Побег

РОМАН С ДЖЕНТЛЬМЕНОМ

У всех девушек из отдела верхнего женского платья была личная жизнь, а у Дуси Коломийцевой личной жизни не было.

— В старые девы, что ли, записалась? — укоряла ее Маринка, хорошенькая, тоненькая, хоть в кино ее снимай.

— Мне и так хорошо, — отвечала Дуся и говорила сущую правду.

На душе у Дуси стояла тишина. Жила Дуся в общежитии уже третий год с тех пор, как приехала из деревни и поступила ученицей продавца в универмаг. Соседки по комнате выходили замуж, перебирались к мужьям, уезжали в другие города, в общем, исчезали из общежития, и причиной их убытия чаще всего был какой-нибудь мужчина.

А Дуся оставалась. Ей нравилось в общежитии. Дуся была полная, белая, как сметана, и очень чистая. Она мылась каждый день до скрипа. Кровать ее была застлана не казенным, а собственным ее хрустким белоснежным бельем. По вечерам, когда другие девушки уходили на свидания, Дуся усаживалась в красном уголке в голубоватой тьме у телевизора. Нравились ей только фильмы «переживательные» — про разлуки и трудную любовь со слезами.

Почти все продавщицы из секции верхнего женского платья были моложе Дуси и не испытывали недостатка в мужском внимании. Охотники полялякать с хорошенькими продавщицами задерживались у кронштейнов, густо завешанных разноцветными платьями. С Дусей они не заговаривали — что-то тяжелое, малоподвижное было в лице ее. Наиболее настырные парни вечером поджидали продавщиц у служебного выхода. Дусю никто не ждал.

Дусиным ухажером считался старшина милиции Гусев. Он отвечал за порядок в универмаге. Это был его участок. Гусев был вдов, остался с двумя детьми и, проходя мимо секции, иногда перебрасывался словцом с Дусей, не утрачивая серьезности в лице. Однажды он вздохнул и, глядя в сторону, сказал, что детям необходима материнская ласка. Замолк и перевел на Дусю выжидательный взгляд.

— Да это уж, конечно, — подтвердила Дуся, — без матери куда уж там.

Больше Гусев ничего не сказал на эту тему, но на Восьмое марта подарил ей флакон духов «Алмаз».

— Ну, девочки, все! — сказала Валька. — Скоро свадьбу играть будем. Нас-то позовешь, Евдоха?

Однако когда Гусев пригласил ее в кино, Дуся отказалась.

«Староват, — думала она, — как-никак тридцать шесть, да и дети~ обуза нешуточная. И размером не вышел — пятидесятый, второй».

Дуся считала само собой разумеющимся, что ее муж ростом должен быть никак не меньше третьего. Вертихвостки Валька, Нинка и Маринка засмеют, со свету сживут, если она выйдет за немолодого, за милиционера, да еще пятидесятый, два…

Город, где все это происходило, стоял на полдороге между Москвой и Черноморьем. Поезда дальнего следования останавливались здесь на двадцать три минуты, пассажиры выходили на перрон подышать, размять ноги. Как-то днем в воскресенье Дуся оказалась на вокзале — в общежитии прошел слух, что в станционном буфете дают апельсины, и она решила послать матери в деревню лакомство. Дуся увидела на перроне людей, возвращающихся с юга — они были какие-то особенные, загорелые, ублаженные, прикосновенные к чему-то чудесному, давшему им счастье и подъем духа.

По графику Дусе полагался отпуск с пятнадцатого августа. Прежде и мысли не было, куда ехать, — понятно, в деревню, помогать матери. Но вечером, после вокзала, когда Дуся лежала на своем хрустком белье в общежитии, она вдруг почувствовала, что в деревню ну никак ее не тянет, а хочется ей на юг, к морю. А к матери можно заехать и в конце отпуска дня на три. Вот как бы только изложить все это старой в письме, чтобы не обиделась…

Беленый одноэтажный домишко был набит жильцами, как дыня семечками. Но Дуся думала, что так и надо, так и полагается жить тем, кто приехал без путевки на морской южный отдых. Простыни и наволочки она привезла с собой в чемодане, но увидела, что напрасно: отведенная ей в чулане коечка была застлана чисто. Рядом, едва протиснуться, стояла еще одна раскладушка, на гвоздике висел чей-то халат.

Дуся быстро переоделась в сарафан импортный польский, хабэ, одиннадцать девяносто, взяла полотенце и пошла искать море.

Море потрясло Дусю. Живое и огромное, простроченное сверкающими искорками, похожее на тяжелый синий атлас с люрексом, оно, ласково шипя, накатывало на берег, и все, что было в душе темного, застойного, как в неосвещенной примерочной, разом осветилось и проветрилось этим солнечным морским ветром. Служебный городской натяг в душе расслабился, заботы истаяли в один миг, и так стало легко, так вольно…

И вспомнилась мать, в резиновых ботах, согнувшаяся над грядкой, и коза Белка, привязанная к колышку, и стало жалко мать за то, что и в голову старой сроду не приходило, что можно потратить деньги не за делом, а только для того, чтобы просто так лежать на песке у воды. Вечером Дуся познакомилась с соседкой по комнате.

Тщедушная пенсионерочка Маргарита Романовна, несмотря на возраст, продолжала работать в районной библиотеке. («Я хочу умереть с формуляром в руке»). Она курила «Беломор», и папироса казалась длинной, как флейта, соотносительно с высохшей фигуркой старушки.

С первых же слов Маргарита Романовна взяла на себя роль Дусиного пастыря, гида, дуэньи и просветителя.

— Вы впервые на курорте. Дусенька? — И, узнав, что впервые, принялась инструктировать — Очень хорошо, что мы встретились. Как завсегдатай этих мест, я сумею вас правильно сориентировать. Тут масса несолидных, безответственных мужчин, масса. Им ничего не стоит загубить вашу жизнь. Вы, милая, я смотрю, наивны, как дитя. Но я вас прикрою.

И действительно, Маргарита Романовна наглухо прикрыла Дусю. Она не отставала от нее ни на шаг, как футбольный защитник — от опасного форварда, которого тренер велел выключить из игры. Когда Дуся загорала на пляже, Маргарита Романовна сидела рядом под большим художническим зонтом, воткнутым в песок, и читала вслух хорошую книгу — для Дусиного культурного развития. В сложенном состоянии этот зонт носила Дуся.

Слушала Дуся плохо. Ей интереснее было рассматривать пляжный люд, яркие купальники, цветастые сумки, мужчин — и по-бабьему дряблых и сильных, с играющей мускулатурой. Почувствовав на себе затяжные прицеливающиеся мужские взгляды, Дуся краснела и отворачивалась. Если кто-нибудь из мужчин подходил ближе и пытался завести разговор («А вы не сгорите, девушка?» или: «Извините, вас случайно зовут не Тамара?»), Маргарита Романовна осаживала нахалов:

— Вы нам мешаете, — сухо и четко говорила она. — Мы читаем И нахалы отступали, криво усмехаясь.

По кромке пляжа, по мелкой сырой гальке бежал большой коричнево загорелый очкастый мужчина в синих плавках, бело-синих беговых туфлях и белой кепочке. Он наслаждался эластичностью своего бега, легким дыханием и безотказностью сердца. Неподалеку от Дуси и Маргариты Романовны он перешел на шаг, протяжными принудительными выдохами привел дыхание в порядок и сел на песок, отдуваясь совсем незначительно. Из-под кепочки виднелись седые виски, но не того ватного цвета, который выдает дряхлость, а еще со стальным упругим отливом. Мужчина разулся, поставил рядом с собою беговые туфли и блаженно откинулся на спину, набросив кепку на лицо.

Маргарита Романовна бубнила по книжке:

«— Ей вдруг стало до боли жаль Дымова, его безграничной любви к ней, его молодой жизни и даже этой его осиротелой постели, на которой он давно уже не спал, и вспоминалась ей его обычная кроткая покорная улыбка. Она горько заплакала и написала Коростелеву умоляющее письмо. Было два часа ночи». — Маргарита Романовна сделала паузу. Видимо, кончилась глава.

Мужчина почесал поросшую черным с проседью мхом грудь, приподнял пальцем кепочку и спросил:

— Антон Павлович?

— Вы угадали, — сдержанно ответила Маргарита Романовна. Мужчина сел, надел кепочку, как следует поправил очки и сказал:

— Из-за этого рассказа он рассорился с Левитаном.

— Но вскоре они помирились, интеллигентные люди умеют понимать и прощать, — изрекла библиотекарша тоном, не оставлявшим сомнения в том, что она принадлежит к той же категории людей, что и Чехов с Левитаном.

— А что, наша девушка, — он указал подбородком на Дусю, — воспринимает литературу только на слух?

Дуся робко улыбнулась и отвернулась, боясь встретиться глазами с этим человеком, в котором она почему то почувствовала большого начальника.

— Это у нас с Дусей такая традиция: я ей читаю и комментирую, она слушает.

— А мне можно записаться в ваш класс? — Приятная, ни к чему не обязывающая болтовня явно доставляла мужчине удовольствие.

— Ну, что ж, пожалуй, зачислим, Дуся, в нашу группу, как ты думаешь? — светски щурясь, предложила Маргарита Романовна. Она решила продемонстрировать Дусе настоящего интеллигентного мужчину, с которым можно познакомиться без риска для женского достоинства. — Вот только мы не знаем, как вас записать.

— Георгий Николаич, Москва, — представился мужчина.

Дамы тоже представились. Георгий Николаевич пожал им по очереди руки.

— А между прочим попрыгунье в жизни было знаете сколько лет? — спросил он.

— Во всяком случае, не двадцать, — ответила Маргарита Рома новна.

— Сорок два года было Кувшинниковой. Она тоже ужасно разозлилась на Чехова. Но кто бы ее сейчас помнил, если бы не он!

— Левитан был оч-чень интересный, — сказала Маргарита Рома новна, словно вспоминала свое былое.

— Зачем вы, девушки, красивых любите? — пропел Георгий Николаевич. — А? Зачем? Как там дальше поется, Дуся?

— Непостоянная у них любовь, — чуть слышно проговорила Дуся. Она оробела — к ней обращался крупный московский начальник, Дуся ничуть в этом не сомневалась.

— Вот именно. — сказал Георгий Николаевич. — Послушайте, кстати, одну чрезвычайно поучительную историю о коварстве и любви.

И дальше он живо и мило рассказал историю молоденькой министерской секретарши, которая весьма изобретательно отомстила своему неверному мужу.

Георгий Николаевич чувствовал себя превосходно. Внимание обеих дам принадлежало ему безраздельно…

Вечером после ужина они встретились на набережной. Георгий Николаевич небрежно-элегантный, в песочных брюках и шоколадном пиджаке шел им навстречу, приветственно, как тореадор, приподняв руку. «Пятьдесят четвертый, пятый», — восхищенно определила Дуся. И еще она отметила, что кремовая рубашка на нем свежа и хорошо разутюжена. «Чистый», — уважительно подумала она и окончательно занесла Георгия Николаевича в разряд хороших людей.

Георгий Николаевич взял дам под руки и повел вдоль парапета, высясь между ними, как башня. Дуся молчала — у нее перехватило дыхание оттого, что Георгий Николаевич взял ее под локоть.

Георгий Николаевич принялся рассказывать то, что в старину называлось «великосветскими сплетнями» — анекдотические были из жизни известных актеров, писателей, спортсменов. Можно было подумать, что он лично знаком со знаменитостями. Дуся и Маргарита Романовна слушали его во все уши. Георгий Николаевич не сомневался, что они считают его драгоценной находкой. Тщеславие бурлило в нем ключом. У сослуживцев и тем более у домашних он давно уже не мог рассчитывать и на десятую долю подобного успеха, тем более с таким затрепанным репертуаром. А здесь он купался в благожелательном внимании своих спутниц.

Вечер завершился в кафе «Пингвин», где Георгий Николаевич великодушно угостил дам мороженым, не умолкая при этом ни на секунду. Он был в ударе.

Они стали видеться ежедневно и проводить втроем по многу часов.

В половине восьмого утра Георгий Николаевич пробегал мимо их дома в оливковых шортах и беговых, синих с белым туфлях, высокий, волосатый, довольный собой, посверкивая очками. Георгий Николаевич, убежденный амосовец, верил в бег трусцой как в панацею и эликсир вечной молодости. Галопируя вдоль заборчика, он театрально вздымал руку и кричал: «Ого-го!» Женщины в это время обычно собирались в столовую «Чайка» на завтрак.

Час спустя они встречались на пляже. Маргарита Романовна, как добрая теща, восседала в сарафане под своим художническим зонтом (Шишкин и Мане сиживали, наверное, под такими, выезжая на пленэр), а Дуся и Георгий Николаевич лежали рядом на песке, разговаривали, шелестели газетами.

— А вы зачем бегаете? — спросила однажды Дуся.

— Не зачем, а куда, — поправил Георгий Николаевич.

— Ну, куда?

— Не куда, а от чего?

— Ну. отчего? — дремотно-добродушно переспросила разморенная жарой Дуся.

— От инфаркта, — объяснил Георгий Николаевич. — А вот ты лучше скажи, почему ты зарядку не делаешь?

— У нас Зойка Колпакова в общежитии была, — стала рассказывать Дуся, повернув к нему лицо с закрытыми глазами. — И вот один раз она стала зарядку делать, без лифчика. А я на койке лежу. Вдруг откуда-то голос мужской: «Ты ниже приседай, толстопятая, а то на Олимпиаду не возьмут!» Глядим, а в окошке — мужик-маляр смеется с люльки. Ну, ужас! Зойка как заорет, и в шифоньер — прыг!

Георгий Николаевич захохотал во весь рот. набрал пригоршню серой, как порох, мелкой гальки и высыпал Дусе на пупок.

Георгий Николаевич никогда не был маньяком-бабником. Вот уже лет пять, как любовные приключения совсем ушли из его жизни, о чем он ничуть не горевал. Он собирал хорошие книги и читал их, хаживал в театры на спектакли, о которых говорила «вся Москва», неплохо разбирался в футболе, так что мог даже довольно точно предсказать счет в решающих матчах, дружил со своей спокойной женой, обожал трехлетнюю внучку, благодаря которой снова познал чистую радость катания на каруселях и походов в цирк. Работа в министерстве, причастность к решению вопросов всесоюзного значения полностью удовлетворяли его честолюбие. Словом, он был вполне счастлив и без любовных похождений в свои пятьдесят. Но теперь, на курорте, отдохнув и отоспавшись, он. к собственному радостному удивлению, почувствовал, что его потянуло к этой бесхитростной, простой, как свежая репа, провинциальной продавщице.

Радостное и веселое чувство вернувшейся молодости охватывало его. и он звал Дусю купаться. Вот только подняться с песка легко и непринужденно не всегда удавалось — подводил проклятый радикулит. Приходилось собирать себя, как рухнувший на землю ржавый подъемный кран. Удачно маскируясь улыбками и шутками, Георгий Николаевич вставал сначала на корточки, затем выпрямлялся и дальше уже чувствовал себя совсем молодцом. Взяв Дусю за руку, он бежал с нею в воду. Помогая ей удержаться в воде в горизонтальном положении, подводил под нее свои широкие ладони — одну под гладкий полный живот, другую — под бедра Дуся взвизгивала, молотила ногами и поспешно становилась на твердое бархатное дно. Хмурилась и просила серьезно, без кокетства:

— Так не надо.

Когда уходили с пляжа, Георгий Николаевич шел посередине между библиотекаршей и продавщицей, беря то одну, то другую под руку. Конечно, тщательный хронометраж показал бы, что дольше он поддерживал Дусин мясистый локоть, нежели сухой и костлявый Маргариты Романовны, но никто из них хронометража не вел, и потому треугольник казался вполне равнобедренным.

Настал последний день Дусиного курортного пребывания — конец отпуска она решила провести у матери в деревне.

Выйдя после обеда из «Чайки», Дуся и Маргарита Романовна увидели на скамеечке Георгия Николаевича. Он сидел в джинсах, рубашке навыпуск, кепочке, положив ногу на ногу, и покачивал резиновой платформой, зацепленной за большой волосатый палец правой ноги.

— Настал час сиесты? — осведомился он у Маргариты Романовны. — Целительный послеобеденный сон?

— Конечно! Наша святая традиция, — весело откликнулась библиотекарша.

— Вот и чудесно! — воскликнул Георгий Николаевич. — А мы с Дусей еще, пожалуй, побродим. В последний нонешний денечек. Правда, Дуся?

Дуся зарделась и опустила голову.

Маргарита Романовна поняла, что обманута и предана. Ей грубо напомнили, что она старуха и должна знать свое место. Но она не осталась в долгу.

— Ну, что ж, дело молодое, — съязвила она и заковыляла к дому.

Георгий Николаевич усмехнулся и повел Дусю на набережную, почти опустевшую, потому что курортники — и дикие и путевочные — ушли отдыхать. Но винный киоск работал. Георгий Николаевич попросил два бокала местного сухого вина и по шоколадке.

— За твое здоровье, Дуся! — сказал он и добро улыбнулся.

Дуся покорно выпила. Георгий Николаевич прочно ассоциировался у нее с начальником городского управления торговли, который год назад приезжал к ним в универмаг и. так же поблескивая очками, сидел в президиуме на торжественном собрании. Начальников Дуся уважала и боялась.

Поставив бокал на прилавок. Георгий Николаевич снова взял Дусю под тяжелую прохладную руку и повел к своему санаторию.

— Пойдем, — сказал он, — я покажу тебе, как мы живем, путевочные. Не то, что вы, дикари несчастные.

У Дуси от вина в груди приятно загорелось, шоколадка таяла во рту. Густой сонный покой заливал курорт.

Пройдя через белые ворота — будка вахтера пустовала. — Георгий Николаевич не пошел по центральной аллее к главному входу, украшенному старомодной колоннадой, а резко свернул вправо и повел Дусю вдоль высокой ограды, сложенной из крупного дикого камня. Здесь на кустах цвели вовсю всамделишные розы. Дуся высвободила руку, наклонилась к кусту и, окунувшись в умопомрачительное благоухание, зажмурилась. Георгий Николаевич потянул ее за руку.

Они еще раз свернули и подошли к дому с торцовой стороны, к неприметной служебной дверке… Потом неслышно шли по длинному коридору, выстланному голубым синтетическим бобриком. За белыми дверьми с черными номерочками было тихо. Наконец Георгий Николаевич остановился, достал ключ, отпер…

Выходили они порознь, с интервалом в пять минут: сначала Дуся, потом он. Встретились, как договорились, на набережной у газетного киоска. Не желая разрушать в своих и Дусиных глазах свой образ джентльмена, Георгий Николаевич повел ее в галантерейный магазин и преподнес на память о знаменательном дне платок за восемь сорок — красные цветы на черном фоне.

— Спасибо, — сказала Дуся. Собственный голос казался ей чужим. Когда брала платок, руки мелко дрожали. — Набивной. А то еще иногда поступают настоящие, тканые, павло-посадские за семнадцать девяносто.

— Был бы рад, но увы… — горестно пожал плечами Георгий Николаевич, хотя, если говорить честно. отсутствие павловопосадских за семнадцать девяносто не особенно огорчило его.

Георгий Николаевич опасался, что случившееся может быть воспринято Дусей как начало «большой любви», что она ждет от него каких-то важных разговоров в сегодняшний последний, расстанный вечер. Это было бы абсурдно со всех точек зрения. Нужно было сразу отрезвить ее.

— Когда у тебя автобус завтра, Дусенька?

— В восемь десять.

— Так, значит, в семь пятьдесят я приду к остановке провожать. Возражений нет?

— Нет. — Дуся смотрела не в глаза ему. а на вторую сверху пуговицу его наглаженной рубашки. В глаза взглянуть смелости не хватало.

Дуся встала в шесть утра. Стараясь двигаться бесшумно, вытащила из-под койки чемодан, сняла с гвоздя свой халат и полотенце и нг. цыпочках вышла с чемоданом в сад, где к дереву был прибит старинный умывальник с железной палочкой в донце. Нужно было ладонью приподнять палочку, и тогда в ладонь текла вода. Умывшись, Дуся зашла в закуток между забором и стеной сарайчика, достала из чемодана светло-кремовое сливочного цвета платье, кримплен, подрезное, расклешенное, Югославия, и туфли белые, «Лотос», Англия. Ей хотелось, чтобы, прощаясь, они с Георгием Николаевичем выглядели красиво и значительно, как в художественном кинофильме по телевизору.

Дуся знала, что Георгий Николаевич придет ее провожать в черном костюме, естественно, кримпленовом, при белой сорочке и темном галстуке и скажет какие-то умные, очень серьезные слова о том, что теперь будет дальше с ними обоими после такой огромной перемены в ее жизни. Когда Дусина голова вынырнула из платья, перед ней стояла заспанная Маргарита Романовна с папиросой в зубах.

— Ты хотела уехать, не попрощавшись? — сухо осведомилась библиотекарша, карательно щурясь одним глазом сквозь голубой дымок.

— Мы ведь вчера попрощались, Маргарита Романовна, и адресами обменялись. Ну, мне пора, до свидания. — Дуся торопливо чмокнула прокуренную старушку в бледную белую щеку, подхватила чемодан и пошла к калитке.

— Дуся! — остановила ее Маргарита Романовна. Трагический взгляд темных глаз и седые неприбранные космы делали ее похожей на средневековую фанатичку, которая даже на костре не желает отказаться от своих убеждений. — Дуся, он дед. — Старуха выдержала паузу, чтобы слово «дед» камнем влетело в Дусино сознание и побольнее ударило в душу. — Не сомневайся, он дед, который очень доволен, что ему удалось на курорте от нечего делать заморочить голову провинциальной дурочке. Так вот, хоть дальше-то не будь дурочкой. До свидания.

Дуся усмехнулась и вышла из калитки. Восхитительное прохладное утро охватило ее всю целиком. Солнце ласково щурилось со сна, чистое небо, еще не набравшее синевы, сообщалось с Дусиным сердцем, как океан с маленькой бухточкой, образуя одно безграничное целое. Обильный мягкий ветер, пахнущий морской свежестью, с примесью сладкого кондитерского духа от акаций легко выдул из Дусиной души щепотку горечи, навеянной словами старухи.

На единственной скамье у автобусной стоянки сидели две очень морщинистые старухи в белых платках, у ног их стояли лукошки с кладью, прикрытой чистыми белыми тряпками. Дуся тщательно обмахнула носовым платком местечко на скамье и села. Часики на ее руке показывали без семи минут восемь. Не видно было ни автобуса, ни Георгия Николаевича.

Минуту спустя вдалеке появился Георгий Николаевич. Он бежал. На нем были все те же оливковые поблескивающие шорты и маечка с короткими рукавами. Он бежал тяжелым лошадиным галопцем, ритмично перебирая длинными коричневыми ногами. В руке Георгий Николаевич держал пышный длинный букет, похожий на разноцветный взрыв. Посверкивали очки. Метров за двадцать до Дуси Георгий Николаевич перешел на шаг, утихомиривая дыхание по отработанной им системе малых вдохов и нажимных долгих выдохов. Его правильное, тщательно выбритое, чуть лоснящееся испариной лицо освещала скромная улыбка порядочного человека, делающего доброе дело.

Георгий Николаевич уселся между старухами и Дусей, улыбнулся еще приятнее и, вручая Дусе букет, сказал:

— Спасибо за все. Дуся.

И поцеловал Дусю в щеку.

— Счастливо тебе доехать, — он взял Дусю за широкие ладони.

— Спасибо. Вам тоже.

— Может быть, еще увидимся когда-нибудь, — с легкой печалью в голосе произнес Георгий Николаевич.

Дуся выдернула руки. Она поняла: он выбрасывает ее из своей жизни за ненадобностью. Неужто Маргарита права? Дуся гневно посмотрела ему в очки, и он заметил ее волнение, ее горе, мгновенно, на глазах перекипающее в ненависть. Вот так вздувается кипящее молоко — неудержимо растущим белым колпаком, и нужно срочно хватать кастрюльку, снимать с огня, дуть, иначе будет грязь и безобразие.

— Мы ведь живем в разных городах, ты забыла? — торопливо заговорил он. — Я просто не знаю, когда я сумею к тебе выбраться. Масса работы. Но если будешь в Москве, конечно, я буду просто счастлив… Запиши мой служебный, у тебя есть чем писать? Буду искренне рад…

Дуся достала из сумки шариковую ручку, книжечку и записала номер его телефона. Георгий Николаевич поцеловал Дусю в губы, пожал ей обе ладони сразу и встал.

— Я побегу, милая, — сказал он. — У нас в восемь — зарядка.

Он отсалютовал ей рукой, томно улыбнулся, повернулся и побежал, плавно переставляя большие ноги.

Дуся покосилась на старух, рисунок морщин на их лицах дрогнул — бабки усмехались.

Дуся сидела у окна автобуса. Убегали назад низкие неострые горушки, уплывали виноградники, утыканные прямыми рядами кольев, и ряды эти, сначала перпендикулярные к шоссе, на глазах превращались в диагонали.

На душе было смутно, неясно. Прибежал в дурацких штанишках, променял настоящее расставанье на какую-то зарядку, готов был без печали расстаться навеки. Но ведь прибежал же, да еще с букетом каким хорошим, не меньше рублей семи отдал, и телефон свой дал министерский. А что не сразу дал, так это оттого, что стеснялся, боялся, что он в свои года ей не нужен. Не хотел набиваться. Она представила, как он мучается сейчас в душе из-за того, что ему уже поздно жениться на молодой. А она бы, пожалуй, пошла за него. Неважно, что он в годах, зато он умный, серьезный и ласковый. Все свистушки из секции с ихней шпаной ахнули бы и поперхнулись от зависти. Сейчас она испытывала к Георгию Николаевичу чувство жалости и нежности. И еще она чувствовала гордость, ощущение своей ценности. Сколько здесь разных женщин на набережной и на пляже — пруд пруди, а он только ее одарил своим вниманием, значит, не зря. потому что есть в ней что-то такое хорошее, чего нет в других. Нет, не напрасно она сюда приехала, со счастьем возвращается, это честь, что такой хороший человек любит ее, раз прибежал в такую рань провожать. И хочет любить ее и дальше.

И вот таким образом, нажав слегка пальцем на приятную сердцу чашу весов. Дуся успокоила сердечную маету, и уже вполне ясная, счастливая, стала смотреть в автобусное окно.

Домой, в секцию, Дуся вернулась другая, новая. Она словно проснулась. Глаза у нее как будто стали больше, неповоротливые раньше губы оживели, легко складывались в быструю улыбку. Девчонки-продавщицы сразу смекнули, что на курорте у Дуси свершилось это, и не просто это, а с чувствами.

— Ну, что, Евдоха, у тебя на море-то было? Рассказала бы хоть, — допытывалась Нинка в столовой, хлебая свекольник. Она специально села за один столик с Дусей. — Большая любовь или так. разовая встреча?

— Что было — все мое, — отрезала Дуся.

Но постепенно, день ото дня праздничное Дусино настроение угасало, словно в большом зале выключали один светильник за другим. А ей так хотелось продлить праздник…

Она пошла на вокзал, изучила, задрав голову, расписание поездов до Москвы. Нашла годный проходящий поезд — в пять пятнадцать утра, прибытие в Москву в шестнадцать двадцать. В запасе у Дуси был свободный день, отгул за давнишнюю воскресную инвентаризацию в соседней обувной секции, так что все выходило складно.

В пятницу после работы Георгий Николаевич предался шахматным усладам с инженером Малиным. Если быть точнее, они сели играть за час до конца конторского времени. Напористому, хамоватому Малину было под тридцать, и он ни в коем смысле не страдал комплексом неполноценности. Первую партию Георгий Николаевич проиграл. «Ну, что ж, бывает. И гроссмейстеры ошибаются», — успокоил он себя.

Шла вторая партия. Дебют Георгий Николаевич разыграл тщательно и безошибочно. Миттельшпиль получился обоюдоострым. Корректный и собранный, сидел Георгий Николаевич перед доской, аккуратно положив ладонь на ладонь. Изредка неторопливо большим и указательным пальцами поправлял очки. Ясно мыслил. И высмотрел победную комбинацию — так под опавшим листом опытный грибник углядывает плотненького боровичка. Да, вот она, победа. Сердце радостно зачастило.

Георгий Николаевич решительно продвинул пешку под коня Малина. Малин был крепким второразрядником, и от предчувствия победы уши Георгия Николаевича набрякли горячей рубиновой кровью. Спазм стиснул сердце.

И тут на столе Георгия Николаевича зазвонил телефон. Георгий Николаевич встал (они играли на малинском столе) и по дороге к телефону незаметно для Малина потер левую сторону груди.

— Мне Георгия Николаевича, — сказал женский голос, с излишней старательностью выговорив суффикс в отчестве.

— Я Георгий Николаич. — Он напряженно косился в сторону доски. Малин еще думал.

— Это Коломийцева Дуся говорит.

— Кто? — Но уже произнося звук «о» в слове «кто», вспомнил. И почувствовал не радость, а злую досаду оттого, что никчемная обуза ложится ему на мозги. Он решил говорить с нею, избегая таких местоимений и глагольных окончаний, по которым Малин мог бы догадаться, что он говорит с женщиной.

— Ты откуда звонишь? — спросил он сухо.

— С вокзала. Я только приехала.

Увильнуть от встречи было бы некорректно. Он хотел оставаться в ее глазах порядочным человеком. Он всегда работал на образ джентльмена. В сущности это было одним из главных занятий в его жизни. Но сегодня увидеться с нею было немыслимо, он и так опаздывал домой. К девяти обещали заехать Вишневецкие, а в двадцать один тридцать по второй программе — второй тайм «Спартака» со шведами. Что же ей сказать? В это время Малин облегченно откинулся на спинку стула, потянулся и, надувая щеки, принялся напевать что-то самодельно-маршевое. Не иначе придумал ход.

— Если тебе удобно, давай увидимся завтра в девять утра на бульваре у остановки троллейбуса сорок два — улица Ларикова. — Она не поняла, переспросила и он гаркнул с ненавистью: — Троллейбус сорок два до улицы Ларикова! Да-да! Сойдешь и увидишь бульвар и памятник. Жди на скамье у памятника. А пока, извини, пожалуйста, к сожалению, я очень занят.

Он но спросил, откуда она поедет, ему не пришло в голову посоветовать ей, где отыскать в паутине московских улиц этот 42-й троллейбус, он не поинтересовался, где она переночует. Душа его целиком переселилась в белые деревянные куколки, разбежавшиеся по клетчатой доске. Сейчас они были частью его нервной системы, в этих фигурках лихорадочно пульсировала его разгоряченная мысль.

Георгий Николаевич снова сел за шахматы. От доски валил раскаленный пар, увидеть и ощутить который дано только посвященным. Не обращая внимания на угрозу коню. Малин дал шах ферзем и… это было началом конца. Мысль Георгия Николаевича заметалась, как мышь на дне пустого ведра. Исхода нет, хоть бейся головой об эту доску.

— М-да, увы, — сказал Георгий Николаевич и уложил своего короля на бок.

Грустно улыбнулся, развел руками и, стараясь, чтобы прозвучало легко, без драмы, сказал:

— Благодарю за удовольствие.

Но голос все-таки подломился посреди фразы, а когда укладывал фигурки в коробку, руки мелко дрожали, и глаза за очками едко увлажнились. Не хотелось жить.

Прохладная уличная тьма освежила пылающее лицо Георгия Николаевича. Но все равно было беспросветно горько. Он чувствовал страшную опустошенность. «Пятьдесят лет — в общем это все, жизнь фактически кончилась. И проиграл я не потому, что не искушен в теории шахмат. Нет, не нужно обманывать себя, просто я не умен, плохо мыслю. И всегда был не умен, иначе поднялся бы выше, чем завсектором. Шахматы — это тест, индикатор умственных способностей, от этого никуда не уйдешь, да. да». И тут еще вспомнилось, что звонила эта. совершенно не нужная ему толстомясая молодая дура, и он постановил для себя злобно и категорически, что нипочем не выйдет завтра на бульвар, пусть она провалится обратно туда, откуда явилась.

Как все трудовые, неиспорченные люди, Дуся никогда не опаздывала.

Желтеющий бульвар, влажный после ночного дождя, обсыхал в свеже-холодном утреннем воздухе. Тыквенного цвета осеннее солнце пряталось в листве деревьев. Просвеченные солнцем листья выглядели не плоскими, а объемными, словно маленькие дыньки. Казалось, в них бродит прозрачный сладкий сок.

Вознесенный на серый цоколь гранитный поэт, хмурясь, вглядывался шершавыми зрачками в осеннюю городскую даль. Ветер вычесывал из древесных крон совсем одряхлевшие листья, и тогда иллюзия их объемности пропадала, и они. плоские, будто вырезанные из желтой бумаги, планировали на крылатку поэта и. если не прилипали к темным каплям воды, то бесславно съезжали на землю и становились мусором.

Дуся, в шуршащем болоньевом плаще, сидела на скамье и поглядывала по сторонам. Ночь она промаялась на жесткой вокзальной скамье в зале ожидания Локти, бока, спина болели. В шесть утра она пошла в туалет, умылась, вытерлась носовым платком, причесалась, купила ватрушку и стакан кофе в буфете, стоя позавтракала и пошла искать 42-й троллейбус. На бульваре она сидела с восьми.

Ровно в девять утра на бульваре появился Георгий Николаевич. Он бежал слева, из глубины бульвара к Дусе. На нем был синий трикотажный спортивный костюм с белой полосой на воротнике — шестьдесят восемь рублей сорок копеек. На макушке прыгал помпон вязаной шапочки. Георгий Николаевич, ритмично дыша, приятно улыбнулся Дусе. Дуся встала ему навстречу и тоже улыбнулась.

— Здравствуй, — бросил на ходу Георгий Николаевич и, не останавливаясь около нее, прогарцевал дальше к памятнику.

— Здравствуйте, — ответила ему в спину Дуся.

Ему бежалось легко и упруго. Настроение восстановилось. Еще вчера вечером на подходе к дому Георгий Николаевич мысленно призвал на помощь спасательную команду в составе Гете, Толстого и Пастера. Великие старцы не подвели. Они до конца сохранили аппетит к жизни и мощную творческую потенцию, а Пастер, оправившись от паралича, даже сделал гениальные открытия в области прививок и иммунитета. Их пример, как всегда, ободрил и исцелил. А потом пришли в гости Вишневецкие, вместе посмотрели «Спартака» со шведами, пили чай и вино, ели бутерброды, уютно, утешно поболтали, и бодрый благополучный настрой вернулся к Георгию Николаевичу.

Он обогнул памятник и затрусил обратно.

— Надолго в Москву? — спросил он, пробегая мимо Дуси.

— Завтра вечером домой. — Она уже без улыбки поглядела в его подпрыгивающую, удаляющуюся спину.

Грамотно дыша (на четыре шага выдох, на два — вдох), Георгий Николаевич трусил в глубь бульвара и, посмеиваясь про себя, думал, как решить эту внезапно возникшую веселую проблему.

Пожалуй, так — пробежит еще кружок, вернется домой, примет душ, побреется, позавтракает и скажет жене, что идет на рынок за овощами. И он действительно отправится на рынок, но по дороге завернет с Дусей в кафе «Арфа», а тем временем откроется «Галантерея», он купит ей духи и распрощается. От того, что план сложился так ловко и четко, Георгию Николаевичу стало совсем хорошо и весело. На бегу он задрал голову — вправо-вверх и помахал рукой жене — она стояла на балконе десятого этажа, придерживая стеганый халат на груди, а свободной рукой махала в ответ Георгию Николаевичу. Даже на большом расстоянии было видно, что она нечесана и немолода. Жена ушла в комнату. Георгий Николаевич последний раз развернулся и побежал к памятнику.

Дуси не было — ни на скамье, ни рядом. Нигде.

Но Дуся не провалилась сквозь землю. В это время она уже шагала по тротуару. Она шла на поиски магазина «Детский мир», чтобы купить там хорошие импортные гостинцы детям милиционера Гусева…