Побасенки

МОНОЛОГ НЕПОКОРНОГО

Я овладел сиротой той самой ночью, которую мы провели при дрожащем свете свечей у тела ее отца. (О, если бы я мог сказать то же самое другими словами!) Поскольку все в этом мире становится явным, весть о случившемся достигла ушей старикана, смотрящего на наш век сквозь злобные стекла своего пенсне. Я имею в виду того старого господина, который руководит мексиканской словесностью, напялив ночной колпак, неизменный головной убор сочинителей мемуаров, и который прошелся по мне своей разъяренной тростью прямо посреди улицы, при полном попустительстве местной полиции. Кроме того, на меня был обрушен едкий поток оскорблений, гневно исторгнутых пронзительным голосом. И все благодаря тому, что бестактный старец — черт бы его побрал! — был влюблен в ту самую нежную девушку, которая отныне питает ко мне отвращение.

О горе! Меня ненавидит даже прачка, несмотря на нашу долгую безобидную связь. А прекрасная наперсница, которую народная молва нарекла моей Дульсинеей, не пожелала выслушать сердечные жалобы своего страдающего поэта. Думаю, что меня презирают даже собаки.

К счастью, эти гнусные сплетни не могут достичь ушей моей дорогой публики. Я — певец аудитории, состоящей из застенчивых девиц и напудренных старушек, приверженок позитивизма. Ужасное известие до них не дойдет, они очень далеки от житейского шума. В их глазах я останусь бледным юношей, что бодрыми терцетами проклинает божественную красоту и выжимает из публики слезы своей белокурой шевелюрой.

Меня очень беспокоят долги перед будущими критиками. Я могу заплатить лишь тем, что имею. Я получил в наследство чулок, набитый затертыми образами, и принадлежу к поколению блудных детей, которые пускают на ветер деньги отцов, но не могут сколотить состояние своими руками. Все, что родилось в моей голове, я получил лежащим в тесном футляре метафоры. Никому не смог я поведать ужас одиноких ночей, когда божественное семя вдруг начинает прорастать в бесплодной душе.

Существует дьявол, который наказывает меня, выставляя на посмешище. Это он диктует почти все, что я пишу, и моя бедная душа, не находя подмоги, захлебывается в потоке строф.

Уверен, что, если бы я вел жизнь более здоровую и упорядоченную, то мог бы во вполне приличном виде перейти в грядущий век. Туда, где новая поэзия ожидает всякого, кто стремится спастись от губительного девятнадцатого века. Но чувствую себя лишь обреченным повторять себя и других.

Когда я думаю о месте, которое мне отведут в будущем, мне представляется молодой критик, говорящий со свойственным ему изяществом: «А вы, любезный, если вас не затруднит, отойдите немного назад. Туда, к представителям романтизма».

И я побреду со своей шевелюрой, опутанной нитями паутины, представлять в свои восемьдесят лет старомодные тенденции замогильными стихами, каждый раз все более неудачными. Нет, господин хороший. Вы не скажете мне: «Будьте добры, отойдите немного назад». Я уйду прямо сейчас. То есть я предпочитаю остаться здесь, в этом удобном романтическом склепе, и пусть мне выпадет роль оторванной пуговицы, роль семени, сметенного вредоносным дуновением скептицизма. Короче говоря, благодарю покорно.

А уж как зарыдают по мне под сенью кладбищенских кипарисов девушки в розовом! Никогда не будет недостатка ни в дряхлых старичках-позитивистах, превозносящих мои бравады, ни в сардонических юношах, разгадавших мой секрет и тайком проливающих по мне мутные слезы.

Слава, которую я полюбил в восемнадцать лет, в двадцать четыре представляется мне чем-то вроде похоронного венка, который разлагается в сырой могиле, источая зловоние.

На самом деле, я хотел бы совершить нечто демоническое, но пока ничего такого не приходит мне в голову.

По крайней мере, мне хотелось бы, чтобы не только по моей комнате, но и по всей мексиканской литературе разлился горьковатый аромат ликера, который я собираюсь выпить, дамы и господа, за ваше здоровье.