Пламя зимы

ГЛАВА 23 Бруно

Меня так часто восхваляли за самопожертвование ради короля, что я должен признаться в своем стыде. В битве за Линкольн я выполнял свой долг на пределе своих возможностей, хотя и был потрясен бесчестностью его нападения, но мой отказ расстаться со Стефаном после того, как нас пленили, был чисто эгоистическим. Кому как не мне было понимать, что, находясь вместе с королем, я имел больше всего надежд на освобождение? Где смог бы я найти выкуп? У Мелюзины не было ничего, кроме нескольких монет, которые я оставил ей, когда мы расстались; Одрис и Хью заплатили бы, я уверен, но почему я должен опустошать их скудные запасы и брать в долг, который никогда не смогу оплатить? Более того, я был уверен в гораздо лучшем обхождении со мной в плену, как со слугой Стефана, чем как с бедным рыцарем без состояния.

Это счастье, что Роберт Глостерский, которому передал нас тот, кто пленил, узнал меня как одного из людей, кто привез к нему его сестру из Арундели. Я поддерживал короля, который еще не совсем оправился от удара по голове. Когда нас доставили к Глостеру, он внимательно разглядывал меня с минуту, а потом сказал.

– Ты Бруно Джернейвский. У моей сестры был хороший повод поговорить о тебе, когда я сопровождал ее назад в Бристоль.

В этот момент мне подумалось, что я – пропащий человек, но я не мог изменить свое поведение и, в упор посмотрев на него, произнес:

– Сожалею, что вызвал неудовольствие леди Матильды, но в этом случае я не виноват. На свободе или в плену, считаю, что нет причины бить слуг только за то, что они не могут угадать наперед, чего бы нам хотелось, или не желают предоставить свою жену для услуг, которые ей неприятны.

– Достойный ответ, да и чего я могу ожидать от человека, который кладет свою руку на рукоятку меча в ответ на взгляд, – сказал Глостер.

Его голос был спокойным, но, к моему изумлению, на коже возле его глаз появились легкие морщинки и угол его рта изогнулся, как будто он хотел засмеяться. Это дало мне надежду, и я пожал плечами.

– Прошу прощения и за это тоже, но я не мог прокричать через расстояние между нами какие-либо возражения на вопрос, который мне не был задан.

Тогда Глостер улыбнулся.

– Совершенно верно, но мы уклонились от дела. Канальи сообщили мне, что он и его люди с трудом заставили тебя приподаять свой щит от лорда Стефана, когда брали его в плен. Ты верный слуга. Ты хочешь остаться со своим господином?

Прежде чем я смог ответить, я почувствовал, как Стефан повернул голову.

– Останься со мной, – пробормотал он. – Останься и дай мне увидеть хоть маленький лучик достойной преданности в темной ночи предательства, которая окружает меня.

Несмотря на мою злость на короля и мое ощущение, что он сам показал свиим вельможам путь к предательству, я думаю, что не отказал бы ему, даже если бы и не видел уже преимуществ в том, чтобы быть товарищем Стефана по плену.

– Вам нет нужды просить, – сказал я Стефану, – Я дал вам свою клятву, сир, и буду держать эту клятву, пока вы не освободите меня от нее.

А затем я посмотрел на Глостера.

– Благодарю вас, милорд. Я прошу вас позволить мне пойти с милордом королем и служить ему.

Я придал Стефану его полный титул, потому что Глостер назвал его лордом Стефаном, – что бы ни потерял Стефан, атакуя Линкольн, ничто не могло отобрать у него его помазания Божьего как короля. Глостер посмотрел на меня, и на какой-то миг я подумал, что он возьмет назад свое предложение позволить Стефану иметь собственного слугу, который мог, что я как раз и делал, попытаться поддержать дух короля и, таким образом, препятствовать попыткам заставить его отречься от своей короны. Но он больше ничего не сказал, только приказал, чтобы нам нашли лошадей и чтобы отправили нас в Линкольнскую крепость. Глостер был прекрасный человек и я подумал, какое это великое несчастье, что он был незаконнорожденным и поэтому не имел права на престол. Лучше, гораздо лучше было бы для нашего несчастного королевства, чтобы на троне сидел незаконнорожденный Глостер, чем Стефан или Матильда.

И это правда, даже если я могу переоценивать любезность Глостера, позволившего мне остаться с королем. Глостер знал Стефана в прежние времена и в некотором отношении мог знать его лучше, чем я. Я никогда не видел короля в унынии, за исключением очень коротких моментов до тех пор, пока что-нибудь не отвлекало его. Глостер мог понимать, что мне не удастся поднять дух короля, если только он осознает окончательно свое положение как пленника. То, что он не осознавал этого вначале, скоро стало ясно.

К тому времени, как мы сели на лошадей, Стефан полностью оправился от полученного удара по голове. Мы оба были ранены, так же как и Глостер, но несерьезно, и ни один из нас не потерял достаточно крови, чтобы чувствовать слабость. Однако я с трудом поверил своим ушам, когда услышал, что Стефан говорит вполне бодро графу о выкупе. Я изумился: верит ли король в то, что говорит, или он просто оттягивает время, когда должен будет посмотреть в лицо правде? Ведь то, что освободило бы его, не могло быть ни выкупом, ни землей, а только уступкой его короны.

На протяжении недели Стефан сопротивлялся этой правде. До тех пор, пока его не заставили поклониться императрице, он не осознавал, что его ситуация близка к безнадежной. Меня там не было. Меня перед этим послали в Бристоль и я^ слава Богу, не знал, что фактически произошло на этой встрече, так как это окончательно сломило короля. В течение нескольких дней после прибытия в Бристоль, он все еще казался ошеломленным. Вместо того чтобы вернуться к своему обычному оптимизму, он впадал в состояние то печали, то гнева. Сначала он плакал и сокрушался о своих злодеяниях и кричал, что его справедливо покарал Господь, а потом проклинал тех, кто бежал с поля битвы, не пытаясь даже спасти его.

Бедного короля затолкали в еще более глубокую яму отчаяния, когда в марте его вызвали в зал выслушать перед толпой своих врагов особого посланника Матильды. С глумливым удовлетворением этот посланник объявил, что брат Стефана предал его и предложил – по собственной свободной воле и безо всяких условий – провозгласить, что Стефан низвергнут по воле Бога и, что императрица Матильда – истинная правительница и царица Англии. Король проплакал день и ночь, жалуясь на неблагодарность своего брата. Не знаю, как часто я прикусывал свой язык, чтобы воздержаться и многократно не напомнить ему, что он оскорблял Винчестера и пренебрегал им, обманутый вкрадчивой лестью Валерана де Мюлана.

Сказать по правде, я сам почти так же отчаивался, как и король. Эти известия для меня тоже были ужасным ударом. И в мыслях я не мог допустить, что Матильду смогут короновать до тех пор, пока король не согласится уступить трон. Если бы Матильда была коронована без отречения Стефана, ей могло быть более выгодно держать его в заключении пожизненно или избавиться от него совсем. Я чувствовал себя надлежащим образом наказанным за мое эгоистическое решение оставаться верным Стефану не ради чести, или верности, или его многих милостей ко мне, а потому что считал службу ему легким способом добиться удобств и свободы. Моим утешением было то, что, несмотря на свой эгоизм, я не сделал своему господину никакого вреда, и я начал всерьез стараться ободрить его.

Я рассказал Стефану (и это было правдой), что Матильда спесива, груба и насквозь пропитана ядом и что ему не следует верить всем тем ее посланникам, которым приказали говорить с ним. Я подчеркивал, что Винчестер скоро изменит свои намерения. Как только Матильда покажет ему свой истинный характер, он горько пожалеет о том, что сделал. Но король не слушал меня и все глубже и глубже погружался в апатию, равнодушно блуждая по залу или молчаливо сидя в своей комнате. Мы не были строго ограничены. По большей части с нами обращались, как с гостями, и давали большую свободу – только некоторые места в крепости, такие, как оружейная мастерская и выход за пределы внутреннего двора, были нам запрещены.

Я не смог воодушевить Стефана, даже когда к концу марта архиепископу Теобальду было позволено навестить его, чтобы испросить разрешения передать свою вассальную зависимость императрице. Я стоял, как обычно, за креслом Стефана, но не мог бы даже сказать, слышал ли Стефан архиепископа. Архиепископ говорил негромко; я полагаю, ему было стыдно, так как, вполне возможно, что его избрание и явилось главной причиной отступничества Винчестера. Стефан неподвижно смотрел на него, и я достаточно сильно надавил на плечо короля так, что он вздрогнул и возмущенно посмотрел на меня.

– Скажите, что подумаете, – прошептал я, наклонившись к нему. – Тогда мы сможем вернуться в вашу комнату.

Стефан послушно повторил мои слова и пошел со мной как лунатик, но на самом деле он слышал Теобальда.

– Почему ты хочешь, чтобы я откладывал? – спросил он, остановившись и неподвижно глядя в огонь. – Какая разница, скажу я «да» сегодня или завтра?

– Вам не следует говорить «да» вовсе, милорд, – убеждал я. – Вы не сердитесь на эту тварь? Вы дали ему власть, которую он сейчас имеет. Как смеет он приходить и просить разрешения изменить присяге? Не давайте ему такого облегчения души! Если наивысший представитель церкви так слаб, что отрекается и предает человека, который поднял его из ничего, дайте ему отречься на глазах у всех людей. Если этот недочеловек имеет душу, пусть она будет вывернутой и почернеет. Не поступайтесь своей властью монарха.

Он устало улыбнулся мне и положил руку на мое плечо.

– Разве я не выбрал его потому, что Валеран сказал, что он слаб, и я надеялся управлять церковью в Англии, как управлял королевством? Разве как раз не поэтому эта тряпка не в состоянии помочь мне? То почему я должен жаловаться, что одним предателем больше, или стараться сделать трудной его измену, когда другие изменили легче, даже не спрашивая моего позволения?

– Милорд, выслушайте меня…

Но он покачал головой и вскоре после этого освободил Теобальда от его клятвы служить ему и «милостиво» позволил взамен принести присягу императрице. Следующим, я знаю, было бы формальное отречение, и я разрывался между надеждой, что это приведет к свободе, и страхом, что это приведет к смерти. Чувствовалось, что бесполезно заставлять короля сопротивляться и еще меньше был уверен, что должен пытаться это делать. Почему я должен причинять ему боль, когда его положение совсем безнадежно? И тогда я задал себе вопрос: не потому ли я так готов поверить в безнадежность положения, что надеялся на свободу, как только король отдаст свою корону? Это была невеселая однообразная работа моих мыслей, но у меня никогда не было необходимости решать, что сказать или сделать. Дата совета, которую Теобальд сообщил королю, прошла, но от Матильды не поступало ни триумфального сообщения, ни какого-либо слова о коронации.

Затем в один из дней ближе к концу апреля, когда я обходил стену, глядя на север в сторону холмов Уэльса, по ту сторону которых через много миль пути лежал Улль, какой-то человек средних лет подошел и стал на моем пути. Я не знал его, и мне не очень нравился его вид. У него было лицо одного из тех, кто претерпел слишком много разочарований, суровые глаза и тонкий рот, углы которого опускались книзу. Я почти повернулся и пошел другой дорогой, но потом подумал, что нехорошо быть таким неприветливым – некоторые люди в Бристольской крепости пытались из любезности облегчить мой плен беседой и приглашением поиграть в карты или выпить с ними, – поэтому я молча кивнул ему, но ни слова не говоря, в надежде, что он позволит мне пройти. Вместо этого он убрал свою руку, не пропускавшую меня и сказал:

– Вы человек короля, не так ли?

– Да, – сказал я, мгновенно насторожившись, потому что он использовал слово «король». Другие люди в крепости либо избегали упоминать короля, называя его из деликатности «твой господин», либо называли его «лорд Стефан».

– У меня есть известие для него. Передайте ему от сэра Грольера д'Эстапля, что совет прошел не так, как желала великая царица. Пришли несколько епископов, и делегация от Лондона не пригласила ее прийти в их город или быть коронованной в Вестминстере. Вместо этого они умоляли совет освободить короля. Более того, Винчестер не смог воспрепятствовать, и писарь королевы Мод вслух прочитал письмо от нее с просьбой к епископам вспомнить их клятвы королю Стефану. Говорят, что многие были сильно потрясены.

Никого не было достаточно близко, чтобы слышать и он улыбался, когда говорил, как будто бы речь шла о каких-то пустяках.

– Благодарю вас, – сказал я, наклонив голову, как будто бы отказываясь от приглашения. – Я обязательно расскажу ему.

Он пожал плечами, показывая, что принял мой «отказ», и мы расстались: он пошел назад, а я продолжал идти вперед. Сказать по правде, эти новости больше привели меня в замешательство, чем обрадовали.

До сих пор мы не слышали ничего, кроме того, что Матильда или Глостер хотели, чтобы мы слышали. Нам передавали известия об отступничестве от Стефана в пользу Матильды, и мы услышали, что Хервей Брито был лишен крепости Девизе толпой простого народа и сбежал назад в Британию, так и о маркизе Алане, который потерял контроль над Корневиллем. Я знал, конечно, что нам рассказывали только то, что могло понизить дух короля; тем не менее за два месяца нахождения в плену, не осознавая этого, я начал верить, что не только многие из его графов, но и вся страна покинула Стефана без борьбы.

Я потратил много времени, чтобы воспринять услышанное, и часть этого времени я повторял себе, что сэр Грольер лгал, что его вид мне не понравился и нет никаких оснований, чтобы один из людей Глостера мог бы принести хорошие вести Стефану. Я быстро зашагал вдоль стены и, когда осознал, что прошел весь путь кругом, а не по короткому отрезку и вернулся туда, где со мной разговаривал сэр Грольер, я остановился. Затем я спросил себя: почему я сомневаюсь в том, что известия, которые принес Грольер, правдивы? Ответ был для меня нелестным. Я сопротивлялся потому, что в глубине души был так же плох, как и король. Я отвергал надежду и не хотел слышать добрых новостей потому, что это будило во мне надежду, а надежда ранила.

Затем я спросил себя: чья это вина – моя или короля, что мои усилия не смогли ободрить его? И ответил, что несомненно сделал королю больше вреда, чем добра. Я понял, что говорил с ним всегда как побежденный, убеждая стойко держаться в поражении, но никогда не поддерживая надежду, что те, кто верен ему, смогут вернуть его трон. Полный раскаяния, я быстро пошел в комнату, где оставил Стефана лежащим на постели и уставившимся в никуда. Он был еще там, и я пожал ему руку.

Слава Богу, что вы не ушли в зал, – сказал я, когда он посмотрел на меня. У меня есть хорошие новости, милорд.

– Хорошие новости? – повторил Стефан.

– Кто-то подошел ко мне у стены, где никто не мог бы нас услышать, по имени сэр Грольер д'Эстапль…

– Эстапль? – прервал Стефан. – Это близ Булони.

– Может быть он слуга королевы? – тихо проговорил я и затем рассказал королю все, что сказал Грольер о совете Винчестера.

– Итак, Лондон не признал ее, – медленно сказал Стефан.

– Но верно ли это, милорд? – спросил я с беспокойством. – Конечно, если сэр Грольер – человек королевы Мод… Насколько я могу помнить, я никогда его прежде не видел.

– Мне незнакомо это имя, – подтвердил Стефан. – Как выглядит этот человек?

Я описал его, но король покачал головой:

– Я не знаю его, по крайней мере со слов. Если бы я увидел его, возможно…

– Не знаю, куда он пошел, – сказал я. – Он действовал, как будто не хотел привлекать внимание, и если это верно, то было бы ошибкой с моей стороны показать, что я кого-то ищу.

– Однажды он нашел тебя, – сказал король, – ив случае необходимости найдет тебя снова.

Казалось, Стефан уже потерял интерес к сэру Грольеру. Он смотрел в сторону от меня, но я услышал, как он пробормотал сам себе снова:

– Итак, Лондон не признал ее.

Король был совершенно прав, что не было нужды искать сэра Грольера. Через несколько дней когда я обходил стены, он снова подошел ко мне. На этот раз у него было больше обнадеживающих слов. Я узнал, что Вильям Ипрский никогда не вилял в своей верности Стефану, а сейчас у Ипрса под жестким контролем был Кент и из Фландрии прибывали наемники.

– Не могли бы Вы пройти к королю? – спросил я. – Я оставил его в его комнате и, уверен, что он захочет поблагодарить вас сам за вашу любезность принести эти известия.

Его рот скривился.

– Вы великодушны, – сказал он. – Большинство слуг предпочитают приносить хорошие новости сами, а говорить непосредственно со своими господами приглашают лишь приносящих дурные вести.

Я не знаю, почему меня задело это раздраженное замечание. Для некоторых, я полагаю, это было верно, а сэр Грольер, как я говорил, выглядел разочарованным человеком. Но я сказал ему:

– Не стоит называть меня великодушным. Король сказал, что ему приятно было бы увидеться с вами самому.

– Тогда я пойду с удовольствием, но не думаю, что было бы благоразумно для нас обоих идти вместе. Если вы дадите мне ваш плащ, то сомневаюсь, что кто-нибудь будет смотреть настолько внимательно, чтобы обнаружить, что это не вы.

Это заставило меня насторожиться. Но почему я должен был не верить этому человеку? Какие другие цели мог он преследовать, кроме как добиваться расположения короля? А если он искал расположения, не было ли это обнадеживающим знаком? Несомненно, король не мог оказать ему никаких милостей, пока снова не придет к власти. Тогда, конечно, Грольер должен надеяться и, возможно, даже ожидать, что Стефан будет восстановлен на троне. Мы отошли в тень крепости и обменялись плащами, и я остался там, пригнувшись на фоне стены так, чтобы меня не было видно. Сэр Грольер ненадолго ушел, а когда он вернул мне мой плащ, то прежде, чем вернуться в комнату Стефана, я пошел вниз во двор, как будто нес сообщение на кухню, чтобы никого не удивило, почему я вышел дважды.

Будучи встревожен, я, как только вошел в комнату, сразу же спросил, действительно ли сэр Грольер был человеком Мод.

– Нет, – ответил Стефан, широко улыбнувшись, и продолжил в таком же утешительном тоне, какой использовал я. – Он присягал Глостеру и оставил Эстапль много лет назад, но он говорит, что, помня прежние подвиги отца Мод, он чувствует себя обязанным сделать для меня все что сможет. Разве это не прекрасно – найти друзей среди наших врагов?

Но от такого ответа мне не стало легче. Можем ли мы верить человеку, который в известном смысле предавал своего господина? Впрочем, может быть, он не расценивает свой поступок как предательство Глостера. Возможно, он считает, что это не принесет вреда его господину, или не думает об этом вовсе. Вероятно, я снова провожу слишком четкую линию… Я не смог заставить себя упомянуть о моих сомнениях королю. Эта вторая порция надежды оказала на него большее воздействие, чем первая. Почему я должен, как черный ворон, портить ему радость, выдвигая подозрения, для которых нет реального повода? Глаза Стефана светились, но он был достаточно благоразумен, чтобы понизить голос, когда мы обсуждали те шансы, которые были у Ипрса и Мод, чтобы защитить Лондон и предотвратить коронацию Матильды.

Должен признаться, что этот разговор не слишком успокоил меня. Если королеве Мод сопутствует удача в ее сопротивлении и стало быть война продолжается, у Стефана и, конечно, у меня тоже нет надежды освободиться до тех пор, пока мятежники не будут обречены. Таким образом, война будет продолжаться, пока не состоится битва за Линкольн, а это может занять многие годы. Стефан даже не думал об этой проблеме. Я не верю, что он вообще думал о военной ситуации, о которой говорил. В этот момент важнее всего было то, что он не был покинут всеми.

На протяжении следующих нескольких дней сэр Грольер приходил еще дважды. Каждый раз он разговаривал с королем наедине, заходя к нему, когда я выходил. Это не беспокоило меня, хотя теперь я думаю, что мне следовало удивиться, почему человек из службы Глостера так стремится разговаривать наедине с королем. Тогда я не задумывался об этом: я привык к тому, что люди, которые желают снискать расположение короля, предпочитают представлять свои доводы конфиденциально. Каждый раз сэр Грольер приносил королю несколько лакомых кусочков свежей надежды, как будто бы он проводил все время, вылавливая эти новости и делясь с королем своим уловом. Однажды он сказал, что граф Сюррей и граф Нортамптон пошли к королеве и поручились в своей поддержке; другой раз сообщил, что Вильям Мартель отказался сдать Шербор-нскую крепость даже перед лицом отлучения от церкви.

После таких визитов король начал думать скорее с позиции ведения войны, чем с той точки зрения, что он еще любим теми, кого поднял и сделал богатыми, и вскоре он пришел к тому же неприятному выводу, который я сделал сразу.

– Я рад, что у меня еще есть друзья, Бруно, – сказал он, нахмурившись, – но если очень скоро не будет достигнута какая-нибудь великая победа, то ты и я, возможно, состаримся здесь.

Поскольку мне лучше было иметь живого и воодушевленного надеждами сотоварища, чем такого, который лежит и смотрит на стены или плачет и злится, я решил протянуть время.

– Возможно, это и правда, милорд, – признал я, – но возможно также, что обстоятельства изменятся…

Стефан прервал меня резким отрицанием.

– Слишком выгодно держать меня в заключении. У них есть предводитель; у моих сил – нет. Даже верность ослабевает, когда нет символа, вокруг которого можно сплотиться. Время будет помогать им. Есть только один выход: мы должны бежать.

Во мне все встрепенулось в ответ на эти слова. Я уверен, что король увидел мой порыв, потому что он сжал мою руку так сильно, что его пальцы оставили следы. Меня никогда не просили дать честное слово: не знаю, то ли Глостер просто забыл обо мне, то ли я показался ему слишком незначительным, то ли он верил, что я связан обетом короля, – какой бы ни была причина, он никогда не просил меня поклясться, что я согласен на неволю вместо физических цепей. Но король дал такую клятву.

– Милорд, – тихо сказал я, – вы знаете, что я волен в желаниях, но вы нарушите ваше обещание Глостеру, что не станете пытаться добиваться свободы. Если мы потерпим неудачу, я думаю, вам придется поплатиться.

– Поплатиться чем? – спросил Стефан. Его голос был спокойным, но глаза сверкали. – Своей жизнью? Это не слишком высокая цена. Разве то, как мы живем здесь, можно назвать жизнью? И даже если я умру, в этом будет выигрыш. Тогда Матильда потеряет заложника, которого можно использовать, чтобы сдержать натиск на нее. Юстас уже почти достаточно взрослый, чтобы править, а поскольку он обручен с Констанцией, то может призвать всю мощь короля Франции. Нет, Бруно, я не боюсь умереть, а ты?

Когда он говорил, как теперь, весело и гордо глядя в лицо опасности, перст прежней магии, которая привязывала меня к нему, коснулся меня снова, но это был только перст, а не рука, что могла схватить и удержать меня. Я любил его за огромную отвагу, и это правда, что он не боялся смерти, но не боялся ее только потому, что он, как ребенок, не верил, что на самом деле может умереть.

– Да, – сказал я сдержанно, – я боюсь смерти, но не очень беспокоюсь, что умру. Вспомните, что Глостер никогда не угрожал смертью. Вы сами сказали, милорд, что вы полезнее им живой. Он говорил о цепях. Если вас поймают, они заставят вас страдать, а не убьют.

– Что ж, это принесет пользу тоже. – Он усмехнулся. – Если Мод услышит, что со мной плохо обращаются, она сдвинет небеса и землю, чтобы тут же освободить меня. Она по природе осторожна и может долго медлить, ожидая лучших времен, если уверена, что я в безопасности и комфорте.

Позднее это замечание еще больше добавило мне тревоги, так как я знал, что король сказал правду, и, если королева придет в отчаяние, она может напасть и потерпеть поражение. Но в тот момент, когда Стефан упомянул свою жену, все, о чем я мог думать, это о своей собственной. В течение долгого времени я не думал о Мелюзине днем, но я не достиг таких же успехов в обуздании своих страхов и желаний ночью. Довольно часто я просыпался от рыданий; мой тюфяк весь был мокрым от слез. Сначала я большую часть своих свободных часов проводил, вспоминая времена, когда мы были вместе. Однако, так как мой плен затянулся, я счел необходимым перестать думать о Мелюзине. То, что мучило меня, было не только желанием ее – я бы с радостью приветствовал такое мучение. Я боялся за Мелину.

Я знал, что только опасение Мод доставить неудовольствие Стефану защищало Мелюзину и заставляло королеву сохранять ее среди своих дам перед тем, как мы поженились. Возможно, Мод стала меньше подозревать Мелюзину, но рада ли она ей как компаньонке в такое ужасное время? Не вероятнее ли, что королева использовала бы ее в качестве козла отпущения за настоящих врагов, которых она не могла настигнуть?

Я говорил себе снова и снова, что Мод была доброй и разумной женщиной и, что она должна была полюбить и оценить Мелюзину, но с каждой порцией плохих известий я все больше терял надежду. Я воображал Мелюзину покинутой, без денег, без единого человека, который мог защитить ее, так как я думал тогда, что и Фечин, и Корми, и Мервин погибли во время битвы или взяты в плен. Что делала бы Мелюзина? Как могла она совершить свой путь через охваченную войной страну к безопасности в Джер-нейве? Когда я представлял, что могло случиться с женщиной, путешествующей в одиночку через страну, кишащую разбойниками и мародерствующими бандами, я в кровь разбивал свои кулаки о стену.

Я знал, что необходима хоть какая-нибудь причина для радости при мыслях о Мелюзине, – иначе я сойду с ума. Но когда Стефан сказал о Мод, я был застигнут врасплох. Имя Мод мгновенно принесло в мою память то, что я видел так часто в прошлом: королева на своем кресле у огня и Мелюзина рядом, сидя на табурете со своим вышиванием на коленях, смотрит вверх и подает мне руку. Я был внезапно охвачен такой резкой болью от тоски, что мои глаза наполнились слезами и я отвернулся. Стефан схватил мою руку.

– Ты переменил свои намерения при мысли о цепях? Ты боишься их больше, чем смерти? – спросил он с презрительной усмешкой.

Поднявшийся гнев вытеснил из моей головы Мелюзину. Как Стефан смеет насмехаться надо мной? Разве это я плакал от безнадежности как дитя, проклинал и винил в своих бедах всех, кроме себя?

– Да, я боюсь их больше, – холодно вымолвил я, – так как они суждены мне скорее, чем смерть, но ничего я не боюсь так сильно, как не выполнить свой долг и не повиноваться вам.

Как только Стефан увидел, что получит свое, он снова заулыбался. Он даже не заметил, что ранил меня и что я был зол. Он подумал, что его насмешка сняла мои сомнения.

– Ты слишком беспокоишься, – сказал он. – Мы не попадемся. Когда мы пойдем?

Не ожидал ли он, что я скажу «нынче» и проведу его из крепости и через центр Бристоля? Если так, то он был ужасно разочарован. Я указал ему на трудности и на необходимость составить план.

– Возможно, стражники стали менее бдительными, чем были вначале, но даже слепые стражники заметят, если мы просто выйдем.

Он рассмеялся и легонько ударил меня кулаком.

– Тогда давай составим план, если нужно, но он не должен задержать наше освобождение слишком надолго, пока не разрушилась наша растущая надежда, о которой говорил Грольер.

По мысли Стефана, мы должны были выйти в запретную оружейную мастерскую, захватить оружие и доспехи, если сможем найти их, и с боем проложим себе дорогу. Когда я вспомнил мертвые тела вокруг него возле Линкольна, то эта идея не показалась мне настолько смешной, какой была бы, если бы речь шла о другом человеке, однако, я напомнил ему, что численностью можно в конце концов изнурить любого человека, каким бы он ни был сильным.

– Они не изнурят меня, – сказал он капризно. – Ни один человек не смог бы подойти ко мне так близко.

Мой шлем пропал, а я был оглушен камнем. Здесь нет камней.

– Да, камней нет, – резко сказал я, – но есть дубинки, ножи и копья. И даже если мы сможем с боем выйти из крепости, пересечь придется весь город. Как же мы сможем это сделать, если поднимут крики и тревогу?

– Как же можно убежать, не поднимая тревоги и криков? Я не имел в виду, что мы начнем сражаться прямо здесь, в крепости. Я думаю, что мы смогли бы уйти тихо, убить стражников у ворот и бежать. Ты сам сказал, что мы не сможем просто выйти.

– Мы не сможем выйти в качестве самих себя. Но если мы переоденемся как крепостные, которые приходят выполнить дневную работу, то мы сможем выйти. Возможно, никто не заметит нашего отсутствия несколько часов, а к тому времени мы могли бы оказаться в сельской местности. Кто обратит внимание на двух бедных крестьян, устало плетущихся с одной работы на другую?

Вначале Стефан посмотрел на меня, как если бы у меня росли две головы, но после некоторого обсуждения он начал видеть достоинства идеи, а возможно, думать, что это могло бы быть забавным приключением. Как бы то ни было, он с энтузиазмом участвовал в моих попытках достать для нас костюмы, и его энтузиазм возрастал все больше с каждым новым кусочком обнадеживающей информации.

Первым шагом было добыть моими руками деньги. Не было необходимости делать это тайно: я мог прикинуться, что хочу иметь их для азартных игр, к которым меня часто приглашали присоединиться. Достать деньги оказалось легче, чем я ожидал. Я смог продать, как сувенир, одну из рубашек Стефана, вышитую Мод, с гербом Англии. Я думаю, что человек, купивший ее, поверил в то, что я стянул ее у своего хозяина, но это предложил именно Стефан, чтобы я продал все, что смогу. Он подчеркнул, что мы ничего не сможем взять с собой, поэтому должны получить все, что сможем, за костюмы, которые нам придется оставить. К сожалению, я не смог продать много, так как побоялся, что это возбудит лишние подозрения.

Следующим шагом было обокрасть крепостных. Я надеялся, что мое ограбление не вызовет громких воплей, так как оставлял серебряную монету за каждый потрепанный костюм, который взял, и эта надежда оказалась правильной. Менее чем за неделю я приобрел два потрепанных костюма и две грязные блузы. Такие костюмы часто валялись в стороне, потому что утром в мае было холодно, а днем тяжелая работа согревала человека и к тому же припекало солнце. Больше всего волнений доставили мне блузы, так как было лишь несколько крепостных таких же крупных, как я и Стефан. Я не смог достать ни штанов, ни башмаков, ни чулок: люди не снимали их, а попасть на внешний двор, где были хижины, принадлежащие крепостным, оказалось невозможным. В конце концов я понял, что смогу сделать их из наших собственных костюмов, порвав и испачкав их грязью.

Я вынужден был быть внимательным, собирая и принося грязь, но сохранялся еще некоторый благоговейный страх перед королем, и, я думаю, Глостер приказал относиться к нему с уважением. Никто не входил в его комнату без приглашения, поэтому я мог безопасно скрывать и все, что я делал, в том числе и запачканные костюмы. Это было хорошо также и по другим причинам. После того как Стефан пережил шок от одной мысли носить порванные и испачканные костюмы, он, казалось, вдруг воспринял это как диковинку. Заходя к нему, я дважды заставал его примеряющим их, как будто он хотел посмотреть, какая грязная блуза и поношенный костюм больше подходят ему. Я предупредил его об опасности для нас, если кто-нибудь увидит его, и, по-моему, он выглядел виноватым: в его смехе была нотка неловкости, когда он уверял меня, что никто не знает о маскировке. Я подавил свои сомнения и не мог думать, что он стал бы лгать по такому важному поводу.

Мы были готовы в середине мая. Это было не слишком хорошее время для такого побега, потому что сумерки длились долго, в отличие от зимы, когда после захода солнца быстро опускалась тьма. Однако, задержка только ухудшила бы положение, и мы, не сопротивляясь искушению, отправились уже через день после того, как я собрал все необходимое для нашего побега. Благодаря тому, что в Бристольской крепости был заключен король, здесь было расквартировано больше людей, чем обычно. Это означало, что поступало больше припасов, возникало больше отбросов и их надо было удалять. Входящие и выходящие крепостные крестьяне и в планы, были не слишком знакомы страже, на что я и рассчитывал, позволили бы нам выйти без вопросов.

Я попытался заставить короля понаблюдать за поведением этих людей и подражать им в течение нескольких дней. Сначала он смеялся надо мной, но когда я настоял, чтобы он сошел со мной во двор и указал на отличия, он с неохотой признал, что манера поведения рыцарей, которые ходят, гордо выпрямившись, с поднятой головой и глазами устремленными вперед, либо надменно уставленными на какого-либо человека или предмет, была непохожа на манеру крепостных. Крепостные, даже молодежь, чьи спины еще были прямыми, всегда ходили со склоненной головой и шныряющими туда и сюда глазами, ожидая оклика, приказа или удара.

Когда мы снова были наедине, Стефан похвалил меня за мою способность подмечать такие вещи и спросил, как я додумался так внимательно разглядеть крепостных. Я вяло напомнил ему, что так ходила и смотрела моя мать и так ходил бы и я, если бы меня не полюбили Одрис и сэр Оливер, бывший хорошим и честным человеком. Тогда король посмотрел несколько смущенно и согласился практиковаться тем же вечером, как только как мы соберемся спать, но он, казалось, с презрением относился к этой своей роли. К моей досаде, он смеялся и, кажется, почти гордился отсутствием у него успехов. И лишь после того, как я указал ему, что результатом его гордости могут быть неудача и жизнь в цепях, он поработал немного более целеустремленно, чтобы быть смиренным и испуганным. Я думаю, что отказался бы тогда, если бы не знал, что ничто не может отвратить Стефана от его попытки.

А потом, прежде чем утихло мое негодование, представилась возможность, которая казалась таким добрым предзнаменованием фортуны, что мы заслужили бы неудачу, если бы упустили ее. Не только больше запасов понадобилось такому большому гарнизону крепости, но и уборные наполнялись быстрее, поэтому требовалось часто удалять отходы. Обычно это делали только тогда, когда лорды уходили и крепость была почти пустой, но у Глостера не было возможности возить короля вокруг Англии. Во-первых, не было другого такого же безопасного и хорошо укрепленного места, чтобы содержать Стефана, а во-вторых, взятие его в открытую располагало также к попытке освободить его сильным натиском. Поэтому в тот же самый день, когда Стефан так легко отнесся к необходимости копировать крепостного, в дополнение к группе, которая должна была доставлять припасы и вывозить на телегах отбросы, чтобы сгноить их и использовать на полях, а также очищать туалеты, была допущена большая группа крепостных.

Стефан увидел их из окна своей прихожей и бросился искать меня у стен. Я тоже увидел их и проклинал за то, что они пришли на несколько дней раньше, чем надо, но когда король пожал мою руку и сказал «Сегодня я уйду», я не протестовал. Я знал: протестовать было бесполезно; он был так настроен сейчас на этот побег, что ушел бы и без меня, даже если бы я отказался, а мой долг не позволил бы мне бросить его. Кроме того, в такой толпе мы действительно могли пройти незамеченными, а необходимость почистить туалеты снова не появится несколько месяцев.

– Прекрасно, милорд, сегодня, – согласился я. – Не ешьте ваш обед, я отдам вам свой, если вы очень голодны, и несколько раз сходите в уборную, надев свой плащ. Если кто-нибудь спросит, скажите, что вас знобит. Позднее, днем я позову лекаря и скажу, что вас слабит. Не разрешайте ему пускать вам кровь. Я заменю лекарства, которые он смешает с вином или водой. Во время одного из таких походов в уборную, приду я, и мы выберем место, где вам спрятаться. А перед сумерками, вы снова пойдете в уборную, спрятав костюм крепостного под своим плащом. Переоденьтесь там и спрячтесь. Я приду через несколько минут, накину ваш плащ и вернусь в вашу комнату.

– Как же ты потом выйдешь? Я не уверен, что смогу спать в окружении этих людей.

– Я сделаю из вашего плаща и других предметов одежды как бы тело на вашей постели и просто выйду, сказав, что снадобье лекаря наконец подействовало, ваши боли в животе окончательно утихли и вы спите. Я так часто вхожу и выхожу из вашей комнаты, что никто и не вспомнит, что я не возвращался, или они подумают, что я гуляю у стен, как я часто это делаю, даже после того, как стемнеет.

Сначала я был не очень возбужден. Легкое отношение Стефана к деталям нашего побега уменьшало мою надежду на успех, но с течением времени мое возбуждение усилилось. Действия короля по поводу его болезни были так великолепны, что привели в настоящее волнение лекаря. И более того, даже я настолько был убежден, что его живот разболелся, что когда мы были наедине, я спросил его, не слишком ли он болен, чтобы идти. Он рассмеялся надо мной так сильно, что его чуть не стошнило тем, что он съел вместо меня на обед.

Так же совершенен он был и в жалобах, что сегодня тяжелый день, так как в туалетах работают крепостные. Он на чем свет стоит проклинал лекаря за то, что тот порекомендовал ему пользоваться ночным горшком. Стефан кричал, что он не ребенок и еще не так слаб, хоть они все желают, чтобы он ослаб и умер, чтобы усаживаться на горшок. Лекарь поклялся тысячу раз, что никто Из них не желал, чтобы он умер, и что Глостер, несомненно, снимет с него голову, если лорд Стефан не поправится. И конечно, лекарь велел ему пользоваться туалетом в любом случае, сказав, что этим тварям, которые чистят его, неважно, если о н нагадит им на голову, но король ответил с возмущением, что он не обращался бы так с собакой, или лошадью, или даже со свиньей и тем более не станет обращаться так с прислугой.

Потом он накричал на меня, что не нуждается в человеке для присмотра за ним, и прогнал меня из комнаты. И не позволил мне помочь ему дойти до уборной, когда я преддожил подать ему руку, потому что он, казалось, корчился от боли. Поэтому люди из любезности смотрели в сторону, а не присматривались к нему, когда он с трудом спускался по лестнице в туалет и ползком взбирался по ней снова после того, как облегчился.

Я распоряжался тем, чтобы избавиться от любого лекарства, какое бы ни намешал лекарь, а Стефан талантливо изображал, что эта доза ему помогла, посылая за лекарем и благодаря его за свое новое облегчение. Но позднее днем он, снова пошатываясь, вышел из своей комнаты и послал за другой порцией снадобья. Затем он прикинулся спящим. После того как я ползком добрался назад в его плаще, я вышел в своем собственном и пошел за третьей порцией. Я оставался в его комнате короткое время и вышел с моим собственным костюмом крепостного йод плащом. Сердце подпрыгнуло у меня прямо к горлу, когда меня остановил констебль. Но он только спросил, как поживает мой господин, и я сказал, что он уснул, но неглубоко и, по-моему, мне лучше оставить его одного, пока он не уснет покрепче, чтобы малейший шум, который я могу произвести, не потревожил его. Надеюсь, добавил я, что и никто другой его не потревожит.

Переодевшись, я нашел сломанные вилы и тупую деревянную лопату, и мы и присоединились к группе, которая выгружала грязь в почти полную телегу. Стефан гораздо больше был похож на забитого и запуганного, чем я ожидал. Мы вымазали наши лица грязью, и, к моей радости, начал накрапывать дождь, так что мы смогли натянуть на головы капюшоны. И все же, когда телега выезжала, я не мог поверить, что мы убежим. Я так боялся, что нас остановят, что мне пришлось заставлять себя идти вперед, так как мы уже приблизились к воротам. Я не смел оглянуться назад на Стефана, шедшего на шаг позади меня, но был]верен, что он забыл опустить плечи и повесить голову. Но стражники на воротах внутреннего двора смотрели безразлично. Телега съехала с внутреннего разводного моста, и мы прошли за ней.

Сейчас все переменилось. Больше всего я боялся стражи на внутренних воротах; это они должны были пристально следить за попыткой побега. Поэтому, когда мы съехали с моста, я вынужден был удерживать мои ноги на длинном утомительном пути, потому что испытывал огромное рвение скорее бежать вперед из внешних ворот на свободу. Это была пытка сохранять медленный шаг скота, и казалось прошла тысяча лет, пока услышал некий род эха от скрипа и визга тележных колес, который сказал мне, что мы были возле стены. Тогда я рискнул взглянуть и перевести дыхание. Мы находились прямо у ворот, которые оказались открыты, и внимание стражников было обращено на группу входивших людей.

Не успел я опустить голову, чтобы лучше спрятать свое лицо, как услышал крик боли от одного из крепостных впереди. Я потянулся к Стефану, чтобы напомнить ему, что он не должен сопротивляться, но было слишком поздно. Я увидел палку, которая поднялась и ударила его, услышал его рев гнева и увидел, как он прыгнул на ударившего его человека и одолел его. Я тоже прыгнул, зная, что мы пропали, но бросившись сверху над королем, чтобы спасти его, как я думал, от того, чтобы не быть забитым насмерть. Но то, что опустилось и ударило меня, было не дубинкой, а ножом.