Письмо

Я просыпаюсь в час самоубийц,

В свободный час, когда душа на воле

И люди спят, а не играют роли,

И маски спят, отлипшие от лиц.

Я просыпаюсь в час, когда сирень

Трагедию являет в палисаде

И мечется морской волной в ограде

Штакетника, и в шапке набекрень,

Познавший по окуркам все сорта

Заморских сигарет и злые муки,

Блуждает бомж, и голубые мухи,

Как искры, вылетают изо рта.

Я просыпаюсь в час, когда метла

Ещё не шарит по пустым бульварам,

И ужас бытия ночным пожаром

Тревожит жизнь, сгоревшую дотла.

Когда зарождается смерч

И гасит в приходах лампады,

И пляшет безносая смерть

Под ритмы беспечной ламбады,

Когда этой пляски волчок

Взаправду, а не на картине,

Когда вместо глаза — значок

Со звёздочкой посередине,

Тогда не болезненный бред

Художника или артиста

Являет на сумрачный свет

Фантазии сюрреалиста,

Где машет флажками урод,

Где баба кричит истерично…

И входит несчастный народ

В кровавую реку вторично.

В этом мире страшно быть объектом:

Женщиною, полем и Байкалом…

Из добычи становясь объедком,

Доставаться грифу и шакалам.

Напрасно… Не проси

У Господа, простак,

Ни запоздалый кров,

Ни запоздалый ужин.

Ты появился здесь

Совсем не просто так,

Востребован судьбой

И для чего-то нужен.

Как, скажем, мотылёк —

Для пламенной свечи,

Как бледный стеарин —

Для ассирийской меди…

Не знаю, почему

Мерещится в ночи

Томительный финал

В пошлейшей из комедий,

С которой ты уйдёшь,

Когда придёт пора

Явиться на коне

Безумному ковбою…

Всего не объяснить

При помощи пера,

В пустой бессонный час

Беседуя с собою.

Но можно поглядеть

На контур фонаря,

Что отразился весь

В провинциальной луже,

И аллилуйю спеть,

За всё благодаря,

И вспомнить про друзей,

Чья жизнь сложилась хуже.

Ещё одно лето, с которым так много надежд

Я связывал, кончилось самым банальным обманом

У мёртвого времени, вместо зелёных одежд,

Остались расписки банкрота и анжамбеманом,

Точней, переносом на поздний расплывчатый срок,

Оно сохранило надежд и желаний объедки,

Когда перед носом отчётливо щёлкнул курок,

Когда барабан повернулся на русской рулетке

Нагана, и ты разглядел, как покрыла слюда

Осеннего солнца резные подробности клёна…

Я твёрдо уверен — удача вернётся сюда,

Но некому будет открыть на звонок почтальона.

Я поздно пойму, что за сказочный дар —

Твоё обнажённое тело,

Когда возникает взаимный пожар

Любви за чертою предела.

И хочется эти мгновенья продлить,

Из прошлого взяв по осколку,

Пока между нами незримая нить

Ещё не ослабла,

поскольку

Всему в этой жизни приходит конец,

Не долго верёвочке виться.

Осталась зола от горенья сердец,

И надобно остановиться.

Октябрь разбросает листву по полям,

Бореем пройдётся по лесу,

И нас навсегда разведут по полам,

По признакам, по интересу,

По призракам полузабытых дорог,

Едва различимых под илом,

По судьбам, которые выдумал Бог,

По разным углам и могилам…

Всё реже встречаемся, по принужденью звоним.

Ни прежний азарт, ни желанье не рвутся наружу.

Январь пролетел и метельный февраль, а за ним

Пахнуло весной, и я знаю, что слово нарушу.

Ненужная память об этой усталой любви

Исчезнет в пространстве, где прошлому нет и следа.

Прости, если можешь, и больше к себе не зови.

Седьмое число. За окном наступает среда…

Денёк появился и сник,

Как наше свиданье, короткий.

Лиловый исхоженный снег —

Грязцою на наши подмётки.

«Не надо, — шепчу, — не винись…»

И так от себя отпускаю,

Как будто высокий карниз

Ослабшей рукой отпускаю…

Безбрежный океан,

Волны упругий пульс,

Печальный осьминог

И субмарина Немо…

И безогляден курс

В мотке широт,

И плюс

К тому, что в жизни есть,

В душе черно и немо…

В кают-компании не глобус, а луна

С лицом таким,

Что возникает ода

При виде голубою валуна,

Да «Огонёк» сорокового года,

Лежащий на столе

Эпохи рококо,

Где по углам стоят

Подсвечники на страже,

Где карта вечности

И женское трико,

Что сорвано при грубом абордаже,

Соседствует с письмом

Овидия к М.Б.,

С черновиком в помарках и пометах…

Но этот натюрморт,

По сути и судьбе

Случайный,

Растворяется в предметах…

А свет, сочась,

Сквозь жалюзи течёт,

Скользнув по чашке с кофе и окуркам,

На бесконечный телефонный счёт

Между Нью-Йорком и Санкт-Петербургом…

Позабудутся имя и отчество

И удвоится водки количество

В беспощадной гульбе…

Как тоске твоей — одиночество,

Как свече твоей — электричество,

Я не нужен тебе.

Малиновый сироп с нарзаном

В стакане толстого стекла

На фоне голубого моря —

Вот натюрморт!..

Но истекла

Та жизнь весёлая на званом

Обеде под сурдинку горя…

А в памяти остаться смог

Стакан — образчик общепита —

Толпой годов, тоской дорог

Нетронутый.

И недопита

Вода, как сорок лет назад…

Ночной больничный двор

Слегка присыпан снегом.

Слетаются к стеклу

Снежинки, словно моль.

И корпуса молчат.

Они сравнимы с неким

Угрюмым банком, где

Накапливают боль.

В палате, у окна

Отыскивая спички

И пачку сигарет,

Я слышу, как впотьмах

За лесом иногда

Проходят электрички,

Квадригами колёс

Вздымая снежный прах.

И снова тишина.

Морозом, как наркозом,

Прихвачена земля

И голые кусты.

Мы в темноте лежим,

Как брёвна — по откосам,

Пред болью подступающей пусты

Душою…

Но давай

Пошарим по сусекам,

Остаток дней своих

Сжимая в пятерне,

Давай поговорим

С быстролетящим снегом

И поглядим на мир

При медленной луне…

Мне не хотелось думать о делах,

Звонить кому-то,

Говорить о чём-то,

И я решил, махнув на всё рукою,

Послушать ночь

С её тревогой нежной,

Которую внушает лишь весна.

Мне захотелось повидать тебя…

Но проходя по улице,

Которой

Не хаживал лет шесть,

А то и больше,

Я был почти спокоен,

И меня

Не умиляли контуры былого,

Холодным равнодушием дыша.

А вот и он — знакомый переулок,

Но что это?! —

Осколки кирпича,

Обугленные стены,

Экскаватор,

Прожектора,

Направленные косо,

И глухота,

Такая глухота!

Но дом,

Где ты жила,

Ещё стоял.

И я застал зелёный огонёк

В окне моей любви полузабытой.

И я пошёл,

Но встретил голоса:

«Съезжаем завтра…» —

Говорила тьма

Мужским весёлым басом,

И в ответ

Старуха, очевидно,

Отвечала:

«Давно пора съезжать…»

И я сначала

Остановился,

А затем по доскам

Неловко выбрался из переулка.

Зачем я эту совершил прогулку —

Не знаю,

Но холодная,

Сквозная

Возникла тяга.

Я побрёл к мосту.

Москва-река несла последний лёд,

И город засыпал,

И ветер волглый

Пронизывал,

Но сделалось легко

От ощущенья, что с тобой простился

На остром сквозняке воспоминаний,

Которые обманывают нас.

Куранты за рекой пробили час

В душе возникла радость созерцанья

При виде звёзд и медленной луны,

Что освещала мартовский асфальт

И грубые

Чугунные перила

На выгнутом безлюдии моста…

И наступило великое безмолвие книги,

Подобное безмолвию сечи,

Когда текст и читатель

Несутся навстречу друг другу,

Но сшибки ещё не случилось,

А воспалённый мозг

Всё глубже оседает в тенетах

«Преступления и наказания»…

И вдруг — отчётливый стук,

Требовательный стук в ночное стекло!..

И взгляд мгновенно выхватывает из глубины осеннего мрака

Ветку глицинии,

Что оплетала оконную раму

Моего кавказского дома,

И бесформенно сидящую на ветке,

Словно полусдутая покрышка мяча,

Тронутую ржавчиной канализации крысу…

Властительница ночи заглянула в моё окно,

Сверкая бисером глаз,

Страша отвратительной желтизной оскала,

И между нами возник вкрадчивый ужас,

Который был —

Не знаю почему —

Обут в малиновые сапожки

Из дорогой замши.

Когда-нибудь настанет крайний срок,

Для жизни, для судьбы, для лихолетья.

Исчезнет мамы слабый голосок

И грозный голос моего столетья.

Исчезнет переплеск речной воды,

И пёс, который был на сахар падкий.

Исчезнешь ты, и лёгкие следы

С листом осенним, вмятым мокрой пяткой.

Исчезнет всё, чем я на свете жил,

Чем я дышал в пространстве оголтелом.

Уйдёт Москва — кирпичный старожил,

В котором был я инородным телом.

Уйдёт во тьму покатость женских плеч,

Тех самых, согревавших не однажды,

Уйдут Россия и прямая речь,

И вечная неутолённость жажды.

Исчезнет бесконечный произвол

Временщиков, живущих власти ради,

Который породил, помимо зол,

Тоску по человечности и правде.

Исчезнет всё, что не сумел найти:

Любовь любимой, лёгкую дорогу…

Но не жалею о своём пути.

Он, очевидно, был угоден Богу.