По таёжной реке Бикин

Среди друзей

У пригретой апрельским солнцем стены на корточках сидит черноволосая смуглая девочка-удэгейка. Это младшая дочь Покулы — Рита. Она сосредоточенно смотрит на свой оттопыренный указательный пальчик и по-русски напевает: «Зинчик, зинчик, сядь на мизинчик!» Меня девочка не замечает. Только подойдя совсем близко, я разглядел, что над ее ручонкой висит в воздухе маленькая мушка-журчалка. Тонко прозвенев невидимыми крыльями, она послушно садится на подставленный палец… Тут девочка подняла на меня глаза и с криком: «Дядя Юра приехал!» — умчалась в избу.

Я снова в удэгейском поселке Красный Яр. Меня не то что не забыли в Красном Яре — меня встретили здесь, как принимают на Руси самых близких родственников. Мы обнимались, целовались, каждый норовил затащить меня к себе в дом. Растроганный чуть ли не до слез, я ходил по поселку и улыбался всем встречным. Меня уже не расспрашивали, зачем я приехал в Яр. Все наперебой мне рассказывали, каких и где птиц они видели зимой. Все мои знакомые оказались живы и здоровы. Узнали даже Чука! Он тоже радостно кидался к каждому из удэгейцев. Все звали нас ночевать к себе, но мы по традиции остановились в доме Покулы.

Вечером, как и в прошлом году, состоялся «совет в Филях». Мест, где «совершенно точно» должны гнездиться рыбные филины, оказалось уйма. Когда большинство проблем было обсуждено и я уже рассказал удэгейцам все, что припомнил о своей жизни и охоте под Ленинградом, а они в свою очередь поделились своими охотничьими успехами, я робко спросил: нельзя ли мне где-нибудь достать на лето лодку с мотором? Проблема решилась неожиданно легко. Оказывается, за зиму Николай Сигде сменил свой уже повидавший виды мотор «Москва» на новый сильный «Вихрь». Старая лодка этот тяжелый мотор выдержать не могла, и Николай сейчас был занят тем, что мастерил себе новую.

— Возьми мои старые мотор и лодку, — просто сказал он. Я не знал, как мне отблагодарить его.

На этот раз сборы были более основательными. Три дня я провозился с лодкой. Сушил ее, шпаклевал, щели заливал расплавленным гудроном. Всей этой не совсем знакомой для меня работой руководил Николай Сигде. У Покулы я раздобыл бачки и канистры. Закупил в охотпромхозе бензин. Наконец наступил долгожданный момент спуска лодки на воду. И тут я должен был сознаться, что плохо представляю, как заводится мотор. Но Николая это нисколько не смутило, и он без лишних разговоров взялся за «повышение моей квалификации». Ни смешков, ни подтрунивания. Одни спокойные, серьезные слова. Под его присмотром я сделал уже два круга по Бикину, когда он сказал:

— Ну, хватит. Однако в первую поездку поплывем вместе. Я буду сопровождать тебя в другой лодке. В пути научишься большему.

Николай предложил свой план:

— Сперва съездим вниз по Бикину. Вниз сложнее, — поучал он меня, — Здесь необходимо, чтобы скорость лодки все время была большой, больше, чем течение Бикина. Иначе лодка теряет управление. Вверх же по Бикину можно ползти и совсем медленно. Внизу я тоже слыхал, как кричат рыбные филины. Я провожу тебя километров двадцать и оставлю. Будешь искать своих птиц и подниматься в Яр. Потом я или кто-нибудь другой проводит тебя вверх по Бикину.

Я слушал Николая и не мог нарадоваться, как складно все получается. А на следующее утро две лодки, моя и Покулы, в которой сидел Николай Сигде, отплыли вниз по реке. До этого мне казалось, что я уже совсем привык к стремительной воде Бикина. Сидя в лодках, которыми управляли удэгейцы, я мог не только дремать, но и преспокойно спать. Но когда я оказался сам за «капитана», Бикин вновь начал пугать меня. Мне постоянно чудилось, что меня вот-вот вышвырнет на камни, прижмет к залому… Ручку управления мотором я держал с такой напряженностью, что пальцы занемели. Я ничего не видел вокруг, кроме идущей впереди лодки Николая. Несколько раз он подъезжал ко мне и спрашивал, почему я так медленно еду. Мне же представлялось, что лодка летит над волнами!

Но двадцать километров — путь долгий. Постепенно я начал успокаиваться. Тревожило одно: я неясно представлял себе, что должен буду предпринять, когда лодку надо будет остановить. Мне казалось, что это сделать почему-то не удастся. Готовя себя к худшему, я начал то прибавлять, то сбрасывать газ, пробуя управление, то вправо, то влево разворачивать мотор. Увидя, что моя лодка завиляла, как бекас после взлета, а мотор то затихал совсем, то принимался реветь, как разъяренный медведь, Николай свернул к первой же косе и остановился. Подъехал и благополучно остановился и я.

— Что, мотор барахлит? — деловито осведомился удэгеец. Когда же я объяснил, что, таким образом тренируясь, хочу прочувствовать «в руках» мотор, он внимательно посмотрел на меня, но ничего не сказал.

Мы снова двинулись в путь. Для меня это был невероятно сложный момент. Пока я заводил мотор и пытался включить скорость, мою лодку течением разворачивало обязательно так, что ее нос смотрел на берег. Сходу развернуть лодку я не успевал и в панике глушил двигатель. И все начиналось сначала. Стоя на носу, я отталкивался длинным шестом, перепрыгивая через вещи и собаку, несся к корме, заводил мотор. Он глох. Я опять бежал на нос лодки… Но все же я отъехал от этой косы.

Промчавшись вниз по Бикину еще несколько километров, мы круто свернули вправо и въехали в относительно тихую протоку. Лодка Николая мягко ткнулась в сырой берег. Мой фрегат вылетел на сушу почти наполовину.

— Приехали, — сказал Николай. — Будешь здесь искать рыбных филинов, а заодно научишься обращаться с мотором. Если не приедешь в Яр за неделю, в воскресенье я подъеду к тебе.

Так начался новый сезон моей работы. Чем-то он ознаменуется?

Здравствуй, Бикин!

Первые три ночи не порадовали меня. Я даже ни разу не слышал голоса рыбных филинов. Но до чего же приятно после продолжительного перерыва вновь оказаться в знакомом лесу! Хочется петь, читать стихи, улыбаться, здороваться с деревьями, птицами, зверями. А как от возбуждения глубоко дышится! Как сильно радует каждая встреча! Несмотря на отсутствие филинов, настроение все равно было праздничное.

Дебри Уссурийского края развлекали меня как могли. Сегодня, например, в пойменном лесу у Бикина почти до самого утра кричали длиннохвостые неясыти. Я хорошо знаю эту темноглазую серую сову. Много раз выслеживал ее и в Европейской части страны, где она выводит птенцов открыто в старых гнездах хищных птиц, и в Приморье, где она поселяется, как правило, в дуплах.

Брачный крик длиннохвостой неясыти — трехсложный заунывный глухой звук, вроде «хыыый-хый-хый». При этом промежуток времени между первым длинным слогом и двумя последними часто затягивается на несколько секунд. Два коротких слога поспешно произносятся один за другим. Умеет эта сова и лаять, словно осипшая собачонка. Разгоняя сон, я иногда принимался передразнивать длиннохвостых неясытей. Подражая их крику, удавалось подманить их совсем близко. Меня всегда веселили их растерянные пучеглазые физиономии, когда вместо ожидаемого собрата они обнаруживали человека. Сова начинала хлопать то одним, то другим веком, а я — бессовестно хихикать.

В один из первых дней на Бикине я нашел дупло, в котором поселилась утка-мандаринка. Было это так.

Уже совсем рассвело, когда над берегом протоки, где я ожидал восхода солнца, с брачным криком пролетела пара мандаринок. Впереди, нежно крякая, пронеслась скромная самочка, сзади, свистя по-весеннему, разукрашенный самец. Птицы пролетели над протокой, вернулись и, сделав круг над лесом, вновь оказались надо мной. В следующий момент, резко свернув в сторону, самка с лета села на горизонтальную ветку раскидистого ильма. Самец же проскочил это место. Чинно прошагав по ветке около метра, уточка спорхнула вниз и исчезла в небольшом дупле. Сделав несколько кругов над лесом, самец тоже сел на дерево. Он растерянно озирался, призывно свистел. В дупле же у мандаринки шла кладка. В этот день она снесла там третье яйцо.

На Бикине мандаринки встречаются часто, и я каждый раз дивлюсь яркости весенней окраски селезня. В его оперении сочетаются металлически-зеленый, желтый, пурпурный, красный и другие цвета. Голову украшает бронзово-рыжий сверху и блестяще-сине-зеленый снизу хохол. Некоторые перья крыла имеют расширенные опахала и сильно изогнуты кверху. Окрашенные в бежевый цвет, эти перья, словно сказочные паруса, выступают по бокам плывущей птицы. Во многих странах мандаринок специально разводят и выпускают на пруды как украшение.

Однажды мне удалось наблюдать, как образуются пары у этих диковинных птиц. Самка у них выбирает самца, а не наоборот, как у большинства уток. Она же ревностно отгоняет всех прочих самок от своего избранника. Самец никогда так не поступает, он только заботится о том, чтобы не потерять из виду ту, которой он предназначен.

Вот где-то в стороне, как на волшебной флейте, просвистел свою простенькую, но очень душевную песню большой черноголовый дубонос. Я хорошо знаю этих птиц и представляю их облик. Когда самка сидит в гнезде, кажется, что за его край свешивается не клюв птицы, а огромный ярко-желтый желудь. Знаю и то, что просвистевший только что дубонос не одинок. Чем бы дубоносы ни занимались — кормились, пели, строили гнездо или хлопотали вокруг птенцов, подле самки всегда находится самец. Более тесно связанные пары найти в лесу трудно.

Совсем по-домашнему приветствовали меня длиннохвостые синички. Подлетев почти вплотную, они повисли на тонких прутиках и, поблескивая бусинками-глазами, деловито хрипели: «Черр, черр, черр». Так эти птички беспокоятся, но мне кажется, что они здороваются со мной. У одной из длиннохвостых синичек в клюве пушинка. Значит, у них уже не только есть гнездо, но оно уже построено полностью и теперь птицы заняты его выстилкой. Я даже снял с головы берет и поклонился маленьким синичкам.

Сняв берет, я невольно остановил взгляд на небольшой приколотой к нему бронзовой брошке. На ней был изображен филин. Этот маленький талисман еще в Ленинграде вручил мне мой друг, тоже любитель природы и бродяга по натуре, Костя Бобров. Невольно улыбнувшись, я вспомнил, как Костя, желая сказать мне на прощание что-нибудь приятное, уверял, что этот талисман непременно приведет меня к гнезду филинов! Ну что ж, буду надеяться.

Мои мысли были прерваны звонким криком ястребиного сарыча. По внешности эта птица — нечто среднее между обыкновенным канюком и лунями. Еще вчера я заметил, что на той стороне протоки, на старом долинном ильме, он начал постройку гнезда. Вот и сейчас, оглашая окрестности воинственным криком «Чик-к-е-й», он летает, держа в тонких лапах прутик. Гнездо устраивается высоко, в двадцати метрах от земли. Хищник строит гнездо и одновременно токует. Ток ястребиных сарычей не совсем обычен. Птица, неестественно напряженно махая крыльями, летает над самыми вершинами деревьев. Наметив место для посадки, уже подлетев к нему, ястребиный сарыч начинает учащенно повторять свое «чик-к-е-й» до восьми — десяти раз подряд и с последним из этих криков садится. Уже сидя он прокричит еще два раза и замолкнет. Видимо, токовый полет утомляет птицу. Прежде чем слететь вновь, она обязательно отдыхает минуты две. Затем полет — и крики возобновляются. И я опять слышу, как ястребиный сарыч задорно кричит над еще по-зимнему голым лесом.

Солнце уже давно поднялось над поймой Бикина, а я продолжаю сидеть на прежнем месте. Прямо напротив, на каменной березе, повисли четыре чижа. Они усердно потрошат сережки, и вниз летят легкие коричневые чешуйки. Где-то в кустах еще прозрачного рябинолистника перекликаются приморские снегири. Песня их: «У-у-эээ» — скорее напоминает скрип дерева при ветре, нежели пение птицы. У наших европейских снегирей голос почти такой же. Правда, наши снегири поистине красавцы: от красной грудки самца трудно оторвать глаза. Снегири же, живущие на Бикине, — тускло-серые, невзрачные птицы. Лишь у некоторых из них при внимательном осмотре удается заметить грязно-розовый налет. Но все равно они меня радуют.

Все первые дни после приезда сюда я, как и в прошлом году, почти круглые сутки находился на ногах. Ко всем моим делам и заботам еще прибавилась лодка. Одному Чуку известно, сколько сил, нервов и времени я потратил на освоение строптивого мотора. Шпонки, крепящие винт, я умудрился выводить из строя еще при включении скорости. Не счесть, сколько раз я срывал их, наезжая на косы или натыкаясь на бревна, плывущие вниз по Бикину. Только в первый день я семь раз снимал винт и заменял шпонку. Запас гвоздей, из которых я их тут же изготовлял, таял, как весенний снег. А сколько страху я натерпелся! Правда, меня каким-то чудом проносило мимо узких, бурных мест. Но страх-то оставался! Смелым и спокойным мотористом я стал лишь на третий день. Произошло это следующим образом.

Я заехал поговорить о птицах к пасечнику, избушка которого одиноко стояла на берегу реки. Разгоряченный, я залпом выпил там стакан медового кваса. Напиток оказался немножко хмельным. Распрощавшись с дедом, я сел в лодку, и… мотор взревел с пол-оборота, что с ним случалось далеко не всегда. Лихо развернувшись почти на одном месте, моя лодка выскочила на середину реки. Я не мог понять, что произошло, но мне было совсем не боязно. Я добавил газа и, ловко маневрируя между плывущими навстречу бревнами, помчался вверх по реке. За последующие полдня я не наскочил ни на один камень и не сорвал ни одной шпонки! После этого случая, уверовав в свои способности, я благополучно плавал все лето. У меня случались лишь мелкие, неизбежные на горной реке аварии. Страх же с того памятного дня сменился уверенностью и холодным расчетом. Теперь я уже не уставал за рулем и мог спокойно смотреть по сторонам. Мои поездки по Бикину превратились в будничную работу.

Вот и теперь я еду один в лодке по клокочущей реке и спокойно смотрю вдаль. Впереди по курсу летит скопа. Это крупная, красивая хищная птица, которая почти исчезла в Европейской части Союза, но здесь еще встречается часто. Она питается рыбой. Я вижу, как скопа с лета бросается вниз. Поднимается столб брызг. Но удача на этот раз не сопутствует рыболову. Набрав высоту, скопа полетела дальше вверх по реке. И вдруг птица как бы зависла в воздухе. В следующий миг все перья на ее теле встали дыбом, а сама она внутри их резко вздрогнула. Радуга вспыхнула в брызгах вокруг. «Так ведь это скопа отряхивается», — не сразу сообразил я. Здорово! На лету! Все птицы, которых я знал, отряхивались, лишь сидя на земле или на ветке дерева. Но чтобы кто-нибудь отряхивался в воздухе, я увидел впервые в жизни. Однако, призадумавшись, я пришел к выводу, что именно так и должны поступать птицы, большая часть жизни которых проходит над открытой водой. Ведь не летать же скопе после каждого броска за рыбой отряхиваться на берег! А с крупной добычей, намочив оперение, не дотянешь до суши.

Вечером третьего дня мне повезло еще больше. Мне удалось услышать крик рыбного филина. В этом сезоне я слышал его впервые.

Нашел!.

События последующих ночей могли послужить канвой для детектива. В них было все: и жуткие крики в ночи, и теряющиеся следы, и ночная погоня, и счастливый финал…

4 мая. В полночь в десяти километрах выше своего временного бивака на Бикине на слух засекаю двух рыбных филинов. По голосу догадываюсь, что кричат молодые птицы, вероятно покинувшие гнездо в прошлом сезоне. К утру эта пара от места кормежки продвинулась вверх по реке примерно на километр, после чего след птиц был утерян. Поиски днем не дали результата.

5 мая. Глубокой ночью вновь натыкаюсь на рыбных филинов. На этот раз удалось установить, что кроме двух молодых птиц, отмеченных в прошлую ночь, в этом районе держится по крайней мере и одна взрослая особь. Ее появление сопровождалось возбужденным криком и свистом молодых птиц. Примерно через час все три филина вдруг снялись с мест и полетели вверх по Бикину. Последний раз они прогудели примерно в том месте, где над рекой нависает стометровая гранитная скала. Неужели гнездо где-нибудь в расщелине этой неприступной стены?

6 мая. С вечера расположился под скалой. Пока не стемнело, не сводил с нее глаз ни на минуту. Когда же каменная глыба превратилась в черный провал, закрывающий наполовину звездное небо, дополнительно «навожу» на нее и уши. Но уже третий час ночи, а никаких признаков присутствия рыбных филинов в этом месте уловить не удается. Закралось сомнение: не иду ли я по следу «в пяту», то есть не к гнезду, а от гнезда?

Однако перед рассветом снова уловил крики рыбных филинов. Птицы почти одновременно загудели с разных сторон. И хотя до них было далеко, а голоса их сливались в единый протяжный гул, интуиция, а может, и опыт подсказывают, что внизу по течению кричат молодые птицы. Стало быть, нужно продвинуться еще выше по реке, где кричат взрослые рыбные филины.

Несмотря на ночь и темень, завожу мотор и отталкиваю лодку от берега. В полном мраке на малых оборотах двигателя ползу вверх по Бикину. Черная с блестками вода несется навстречу. Несколько раз глушу мотор и прислушиваюсь. Рассвет застает меня в пяти километрах от Красного Яра. В утренней тишине, кажется, слышу лай собак в поселке.

Близость человеческого жилья вновь заставляет меня усомниться в точности моих ночных наблюдений. Но ошибки все же, наверное, нет. Именно здесь, в пяти километрах от Красного Яра, напротив Олонской сопки, в последний раз перед рассветом кричали рыбные филины. Весь этот день я, как породистая легавая собака, рыскал челноком по соседним островам, но, кроме помета под деревом и двух перьев с тела птиц, ничего не обнаружил.

7 мая. К вечеру в одной из проток Бикина меня отыскал Николай Сигде. Он, оказывается, уже побывал на биваке, оставленном мной внизу, и теперь искал меня по всему Бикину. Он предлагает свои услуги, собираясь провожать меня в верховья Бикина до Леснухи, Пушной и даже выше. Я не знаю, что ответить, поскольку уверовал, что рыбные филины есть и здесь. Он даже не спросил меня, освоил ли я мотор. А мне так хочется поделиться с кем-нибудь своими успехами. Но я тоже не заговариваю об этом.

С востока надвигается дождь. Глядя на небо, Николай советует поехать в поселок и немножко отдохнуть. Ведь послезавтра День Победы и в Яру будет большое гулянье, говорит он. Я колеблюсь. Сидим, курим. Время идет.

Все решили сами рыбные филины. Когда тень от Олонской сопки наползла на противоположный берег Викина, там одновременно закричали сразу две птицы.

— Нет, я остаюсь. Я не могу уехать отсюда! — говорю я Николаю.

Вскоре стал накрапывать дождик. Вдалеке затих мотор Николая. Найдя под одним из поваленных деревьев место, где не так мочило дождем, я просидел там всю ночь. Голоса рыбного филина больше не слышал.

8 мая. Днем я несколько раз пересек участок, где, как мне казалось, вчера кричали рыбные филины. Опять ничего не нашел.

В двадцать часов десять минут, точно в то же самое время, что и вчера, и примерно в том же месте я вновь услышал крики рыбных филинов. Участок этот мне теперь уже немного знаком, и я могу более точно засечь место, откуда доносятся звуки. Птицы кричат в ста пятидесяти метрах от Бикина и метрах в семидесяти от одной из его проток. Отсюда же донесся голос рыбных филинов в час ночи и утром перед рассветом. Это уже о чем-то говорит! Волнение охватило меня. Кажется, здесь я найду гнездо!

…Сухой, со сломанной вершиной ильм был виден издали. Пойменный лес еще не оделся в листву и просвечивал насквозь. Нижнюю часть этого мертвого гиганта прикрывала зазеленевшая поросль черемухи. Я уже привык осматривать все деревья подряд. Воспаленные бессонными ночами глаза безучастно делали свое дело. Взгляд машинально скользнул сверху вниз и по этой сушине. Но что-то остановило его. Я стоял, смотрел и не мог понять, что в этом дереве особенного. Никакого дупла не видно. Но взгляд упорно задерживался на середине ствола. Да ведь там летает несколько больших мух! У других осмотренных ранее деревьев я их ни разу не замечал. От предчувствия защемило внутри. Еле двигая ногами, стараясь, чтобы не хрустнула ни одна ветка, не сводя глаз с сухого ильма, обхожу его вокруг. Вот открылась часть дупла. Вот я уже целиком вижу большую нишу. До нее от земли шесть-семь метров. Еще не осознав, что произошло, всматриваюсь в темноту дупла — и вижу там голову рыбного филина! Птица почему-то не улетает. Как во сне!..

До сознания медленно доходит, что из дупла на меня смотрит не взрослая птица, а уже большой, почти полностью оперившийся птенец. Еще медленнее разум приходит к заключению, что наконец гнездо рыбного филина найдено. Сознание двоится, словно в полусне. Хорошо вижу себя со стороны и искренне удивляюсь тому, что не прыгаю от радости выше деревьев и не кричу на весь лес «ура». Тот, второй «я», который стоит где-то поодаль, тоже не весел. Снисходительно улыбаясь, он лишь показывает мне обильно разбрызганный вокруг белый помет, трепещущие на краю дупла и на соседних деревьях пушинки, валяющийся внизу объеденный позвоночник крупной рыбы. Это все я должен был увидеть еще издали, а заметил только мух! Оправдываясь перед своим двойником, я вяло говорю ему, что гнездо-то рыбного филина я все-таки нашел…

Я стоял не шевелясь. Потом сел. Птенец сверху продолжал внимательно рассматривать меня своими круглыми бледно-оранжевыми глазами. Он еще никогда не видел людей. А я, как человек, сдавший сложный экзамен, опустошенный им, не знал, что делать дальше. Радость моя, наверное, расплескалась за многие годы поисков, за тысячу и одну бессонную ночь, в которые я уже не раз прыгал, как дитя, от одной лишь надежды, что вот-вот найду гнездо рыбного филина… Теперь же я просто растерялся. Птенец тем временем, почувствовав неладное, залег на дне неглубокого дупла и больше не был виден.

Не меньше часа, наверное, понадобилось мне, чтобы прийти в себя. Потом я побежал зачем-то к лодке, но с полпути вернулся обратно, вспомнив, что плохо приметил место, где стоял сухой ильм. Затем снова почти бегом понесся по берегу. Добежав до лодки и схватив в охапку оставленного там Чука, я закружился на берегу волчком. Думая, что я с ним играю, тот поднял лай.

Испугавшись, что это напугает филинов, я заорал на собаку не своим голосом. Та, ничего не понимая, обиделась и, опустив хвост, ушла в лодку. Тут же я принялся вырубать колья для палатки, но, вспомнив, что она осталась на прежнем биваке, опять растерялся. Наконец, обругав себя за все сразу, я заставил себя остыть и сосредоточиться.

После второй сигареты план дальнейших действий, кажется, прояснился. Нужно как можно скорее съездить за вещами на покинутый бивак, а затем в Красный Яр. Там я достану гвоздей, чтобы сколотить лестницу, заберу продукты и весь скарб, оставленный на хранение у Покулы.

Теперь на все лето моим стационаром будет девственный лес напротив Олонской сопки.

День Победы

К праздничному Красному Яру я подкатил сияя. Мне показалось, что я успел рассказать о своей находке не больше чем десяти удэгейцам, когда неожиданно выяснилось, что во всем поселке не осталось человека, который бы не знал, что «ленинградский ученый» нашел гнездо рыбного филина. Охотники, знающие цену жизни в тайге, радовались моему успеху, как своему. Все поздравляли и хвалили меня. Но особенно тронули меня слова Покулы. Он сказал:

— А ты, однако, напористый парень; я взял бы тебя в свою бригаду.

От этих бесхитростных слов лучшего в Яру охотника я покраснел, как мальчишка. Для меня они были высшей наградой. Не тогда, когда я нашел гнездо филина, а только сейчас, среди охотников, я был действительно счастлив.

Не умеющие скрывать своих мыслей, эти дети тайги, искренне радуясь моей удаче, доверительно спрашивали меня, не получу ли я премию за то, что нашел гнездо рыбного филина; не будет, ли от этого у меня больше пенсия, что важно в старости, когда человек больше не сможет жить в лесу; похвалит ли меня за это мой начальник. Но вряд кто-нибудь из этих добрых, хороших людей догадывался, что за рыбного филина я уже получил сполна!

Утром, еще в сумерках, я покинул спящий после праздника поселок. Только дед Ленкуй видел, как я уезжал. Подойдя ко мне, он тихо, будто кто-то мог нас подслушать, серьезно сказал:

— А собаку ты зря привязываешь в лодке. Всякое на Бикине может случиться. Сам-то, бог даст, выплывешь, а ее утопишь.

Эти слова словно стряхнули с меня счастливую беспечность. Когда я отталкивался от берега, на моем лице уже не было самодовольно-глупой улыбки. Начался следующий этап работы. Необходимо было подготовиться к предстоящим наблюдениям за гнездовой жизнью рыбных филинов.

…Весь день прошел в хлопотах. Приехавший посмотреть гнездо рыбных филинов Николай Сигде помог мне сколотить и установить у дупла лестницу. Когда же я поднялся наверх, там меня ждал приятный сюрприз: в гнезде был не один, а два птенца!

Больше всего времени ушло на «электрификацию» гнезда. Во-первых, в самом дупле была подвешена маленькая электрическая лампочка, чтобы ночью можно было видеть, что делается в гнезде. Во-вторых, рядом с летком, несколько в стороне, были установлены два четырехламповых рефлектора от электронной лампы-вспышки, с помощью которых можно было проводить документальное фотографирование ночью.

Наконец все осветительные приборы развешены, многочисленные провода прижаты к дереву и замаскированы. В десяти метрах от гнезда укрыта маленькая палатка. В нее уложены оптика и спальный мешок. Около часа мы с Николаем провозились на берегу протоки, устраивая пристань. Тут же рядом установили большую палатку и перенесли в нее вещи из лодки. Кажется, все мелочи предусмотрены.

К вечеру удэгеец уехал, Чука я привязал у входа в большую палатку, а сам направился к гнезду. Там, в маленьком скрадке, я просижу всю ночь.

Песня-дуэт

У гнезда рыбных филинов я бессменно провел девятнадцать суток подряд. И почти каждая ночь приоткрывала новую страницу из жизни этих малоизвестных птиц.

Уже в первые ночи я выяснил, что глухое, постепенно затухающее «хуу-гуууу» принадлежит самцу. Я мог в деталях разобраться в этом и в других криках рыбных филинов, поскольку птицы часто подавали голос почти над самым укрытием, нисколько не смущаясь моим присутствием. С далекого расстояния тот же призывный крик воспринимался как еще более глухой звук: «Ыы-ыыы». Я даже засек по секундомеру продолжительность этого звука. Она равнялась примерно трем секундам.

Тоном ниже, но в общем громче и протяжнее кричит самка рыбного филина. Издалека ее крик воспринимается, как раскатистое «ыыы-гыыыыыы». Однако, когда самка кричит вблизи, в ее гудении легко улавливаются три слога: «Ыыы-хыы-гыыыыы». Ее крик заполняет воздух вокруг примерно четыре секунды. В криках рыбных филинов ударение всегда падает на начало каждого из звуков.

Теперь я уже точно мог сказать, что слышанные мной в прошлом году у зимовья Покулы и на косе Бикина, у барака на Леснухе, крики рыбных филинов принадлежали именно самкам, а из птиц, которых я наблюдал в тот же год, у дальней протоки, та, которую я «пас» почти целый день, была самцом, а вторая откликнувшаяся ему из кедрача, — самкой. Правда, голоса у них были менее мощные, чем те, которые издавали мои рыбные филины у гнезда. Но так и должно быть. Та пара была молодой, с еще не окрепшими глотками, а мои филины — взрослые, сильные птицы.

Отдельные крики самцов и самок рыбных филинов — это нечто вроде ауканья грибников в лесу. При помощи этих криков члены пары поддерживают контакт между собой, а птицы, еще не объединенные в пары, находят друг друга.

В первую же ночь, проведенную в укрытии у гнезда, я был несказанно удивлен, наблюдая воочию ток рыбных филинов. Правда, ничего нового для себя я не услышал, но то, что увидел, оказалось необычайно интересным и неожиданным.

В двадцать часов восемь минут на старый ясень, раскинувший могучие ветки-руки почти над самой моей замаскированной палаткой, уселся взъерошенный самец. Осмотревшись своими бесцветными, бледно-желтыми глазами вокруг, он сердито, как мне показалось, хукнул в сторону заходящего солнца. Из-за его спины, откуда-то из кедрача, примыкающего к пойменному лесу, тотчас же раскатисто отозвалась самка. Ее низкое «ыыы-гыыыы» долго висело в сумеречном сыром воздухе. Через несколько минут, успев за это время несколько раз откликнуться из разных мест, она наконец грузно опустилась на ветку рядом с самцом. Придирчиво осмотрев друг друга, мельком взглянув на не сводящих с них глаз птенцов, оба взрослых рыбных филина вдруг принялись надсадно кричать. Это был их ток.

Я смотрел на птиц и не мог поверить, что столь часто слышанная мною прежде их брачная песня, которую я всегда считал принадлежавшей самцу, в действительности не что иное, как слаженный дуэт. Передо мной пели одну песню две птицы. В строгой последовательности чередовались звуки, издаваемые самкой и самцом. Но делалось это настолько слаженно, что, если бы я не видел своими глазами, что надо мной сидят две птицы и поочередно выкрикивают отдельные звуки песни, мне в это трудно было бы поверить.

Пораженный, я не сводил глаз с филинов, а те, отделяя пес* ню от песни интервалом в несколько секунд, ритмично впускали в притихший перед ночью лес все новые и новые чарующие слух басовитые звуки….

Схематически брачную песню рыбных филинов можно представить как серию низких глухих звуков: «Хуу… ыыы…гуууу… хыы-гыыыыыы…», а затем следует пауза, и звуки в той же последовательности начинают повторяться вновь. При этом первые и третьи крики исполняет самец, вторые и четвертые — самка. Вся песня длится не долее восьми секунд.

В период наблюдений за рыбными филинами у гнезда я, много раз слышал их брачную песню. Почти всегда запевалой был самец. В тех редких случаях, когда он, чем-то отвлекшись, мешкал, песню начинала самка. При этом «мотив» менялся и песня звучала иначе. Однако, как бы заметив, что произошла путаница звуков, самка тут же замолкала, и следующую песню уже опять начинал самец. И снова низким трубным гулом оглашалась вечерняя пойма.

Пожалуй, ни у какой другой птицы в ее брачную песню не вкладывается столько скрытого смысла, столько силы, сколько слышится в дуэте рыбных филинов. Ее не в состоянии заглушить даже шум Бикина. Эти низкие звуки витают где-то над ним, прорываются сквозь него.

Брачную песню — дуэт своих рыбных филинов я слышал только на их гнездовом участке либо в непосредственной близости от него. Отсюда можно было сделать и практический вывод: искать гнезда этих сов нужно, ориентируясь именно по песне-дуэту, а не по тем отдельным крикам и перекличке самцов и самок и, конечно уж, не по голосам молодых птиц, за которыми я столь усердно охотился еще совсем недавно. Если бы я это знал раньше, гнездо рыбных, филинов уже давно было бы найдено!

А филины, сидящие надо мной, поют, не сбиваясь с ритма, уже двадцать минут. Я вижу, как то одна из птиц, то другая, напрягаясь перед очередным криком, как бы сутулится, втягивая голову в плечи. В это время шеи птиц надуваются, оперение на них топорщится и в такт испускаемому гулу мелко вибрируем. При этом белесые перья на горле отходят одно от другого, еще более обнажив свои светлые основания, и начинают как бы светиться. И вот в уже сгущающихся сумерках на фоне темных ветвей и серого неба видно только, как вспыхивают при каждом крике светлые пятна над клювами токующих птиц…

А я сижу в тесной палатке и размышляю над тем, как замечательно устроена жизнь у рыбных филинов. Их рабочий день начинается с песни-дуэта. Не понуро, а с подъемом полетят они сейчас на охоту. Как это здорово! Но мысли мои не разделяли проголодавшиеся за день птенцы. Их терпению пришел конец. Не дождавшись окончания дуэта, они подняли скандальный рев, требуя от родителей пищи. Настроение у тех испортилось. А в следующий миг их неясные тени растворились в ночном лесу. Совиная ночь наступила.

Мы разговариваем

Лексикон рыбных филинов не ограничивался одними глухими призывными криками и брачной песней-дуэтом. Наблюдая за жизнью этих сов, удалось перевести на человеческий язык и другие издаваемые ими звуки.

Еще раньше, особенно часто на местах кормежки, мне приходилось слышать протяжный громкий свист этих птиц. Что он выражает, я тогда понять не смог. Теперь же я точно знал, что если призывные трубные стоны служат взрослым птицам для связи и чтобы найти друг друга, то свист — это средство общения взрослых птиц с птенцами. Свистеть умеют все: и молодые, и старые птицы. Птенцы свистят, торопя родителей принести корм. Слетки свистом указывают взрослым птицам свое местонахождение. Услышав в ночном лесу призывный свист молодой птицы, родители, не тратя лишнего времени, ориентируясь на этот звук, быстро находят ее, чтобы накормить. По-разбойничьи громко свистят и взрослые рыбные филины, подлетая к гнездовому участку.

Иными словами, свист у этих птиц — средство внутрисемейной связи. Стоит одной из птиц засвистеть, как сразу же, словно эхо, ей отвечает вторая.

По характеру свиста не представляло большого труда догадаться, кто его издает. Наиболее чисто и громко свистела самка. Свист самца был несколько слабее и часто оканчивался всхлипыванием. С надрывом, но так же чисто и громко свистели слетки прошлого года. Свист же голодных птенцов в дупле временами срывался на настоящий плач, и, пока им не исполнилось полтора месяца, лаже визгливый. В их свисте часто можно было услышать какие-то истеричные нотки. Чем более голодны были молодые филины, тем громче и требовательнее они свистели. Этот звук я быстро научился имитировать.

Когда мне хотелось посмотреть на взрослую птицу, я принимался старательно свистеть. Я дул промеж пальцев с такой силой и вкладывал в свой свист столько требовательности, что от усердия у меня начинала кружиться голова, а перед глазами появлялись разноцветные круги. Но зато какой был восторг, когда обманутая мной сова спешила ко мне с лягушкой в клюве!

День ото дня я слышал и понимал все больше новых «слов> из речи рыбных филинов. Вскоре я уже знал, что совсем особую группу звуков составляют сигналы, которыми птицы предупреждают друг друга об опасности. Вот как мне удалось например, узнать о «кашле», которым взрослые птицы требуют от своих птенцов внимания и осторожности.

Под деревом с дуплом, где сидели птенцы рыбных филинов, жила семья барсуков. Они прорыли между корнями усохшего ильма многочисленные норы, в которых скрывались днем. Когда наступал вечер и просыпались рыбные филины, выходили на работу и барсуки. Совы привыкли к безобидному присутствию этих зверей, но все равно каждый раз, когда барсуки вылезали на поверхность, родители филинят обязательно предупредительно произносили звук «кхе». Это гортанное «кхе» очень напоминало кашель простуженного ребенка. Могло показаться, что таким образом совы здороваются с барсуками. Но в ответ на это «кхе» птенцы замирали в неподвижных позах. Было очевидно, что взрослые рыбные филины предупреждали птенцов о возможной опасности. «Кашляли» взрослые птицы и при появлении на гнездовом участке Чука или когда им удавалось расслышать подозрительный шорох, доносящийся из моего укрытия.

При тревоге, переходящей в раздражение, например когда рыбные филины заставали меня вблизи гнезда, они рассерженно произносили глухое «хуу» или «ыыы». При этом они еще угрожающе щелкали клювами. Звук «хуу», принадлежащий самцу, и звук «ыыы», произносимый самкой, практически неотличимы от первых слогов призывных криков этих птиц. Поскольку я сравнительно легко копировал полные призывные крики, научиться издавать только первые их части было несложно. Стоило мне пробасить тревожно «хуу» или «ыыы», как птенцы скрывались в темной нише точно так же, как они это делали, когда били тревогу их родители.

А сегодня вечером рыбные филины, испугавшись моего внезапного появления, улетели в кедрач и принялись возбужденно ухать. Можно было подумать, что родители перекликаются. Однако эти призывные крики выражали возбуждение, вызванное беспокойством за выводок. Значит, один и тот же звуковой сигнал в зависимости от ситуации несет ту или иную смысловую нагрузку. Стоило мне спрятаться в палатку и подать оттуда сигнал-свист, означающий, что птенец находится на прежнем месте, жив и здоров, но сильно проголодался, как родители успокоились и перестали тревожно гудеть.

Так текла наша не совсем тихая ночная жизнь. И то, что рыбные филины меня понимали, позволяло думать, что и я наконец понял их. Постепенно загадочные и таинственные птицы стали казаться хорошо и давно знакомыми. Я уже радовался их удачам и переживал промахи. Вчера, например, я был искренне расстроен тем, что один незадачливый птенец уронил вниз большую щуку. Там ее сразу же утащил в пору барсук. Было обидно за оставшегося голодным птенца. Жалел я и самку, которая принесла эту рыбину к гнезду: такая добыча дается нелегко…

Совята в дупле

Птенцы рыбных филинов не были особенными по сравнению с птенцами других сов. Как и все совята, они глазастые, отчего кажутся постоянно удивленными, чуточку неряшливые и встрепанные. На их юношеском пере еще не обтерся пух. Особенно много его на голове. Большие ноги птенцов словно облачены в бежевые меховые рейтузы, протертые на «коленях», а точнее, на пятках, которые у совят, как и у всех птиц, заметно приподняты. На эти колени-пятки птенцы постоянно опираются, сидя на жестком полу дупла. Размером и окраской совята уже мало отличались от взрослых рыбных филинов, что и заставляло относиться к ним с должным уважением.

Способность взирать на предмет одновременно двумя глазами, а не по-куриному — только одним — делала совят схожими со зверями и, я бы сказал, даже с людьми. Уши-кисточки, прижатые к круглой голове, как у озлобленной рыси, придавали им вид животного, способного постоять за себя. Но поскольку я твердо знал, что напротив меня в дупле сидят не дикие кошки и даже не гномы-оборотни, филинята умиляли меня. Каждое утро, когда рыбные филины заканчивали свои ночные дела, я выходил из своего укрытия, чтобы обследовать совиный дом. Я собирал перья, выпавшие за минувшую ночь у взрослых птиц, следя тем самым за их линькой, исследовал остатки ночного пиршества совят и благодаря этому мог более точно судить об их рационе. Немаловажной причиной ежедневных визитов на дерево с дуплом было желание хоть несколько минут в сутки побыть совсем рядом с филинятами. Беспокоить их более продолжительными свиданиями я не решался.

Со дня обнаружения гнезда я не переставал со страхом думать о том, что совята вот-вот улетят и я больше никогда их не увижу. Но дни шли, а птенцы рыбных филинов продолжали находиться в дупле. И поскольку мы встречались каждый день, а кроме того, и все ночи, я не замечал роста совят. От мысли взвешивать их я отказался сразу же, так как, чрезмерно обеспокоенные, они. могли раньше времени вылететь из гнезда. Меня же больше всего интересовал естественный ход событий. Приходилось терпеливо ждать.

Пятнадцатого мая старший птенец, тот, который несколько побольше ростом, увидя меня словно впервые, вдруг рассердился. Перья на нем поднялись дыбом, он распустил веером крылья и, переваливаясь с ноги на ногу, раскачиваясь всем телом, угрожающе защелкал клювом. Так при опасности поступает большинство сов. Но мои совята этого еще ни разу не делали. Что ж, вот и доказательство того, что филинята не только растут, но и постепенно приобретают привычки взрослых птиц. Конечно, «испугавшись», я поспешил слезть с дерева. Совенок, казалось, был удовлетворен. Уверовав в свои силы, он еще долго продолжал пыжиться. Он был доволен собой, а я им. Забавно, что, прогнав меня, он с гордым видом обернулся к спрятавшемуся за его спиной брату, смерил его, как мне показалось, презрительным взглядом и для порядка еще раз щелкнул клювом. Тот растерянно замигал веками. Однако такой реакции нашему герою оказалось недостаточно, и он дерзко наступил брату на лапу. Но это было уж слишком. Рассерженно процедив: «Чив-чив-чив-чив», младший птенец освободил свою ногу и, отвернувшись от хвастуна, уставился немигающими глазами в стейку дупла. Кстати, «чив-чив-чив-чив» на языке птенцов рыбных филинов означает что-то вроде ругательства средней крепости и произносится как хорошо заученная скороговорка. Тот, кто ругает, чаще всего бывает прав.

Вообще-то надо отметить, что нрав у птенцов рыбных филинов на редкость спокойный. Незначительные, неизбежные при жизни в тесном дупле кратковременные ссоры носят преимущественно декоративный, показной характер. Грубой злости по отношению друг к другу я у них никогда не наблюдал. Очень редко большой совенок на правах старшего брата покровительственно трепал за загривок младшего, когда тот делал что-то не то. В тех редких потасовках, которые изредка все же возникали, не ощущалось стремления сильнейшего обязательно изничтожить противника.

Вот характерная сценка из жизни совят в дупле. Филинят больше всего привлекали друг в друге голые пальцы ног. Стоило одному из них забыться и нечаянно выставить из-под свисающих рыхлых перьев живота голые синеватые пальцы, как их сразу же замечал и схватывал второй птенец. Это была игра в охоту. Но кому же может быть приятно, если его хватают за ноги? В момент все шестнадцать пальцев четырех ног птенцов оказывались спутанными в единый гордиев узел. Рассерженные совята начинали клевать этот клубок, но, ущипнув по нескольку раз свои же пальцы, приходили в замешательство. В конце концов один из них, совсем не обязательно тот, кто затеял эту игру, догадывался перенести свой гнев на голову брата. Он клевал его в шею, тянул за «ухо». Вот уже сцепились два серых клюва, и почти возникла настоящая драка. Но бороться со сцепленными ногами неудобно. Кто-то первым разжимает пальцы. И к явному удивлению драчунов, оказывается, что ссориться, собственно говоря, уже не из-за чего. И страсти утихают так же скоро как и возникают.

Или вот еще один пример. Почти за полторы недели до вылета из дупла совята серьезно начали готовиться к этому важному событию. Тренируя крылья, они регулярно принимались махать ими. Но в дупле было тесно, и они без конца ударяли крыльями друг друга. Обиженный, получив очередной хлопок по оттопыренным «ушам», выходил из себя, предупреждающе щелкал клювом, вцеплялся им в перья обидчика и тряс его. И хотя со стороны могло показаться, что один птенец задает другому серьезную трепку, ни одно перо при этом не только не вырывалось, но и не ломалось. Мир воцарялся сразу же, как только исчезала причина недовольства.

Даже распри из-за пищи у птенцов происходили редко. Конечно, навстречу родителям они устремлялись, отталкивая друг друга «локтями». Часто один из них смотрел с нескрываемой завистью, если другому удавалось опередить его и завладеть принесенной родителями добычей. Но она принадлежала тому, кто схватил ее первым. И более крупный птенец очень редко пользовался своей силой и отнимал пищу у меньшего. Казалось, он считал более достойным жалобно свистеть, торопя родителей вновь улететь на охоту, нежели пытаться вырвать корм изо рта брата. Правда, обладатель добычи тоже не терял времени даром, и отвоеванная в честном поединке лягушка незамедлительно, всего раз махнув в воздухе безжизненными длинными лапками, исчезала в его утробе. Крупную добычу, например килограммовую амурскую щуку, птенцы обычно поглощали совместно, поочередно завладевая ею и отщипывая маленькие кусочки.

Но больше всего в птенцах рыбных филинов меня пленяла их непосредственность. Они все принимали близко к сердцу, все занимало их. Трудно даже представить, сколько самых разнообразных дел они умудрялись найти, сидя в тесном дупле. Правда, днем большую часть времени совята беззаботно спали. Иногда они лежали на боку, часто — распластавшись на животе, вытянув Ноги назад и свесив тяжелые головы за край дупла. Если сон заставал птенца сидящим, то его большая голова забавно, как у дремлющего человека, сползала все ниже и ниже.

Когда днем к, казалось бы, спящим совятам ненароком подлетали маленькие птички, которых привлекали летающие вокруг дупла мухи и комары, совята тут же, сбросив дремоту, принимались за «охоту». Они медленно поднимались на ноги, нетерпеливо переступали ими, сутулились и широко раскрывали глаза. Их круглые головенки на удивительно подвижных шеях начинали описывать в воздухе горизонтальные восьмерки, словно это были не птицы, а индийские танцовщицы. Конечно, дальше гипнотического рассматривания своей жертвы дело не шло. Совята и не помышляли выскакивать из гнезда, а юркие птички, естественно, тоже не собирались попадаться им в лапы, но эмоционально эта охота проходила на высшем уровне. Пантомимический танец (именно танец!) охоты совят по своей форме весьма схож с ритуальными танцами многих народностей и племен Африки, Индии, Южной Америки. И у нас на Севере по сей день в праздник Солнца можно увидеть подобные «танцы охоты». И невольно думается: не у мудрых ли сов древние люди заимствовали обычай в танцах выражать свои сокровенные желания?

…Черноголовые гаички, которые только что разбередили охотничьи души птенцов рыбных филинов, уже улетели куда-то дальше, но распаленные совята продолжают на них «охотиться». Здесь нет ничего удивительного: ведь охота — это в недалеком будущем их жизнь. И какая разница, что добычей подросших совят будут не птички, а животные, обитающие в воде. Сейчас для танцующих птенцов это несущественная деталь…

Стоило вечернему солнцу коснуться Олонской сопки, как птенцы становились еще активнее. Вот тот, что немного покрупнее, решил заняться альпинизмом. Несколько минут подряд он штурмует вертикальную стенку дупла, лезет вверх, цепляясь за неровности, машет крыльями, разгоняя во все стороны пыль и мух. Утомившись, тяжело дыша, он наконец присел «для размышления». Но его «мысли» прерывает возня барсуков внизу. С напряженным вниманием он уставился на темную нору. Голову то так повернет, то эдак. Все норовит получше что-то рассмотреть или услышать. Затем вновь с удвоенным упрямством полез вверх по краю дупла. На этот раз ему удалось взобраться почти на полметра. Теперь, запыхавшись, он отдыхает уже наверху. Но и здесь ему скоро наскучило. Во время спуска один из когтей предательски застрял в щели. Совенок дернулся что было силы, нога высвободилась, и он с размаху ткнулся клювом в пол. Даже вроде как смутился, отвернулся к стенке.

Но тут взгляд его упал на маленький блестящий рефлектор с лампочкой, который я повесил в глубине дупла, чтобы иметь возможность наблюдать за птенцами ночью. Я повесил, а разбаловавшийся филиненок решил снять эту игрушку. Для него забава, а я сижу волнуюсь, вдруг действительно дотянется до лампочки и оторвет ее? Выходить и снова налаживать освещение мне нельзя, так как я не могу ночью показываться рыбным филинам. А без дополнительного освещения, когда стемнеет совсем, и вытянутой руки не разглядеть. Но я вовремя догадываюсь прикрикнуть на шалуна. Я произношу только одно тревожное «ыыы» — и птенец, присмирев, забыл про лампочку.

Но он недолго остается без дела. В следующий момент филиненка кто-то укусил за «ухо». И он с той же деловитостью, с которой только что шкодил, принялся чесаться. Поскребет лапкой за ухом, затем сведет синие пальцы в кулачок и внимательно их рассматривает. Но и это занятие вскоре было прервано. На край дупла, освещенный последними лучами солнца, с жужжанием уселась большая зеленая муха. Внимательно посмотрев на блестящее насекомое, совенок решил потрогать его клювом и подался вперед. Муха, конечно, сразу же улетела, но совенок, кажется, этого и не заметил, поскольку с тем же интересом продолжал смотреть на пустое место. Он озадаченно потрогал, даже поскреб его лапой и, раздосадованный, на минутку прилег отдохнуть.

Но в дупле два филиненка. Старший решил отдохнуть, а младший не может оторвать взгляда от вылетевшей из дупла пушинки. Конечно, лежащему филиненку захотелось выяснить, на что это с таким вниманием уставился его братец. И вот уже две мудрые головки раскачиваются из стороны в сторону, следя за капризным полетом легкого перышка. И все это делается совершенно серьезно, с умнейшим видом…

Несколько дней назад дерево с дуплом рыбных филинов посетил черный дятел — желна. Это довольно крупная птица, ростом с ворону. Рыбный филин-самец, дневавший вблизи гнезда, сразу же приметил дятла, на всякий случай втянул голову в плечи, замер и прикрыл глаза. Даже когда дятел с шумом уселся на гнездовое дерево, самец не пошевелился. Желна деловито долбил ствол и улюлюкал на весь лес.

Иначе прореагировали на желну филинята. Они тоже сперва затаились, но долго находиться в неподвижности было выше их сил. Глаза они и не думали закрывать. Напротив, они не сводили с большого черного дятла своих светлых, ставших в последние дни лимонно-желтыми очей. Куда по дереву скачками передвигался дятел, туда же медленно поворачивались две большеглазые головки совят. Лишь когда желна оказался совсем рядом с дуплом, они, испугавшись большой черной птицы, замерли, перестав двигаться. Однако, если взрослые птицы, желая быть незамеченными, обязательно прикрывают глаза, у филинят они были широко раскрыты. Даже рот у одного из птенцов остался распахнутым. В такой позе они и оставались, пока желна не перелетел на другое дерево.

Еще догорали последние лучи солнца, когда из черной тучи, приползшей с северо-востока, на притихший лес хлынул настоящий тропический ливень. Гнездо рыбных филинов — полудупло: передняя его половина открыта небу, вторая часть — глухая ниша. С первыми же каплями меньший совенок спрятался в нише. А более крупный как стоял на краю дупла, так и оставался здесь все время, пока лил дождь, даже не пошевелился. Только свистеть перестал. С последними каплями дождя совенок переступил с ноги на ногу и как ни в чем не бывало принялся снова свистеть, напоминая родителям, что он голоден. Но тут дождь пошел снова. Очевидно подражая старшему птенцу, к краю дупла подошел второй совенок. В этом поступке был определенный расчет: здесь, под дождем, хоть не прозеваешь прилет родителей и не останешься голодным.

Ну и жалкий же вид у промокших птенцов! Перья на голове превратились в темные сосульки. Головки стали непривычно маленькими. Сами совята из охристых превратились в темно-бурых. Зато белая отметина на темени стала контрастно выделяться. В сумерках, на фоне темного дупла, только и видны эти отметины да четыре блестящих глаза.

Так проходило детство рыбных филинов. То вымокнут, то просохнут. То поссорятся, то тут же помирятся. То поохотятся за мухой или маленькой птичкой, то напугаются дятла. То барсуки завладеют их вниманием, то резвый бурундук заставит учащенно забиться их маленькие, но уже охотничьи сердца. Не было только скуки. Была вереница важных событий. Лишь сильна проголодавшись, филинята забрасывали все дела и принимались свистеть на весь лес. Ведь они были все же маленькими. Сами охотиться пока еще не могли и не умели. Они ведь дети, хотя с виду их уже трудно отличить от взрослых рыбных филинов…

Размеренная жизнь

Моя жизнь была полностью подчинена жизненному ритму моих подопечных. Когда бодрствовали они, не спал и я. Когда они, намаявшись за ночь, разморенные теплым солнцем, засыпали, я принимался за свои личные дела. А они разнообразны. Сегодня, к примеру, я взялся заготавливать впрок дрова. К этому меня побудило не только естественное стремление иметь регулярно горячую пишу, но и взятая напрокат у удэгейцев бензомоторная пила «Дружба-4».

Техника, очевидно, слабость большинства мужчин. Пила и я тряслись, как в лихорадке. Фонтанировали опилки. Треск движка, должно быть, был слышен в Красном Яру. Одна за другой с грохотом валились на землю сушины, и мне казалось, что во всей тайге нет существа сильнее меня. Между прочим, подобные ощущения вызывал у меня и мотор, установленный на лодке. В прежние годы, когда приходилось вступать в единоборство с Бикином, пересекая его с одним шестом, я представлялся сам себе слабым и ничтожным. Но как раз тогда мои мускулы были тверже камня. Теперь же, с моторной лодкой, без должной физической нагрузки, я вряд ли окреп за лето. Однако мне кажется, что именно в этом сезоне я необыкновенно силен…

Я сижу на биваке, возле штабеля свеженапиленных дров. Вдруг со стороны гнездового участка рыбных филинов доносится свист-плач птенцов. Смотрю на часы. Сейчас только пять часов дня. У меня еще не просохла рубашка от возни с «Дружбой». Приходит мысль: не я ли разбудил птенцов? Ведь им же положено еще спать по крайней мере час! Но делать нечего. Даже не поужинав, ухожу к филинятам.

И вот я снова в укрытии. Жду вечера и ночи. Кажется, подготовил и проверил все: оптику, лампу-вспышку, маленькую лампочку, которая позже в темноте будет освещать дупло. Это приходится делать каждый вечер — проверять контакты, не сели ли батареи и так далее. Не забыл принести с бивака и бидон с крепким чаем. Здесь же и все мои теплые вещи: майские ночи на Бикине весьма прохладны. К вечеру постепенно «утепляюсь». Вот уже надеты третьи и последние брюки, все имеющиеся в наличии носки, меховая безрукавка, пиджак (под ним две рубашки) и брезентовая куртка. Рядом лежит еще пара чистых шерстяных портянок. Когда станет совсем холодно, одну из них я надену вместо кашне, которого у меня вообще нет, вторую повяжу на голову поверх берета наподобие чалмы. Двойной черный мешок для перезарядки фотокассет будет служить муфтой. Подо мной небольшая шкура белогрудого медведя и тонкий спальный мешок-одеяло. Кажется, теплых вещей много, но к рассвету, когда чай в бидоне превратится в лед, я все равно буду помирать от холода. Но пока мне тепло, и я доволен.

К тому, что я прячусь в палатке, совята давно привыкли и почти не реагируют на мою возню там. Примолкшие было при моем приближении, они уже начинают забывать обо мне и вспоминать о голоде. Однако взрослые рыбные филины не спешат подлетать на зов птенцов. Вообще они не очень-то балуют их своим вниманием. Более того, я поражаюсь хладнокровию, с которым родители позволяют мне безнаказанно бродить возле гнезда и даже заглядывать в дупло к птенцам. В лучшем случае, улетев заранее, они будут тревожно гукать вдали. В этой связи я вспоминаю других сов: длиннохвостую и бородатую неясытей, болотную и иглоногую и многих других, от которых мне всегда изрядно доставалось. Мощные удары когтистых лап самки бородатой неясыти я, наверное, запомню на всю жизнь.

Удивляли меня родители филинят и еще одним. У всех сов, которых мне когда-либо доводилось наблюдать, обязанности взрослых птиц по отношению к выводку были строго определены: более мощная и крупная самка грела, кормила и охраняла птенцов, а самец охотился и доставлял пищу. Даже когда совята подрастали и не требовали обогрева, самка обычно находилась возле них. Мои же рыбные филины вели себя иначе. Здесь у гнезда я гораздо чаще встречал самца. В его обязанности входила охрана участка и птенцов, а также их кормление. Он приносил совятам пищу гораздо чаще, чем самка. Поскольку ему приходилось совмещать сторожевую деятельность с кормлением птенцов, то и охотился он вблизи гнезда. Его добычей были в основном лягушки, которыми в это время года буквально кишели все канавы. Самка же подолгу отсутствовала. Она охотилась на протоках Бикина, и ее добычей была, как правило, рыба. Поймать ее сложнее, чем выхватить одну из лягушек, собравшихся на икромет. Поэтому самка и реже прилетала в дупло. Кроме того, как удалось выяснить, на Бикине самка не только охотилась. Она учила также этому ремеслу своих прошлогодних птенцов и успевала иногда подкормить их. Только этой необычной особенностью гнездовой жизни рыбных филинов, при которой самка сохраняет связь с прошлогодним выводком многие месяцы, можно объяснить тот факт, что основные заботы о птенцах в гнезде у этих сов падают на плечи самца.

Вот и теперь на призывный свист филинят, сидящих в дупле, первым прилетел самец, а не самка. Он с ходу уселся на свое обычное место — толстый сук ясеня, росшего в двадцати метрах от гнезда. Здесь самец сидит каждый день, отчего кора на суку уже сгладилась. Усевшись, он вопросительно уставился на птенцов, всем своим видом как бы спрашивая совят, зачем они вызвали его в неурочное время. Птенцы удвоили силу и решительность свиста, но папаша, видимо, не собирался средь бела дня приниматься за охоту. Ведь сейчас только шесть часов вечера.

Потоптавшись на суку и выбрав затененое место, он принялся перебирать перья. Птенцов это привело в исступление. Их рты не закрывались ни на минуту. Иногда их свист даже срывался на плач, заканчиваясь почти рыданием. Но самец невозмутимо продолжал рыться в оперении.

То, что произошло дальше, мне не совсем понятно и теперь. Окончив туалет, самец ни с того ни с сего тоже засвистел. При этом звуку, испускаемые нм, заканчивались тем же самым всхлипыванием, на которое голодные птенцы возлагали столько надежд. Создавалось впечатление, будто он специально передразнивает птенцов. Свистнет один из них — и самец тут же передразнит его. Разница была лишь в манере подачи голоса. Птенцы, боясь просмотреть момент подлета родителей с кормом, свистели с открытыми глазами. Самец же свистел, закрыв глаза. По всему было видно, что ему не от кого ожидать подачки. «Передразнивание» продолжалось несколько минут. Постепенно приморившись, совята замолкли. Казалось, задремал и самец.

Рассчитывая сфотографировать самца, сидящего на ветке, при дневном освещении, я стал ждать, пока тень, закрывающая его голову, отойдет немного в сторону. Но этого я так и не дождался. Отползала тень, а вместе с ней, даже не приоткрывая глаз, двигался по суку и упрямый филин. Более несговорчивой птицы я не встречал во всей уссурийской тайге!

Было очевидно, что жизнь рыбных филинов подчинена строгому режиму. Как бы ни свистели голодные птенцы, ничего не изменится. Я мог с уверенностью сказать наперед, что самка появится у гнезда около восьми часов вечера, что она обязательно сперва усядется в стороне от самца, а затем перелетит ближе и займет свой личный сук, расположенный в метре от насеста самца. Я мог бы биться об заклад, что в следующий момент они примутся исполнять песню-дуэт. Знал я и то, что токовать взрослые птицы будут до двадцати часов десяти минут и только после этого полетят за кормом. Вскоре они поймают по лягушке (полагаю, что сделать это несложно!) и предложат их птенцам. Потом самка улетит на более серьезную охоту, а самец останется возле гнезда и будет периодически подносить птенцам мелкие подачки. Интересно, прав ли я окажусь со своими предсказаниями? Сейчас тридцать пять минут восьмого. Я спокойно жую размоченные в сладком чае сухари. У меня их на лето запасено три ящика. Это моя основная пища.

Предсказания начинают сбываться. Без десяти восемь в первый раз за вечер подала голос самка. Еще через пять минут, закончив туалет, она уже уселась на свое законное место. При ее появлении самец сразу же преобразился, широко раскрыл глаза и резко встряхнулся, приводя в порядок оперение. Похоже, что, несмотря на заботы, он не перестает следить за собой, особенно в присутствии супруги. Это хорошо. Осталось четыре минуты до восьми часов, когда птицы запели дуэтом. При этом, как и положено, песню, начинаемую самцом, обязательно заканчивает самка. Последнее слово всегда остается за ней.

Запоздалое любовное пение родителей раздражает голодных филинят. Их сдержанный жалобный плач вновь перерастает в хулиганский свист. Им не дождаться, когда наконец отпоют вечернюю зарю их «предки». В свисте слышу слова: «Кончайте гудеть! Натощак вас невозможно слушать! Ведь мы же голодны!» Но родители невозмутимо продолжают свой брачный дуэт.

Все-таки я чуть-чуть ошибся. Родители замолкли и слетели с насиженных мест не в десять минут девятого, как я предполагал, а на четыре минуты позже. Но все равно — хоть часы сверяй! В тайге такая точность устроит каждого. И дальше все идет как по-писаному. Вот первую лягушку уже проглотил большой птенец. Теперь второй свистит громче его. И не напрасно. Следующей лягушкой завладевает он. Все идет нормально. Вот солнце спряталось за Олонскую сопку. А черемуха скоро зацветет. Ее бутоны уже побелели и вот-вот раскроются. Ночи проносятся. Время идет. Долго ли еще пробудут филинята в дупле?

Совиная ночь

В эту ночь в палатку, из которой я наблюдаю за рыбными филинами, я взял с собой Чука, рассчитывая, что вдвоем нам будет теплее: уж очень я мерзну по ночам. До этого я оставлял собаку на основном биваке, боялся, что от нее будет только лишний шум: то ушами затрясет, то чесаться примется. Сейчас Чук спит. Полчаса назад он получил от меня приличный шлепок. Услышав возню, сопровождающую кормление птенцов, он решил, что там без него не обойдутся, и попытался выбраться из палатки. Вот и схлопотал наказание. Собака обиделась, но холоднее от этого не стала. В ее густой псовине я отогреваю озябшие пальцы.

Вообще-то на наблюдения и фотосъемки я беру Чука часто. Он ведет себя отлично. Стоит ему углядеть фотоаппарат, водруженный на штатив, как облик его сразу же меняется: из жизнерадостной лайки, у которой ушки всегда торчком, а хвост бубликом, он на глазах превращается в побитую дворняжку. Кольцо хвоста разгибается, уши разъезжаются, и собака тут же укладывается спать. Неприязнь к процессу съемки у Чука настолько сильна, что сфотографировать его практически невозможно. Как только раскрываешь фотоаппарат, он отворачивается и залегает, упрятав морду под хвост.

Вот и сейчас Чук, приглашенный на наблюдение в качестве грелки, уже давно сладко сопит. Я понимаю, что он устал за день: целый день воевал с бурундуками, прорывавшимися к нашим съестным припасам, и делал многое другое. Но все равно сладко спать в присутствии человека, который ночью не может себе позволить вздремнуть хотя бы часок, по-моему, неприлично. Я легонько толкаю собаку ногой, и она просыпается. Мне становится жалко ее. Пусть уж хотя бы она выспалась! Но пес уже вновь размеренно засопел носом. И я утешаю себя тем, что зато для меня нет одинаковых ночей. Вот, к примеру, хотя бы сегодняшняя ночь, с 23 на 24 мая.

Сегодня старший птенец впервые в жизни выбрался из гнездовой ниши наружу. Помогая себе крыльями, он взобрался метра на полтора выше и гордо уселся там, обозревая дали. Его высокомерный вид имеет оправдание: ведь он сидит на том месте, куда часто присаживались его родители. А меньший совенок, который хорошо видел, каких трудов стоило его брату это восхождение, оценил его героический поступок по-своему: он униженно принялся просить у него еды. То, что птенец покинул Дупло, почему-то очень обеспокоило его родителей. Они подняли истошный свист. Раздосадованная самка, усевшись на сук, где обычно восседал самец, от волнения повесила крылья, будто они были перебиты. В положенное время самец не полетел за кормом и продолжал свистеть. Поднялся непонятный переполох. Меньший птенец, воспользовавшись относительной свободой в дупле, принялся энергично махать крыльями.

Похоже было, что родители стремятся заставить строптивого птенца вернуться в отчий дом. Выдерживая характер, они упорно кормили только того, который был послушен и оставался в дупле. Это привело гуляку в неописуемое негодование. Ещё бы! Младший птенец пожирал уже третью лягушку, а ему не досталось ни одной! К общей суматохе прибавилось и его истеричное причитание. В совином гаме не слышно было даже рокота Бикина. Филины немного успокоились, лишь когда дерзкий ребенок, покорившись, спустился обратно в дупло. Было без четверти двенадцать» когда блудный сын впервые за сегодняшний вечер перекусил.

Но тишина у гнезда продолжалась недолго. В ноль часов двенадцать минут с большим ленком в лапах с Бикина прилетела самка. Ее свист был слышен еще издали. Следом за ней появился с лягушкой самец. Неожиданно одновременно с двух сторон прилетели еще два рыбных филина. Это была молодежь из выводка прошлого года. Воздух вокруг наполнился шумом от взмахов крыльев множества крупных птиц. Надо сказать, что в отличие от большинства прочих наших сов полет рыбного филина хорошо слышен за десятки метров. Дело в том, что основные перья крыльев рыбного филина не столь мягки, как у других сов, и не имеют рассученных кромок, гасящих шумы, возникающие, когда перья рассекают воздух. Эта особенность, вероятно, связана как с околоводной жизнью рыбных филинов, при которой рыхлые перья чрезмерно намокали бы, так и с тем, что приближаться бесшумно к жертве, которая на слух почти не способна обнаружить это, нет необходимости. Так или иначе, но глубокие взмахи крыльев рыбных филинов слышны издалека.

К моменту, когда у гнезда собралось четыре рыбных филина, непоседа-совенок вновь оказался над дуплом. Возбужденный и голодный, он неистово и хрипло свистел и махал крыльями. Оставшийся в дупле птенец, видя родителей с кормом, тоже взбунтовался и тоже махал крыльями. В свете маленькой лампочки, освещавшей дупло, как светлячки, засновали разгоняемые взмахами крыльев пушинки.

Общий ажиотаж, второй раз за сегодняшнюю ночь, овладел птицами. Самка, усевшись на тонкую ветку напротив дупла, загудела ниже обычного. Где-то над моей головой ей вторил самец. Совсем рядом надрывно свистели два прошлогодних птенца. Вот один из них ринулся к самке, держащей в лапе светящуюся в темноте рыбину. Не выдержав натиска, она перелетела на другой сук, а затем с шумом плюхнулась в дупло. Что происходило там, понять было вообще невозможно. Туда же кубарем свалился птенец, сидевший до этого сверху. Не ожидавшая этого самка едва не вывалилась из дупла. Все птицы махали крыльями. Из дупла полетел не только пух, но и перья. Растерявшаяся мамаша почему-то не выпускала из клюва рыбину, а два птенца тянули ее в разные стороны. Наконец ленком завладел большой птенец.

В это время два прошлогодних птенца объединенными усилиями решили завладеть кормом, принесенным самцом. Они враз устремились к нему. Я не мог видеть, что там произошло, но сверху, прямо на палатку упал сук, на котором только что сидел самец. Потасовка происходила нешуточная. Одна из птиц почему-то свалилась вниз, едва успев раскрыть крылья у самой земли. В результате растрепанный, лохматый папаша сам съел принесенную детям лягушку. После этого он все же зачем-то сел на край дупла. Филинята устремились к нему, а он растерянно хлопал веками, как бы обдумывая пропажу корма. Второй птенец, который в этой суматохе остался, как говорят, при своем интересе, не найдя лягушки в клюве самца, ухватился за перья на его груди и изо всех сил тянул их на себя. Совсем расстроившись, тот улетел прочь. Преследуя его, подались к лесу и прошлогодние птенцы.

Постепенно шум и страсти улеглись. Свист, который стоял здесь две минуты назад, словно на стадионе во время футбольного матча, тоже стих. Лишь меньший филиненок еще продолжал тихонько ныть. Снова стал слышен шум реки. Где-то поблизости токует восточноазиатская сплюшка. Сверчит разбуженная короткохвостка. Не знаю, успел ли я в этом кавардаке хоть что-нибудь сфотографировать, помню только, как полыхали зарницы ламп-вспышек.

От прошедшей баталии устали все. Задремали совята в дупле. Не видно и взрослых птиц. Второй час ночи. Экономя энергию батареек, я временно отключил их. Темнота вокруг кромешная. А Чук спит. И мне почему-то тепло сегодня. Даже в сон потянуло. Но я знаю, что после полуночного перерыва, перед рассветом, рыбные филины вновь оживляются. Сижу жду: что будет дальше?

Два часа тридцать пять минут. Прилетел самец с маленькой лягушкой. Быстро отдал ее одному из птенцов и улетел. Только филинят разбудил. Теперь они сидят и потихонечку свистят. По-прежнему упрямо токуют сплюшки. Одна совсем близко, две подальше. Песенка их проста: «Уть-то-та, уть-то-та…» Но голоса у птиц разные: у кого выше, у кого ниже. От этого их перекличка приобретает особую прелесть. На берегу Бикина твердит свое «ух-ух» иглоногая сова.

Три часа пятнадцать минут. Снова рыбный филин принес лягушку и поспешно улетел. Где-то за моим биваком кто-то все время кричит: «Ой-ой…» Голос глухой, вроде бы совиный. Может быть, это токует ошейниковая совка, последняя из сов Приморья, оставшаяся пока для меня загадкой?

Три часа пятьдесят пять минут. Самка вернулась с охоты. Добыча — чебак. Чуть-чуть светает, но все-таки еще темно. Интересно, что рыбные филины не так-то уж и хорошо видят ночью. Если в вечерних сумерках птенцы замечают родителей с расстояния около двухсот метров, то ночью, если те летят молча, — только с десяти — пятнадцати метров.

Четыре часа пятнадцать минут. Только что прилетел самец. На этот раз он, кажется, поймал небольшую рыбку. Птенцы заметно оживились. Они ходят по дуплу, ищут себе дела, временами громко свистят. На земле, в зарослях черемухи, в четверть силы просвистел соловей-красношейка.

Четыре часа тридцать минут. Заметно светает. Снова где-то, уже громче, запел красношейка. Удвоили прыть восточноазиатские сплюшки и иглоногая сова. Подал голос бледный дрозд, выдал неуверенно только начало песни и замолчал. Вслед за ним также вполголоса разлился соловей-свистун. Его песня напоминает ржание жеребенка. Где-то далеко, кажется, поет сизый дрозд. Надрывно засвистел один из птенцов рыбных филинов.

Четыре часа сорок минут. Рассвело настолько, что уже видны деревья вокруг. Бледный дрозд поет в полную силу. Песня у него грустная, но красивая. В стороне слышится раскатистая, с неожиданными выкриками, звонкая песня сизого дрозда. В европейских лесах похоже поет певчий дрозд.

Четыре часа пятьдесят минут. Как-то враз заголосила уйма птиц. Как в пустую бочку закуковала глухая кукушка. Но кричат еще и совки. К ним присоединилась и длиннохвостая неясыть. Проснулся и Чук. Он хочет выйти наружу, но, взглянув на меня, перестает об этом и думать. Буквально за две минуты число поющих птиц удвоилось. С криком пролетела мандаринка. Зазвенели овсянки, пеночки, синицы. В общем гаме потонули голоса ночных птиц. Кажется, ночь прошла. И как бы подтверждая это, в небо с хриплым криком штопором врезался широкорот — самая яркая птица дня.

Четыре часа пятьдесят восемь минут. Нет, совиная ночь не кончилась! Самец принес лягушку. Снова один из птенцов, которому не досталось пищи, вопит во всю силу легких. Возбудившись, он резво прыгает на одном месте, хлопая по стенкам дупла своими уже огромными крыльями.

Пять часов пять минут. А день вступает в свои права. Уже запела желтоспинная мухоловка, забарабанил белоспинный дятел. И хотя еще подключаются к утреннему пению все новые и новые солисты, интенсивность общего птичьего гама снижается. Таковы зори в Приморье. Уж очень они короткие. Зато весна длинная. Тянется она почти два месяца. Конечно, птицам некуда торопиться с песнями.

Пять часов тридцать минут. Филин-самец, словно баклан, сохнет на своем суку, развесив крылья. Правда, не очень заметно, чтобы он был мокрый. Но наверное, мокрый, раз сохнет! Подлетела и села на свое место самка. Птицы, глядя в сторону восходящего солнца, дружно запели дуэтом. Затем самка неожиданно сорвалась с ветки и улетела в кедрач. Приморившиеся за ночь птенцы разлеглись на дне дупла. Я тоже, кажется, устал, но продолжаю сидеть в скрадке. Мне жаль расставаться с рыбными филинами. А Чуку они уже надоели. Он хочет побегать по лесу. В его презрительном взгляде я читаю: «Ну то ты в них нашел интересного? Ты лучше понюхан, как дурно они пахнут. Другое дело, когда мы с тобой фотографировали глухарей на току. Вот это были птицы!» Я не знаю, что ответить собаке. Действительно пора идти на бивак и варить вермишель…

Дерсу удивляется

Сегодня днем ко мне в гости приехал удэгеец. Это был старший сын Николая Покулы, тоже Николай. Он приехал, чтобы… сфотографировать птенцов рыбного филина! Легендарный Дерсу Узала на это только покачал бы головой и сказал: «Моя должна думать, что случилось с удэгейцами». Да, современный удэгеец — это не тот лесной человек, которого повстречал на Бикине более полувека назад замечательный путешественник и краевед В. К. Арсеньев. Наш современник-удэгеец уже не поднимается с шестом на бате вверх по горной реке. Он хладнокровно и умело управляет новейшими лодочными моторами. Он уже давно не пилит дрова двуручной пилой, а заготавливает их с помощью бензомоторной пилы. Вы не найдете удэгейца, который не летал бы на самолете. И все это образованные, грамотные люди, хотя основная их работа — охота, а тайга для них по-прежнему дом. И хотя я отчетливо сознаю, что без удэгейцев я не скоро отыскал бы рыбного филина, мне льстит, что я могу показать настоящим удэгейцам их замечательную птицу.

Население Красного Яра сильно заинтересовалось рыбными филинами. Ко мне уже многие приезжали только затем, чтобы взглянуть на птенцов. По воскресеньям наведывались семьями, с женами и детьми. Недавно у меня побывала целая ватага мальчишек, настоящая экскурсия со старшим во главе. Я даже разрешил им поочередно влезть по лестнице к дуплу. Огромные теперь филинята распушились и гневно щелкали клювами. Дети были в восторге.

Примечательно, что, приезжая ко мне посмотреть на рыбных филинов, люди с не меньшим интересом обращали внимание и на других, маленьких и невзрачных птиц, гнезда которых я им показывал. Они могли долго слушать рассказы о птицах, которые их окружают с раннего детства. Обычно беседу вынужден был прерывать я сам, поскольку всегда находились какие-то неотложные дела. В этих случаях я обещал когда-нибудь рассказать «все». Люди уезжали, а приятное чувство от их визитов оставалось. И еще долго, уйдя к себе в скрадок, я продолжал думать об удивительных удэгейцах, которые за жизненной суетой, за ревом моторов на Бикине не забывают природу, их породившую. Как житель большого города, я знаю, что это дано далеко не всем…

А вокруг уже цветет черемуха. От недосыпания (или от ее запаха?) немножко побаливает голова. В канаве, где я беру воду для чая, началось икрометание у сибирских углозубов. Они похожи на тритонов. Скользкие животные собрались в группу и «танцуют» в воде. Вокруг одной мечущей икру самки кружится около десятка самцов. Пришел я сюда за водой, да вот стою и смотрю. До чего же все-таки хорошо весной на Бикине!

Конец весны

В последние дни заметно потеплело. Временами льют дожди. Не ливни, но все же напористые. Вода в Бикине поднялась примерно на метр. Многие тихие протоки замутились и заливают лес. Вместе с теплой водой наружу из-под прошлогодней ветоши выперли кудрявые султаны молодых папоротников. Постепенно начинает зеленеть вокруг. Тремя днями раньше, впервые в этом сезоне, я услышал песню малого перепелятника. Хищник несколько раз прокричал считалку: «Тай-тай, налетай». Малые перепелятники прилетают на Бикин поздно, в конце весны. И хотя лес еще не оделся в листву, чувствуется, что нужно совсем немного тепла и времени, чтобы он из серого, светлого преобразился в зеленый и темный. Я помню, что в прошлом году это произошло за каких-то три дня. И комары появятся тоже неожиданно… Сегодня, 25 мая, впервые в этом году увидел бабочку — парусника Маака. Он небольшой, но очень красивый — бархатистый, темно-синий с зеленоватым отливом. По прошлым годам работы в Приморье я знаю, что такие же, но более крупные, с размахом крыльев в двадцать и более сантиметров, парусники начнут летать в середине лета. Это будет второе поколение бабочек, гусеницы которых вдоволь питались молодой листвой амурского бархата. Наступает лето…

Сегодня у меня екнуло сердце. Прихожу к филинятам днем, а дупло пустое! Но оказалось, что это не так. Просто, еще издали услышав мой шаги, птенцы решили спрятаться. Один, вытянувшись столбиком и став плоским, прижался к дальней стенке дупла, второй распластался на дне. Что они именно прятались, а не случайно оказались в таких позах, говорили их глаза. Они были прикрыты, но не совсем. Птенцы подсматривали, приоткрыв по одному глазу. Казалось, птенцы наблюдают за мной с целью выяснить впечатление, которое произвело их исчезновение! Чертенята! Когда же они убедились, что я их обнаружил, они тут же открыто и с досадой защелкали клювами.

Через день мне довелось еще раз убедиться, что совята заметно поумнели. На этот раз я забрался в укрытие днем, желая понаблюдать за поведением старшего филиненка, который решил провести день на вершине гнездового дерева-пня. В это время Чуку, которому наскучило одному сидеть на биваке, вздумалось прийти ко мне. Филиненок засек шаги собаки примерно за сто метров. Сначала он что было мочи тянул голову вверх, стремясь рассмотреть источник шума. Разобравшись, в чем дело, он сразу же вытянулся в тоненький столбик и прикрыл глаза. При этом одно крыло, сглаживая контуры птицы, наползло на грудь. В такой позе его невозможно было отличить от обломанного сука. Когда же он убедился, что Чук бежит по натоптанной мною тропинке и не минует дерева, на котором он сидит, глаза совенка открылись. Сохраняя маскировочную позу, он сердито защелкал клювом. Эта оборонительная реакция, сочетающая в себе элементы угрозы и маскировки, у птенца отмечалась впервые. Раньше филинята либо затаивались, либо, защищаясь, угрожали. Теперь же они глубже постигли окружающую действительность, отчего отношение к отдельным событиям у них стало не столь определенным. Появилась возможность компромиссных решений, а отсюда и маскировочно-агрессивное поведение.

Что ж, жизнь рыбных филинов становится все более сложной. Изменилось в последние дни поведение взрослых птиц. Они теперь уже не прилетают к восьми часам вечера на свои суки и не поют дуэтом. Вообще стали гораздо молчаливее, особенно самка, от которой теперь и свист услышишь не часто. Правда, в эти же сроки произошли и серьезные перемены в погоде. Если раньше я к утру превращался в сосульку от холода, то теперь ночи стали намного теплее. Сегодня была сильная гроза. Тепло и обилие воды, которой переполнены все протоки, сделали свое дело. Лес зазеленел. Лягушки исчезли. Корм добывать стало труднее. Конечно, все это должно было отразиться на поведении взрослых птиц.

Утром 28 мая я обнаружил действительную пропажу одного из птенцов рыбных филинов. Вскоре, правда, он сам дал о себе знать. Его свист доносился со стороны кедрача…

А дождь идет. Вода в Бикине поднялась на два метра Бивак начало заливать. Последней ночью чуть не уплыла канистра с бензином, лежавшая в кустах недалеко от лагеря. Если раньше к дуплу рыбных филинов я приходил по сухой тропинке, то теперь во многих местах вода доходит до пояса. По низине опа подошла уже к самому дереву рыбных филинов. А ведь под ним жили барсуки. Всю сегодняшнюю ночь они переносили своих детенышей куда<го в другое место. Звери бесстрашно сновали мимо моего укрытия, благоразумно устроенного на бугорке. К утру норы барсуков оказались полностью залитыми водой. Вылет из гнезда одного из филинят взбудоражил второго. Ему больше не сиделось на месте. Он не смог дождаться даже вечера. Когда в полдень я пришел проведать птенца, его на месте не было…

Вот и кончилась гнездовая жизнь рыбных филинов. Дупло им больше не нужно. Мне грустно, но и приятно. Грустно, как всегда, перед разлукой, а приятно оттого, что у филинят благополучно закончилось детство. Впереди юность. И кроме того, честно говоря, я с удовольствием подумал о том, что сегодняшнюю ночь могу позволить себе выспаться всласть. Ведь я не спал уже девятнадцать ночей — это не считая тех, в которые искал гнездо рыбных филинов.

Однако выспаться не удалось и в следующую ночь. С Викином творилось что-то невероятное. Вода все прибывала и прибывала. Она уже подошла к трехметровой отметке на шесте, воткнутом мной в протоке рядом с лодкой. На том месте, где два дня назад у меня еще горел костер, теперь бежит вода. Опа вплотную подступила к палатке с трех сторон. Всю ночь пришлось быть начеку. Свое ложе я перенес на укрепленную кольями поленницу дров. Я уже стал задумываться над тем, чем может кончиться этот «всемирный потоп», но к утру подъем воды прекратился.

С рассвета я занялся хозяйственными делами: перекладывал вещи с места на место, вычерпывал воду из лодки. Но за что бы я ни брался, довести дело до конца стоило мне большого труда. В конце концов я бросил все и ушел искать своих филинят. Что мне удастся их найти в густых зарослях пойменного леса, я не был даже уверен.

Однако я нашел их довольно быстро. Метрах в двухстах от гнездового дерева отчаянно трещал сизый дрозд. Там же пронзительно верещал белоспинный дятел. Осторожно продвигаясь в сторону птичьего переполоха, я еще издали увидел одного из филинят. Он сидел на нависшей над лужей коряге и, склонив голову, деловито рассматривал расходящиеся круги от капели с деревьев. Вид у него был совершенно независимый. Это был уже не тот птенец в дупле, к облику которого я привык. Еще издали бросились в глаза его направленные в разные стороны пышные светлые «уши». Глаза и клюв сливались в одну темную маску.

Филиненок заметил меня метров за пятьдесят. Из плотно сложенной птицы он тут же превратился в тонкий и длинный столбик, одинаковый по толщине от бежевой головы до сине-стальных лап. Даже «уши» исчезли. В таком виде он оставался без движения, пока я не подошел к нему на каких-то пять шагов. После этого он обиженно заморгал белесыми веками, внезапно обмяк и, недовольный, повернул ко мне свой затылок. Я сделал еще шаг. Перья его поднялись, и он угрожающе защелкал клювом…

Второй филиненок, которого я обнаружил на вздыбленных корнях поваленного ветром кедра, встретил меня столь же нелюбезно. Но я все же пожелал им обоим счастливой жизни и сказал «до свидания».

Прощай, мечта!

В этот вечер, уложив вещи в лодку, я направил ее по беснующейся мутной воде разлившегося Бикина в сторону олонских покосов. Там я буду жить до самой осени, изучая гнездовую жизнь птиц лесных опушек. На высоком берегу реки Олонки я уже присмотрел место для нового бивака. Там будут новые птицы, новые события. Там упадет с дерева мне на шею, словно мокрая веревка, холодный полоз Шренка, а в сапоги, оставленные возле палатки, будут забираться щитомордники. Там тоже будет очень интересно. Но там не будет птицы-мечты.

Конечно, за лето я несколько раз наведаюсь на остров, где живут рыбные филины. До середины июля я буду встречать еще плохо летающих слетков в районе их прежнего гнезда. Но это будут уже не те встречи. Не та жизнь, когда, войдя в их дружную семью, я жил только ее интересами…

Что-то странное произошло со мной. Я нашел гнездо рыбного филина, но потерял мечту. Мне даже не понять, хорошо это или плохо…

Чук не разделяет моего смятения. Переезжать с места на место — для него всегда радость. И я в первый раз за этот сезон по-настоящему позавидовал собаке…