По багровой тропе в Эльдорадо. Повесть

ГЛАВА ШЕСТАЯ
В КАМЕННОМ КАПКАНЕ

Снадобье, которое Гарсия трижды давал пить Хуану, оказалось поистине волшебным: не прошло и недели, как мой друг полностью излечился от своего недуга и мог самостоятельно продолжать нелегкий путь. Но неделю мне пришлось-таки с ним помучиться: крепко привязав Хуана к седлу моего Федро, я не спускал с него глаз и шагал возле стремени в постоянной готовности прийти к нему на помощь.

Странное дело, но мои страхи за Хоанеса оказались напрасными: молодой бискаец перенес тиф удивительно легко. Он даже не слег, хотя в течение нескольких дней выглядел нездоровым. По-моему, он так и не понял, что за страшная болезнь его поразила. Так или иначе, Хоанес выздоровел, и я, разумеется, никому не сказал о том, чем переболел бискаец. Я скрыл это даже от Гарсии.

В тот день, когда погиб бросившийся в пропасть сын индейского касика, был с неслыханной жестокостью замучен и его друг. Я не видел, как его пытали, и не слышал его криков: чтобы избежать этого зрелища, я добровольно отправился в дозор.

Расчет на устрашение индейцев жестокостью не оправдался: с тех пор нам не было покоя ни днем, ни ночью. Несмотря на то, что наиболее труднопроходимый участок пути остался позади, продвигались мы все так же медленно, ибо постоянные стычки с индейцами не позволяли преодолевать за день сколько-нибудь значительное расстояние. И все же мы неуклонно шли вперед, к своей цели. Это вселяло уверенность, что в конце концов наступит день, когда мы увидим развевающиеся знамена войска Гонсало Писарро.

Но пробил час, и наша вера в благополучный исход дрогнула. Это случилось, когда мы спустились в долину, зажатую с двух сторон отвесными скалами. Впереди дорогу нам отрезало многочисленное племя индейцев. Продвигаться по узкой тропе нам было нельзя: при первой же попытке вступить на нее мы были бы сброшены в пропасть вражескими копьями или огромными валунами, которые индейцы подкатили к самому краю скалистого карниза, нависшего над тропой. Идти назад было бы не менее бессмысленно: мы спустились в долину единственно возможным путем. К тому же сзади нас стерегли шедшие по пятам индейцы.

Уныние и полное равнодушие ко всему охватило наших солдат, когда они убедились, что каменная ловушка заперта со всех сторон. Храбрость и мощный испанский натиск теперь не могли помочь нам: против огромных камней на узкой тропе мы были бессильны, и сунься отряд на прорыв - индейцы перебили бы нас поодиночке. И совсем уж приуныли мы, когда начались дожди. Они были обильны и продолжительны, а сырость настолько всепроникающа и губительна, что нам приходилось каждый день старательно счищать ржавчину со своего оружия, касок, доспехов, металлических пряжек на конской сбруе. Кстати, из четырнадцати коней, вышедших из Кито, у нас сохранилось только четыре - мой Федро, все еще могучий вороной скакун капитана да измученные кони Агиляра и Гонсалеса. Все остальные либо сорвались в пропасти, либо обезножили и были прикончены, а потом и съедены нами.

Да, мы не гнушались и такой пищей. Больше того, тощая конина казалась нам кушаньем королей, а когда случалось подбить из арбалета ламу - начинался настоящий пир. Время от времени нам удавалось поживиться в индейских селениях - там запасались на дорогу желтовато-белыми крупными зернами так называемого маиса, забирали, если находили, сушеное мясо и рыбу и очень экономно расходовали свои припасы в пути. Приходилось порой питаться и земляными крысами, и невкусными волокнистыми корешками, и всякой другой гадостью, от которой нередко тошнило и болели животы.

Однако испытать настоящий голод нам было суждено именно теперь, когда мы попали в каменный капкан. Уже на второй день было съедено последнее зернышко маиса, а на следующее утро мы впервые попробовали суп из кожаных ленточек, вырезанных из седла. Голод постоянно мучил нас, так что в скором времени не только обрезки башмаков и сбруи, но и кора, и листья оказались пригодными для еды. Положение становилось нетерпимым, но выхода из него не было, и солдаты все более дерзко и настойчиво требовали отправить в котел оставшихся лошадей.

На восьмые сутки нашего заточения среди скал, когда уже смеркалось, в маленькую хижину, которую мы с Хуаном соорудили из плоских камней для защиты от ливней, заглянул сам капитан Франсиско де Орельяна. Он поманил нас пальцем, подождал, пока мы выйдем наружу, а затем повел за собою к широкой расселине в скале, куда не попадали струи дождя. Жестом он приказал нам сесть на землю и сам уселся рядом. Обычно подтянутый и молодцеватый, капитан в ту минуту выглядел усталым и удрученным. Как и все мы, Орельяна был страшно худ, от его некогда щегольской одежды остались рваные клочья.

- Слушайте меня, Хуан де Аревало и Блас де Медина, - глуховатым голосом сказал капитан. - Нет секрета для вас, что положение моего отряда с каждым часом становится все более безнадежным. Выбор у нас небогатый - либо мучительная смерть от голода, либо геройская и мгновенная гибель от копий и камней, которые обрушатся на наши головы, попытайся мы пройти по тропе. Мне не нравится ни то, ни другое, и потому я пришел к вам и говорю сейчас с вами. Надеюсь я сейчас только на вас.

Он умолк и проницательно взглянул сначала на меня, затем на Хуана. Мы молчали, теряясь в догадках, чем заслужили такую честь, и совсем не понимали, что имеет в виду капитан.

А он помолчал немного и продолжил:

- Почему я выбрал именно вас? Потому что и ты, Хуан, и ты, Блас, - настоящие испанские идальго, чистые в своих побуждениях и благородные в своих чувствах. Себялюбие и корысть еще не успели источить ваши души, как это уже случилось почти со всеми другими солдатами моего отряда. Быть может, причиной тому - ваша молодость, возможно - кровь благородных предков, но, так или иначе, я уверен, что оба вы не способны ради собственного благополучия пожертвовать своими товарищами, а ради спасения своей шкуры не станете предателями. Кроме того, вы оба храбры, умны и изобретательны, и это тоже немаловажно.

Он опять прервал свою речь и задумался. Потом тряхнул головой и решительно сказал:

- Еще день-два, и нам придется резать лошадей. Это сделает нас еще более беспомощными. Пока такого не случилось, предлагаю следующее: ты, Блас, на своем коне, и ты, Хуан. на моем Мавре сегодня ночью сделаете попытку бесшумно пробраться через индейский кордон. Если хотя бы одному из вас удастся проскользнуть, двигайтесь дальше на восток: некоторые мои наблюдения говорят о том, что сейчас войско Гонсало Писарро находится не так далеко от нас. Но знайте, если вам удастся пробиться к сеньору губернатору, это еще не значит, что он немедленно придет нам на помощь. Тщеславный Гонсало не очень-то заинтересован делить лавры завоевателя с кем-либо. Тем более - со мной. Он боится меня и завидует моей славе. Втайне он желает моей гибели, иначе он не нарушил бы нашего уговора. Так что, юные мои друзья, помните: от ваших усилий зависит, спасется ли от мучительной смерти ваш капитан и его солдаты. Твой дядя, Блас, - достойный человек и влиятельный воин. Используй его авторитет. Если и это не поможет - подбивайте солдат на бунт, льстите их самолюбию, взывайте к их чести и совести. Чем скорее придет подмога, тем больше шансов у нас на спасение. Я верю в вас, доблестные молодые идальго, как не поверил бы ни в одного из самых искусных и многоопытных своих солдат, потому что чистота благородных сердец надежнее, чем житейская мудрость и опыт. Согласны ли вы, Хуан де Аревало и Блас де Медина?

В едином порыве мы встали и схватились за рукояти мечей.

- Сеньор, - прерывающимся от волнения голосом сказал Хуан, - ваше слово - святой закон для нас. До последнего дыхания мы будем преданы вам, своему капитану…

Орельяна пристально взглянул ему в глаза. Крепко обнял Хуана, затем меня.

- Едва наступит ночь, вы должны выступать. Никому - ни слова. Я все объясню солдатам, но сделаю это завтра. Обвяжите копыта коней тряпками, готовьтесь в путь и ждите. Коня я приведу сам. Дозорный Хоанес предупрежден - его одного я посвятил в тайну.

Запахнув рваный плащ, капитан вышел из расщелины, и скоро его силуэт утонул в мглистом сумраке. Взволнованные, мы тоже отправились в свою хижину…

Часа через два, когда все вокруг покрылось непроницаемой пеленой ночи, мы незаметно выехали из лагеря, миновали неподвижную фигуру закутавшегося в индейский плащ Хоанеса и стали осторожно подниматься по отлогому склону, ведущему к роковой тропе.

- Счастливого пути! - услышали мы за своей спиной тихий голос бискайца. Но ни Хуан, ни я не ответили ему: теперь каждый лишний звук мог сорвать планы сеньора капитана.

Вот и кончился подъем. Мы спешились: ехать верхом по узкой ленточке тропы было слишком опасно. Мало-помалу наши глаза привыкли к темноте - теперь мы справа от себя различали, хоть и с большим трудом, контуры размытых скальных выступов, нависших над тропой. Я шел впереди, держа под уздцы своего Федро. Хуан держался шагах в десяти.

А дождь все усиливался. Мне казалось, что не только одежда, но и сам я насквозь пропитан водой. Ручьи бежали по плечам, лицу, шее, в сапогах хлюпала вода, ноги скользили и разъезжались. Будет ли конец этой проклятой тропе? Будет ли конец нашим мучениям, этому нечеловеческому, страшному напряжению?..

Внезапно тропа резко пошла вниз. Идти стало еще труднее. Я обнял руками замотанную тряпками морду Федро и стал продвигаться еще осторожнее. Внезапно прямо передо мной выросло какое-то препятствие. Я протянул руку и ощутил колючие ветки. Похоже, что впереди было нечто вроде шалаша.

Я замер, прислушиваясь. И вдруг, буквально в пяти шагах от себя, я услышал спокойные голоса перекликавшихся индейцев. Один из них раздавался впереди, другой - гораздо левее, там, где, как мне казалось, должна была находиться пропасть.

Значит, тропа осталась уже позади! С величайшими предосторожностями я достал из ножен меч и стал ждать. Сзади послышалось негромкое хлюпанье сапог Хуана. И тотчас же я почувствовал, что чьи-то руки коснулись моей груди.

Р-раз! Монотонный шум ливня скрыл и свист моего меча, и глухое падение тела. Я продвинулся еще на несколько шагов. И тут я увидел, что прямо на меня движется огонек. В следующее мгновение я различил фигуру индейца с факелом, который он прикрывал от дождя чем-то похожим на щит.

Теперь все зависело от быстроты действий. Я вскочил на коня, ударил его шпорами и направил прямо на индейца с факелом. Федро сшиб дикаря грудью, я достал его на земле мечом. Факел упал и погас. Но, увы, мой удар не был для индейца смертельным: прозвучал пронзительный гортанный крик, и сразу же, как эхо, невдалеке раздались громкие тревожные возгласы.

- Хуан, вперед! - что было сил закричал я, пришпорил Федро и помчался по склону куда-то вниз, где уже мелькали десятки огоньков. Целиком положившись на коня, я решил мечом пробить по горным дорогам свой путь на восток. Я знал, что паника, поднявшаяся во вражеском лагере, будет моей лучшей помощницей, и надеялся лишь на святого Яго да на быстроту моего верного скакуна. Как дьявол, пронесся я, вращая над головою мечом, мимо ошеломленных индейцев, и скоро они остались где-то далеко-далеко позади. Федро тяжело мчал меня по мягкому, пропитанному водой грунту, унося от цепких лап смерти, совсем было сомкнувшихся на моей шее.

Но мысль об отставшем Хуане ни на секунду не покидала меня. Сумел ли он повторить мой маневр? Или, быть может, повернул назад? Или… Дрожь пробежала по телу, когда я подумал, что мой друг мог попасть в руки врагу.

Примерно в полутора лигах 12 от лагеря индейцев я придержал коня, соскочил с седла и стал ждать. В мучительном бездействии провел я ночь и только на рассвете тронул повод Федро. Сомнений почти не осталось: Хуан погиб…

Не стану описывать, что переживал я тогда: только тот, кто потерял самого близкого на свете человека, мог бы меня понять. Я старался не думать о смерти Хуана. Я знал, что теперь обязан сделать все возможное и даже невозможное, чтобы не дать погибнуть двадцати боевым товарищам, которые умирают от голода в каменной западне. Сознание высокого долга придавало силы. Двое суток пробирался я через ущелья и плоскогорья, переходил топи и бурные реки, страдал от усталости и голода, падал в изнеможении и снова вставал. На третье утро, обогнув большую конусообразную гору, я увидел сквозь пелену дождя прилепившуюся на отлогом склоне индейскую деревушку. Над самой большой из хижин развевался флаг. Что изображено на флаге, рассмотреть было трудно. Но я и не пытался приглядываться. Неудержимые слезы хлынули из моих глаз, смешались со струйками дождя, бегущими по щекам, а я упал на землю и забился в глухих рыданиях…

Так закончилось мое знакомство с суровыми горами негостеприимной индейской земли. А через полчаса меня уже обнимал мой дядя Кристобаль де Сеговия, старый конкистадор, по прозвищу Мальдонадо-злюка, хотя дядя отличался на редкость добродушным нравом. Его изможденное, заросшее седой щетиной лицо, изодранный камзол и прохудившиеся сапоги говорили о том, что и ему поход за корицей дался нелегко. Но когда я рассказал о пережитом нами, он не стал терять времени. Надев каску и пристегнув меч, он бережно уложил меня на жидкую подстилку из трав и решительно вышел из хижины…

О том, что происходило после, мне стало известно лишь через сутки: глубокий сон победил мою волю. Проснувшись, я узнал, что дядя собрал десяток наиболее авторитетных участников походов великого Франсиско Писарро и в присутствии нескольких сотен солдат заявил губернатору о своем желании идти на выручку Орельяне. Гонсало правильно оценил обстановку и не стал возражать. Правда, он приказал старому Мальдонадо оставаться на месте. Но в тот же день на помощь Орельяне вышел большой отряд, предводительствуемый капитаном Санчо де Карвахалем. Солдаты отправились в поход с удовольствием: вот уже два месяца они обалдевали от скуки в этой деревушке, расположенной на склоне вулкана Сумако. Холодные дожди, лившие здесь в течение этих двух месяцев, до того надоели солдатам, что они готовы были пойти хоть к черту на рога.

Десять дней томительного ожидания показались мне десятью годами. Но наступило счастливое утро, когда я снова увидел ставшие мне родными лица отважных воинов Франсиско де Орельяны. Бледные, как тени, смертельно уставшие появились они на склонах Сумако во главе со своим капитаном. Нет слов, чтобы описать радость, охватившую меня в те минуты. И если я скажу еще, что Хуан, потеряв коня, остался жив и благополучно вернулся в лагерь, вы легко поймете, отчего я был тогда счастливейшим человеком на свете.

В тот же вечер мы с Хуаном торжественно поклялись друг другу не разлучаться никогда. И нам, семнадцатилетним, казалось, что нет в мире силы, которая могла бы заставить нас нарушить священную клятву дружбы.