Письмо

Мне думалось,

Что я преодолел

Провинцию,

Её родные парты

И жаркий дух,

Что голубел и млел,

И смачный стук —

Всей пятерней о нарды,

И тень резную

В августовский зной,

И жирный день,

Шипящий на мангале,

И этот потаённый

Земляной

Озноб в парадном

И озноб в подвале…

Мне думалось,

Что я почти герой —

Тянули миражи,

Вокзалы,

Сходни

От улицы,

Где пробегал порой

Большой петух

В проёме подворотни,

От медленных

Восточных вечеров,

От музыки,

Смакующей обиды,

От пыльного величия ковров,

Висящих,

Как сады Семирамиды…

Мне думалось,

Что можно извинить

Себя за всё,

Легко забыв про это,

И душный быт

Беспечно изменить

Простой покупкой

Авиабилета.

Из мусульманства,

Из дашбашных дел,

Из местной жизни,

Чуждой славянину,

Я непременно вырваться хотел.

И променял

Чужбину

На чужбину…

Ещё не расцвели каштаны,

Но розоватый воздух нежен.

И этот праздник долгожданный

С весенним солнцем перемешан.

И бабы — как из молока —

Хохочут у днепровской кущи,

Свои сгущённые бока

Покачивая так зовуще.

И обожают петуха —

Его изображенье в «крестик» —

И с буквой «Ге» гуляет «Ха»,

Как будто крёстная и крестник;

И бычьей кровью крашен ВУЗ,

И краску пробивает мясо…

Идёт колхозник — вислоус —

Похожий чем-то на Тараса.

И, среди прочих быстрых ног,

Мелькают посреди проспекта

И адидасовская кеда,

И крепкий жмеринский сапог.

Здесь выбивается исток

Наречий костромских и брянских.

Любая вывеска — урок

Разросшихся корней славянских.

Здесь тот живительный раствор

И крепь строительного леса,

Из коих слеплен и Ростов,

И многодетная Одесса…

Верблюд и чёрная цистерна,

Стоящая наискосок…

Моя тоска почти безмерна:

Верблюд, цистерна да песок…

И нищая до безобразия,

Тондырный пробуя замес,

На корточки уселась Азия

Вдоль полотна: барса-кельмес!..[2]

Барса — на выжженные тыщи…

Кельмес — тебе не хватит ног…

И, как зола на пепелище,

Повсюду властвует песок.

О, это смуглая окалина

В солончаковом серебре!..

О, Родины моей окраина,

Где на горячем пустыре

Верблюд, поджавший губы тонко,

Орёл о четырёх ногах,

Где зноя выцветшая плёнка

Легла на стёкла в поездах…

Покуда полз фуникулёр,

С трудом одолевая выси,

Бурлил в котле окрестных гор

И глухо клокотал Тбилиси.

Брусчатка шла заподлицо

Морковно-красной черепицы,

Текло и булькало в лицо

Густое варево столицы,

Которую, как песнь — на слух,

В дохристианское столетье,

Наверное, напел пастух,

Играя на вишнёвой флейте.

Что думал юный полубог

В тени развесистого бука,

Когда, цепляясь за дымок

И за руно, рождалась буква?..

Был город зеленью увит

И пыльным буйством винограда.

В глаза бросался алфавит

Бугристый, как баранье стадо.

Крестьянский, плодоовощной,

Овечий и высокогорный,

Простой, как в лавке мелочной —

Бесхитростный мундштук наборный,

Он с вывесок куда-то звал

И приглашал побыть в духане;

И город честно раздавал

Своё чесночное дыханье.

И город был собою горд —

На шумном перекрёстке мира

Прекрасный, словно натюрморт

С бутылью и голубкой сыра…

Висит кинжальная звезда,

Протянешь — и поранишь руку…

Протяжно воют поезда,

Летящие по виадуку.

Как нестерпим железный свист,

Который будоражит горы!

Но, слава Богу, путь кремнист,

И в темноте растаял скорый…

В удушливой влаге слова солоны,

Горячее бремя погоды.

У пристани пёстрой стоят, как слоны,

Ленивые пароходы.

Купальщицы бродят густою толпой,

Фотограф, пригнувшись сутуло,

Снимает «на память», и дым голубой

Плывёт от жаровен Стамбула.

Татарская слива ломает забор,

Трещит от приезжих квартира,

Но бронзовый Горький стоит среди гор,

Как путник — на пачке «Памира».

Но есть одиночество, есть высота

И вкрадчивый холод телесный,

Когда на машине ползёшь возле рта

Гудящей над городом бездны.

Но есть непреклонный витой кипарис,

Что стал звездочётом у Бога,

И собственной жизни отвесный карниз,

И ночь у морского порога.

Густая, как дёготь, несущая ритм

Откуда-то издалека,

Где бродит, крепчая, йод, и горит

Печальный огонь маяка.

И нет исчисления прожитым дням

В пространстве разъятом, развёрстом,

И женщина в белом по мокрым камням

Уходит во тьму, как по звёздам…

Он в апреле

Под утро приехал туда,

В этот полузабытый

Чинаровый город,

Где прошло,

Как сквозь пальцы проходит вода,

Голубиное время;

И явственный голод

По былому

Его охватил целиком,

Целиком охватила душевная смута.

На пустынном перроне,

Ища телефон,

Он вдыхал наплывающий запах мазута.

Всё, казалось, дышало забытым теплом,

Щекоча возбуждённые ноздри и нервы:

Здесь

На грустную жизнь получил он диплом

И отсюда ушёл ни последний, ни первый.

Здесь

Упругое сердце звенело мячом,

И на стену шампанского брызгала пена.

Здесь

Он гроб выносил, и гремел за плечом

Похоронный оркестр под диктовку Шопена.

Здесь,

Как деку, озвучила душу струна

И незримые пальцы живое задели.

Здесь,

Готовя себя (о, искатель руна!)

Он не ведал размаха безумной затеи.

Здесь…

Но только вокзал показался ему

Незнакомым,

Такого не знал он вокзала…

И рассветную площадь

В безлюдном дыму

Фонари освещали, горя вполнакала,

Незнакомая улица к центру вела,

Незнакомый бульвар подступал парапетом…

И невольно подумалось: «Ну и дела!

Да и жил ли когда-то я в городе этом?..»

Ветерок налетевший

Листву теребил,

А приезжий смотрел на фонтан и на зданья.

Но от мест,

Что он помнил и с детства любил,

Не осталось, увы,

Ни кола,

Ни названья…

Холодный град Петра

И неба бумазея,

И коммунальная

Угрюмая кишка…

Здесь люди бедные

И холодок музея

Соседствуют,

И жизнь

Течёт исподтишка.

Здесь ржавчина времён

Сползает по карнизам,

Здесь медленный туман

Вползает в рукава,

Здесь,

Камнем окружён,

Смотрю на то, как низом

Уходит под мосты

Холодная Нева

Здесь не найти домов

Купецких да простецких,

Кариатиды спят

В чахоточном дыму.

Здесь русские живут

Среди красот немецких

И город людям чужд,

Как и они — ему…

Вороны прославляют Каргалу,

Вороны каркают, последний слог глотая.

Исщипан воздух весь, похожий на золу,

Бежит волчицей степь, петляя и плутая.

Весенний день оглох от гомона ворон,

Стоит, облокотясь, у заводской конторы.

И если поглядеть, то с четырёх сторон

Свинчаткою небес окружены просторы.

Но если подышать всей грудью, то на миг

Почувствуешь размах, не знающий опоры, —

Вот почему сюда бежали напрямик

Солдаты, кузнецы, раскольники и воры.

Здесь нету суеты заласканных земель,

Здесь всё наперечёт, здесь «только» или «кроме».

Как исповедь души, вобравшей вешний хмель,

На сотни русских вёрст разбросанные комья

Передо мной лежат в суровой наготе,

Но что-то в них живёт мучительно и свято.

Такая нагота присутствует в Христе,

Распятая земля — воистину распята…

Во мне воспоминаний и утрат

Уже гораздо больше, чем надежд

И радостей,

А потому не буду

На будущее составлять прогнозы,

Но хочется воскликнуть невзначай:

«Как быстро мы состарились, приятель,

От Пушкина спускаясь по Тверскому!..

И радости,

Которыми, казалось,

Пропитан воздух,

Поглотил туман.

И женщины,

Которых мы любили,

Уже старухи…»

Дует ровный ветер,

Кленовый лист влетает в подворотню,

И я приподнимаю воротник.

На мне чернильно-синие штаны

И скромное пальто из ГДР —

Страны, не существующей на свете…

Сжимается шагрень страны,

И веет ужасом гражданки

На празднике у Сатаны,

И оспа русской перебранки

Картечью бьёт по кирпичу,

И волки рыщут по Отчизне,

И хочется задуть свечу

Своей сентиментальной жизни.

Но даже там, где рвётся нить

Судьбы, поправшей дрязги НЭПа,

На дальних перекрёстках неба

Души не умиротворить…

Невесело в моей больной отчизне,

Невесело жнецу и соловью.

Я снова жду слепого хода жизни.

А потому тоскую или пью.

Невесело, куда бы ни пошёл, —

Везде следы разора и разлада.

Голодным детям чопорный посол

В больницу шлёт коробку шоколада.

Освободясь от лошадиных шор,

Толпа берёт билеты до америк,

И Бога я молю, чтоб не ушёл

Под нашими ногами русский берег…