По таёжной реке Бикин

«Друг моего друга — мой друг»

Маленький, двенадцатиместный самолетик, стартовавший в Дальнереченске, круто развернувшись над сопкой, пошел на снижение. Моя собака, русско-европейская лайка Чук, до этого времени дремавшая на тряском полу, подняла уши, насторожилась. Толчок, еще толчок — и мы уже не летим, а катимся по пыльной луговине «аэродрома»… Мне необходимо попасть на противоположный берег Бикина, в удэгейский поселок Красный Яр. Это оказалось несложным. Вместе со мной прилетели люди, которых в отличие от меня ждали и встречали. Все мы уселись в одну, поразительно длинную и узкую, словно индейская пирога, лодку. Рывок шнура — и мотор взвыл. А через несколько минут я уже увидел крутой берег Красного Яра. Было это ясным весенним днем 23 апреля.

Красный Яр, если плыть от устья вверх по Бикину, — последний сравнительно большой поселок. Он основан совсем недавно. На Улицах между домами то там, то здесь еще красуются огромные пни. Некоторые из них уже выкорчеваны и лежат беспорядочными штабелями.

В Красном Яру в основном живут охотники-удэгейцы. Они съехались сюда со всего Бикина и образовали свое удэгейское поселение. Здесь есть почта, школа, больница, большой клуб, промтоварный и продовольственный магазины. Здесь же помещается и правление охотпромхоза, земли которого раскинулись вокруг. Взрослых людей на улицах немного. Зато детворы, смуглой, шустрой, на редкость симпатичной, целые выводки. Ребятишки с интересом рассматривают меня (я с бородой, веду собаку на поводке и несу огромный рюкзак), не выказывая при этом ни капли страха. Это подкупает. Навстречу, разговаривая по-русски, идут две девушки-удэгейки. Сразу же отмечаю про себя, что мода на короткие платья, которая в тот год захватила городских девушек, здесь также признана.

Мне нужно отыскать дом удэгейца Николая-Покулы Канчуги. У меня к нему письмо от местного краеведа Бориса Константиновича Шибнева с дружеской просьбой оказать мне содействие в работе. Знаю, что Николай — один из лучших охотников Яра. Проходя мимо правления охотпромхоза, бросаю взгляд на доску Почета. С нее глядит дюжина мужских лиц. Очень спокойные и уверенные в себе люди. На второй с краю фотокарточке, как явствует из подписи, изображен Николай Канчуга.

Заметив, что ко мне подходит мужчина средних лет, похожий сразу на всех тех людей, которые изображены на стенде, я поздоровался с ним и спросил, не покажет ли он мне дом, где живет Николай-Покула. Что уж там говорить о моем неумении разбираться в лицах: передо мной стоял он сам! Взяв из моих рук письмо и взглянув только, от кого оно, Покула повел меня к себе домой.

И вот я в «вигваме» современного удэгейца. Детей тут, по нашим городским понятиям, многовато, человек пять или шесть. Но кажется, это еще не все. «Вигвам» — добротный дом, срубленный из вековых стволов, оштукатуренный изнутри. Я сижу в гостиной, или прихожей. Отсюда видна приоткрытая дверь на кухню. Еще одна дверь ведет в отдельную большую комнату, и похоже, что из нее есть проход еще в одно помещение. Наивно ищу глазами разостланные на крашеном полу шкуры медведей, но вместо этого взгляд невольно останавливается на стиральной машине. Шкаф с зеркалом, еще один шкаф, диван, этажерка с книгами и журналами… На стене картины, фотографии в рамках. И ни одного ружья!

Сидя у стола, Покула сосредоточенно читает привезенное мною послание. Так вот он какой, охотник-удэгеец! От Шибнева я уже знаю вкратце его биографию. Родился он на косе Бикина. Вырос, ушел в армию. Был разведчиком. Плохие люди предали, попал в плен. Был приговорен к смерти. Японский офицер самолично саблей рубил ему голову. Но разведчик перехитрил его, упав замертво, притворившись мертвым. Даже когда палач, желая убедиться в кончине своей жертвы, ткнул его в бок саблей, Покула не вздрогнул. Ночью из рва, куда сбрасывали всех казненных за день, через трупы других он со связанными за спиной руками уполз в тростники и пролежал там несколько суток, словно раненный зверь. С глубокой раной на шее, он все же добрался до своих. Родина наградила его. Но орден он прикрепляет к пиджаку лишь по самым большим праздникам…

Я не могу оторвать взгляда от Покулы, а он все еще читает короткое письмо, деловито шевеля губами. Пристально всматриваюсь в его лицо, загорелое, в неглубоких морщинах. Слегка раскосые, чуть прищуренные глаза, кажется, затаили улыбку. Седеющие упрямые волосы. Да вот он, и этот шрам, — страшный, великолепный шрам, почти полностью скрытый волосами… Но вот Покуда кончил читать и поднял голову. Его лицо расплылось в улыбке.

— Ну что ж, — сказал он, — будешь искать своего филина. Я помогу. — И добавил, сияя: — Друг моего друга — мой друг!

Два дня в Красном Яру

Весь вечер мы проговорили с Покулой о рыбном филине. Я старался выспросить как можно больше. Интересовался повадками этой птицы. Расспрашивал о местах, где она водится. Вначале я боялся, не путает ли мой собеседник рыбного филина с обычным филином. Поэтому я задал целую серию контрольных взаимоисключающих вопросов и с удовольствием убедился, что речь идет не о какой-нибудь другой сове, а именно о рыбном филине. А ведь рыбного филина от обыкновенного отличит в природе не каждый зоолог! Покула же после моих неуместных вопросов стал терпеливо объяснять мне, чем различаются эти птицы. Одна живет у воды, а в тайге не встречается, другая же, ее зовут филин-пугач, живет лишь в лесу и у марей. Да и кричат они по-разному…

Незаметно в доме собрались еще какие-то люди. Это были ярские охотники и родня «дяди Коли», как почтительно, величали Покулу многие из них. Люди пришли посмотреть на меня. Дивились цели моего приезда. Но тут активно подключались к беседе. Каждый усердно припоминал, где и когда в последний раз видел рыбного филина. Я пытался что-то запомнить, что-то записывал. В результате к ночи я был убежден, что берега Бикина выше Красного Яра буквально кишат этими птицами. В голове перемешался рой местных названий ключей и урочищ. Здесь же было сообща решено, что в верховья меня должен везти сам дядя Коля, так как он лучше всех знает нужные места. Уговаривать Покулу не понадобилось. Мне даже показалось, что он был рад поводу проведать свой Бикин. Было решено, что через день рано утром мы тронемся в путь.

Следующий день был отведен сборам. Правда, мне собирать было почти нечего. На закупку продовольствия ушло меньше часа. Все вещи у меня оставались упакованными в рюкзаке. «Сундучок» с оптикой был заранее заклеен в плотный полиэтиленовый мешок. Чук же готов был отправиться в путь в любой момент.

Кстати, о собаке. Я беру ее с собой в поездки в основном для того, чтобы было с кем разговаривать. Так я по крайней мере объясняю это другим, и люди тайги меня хорошо понимают. Правда, однажды, еще в Ленинграде, получая в ветеринарной лечебнице разрешение на провоз собаки в общественном транспорте, я был поставлен в тупик вопросом о цели перевозки животного. В выданном для Чука свидетельстве черным по белому запрашивалось: «…животное следует для (нужное подчеркнуть)… убоя, откорма, разведения, продажи». Представив себе возможности Чука в тайге, немного поколебавшись, я подчеркнул слово «откорма». Кто же мог предполагать, что собака за лето отощает наполовину? Но я вижу по взгляду карих глаз Чука: догадайся он наперед, что в тайге будет неимоверно жарко, что на него обрушатся полчища комаров, слепней, мошки, клещей и прочей нечисти, он все равно бы пошел за мной. От одних только сборов в дорогу глаза его начинают гореть, и он теряет терпение…

Весь оставшийся до отъезда день я бродил по поселку. Покуда меня постоянно с кем-то знакомил. За этот день я собрал уйму «опросных сведений» о самых разных птицах и даже успел некоторых из них увидеть сам.

Прямо у магазина токовала гарная трясогузка. Эта небольшая длиннохвостая птица очень похожа на желтую трясогузку, которую постоянно можно видеть на лугах, например, под Ленинградом. Только горная трясогузка окрашена в гораздо более нежные тона. Возбужденный самец облюбовал два еще голых ильма, росшие в пятнадцати метрах один от другого. С веселым, звонким щебетом он летал между деревьями. При этом птица неестественно часто махала крыльями, задирала на лету хвост и голову, горбила спину. На редкость изящная в своих очертаниях горная трясогузка во время тока могла бы показаться даже уродливой. Самка же вполне удовлетворенно вертела головой, следя за пируэтами партнера, и беспрерывно болтала хвостом.

Здесь же на берегу, в поселке в нескольких метрах от правления охотпромхоза, я нашел первые два гнезда в этом сезоне. Одно принадлежало китайским зеленушкам. Птицы только еще строили гнездо. Самка то и дело носила на густую кедровую лапу разную ветошь, самец с песней летал сзади. Второе гнездо принадлежало большому крохалю, довольно крупной утке-дуплогнезднику. Я еще издали заметил, как в зияющую дыру в стволе старого ильма, росшего у самых домов, залетела самка. Что было в дупле, не знаю: лезть на дерево прямо в центре поселка было как-то неудобно, к тому же я боялся привлечь к гнезду внимание вездесущих мальчишек. (Это последнее опасение, как я понял позже, было необоснованным: удэгейские дети сами ревностно охраняют известные им гнезда.)

Вечером меня затащили в клуб. Там демонстрировался какой-то новый фильм, которого я еще не видел. Я забыл его название и содержание, но хорошо запомнил другое: я был несказанно удивлен реакцией зрителей на происходившие на экране события. Люди, сидевшие вокруг меня, настолько искренне и непосредственно реагировали на сюжет, что наблюдать за залом было не менее интересно, чем за экраном. Помню, измена молодой женщины (героиня поцеловала какого-то своего нового друга) вызвала в зале бурю негодования и обличительных реплик; комичные моменты вызывали взрыв смеха. Вероятно, часть зрителей смотрела этот фильм вторично. Они стремились подсказать положительным героям, как нужно действовать в той или иной ситуации. Честное слово, такому восприятию искусства можно только позавидовать.

Но вот магазины, кинозал, расспросы — все осталось позади. Прошла ночь, а за ней наступил день выезда в тайгу. Наконец пришло время сменить дорожный костюм на «смокинг для курения махорки», то есть на брезентовую робу, защищающую от дождей, колючих кустарников и комаров.

Грузиться в лодку нам помогали все — и знакомые и незнакомые мне люди. Кто-то нес мотор, кто-то — шесты. Тяжелый «сундук» с оптикой, несмотря на мой протест, тащил сын Покулы Руслан. Жена охотника, тетя Паша, Несла постели — шкуры медведя и изюбря. Все были деловиты и серьезны. Ни шуток, ни напутствий. Врезалась в память и последняя минута прóводов: лодку уже треплет буйная вода, а там, на крутом яру, как статуи, большие и маленькие, стоят люди, выросшие на Бикине. Они быстро удаляются. Лица их сосредоточенно-внимательны. Никто не машет рукой, никто не двигается с места. Так они и оставались там, на крутом красном яру, пока наша лодка не ушла за изгиб реки и берег с людьми не скрылся из виду…

Бикин-дорога

Мы едем уже четыре часа. Монотонно тарахтит мотор. Из-за шума трудно разговаривать. Обмениваемся лишь короткими фразами, словами. Покула, сидящий за рулем, буднично спокоен. От встречного ветра, от слепящей воды, оттого, что он неотрывно смотрит вдаль, глаза его прищурены и кажутся уже обычного. А в остальном он точно такой же, каким был несколько часов назад в Красном Яру. И хотя он управляет лодкой и левая рука его постоянно находится на «ручке газа», поза его почти не отличается от той, в которой он сидит дома, например, за столом.

Совсем иначе выглядим мы с Чуком. Я невольно все время держусь за борта лодки. От работы мотора они вибрируют, и от этого через все тело проходит мелкая дрожь. Это утомляет. Контролируя себя, безуспешно стараюсь принять бывалый вид. Чуку подобные устремления недоступны. Оставив на берегу добрую половину своих лет, он, как щенок, не находит себе от восторга места. Его занимает все: бурун воды у носа вздыбленной лодки, проплывающие мимо валежины, на одну из которых он даже зарычал, и, конечно, срывающиеся впереди утки. При виде их он всякий раз готов прыгнуть в ледяную воду. Он истоптал все наши вещи, пока не обосновался на самом носу лодки.

Бикин тоже все время в движении. Он то лениво течет по широчайшему руслу, то вдруг, разделившись на несколько проток, устремляется в узкие рукава. Иногда, прижатый к холодной скале, он начинает бунтовать и, не на шутку разгневавшись, брызжет белой пеной. В таких местах становится по-настоящему страшно. Мысленно я уже несколько раз начинал рисовать мрачную картину «кораблекрушения», но, обернувшись и увидев внимательное и спокойное лицо Покулы, тут же успокаивался. Проводник, видимо, полагал, что я верчусь, сгорая от любопытства, и выкрикивал, глядя на проносившиеся мимо сопки, какие-то незнакомые мне названия. Я только утвердительно кивал головой.

Иногда мне казалось, что мотор начинает работать с перебоями. По рассказам я знал, чем это обычно кончается, и уже видел, как нашу жалкую лодчонку, потерявшую скорость, неукротимый и ненасытный Бикин швыряет на камни и волочит под залом… Я опять нервно оборачивался, но мой «Дерсу-1970» был каменно-спокоен…

Наконец, преодолев очередной перекат, где обезумевшая река буквальноскатывалась под гору между торчащим наружу камнями и прижатыми к ним павшими деревьями, мы выехали на километровый тихий плёс. Мотор сбавил обороты, и лодка ткнулась в гальку косы.

— Мотор устал, нужно отдохнуть, — сказал Покула. Я не менее устал, чем мотор, и был рад выйти на твердый берег.

На косе Покула рассказал интересную историю, связанную с плёсом, у которого мы остановились.

…Раньше, когда моторов не было и в помине, сюда, толкая лодки шестами, сплывались летом удэгейцы почти со всего Бикина. Они устраивали здесь соревнования, смысл которых сводился к следующему. Жених с невестой или муж с женой садились в одну оморочку — небольшую долбленку, которую и по сей день используют удэгейцы при скрадывании зверя на реке. Мужчина греб двуперым веслом типа байдарочного. Женщина же в это время из заранее выделанных шкур изюбря или косули шила олочи. Олочи — это нечто вроде сибирских поршней, охотничья обувь. Из мужчин побеждал тот, кто первым приведет оморочку к концу плёса, из женщин — та, которая за это время сошьет больше олочей. Мужчина боролся за звание лучшего гребца на Бикине, женщина — за звание лучшей хозяйки. Заинтересованный в успехе своей подруги, мужчина вынужден был сдерживать свой спортивный азарт. Однако, если лодка приходила к финишу последней, женщина лишалась права на «трон», хотя бы она и успела за это время сшить уйму олочей. Но терял право на победу и мужчина, если его напарница оказывалась нерасторопной. Победителей определяли старейшие из охотников.

…Между разговорами Покула успел вскипятить воду, разогреть у костра прихваченные в дорогу лепешки. Спохватившись и почувствовав неловкость от того, что меня обслуживают, словно барина, я вскочил, засуетился, поспешно начал рыться в своих узлах с продуктами. В суматохе просыпал чай, пихнул в костер кедровую смолевку, которая тут же вспыхнула и зачадила, словно горящая резина. Покула едва успел отодвинуть лепешки в сторону. Я заметил свою неловкость и растерялся. А удэгеец, будто ничего и не произошло, уже пил чай, похваливая мою заварку.

Мне очень хотелось хоть чем-то помочь Покуле в этом путешествии. Я старался изо всех сил. Но «блины» мои в ту поездку «пеклись комом». Если я брался вытащить лодку на берег, чтобы ее не унесло течением, то делал это так, что потом мы вдвоем едва сталкивали ее в воду. Если вызывался принести дров для костра, то пропадал обязательно надолго и умудрялся отыскать такие, которые либо совсем не желали гореть, либо чадили, как та кедровая смолевка, либо искрили, как бенгальские огни, осыпая нас тлеющими углями. Покула же над моими хлопотами лишь искренне смеялся, повторяя одно и то же: «Вот чудак!»

Тем не менее к вечеру мы благополучно добрались до принадлежавшей Покуле избушки-зимовья. Где-то здесь, совсем рядом, живет рыбный филин…

Зимовье — рубленный домик. Внутри — нары, печка и небольшой стол-доска вдоль единственного окна. Здесь Покула проводит зиму, добывая соболей, колонков, норку и выдру. Это основной его заработок. Судя по костям и шерсти, валяющимся вокруг, и по собачьим конурам, устроенным в нескольких местах возле дома, он активно охотится и на крупного зверя — медведя, изюбря, кабана. К стене дома прислонены нарты. По характеру упряжи, лежащей тут же, можно догадаться, что таскают их собаки. Пока я осматривался, Покула успел растопить печку, и на ней уже что-то шипит. Запах из избы сочится бесподобный — должно быть, жарится медвежатина…

Готовит пищу Покула поразительно быстро и искусно. Прямо ресторанные заказные блюда с поджаренным отдельно лучком и с подливками, приправленными свежим диким чесноком и черемшой! Это обычная его пища, на приготовление которой он тратит считанные минуты. Как-то я заметил ему, что он настоящий повар.

— Ага, — сказал он, — и повар, и плотник, и печник. Тайга всему научит.

Ужин занял так же немного времени, как и его приготовление. А еще через полчаса, подстелив под себя звериные шкуры, мы уже лежали на нарах. По мерному дыханию Покулы я понял, что он сразу же уснул. Чук, растянувшись на полу, заснул еще раньше. А мне не спалось. Засыпая, Покула сказал, что даже из избы можно услышать крик рыбного филина, и я невольно все время прислушивался к ночным звукам. Да и нервы мои шалили. Стоило прикрыть веки, как перед глазами начинала метаться уходящая вода, и от этого кружилась голова. Я лежал с открытыми глазами и старался уяснить, что же больше всего поразило меня в дороге. И вдруг вспомнил. Это был пройденный нами под вечер залом — многометровое нагромождение гигантских исковерканных стволов с впрессованными между ними частями лодок. Одна лодка, выброшенная потоком почти на самый верх залома, сперва показалась мне совсем целой. Когда же мы проскочили узкий, как труба, проход шарахнувшись круто в сторону Бикин вдруг успокоился, я оглянулся. У той лодки была вдребезги разбита корма…

К утру я забылся, но сон сразу же покинул меня, как только Покула чиркнул спичку, чтобы зажечь фитилек, торчащий из консервной банки с медвежьим жиром.

Поиски начались

Бикин почти на всем протяжении течет не одним, а несколькими руслами. Эти рукава соединяются между собой множеством проток, отчего долина Бикина расчленена на бесчисленные большие и маленькие острова. К одному из них, расположенному в стороне от основных рукавов и в нескольких километрах от зимовья, привез меня Покула. Здесь месяц назад он видел рыбного филина. Тут я должен остаться, Покула же вернется в поселок.

— Через недельку загляну к тебе. Посмотрю, как ты живешь. Если здесь не найдешь своего филина, перевезу в новое место, — сказал удэгеец на прощание. При этом слово «загляну» прозвучало так, будто речь шла о переходе улицы, а не о поездке за многие десятки опасных километров.

— Может, все-таки оставить тебе ружье? Нельзя без него в тайге, — сказал он, когда течение уже подхватило лодку.

— Спасибо, не надо. У меня же есть собака! — прокричал я. А Чук стоял на берегу и вопросительно смотрел то на меня, то на быстро уплывающую лодку…

Сейчас утро. Впереди весь день. Подмывает бросить все и помчаться обследовать остров. Большой ли он? Я забыл спросить Покулу даже об этом. Однако необходимо разбить хотя бы примитивный бивак, поставить палатку, разобраться в груде вещей на берегу. Может быть, следует выпить чашку чая. Минуту колеблюсь, но тут же «беру себя в руки» и… оставив все как есть, почти бегом устремляюсь в глубь леса. Чук в восторге мчится за мной.

Остров оказался сравнительно большим, почти в квадратный километр. С противоположной от Бикина стороны к нему подступает некрутая сопка. Под ней медленно течет небольшая протока или речка, отделяющая остров от «материка». Во многих местах через нее, словно подвесные мосты, перекинуты стволы отживших свой век деревьев. На склоне сопки, уцепившись рыжими узловатыми корнями за каменистый грунт, красуются вековые кедры. В одном месте круча перехвачена седловиной, по которой в долину сбегает ручеек. Здесь еще много нерастаявшего снега и льда. Вода то журчит где-то под ним, то, оказавшись снаружи, сверлит его сверху.

На острове гораздо теплее, чем у подножия сопки. Снега здесь нет и в помине. Редкой щеткой зеленеет дикий чеснок. Кусты и деревья стоят голые. От этого лес вокруг кажется светлым и редким. Но по опыту прошлых лет я знаю, что летом здесь будет непролазная чаща и сумрак.

С остальных сторон остров окружают довольно широкие протоки с буйной мутной бикинской водой. Много воды и в центре острова. Это наполовину пересохшие старицы, заливаемые паводком низины, канавы, образовавшиеся на месте звериных троп, ямы-воронки возле вывернутых ветром деревьев.

Обследуя остров, невольно останавливаю свое внимание на наиболее крупных деревьях. Каждое из них обхожу вокруг и примечаю все обнаруженные дупла. Я подсознательно надеюсь, что гнездо рыбного филина должно помещаться в одном из них. Почему я рассчитываю обнаружить гнездо именно в дупле? Во-первых, большинство других известных мне по специальной литературе рыбных сов — скрытно гнездящиеся птицы. Они поселяются в различных нишах или дуплах. Предположить же, что рыбный филин, как и наш обыкновенный лесной, гнездится на земле, трудно. Те леса, в которых он обычно держится (в чем я убедился впоследствии), за лето несколько раз заливаются водой. Птице с продолжительным гнездовым периодом, который характерен для всех крупных сов, вывести птенцов в таких условиях нелегко. Здесь даже большинство местных уток — мандаринка, большой и чешуйчатый крохали — дуплогнездники. Что рыбный филин выводит птенцов в дупле, уверяли меня и старики удэгейцы, в частности родственник Покулы дед Ленкуй, отец которого будто бы находил птенцов этой совы. Однако мое первое рекогносцировочное обследование острова не дало обнадеживающих результатов. Крупных дуплистых ильмов и тополей оказалось немного. Но они все-таки были!

День в Приморье обычно не уходит, а улетает птицей. Сумерки здесь не наступают, а падают, словно занавес в театре. Я едва успел кое-как установить палатку, не разбирая, покидал в нее все пожитки, даже не заготовил дров для костра. Лес из серого вдруг как-то сразу стал черным. Только сейчас я по-настоящему осознал, что остался в тайге один. Правда, рядом сидит Чук. И все равно тревожно сосет под ложечкой. Ничего, привыкну. Это только вначале, после зимы, проведенной в многолюдном городе, объясняю я себе, глядя широко раскрытыми глазами в полною темноту. Жаль, что собака моя черная, а не белая. Тогда бы я, наверное, еще видел ее…

Я уже выкурил несколько сигарет, маленькая светящаяся стрелка на часах подползла к двенадцати. Постепенно начал дремать, когда меня словно током парализовал непонятный звук. Я сидел неподвижно и пытался сообразить, откуда его принесло. Я еще ничего не понимал, когда звук повторился снова. Но ведь это же кричит рыбный филин! Сна как не бывало. Проснулось сразу все: глаза, уши, сознание. А со стороны сопки раз за разом доносилось протяжное и низкое: «Ыыы-гыыыыы, ыыы-гыыыыы, ыыы-гыыыыы…»

Рыбный филин кричал уже минут десять, а я все еще сидел неподвижно и слушал его. Сердце учащенно билось. От возбуждения, наверное, поднялось давление. По крайней мере в ушах, или в висках, или еще где-то кровь стучала с такой силой, что я всем телом ощущал ее пульс. «Найду, найду, найду», — в такт биению сердца твердил я.

Кое-как совладав со своими чувствами, я встал. Нужно было что-то предпринять. Но что? Ну конечно же, прежде всего необходимо как можно точнее засечь направление, откуда доносится звук. Тут же, у палатки, кладу на землю палку. Несколько минут провозился с ориентацией ее в нужном направлении. А рыбный филин все гудит и гудит. Подлетел, кажется, ближе… Я хорошо слышу его. Все другие звуки ночи — шелест Бикина, глухие удары плывущих бревен о берег, неизвестные шорохи — для меня уже не существуют. Сознание помимо воли из всего этого отбирало только одно — голос птицы. Неужели действительно удастся увидеть ее, найти гнездо? Я вспомнил свои тщетные поиски рыбного филина в прошлом и позапрошлом году. Голос разума приказывает: нельзя терять ни минуты, нужно действовать! Прежде всего необходимо точнее определить место, где находится птица, и осторожно подойти к ней как можно ближе. Я делаю шаг и, словно в пропасть, вступаю в черный лес.

Как охотник, скрадывающий токующего глухаря, я шел вперед на песню рыбного филина. Если он замолкал, я останавливался и ждал нового крика. Кажется, я прошел уже метров четыреста когда после небольшой паузы голос рыбного филина раздался совсем рядом. Птица явно подлетала. Теперь ее крик воспринимался уже не как гул, а как отчетливое сочетание слогов: «Ыыы-хыы-гыыыыы…» Голос громкий, басовитый. До филина было, наверное, не больше ста метров. Дальше идти нельзя — спугнешь. Разглядев в темноте ствол поваленного дерева, тихо присаживаюсь на него. Еще четыре раза прокричал рыбный филин свое «ыыы-хыы-гыыыыы», ц все смолкло. Только сердце продолжало гулко биться.

Прошло не меньше часа. Тайга снова наполнилась разными звуками. Где-то под стволом, на котором я сидел, шуршала мышь. Кто-то большой, хрустя ветками, шел прямо на меня, но, наверное, почуяв запах человека, остановился, а потом свернул в сторону. На сопке упало дерево и с шумом покатилось вниз. Может быть, оно упало и не само? В темном небе то там, то здесь пищали пролетавшие мимо бледные дрозды. Несколько раз просвистели крыльями какие-то утки. Не слышно было только крика рыбного филина.

Идти назад к биваку было бессмысленно: все равно не найду. Потеряю только это место, где совсем рядом со мной кричал рыбный филин. Поэтому, усевшись поудобнее, втянув голову в плечи и прикрыв куцым воротником брезентовой куртки шею, я приготовился ждать рассвета. Задремать не удавалось. Пережитое возбуждение и холод отгоняли сон.

К утру я порядочно продрог и устал. С первым светом, примечая дорогу, я направился к биваку и очень обрадовался, когда сквозь деревья разглядел полосатую крышу палатки. Привязанная у входа собака, глядя в мою сторону, довольная, махала хвостом. Даже не рассказав ей о том, что я слышал ночью, куда и зачем ходил, я голодный, но счастливый юркнул в спальный мешок и сразу же заснул. Я был уже не один на необитаемом острове. Рядом были Чук и рыбные филины.

А к обеду вперемежку со снегом пошел дождь.

Наводнение

Третье мая. Дождь, не сильный, но нудный, льет уже неделю подряд. Бикин стал мутнее обычного и вспучился. По-прежнему живу на острове. И хотя по ночам продолжаю бодрствовать, слушая тайгу, рыбного филина я тут больше не ищу. Уже обследованы на острове каждое дерево, каждое дупло. Он здесь не живет. Он прилетает сюда только кормиться. Я нашел место, где он отдыхает. Под старым ильмом, на лесной подстилке я отыскал несколько погадок — кучек непереваренных рыбьих костей, которые птица периодически отрыгивает. Когда же дождевая вода переполнила все протоки острова, рыбный филин вообще перестал сюда наведываться.

Несколько раз я слышал его голос, доносившийся с других островов. Но у меня нет лодки, и противоположные берега мне недоступны. Теперь не попасть даже и на сопку. Стволы деревьев, которые казались когда-то надежными мостами, скрыты несущейся вниз водой. Все, даже самые маленькие, протоки превратились в бурные реки. Есть и еще одна неприятность. Рассчитывая, что Покула приедет через неделю, я оставил основную часть продуктов у него в зимовье. Со вчерашнего дня пришлось перейти на строгий режим экономии пищи. Обиднее всего Чуку: ведь он не понимает, за что страдает. К тому же он не любит дикий чеснок, а я его ем охотно. Как и сигареты, он сразу же заглушает голод…

Еще на второй день моего пребывания на острове я обнаружил в нескольких метрах от палатки, на склоне протоки, строящееся гнездо седоголовой овсянки. Это одна из самых обычных в Приморье птиц. Ее можно встретить везде: в лесу, по берегам рек, в поселках. Доверчивость овсянок сразу же подкупила, и, поскольку они оказались моими ближайшими соседями, я ревностно следил за их делами.

Сперва постройкой гнезда занимался лишь самец. Он постоянно деловито прыгал по земле, собирая строительный материал. Особенно активен он был по утрам, с восьми до девяти часов. В это время он буквально ежеминутно приносил к месту постройки гнезда соломины. Обычно он подбирал валяющиеся травинки, реже отрывал стебли от дерновины. Приносимый им материал был весьма грубым и годился лишь на постройку каркаса чашечки гнезда. Самка все это время беззаботно скакала вокруг. Однако, когда строительство наружного слоя гнезда было завершено, наступил ее черед трудиться. Она оказалась ответственной за выстилку гнезда. Ее работа была более деликатной. Найдя тончайший корешок, щетинку кабана или волос изюбря, она вплетала их в гнездо изнутри. Четыре дня строилось гнездо. Затем, с интервалами в двадцать четыре часа, в нем появились одно за другим три белесых, с крупными бурыми пятнами яйца. А сегодня утром я обнаружил, что за ночь гнездо залило прибывающей водой. Я пытался спасти промокшее гнездо и переложил его повыше на берег. Но овсянки, поцикав тревожно, куда-то улетели, и больше я их уже не видел.

А дождь все моросит и моросит. И Бикин становится все выше и выше…

Но жизнь моя на острове не так уж однообразна, как может показаться со стороны. Несколько дней подряд, несмотря на непогоду, к моему биваку наведывались две маленькие синички-московки. Они тоже где-то строили гнездо. На бивак же они являлись за строительной ветошью. Эту пару больше всего интересовал Чук, поскольку он в это время линял и шерсть на нем висела клочьями. Стоило ему где-нибудь прилечь и задремать, как одна из птиц, трепеща крыльями, словно колибри над цветком, повисала у его спины. Иногда московке удавалось выхватить клок шерсти из собачьей шкуры. Чук тут же просыпался и подскакивал как ужаленный, пытаясь схватить проказницу. Я ругал Чука за это. Он обижался, опускал хвост, а синичка, растерянно вертя головкой, усаживалась на ближайший куст и начинала тревожно кричать. Щадя самолюбие друга, я надрезал спальный мешок, извлек из него порядочный тампон искусственной ваты и повесил его на дерево. Московок мое подношение привело в восторг. Но вот уже второй день их не видно. Только Бикин угрожающе ворчит все громче и громче…

Два дня назад пришлось переставлять палатку на новое место. Если ранее остров казался мне сравнительно большим, то теперь он весь как на ладони. Сухим остался участок поперечником не более двадцати метров. Из продуктов есть еще соль, немного чая и граммов триста риса. Все пристальнее и чаще присматриваюсь к тополю-великану, вернее, к его развилке в двух метрах над водой. Место кажется надежным…

А вокруг происходит черт знает что. Дождь то и дело сменяется снегом. Везде мутная вода. Голубого неба я не видел уже две недели. А черная ворона, усевшись на вершину тополя, поет-токует, славит весну! Правда, голос ее кажется хриплым, простуженным. Птица ритмично, до пятнадцати раз подряд произносит нечто вроде слогов: «Уть-ка-а-а». Периодически эта песня сменяется обычным карканьем, но, как бы спохватившись, ворона вновь принимается петь. От усердия или от натуги вместе с последним звуком песни ворона кивает хвостом. Крылья все время остаются плотно прижатыми к телу. Я вспоминаю наших европейских ворон. Они такие же, только тело у них серое, а при пении они в ритме крика приподнимают и опускают крылья, как бы хлопая себя по серым бокам. Я радуюсь, глядя на неунывающую птицу. Настроение сразу же поднялось. А Покула все не едет за мной.

Сегодня рухнуло дерево, на которое я возлагал большие надежды. Говорят, что деревья умирают стоя. Это неточно. Стоя умирают только те из них, на долю которых выпала тихая жизнь. Я видел, как падало мое дерево. Оно было еще полно сил, но его корни подмыла вода. Глухим громом отдалась по воде его кончина, словно пушечный выстрел. Траурным эхом загудели сопки. Даже могучий Бикин взволнованно заколыхался. Ухватившись за крону, вода играючи развернула дерево вдоль берега и поволокла вниз. Все, что осталось от гиганта, — свеж осыпь мокрой земли. Но дерево было еще живое. Ему придется умирать лежа.

В эту ночь я спал тревожно. Лежа в палатке, слыша совсем рядом бурлящую реку, я все время думал о том, не заливает ли вода мое последнее пристанище. Несколько раз я вылезал в темноте наружу и в свете фонарика разглядывал воткнутую с вечера у уреза воды палочку. Вода, правда, медленно, но все же ползла вверх. Но сегодня уже 11 мая. Я благополучно прожил на этом острове почти четырнадцать суток!

На следующее утро я проснулся оттого, что Чук скреб двери палатки, просясь наружу. Мне послышался чей-то разговор. Я выглянул. К берегу с заглушенным мотором причаливал Покула. В лодке кроме него еще кто-то. Я слышу голос его жены:

— Ой, он же на совсем малюсеньком островке, как зайчик!

— Задержался я малость, — вместо приветствия буркнул Покула, — оплошал один русский. На заломе нашли только доски от его лодки и бочку с бензином. Несколько дней искали, да разве найдешь… А как твои дела? Ничего нет?! Ну да ладно, едем дальше. Здесь недалеко, возле барака на Леснухе, мой свояк Семен Канчуга видел на днях сразу двух рыбных филинов. В его доме хоть вещи высушишь. И протоки там поуже, легче через них перебираться…

По-моему, Чук больше меня обрадовался приезду люден, по крайней мере он, не скрывая своих чувств, облизал лицо наклонившегося к костру Покулы.

— Тээ, — резко вскрикнула супруга охотника. Этим звуком удэгейцы усмиряют своих собак. Чук не знал ни одного слова по-удэгейски и поэтому не обиделся на нее.

Чукия

Барак на Леснухе показался мне дворцом. Еще бы! Настоящие стены. Настоящая крыша. Настоящая печка, от которой вокруг сразу же становится нестерпимо жарко. Понравился этот день и Чуку. Он не мог оторваться от щелей в полу, вынюхивая поселившихся там мышей.

В этом бараке я прожил более полумесяца. Все эти дни стояла чудесная, солнечная весенняя погода. Это ее, наверное, предсказывали черные вороны, токуя под дождем. Не получая пополнения, Бикин как-то сразу опал, успокоился, стал чистым и прозрачным. Я чувствовал себя как на курорте. По ночам искал рыбного филина. Много работал и днем: проводил учеты дневных птиц, разыскивал их гнезда, наблюдал за поведением родителей, следил за ростом и развитием птенцов. Наконец, много времени отнимала «охота» с магнитофоном. Записанные голоса я тут же проигрывал и, глядя, как реагировали на них птицы, расшифровывал смысл «птичьего разговора». В общем работы хватало.

Чук тоже старался быть при деле. Он постоянно помнил, что его взяли в экспедицию, чтобы было с кем разговаривать. Но я находил время разве что для ругани, то есть простуженным голосом кричал, например: «На бурундука лаять нельзя!» или «Как тебе не стыдно гонять маленьких птичек!» Правда, на коротких привалах я разговаривал с собакой больше. Но Чуку нужна была не только речь, но и жесты, а руки в это время у меня обычно оказывались занятыми: я либо набивал махоркой трубку, либо вытаскивал из густой псовины моего компаньона клещей. Иногда собака говорила мне: «Ну тебя, хозяин, с твоей прокуренной избенкой, я лучше пойду рыбного филина искать». Сказав это, пес обычно уходил на часик-другой полаять на бурундука или ежа. А что же касается «филина искать», то это была наша общая присказка, означавшая: «Хватит отдыхать, пора браться за дело!»

Было у нас и еще несколько тем для бесед. Они, как правило, возникали в особенно холодные ночи, когда даже собаке становилось зябко. Тогда она искала место подле меня. Вдвоем мы согревались быстрее. В этих случаях я посмеивался над псиной, забывшей, как спали в лесу ее предки. При этом мы обычно вспоминали нашу городскую квартиру, тепло и, конечно, диван, на котором нам разрешалось валяться, задрав ноги к потолку.

Правда, чаще всего наши разговоры вертелись вокруг пищи. Я говорил собаке:

— Погоди, варево еще не остыло. Ты же хорошо знаешь, что собакам нельзя есть горячую пищу — чутье можно испортить.

А Чук мне в ответ:

— А может быть, похлебка уже и остыла.

Из-за собаки я не садился есть, пока пища действительно не остывала совсем. Я не боялся испортить чутье, но было неудобно есть на глазах у голодного друга. Но даже когда мы начинали есть вместе, Чук справлялся со своей долей намного быстрее меня. Тогда я вынужден был говорить ему:

— Ну что ты клянчишь мой кусок? Я ведь не смотрел тебе в рот, пока ел ты!

Собака все понимала, но удержаться и не провожать глазами ложку от миски до моего рта не могла. Она следила за каждым исчезающим куском, и с ее языка мне на ноги капала слюна. Я даже как-то пригрозил Чуку, что в следующий раз буду обедать в высоких болотных сапогах.

Но это все шутки. Главное же, из-за чего я люблю собак и беру их с собой в экспедиции, — это то, что при них можно в полной мере чувствовать себя человеком. Это проявляется во всем: в голосе, которым мы разговариваем в лесу, в подбираемых словах, наконец, в темах разговоров. А если к этому добавить еще, что при собаке появляется возможность кого-то поучать, стыдить или ругать, то каждому ясно: жить в тайге, где нет людей, человеку одному невозможно…

Вот и сейчас, только что придя из лесу, я растопил печку и уселся на нары. Два часа ночи. Под нарами Чук гоняет мышей. Я слышу, как он деловито сопит носом.

— А знаешь, — говорю я, — как было бы здорово, если бы нам удалось отыскать гнездо рыбного филина!

Собака про себя говорит: «Ага» — и еще тщательнее принимается пронюхивать щели под нарами.

— Да нет, не мышь поймать, а гнездо филина найти, повторяю я.

Чук озадаченно садится на пол посреди избушки и пристально смотрит мне в глаза. И я счастлив, что мы понимаем друг друга.

Следы обрываются у Бикина

Уже вторая ночь, проведенная у барака на Леснухе, обнадежила меня. И хотя еще не удалось увидеть рыбного филина, по голосам в ночи я уже знал, что их здесь по крайней мере пара. Две птицы в одном месте весной — это значит, что где-то рядом гнездо. Приходилось бодрствовать почти сутки напролет. Ночи казались короткими. Но не хватало и дней, в каждый из которых я мог уделить сну не больше двух-трех часов: помимо всех прочих дел днем приходилось обыскивать все те места, которые казались «подозрительными» ночью.

Весна на Бикине спешила. Уже зазеленели азиатская черемуха и чозении. Упругими стрелками пробили лесную подстилку маньчжурские ландыши. Усилился птичий гам. У многих птиц были уже не только гнезда, но и птенцы в них. Я не мог не уделять внимания и им. Вот и получалось так, что ночью я слушал рыбных филинов, а заодно и других сов, а после восхода солнца гонялся за дневными птицами.

Конечно, такая жизнь изматывает невероятно. Постоянно кажется, что куда-то опаздываешь. Время выкраивается лишь на запись наблюдений — это моя работа. Все, что не относится непосредственно к ней, делается впопыхах.

Вот и сегодня, например, обнаружив, что я непозволительно оброс и волосы, прилипшие к потному лбу, мешают смотреть в бинокль, я обкорнал их ножом тут же, в лесу, стоя, даже не присев. Через минуту бинокль вновь у глаз… И вдруг, впервые в жизни, я своими глазами увидел рыбного филина!

…Филин спокойно сидит на поваленном, обросшем мхом стволе ясеня, в светлой тени зазеленевшей черемухи. До него около ста метров. Еще ночью, когда рассвет едва намечался, я засек его в этом месте по голосу. Он сидит неподвижно, в профиль ко мне. Сперва я даже принял его за обломок ствола. Птица втянула голову в плечи. Кажется, что она спит. Глаза вроде бы прикрыты. Вот к тому месту, где она расположилась на отдых, подполз солнечный зайчик. На какое-то время он полностью осветил филина. Жадно всматриваюсь в его облик. В полевом дневнике, не глядя на страницы, пишу:

«Окраска тела однотонная, песчано-бурая; перья на боках с тонкими продольными настволинами; такие же пестрины, только более размытые, на груди и верхней части головы; спина того же тона, но темнее; крылья бурые, с четким охристым поперечным рисунком; хвост, видимо, короткий — сложенные крылья закрывают его почти полностью; «уши» (пучки перьев на голове) — большие, направлены в стороны; лицевой диск выражен сравнительно слабо; голова относительно тела кажется маленькой (у обыкновенного филина она выглядит намного внушительнее); рост, по-видимому, около полуметра».

Это протокольная запись из дневника. Но на самом-то деле рыбный филин представился мне совсем иным. Как в сказке:

«…На поваленном замшелом дереве сидит огромная, как копна сена, сова. Поражаюсь, почему не разглядел ее сразу. Яркая, золотистая окраска. Лохматые, оттопыренные «уши» — словно шапка с двумя козырьками в разные стороны. Из-за сливающихся на расстоянии темных провалов закрытых глаз и клюва кажется, что на голову совы надели маску. Как у сиамских котов! От подошедшего луча солнца «лицо» рыбного филина сморщилось, как у старика, нюхающего табак, и приобрело форму овала, сплюснутого сверху вниз. Птица жмурится от яркого света. Ну конечно же, это не рыбная сова, а дух лесов бакинских! Буро-зеленый замшелый ствол и дремучий рыбный филин — до чего же они созданы один для другого…»

…Где-то высоко в голубом небе, гортанно акая, пролетели две большеклювые вороны. Они всегда ведут себя так: никого не боятся и спокойно летают у всех на виду. Но я испугался, что эти вездесущие, поразительно зоркие и сообразительные птицы заметят меня и поднимут гвалт на весь лес. Я сжался в комок i и не шевелюсь. Когда же вороны пролетели, снова осторожно поднимаю бинокль к глазам. Филин все в той же позе сидит на своем месте, но похоже, что голова его втянулась в плечи несколько больше обычного. Он тоже, наверное, не хочет быть обнаруженным большеклювыми воронами!.

Луч солнца словно прирос к филину. Весь освещенный им, он продолжал некоторое время сидеть неподвижно, но терпение его, видимо, иссякло, и он вдруг привстал. В следующий момент его тело из вертикального приняло горизонтальное положение, а из-под куцего хвоста брызнула в сторону белая струя. Какое-то время филин оставался неподвижным в этой необычной позе. Затем перья на нем стали медленно подниматься. И без того крупная птица при этом увеличилась в размерах почти вдвое. Пальцы ее судорожно вцепились в ствол, а по телу, от хвоста к голове и обратно, прокатилась крупная дрожь… Отряхнувшись, филин деловито, вперевалку, сохраняя все то же горизонтальное положение тела, зашагал по стволу. Были видны его мощные ноги, под коротким опушением которых угадывались налитые мускулы.

Выбрав под черемухой самое темное место, филин остановился. Принял характерное для сов вертикальное положение. Перья плотно прилегли к телу. Из огромной рыхлой копны он опять превратился в малозаметный обломок сука.

Я просидел еще час, но за это время сова не пошевелилась ни разу. Стараясь не шуметь, я снял с ног резиновые сапоги и, пригретый солнцем, тоже решил вздремнуть, растянувшись прямо на упругом вечнозеленом хвоще.

Проснулся я озябший. От весенней земли заметно холодило. Солнце спряталось за растущий напротив тополь. Бросаю взгляд на часы: два часа дня. Значит, — проспал почти три часа. В сознании ясности нет. Силюсь вспомнить сон, связанный с рыбным филином. Что же я видел? И тут меня словно обдало кипятком. Так это же все было не во сне! Непроизвольно резко сажусь и озираюсь по сторонам. Ну конечно же: вот и поваленное дерево, и черемуха… Фу, отлегло. Рыбный филин сидит на прежнем месте. Наверное, от возбуждения закружилась голова, и я снова откинулся на землю. Тут же вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего вечера и что в бараке заперта голодная собака. Может быть, сходить домой перекусить? Ведь совсем недалеко, всего два километра. А вдруг за это время кто-нибудь вспугнет филина и я не буду знать, куда он улетел? «Нет! — говорю себе уже твердо. — Я должен просидеть здесь до вечера и выследить гнездо!» и чтобы как-то скоротать время, принимаюсь за «штопку» пробелов в дневнике.

После того как проснулся, я пасу рыбного филина уже третий час. За это время мимо меня, не торопясь, дважды проковылял довольно крупный заяц-беляк. Голову он держал все время низко наклоненной к земле, будто вынюхивал что-то. Меня он не заметил, а я разглядел, что шерсть у него на боках и спине еще не вылиняла полностью. Кроме того, не сдвигаясь с места, мне удалось выследить желтогорлых овсянок. Это самые красивые из овсянок. Особенно наряден самец. С хохолком, с лимонно-желтым горлом, какой-то исключительно подтянутый, он выглядит очень элегантно. Гнездо овсянок оказалось устроенным на земле, под усохшим папоротником, метрах в двадцати от меня. Там, наверное, кладка или только что вылупившиеся птенцы. Взрослые птицы поочередно, сменяя друг друга, подолгу пропадают в гнезде. Мне, конечно, интересно подойти и посмотреть, что там есть, но, боясь потревожить рыбного филина, не двигаюсь с места. В свободное от. забот время самец желтогорлой овсянки тут же, рядом со мной, весело поет. Его песня струится, словно прозрачный ручеек.

Около шести часов вечера со стороны леса послышались чьи-то шаги. Кто-то шел прямо ко мне. Я был встревожен. Людей здесь не должно быть. А вдруг? Я даже расстроился, представляя себе, как улетает прочь напуганный рыбный филин. Но шаги приближались, а птица не обращала на них никакого внимания. По тому, как временами все затихало, догадываюсь, что это идет не человек, а осторожный зверь. Немного успокаиваюсь и тут же вижу между веток серое тело самки изюбря. Прежде чем выйти на поляну, она застыла неподвижно в кустах. Не заметив ничего подозрительного, олень все же не спешил показываться на открытом месте, куда его манила зеленая щетка молодых злаков, и продолжал пастись между деревьями. Можно было только поражаться, насколько сливается он с фоном, когда неподвижен. Я сидел совершенно открыто, но изюбриха меня почему-то, как и заяц, не замечала и, спокойно пощипывая траву, прошла совсем рядом. Если приближающегося оленя я заметил не сразу и с трудом, то уходящего от меня видно было отлично. Еще долго светилось между серыми стволами ильмов светлое пятно под хвостом зверя.

Около семи часов вечера, когда пожелтевшее солнце коснулось далеких сопок, филин, за которым я наблюдал, вдруг ни с того ни с сего произнес: «Хыы…» И тут же, будто этого сигнала только и ждали, со стороны небольшой куртины кедрача донеслось более низкое и протяжное: «Ыыы-гыыыыы…» На этот крик мой рыбный филин ответил четким «хуу-гуууу…». Несколько минут птицы перекликались. Наверное, вторая сова проводила день в кроне одного из кедров. Ее голос доносился сверху. Откуда она вылетела, я так и не заметил — увидел ее уже планирующей к земле. До чего же она показалась мне светлой и крупной в полете! Засмотревшись на нее, я прозевал момент, когда слетел со своего места мой филин. Услышав его голос уже в стороне, я оглянулся и увидел, что замшелая коряга, с которой я не спускал глаз почти весь день, пуста. Скрылась между деревьями и вторая птица. Я даже растерялся. К тому же они обе вдруг замолчали. «Разиня! Прошляпил!» — поносил я себя. Но в это время одна из птиц вновь подала голос. Медленно и бесшумно, как тигр крадется к пасущимся кабанам, начал я скрадывать свою «добычу».

Было еще совсем светло, и я хорошо видел обоих рыбных филинов. Один сидел на небольшой кочке, прямо на берегу неширокой заболоченной протоки. Второй — в нескольких метрах от него, на нависающем над водой сухом стволе. Обе птицы были увлечены туалетом. Они сосредоточенно перебирали свое рыхлое перо. Похоже было, что птицы линяли: то от одной из них, то от другой в стороны разлетались пушинки. У филина, сидевшего на дереве, одна довольно крупная пушинка, извлеченная им из-под крыла, прилипла к клюву. Сидя на одной ноге, он ловко отделался от нее при помощи второй лапы. Кружась, пушинка упала на воду. В прозрачной сине-зеленой воде хорошо видны облепленные водорослями камни и отражение одного из рыбных филинов. Водная гладь протоки колышется от бьющих со дна ключей, всплесков рыб и деловитого плавания собравшихся на икрометание лягушек…

Вдруг одна из сов насторожилась, привстала на ноги и, оттолкнувшись, полетела в мою сторону над самой водой. Что-то качнуло ее на пути, и я с удивлением увидел, что в правой ее лапе уже дрыгает ногами лягушка. Переложив ее на лету в клюв, птица с видом удачливого фокусника уселась на прежнее место. Провозившись на берегу несколько минут со своей жертвой (не знаю, что уж там можно было делать столько времени с маленькой лягушкой), филин, моргая веками, проглотил ее.

Сумерки уже настолько сгустились, что я с трудом мог видеть рыбных филинов, и то только через просветленную оптику бинокля. Простым глазом их было уже не рассмотреть вообще. За последние полчаса каждый из них поймал по крайней мере по пять-шесть лягушек. За вечер филины несколько раз принимались кричать, чиститься и снова охотиться. Но ни одна из птиц никуда не улетала, никому не относила корм! А где же их гнездо? Почему они не летают кормить птенцов? Поведение птиц было непонятно.

Скоро стало совсем темно, но оба филина упорно продолжали торчать на злополучном ключе. В полночь у переката на косе Бикина заныл еще один рыбный филин, не замеченный мной до этого. Моя пара, как по команде, сорвалась с мест и подалась к перекату. Почти час в полнейшей темноте я крался к Бикину, но, придя туда, ничего не обнаружил. Я просидел здесь до рассвета, но все рыбные филины словно провалились сквозь воду.

Утром в этом месте я нашел остатки довольно крупного ленка, пару белых пятен помета, одну погадку, состоящую из множества белых косточек лягушки, несколько пушинок и одно желто-полосатое перо из хвоста. Следов, которые смогли бы привести меня к гнезду рыбных филинов, на берегу Бикина не оказалось.

Гнезда нет!

Еще дюжину ночей провел я на Бикине в районе речки Леснухи, но гнезда рыбного филина так и не нашел. Однако кое-что о жизни этих птиц я все же узнал.

Я точно знал, что на моей стороне Бикина гнезда нет. За прожитые здесь семнадцать дней я обшарил все ближайшие острова и протоки и знал их не хуже, чем удэгеец — свой охотничий участок. В этом же убеждало и поведение птиц, за которыми я следил. Были периоды, когда мне оказывались известными все дела моих подшефных рыбных филинов за многие дни подряд. Я совершенно точно знал, например, что вчера и позавчера они дни и ночи проводили в районе Дальней протоки, а всю сегодняшнюю ночь и весь день прожили на другой стороне Бикина, в районе Леснухинского ключа. Гнездящиеся пары так себя не ведут, они привязаны к одному определенному месту, то есть к гнезду.

Провел я на Леснухе и еще одно наблюдение, это произошло всего несколько ночей назад на перекате у Бикина. По следам, регулярно оставляемым птицами в этом месте, я знал, что они периодически наведываются сюда для серьезной охоты Здесь они подкарауливали крупных ленков, которые пробирались на икромет в верховья реки. Я даже видел, как они это делают. Рыбный филин, сидя на берегу или на прибитой к мелководью коряге, часами терпеливо таращит свои выпуклые глаза на рябую воду, струящуюся по гальке. Стоит ему заметить спину поднимающейся вверх рыбины, как он сразу же срывается с места и, как скопа, подняв каскад брызг, выхватывает свою добычу из воды.

Но однажды, спрятавшись еще с вечера у переката, я оказался свидетелем совершенно неожиданных событий. Прилетевший к полуночи откуда-то снизу Бикина рыбный филин (это был «чужак», которого я уже отличал по голосу), усевшись на свое излюбленное место, на выворотень, застрявший на перекате, как обычно, грубо прокричал свое раскатистое «ыыыы-хыы-гыыыыы…». В ответ на этот звук мои филины, которые проводили эту ночь совсем рядом, на ближайшей к Бикину протоке, сразу же дружно откликнулись. Не прошло и нескольких минут, как один за другим, шумно разгоняя воздух крыльями, они приземлились по соседству. Сперва мне показалось, что все три птицы, не обращая внимания друг на друга, занялись ловлей рыбы. Вскоре «чужак» выхватил из воды почти килограммового ленка и тяжело опустился с ним на галечный берег. И вот тогда-то случилось совсем неожиданное. К нему с отчаянным свистом, на который способный лишь мальчишки, устремилась моя пара. Немного помедлив, «чужак» без сопротивления отдал им свою добычу!

Меня даже бросило в жар. Прежнее поведение рыбных филинов, которому я раньше не мог найти объяснения, стало теперь понятным. Ведь это самка кормила своих прошлогодних птенцов! Только теперь стало очевидным, что своего гнезда у молодых рыбных филинов быть не может, поскольку они пока еще не в состоянии наловить необходимое количество рыбы даже для себя. Где уж им выкормить птенцов!

В этот раз Чук был со мной. Последние дни я постоянно брал его в ночные походы. Брал не для смелости: ночного леса я уже не путался. Если уж на то пошло, то ночью с собакой страшнее, чем без нее. Она еще издали, когда вы спокойны и ни о чем не подозреваете, причуивает зверя. Шерсть при этом у нее становится дыбом, а из утробы сочится тихий рык. От этого в полной темноте вам действительно становится страшновато. А ведь без собаки мы могли бы и не заметить, что кто-то прошел мимо. Чука я брал ночью совсем для другого. Куда бы я ни забрел, гоняясь за голосами рыбных филинов, стоило мне взять собаку на поводок и сказать ей: «Пошли домой», — как она непременно и кратчайшим путем выводила меня на последний бивак. При этом замечательно не столько то, что она находит дорогу, сколько то, что выбирает наилегчайший путь. Если, скрадывая филинов, я в темноте продирался по непролазной чаще, то домой Чук меня всегда вел откуда-то появившимися тропинками и полянами.

Но сегодня я не пошел сразу в барак. Я сел поудобнее, посадил напротив Чука и открыл небольшую «пресс-конференцию». Говорилось на ней примерно следующее:

— Дорогой Чукуля! Мы здорово потрудились. Нам удалось вскрыть интереснейшие особенности жизни одной из наименее изученных птиц нашей фауны. Мы достоверно установили, что рыбные филины приступают к размножению не раньше, чем на третью весну своей жизни. Мы убедились, что искать гнезда у более молодых особей бессмысленно. Все эти дни мы плодотворно выслеживали наиболее крикливых из рыбных филинов, а они-то и оказались молодыми. Нам же говорили еще дед Лен-куй и Покула, что рыбные филины токуют в феврале — марте. В апреле — мае, когда мы их искали, размножающиеся птицы кричат сравнительно редко. Но мы все же молодцы. Когда-нибудь это может нам пригодиться… Но мы узнали и многое другое. Мы видели, как охотятся рыбные филины, и знаем, что они едят. — При упоминании о еде Чук обронил «слезу» с языка, я же, словно ничего не произошло, продолжал — Но главное то, что мы много раз своими глазами видели рыбных филинов — Я сделал небольшую паузу (в это время на косе беспокойно закричали уссурийские зуйки) и уже более строгим голосом закончил: — Но в нашей работе были и просчеты. Они-то и привели к тому, что нам не удалось отыскать гнездо рыбных филинов. Придется подтягиваться!

На этом «летучка» была закрыта. Я облегченно вздохнул. Чук, сообразив, что мы сейчас тронемся к дому, радостно завилял хвостом.

В бараке нас ждал сюрприз: на обороте снятой с определителя птиц суперобложки химическим карандашом было написано: «Я был вверху. Нашел дырку в тополе. Рядом сидело два рыбных филина. Никуда не уходи. Завтра повезу тебя вверх, к бараку на Пушной. Семен Канчуга».

Я даже не обрадовался новой надежде. Однако, Проснувшись рано утром, никуда не ушел, как делал это обычно.

Снова вверх по Бикину

Как сказал Семен, до речки Пушной было около тридцати километров вверх по реке. Может быть, течение Бикина на этом отрезке еще сильнее, или мотор на лодке Семена был слабый, но казалось, что мы едем вечность. Стремительная вода меня больше не пугала, и в пути я даже задремал.

Над Бикином, шипя крыльями, уже носятся колючехвостые стрижи. На сухостое вдоль берега чинно восседают темные широкороты. Эта самая яркая из приморских птиц сидя выглядит весьма скромно. Но стоит ей слететь с ветки в погоне за стрекозой или бабочкой, как она тут же засверкает изумрудом. И стрижи, и широкороты прилетают на Бикин поздно, в конце весны. Для себя же я считаю, что с появлением этих птиц наступает лето. Так оно и есть: ведь уже 30 мая.

На Пушную мы приплыли к вечеру. Полосатое солнце светило уже из-за деревьев. Здесь, так же как и на Леснухе, был построен охотничий домик. Возле него, распятая на жердях, сохла здоровенная шкура бурого медведя. Похоже, что она стоит здесь с зимы (невыделанная шкура медведя жесткая, как фанера, и обычно ее ставят, прислонив к стене или дереву). Как и у зимовья Покулы, к стене прислонены собачьи нарты. На чердаке видны подбитые камусом широкие лыжи. По всем этим приметам видно, что здесь обитают промысловики.

Дом на Пушной принадлежит племянникам Покулы — Николаю и Александру Сигде. Здесь их охотничий участок. Сюда они приедут через полмесяца добывать панты — молодые рога самцов изюбрей. Панты летом покрыты шерстью, мягкие и пронизаны многочисленными кровеносными сосудами. Они широко используются в медицине для приготовления лекарств, возбуждающих человека и повышающих его сопротивляемость болезням. Пока пантовка не началась, единственным хозяином зимовья буду я.

Место понравилось мне сразу. Высокий берег. Внизу резвятся хариусы. Вокруг далеко видно. Прямо за домом покрытая смешанным лесом сопка. На склоне, надрываясь, свистит ширококрылая кукушка. Ее песня очень своеобразна. Кажется, что ею птица вводит сама себя в экстаз. Начав свистеть спокойно, она постепенно повышает и усиливает звук, все чаще начинают повторяться отдельные колена, наконец, как бы захлебнувшись, свист переходит в страстное шипение — и смолкает. Если наша кукушка обликом напоминает ястреба-перепелятника, то ширококрылая похожа на амурского кобчика.

— Ну что, пойдем смотреть рыбных филинов? — улыбаясь прищуренными глазами, спросил Семен.

Я никак не предполагал, что пожилой человек, проведший почти весь день за мотором, вместо заслуженного чаепития согласится в сумерках опять плыть куда-то. Но видимо, все удэгейцы одинаковы: если они могут сделать для «друга своего друга» что-нибудь приятное, они никогда не откладывают это на завтрашний день. Разумеется, я поспешил к лодке.

Плыть оказалось недалеко, всего с полкилометра вверх по Бикину. Сбавив ход, лодка повернула круто вправо и вошла в устье Пушной. Примечательно, что устья почти всех рек, впадающих в Бикин, поразительно тихие. Невероятно спеша в пути, эти «меньшие братья», дойдя до цели, словно вдруг оказываются в растерянности и, упершись в могучий бок Бикина, чуть ли не останавливаются. Точно так же ведет себя и Пушная.

По тихой воде, нырнув в зеленый тоннель, несколько раз свернув то вправо, то влево и оставив позади еще почти километр, мы неожиданно выплыли на небольшой чистый плёс. Мотор затих, но лодка все еще шла вперед по инерции.

— Вот здесь, — сказал Семен и показал рукой в конец залива. В этот момент, как бы в подтверждение его слов, из леса к протоке вылетел рыбный филин, но, заметив нас, круто развернулся и, медленно махая огромными тупыми крыльями, скрылся в чаще. Опять, как тогда, когда я впервые услышал крик этих сов у зимовья Покулы и когда впервые увидел их на острове у Леснухи, сердце мое екнуло. Неужели в найденном Семеном дупле действительно есть гнездо рыбных филинов?!

К тополю с дуплом мы шли крадучись, словно звери на солонец. Впереди — маленький щуплый Семен, сзади, стараясь быть не выше его, согнувшись шел я. Подходим к тополю. Вернее, это уже не тополь, а трехметрового диаметра и около пятнадцати метров высотой остаток ствола. В это время из леса донеслись голоса рыбных филинов. Кричали сразу две взрослые птицы! Мне даже показалось, что голоса были беспокойными.

«Нашел! Неужели нашел?!» — пронеслось в сознании.

Метрах в пяти от вершины в пне зияла огромная дыра. Разыгравшееся воображение уже вписывало в черный овал светлый силуэт глазастой совы. Забраться на этот пень без специальных приспособлений было невозможно. Я обошел дерево несколько раз. Кое-где валялись пушинки. В нескольких местах я обнаружил помет и погадки. Больше выяснить ничего не удалось, и мы направились обратно к дому.

Полночи я не давал Семену уснуть, расспрашивая его о рыбных филинах и рассказывая ему все, что сам успел узнать о них. А на рассвете удэгеец уехал дальше вверх. У него были свои дела на Старом Бикине.

— Смотри, будь осторожен. Не спугни филинов и не сломай себе шею на этом пне, — улыбаясь, сказал он мне на прощание. И добавил: — А благодарить незачем. Я ведь случайно нашел это дерево. Просто заехал сюда по своим делам.

Только спустя месяц я узнал, что отсюда вниз до Леснухи, километров за тридцать, он ездил специально за мной…

Опасное восхождение

К дуплу рыбных филинов я пришел на этот раз, вооружившись «кошками»— небольшими железными крючьями, которые ремнями накрепко привязываются к сапогам. «Кошками» я пользуюсь, когда приходится влезать на деревья. Однако с самого начала было ясно, что взобраться на этот пень-великан будет не так-то легко. Главная сложность заключалась в том, что обхватить руками дерево диаметром в три метра, разумеется, невозможно. По существу лезть приходится на стену. Я пытался при помощи страховой веревки обхватить гигантский ствол, но столкнулся с новым осложнением. Веревка, охватывающая его, не двигалась вверх, цепляясь за неровности вековой коры. Она поминутно заклинивалась в разных расщелинах, наглухо застревая в них. Пришлось лезть без страховки.

Извиваясь всем телом, как полоз Шренка, я сантиметр за сантиметром продвигался к дуплу. Прежде чем переставить ногу и вонзить шип «кошки» в новое место, я выискивал очередной наиболее прочный вырост коры, за который можно надежно ухватиться рукой. Но чем выше и поднимался, тем тоньше и рыхлее становилась кора. Местами она даже отставала от загнившего ствола.

Конечно, надо было бросить эту затею сразу. Ведь можно было бы сколотить лестницу или придумать еще что-нибудь. Но все эти способы тогда казались нестерпимо долгими. Предположение, что в дупле может оказаться гнездо рыбного филина, словно лишило меня разума. Необходимо было заглянуть туда сразу же, вот сейчас… И я упорно и безрассудно лез вверх.

Когда до дупла осталось не более полуметра, а внизу — добрый их десяток, я почувствовал, что шип «кошки» на правой ноге больше не держит и нога ползет вниз. Ударил плашмя ею по дереву, пытаясь вогнать шип глубже. Но по-прежнему упора не было. Я еще размышлял о том, что бы предпринять, когда случилось самое плохое: поползла вниз и левая нога…

Судорожно скрючив пальцы рук, я впился ими в пень. На какой-то миг зловещее оползание прекратилось. Но пальцы не могли долго выдержать это невероятное усилие. Скосив глаз, я глянул через плечо вниз. «Вон туда, подальше от острых обломков вершины тополя, надо падать, — промелькнуло в сознании. — Главное, посильнее оттолкнуться от ствола». Но я нахожусь на уровне по крайней мере третьего этажа дома! И снова прильнув к стволу, соскребая животом, грудью, лицом мох с коры, цепляясь за нее пальцами, ногтями, я медленно сползаю вниз. «Когда начну падать, надо не забыть посильнее оттолкнуться», — вновь пронеслось в голове…

Но мне всегда немножко везло в жизни. Через метр оползания я неожиданно уперся одной ногой в маленький круглый нарост. (Говорят, что из них делают курительные трубки и ручки для ножей.) Найдя опору для одной ноги, я тут же нашел ее и для другой.

Минут пять, наверное, я отдыхал и унимал дрожь в коленях. Затем, согнув ногу, ощупал шип. На нем, как на штопоре, прочно сидела пробка коры. То же случилось и со вторым шипом. Немного повозившись, освободил шипы. Придя в себя, посмотрел вверх. Там темнело недоступное дупло. Посмотрел вниз: там сидел, внимательно следя за мной, Чук. Увидя, что я обратил на него внимание, пес нетерпеливо заскулил. И я сдался: с превеликой осторожностью спустился на землю.

Как побитый, я сидел на кочке. Чук с серьезным видом обнюхивал мои руки. О повторном подъеме на злополучный пень в этот день я не мог и думать. Ночь я провел спрятавшись недалеко от дерева с дуплом. Всего два раза к дырке подлетели рыбные филины. Но никакой возни, свидетельствующей о том, что в дупле находятся птенцы, я не расслышал. А к утру птицы исчезли совсем.

На следующий день я опять пришел сюда, но на пень не полез. Как только я к нему приближался, у меня начинали трястись ноги. К тому же еще кровоточили ободранные пальцы, из десяти ногтей четыре были глубоко надломлены и ныли. Лишь на третий день, срубив стоящую рядом пихту и привалив ее к тополевому пню, я заглянул внутрь дупла. Там ничего не оказалось. Можно было только предположить, что эта ниша не так давно выглядела иначе. Теперь же пол в дупле прогнил и провалился вниз почти до самой земли. Посветив фонариком вглубь, я разглядел только мелкие гнилушки. Обидно было до слез. Даже захотелось все бросить и уехать домой, в Ленинград…

В этот день завтрак, взятый с собой на двоих, я весь скормил Чуку. У него настроение не было испорчено, и он съел все без остатка.

Наверное, чтобы утешить меня, судьба послала в тот день несколько интересных встреч. Во второй половине дня, оставив собаку в избушке, я пошел обследовать соседнюю сопку. В одном из распадков в густой траве что-то мелькнуло. Потом раздался звук, который я принял за взревевший на Бикине мотор. Не разобрав, что это за звук и откуда он донесся, я сделал еще один шаг вперед — и грозный рык повторился снова. Только теперь я сообразил, что это голос тигра! Зверь лежал метрах в двадцати от меня, в густых папоротниках. Почему-то он не желал уступить мне дорогу и не двигался с места. Поразмыслив и вспомнив, что, кроме ножа, у меня нет никакого оружия, я обошел зверя стороной.

В этот же день мне удалось еще найти два гнезда с кладками синих соловьев и выследить иглоногую сову. Кстати, о ее жизни известно немногим больше, чем о рыбном филине. Гнезда ее находили один или два раза, продолжительность насиживания неизвестна, пуховички не описаны, образ жизни — загадка. Я очень обрадовался находке и в мечтах уже составил план дальнейших наблюдений за этой совой.

Нет, жизнь в Приморье не так уж плоха!

Последние недели на Бикине

Потерпев фиаско с рыбными филинами, я затужил, но не надолго. Дебри Уссурийского края, как чудесный бальзам, лечат раны. И вторую половину лета я проработал не менее интенсивно, чем первую.

Я не нашел гнезда рыбного филина, но, пока искал его, выследил множество других интересных птиц. Под наблюдением находились гнезда иглоногих сов, скрытые в кронах миниатюрные гнездышки-гамачки буробоких белоглазок, вылепленные из лишайников гнезда-чашечки серых личинкоедов. Я знал гнезда многих овсянок: желтогорлой, таежной, седоголовой, ошейниковой и красноухой. Удалось рассмотреть на елях и кедрах гнезда-шалашики корольковой пеночки. Следил я и за гнездовой жизнью пестрого дрозда, которого в прежние годы работы на Бикине выследить не удавалось.

В это же лето я познакомился с одной, пожалуй, самой странной птицей Приморья — трехперсткой. Особенно сильное впечатление произвел на меня ее голос. Представьте себе сырую туманную ночь на лугу. Едва различимы очертания одиноких деревьев — вяза и амурского бархата. К далекому рокоту Бикина привыкаешь, и вокруг кажется поразительно тихо. Только укают где-то иглоногие совы и восточноазиатские совки. И вдруг из темноты слышится странный звук, словно вдали, во мраке и тумане, посылая предостерегающие сигналы, заработал маяк-сирена. Каждый отдельный унылый звук заканчивается едва уловимым росчерком. Получается что-то вроде глухого «ууууу-ый», повторяемого через равные промежутки времени. Это токует трехперстка.

Трехперстка — небольшая, примерно с перепела, птица. Почти всю жизнь она проводит скрываясь в траве. Примечательна она не только голосом. В отличие от большинства других птиц у трехперсток наиболее активно токуют не самцы, а самки. Самцы же в это время заняты постройкой гнезда, а позже примутся высиживать яйца и выводить птенцов. А самки все это время лишь надсадно гудят…

К этому времени в моем журнале наблюдений числилось около ста гнезд самых различных птиц. Каждое из этих гнезд надо было посетить несколько раз и у каждого посидеть хотя бы по нескольку часов. В гнездовой жизни птиц меня интересовало многое: участие самца и самки в постройке гнезда и в выращивании потомства, сроки и продолжительность насиживания кладок и пребывания птенцов в гнездах, наконец, поведение молодых и взрослых птиц в гнездовой период.

Как раз к этому времени ко мне прибыла подмога. Из Ленинграда приехал на практику на Бикин Саша Бардин, студент кафедры зоологии позвоночных Ленинградского университета. И конечно, его сразу же пленили приморские птицы. А два человека — это уже мощный рабочий коллектив. Из одиночки-старателя я превратился в руководителя группы. Дела и время пошли еще быстрее.

Как-то раз, когда мы с Сашей были на сопке, к нашему биваку подъехала моторная лодка. Люди по Бикину зря не ездят, и мы, бросив свои дела, спустились вниз. У дома нас ожидали два незнакомых удэгейца и русский. Оказывается, сегодня было воскресенье и день выборов. В лодке стояла урна для голосования. Эти три человека специально проехали по всему бурному Бикину, чтобы охотники, и мы в том числе, имели возможность проголосовать за народную власть. С нескрываемым удовольствием мы опустили бюллетени в узкую щель запломбированного сейфа. Смелые люди Бикина не переставали меня удивлять.

Как горожанина, на Бикине меня удивило и другое. Здесь все люди «родня». Подъехавший к биваку незнакомый охотник без стеснения требует чая, а если голоден — еды. Если вас дома не оказалось, то он хозяйничает сам. Однако, если ему на охоте сопутствовала удача, он никогда не проедет мимо вашего стойбища, не предложив «доли». Деньги в таких отношениях не имеют никакой цены. Отказываться от подношения просто невозможно. В период охоты, хотя у меня и Саши не было оружия, мясо и рыба у нас не переводились. При этом благодарить друг друга на Бикине не принято. В «бикинской коммуне» неприкосновенной собственностью из всех вещей являются только орудия промысла: капканы, карабины, лодки и охотничьи участки, посещать которые можно только с разрешения хозяев. Добыча же охотника, его продукты, дом оказывались всегда в той или иной степени «обобществленными».

Как-то, дивясь щедрости, с которой меня наделял малознакомый мне охотник, я не выдержал и спросил:

— Скажи, пожалуйста, все ли люди на Бикине такие добрые и внимательные?

— Нет, — расплываясь в улыбке, ответил он. — Внизу живут двое жадных, которых мы всегда объезжаем стороной.

— Всего два жадных удэгейца на весь Бикин?! — вырвалась у меня глупая фраза.

— Хватит и этого, — став серьезным, заметил мой собеседник.

Во взаимоотношениях с удэгейцами были у меня смешные случаи. Однажды дед Ленкуй, который стоял во время пантовки лагерем на косе, в двенадцати километрах ниже Пушной, специально приехал ко мне, чтобы попросить резиновый клей для починки сапог. Уважая его возраст, я предложил свои услуги и, пока он пил чай, отремонтировал его обувь. Поблагодарив меня, дед уехал. На том бы история могла и кончиться, если бы примерно через неделю молодые и старые удэгейцы не повалили ко мне валом ремонтировать свою резиновую обувь. Все они ставили свои сапоги передо мной и усаживались пить чай. После починки третьей пары сапог я взбунтовался и заставил их работать самих.

К этому же периоду жизни на Бикине относится и знакомство с братьями Александром и Николаем Сигде, в зимовье которых я жил на Пушной. Александр был глухонемым. Он потерял слух в восьмилетием возрасте, переболев энцефалитом. Как следствие потери слуха пропала речь. Однако более интересного человека и собеседника (я не оговорился!) я, пожалуй, не встречал в Приморье. Пантомима его была исключительно выразительна. Глядя на него, я без труда угадывал не только зверей, о которых он рассказывал, но узнавал много больше — их чувства, переживания. Я видел, как звери подкрадываются к добыче, как резвятся, как в диком ужасе уносятся прочь или падают, сраженные меткой пулей… Сам же Александр понимал меня буквально с полуслова. Я еще подбирал слова и едва начинал шевелить губами, как он уже, уловив, что мне нужно, отвечал на вопрос. Дня через два, когда я овладел элементарными жестами, наши беседы стали протекать совсем легко и свободно. Прервать их могла только темнота, мешающая видеть друг друга.

По себе зная, что на охоте, да и в таежной жизни вообще, слух является, пожалуй, главным из чувств, я не переставал удивляться большой удаче Александра на промысле. Я ходил несколько раз с ним в тайгу и был поражен его способностью видеть и даже чуять следы зверей. Зрение его было бесподобно. Он видел ночью почти так же, как и днем. Все охотники Бикина знали, любили и уважали Саньку-немого, как они звали его.

От Александра я узнал, что в районе его зимовья живет не один тигр, которого я видел, а четыре — самка с двумя годовалыми тигрятами и старый самец, хромающий на переднюю правую лапу… А Николай рассказал, что на Александра в прошлую зиму, когда тот, наклонившись, свежевал кабана, сзади (он же глухой!) навалился здоровенный медведь. Санька зарезал его ножом.

Братья Сигде немало удивили меня и еще одним. В свободные минуты мы часто все вместе рассматривали цветные рисунки, приложенные к определителю «Птицы СССР». На них изображено больше семисот различных видов птиц, обитающих во всех ландшафтных зонах нашей огромной страны. Оба удэгейца без труда узнавали тех птиц, которые хотя бы изредка встречались на Бикине. При этом речь шла, разумеется, не только о промысловых птицах, но и о «всякой мелочи», включая вьюрков, овсянок и других. Я много ездил по России, был знаком со многими замечательными русскими охотниками, но их познания в орнитологии дальше «крупных» птиц обычно не шли. «Мелочь» наши охотники не знают и не замечают. Позже я убедился, что Александр и Николай Сигде не были счастливым исключением Большинство охотников-удэгейцев хорошо знает птиц.

Вот среди таких замечательных людей посчастливилось мне жить и работать на Дальнем Востоке. Я ел кабанятину, оленину, козлятину, в каши подливал медвежий жир, спал на звериных шкурах. Кстати, их было у меня две — бурого медведя и изюбря. Первая неудержимо лезла по непонятным причинам, вторая тоже, но ей уж так положено, поскольку волос у оленей очень ломкий. От этого даже после непродолжительного отдыха я поднимался со своей лежки покрытый шерстью, словно зверь.

В июле моя переполненная впечатлениями жизнь среди охотников-удэгейцев была омрачена. Однажды мой помощник Саша Бардин вернулся из сопок весь в жару и красный, как рак. На следующий день у него начались сильные головные боли. Я как мог обхаживал его, но, когда в нашей аптечке, кроме настойки йода и бинтов, ничего не осталось, не на шутку встревожился. Как назло, к этому времени все удэгейцы разбрелись по тайге в поисках пантачей. В зимовье, не считая собаки, нас было всего двое. Лодки не было. А до ближайшего населенного пункта — Красного Яра, где можно было рассчитывать на медицинскую помощь, более ста порожистых километров. День ото дня парню становилось все хуже, а я ничем не мог ему помочь.

Лишь к концу второй недели удалось поймать на Бикине перегруженную лодку незнакомого удэгейца. Почмокав губами и покачав головой, тот согласился отвезти Сашу в Яр. Вдвоем мы сесть в лодку не могли и я, потеплее закутав больного, распрощался с ним. Тревога грызла меня, пока не была получена весточка из поселка, где говорилось, что Саша жив и поправляется, что он лежит в ярской больнице и что врачи, окружив его вниманием, делают ему в день по нескольку уколов. В этом же послании говорилось, что дети Покулы его навещают. В больнице сказали, что Саша подхватил энцефалитную лихорадку. Ее передает гнус. В отличие от настоящего энцефалита она редко дает осложнения. К концу июля Саша поднялся на ноги, и мы вместе улетели в Ленинград.