Пламя зимы

ГЛАВА 6 Мелюзина

Сумасшедшая! Я должна была действительно сойти с ума, чтобы по велению короля и королевы без малейшего сопротивления выйти замуж за человека без роду и племени, без имени и собственности, за безземельного ублюдка, у которого не было ничего, кроме положения любимца тех, кто держал меня в плену.

Не помню, как меня одевали; не помню, как король подвел меня к огромным дверям Винчестерского кафедрального собора; не помню даже, как епископ Генрих произнес слова, связывающие меня с сэром Бруно из Джернейва. Не помню ни толпы присутствовавших на нашем венчании, ни празднования, последовавшего за ним, ни того, как меня раздели и показали жениху. Без сомнения, и он был представлен мне, но я должно быть и не взглянула на него, что похоже было принято за проявление девичьей скромности. Не помню ни веселых подшучиваний, разносившихся вокруг, ни того, как меня отвели к постели и уложили рядом с Бруно.

Все, что я помню, – пронзающая боль между бедрами и внезапное презрение, когда я увидела прямо над собой лицо того человека, который вломился в двери зала в Улле и с таким презрением отвернулся от моего искаженного ужасом лица. Потрясение лишило меня и дара речи, и способности двигаться. И я не ударила его, и даже не закричала от боли.

Я не ощущала времени, прошедшего с тех пор, как, обезумев от горя, упала без чувств у ног короля, до этого момента, когда обнаружила себя нанизанной на копье мужчины, овладевшего тогда моим домом. Я смогла только осознать, что король швырнул-таки меня на поругание своей армии, на поругание до смерти. И ужас подобного конца вновь лишил меня чувств.

Сознание вернулось ко мне вместе с воплями, кипящими в горле; пальцы мои были скрючены как когти. Но рядом не было причины, что могла бы вызвать подобные реакции. Я лежала одна, укрытая до плеч красивым тканым легким шерстяным одеялом. На какое-то мгновение сердце забилось от радости, когда я вообразила, что все ужасы, свалившиеся на меня, были не чем иным, как кошмарным сном. Но в следующий миг ощущение боли между ног и чего-то влажного и липкого на бедрах подсказывало, что я была лишена девственности, а тихое дыхание, слышное с левой стороны, принадлежало вовсе не служанке, спящей на соломенном тюфяке, а тому мужчине.

Одному мужчине. Облегчение нахлынуло и подняло меня на гребень волны только затем, чтобы тут же швырнуть в пропасть отчаяния и стыда от того, что я, кажется, предпочитала остаться наложницей врага. Лучше уж смерть, даже под пыткой! Стыд вновь вызвал в памяти лицо, склоненное надо мной, – красивое своей худобой и смуглостью, хотя меня никогда не привлекали темные мужчины, – и от этого стало еще тяжелее. Но на лице этого человека не было ни радости, ни удовлетворения, ни даже плотоядности. Я помнила лишь выражения желания, но это было не сиюминутное желание обладать мной, а сильная, постоянная черта его естества. Поверх нее виделась суровая маска человека, выполняющего неприятную обязанность. Но почему этот мужчина, не желающий меня, взял меня в наложницы?

И хотя ответ на этот вопрос – невозможность отклонить даже нежелательное предложение короля явился незамедлительно, у меня не было времени обдумать его. Вихрь несоответствий поглотил меня. Я была укрыта только тонким шерстяным одеялом, пола балдахина была откинута, и при свете ночника я видела черный прямоугольник открытого окна, а между тем я совсем не чувствовала холода. Напротив, было почти жарко. И это в разгар зимы?!

Озноб пробрал меня при воспоминании о застывших глазах Магнуса. Да, когда его убили, была зима, в этом я не могла ошибиться. И король взял Улль не более чем через несколько недель. Но легкий ветерок, веявший из распахнутого окна и слегка колыхавший полы балдахина у изголовья, дышал теплом и опьянял ароматом трав, а стена, в которой было прорублено окно, была каменной, значит, это был не наш улльский дом и зима уже давно прошла.

Я вновь почувствовала слабость, и, казалось, прошло очень много времени, прежде чем ко мне вернулась способность размышлять. После того как я поняла, что просуществовала зиму, весну и большую часть лета (это я почувствовала инстинктивно, вдыхая аромат поздних летних трав), передо мной стал следующий вопрос: как долго являюсь я наложницей человека, имени которого не знаю? Я почти собралась взглянуть на него, дабы убедиться, действительно ли это то лицо, которое мне мерещилось, но даже незначительное движение бедрами отозвалось частью прежней боли и напомнило о текшей крови. Значит, все же до этой ночи я была девушкой.

Иного рода отчаяние разрывало мне грудь, но я крепко сжала зубы. Совсем нелегко вдруг осознать, что более половины года прошло, не оставив ни одной искорки в памяти, но в тот момент для меня не было ужаснее вещи, чем разбудить спящего рядом мужчину. Мне удалось справиться со слезами, но тело продолжало содрогаться от душивших рыданий. Сдерживая всхлипывания из последних сил дюйм за дюймом я сползала с кровати. Только однажды мне показалось, что мужчина шевельнулся, но он не повернулся ко мне и я успешно продолжила побег.

Несколько шагов – и я у двери; но сумасшествие вдруг прошло, и я остановилась. Куда бежать мне, раздетой, и перепачканной кровью? Одежда лежала на двух сундуках. Я тихонько подошла к тому, на котором была женская, но надевать ее не стала. Платье было богаче, чем когда-либо мне приходилось носить (даже при больших празднествах в Улле), а блуза и жакет поблескивали золотым шитьем. Кто же одарил меня такими одеяния и за что? Даже если король решил оставить меня при дворе как победный трофей – а чем еще, кроме королевского замка, могли быть эти стены? – такое убранство не могло предназначаться для ежедневной носки. Последняя мысль переплелась с ощущением воли, которое я постоянно испытывала при ходьбе, и наконец, меня озарило, что эта прекрасная одежда и потеря девственности после многих месяцев неволи могут означать только одно: замужество!

– Вернись в постель.

Слабый крик ужаса вырвался у меня при звуках этого низкого голоса, хоть я и поспешила покрепче зажать рот руками. Я так и застыла, горько сожалея, что не натянула одежду и не исчезла.

– Вернись в постель, – повторил мужчина. – Ты простудишься, если будешь стоять раздетой. Ночь теплая, но от этих каменных стен веет холодом. Иди сюда. Я больше не трону тебя.

Его голос был усталым и печальным. Слова он произносил медленно, как будто обращался к человеку, понимающему с трудом, или к очень маленькому ребенку, или… или к женщине с нездоровым рассудком. Вот когда я впервые поняла: эти месяцы без воспоминаний могли означать только то, что я была безумна. Возмущение замерло на губах, но я подавила его, соображая, смогу ли я извлечь пользу из того, что окружающие будут продолжать считать меня слабоумной. Скрипнула кровать: без сомнения, мужчина собирался встать и отнести меня обратно. Я бы не вынесла его вида, поэтому вернулась прежде, чем он смог двинуться, и легла. Мгновение спустя он начал поворачиваться ко мне, и я инстинктивно отпрянула, даже не подумав, что подобное может вызвать его гнев. Если так и случилось, то он не подал вида, но ближе уже не придвигался.

Боязнь того, что он нарушит свое обещание и снова овладеет мной, казалось напрочь уничтожила и возможность, и желание уснуть. Но видимо, потрясения и смятения изнурили меня: я помню, как лежала застывшая и настороженная, а уже в следующее мгновение я открыла глаза навстречу солнечному свету. На этот раз по крайней мере мне не нужно было склеивать воедино мелкие обрывки памяти. Мужчина в полном одеянии отвернувшись, стоял у окна.

– Теперь вставай, Мелюзина, – сказал он. – Ты, вероятно, захочешь одеться, прежде чем сюда войдет королевская чета, дабы убедиться, что с тобой все в порядке, и ты действительно стала моей женой.

Я догадалась, что он, должно быть, разбудил меня, назвав по имени, но он так и стоял, отвернувшись, даже не взглянув на меня, только повторяя:

– Мелюзина, теперь вставай и одевайся.

Я пошевелилась, не в силах вынести это монотонное терпеливое повторение. Выбравшись из постели, я закипела от негодования. Что же это за человек, спрашивала я себя, который смог жениться на дурочке, пусть даже и по королевскому приказу? Так мог поступить только последний негодяй – трус, трясущийся за свою шкуру, или кто-то, настолько снедаемый жадностью, что не выбирает средств для пополнения своего кошелька. Я метала взгляды из стороны в сторону в поисках оружия, с помощью которого смогла бы избавиться от этого существа, но ничего подходящего не было, и вспомнила, как он сказал, что вскоре сюда придет королевская чета. Король и королева? Значит я была при дворе. Но времени задуматься над этим не оставалось. Мне совершенно не хотелось, чтобы меня увидели здесь раздетой, с испачканными кровью бедрами, и я поспешила к сундуку, переложила роскошные одежды на другой и открыла его.

– Разве ты не хочешь умыться? – эти медленные слова звучали как оскорбительная насмешка. – У тебя еще есть время помыться, я налил для тебя воды.

Все так же не поворачиваясь, он указал на стол, где стоял таз с мочалкой, и рядом лежало сложенное полотенце. Какое-то мгновение я колебалась, не желая принять это проявление участия от животного, осквернившего меня, но мне настолько опротивели мои испачканные ноги, что я почти бросилась к столу. Протянув руку за мочалкой я увидела свои грязные ногти и содрогнулась от отвращения, осознав, что во время сна я расчесывала пятна крови, уже подсохшие и начавшие чесаться. Это неприятное открытие, однако, было сделано вовремя, и я сначала вымыла лицо – ничто потом меня не заставило бы умыться грязной водой, – а затем руки, и только напоследок ноги и густые черные завитки, покрывавшие мои интимные места.

Я даже не могла себе позволить оставить воду в тазу, и понесла ее вылить в ночной горшок, но, увидев его, конечно, почувствовала непреодолимое желание оправиться. На глазах у этого мужчины? С ненавистью взглянув на него, я увидела, что он все так же стоит, повернувшись к окну. Было понятно, что он ни разу не посмотрел в мою сторону, разве что бросил мимолетный взгляд. Человек вообще чувствует, когда за ним наблюдают, а я особенно, так как мне не раз досаждали вездесущие глаза отца и братьев. Значит, он не очень-то радовался своей сделке, олух, женившийся ради выгоды на слабоумной?

Пока эти мысли кружили у меня в голове, я использовала ночной горшок. Он должен был все слышать – эти звуки не спускаешь ни с чем – и один раз слегка шевельнулся, так что я чуть было не вскочила, сделав только половину дела. Но он не поворачивался, только двинул плечом, которым опирался на оконную раму. Он продолжал молчать и когда я достала одежду из сундука, и когда натянула нижнее белье и блузу. Когда я уже продела руки в летнюю безрукавку и расправила ее на плечах, выставляя напоказ должную часть вышитой блузы, он спросил:

– Мне зашнуровать тебя?

Я была слишком потрясена, чтобы ответить, – отчасти остротой его слуха, который, очевидно, помогал ему безошибочно определять, на какой стадии находилось мое одевание, отчасти самим предложением. Но оно прозвучало очень кстати. Широкое платье крестьянки можно просто надеть через голову. В Улле у меня было множество подобных вещей, предназначенных для работы в кладовой, в буфетной, в саду или в огороде. Но изящные безрукавки леди туго шнуровались от бедер до груди на спине или по бокам, и служанка была просто необходима. Отсутствие ее было новым ударом для меня. Кто же помогал одеваться мне все эти месяцы? А может быть, я сидела в клетке, корча рожи и гримасы, и сейчас меня вывели на свет, только чтоб выдать замуж за этого человека? Но ради чего? Ради Улля?

Он повернулся и подошел ко мне прежде, чем резкий ответ смог бы слететь с моих губ. Не знаю, что выражало мое лицо до того, как я напустила на себя равнодушный вид; это не имело значения, ибо вряд ли он удостоил меня хотя бы одним взглядом. Меня охватила ярость при виде этого пренебрежительного отношения. Какое он имел право так относиться ко мне! С ума по своей воле не сходят. В том, что человек подвергается Божьей каре или убит горем, нет ничего преступного. По-моему, более достоин позора тот, кто обирает другого или ради своей выгоды может жениться на безумной женщине.

Меня нисколько не успокоило, что он знал толк в шнуровке и протягивал ленты так, что не сделал ни одной морщины. Значит, ко всему прочему он еще был и бабником. Ну конечно, кто же еще женился бы на дурочке, как не человек, настолько распущенный в отношениях с женщинами, что отвращение к жене не имело для него значения.

– Теперь, – начал он, повернув меня и слегка отступив назад, – ты выглядишь… очень хорошенькой. Может, ты расчешешь волосы или…

Я готова была плюнуть ему в лицо, но моя все возрастающая ярость требовала кровавого возмездия. У меня сейчас не было никакого оружия, но если бы даже и было, вряд ли бы я сумела его убить. Я вспомнила, как он держался с мечом и щитом под тяжестью доспехов, когда вломился в мой зал, и, кроме того, я наблюдала за ним сегодня с самого пробуждения. Легкая и непринужденная грация его движений говорила сама за себя. Этот человек слишком силен и быстр, чтобы его можно было застать врасплох… когда он бодрствует. Мне нужно подождать, пока он заснет. А сейчас я должна притворяться слабоумной и безвредной… И найти нож…