Побег

ПОБЕГ

Живой человеке двумя прозвищами — «ба» и «мать», а по имени-отчеству — Анастасия Дмитриевна, лежала в полутемной комнате, обернув голову полотенцем для лучшей фиксации горчичников на затылке. Болеть она не имела права, но гипертония не спрашивает о правах, а ломит затылок, звенит в ушах или кидается вниз на сердце.

— Ба! Дай поесть! — сказала младшая из двух эксплуататорш Анастасии Дмитриевны, входя в комнату.

— Разогрей. Эличка, сама, там все готово, — сказала «ба».

— А тебе что, трудно? — с этими словами Эличка раздернула занавески и еще яркое сентябрьское шестичасовое солнце ворвалось в комнату.

— У меня давление.

— Потому что залеживаешься. Давление надо разгуливать, — авторитетно объяснила Эличка и бухнулась на свою тахту.

— Ба, вот интересно, что ты делаешь со своей пенсией? На новые бриллианты копишь? — Очередной намек на бабушкино кольцо с трехкаратовым бриллиантом. Вот уже два года, с тех пор, как Эличка повзрослела и стала понимать что к чему, она поглядывала на кольцо с вожделением и часто о нем говорила.

— Почему, я пенсию на хозяйство отдаю…

— Ну, не все же ты отдаешь! Что мы с матерью не знаем, что ли?

— Конечно, не все, нужно и мне то чулки купить, то лекарство. Лекарства теперь не дешевые.

Эличка дотянулась до тумбочки, достала пилку и стала обтачивать ноготь указательного пальца. Она лежала в вельветовых нефритового цвета джинсиках, одна нога на полу — в сабо, другая, на тахте — босая.

— Ну уж, ты скажешь, ба! Что ты лекарства вместо хлеба ешь, что ли?

Анастасия Дмитриевна со стоном села, сняла с головы полотеничный тюрбан вместе с горчичниками и поплелась в кухню, чтобы не слушать.

На сегодняшний день Элинкина драма заключалась в том. что ей для полной фирменной упаковки не хватало зеленого кожаного пиджака или. на худой конец, черного, но, конечно, из натуральной кожи. А стоило это изделие около трехсот рублей, а Эличка, окончившая в прошлом году десятый класс и уже дважды завалившая экзамены в плехановский, пока еще не работала — на первую попавшуюся работу она идти не желала, и *ма» искала для нее секретарское место в хорошем учреждении. Так что ничего своего, кроме молодости, обиды на жизнь и больших амбиций, у Элички пока не было. Но больше всего терзало ее отсутствие кожаного пиджака. Между тем замечено, что идея, овладевшая юным иждивенцем, становится чугунной плитой, давящей на темя старших членов семьи. В данном случае их было двое — ма и ба. Ма возглавляла отдел заказов в большом «Гастрономе». Иметь с ней дело было трудновато, — ма была женщина крутая, даже с дочерью общавшаяся по принципу «где сядешь, там и слезешь». Алина Николаевна еще не потеряла надежд после смерти мужа устроить свою женскую судьбу. Ей было сорок два года, возраст, когда еще остается кое-какой оперативный простор, но время работало против нее, в чем Алина Николаевна отдавала себе отчет. Претенденты на ее сердце, с которыми знакомили подруги, попадались какие-то уцененные, по тем или иным статьям ущербные. Когда подруги спрашивали, собирается ли она вообще замуж, Алина Николаевна, махнув могучей белой рукой, говорила: «Ах, нынешние мужики хороши до, дрянь во время и сволочи потом». Покойный ее муженек, отец Элички, был человек тихий, скромный инженер без карьерных амбиций, но попивал. Без дебошей, скандалов, вытрезвителей, и не водку, а сухое, но регулярно. Так что финансового навару с него при жизни было немного, и единственным наследством, которое он оставил жене и дочери, была его мама.

На кухне Анастасия Дмитриевна поставила на стол две тарелки и два прибора — для внучки и невестки. Настенные часы в виде тарелки показывали, что Алина придет с минуты на минуту. И верно, когда картошка на сковороде зазолотилась, в замке заворочался ключ, хлопнула дверь и мимо кухни, уронив усталое «здрасте». прошла Алина с увесистой хозяйственной сумкой.

Вскоре она, переодетая в халат, в шлепанцах на босу ногу, появилась на кухне и уселась на табуреточку, по площади сиденьица пригодную лишь для любой половины Алининого седалища. Тут же послышался козий цокот Эличкиных сабо, и она появилась в дверном проеме, покачивая бедрами и томно поводя головой, точно после дремы. В этом покачивании на высоких неустойчивых шпильках при туго облегающих вельветовых брючках, по мнению Элички, было что-то чарующее и очень современное.

— Ну что, ма, новенького? Насчет моей работы.

— Что новенького! Куда ни ткнись — «печатать умеет»?

— А ты говори «умеет». Секретарше достаточно двумя пальцами уметь.

Не считая того, что Эля была вдвое уже матери, они были похожи — блондинки с маленькими голубыми глазами на удлиненных лицах. И носы у них были схожие — тонкие, хрящеватые и длинные не по выдвинутости вперед, а по протяженности сверху вниз.

Бабушка подавала на стол.

Алина не спрашивала ее о здоровье, искренне считая, что для старух болезни — норма. Не видела она и других тем для разговора со свекровью. Но на этот раз бабушка заговорила сама.

— Алиночка, я не хочу, чтоб Эличка подумала, будто я на нее за глаза наговариваю, поэтому я при ней скажу — нельзя так старого человека обижать.

— Что еще такое? — жуя, буркнула Алина, не переводя глаз с тарелки на старуху.

— Опять!.. — брезгливо проговорила Эличка и театрально вздохнула.

— Все порицает меня, что я не всю пенсию сдаю, утаиваю, что много на лекарства трачу, что залеживаюсь.

— Ну, ведь вы, мать, сами ее воспитывали, как и отца ее. Вот и наслаждайтесь плодами вашего воспитания. А насчет залеживания она. между прочим, права — даже по телевизору рассказывали, что лежать при гипертонии надо меньше — ходьба на свежем воздухе разгоняет давление.

— В моем возрасте много не находишься. Это легко им говорить по телевизору.

— Ну, мать, ваши шестьдесят восемь сейчас не возраст, а четвертая молодость. Достаньте там из сумки печенье к чаю. остальное в морозилку. Вы еще скажите спасибо, что вам только за хлебом да за молоком надо ходить…

— Наоборот! — засмеялась Эличка. радуясь возможности сострить. — Если б ма не в «Гастрономе» работала, ты. ба. бегала бы по магазинам и сразу бы гипертонию как рукой сняло!

— Это точно! — не без злорадства согласилась ма. Она поднялась с табуреточки, подошла к окну и закурила сигарету, глядя в темнеющее небо над мириадами желтых окон большого города. Под массивной ее спиной ноги казались слишком тонкими, словно от другой фигуры.

Помыв посуду, бабушка прошла в комнату, разобрала постель и поскорее легла. Звон в ушах усилился, горчичники не помогли. На голову словно напялили тесный чугунный горшок и били по нему тяжелой железной палкой. Теперь, если кто и придет к Эличке, ее, уже улегшуюся, может, и постесняются выгнать на кухню.

Внучка сидела в комнате у матери, там слышались телевизионные голоса, но бабушка подозревала, что невестка и внучка говорят о ней и говорят, конечно, плохое, обидное. И тут ей подумалось уже в который раз, что хорошо бы умереть сразу, потому что, если она тяжело заболеет, они свезут ее в больницу и никогда к ней не придут — ведь когда она в семьдесят втором лежала в больнице месяц, ходил к ней только Андрюша, а Алина не пришла ни разу, а если выпишут из больницы совсем слабую, то ослабшая и похужалая, когда она не сможет ничего делать по дому, она им и вовсе не нужна будет. Но тут Анастасия Дмитриевна вспомнила, что от плохих мыслей еще больше подскочит давление, и стала себе внушать хорошее — все же им пенсия ее не лишняя, не бросят совсем, да и Алина, хоть и тяжелый человек, но не зверь же какой-нибудь, «Литературную газету» выписывает, иногда говорит бабушке, что прочитать.

Но тут в передней раздался звонок, и бабушка съежилась, боясь, что пожаловал Толик, внучкин ухажер, и тогда ее все-таки могут попросить на кухню. Этот Толик, самоуверенный молодец лет двадцати шести, разодетый в кожи и вельветы, с собственной машиной и разными импортными магнитофонами, напористый, как бульдозер, работал якобы на какой-то тайной спецслужбе. «Тружусь на стыке двух миров». — так туманно объяснял он бабушке свою работу. А на бабушкины деликатные расспросы насчет образования отвечал весело и нагло:

— Я, бабушка, доктор наук.

— Каких?

— Не дай вам бог узнать! — и хохотал.

Эличка познакомилась с Толиком на улице, когда «голосовала», ловя такси. Толик чертом, плюя на заповеди ГАИ, круто метнулся с середины улицы к бордюру тротуара — к стройной блондинке в брючках и с сумой через плечо…

Однажды, когда Алина уехала в дом отдыха. Эличка пригласила Нинку и Толика в гости. Нинка, школьная подруга — хорошенький мышонок в очках, нужна была для отвлекающего маневра.

Гостей Эличка принимала в комнате матери, куда отселилась от ба на месяц. Но открывать консервы и откупоривать вино вышли с Толиком на кухню. А тут нелегкая принесла ба за водой, запить лекарство.

— Рано тебе еще, девочка, вином баловаться, — сказала старуха.

— Это сухое, бабушка. Его сейчас в детских садах дают вместо компота, — разъяснил Толик и со звонким «шпок» выдернул штопором пробку.

Старуха покачала головой, вздохнула и, проглотив таблетку, ушла к себе, затворив за собой дверь.

Часов в одиннадцать в передней Эличка громко заговорила:

— Очень жаль, друзья, что так рано уходите, посидели бы еще! — Потом хлопнула дверь.

— Поздно от тебя гости уходят, внучка, — сказала наутро Анастасия Дмитриевна.

— В одиннадцать — это, по-твоему, поздно?! — нервно закричала Эличка.

— В одиннадцать-то ушла Нина, а другие — в четыре утра. Я слыхала, когда дверь хлопнула.

— Не ври! Не шпионь! — Эличка ударила кулаком по кухонному столу. — Сами такое вытворяли в нашем возрасте, что нам не приснится! Святоша, ханжа!

— Не в этом дело, конечно, кто когда от кого ушел. А в том, что человек он мутный, подозрительный. Уж больно шикарно живет, а на какие гуляет, неизвестно.

— Что же, по-твоему, сейчас деньги только у академиков да у мясников? Он на спецслужбе, у них надбавка за секретность.

— Как бы тебе на эту спецслужбу не пришлось ему передачи носить.

— Это не твоя забота! И вообще не желаю больше слушать! — и Эличка закрыла ладонями уши, а потом отняла ладони и злобно, страшно, глядя в упор, добавила: — И не вздумай ма говорить, поняла?

Нинка по телефону на следующий день тоже сказала:

— Слушай, не понравился мне твой Толик. Во-первых, он все таки взрослый мужик, ты рядом с ним кажешься наивным ягненком, обреченным на заклание. И про свою таинственную научную работу он. по-моему, все брешет. У чего руки человека физического труда, — ты присмотрись.

— Детективов ты по телеку насмотрелась, Нинка. Он просто много возится с машиной. Сам все чинит, своими руками. И мне очень даже нравятся его руки — мужские, сильные, облапит — косточки хрустят! — и она засмеялась победоносно.

Захаживал Толик и после, уже при Алине Николаевне.

Алина предупредила дочку:

— Смотри, не принеси мне ребенка в подоле. Безотцовщины не потерплю. Если что-нибудь, скажи — будем делать аборт. В другой раз умнее будешь.

А на бабушкину воркотню, что кавалер подозрительный и деньги у него большие да темные. Алина цедила, глядя в телеэкран:

— Ну, что вы, мать, такая недоверчивая! Уголовники так себя не афишируют. Наверно, правда в какой-нибудь закрытой организации, на спецобъекте. Москва ведь, тут много всего. А может, и химичит, ну и что? Сейчас все химичат, кто как может.

— Ну уж неправда.

— Что «неправда»? Вы мне еще будете сказки рассказывать! — зло усмехнулась Алина. — Не химичат только трусы и блаженные дурачки.

— Ну, неправда, — упрямо возражала бабушка.

— Мать, уйдите к себе в комнату, прошу вас! На работе нервотрепка, так тут еще дома моральные диспуты. Дайте голове отдохнуть.

И бабушка вставала и уходила, а что у нее в эту минуту делалось на душе, абсолютно никого на свете не интересовало.

И вот теперь бабушка, откинув край одеяла с уха и услышав голос Нины, успокоилась, — слава богу, не этот страшный Толик. Нина была хорошей, доброй девочкой. Связывали ее с Элей десять лет сидения за одной партой, но были они очень разные и, конечно же. обречены на полное расхождение в будущем, однако пока еще остаточное детское взаимопритяжение, эффект площадки молодняка, действовало.

Голоса из передней переместились в Алинину комнату — видимо, гостью пригласили к телевизору. Бабушка стала задремывать, но вдруг дверь открылась и кто-то тихонько подошел к постели. Ба приоткрыла глаз и увидела рядом Нину. Миленькая мышка в очках, склонившись, участливо рассматривала Анастасию Дмитриевну. Та даже чуть испугалась.

— У вас давление? — шепотом спросила Нина.

— Да, в ушах звенит.

— Хотите, бабушка Тася, я вас вылечу?

— Это как же, милая? Да ты зажги свет и садись.

Нина включила торшер, подтащила к постели стул.

— У меня обнаружились биосенсорные способности, как у Паолы Шавгулидзе. Вы читали про нее. надеюсь?

— Это которая ладонями?

— Вот именно. Ну. у меня, конечно, не так много биоэлектричества, как у Паолы, но все-таки. Лягте на спину, бабушка Тася. Вот так. чуть пониже голову. — И Нина стала медленно водить ладошками надо лбом и висками старухи, иногда задевая за волосы и брови. — Чувствуете приятное тепло? Чувствуете? Вы думайте о чем-нибудь приятном, расслабьтесь.

Анастасии Дмитриевне и впрямь как будто стало приятно и тепло.

— Но вообще-то от гипертензии лучше помогает не биоэлектричество, а акупрессура. — продолжала уютно, негромко болтать Нина. — Это знаете, что такое? Ну, про акупунктуру вы, конечно, знаете — иглоукалывание, а акупрессура — это без иголок, а нажатием пальцев. Вот так, — и Нина стала легонько нажимать пальцами одной ей ведомые точки на лбу, у переносицы и за ушами Анастасии Дмитриевны.

— Потерпите, бабушка Тася, зато без давления проснетесь.

— Откуда ты все это знаешь, девочка?

— Из журналов из разных, а потом я ведь все-таки в медучилище. Теперь ложитесь на живот, затылком кверху. Дайте я вам помогу перевернуться. — И девушка заботливо помогла старухе повернуться спиной кверху.

Теперь Нинины пальцы пошли плясать по затылку, шее и верхней части спины Анастасии Дмитриевны. От точечной прессуры она перешла к обыкновенному массажу.

— Массаж воротничка оттягивает кровь от мозга, — объясняла Нина, разминая спину бабушки над лопатками. — Так, теперь поворачивайтесь обратно, бабушка Тася!

Бабушка повернулась — опять-таки с Нининой помощью, — и Нина увидела, как мелкая слезинка пробирается из мокрого глаза вниз по овражкам морщин.

— Вам больно? — с ужасом спросила Нина.

— Нет. что ты, девочка! — Анастасия Дмитриевна утерла слезу краем пододеяльника. — Наоборот, хорошо, спасибо тебе. Не обращай внимания.

Неловко было бы объяснять этому полуребенку, что за последние тридцать лет ее никто не погладил по голове, даже сын Андрюша, когда приходил в больницу в семьдесят втором.

— Ну, а как у вас дома? — чтобы перевести разговор на другое, — спросила Анастасия Дмитриевна, — Довольны вашей богомолкой?

— А вы разве не знаете? — чуть не крикнула Нина. — Вам Эля ничего не рассказывала?

— Она мне ничего не рассказывает, только приказывает и отчитывает.

— Что вы! У нас же такое потрясное событие произошло!

Анастасия Дмитриевна знала, что Виноградские где только не искали няню для Мити, Нининого братика, пока, наконец, мать Нины, ежедневно пробегавшая к троллейбусу мимо церкви у метро «Сокол», не додумалась поговорить со старушками, стоящими на паперти. И одна в белом платочке, чистенькая, собиравшая милостыню, согласилась пойти в няньки. И все вроде было хорошо, Митя много гулял с новой няней, порозовел.

— Какое же у вас событие стряслось? — спросила Анастасия Дмитриевна.

— А то, что мама поехала в Люберцы, у них там филиал института, а в электричке глядит — по проходу нищенка-старушка пробирается с внучонком, милостыню собирает: «Подайте на внучонка-сиротку, мать родами умерла, отца в шахте завалило». Глядь, а это наша нянька Фиса с Митькой. Представляете? Мама чуть в обморок не упала, закричала так, что весь вагон повскакал, решили, что мать нашлась, которую считали погибшей в роддоме. Ну, конечно, сами понимаете, мы эту преподобную Фису-Анфису вытурили. И вот теперь опять проблема, кому с ребенком сидеть. Маме хоть уходить из аспирантуры, а у нее кандидатская на носу. А я тоже не могу занятия пропускать. В общем, кошмар какой-то!

В это время в комнату заглянула Эличка.

— Нинка, ты что, тоже заснула тут? Иди скорее — Пугачиха поет!

— Спите, бабушка Тася, послезавтра еще один сеанс сделаем! — Нина еще раз провела ладонью по седым негустым волосам Анастасии Дмитриевны, погасила торшер и вышла.

На следующий день, часа в три дня Эличка в вязаной пегой кофте, покачиваясь на каблучках, жала кнопку звонка своей квартиры. Раззз, еще рраззззз. «Померла, что ли». — подумала Эля и полезла неверной рукой в свою холщовую суму за ключом. Сегодня она покачивалась не из кокетства, — ее мутило, нужно было срочно, в секунды добраться до туалета. В двенадцать позвонил Толик, сказал, что у него «окно в графике». Они поехали в «Националь», быстренько позавтракали — у Толика были там свои ребята официанты. Эличка испытала жгучие муки стыда — уж там-то, в престижном «Национале» был совершенно необходим кожаный пиджак. Эличке казалось, что никто из сидевших за столиками не поверил в ультра модность ее кофты, а все сразу догадались, что это вигониевое рукоделье снято со старой бабки. Толик подливал ей яично-желтого, густого, как подсолнечное масло, ликера, а сам пил едва-едва — за рулем все-таки. Но взял с собой из ресторана цветастую бутылку и кулек с жареными куриными пупками. «Хотя табака у нас сегодня идут с четырех, но родному все сделаем», — сказал, вручая пакет, официант с лицом государственного мужчины. В лесу из машины не выходили, — было мокро от ночного дождя. Спинки передних сидений откидывались горизонтально, что было новостью для технически необразованной Элички. Пили из горлышка по очереди. «Под балдой мне в город соваться не надо, доедешь на автобусе до метро «Текстильщики», а там тебе просто. А я отсюда сразу на объект — задами, огородами», — объяснил Толик и высадил Эличку у какой то пригородной автобусной остановки, а сам развернулся и умчался. В автобусе Эличку развезло, у «Текстильщиков» за палаткой «Пиво — квас» вырвало, но без полного облегчения.

Наконец она нащупала на дне сумки ключ и отперла дверь. Ба. к счастью, не было, — читать мораль ей Эличка запретила, но и осуждающие взгляды и порицательные вздохи тоже осточертели. Слава богу, вовремя ушла в свою аптеку. Из туалета Эличка, придерживая джинсы, перебралась в ванную, ополоснулась, умыла лицо холодной водой и повалилась на тахту. «Да, мать права — мужики сволочи, тоже — не могли десятку дать на такси». И тут ей вдруг показалось, что комната как-то упростилась, чего-то в ней не хватает привычного. Присмотрелась: нет будильника бабкиного, что стоял на столике у окна, на расстоянии протянутой руки от кровати. И постель ее. раньше припухлая под покрывалом, осела, уплощилась. Что-то новое, тревожное уловила Эличка. Она даже встала, осмотрела комнату, переднюю — там не оказалось шлепанцев Анастасии Дмитриевны. На кухне, на клеенке белела записка: «Я от вас ушла. Вы ко мне относитесь плохо. Я тоже человек. А. Д. Клюева».

Вечером ма сказала:

— Придет, никуда не денется. Раз тапки взяла, значит, с моста в реку не кинется.

Но нахмурилась и. стоя лицом к кухонной раковине — мыла посуду после ужина. — добавила:

— А с квартирой может свинью подложить. Если захочет разменяться, то две и одну за наши две мы не получим. А нам с тобой в одной комнате оказаться — это не подарок ни тебе, ни мне. Вот ведь что.

Эличку же, в общем, даже и не огорчило, что ба сгинула, — свободней и просторней будет, но было жаль кольца с бриллиантом, которое ей. может, досталось бы после смерти ба, а теперь еще неизвестно. А о том, что ей теперь придется варить, подметать, подстирывать, она даже не подумала, считая само собою разумеющимся, что этим займется ма…

Стали прикидывать, куда могла уйти старуха. Хаживала она иной раз к Семеновне из 89-й квартиры смотреть старые фильмы по четвертой программе, когда Алина смотрела свои по первой. Эличка отправилась на розыск в восемьдесят девятую. «Нет, нету ее у меня, — сказала Семеновна, стоя в толстых носках на потертом коврике в передней. За ее плечом виднелась комната с гобеленом над кроватью — олени пьют из озера. — Да. говорила, что ушла бы к хорошим людям, потому что вы, мол. обижаете ее, да кто, говорит, меня возьмет, кому я нужна, если свои не любят. Выходит, все-таки с кем-то договорилась».

— Так. Завтра весь дом будет знать, что я свекровь выжила. Не сообразили мы. — сказала, выслушав дочь, Алина. Она смотрела «Клуб кинопутешествий» — папуасы лепили горшки без гончарного круга, на весу, на глазок. Зато они знали русское слово «топор» — еще от Миклухи-Маклая, — Если до двенадцати не объявится, надо искать.

И тут Эличку осенило — вычислила. У Нинки-то опять без няньки остались, вот Нинка бабку и ублажила своей ерундистикой — электроладонями и сманила.

— Она у Нинки Виноградской! Я знаю! — с охотничьим азартом сказала Эличка и подняла телефонную трубку.

— Да, у нас, — сразу призналась Нинка. — Почему это сманила? Что за глупости! Человек сам пришел. Анастасия Дмитриевна, возьмите трубку и скажите им.

Анастасия Дмитриевна шла долго, с неохотою, боялась тяжести предстоящего разговора. А с этого конца трубку взяла Алина.

— Ну чего тут объяснять, я все написала. Нашли записку? Ну и все.

— В общем, так, Анастасия Дмитриевна! — жестко прервала Алина. — Если завтра к семи вечера вы не вернетесь, мы примем меры.

— Какие еще меры?

Но Алина уже положила трубку.

На следующий день к семи вечера бабушка не вернулась. К восьми тоже. В девять Алина и Эличка вошли в квартиру Виноградских. Отворила им Нина.

— Что это еще за подлость такая, живых людей красть? — загремела Алина в передней.

Из разных дверей на шум вышли все остальные Виноградские — Мария Петровна с Митькой на руках и Александр Григорьевич в спортивном костюме с пузырями на коленках, в шлепанцах, с «Новым миром» в опущенной руке — указательный палец в страницах, чтобы не потерять место.

— Мать, где вы там? Собирайтесь домой! — крикнула Алина мимо голов в глубь квартиры.

— А ты тоже. Нинка, я от тебя никогда не ожидала — подлизалась к глупой старухе, по головке погладила и увела! — так же, как мать, презрительно кривя рот, заявила Эличка.

— Тише, тише, тише! — сказал Александр Григорьевич. — Давайте зайдем в комнату, сядем и все обсудим.

Этот человек верил, что истина и здравый смысл всегда в конечном счете восторжествуют над темными страстями, если стороны успокоятся и толково разберутся.

— Нечего нам обсуждать! Отдавайте бабушку. Нашли дармовую прислугу! Это надо ж такое придумать — старух сманивать! — палила, как из пушки, Алина.

— Какая дармовая? Кого сманили? Что за бред! — жутким, мертвым голосом прошептал Александр Григорьевич.

Сердце в нем тяжело заскакало, сотрясая грудь, вены на висках вздулись.

— Уйди, Саша. Мы сами… — сказала Мария Петровна.

Александр Григорьевич повернулся, ушел в комнату и там стал приседать у открытого окна, шумно и ритмично дыша, ладонью массируя грудину и приговаривая шепотом: «Я спокоен, я совершенно спокоен, приятная горная прохлада струится по моему лбу».

Мария Петровна передала с рук на руки перепуганного Митьку, и сестра поспешно унесла братца, а Мария Петровна, которую горлом взять было невозможно — нервы у нее были покрепче мужниных, — сказала:

— Давайте так договоримся: если вы пришли хулиганить, закройте входную дверь с внешней стороны. А если намерены говорить серьезно, то я вам скажу следующее: Анастасия Дмитриевна не рабыня и не дурочка. Никто ее не сманивал. Она сама пришла и попросилась пожить у нас. Анастасия Дмитриевна! Можно вас сюда на минутку?

Анастасия Дмитриевна — она с самого начала слушала, что происходит в прихожей, и уже успела принять какую-то таблеточку, — вышла, кутаясь в серую шаль, и сказала, глядя в пол (по причине волнения и склероза она некоторые заранее придуманные слова произнесла дважды):

— Я с вами жить не желаю. Я на вас, Алиночка, зла не держу, но жить с вами не желаю. Я хоть и старуха, но тоже человек. А зла я на вас не держу.

— Ну, чего мы здесь стоим! Прошу вас, хотя бы на кухню, — предложила Мария Петровна.

Непреклонно вздернув голову, с презрительной складкой тонких губ Алина проследовала на кухню, где все четыре женщины сели на табуреточки у стола.

— Придется вызвать участкового! — заявила Алина. — Живет человек без прописки. Придется в принудительном порядке препроводить по месту прописки. Такие случаи бывают.

— Что-то не слыхала, — усмехнулась Мария Петровна. Она как сквозь вымытое стекло видела все чувства и расчеты этой мещанки, — И вообще, Алина Николаевна, мы с вами, слава богу, десять лет на одной парте отсидели на родительских собраниях, уж вроде бы знаем немного друг друга. Ну, неужели вы думаете, что мы могли замыслить против вас какую-то подлость? Мы сами, скажу честно, были потрясены позавчера, когда Анастасия Дмитриевна появилась на пороге с тючком. Мы тоже уговаривали ее вернуться.

— Уговаривали! — фыркнула Эличка.

— Вы не волнуйтесь, я комнату у вас не отниму, — заверила Анастасия Дмитриевна, — меняться не буду. Когда помру, все ваше будет. А это вот сейчас возьмите. — И старуха стала стаскивать с пальца через разбухший сустав кольцо с бриллиантом.

Остальные три женщины так и застыли, пораженные. Даже Мария Петровна замерла, почувствовав экстраординарность момента. Такие драматические акции вообще поражают воображение любой женщины, будь она уборщицей или поэтессой.

— Вот тебе, Эличка, на память от ба. Можете продать, купите пиджак или что хотите.

У Элички порозовели щеки. Цену этой штучке в их семействе хорошо знали и знали даже, с какого числа и насколько подскакивала стоимость такого товара.

— Ну. мать, этого от вас никто не требует. — сказала Алина, поняв, что и ей пора в благородство сыграть. А Эличка уже нанизывала кольцо на средний палец правой руки.

— Спасибо, ба, — сказала она и, не скрывая ликования, привстав, чмокнула старуху в висок.

— Поскольку подарок дорогой, — сказала Мария Петровна, понимая, с какой публикой она имеет дело, — давайте, если стороны не возражают, составим расписку — мол, нами, такими-то, получено от добровольно нам подарившей такой-то то-то и то-то.

— Ну. зачем?.. — застеснялась Анастасия Дмитриевна.

— Без нотариуса это все равно пустая бумажка. — заметила Алина.

— Ну. все-таки, чтобы не было потом недоразумений, — сказала Мария Петровна и крикнула в комнаты: — Нина, принеси нам листок бумаги в клеточку и шариковую ручку.

Она допускала, что в случае кончины Анастасии Дмитриевны эти люди могут заявить, что Виноградские присвоили кольцо.

— Не понимаю, что это за недоверие такое! — оскорбилась Алина.

— Почему недоверие? Вещь слишком дорогая. Тут «Жигули» как минимум.

Все расписались в положенных местах на сочиненном Марией Петровной документе.

Алина и Эличка поцеловали Анастасию Дмитриевну в щеки.

— Ну, что же, мать, всегда будем рады видеть вас дома, — сказала Алина. — Насилкой действительно не затащишь, вы сами человек свободный, сами за себя отвечаете.

— До свидания, ба! — сказала счастливая, вся на седьмом небе Эличка.

И они ушли, а Анастасия Дмитриевна осталась жить у Виноградских.

Требовалось от нее совсем немного — быть при Митьке, гулять с ним, кормить, читать ему книжки, отвечать на вопросы. От магазинов, готовки, стирки ее освободили категорически, но, конечно, она. как человек совестливый, то что-нибудь подваривала, то подстирывала, то в магазин с Митькой заходила, если что-нибудь кончалось. По вечерам все садились ужинать, и тут затевался какой-нибудь общий разговор, каких отроду не велось там, у Клюевых. Например, так:

— В Штатах специальная комиссия при президенте подсчитала, что в две тысячи десятом году на земле будут жить тридцать миллиардов человек. Неплохо, а? — объявил Александр Григорьевич, подбрасывая тему для общей застольной дискуссии.

— А сейчас сколько? — спросила Нина.

— Четыре с половиной миллиарда.

— Интересно, чем эти тридцать миллиардов прокормятся? — усмехнулась Мария Петровна.

— Морскими водорослями — не то всерьез, не то иронизируя ответил Александр Григорьевич.

— Есть пострашней проблема — на всех лекарств и вакцин не наберешься, — выступила Нина от лица медицинского сословия. — При такой скученности эпидемии будут охватывать весь мир, как пожар.

— Пандемии, ты хочешь сказать, — поправил отец.

— А я вот думаю, — тихим голосом вошла в разговор Анастасия Дмитриевна, — сохранится ли уважение между людьми, если их будет так много, что и в чистом поле не протолкнешься…

— Конечно, сохранится! — выпалила Нина. — Если люди будут читать хорошие книги, смотреть хорошие телефильмы…

— Стоп-стоп-стоп? — оборвал дочь Александр Григорьевич и даже сделал ей открытой ладонью знак помолчать. — Вы высказали очень интересную мысль, Анастасия Дмитриевна. Прошу вас, продолжайте.

Стянув брови к переносице, он внимательнейше взирал на бабушку. Александр Григорьевич, завотделом литературного журнала, высоко ценил общие соображения о жизни, высказываемые пожилыми людьми без вузовского диплома, считая их слова выражением здоровой народной мудрости. Другое дело, если бы речь шла, например, о причинах казни Дантона или принципах работы лазера — тут бы Александр Григорьевич отнесся к мнению бабушки скептически…

— Вот в деревне дальней, — развила свою мысль Анастасия Дмитриевна, довольная уважительным вниманием к ее словам, — там идет приезжий человек по улице, с ним здороваются знакомые и незнакомые, потому что людей мало, каждый новый человек — событие.

— Совершенно верно! — подхватила Мария Петровна. — А на эскалаторе в метро незнакомые люди здороваются? Смешно и помыслить. Реки незнакомых между собою людей! А тридцать миллиардов — это вообще кошмар, океан людей. Если бы золота было на земле столько же, сколько простого песка, цена золоту была бы копейка кило.

— То есть ты, Машенька, хочешь сказать, что чем больше людей, тем меньше они ценят друг друга? Инфляция человеческой ценности? Правильно я тебя понял? — уточнял Александр Григорьевич.

— Я этого не утверждаю, а опасаюсь, — сказала Мария Петровна, отходя к мойке и принимаясь за посуду.

— А может, Ниночка права, — задумчиво сказала Анастасия Дмитриевна, и Александр Григорьевич опять со вниманием на нее уставился. — Вовсе, может, и не в количестве людей дело, а какое у них сердце. В семье вон как бывает — не миллиард, а всего трое живут и то друг друга не жалеют.

— Правильно! — подхватил Александр Григорьевич. — Воспитание добрых чувств! И вообще лично я считаю, — он обмакнул сушку в чай, — что эта самая президентская комиссия наговорила ерунду. Не будет никаких тридцати миллиардов.

— Война, Саша? — не отворачиваясь от мойки, спросила Мария Петровна.

— Избави бог! Просто даже самые невежественные люди поймут, что нельзя размножаться до бесконечности. Даже мыши перестают размножаться, если в данном ареале обитания их становится больше какой-то определенной нормы. А мы все-таки не мыши, а гомо и до некоторой степени даже сапиенс. Нинка, ты ведь не будешь размножаться до бесконечности? Дай слово!

— Не говори, папа, глупости…

— Вот, пожалуйста, к вопросу об уважении к ближнему!

Однажды, когда бабушка Анастасия с Митькой вышли во двор гулять, малыш остановился как вкопанный, растопырив глаза. Плотный, грузный старик поливал из черного резинового шланга цветочный газон под окном.

— Ну, что, помощник пришел? — спросил старик. — Помоги дедушке. — И он вложил в руки растерявшемуся Митьке шланг. Пришлось, конечно, держась за Митькины кулачки, самому дедушке орудовать шлангом, но при этом старик одобрительно приговаривал:

— Ну, молодец, мальчик! Теперь у нас тут с тобой такие цветы вырастут!

Так Анастасия Дмитриевна познакомилась с одиноким вдовцом, владельцем однокомнатной квартиры на первом этаже Степаном Тимофеичем, и установилось между ними взаимопонимание, а потом и дружба. Говорили они про давление, про ишимию, радикулит, делились опытом борьбы с недугами и прониклись взаимной симпатией.

— А вы вообще-то откуда знаете, что у вас давление? — спросил как-то во дворе на скамейке Степан Тимофеевич.

— Чувствую.

— Чувства обманчивы. Пойдемте ко мне — я вам померяю, а вы мне.

— Я не умею, — сказала Анастасия Дмитриевна и покраснела от того, что мужчина пригласил ее в гости.

— Пойдемте, пойдемте, я вас научу.

Дома Степан Тимофеевич достал из шкафа длинный пластмассовый пенал с аппаратом Рива-Рочи, фонендоскоп и предложил:

— Но только вот что, давайте не просто будем мерить, а сыграем со счетом, а?

— Это зачем же?

— «Что наша жизнь? Игра!» — пропел Степан Тимофеевич басом и закашлялся. Уняв кашель, развил мысль: — Игру надо находить повсюду, особенно в нашем возрасте, когда развлечений уже маловато. Так вот, объясняю правила игры. — У кого давление выше, тот, значит, проиграл и платит штраф по копейке за очко тому, у кого меньше.

— Ну, это несправедливо, — возразила, улыбаясь, Анастасия Петровна. — Мало беды, что давление поднялось, так еще плати. Нет, надо наоборот — у кого меньше цифры, тот платит более больному — на раунатин.

— Нет, нет, нет, — уперся Степан Тимофеевич. — это будет не игра, а какая то жалкая благотворительность! Именно штрафовать за гипертонию, чтобы лучше следил человек за своим здоровьем. Так, внимание, на старт! Сначала я вам, уважаемая Анастасия Дмитриевна! Снимайте вашу кофточку.

— Ну, вы выдумщик, Степан Тимофеевич! — сказала Анастасия Дмитриевна и заголила руку, сдвинув вверх рукав кофты.

— Можете перейти на ты и называть меня Степа, — сказал старик, начиная фукать грушей. — Померить друг другу давление в нашем возрасте все равно, что в молодости, сами понимаете…

— Выпить на брудершафт, — подсказала Анастасия Дмитриевна.

— Вот именно. У вас, милейшая, сто девяносто на сто десять. Боюсь, что с вас причитается. Ну, теперь вы мне. Значит, когда краник откроете, услышите тук-тук-тук. Так вот первый тук — это верх, а последний — низ. Усвоили?

Он снял пиджак, повесил его на стул и закатал рукав ковбойки Анастасия Дмитриевна с помощью Степана Тимофеевича обмотала ему руку черным прорезиненным манжетом, застегнула на крючок. Он помог ей приладить к ушам фонендоскоп и приложить мембрану к его руке у локтя.

— Ну, дальше сама! Поехали! — благословил Степан Тимофеевич.

У него оказалось сто шестьдесят на девяносто пять.

— Так, гражданка Тася! С вас сорок пять копеек. Если такое безобразие будет продолжаться десять дней, как раз наберется на пузырек столичной, и я сопьюсь. Так что лучше лечитесь, если вам моя жизнь дорога.

Он встал, принес две белые таблетки и две рюмки с водой. Анастасия Дмитриевна подозрительно понюхала рюмку.

— Ну, по таблеточке адельфана — за здоровье прекрасных дам! — провозгласил старик. — Можно даже чокнуться. Понеслись!

Они проглотили по таблетке.

— После выпивки полагаются танцы, если память мне не изменяет. Прошу вас! — сказал раздухарившийся, неугомонный Степан Тимофеевич.

— Ну, что вы, Степан Тимофеевич, какие там танцы?

Во-первых, я Степа — вы забыли? А во-вторых, для тонуса немного можно и даже нужно.

Он склонился перед нею в почтительном поклоне, но в то же время довольно решительно потянул ее за локоть со стула. Анастасия Дмитриевна подчинилась. Не отпуская одной рукой партнершу, старик другой дотянулся до трехпрограммного приемника «Аврора» и нажал какую-то кнопочку. Послышался довольный голос диктора: — «…завершили безотвальную вспашку на четыре дня раньше графика…»

— Эх, черт, обычно по «Маяку» в это время музыка, — огорчился Степан Тимофеевич и нажал другую кнопочку. Послышался фортепьянный концерт.

— А ну их! Мы лучше сами, по методу самообслуживания, — сказал Степан Тимофеевич, запел басом: «Чайка смело пролетела над седой волной» — и повел Анастасию Дмитриевну в вальсе.

— Как там дальше? — спросил он танцуя.

— «Окунулась и вернулась, вьется надо мной», — напела, смущаясь, Анастасия Дмитриевна.

«Я страдаю, ожидаю. — с энтузиазмом подхватил, вспомнив, Степан Тимофеевич, и радуясь, что можно танцевать дальше, — друга своего, пусть он любит, не забудет…» Как дальше?

— «Больше ничего», — ответила Анастасия Дмитриевна и села на стул, тяжело дыша.

— Почему это «больше ничего?» Что значит «больше ничего»? Там еще длинная песня.

— Это слова такие — «пусть он любит, не забудет, больше ничего!»

— Странно, не верю. Ну, ладно, давайте чай пить с пряниками.

В цветнике под окном Степана Тимофеевича распускались хризантемы — гордость старика, он вырастил их по книжке, впервые в жизни. Однажды, идя с Митькой из булочной, Анастасия Дмитриевна проходила мимо винного магазина. Около двери слонялся алкаш, предлагая прохожим букет хризантем. Бабушка обеспокоенно посмотрела на букет, а когда вошли во двор, глянула на цветник. На месте хризантем — низкие зеленые пеньки. Бабушка с Митькой зашла к старику, прикидывая, как сообщить помягче.

— Степан Тимофеевич, не знаю, как уж сказать тебе. Беда…

— Цветы что ли?

— Ты знаешь?

— Видел. Ну ладно. Не на помойку же выкинет, стервец, а кому-нибудь подарит, какой-нибудь милой женщине. А та обрадуется, будет у нее светлый день. Конечно, лучше б я тебе их, Тася, подарил. Ну. ладно, ладно… Главное в нашем гипертоническом деле что? Не фиксироваться на неудачах, а ехать дальше.

— Митя, а ты знаешь, дедушка Степан на войне был. — охотно перевела стрелку разговора Анастасия Дмитриевна.

— Да. вот смотри. — Степан Тимофеевич поднял малыша на руки и поднес к фотоснимку на стене. Там он был молодой, тридцатипятилетний, в лейтенантских погонах.

— А питиму? — осведомился Митька.

— А потому, что на нашу землю напали враги, фашисты, и нужно было их разгромить и выгнать.

— Ты стъеяй?

Степан Тимофеевич обрадовался, что диалог идет не впустую, и оживленно ответил:

— Конечно, стрелял! Из винтовки, а потом из автомата. И в меня стреляли. Я сначала боялся, кланялся каждой пуле. Пулька свистит — фить, а я — вот так. — Степан Тимофеевич наклонил голову.

— А питиму?

— Чтоб пуля в лоб не попала. А потом перестал кланяться, когда понял — если свистнула, значит, пролетела.

— А питиму?

— Когда в школу пойдешь, тогда узнаешь питиму. Слазь!

Однажды утром, когда все собирались кто на службу, кто на учебу, Анастасия Дмитриевна встала, сделала несколько шагов от тахты и рухнула на пол, потеряв сознание. На грохот падения и Митькин рев прибежали с округлившимися глазами Мария Петровна, Александр Григорьевич и Нина, еще не вполне одетые, дожевывая. Падая, Анастасия Дмитриевна разбила скулу и локоть.

— Гипертонический криз, но, кажется, не инсульт. Надо сделать магнезию внутримышечно, — авторитетно сказала Нинка.

— Но-но, не бери на себя слишком много, — пресек отец. — Маша! Вызывай «Скорую»! — А дочке напомнил — Есть, между прочим, в уголовном кодексе статья насчет врачевания людьми, не имеющими на то права. Вы это не проходили? Вот ссадины действительно обработай.

— Благодарю за доверие! — обиделась Нинка и пошла за зеленкой и бинтом.

К приезду «Скорой» Анастасия Дмитриевна оклемалась, что с ней было, не помнила, удивилась, что упала. Врач «Скорой» определил спазм сосудов головного мозга, сделал что надо, велел полежать и вызвать невропатолога из поликлиники.

С больной осталась Мария Петровна. В полдень в дверь позвонили. Степан Тимофеевич.

— Извините, что-то моя подружка гулять не выходит. Не приключилось ли чего?

Узнав, что приключилось, покачал головой. Увидел Митьку, который тоже выбежал на звонок в прихожую, и предложил:

— Ну, молодой человек, пойдем гулять с дедушкой вместо бабушки. Про войну тебе расскажу, хочешь?

— Хотю, — без колебаний согласился Митька.

— Не волнуйтесь, мы с ним старые знакомые, Тася, Анастасия Дмитриевна подтвердит.

— Ну, спасибо, погуляйте. Только недалеко, во дворе, — разреши ла Мария Петровна.

Старый и малый ушли, а Мария Петровна, подойдя к окну, увидела, как старик усадил Митьку на качельки и медленно покачивает, контролируя амплитуду колебаний.

А бабушка лежала и переживала. Подозвала Марию Петровну и сказала, глядя в потолок:

— Вызовите, пожалуйста, такси. Я сейчас передохну и поеду назад, к этим, своим.

— Да что вы, Анастасия Дмитриевна! Вам надо отлежаться, и потом, кто там за вами будет ухаживать?

— Нет-нет, не могу у вас на шее висеть. Вам спасибо за все, а они обязаны. — И рот у нее задергался, как она его ни сжимала. Но она совладала с собою, зажала губы, и только одна слезиночка перекатилась через нижнее морщинистое веко.

— Как вы думаете, Мария Петровна, не инсульт у меня?

— Какой же инсульт, когда вы нормально говорите, руки, ноги движутся. — И она ласково погладила Анастасию Дмитриевну по руке. — Сейчас все стали ужасно осведомленные. У Льва Николаевича Толстого такое несколько раз бывало — он тоже падал и терял сознание, но тогда говорили — игра сосудов. И все. И он быстро поправлялся без всяких неотложек и больниц. Поспите лучше. Есть не хотите? Может быть, чаю с хлебом, с маслом дать вам? Нет? Тогда поспите.

На следующее утро Анастасия Дмитриевна разливала чай на кухне всем уходящим на работу, была подвижной, ровной духом, только ссадины на щеке напоминали о вчерашнем.

— Идите, идите, не волнуйтесь, — приговаривала она. — Я уж и забыла, что было. Теперь до самой смерти не повторится.

— А может, Марии Петровне все-таки посидеть с вами? — предложил Александр Григорьевич.

— Идите, идите. Я как молодая.

Вскоре зашел Степан Тимофеевич с кульком пряников.

— Которые тут больные?

— Больных нет, все здоровые, — улыбнулась Анастасия Дмитриевна.

— Значит, напрасно я на пряники разорился? На свои ведь покупал, не на месткомовские, вот что обидно, — пошутил Степан Тимофеевич и чмокнул бабушку в щеку.

Попили чайку с пряниками.

— Искусство стареть, — разглагольствовал, отхлебывая из чашки, старик, — это искусство кое о чем не думать. Я этому научился, чего и тебе желаю.

Гулять с Митькой все же пошел Степан Тимофеевич.

— Если будет мороженое выпрашивать, не поддавайся — он немножко простужен, — шепнула бабушка на ухо старику.

Старый и малый, как самые нормальные дед с внуком (Степан Тимофеевич явно наслаждался, ведя малыша за ручонку), прошли через двор на улицу, потом на бульвар, где пенсионеры и прохожие. которым делать нечего, играли на скамьях в шахматы и домино.

— Купи маоженое, — попросил Митька, указывая на белую палатку в начале бульвара.

— Денег не взял. Ни одной копеечки.

— А в камане?

— В кармане ветер гуляет.

— Какой ветей?

— Слабый до умеренного, северо-западный, иногда порывистый, пять метров в секунду.

Такой диалог мог бы продолжаться до бесконечности, но тут один из шахматистов встал с огорченным лицом, взял портфель и ушел, а оставшийся сказал:

— Ну, Тимофеич, садись, на победителя.

Степан Тимофеевич склонился над доской, усадив малыша за своей спиной. Но тот сполз на землю и отправился в самостоятельный поиск по бульвару. Вскоре между носом Степана Тимофеевича и гривкой деревянного коня на с-4 появилась детская ручонка с монетками — медными и серебряными. Степан Тимофеевич удивленно отпрянул от доски.

— Купи маоженое, — сказал Митька.

— Это откуда же такая прибыль?

— Тети дали.

— Какие тети?

Митька показал в сторону на другую скамью, где сидели две женщины при двух тучных хозяйственных сумках.

— Что же ты им сказал?

— Помогите бедному сиётке!

— Кому кому? Селедке?

— Бедному сиётке.

— Сиротке! — пояснил, хохоча, партнер Степана Тимофеевича. — Ну, добытчика ты себе нашел!

Степан Тимофеевич встал, взял Митьку за руку и пошел к добрым тетям, одна из которых показывала другой красную кофту с болтающимся картонным ярлыком и возбужденно тыкала в ярлык пальцем.

— Кто же тебя научил попрошайничать?

— Баба Фиса.

— А не баба Тася?

— Баба Фиса.

— Ну, дела, — усмехнулся Степан Тимофеевич, подходя к тетям, которых в народе именуют хлестким словцом с неясной этимологией — хабалки.

— Вы бы, гражданочки, прежде чем милостыню подавать, поинтересовались, с кем ребенок на бульвар пришел, где живет, может быть, он заблудился…

— Что ж нам с него допрос сымать, что ли? — огрызнулась одна из хабалок.

Степан Тимофеевич швырнул ей мелочь в подол и пошел прочь так ходко, что Митьке пришлось основательно поработать ножками, поспевая за дедом. А тому хотелось поскорее выяснить, что это за Фиса такая, научившая малыша черт знает чему.

Поднялись на третий этаж. Степан Тимофеевич звонил, звонил. Даже сильно постучал, никто не отворил…

День похорон — десятое октября, выдался непогожий, холодный, мокрый. Гроб от ворот катили на тележке по черной аллейке с прилипшими к асфальту рыжими листьями. Александр Григорьевич и Нина толкали медленно, чтобы не отставал Степан Тимофеевич, рядом с которым шла Мария Петровна. В это время к воротам подъехало такси, из него вышли Алина и Эличка. Эличка в длинном бордовом кожаном пальто, в сапогах с золотыми мысками. Мать и дочь вошли в кладбищенские ворота и осмотрелись. И тут Эличка заметила вдали Виноградских, они то появлялись, то скрывались за кустами, оградами и надгробьями. Чтобы скоротить путь — опаздывать было неудобно на такое дело, — Алина и Эличка сошли с аллейки и заспешили тропками между могилами. И угодили в глинистую грязь. У Элички обляпались сапоги, она взглянула вниз сокрушенно и чертыхнулась, дрыгнула ногой, как кошка лапкой, угодившей в лужу.

Наконец они все объединились, и Алина со скорбным лицом даже приложила руку в лайковой перчатке к каталке, обозначая, что и она помогает везти. Александр Григорьевич с каменным лицом смотрел вперед, не замечая Алины. Но к самой могиле было не подъехать, надо было гроб снимать и тащить. Могилу только-только заканчивали рыть. Два мужика в серых ватниках и мятых кепках выбрасывали на лопатах рыжую и рассыпчатую, как порошок какао, землю — в глубине она, очевидно, не промокла.

— Алло! — окликнул Александр Григорьевич.

Один — мордастый, небритый — отжался руками от края могилы, закинул ногу в грязном сапоге наверх, вылез весь, подал руку товарищу и легко вытащил — отработанная процедура. Тот тоже был в сапогах, но постройнее, помоложе. Откуда-то у них в руках появилась серая толстая веревка, как лассо. Когда продели веревку под гроб, подняли вдвоем, натужась, потащили гроб с каталки. Эличка посмотрела на лицо молодого — двойник Толика.

— Разворачивай, разворачивай, — приказал молодой напарнику. И голос у него был, как у Толика.

Кровь отлила от лица Элички, в груди похолодело, она схватилась за рукав матери. Алина с удивлением посмотрела на дочку — не подозревала в ней такой впечатлительности. Хотя ведь девчонка впервые на похоронах — на похороны отца ее не взяли.

— У вас нет седуксена или чего-нибудь такого? — обратилась Алина к Марии Петровне не без внутреннего удовольствия: пусть Виноградские не считают их бесчувственными — видите, как ребенок переживает смерть любимой, хоть и взбалмошной бабушки.

— Нет, к сожалению.

Нинка подошла к бывшей подруге.

— Что с тобой? Тебе плохо? Дай пульс пощупаю.

Эличка отдернула руку.

Могильщики тактично отошли в сторонку, оперлись на черенки лопат, давая паузу для прощания. Толик скользнул взглядом по Нинке, не узнал, потом перевел глаза на Эличку и весь выпрямился от удивления. Прочтя в ее встречном взгляде вопрос и потрясение, он подошел, взял жесткими пальцами за локоть и отвел в сторону:

— Ну и что! Все нормально. Выше нос и хвост морковкой! Завтра в «Космосе» помянем. Завязано?

Их беседа отвлекла общее внимание от гроба. Нинка вдруг догадалась и шепнула матери, та презрительно усмехнулась и пожала плечами — от этих современных мещан можно всего ожидать.

Только Степан Тимофеевич не понял причин общего легкого замешательства, а может, и не заметил ничего. Он бросил вниз ком земли и тихонько, неслышно для других сказал сам себе:

— Больше ничего…

Потом вытер руку платком, отвернулся и тяжелыми глазами стал рассматривать соседние могилы.

Толик с приятелем споро забросали гроб землей, при этом напарник пробурчал с досадой, что тридцатник, видать, накрылся, поскольку, кажись, родную гребем, на что Толик вполголоса заверил, что полтора червонца тот имеет от него при любом раскладе.

Когда обратно шли по аллейке, Алина поравнялась с Марией Петровной и сказала хмуро:

— Мне нужно с вами поговорить.

— О чем? Ах, да! Хорошо, что напомнили. — Мария Петровна полезла в черный баульчик с облезлой золотой эмблемой Олимпиады на боку, расстегнула молнию и достала потертую сумочку бабушки Анастасии.

— Вот тут ее кошелек, четвертого числа она получила пенсию.

— Оставьте деньги себе — за прожитье, за похороны.

— Ничего, ничего не нужно, все ваше, вы наследники, — торопливо сказала Мария Петровна, чтобы отделаться от всей этой неприятной тематики. И чуть ли не насильно засунула сумку под мышку Алине. — Да, и еще белье ее постельное у нас.

— Оставьте его себе, — сказала Алина.

— Хорошо, — сказала Мария Петровна, чтобы не затевать еще одного противного препирательства.

— Я не об этом хотела поговорить, — сказала Алина. — Надо бы помянуть усопшую по обычаю. Приглашаем к нам. У нас все приготовлено.

— О, спасибо, но мы никак не сможем…

— Отчего же? Или ваш муж не признает поминок?

— Мой муж не иностранец. Но просто подумайте, Алина Николаевна, о чем нам с вами говорить за столом? Анастасия Дмитриевна как-никак ушла от вас, из вашего дома…

— Поверьте, она не от плохой жизни ушла, старушечья блажь. Как Лев Толстой зачем-то ушел из дома…

Мария Петровна чуть не прыснула, и Алина заметила промельк улыбки на ее устах.

— Как хотите, — уже с ненавистью сказала Алина и, не прощаясь, повернулась налево, к стоянке такси, куда уже шла, не торопясь, Эличка в своем длинном, почти до пят бордовом кожаном пальто.

Вечером следующего дня Эличка и Толик сидели в ресторане интуристовского отеля «Космос». Эличка хмурилась, задумчиво пускала сигаретный дымок струйкой.

— Не выкобенивайся, мэм. — сказал Толик, отправив в рот ломтик хлеба с икрой. — Не играй роль. Хорошая мужская работа на чистом воздухе. На пользу обществу. Не оставлять же жмуриков на улице! Ты набита мещанскими предрассудками. А то, что много забашляю, так мне сами дают. Люди понимают, что это мне плата за страх, чтоб я не впал в черную мерехлюдию и не потерял вкуса к жизни. Так что но проблем. Вот сегодня у меня счастливый день — девяносто рублей! Снесли с Васильком ящик с пятнадцатого этажа — по червонцу с этажа. Плюс за копку ямки.

— Что же там, у них в доме грузового лифта нет?

— Оторвалась ты, дочка, от народа! Обычаев не знаешь. Жмуриков только на руках вниз сносят. Исключительно. Так что есть предложение выпить за многоэтажное строительство! Ура! Ну!

Он налил ей и себе и коснулся своей рюмкой ее. Она презрительно фыркнула, но выпила.

И тут как раз оркестр заиграл что-то такое забористое, пикантное, отчего хочется жить, обниматься и дрыгать ногами. Этим и занялись в толпе других танцующих Толик и Эличка и через несколько па на ее тонких губах появилась счастливая и вполне прощающая улыбка…