Письмо

Те дни породили неясную смуту

И канули в Лету гудящей баржой.

И мне не купить за крутую валюту

Билета на ливень, что лил на Большой

Полянке,

где молнии грозный напарник

Корёжил во тьме металлический лом,

И нёс за версту шоколадом «Ударник»

С кондитерской фабрикой за углом.

Весёлое время!.. Ордынка… Таганка…

Страна отдыхала, как пьяный шахтёр,

И голубь садился на вывеску банка,

И был безмятежен имперский шатёр.

И мир, подустав от всемирных пожарищ,

Смеялся и розы воскресные стриг,

И вместо привычного слова «товарищ»

Тебя окликали: «Здорово, старик!»

И пух тополиный, не зная причала,

Парил, застревая в пустой кобуре,

И пеньем заморской сирены звучало:

Фиеста… коррида… крупье… кабаре…

А что ещё надо для нищей свободы? —

Бутылка вина, разговор до утра…

И помнятся шестидесятые годы —

Железной страны золотая пора.

В морозный вечер мимо гастронома

Рысцой весёлой до пристройки низкой

Затерянного в переулках дома

Спешили мы с подругой по Мясницкой.

Малиново-сиреневые тени

Сгущались и, как помнится теперь,

Вели в пристройку стёртые ступени,

И старую обшарпанную дверь

Нам открывала странная хозяйка —

Огромная, на тоненьких ногах.

Кипели щи. На кухне сохла байка

Её рубах и кофточек, но, ах!..

Как хорошо картошкою печёной

Закусывать и верить, закурив

В компании бухой и обречённой,

Что это только краткий перерыв,

Что не оставит пьяное подполье

В твоей душе тоски и синяков,

Что впереди раскидистое поле

И горы ненаписанных стихов,

Что женщина, которую привёл ты,

Минуя долгий тёмный коридор,

Войдёт с тобою в комнату, где жёлтый

Огонь страстей ворвётся в разговор.

И ты — студент, гуляка и бездомник —

Рукой рассеешь дыма пелену,

Чтоб трепетные груди, как приёмник,

Настроить на безумную волну…

О, молодость!.. Давно совсем другие

Жильцы в пристройке каменной, но вот

Кривая тень внезапной ностальгии

Ползёт за мной от Кировских ворот…

А жил я в доме возле Бронной

Среди пропойц, среди калек.

Окно — в простенок, дверь — к уборной

И рупь с полтиной — за ночлег.

Большим домам сей дом игрушечный,

Старомосковский — не чета.

В нём пахла едко, по-старушечьи,

Пронзительная нищета.

Я жил затравленно, как беженец,

Летело время кувырком,

Хозяйка в дверь стучала бешено

Худым стервозным кулаком

Судьба печальная и зыбкая

Была картиной и рассказом,

Когда она, как мать над зыбкою,

Спала, склонясь над унитазом,

Или металась в коридорчике,

Рукою шарила обои,

По сыну плакала, по дочери,

Сбежавшая с офорта Гойи.

Но чаще грызли опасения

И ночью просыпался зверь.

Кричала: — «Сбегай к Елисееву

За водкой!..» — и ломилась в дверь.

Я в это время окаянное,

Средь горя и макулатуры,

Не спал. В окне галдели пьяные,

Тянуло гарью из Шатуры.

И я, любивший разглагольствовать

И ставить многое на вид,

Тогда почувствовал, о Господи,

Что эта грязь во мне болит,

Что я, чужою раной раненный,

Не обвинитель, не судья —

Страданий страшные окраины,

Косая кромка бытия…

Как обозвать тот год, когда в пивных

Я находил забвенье и отраду

За столиком на лавках приставных,

Вдыхая жизни крепкую отраву?..

Ещё не зная, что и почему,

В квартире у татарина Джангира

Я пил вино в махорочном дыму

Жестокого расхристанного мира,

Где в подворотне властвовал кулак

И головы звенели от затрещин,

Где мутный бар напоминал бардак

И пахло рыбой от весёлых женщин.

Как обозвать тебя, безумный год

Москвы, уже исчезнувшей в овраге

Глухих времён, где шелудивый кот

Читал свои доклады по бумаге.

И ожидал тюрьмы да Колымы,

В Рязани не тоскуя по Вермонту,

Писатель, будораживший умы;

И слух гулял, как ветерок по понту:

«Что выручил коллега по перу,

Что рукопись увёз прозаик с Рейна…»

О, год, ушедший в чёрную дыру

Дымящейся Шатуры и портвейна!

Как обозвать тебя, как обласкать?..

Немытый, словно кружка в общепите,

Ты был прекрасен!.. Если обыскать

Словарь, то не найду другой эпитет.

Ты был прекрасен!.. Хоть в чужом дому

Я ночевал и пиво пил в подвале,

Но молодость была и потому

Со мною времена не совпадали.

Мы — горсточка потерянных людей.

Мы затерялись на задворках сада

И веселимся с лёгкостью детей —

Любителей конфет и лимонада.

Мы понимаем: кончилась пора

Надежд о славе и тоски по близким,

И будущее наше во вчера

Сошло-ушло тихонько, по-английски.

Ещё мы понимаем, что трава

В саду свежа всего лишь четверть года,

Что, может быть, единственно права

Похмельная, но мудрая свобода.

Свобода жить без мелочных забот,

Свобода жить душою и глазами,

Свобода жить без пятниц и суббот,

Свобода жить как пожелаем сами.

Мы в пене сада на траве лежим,

Портвейн — в бутылке,

как письмо — в бутылке

Читай и пей! И пусть чужой режим

Не дышит в наши чистые затылки.

Как хорошо, уставясь в пустоту,

Лежать в траве среди металлолома

И понимать простую красоту

За гранью боли, за чертой надлома.

Как здорово, друзья, что мы живём

И затерялись на задворках сада!..

Ты стань жуком, я стану муравьём

И лучшей доли, кажется, не надо.

Любитель ножа и перца,

Даритель тюремных благ

Несёт в груди вместо сердца

Рыжий слепой кулак.

За ним, вдоль ночных становищ,

Идут в толпе старожилов

Угодливый Каганович,

Подвыпивший Ворошилов.

Сейчас начнётся охота,

Опричники выловят план…

В тумане кровавого пота

Залёг ночной котлован.

Хозяин молчит надменно,

Но, прежде чем сделать знак,

Капризной ноздрёй нацмена

Занюхивает табак.

Так вот она — русская прерия!..

В просторы её босые

Ягода, Ежов и Берия

Скулят, словно псы борзые.

И в местности неухоженной,

Где ветер свистит во мраке,

Сидят на перчатке кожаной

Соколики-вурдалаки.

Сейчас начнётся потеха:

За совесть, а не за страх

Побор коллективного меха

На голых крестьянских полях.

Сейчас в небесах бабахнут,

В ночи запоёт рожок

И разом от боли ахнут

Житомир, Ростов, Торжок,

И двинется, как пехота,

Колючая ночь сквозь сон…

От страшного поворота

Я временем отнесён.

И что мне имбирные башни

И мускус испанской печали,

Упавшему в русские пашни,

Глядящему в русские дали…

— Лаврентий Берия мужчиной сильным был.

Он за ночь брал меня раз шесть…

Конечно,

Зимой я ела вишню и черешню,

И на моём столе,

Представь, дружочек,

Всегда стояла белая сирень.

— Но он преступник был,

Как вы могли?

— Да так,

Я проходила мимо дома Чехова,

Когда «Победа» чёрная подъехала

И вылезший полковник предложил

Проехать с ним в НКВД…

О Боже,

Спаси и сохрани!..

А за углом

Был дом другой,

И я ревмя ревела,

Когда меня доставили во двор.

Но расторопно-вежливый полковник

Помог любезно выйти из машины,

По лестнице провёл проходом узким

И в комнате оставил у бильярда

Наедине со страхом ледяным.

Прошло минут пятнадцать…

Я пришла

В себя,

Когда раскрылась дверь внезапно,

И сам Лаврентий вышел из-за шторы

И сразу успокоил,

Предложив

Сыграть в «американку» на бильярде.

— Как это страшно!..

— Поначалу страшно,

Но я разделась сразу, —

В этом доме

Красавицы порою исчезали,

А у меня была малютка-дочь.

Да и к тому же это был мужчина —

В любое время деньги и машина,

Какая широта,

Какой размах!

Я отдавалась, как страна — грузину,

Шампанское — рекой,

Зимой — корзины

Сирени белой,

Он меня любил!..

— Но он сажал,

Расстреливал,

Пытал!.

— А как бы ты с врагами поступал?

Не знаешь…

И поймёшь меня едва ли.

А он ходил в батистовом белье,

Мы веселились,

Пили «Цинандали»,

И шёл тогда

Пятидесятый год…

Сегодня проносятся бесы

Над мокрою мостовой.

Мой город, без интереса

Расстанемся мы с тобой.

Метель окружает, свищет

С пронзительною тоской.

Незримое пепелище:

Козицкий… Страстной… Тверской…

Несбыточность кажется жалкой:

Так в десять, в пятнадцать так

Пытаются зажигалкой

Рассеять вселенский мрак.

Но тут появляются гости,

Бутылка на пьяном столе

С наклейкой, где — кожа да кости —

Ведьма летит на метле.

Но гости уже, как потери,

О коих не стоит жалеть.

Прощайте, друзья из артели,

Желающей голос иметь.

Прощайте, поэты-Корейки!..

Вперёд протянув пятерню,

Тяжёлые бедра еврейки

Устало к себе притяну…

Родная, о прошлом ни звука…

К чему канитель и возня,

Когда нас разводит разлука,

Тоску под лопатки вонзя!

Мне холодно в этом просторе,

Где пусто — зови, не зови —

И ложью попрали простое

Понятье добра и любви.

Мне холодно в шумной толкучке,

Где роком больна молодежь,

Где ты до горячки, до ручки

Вдоль сточной канавы дойдёшь.

Где нам, захлебнувшись минутой,

Не выжить в строке и в мазке.

О, бесы, что рыщут в продутой

И полубездомной Москве!..

По улице Архипова пройду

В морозный полдень

Мимо синагоги

Сквозь шумную еврейскую толпу,

Сквозь разговоры об отъезде скором,

И на меня — прохожего —

Повеет

Чужою верой

И чужим презреньем.

И будет солнце в медленном дыму

Клониться над исхоженной Солянкой,

Над миром подворотен и квартир,

В которых пьют «Кавказ» и «Солнцедар»

По случаю зарплаты и субботы.

И будет воздух холодом звенеть,

И кучка эмигрантов в круговерти

Толкаться,

Выяснять

И целоваться,

И будет дворник,

С видом безучастным,

Долбить кайлом,

Лопатою скрести.

И ты мне будешь объяснять причину

Отъезда своего

И говорить

О праве человека на свободу

Души и слова,

Веры и судьбы.

И будем мы стоять на остановке,

Где гражданин в распахнутом пальто,

Такой типичный в этой обстановке,

Зашлёпает лиловыми губами,

Но только кислый пар,

И ни гу-гу.

И ты меня обнимешь на прощанье,

А я увижу рельсы,

По которым

Уедешь ты

Искать и тосковать.

Ох, это будет горькая дорога!..

И где-нибудь,

В каком-нибудь Нью-Йорке

Загнутся рельсы,

Как носы полозьев…

Свободы нет,

Но есть ещё любовь

Хотя бы к этим сумеркам московским,

Хотя бы к этой милой русской речи,

Хотя бы к этой Родине несчастной.

Да,

Есть любовь —

Последняя любовь.

Обращаюсь к тебе, хоть и знаю — бессмысленно это,

Из осенней Москвы обращаться к тому, кто зарыт

На далёком кладбище далёкого Нового Света,

Где тебя Мандельштам не разбудит и не озарит.

Твои кости в земле в тыщах миль от московских околиц,

И прощай ностальгия — беда роковая твоя!

Но похожий лицом на грача или, скажем, на Мориц,

Хлопнул крышкою гроба, души своей не затворя.

И остался твой дух — скорбный вихрь иудейской пустыни,

Что летает по свету в худых небесах октября,

Что колотится в стёкла и в души стучится пустые,

Справедливости требуя, высокомерьем горя.

Но смолчали за дверью в уютной квартире Азефа,

Чтобы ветер впустить — не нашлось и в других чудака.

Лишь метнулась на лестницу кошка сиамская Трефа —

Ей почудился голос в пустых парусах чердака.

Это голос хозяина звал ошалевшую кошку

И ушёл по России, и сгинул за гранью границ,

И оставил раскрытым в ночи слуховое окошко,

Словно вырвалась стая каких-то неведомых птиц.

И навеки пропала за серой стеной небосвода,

И растаяло эхо, идущее наискосок…

Поколение это другого не знало исхода:

Голос — в русское небо, а тело — в заморский песок.

И когда колченогий режим, покачнувшись, осядет со скрипом,

То былой диссидент или бывший поэт-вертопрах

На развалинах родины нашей поставит постскриптум:

Только прах от разграбленной жизни остался, лишь пепел да прах…

Беспечно на вещи гляди,

Забыв про наличие боли.

— Эй, что там у нас впереди?..

— Лишь ветер да поле.

Скитанья отпущены нам

Судьбой равнодушной, не боле.

— Эй, что там по сторонам?..

— Лишь ветер да поле.

И прошлое, как за стеной,

Но память гуляет по воле.

— Эй, что там у нас за спиной?..

— Лишь ветер да поле.

Вы не ругайтесь,

Я сейчас уйду.

Я на подъём необычайно лёгок —

Лишь рукопись да выходной костюмчик,

Лишь только фото бабушки да мамы,

Лишь простыню

Засуну в саквояж.

Вы не ругайтесь из-за чепухи.

Пустое.

Я однажды не ужился

В квартире,

Где бутылки —

Вместо книг —

На стеллажах стояли

И висела

На гипсовой,

Такой бугристой шее

У шадровского пролетария

Зачем-то

Медалька чемпиона Украины.

Вы не ругайтесь из-за чепухи.

Ведь комната — не женщина,

Оставить

Брюзжащих

Матерящихся соседей

Большое удовольствие,

Поверьте.

Я ухожу.

Пожалуйста, проверьте

На кухне газ

И потушите свет.

Я ухожу,

Вы только не ругайтесь.

Моя квартира не имеет стен,

Её картины не имеют рам

Она свистит,

Смеётся

И течёт,

Визжит на поворотах

И кричит.

Мои диваны в скверах,

А комоды

Мои —

Многоэтажные дома.

В одном из них,

Любезные соседи,

Сидите вы,

Как черти — в табакерке.

Я ухожу.

Вы только не ругайтесь.

Мне весело.

Какой блаженный бред —

Поставить кошке клизму под диваном

И вылететь из ванной в вентиляцию,

И пригласить любимую под крышу!..

Дивана нет.

И ванной нет.

И крыши нет.

Целуй меня на площади Восстания!

Гостиную мне эту предоставили

И жизнь,

И ЖСК,

И Моссовет!..

В шашлычной шипящее мясо,

Тяжёлый избыток тепла.

И липнет к ладони пластмасса

Невытертого стола.

Окурок — свидетельство пьянки

Вчерашней — в горчичницу врос.

Но ранние официантки

Уже начинают разнос.

Торопят меню из каретки,

Спеша протирают полы

И конусом ставят салфетки,

Когда сервируют столы.

Меж тем посетитель фронтально

Сидит от прохода левей

И знает, что жизнь моментальна,

Бездумна, как пух тополей,

Легка от ступни до затылка,

Блаженно опустошена…

К руке прикипела бутылка,

И хочется выпить вина.

И он вспоминает, как силою

Желанья

завлёк её

Кустодиевски красивую

В запущенное жильё.

Туда, где в матрасе вспоротом

Томилась трава морская,

И злым сыромятным воротом

Душила тоска мужская.

Туда, где немыслимо пятиться,

И страсть устранила намёк,

Когда заголяла платьице,

Слепя белизною ног,

Когда опрокинула плечи,

Когда запрокинула взгляд…

Казалось, в Замоскворечье

Он любит сто лет назад.

Казалось, что в комнате душной

Сквозь этот ленивый стон,

Услышится стук колотушный

И колокольный звон…

Красавица влажно дышала,

И думал он, как в дыму,

Что не миновать централа

И Первого марта ему…

Что после,

Под пыльною каской,

Рукой зажимая висок,

Он встретится с пулей китайской

И рухнет лицом на Восток.

Что в спину земная ось ему

Вопьётся,

а вдоль бровей,

Как пьяный — по зимнему озеру,

По глазу пройдёт муравей…

В толкучке трагедий и залпов,

В нелепом смещении дней

Безумие бреда!.. Но запах,

Идущий от кожи твоей,

Но шорох Страстного бульвара,

Но жажда ночной наготы…

Вошла симпатичная пара,

Неся в целлофане цветы.

Сидит посетитель фронтально

К окну от прохода левей

И знает, что жизнь моментальна,

Бездумна, как пух тополей,

Легка от ступни до затылка,

Блаженно опустошена…

К руке прикипела бутылка

И хочется выпить вина.

Ноябрьское ненастье за окном,

Наискосок летит снежок

И я

Сижу и слушаю, как ходит лифт за стенкой,

Минуя мой этаж

И возвращаясь вниз.

Я всё кого-то жду,

Надеюсь, что придёт…

Встаю,

Курю,

Сажусь,

А на моём столе,

Между стаканом грязным и бумагой,

Последняя,

Ещё живая муха

Сидит и лапки чистит,

Будто точит

На снегопад

И на меня

Ножи…

И если ты сегодня не придёшь,

То муху я поймаю,

Завяжу

За лапку аккуратно ниткой тонкой

И посажу в тепле настольной лампы

Со мною вместе зиму зимовать.

Ведь человек,

Который не имеет

Любимой женщины,

Собаки или друга,

Способен муху посадить на нитку,

Давать ей крошки,

Сахар и питьё,

Прислушиваться к вою ветра,

Думать

О том,

Что в этом мире есть весна

И старенькая мама,

И любовь…

Как хорошо в рождественскую ночь

Лежать в обнимку с милым существом,

Которое смогло тебе помочь,

Все беды отодвинув «на потом».

Как хорошо не числиться, хоть миг,

В составе городского поголовья,

Захлопнуть время — худшую из книг —

И нежный воск зажечь у изголовья.

И что бы там ни ожидало вас,

Но не пройдёт сквозь временное сито

Со шлаком жизни просветлённый час,

В котором и единственно, и слитно:

Жены уснувшей тихое тепло,

Шажки минут и беглый запах ёлки…

А за стеной морозно и темно,

И кажется, что где-то воют волки.

Над городом,

Который многоок,

Жуёт огни вокзалов и предместий,

Но всё-таки безмерно одинок

Перед большим движением созвездий,

Горит одна чудесная звезда,

В моё окно вперяясь и мигая.

Под ней бегут, качаясь, поезда

И самолёт летит, изнемогая.

Горит звезда,

Летящая во тьму,

Моя —

Неупадающая с неба…

Я со стола пустой стакан возьму

И, воздух зачерпнув,

Глотну нелепо

За то,

Что пребываешь надо мной…

Ангел смерти,

Посети.

Посидим,

Пососедствуем с тобою на рассвете,

Как соседствуют

Огонь и дым

Белокурый, белокурый

Ангел смерти!..

Цветаева, и Хлебников, и Рильке!..

Одолевая дивный сопромат,

Ты счастлив, ты выходишь из курилки

В тот незабвенный, в тот далёкий март,

Цитируя зачем-то: «ночь… аптека…»,

Когда вокруг по-вешнему пестро.

Осталась за углом библиотека —

Дом Пашкова, и мы спешим в метро

По наледи хрустящей, а за кромкой

В бездомной луже ёжится закат,

И от прекрасного лица знакомой

Исходит свет, слегка голубоват…

И день многоголосый, уплывая,

Томительно-нетороплив уже,

Но лестница летит, и угловая

Квартира на последнем этаже,

Где, чиркнув спичкой, — от крюка с одеждой

И до планшета с «Вечною весной» —

Хозяйка озаряет, как надеждой,

Своё жилище свечкой восковой.

И разговор, что вязок был, как тесто,

Из-за смущенья, из-за суеты,

Волнует ощущением подтекста:

«Любимая?..»

«Мой милый, это ты?..

Мне восемнадцать, но уже на части

Расколот мир, и столько чепухи,

Когда бы не особенное счастье

Любить искусство и читать стихи…»

И говорит во утоленье жажды,

И жарко ловит воздух нежным ртом…

Так выпало ей говорить однажды,

А слушавшему вспомнится потом

И чистый голосок, пропавший где-то

На перепутье большаков и трасс,

И как она — бледна, полуодета —

Себя дарила в жизни первый раз.

И то, что ощутил — впервые, Боже —

Свободу, равнозначную реке:

Лежи и созерцай рассвет на коже

И первый луч на зыбком потолке.

— Любимая, — он скажет много позже,—

Кому Франческа, а кому Кармен…

Иные связи стоили дороже,

Не отдавая ничего взамен.

Лишь этот миг на чувственном пределе

В каморке бедной близ Москва-реки…

Тогда не я, тогда Земля при теле

Была — как шарик с ниткой — у руки!..

На горестном ветру

В начальных числах марта

Бессилие души

Не описать пером.

Проносится такси,

И хриплый голос барда

В приёмнике поёт

Про Волгу и паром

Предчувствие беды

Пугает в русских вёснах,

И беззащитен мир,

Что окружает нас

На этих виражах,

В потоках перекрёстных,

Где, забывая жизнь,

Ногою жмут газ.

Проносится такси

По слякотной Волхонке,

Рекламы мельтешат,

Шофёр к рулю припал.

Хохочет за стеклом

Красавица в дублёнке,

Но смеха не слыхать —

Проносится оскал…

А ледяная ночь

Уже летит на зданья,

И хрупкий мир висит

На скрюченном гвозде,

И возникает дом

На площади Восстанья,

Как будто крокодил,

Застывший на хвосте…

Даётся с опозданьем часто,

С непоправимым иногда,

Кому — взлохмаченная астра,

Кому — вечерняя звезда.

Воздастся с опозданьем вечным

Художнику за то, что он

Один в потоке бесконечном

Был для потомков почтальон.

Даётся с опозданьем горьким

Сознанье, что сказать не смог

О тех, что горевали в Горьком,

В Мордовии мотали срок.

Воздастся с опозданьем страшным

За то, что бросил отчий дом

И, пусть небрежным, карандашным

Родных не радовал письмом

Даётся, душу поражая,

Как ослепительная новь,

По-настоящему большая,

Но запоздалая любовь…

…Упала тьма и подступил озноб,

И жар вконец защекотал и донял,

Когда он тронул свой горящий лоб

Легко и быстро, словно печь — ладонью,

И разглядел светильники в ночи,

И пристальней вгляделся в звёздный хаос:

Их было семь… и острие свечи

Зловещее

над каждым колыхалось…

И ветер дул, неся в ноздрях песок,

И голый путь был холоден, как полоз,

И — от безумия на волосок —

Он услыхал идущий с неба голос

И оглянулся, и повёл плечом, —

Была темна безлюдная дорога,

Но голос шёл невидимым лучом,

И плавились слова в душе пророка.

И в ухо, как в помятую трубу,

Текло дыханье воздухом горячим,

Подсказывая верному рабу

Посланье в назидание незрячим,

Посланье в назидание глухим,

Как приговор и страшное возмездье…

И замер Иоанн, когда над ним

Застыло роковое семизвездье,

Когда запели трубы и когда

Под всадниками захрапели кони

И вспыхнула зловещая звезда —

Полынь-звезда на мутном небосклоне…

Я ждал его, как воскресенья,

Я думал: арбузы… ранет…

Но вот — пролетели мгновенья

И летнего времени нет.

Моё человечье, земное

Вдоль каменного парапета

Ушло в измеренье иное,

Уплыло короткое лето.

Хоть я до веселия падкий,

Закрыли моё шапито.

Страницей из школьной тетрадки

Судьба от рожденья и до…

У памяти в душном кармане

Слова из больного напева.

Прочтение, словно в Коране,

Обратное: справа — налево.

Обратно листаются годы,

И вдруг понимаются как

Российская сущность свободы —

Распад, растворение, мрак…

Уже не надо вразнобой

таранить

стену.

В проломе видим мы с тобой

немую

сцену:

Башкой пробившие дыру

и зло,

и слепо

Бодают лбами на юру

родное

небо…

Мечтанья обратились в дым,

в морскую

пену.

Как пусто в этой жизни им —

пробившим

стену!

Они на фоне синевы

почти

уроды

Не осознавшие, увы,

своей

свободы.

А где-то звякают ключи,

проводят

сверку.

И ожидают палачи

отмашки

сверху.

Лагерей и питомников дети,

В обворованной сбродом стране

Мы должны на голодной диете

Пребывать и ходить по струне.

Это нам, появившимся сдуру,

Говорят: «Поднатужься, стерпи…»,

Чтоб квадратную номенклатуру

В паланкине носить по степи.

А за это в окрестностях рая

Обещают богатую рожь…

Я с котомкой стою у сарая

И словами меня не проймёшь!

Больная смерть выходит на дорогу,

Тяжёлый воздух лапами когтя.

Мы пожили своё, и слава Богу,

Но каково тебе, рождённое дитя?..

Но каково нечаянно зелёным

Побегам вдоль вокзалов и дорог?..

Давай подышим воздухом казённым,

Поскольку платим за него налог!

Чего стесняться, мы же не в сорочке

Явились в мир кирзового труда,

Где очень поздно набухали почки

И рано подступали холода.

Где долго принимали за святыни

Усатый бюст и бронзовый парад,

Где молодость, как плёнку, засветили

И поломали фотоаппарат.

Такие времена…

Но мы пока что дышим

И пусть в ночи поют не соловьи,

Ты слышишь: кошки пронесли по крышам

Сухое электричество любви?..

От мировой до мировой,

Ломая судьбы и широты,

Несло героев — головой

Вперёд — на бункеры и дзоты.

И вот совсем немного лет

Осталось до скончанья века,

В котором был один сюжет:

Самоубийство Человека.

Его могил, его руин,

Смертей от пули и от петли

Ни поп, ни пастор, ни раввин

В заупокойной не отпели.

И если образ корабля

Уместен в строчке бесполезной,

То век — корабль, но без руля

И без царя в башке железной.

В кровавой пене пряча киль,

Эсминцем уходя на Запад,

Оставит он на много миль

В пустом пространстве трупный запах.

Но я, смотря ему вослед,

Пойму, как велика утрата.

И дорог страшный силуэт

Стервятника

в дыму заката!..