Письмо

V

Самые мрачные мысли лезли в голову Вершинину по поводу этого конверта. Ему думалось, что Огнивцев и жена любят друг друга и что Огнивцев перестал бывать из за того, чтобы обмануть подозрения мужа… Наверное они виделись в Петербурге.

И при мысли, что Маруся была в объятиях другого — тоска и злоба охватывали его. Он вскочил с дивана и заходил по каюте. Что-то грызло его, мучило, терзало. Ни о чем он думать не мог. И он словно бы дразнил себя, рисуя в своем воображении подробности этих свиданий… Демон ревности не выпускал его из своих когтей и, казалось, хотел извести его…

И Вершинин между рыданиями повторял:

— О подлая! Господи! За что, за что?!

Он старался уверить себя, что он ненавидит жену, если только его подозрения справедливы, но подозрения не оставляли его и он в то же время чувствовал, что не может жить без Маруси…

Усталый, бросился, наконец, он на диван и вдруг в голову его неожиданно пришла мысль:

«Но тогда зачем же Огнивцев просился в плавание? Без меня им свободнее было бы наслаждаться».

Это соображение несколько успокоило капитана.

— Матвеев! — крикнул он.

— Есть! — отозвался из-за дверей громкий голос.

И в ту же минуту в каюту вбежал небольшого роста, худощавый, с круглой головой, покрытый щетинкой темно-русых волос, некрасивый, рябоватый матрос лет тридцати, с рыжими бачками и усами и глазами, доброе выражение которых скрашивало некрасивость его лица.

Это был вестовой Сергее Николаевича, живший у него около семи лет и привязавшийся к нему со всей силой своего благодарного сердца после того, как Вершинин, раньше служивший на одном корабле с Матвеевым, вызволил его, только что поступившего на службу первогодка, от жестокой порки, назначенной за какую-то незначительную служебную оплошность старшим офицером, отличавшимся жестокостью в обращении с матросами.

Этот неказистый, робкий матросик, испуганный предстоящим наказанием, имел такой страдальческий покорный вид, с таким отчаянием глядел своими большими серыми глазами, повторяя вздрагивавшими, побелевшими губами «Господи помилуй!» что Вершинина, бывшего случайно на баке, где уже наказывали других матросов, охватила жалость, и он упросил старшего офицера отменить наказание.

Вскоре после этого он взял Матвеева в вестовые и приобрел в нем смышленого, честного, усердного и преданного человека, который заботился о Вершинине с самой утонченной внимательностью и глядел ему, что называется, в глаза. В свою очередь и Вершинин привязался к своему вестовому.

— Узнай, на клипере ли мичман Огнивцев, и, если на клипере, попроси его ко мне сейчас.

— Есть!

Матвеев исчез из каюты и чрез минуту докладывал капитану, что мичман Огнивцев в один секунд явится. Только оденутся.

— Отдыхал он, что ли?

— Никак нет, вашескобродие! Так значит, по жаркости. Писали что-то.

«Пишет! Верно, ей пишет!» невольно подумал капитан.

И лицо его мгновенно омрачилось. И жгучее больное чувство ревности охватило его с новой силой. Подозрения казались несомненной ужасной действительностью.

Жена переписывается с ним.

Матвеев, хорошо изучивший характер Сергее Николаевича и видевший его необыкновенную «приверженность» к жене, понимал причины нередкого тоскливого настроения капитана с тех пор, как он женился. Нечего и говорить, что Матвеев жалел Сергее Николаевича, сочувствуя ему всей душой, и питал к Марии Николаевне смешанное чувство невольной симпатии и неодобрения, а подчас даже и неприязни — когда, бывало, Сергей Николаевич очень «заскучивал» и по целым часам просиживал в своем кабинете мрачный как туча.

Барыня всегда была с Матвеевым ласкова, приветлива и необыкновенно заботлива о нем всегда, бывало, и на табак даст, и сахару не забудет ему положить, когда сама пила чай, и на водку давала, когда посылала с каким-нибудь поручением. И вообще была добра с прислугой и как-то умела возбуждать к себе привязанность.

Но, с другой стороны, он возмущался ее поведением, и главным образом из-за своего капитана, решительно не понимая, с чего это ей неймется, и она, как выражался Матвеев, «дразнит мужчинов» и зря их «обескураживает», имея такого хорошего, молодого и, слава Богу, форменного красавца-мужа.

Возмущался Матвеев и тем, что барыня недостаточно любит мужа, мало покорна ему и нисколько его не жалеет, видя его от нее тоску, и уж очень позволяет мичманам «муслить» свои руки. Не особенно ободрял Матвеев и того, что Огнивцев, по его выражению, «увязался» было ходить и что капитан оставлял барыню с ним одну. Особенно это ему не нравилось после того, как он однажды вошел в гостиную с каким-то докладом барыне и заметил, как при его появлении они шарахнулись в разные стороны. И он очень был доволен, когда мичман Огнивцев перестал ходить.

«Видно, сперва прикуражила, а потом обескуражила!» подумал вестовой и решительно не мог понять, что за охота барыне «облещивать мужчинов» при таком муже, как Сергей Николаевич, и в искренней душевной тревоге за своего капитана очень сокрушался, что не дает Бог барыне детей.

«Тогда, не бойсь, перестала бы шилохвостить!» И теперь, заметив своего капитана в мрачном настроении, в каком тот часто бывал в Кронштадте, Матвеев сообразил, что тут опять-таки не без «барыниной какой-нибудь штуки».

Верно письмо не ласковое написала или какой-нибудь подлый человек что-нибудь про барыню написал.

И, желая отвлечь Сергее Николаевича от мрачных дум, проговорил:

— Вольное[1] платье прикажете изготовить вашескобродию? Может, на берег изволите поехать — прогуляться. Воздух там на острову, сказывают, легкий.

— Нет, брат, не поеду. А тебе, Матвеев, письма нынче нет!

По видимому, вестовой довольно спокойно принял известие о том, что нет весточки от жены, жившей нянькой в Кронштадте.

— Тебя это не беспокоит?

— Что беспокоиться, вашескобродие! Только зря себя нудить, да грешным делом может понапрасну обижать бабу дурными мыслями. А это, вашескобродие, неправильно! Верно, письмо потом будет, вашескобродие.

Эти слова вестового устыдили и в то же время несколько утешили Вершинина, и он, улыбнувшись, заметил:

— Философ ты, Матвеев, я тебе скажу.

— Точно так, вашескобродие! — весело ответил матрос, хотя и не понявший, что сказал ему капитан, но чувствовавший, что он сказал что-нибудь хорошее.

В эту минуту двери из кают-компании открылись, и в капитанскую каюту вошел мичман Огнивцев.

Вестовой тотчас же вышел.

При виде молодого, свежего, пригожего мичмана с возбужденными, искрившимися глазами, Вершинина охватило злобное, скверное чувство негодующего самца к счастливому и более молодому сопернику. Он преувеличивал теперь и привлекательность его живого, выразительного лица и обаяние его молодости и тем ненавистнее становился этот человек, так подло воспользовавшийся его доверием.

«А он еще оставлял их по вечерам вдвоем читать!» вспомнил капитан. И ему стоило усилий, чтоб не обнаружить своих чувств и со своей обычной, даже теперь несколько преувеличенной любезностью проговорить:

— Я вас попросил, Борис Константинович, чтобы обрадовать письмом. Вот оно… И какое толстое! — прибавил Вершинин, пытаясь улыбнуться, но вместо этого делая страдальческую гримасу и передавая Огнивцеву слегка вздрагивающей рукой конверт.

— Очень вам благодарен Сергей Николаевич! — отвечал мичман и, в свою очередь, густо покраснел не то от радости, не то от смущения.

И, отводя взгляд от капитана, почему то счел необходимым прибавить, взглянув на конверт и опуская его в карман своей белой «тужурки».

— Это от кузины!

«От Маруси»! — мысленно решил капитан, при виде смущения Огнивцева, и, овладев совершенно собой, проговорил, по видимому, самым спокойным тоном.

— А вам, Борис Константинович, жена просит передать поклон.

— Прошу передать Марье Николаевне мое глубочайшее почтение и благодарность за память.

— Еще бы не помнить!.. Вы ведь сколько с ней хороших книг перечитали!

— Да… как же…

И Огнивцев хотел, было, уходить, но капитан остановил его.

— Еще минутку, Борис Константинович. Надеюсь, потерпите минутку прочитать письмо от кузины?

— Хоть десять, Сергей Николаевич!

— Ишь вы какой!.. Видно кузина не интересная.

— Не особенно!

— Ну так и подавно потерпеть можно. А я вот что хочу вам предложить, Борисе Константиныч… Мне кажется, будто вы в последнее время скучаете и не тот веселый Борис Константиныч, каким я вас знал прежде… Быть может, вы хотите вернуться в Россию? Так скажите. Я вас могу списать с клипера по болезни и отправить в Россию, хотя, конечно, пожалею такого отличного и усердного офицера, как вы…

Огнивцев слушал изумленный и, казалось, ничего не понимающий и, когда капитан кончил, воскликнул:

— Сердечно благодарен вам, Сергей Николаевич, но я, во-первых, вовсе не скучаю и, во-вторых, не имею ни малейшего пока желания вернуться в Россию. Я сам просился, как вам известно, в плавание…

— Не имеете ни малейшего желания?.. А мне казалось, что вы тоскуете… Очень, очень рад, что ошибся и что на клипере у меня останется такой хороший офицер… Вы знаете, я не комплимент вам говорю, Борис Константиныч! — горячо прибавил капитан.

И когда мичман ушел, у Вершинина отлегло от сердца.

Он приказал Матвееву передать всю корреспонденцию старшему офицеру и сел писать письмо своей Марусе, горячее, полное любви письмо, тая свои ревнивые подозрения и, мучимый раскаянием, вспоминал слова своего вестового о том, что неправильно обижать понапрасну бабу дурными мыслями.

Окончив письмо, Вершинин позвал Матвеева.

— Ты что, Матвеев, делаешь?

— А вольное платье ваше чистил, вашескобродие. Думал, может надумаетесь прогуляться.

— А. пожалуй, и съезжу… Так неправильно обижать бабу дурными мыслями, Матвеев? а?.. — неожиданно спросил капитан, приветливо взглядывая на своего любимца вестового, с которым любил иногда полясничать.

— А то как-же, вашескобродие? Очень даже неправильно. И главная причина, что в человеке не настоящая обида оказывает, а естество бунтует. Так по моему рассудку я полагаю, вашескобродие.

— И ты никогда не имел дурных мыслей о своей Аннушке?

— Как не иметь? Про редкую бабу нельзя не иметь дурных мыслей, вашескобродие, потому как всякая, почитай, баба любит пошилохвостить… Такая уж ей от Бога дадена природа. Но только, осмелюсь доложить вам, вашескобродие, мысли эти я гоню и себя зря не обескураживаю… Начну посуду вытирать, либо платье ваше досматривать — за делом нудные мысли и пройдут.

— Ну и если бы, Матвеев, твоя Аннушка в самом деле обманула тебя… Писала бы тебе, что верная жена… А сама… Что бы ты сделал?

— А ничего бы не сделал, вашескобродие! — с необыкновенной простотой ответил Матвеев.

Вершинин даже удивился.

— То-есть, как бы ничего не сделал?

— А что тут делать, вашескобродие! И обман разный бывает: один обман лукавый, а другой от стыда. Не бойсь, такие дела часто случаются с матросскими женками. Вернется матросик из дальней, а у его дитё.

— Ну и что же? — с нетерпеливостью спросил Вершинин, у которого вдруг замерло сердце при внезапно набежавшей мысли, что вдруг и он по возвращении увидит ребенка.

— Известно что. Побьет для вида жену и простит.

— И ты бы простил?

— А то как же. Очень просто. С легким бы сердцем простил, если б, не дай Бог, Аннушка довела бы себя до такой линии. Не гнать же ее в шею, чтобы в конец загубить и сделать, грехом, дозвольте сказать, форменной потаскухой, вашескобродие. Коли человека взаправду любишь, а не как, прямо сказать, кобель, так надо его пожалеть, помочь ему, а не доводить из-за своего же мужчинского азарта до отчаянности… У господ, может, другие понятия, вашескобродие, а по нашему, по матросскому понятию, так и вовсе большой обиды нет, если баба, бескарактерная усмирить свою плоть, не сустоит против облестителя. Тоже и она живой человек и упользоваться баловством иной в большую охотку. А настоящую, значит, приверженность она все-таки, быть может, к мужу имеет, даром что с кем-нибудь льстилась. Польстилась да и забыла, особенно если безлюбая. Такие бабы бедокурые. Им легче всего пропасть, вашескобродие! — закончил Матвеев.

Вершинин был возмущен такою простотой отношения к «измене». Но в то же время он не мог не сознать, что понятие о любви и самая любовь у этого философа-матроса несравненно возвышеннее и одухотвореннее, чем его страстная и ревнивая любовь к Марусе.

Он подлой измены не простит… Нет, не простит!

Но после разговора со своим вестовым Вершинин все-таки стал несколько покойнее.

Матвеев заметил это и спросил:

— Так сейчас прикажете вольную одежду подавать, вашескобродие!

— Пожалуй, подай… К консулу надо зайти.

— То-то у концыря время и проведете. А то все одни да одни, вашескобродие!

— Да скажи на вахте, чтобы вельбот приготовили!

— Есть, вашескобродие! — отвечал Матвеев, весь подтягиваясь и принимая тот вид исполнительного вестового, который он считал для себя обязательным, когда дело касалось его, так сказать, официальных обязанностей.

Он хотел, было, уходить, как Сергей Николаевич остановился и сказал:

— А знаешь ли, что я тебе скажу, Матвеев?

— Не могу знать, вашескобродие.

— Славный ты человек… Вот что я скажу тебе, Матвеев! — сердечно промолвил Вершинин… — Ну, а теперь подай платье да скажи насчет вельбота!

— Есть, вашескобродие! — отвечал вестовой, и в его голосе звучала веселая нотка.