Письмо

VII

Вот уже десять часов, как бедная «Чародейка» беспомощно бьется о камни среди бушующего моря.

Она врезалась «основательно» (как злобно выразился старший штурман), набежавши ночью с полного хода парами на маленькую группу подводных островков в Китайском море, несмотря на то, что курс был благоразумно проложен в 15 милях от них. Но астрономического наблюдения сделать было нельзя — небо было покрыто облаками и солнце не выглядывало — и течение, мало исследованное в этих местах, предательски нанесло клипер на каменья.

И этот потрясающий удар, внезапно остановивший клипер, пробудил всех спавших моряков, вселил в них ужас и заставил их выскочить наверх и увидеть кромешную тьму кругом и седые ревущие буруны, со всех сторон окружавшие «Чародейку», бившиеся о ее бока и вливавшиеся своими верхушками через борт клипера, когда его бросало то на один, то на другой бок.

Положение было критическое, и неоткуда было ждать помощи. Выстрелы из орудий, раздававшиеся через пять минут, печальные, словно бы похоронные выстрелы, напрасно говорили о бедствующем судне со сто шестьюдесятью моряками. Буря заглушала их, да и кто мог бы подать в такую бурю помощь?

До ближайшего порта было миль двадцать, но как добраться до него в такую погоду на шлюпке, чтобы позвать на помощь какое-нибудь судно?

Вот уже десять часов, как капитан, напряженно-серьезный, почти суровый и в то же время сохраняющий хладнокровие, не сходит с мостика, придумывая и испытывая все средства, чтобы спасти любимую им «Чародейку» и людей.

Но напрасно работает машина. Напрасно сброшены были за борт тяжести для облегчения судна.

Клипер не двигался с места, и вода все прибывала, да прибывала, несмотря на то, что все помпы пущены в ход.

Надежды на спасенье почти никакой. Ветер ревет с адской силой, потрясая снасти и проносясь зловещим воем в рангоуте. Свинцовые волны словно бы говорят своим гулом о смерти.

Надежды нет. И это чувствуется почти на всех лицах, бледных, с расширенными зрачками, полных выражения ужаса и отчаяния.

А удары клипера о камни раздаются все чаще и сильнее. И при каждом ударе матросы крестятся.

Но капитан, и сам едва ли питавший какие-либо надежды на спасение, тем не менее имеет мужественный вид человека, который не падает духом, готовый бороться до последней минуты. И он время от времени вскрикивает в рупор своим громким твердым голосом:

— Не робей, ребята!.. Ветер скоро должен стихнуть и можно будет спустить гребные суда!

И словно бы уверенный, что ветер должен стихнуть, капитан отдает приказание, чтобы гребные суда были готовы к спуску, а сам в эту минуту думает, что не видать ему больше Маруси.

Огнивцев, бывший на вахте, невольно поддался обаянию мужества капитана и старался не выказать того ужаса перед смертью, который охватывал его всего каким-то пронизывающим холодом, и старался не глядеть на эти бушующие волны, говорящие о смерти, когда так мучительно хочется жить.

Несмотря на сознаваемую всеми близость гибели, работы по приготовлению к спасению шли своим чередом и в этой работе люди как-будто на минуту забывали, что они делают напрасное и бесполезное дело. Но старший офицер покрикивал, наблюдая, как выносили казенный денежный ящик, как вязали плот, как готовили к спуску шлюпки, и боцман, несмотря на ужас положения, все-таки сыпал ругательствами и даже дал какому-то матросику затрещину. И все это как-будто вселяло надежды в смятенные человеческие сердца.

Так прошел еще час, бесконечно долгий час.

Буря, казалось, стала понемногу утихать, и капитан в эти минуты стал надеяться… Если клипер продержится еще несколько часов, быть может…

— Как вода в трюме? Сходите узнать, Борис Константинович.

Огнивцев сбежал вниз, спустился в трюм и, вернувшись, доложил:

— Скоро к топкам подойдет!

Капитан только поморщился и все-таки крикнул веселым тоном:

— Ветер стихает, ребята. Не робей, молодцы!

И «молодцы» действительно как-будто почувствовали прилив надежды от этого веселого окрика.

Огнивцев между тем думал какую-то думу и вдруг, словно бы просветленный, полный решимости, подошел к капитану и сказал:

— Сергей Николаевич! Разрешите мне на баркасе с охотниками попробовать добраться в Амое… Там можно найти пароход и привести сюда.

— Вы на верную смерть хотите идти?…

— Все равно умирать… А может быть, и удастся… Ветер стихает…

Капитан взглянул на Огнивцева, на его смелое красивое лицо, и мучительно-ревнивое чувство кольнуло его. Но теперь, не все ли равно?

И, стараясь побороть это чувство, он сказал:

— Нет, Борис Константинович! вас я не пошлю.

— Отчего?

— Отчего? — переспросил капитан.,

— Да… позвольте узнать, отчего вы меня не хотите послать?

— Оттого, что вы любите мою жену и она вас любит! — вдруг почти на ухо проговорил Вершинин.

— Это неправда. Клянусь вам Богом!

— Но переписка?..

— Я получил только одно письмо и отвечал, советуя Марии Николаевне учиться, читать, серьезнее относиться к жизни и больше ценить такого благородного, чудного человека, как вы… Вот, что я писал! — взволнованно проговорил Огнивцев.

— Борис Константинович… Простите… Вы честный человек. Поезжайте на баркасе… Спасите нас, если не утонете! — проговорил капитан.

И с этими словами крепко пожал руку Огнивцева.

Вызвали охотников. Охотников нашлось более, чем нужно. Спустили баркас, поставив на нем зарифленные паруса, скоро баркас понесся и скрылся в волнах.

Матросы перекрестились. Никто не сомневался, что мичман и охотники матросы погибли.

А буря действительно стихала, и клипер било о камни не так жестоко. И надежда на спасение понемногу оживляла всех.

К вечеру на горизонте показался дымок. Скоро подошел военный французский корвет и остановился недалеко от «Чародейки» на вольной воде.

Громкое ура раздалось на клипере, и когда Огнивцев на баркасе вернулся на клипер, капитан крепко пожал руку Огнивцеву и взволнованно и горячо проговорил:

— Вы спасли «Чародейку» и нас… И кроме того…

Он на секунду остановился и, понижая голос, застенчиво прибавил:

— Веру в Марусю.

Счастливый и радостный, что жив, что сделал то, что надо было сделать, Огнивцев смело и открыто глядел теперь в глаза капитана и думал:

«Какой он несчастный, что любит эту женщину!»

И вслед затем в душе его шевельнулось что-то вроде завистливого чувства к капитану, словно он был бы и сам не прочь попробовать этого несчастия с Марусей.

Через день «Чародейка» с помощью французского корвета была снята с каменьев и на буксире отведена в Гонконг, в док.

1900