Побег аристократа. Постоялец

6

Это было горько и одновременно сладко, как те страдания, которые человек лелеет, окружает проникновенной заботой, боясь их утратить. Господин Монд принимал ситуацию без гнева, без протеста, без сожаления. К своим четырнадцати-пятнадцати годам, после конфирмации, еще в коллеже Станислас, он на какое-то время впал в мистицизм, причем в острой форме. Его дни и отчасти ночи проходили в духовных упражнениях во имя обретения совершенства. С той поры случайно сохранилась фотография — групповая, ведь он тогда с презрением отверг бы соблазн запечатлеть свой образ. Осунувшаяся, немножко жалобная физиономия с кроткой улыбкой, которая впоследствии, когда реакция на собственные подростковые иллюзии определилась, стала казаться ему нарочитой.

В другой раз, много позже, после второй свадьбы, жена дала ему понять, что когда дыхание мужчины отдает табаком, ей это претит. Он тогда полностью упразднил не только курение, но и малейшее употребление алкоголя, вплоть до легкого вина. Такое умерщвление плоти доставляло ему острое, чуть ли не хищное чувство удовлетворения. На этот раз он снова похудел, да так, что спустя три недели пришлось обратиться к портному, чтобы подогнал его костюм.

Теперь уже не имело значения, что его одежда изначально была выбрана по фигуре: за последние два месяца он отощал еще больше. Зато стал подвижнее. И хотя цвет его лица, еще недавно румяного, сделался серым, он, когда подворачивался случай, с удовольствием разглядывал в зеркалах свои черты, в которых читалась не только успокоенность, но и тайная радость, почти патологическое упоение.

Самым тягостным в его нынешнем положении была необходимость бороться со сном. А он к тому же всегда был обжорой. Теперь же, например, в четыре часа ночи приходилось пускать в ход всякие мелкие трюки, чтобы не клевать носом.

Впрочем, именно в это время жизнь в «Монико» цепенела, словно кто-то распылял в воздухе мельчайший снотворный порошок всеобщей усталости. А тут еще господин Рене, именующий себя художественным директором, агрессивно сверкающий зубами, безукоризненно элегантный в смокинге с белоснежным пластроном, вторично появлялся в официантской.

Господин Монд видел, как он шествует через зал: совсем рядом, на уровне его глаз, имелся маленький круглый дверной глазок, дающий возможность наблюдать если не за клиентами, то за персоналом.

Господин Рене не отказывал себе в удовольствии мимоходом улыбаться направо и налево, подобно властителю, расточающему милости. Таким манером он плыл в жарком свете дансинга к двустворчатой двери, с одной стороны обитой алым бархатом, с другой — вульгарно обшарпанной и грязной. В тот с безошибочной точностью рассчитанный момент, когда он привычным жестом толкал ее, улыбка разом гасла, из виду исчезали великолепные зубы уроженца Мартиники, чьи волосы были зализаны до гладкости почти совершенной, но голубоватые ногти выдавали скрываемую примесь в крови — четверть, должно быть.

— Дезире, который час?

В зале часов не было, ведь глупо выставлять циферблат на обозрение публики в месте, предназначение которого — заставить забыть о времени.

Что до Дезире, это имя господин Монд выбрал для себя сам. Дезире Клуэ. Оно явилось на свет еще в Марселе, когда они с Жюли сидели в закусочной на авеню Канебьер и спутница спросила, как его зовут. Застигнутый врасплох, он ничего не смог придумать. Взял да и прочел имя, желтыми буквами начертанное на вывеске лавки на противоположной стороне улицы. Там значилось: «Дезире Клуэ, сапожник».

Теперь он был Дезире для персонала среднего звена и господином Дезире для нижестоящих. Официантская являла собой весьма узкую и длинную комнату, некогда служившую кухней при частных апартаментах. Стены, выкрашенные зеленой масляной краской, отдавали желтизной, местами достигавшей оттенка табачной жвачки. В глубине имелась дверь, ведущая на служебную лестницу. Поскольку это давало возможность, покидая помещение, выйти не туда, где главный вход, а на соседнюю улицу, клиентам случалось проходить через обиталище господина Дезире.

По преимуществу здешних посетителей привлекала игра, на грязь и беспорядок им было плевать. Их мало заботило, что кухня «Монико» состоит из скверной газовой плиты, от которой вечно отскакивает подводящая газ труба из красного каучука, и служит эта плитка лишь для того, чтобы разогревать блюда, доставленные сюда из ближайшего бистро. Для мытья посуды ничего не было приспособлено. Липкие, грязные тарелки и столовые приборы сваливали в корзину, набивая ее до отказа. Здесь же, на месте отмывали только бокалы, помеченные литерой «М», расставляя их затем в стенном шкафу.

На полу, под столом, ждали своего часа бутылки шампанского, и наконец на самом столе были сдвинуты вперемешку откупоренные консервные банки с фуа гра, ветчиной, кусками холодного мяса.

Рабочее место Дезире располагалось вплотную к стене дансинга, на возвышении вроде эстрады, где был установлен пюпитр. Он отозвался:

— Четыре часа, господин Рене.

— Как тянется время!

Если не считать наемных танцовщиц, в зале оставалось всего с полдюжины настоящих клиентов, да и те больше не танцевали, джаз-оркестр подолгу отдыхал, затягивая паузы между номерами, так что господину Рене приходилось призывать музыкантов к порядку, посылая им издали едва заметные угрожающие знаки.

Господин Рене кушал. Он почитай что каждый раз, заходя в официантскую, что-нибудь съедал: трюфель, выудив его пальцами из банки с фуа гра, кусок ветчины, ложечку икры; на сей раз это была трапеза посерьезнее — он вылил в свой стакан вино из недопитой бутылки, соорудил солидный сандвич и уплетал его медленно, засучив рукава и присев бочком на краешек стола, который он для этой цели вытер.

Подчас выпадали такие моменты, и довольно продолжительные, когда Дезире было нечего делать. Его приняли сюда на должность эконома. Он ведал хозяйством, то есть должен был приглядывать за всем, что находится в официантской: за напитками, съестным, аксессуарами для танцев. Следить, чтобы ничто не выходило из этих стен неучтенным, было со всей точностью отражено в счетах, да еще потом проверять, глядя в круглое оконце, тот ли счет подают клиенту или норовят подсунуть другой, ведь все гарсоны жулики; в иную ночь ему приходилось кого-нибудь из них раздевать догола, чтобы отыскать деньги, которые тот прикарманил, а признаться не желал.

Жюли была там, в этом зале, выдержанном в оранжевых тонах. Ее клиенты разошлись. Она сидела у стола вдвоем с Шарлоттой, толстой блондинкой. Женщины лениво переговаривались, притворяясь, будто пьют, и всякий раз, когда господин Рене проходил мимо, многозначительно щелкая пальцами, вставали и принимались танцевать друг с другом.

Это она, Жюли, устроила Дезире в «Монико». В тот вечер, когда пропали его деньги, он хотел уйти. Куда — неважно. Ему было все равно. А вот она возмутилась, видя, как он легко смирился. Она была неспособна понять, что при таком повороте событий можно испытать даже что-то похожее на облегчение.

И все же он чувствовал именно так. Это должно было случиться. Тогда, в Париже, он совершил ошибку, запасся крупной суммой денег просто от неуверенности, можно сказать, из трусости. Сделав это, он нарушил закон, нигде не записанный, но тем не менее существенный. Недаром, решив уйти, он не был ни поражен этим, ни взволнован, он знал: сбывается то, что должно произойти. И напротив, отправившись в банк, чтобы снять со счета триста тысяч, он испытывал смущение, чувство вины.

В те два предыдущих раза, возмечтав о бегстве, разве он думал о деньгах? Нет. Ему следовало оказаться одному, без гроша, на улице.

Теперь все стало наконец так, как надо.

— Подожди-ка секундочку. Мне нужно сказать пару слов хозяину.

Жюли побежала вниз. Вернулась через несколько минут и объявила:

— Я была права! Куда тебе идти? На седьмом этаже, под крышей, есть свободный номер. Вообще это каморка уборщицы, но Фред имеет обыкновение ее сдавать помесячно и берет за нее недорого. Я оставлю за собой этот номер еще на день-два, а если ничего не найду, сама на седьмой переберусь. Только я уверена, что найду!

И она действительно нашла — сначала место наемной танцовщицы в дансинге «Монико» для себя, а несколько дней спустя для него должность, на которой он работает уже без малого два месяца.

В принципе между ними больше не было ничего общего. Изредка, если Жюли оставалась одна, они поздней ночью возвращались вдвоем к себе в отель. Она рассказывала ему всякую всячину о Рене, о патроне всего заведения господине Додевене, о своих товарках и клиентах; он терпеливо слушал, кивал, блаженно улыбался. Она порой даже из себя выходила:

— Да что ты за человек такой?

— А что?

— Я прямо не знаю… Ты вечно всем доволен… С тобой что ни делай, тебе хоть бы хны! Одно то, что ты тогда в полицию не обратился, чего стоит! И добро бы потому, что ты боишься легавых, так ведь нет! Да что там, я еще не то заметила! Когда ты встречаешь ее на лестнице, эту хиппи, которая тебя обокрала, ты говоришь ей «Добрый вечер»!

Она была уверена — и он охотно разделял это мнение, — что пакет с деньгами, засунутый на шкаф, украла уборщица с их этажа, уродливая девица с жирными волосами и большими рыхлыми грудями. Это и впрямь была особа, имевшая привычку шпионить за постояльцами, подслушивать у дверей, поэтому она вечно шныряла по коридорам, для вида вооружившись тряпкой или веником.

Жюли выяснила, что у нее есть любовник, музыкант из казино, который обходится с ней грубо и пренебрежительно.

— Деньги наверняка у него, держу пари на что угодно. Но он слишком хитер, чтобы сразу начать их тратить. Он подождет до окончания сезона…

Это было возможно. И что тогда?

Здесь он снова узнавал что-то, знакомое по давним грезам. Может быть даже, то самое, ради чего он все бросил? Он часто задавал себе этот вопрос. Еще молодым человеком, встречая впотьмах, а тем паче на какой-нибудь грязной улочке женщин определенного сорта, он чувствовал, как сильно его пробирает дрожь. Проходя, он нарочно задевал их, но когда они его окликали, никогда не оглядывался, напротив, бежал прочь, ускоряя шаг.

Ему случалось покидать свою контору на улице Монторгёй, чтобы минут пятнадцать, особенно зимой, под мелким дождиком, желательно по грязи, побродить по улицам в окрестностях Центрального рынка, где от иных фонарей исходил дух порочной тайны.

Всякий раз, когда он ехал один или с женой куда-нибудь на поезде, — да, именно всякий раз, господин Монд прекрасно это помнил, — он, сидя в вагоне первого класса, завидовал людям, которые уезжали с убогими пожитками невесть куда, равнодушные к тому, что их там ждет.

У него на улице Монторгёй был ночной сторож. В прошлом — лицейский преподаватель, лишенный своего положения из-за интрижек с девчонками. Это был плохо одетый, взъерошенный субъект. По вечерам он являлся на место своей службы с литровой бутылкой вина в кармане, располагался в маленьком чуланчике и там же ужинал, разогревая принесенную с собой снедь на спиртовке.

Несколько раз, когда господину Монду ради срочного дела случалось приезжать на службу рано утром, он заставал там сторожа, собирающего свои пожитки, спокойного, невозмутимого; он с безразличным видом в последний раз обходил территорию фирмы, дабы убедиться, что все в порядке, а потом ускользал за поворот улицы, озаренной первыми лучами новорожденного солнца.

Куда он уходил? Никто так и не узнал, где он обитает, в каком углу прячется, словно зверь, чтобы проспать до самого вечера.

Господин Монд завидовал сторожу. Да, и ему тоже.

Теперь господин Дезире мало-помалу начинал походить на него.

— Чего тебе, малыш?

Посыльный торопливо вбежал в их закуток и, разумеется, сразу обратился к господину Рене, все еще поглощенному едой:

— Хозяин наверху?

— Зачем он тебе?

— Да тут коп заявился, хочет с ним поговорить. Коп, которого я впервые вижу.

Ягодица господина Рене мигом отлепилась от края стола, сандвич исчез, как не было, он обтер пальцы, отряхнул зад от пыли, проделав все это так быстро, словно единым жестом, и устремился через зал к выходу, удерживаясь, чтобы не перейти на рысь. Его даже хватило на то, чтобы мимоходом улыбаться клиентам.

Он как раз приблизился к большой двери, выходящей на мраморную лестницу, когда она распахнулась и вошел тот, навстречу кому он так поспешал. Полицейский был в пальто — не пожелал раздеться в гардеробе.

Дезире следил за ним глазами. Жюли и ее подруга, сидевшие за столиком, не двинулись с места. Сразу все поняли. Через маленький глазок можно было видеть, как господин Рене пригласил инспектора присесть за стол, расположенный в отдалении от танцевальной площадки, но полицейский остался стоять, качая головой, и произнес несколько слов, после чего господин Рене скрылся за другой дверью, той, что вела в игорный зал. Другие полицейские, из числа завсегдатаев заведения, имели туда свободный доступ, но поскольку там вечно что-нибудь не так, допускать туда блюстителя порядка, который здесь новичок, было нежелательно.

Это был рослый, сильный мужчина лет тридцати пяти, в ожидании он рассеянно оглядывал банальное убранство дансинга. Но вот появился Рене в сопровождении хозяина, господина Додевена. В прошлом нотариус, тот сохранял повадки, исполненные важности.

Он тоже предложил полицейскому посидеть, на сей раз в каморке Дезире, распить бутылочку шампанского.

— Проходите сюда, прошу вас, — убеждал пришельца господин Додевен. — Там мы сможем спокойно, без помех побеседовать… Рене!

— Да, мсье?

И сообразительный Рене живо отыскал среди бутылок шампанского ту, что получше, достал из стенного шкафа два бокала, протер их.

— Как видите, мы ютимся в такой тесноте…

И господин Додевен, чья физиономия приобрела красивый, ровный беломраморный цвет, сбегал на минуточку в зал, притащил оттуда два стула, обитых алым бархатом.

— Садитесь же! Вы из Ниццы, из отряда специального назначения? Нет? Мне кажется, что мы с вами никогда раньше не встречались…

Дезире не смотрел на них. С профессиональной добросовестностью наблюдал за залом, где все служащие нетерпеливо ожидали, когда уберутся последние клиенты, которые норовили задержаться, тем самым мешая двум десяткам человек пойти спать.

Жюли, не имея возможности увидеть лицо Дезире, издали посылала ему знаки, полные беспокойства: «В чем там дело? Что-нибудь серьезное?»

Он ничего не мог ей ответить. Да это было и неважно. У Жюли возникла потребность время от времени перебрасываться с ним словом или хотя бы досадливо сморщить носик, если ей, к примеру, слишком досаждал плохой танцор или смешил навязавшийся в партнеры дурак.

Услышав, что собеседники, переговариваясь вполголоса, упомянули Императрицу, он навострил уши.

— Неужели? Выходит, она умерла? — пробормотал бывший нотариус, придав своему голосу подобающее случаю унылое звучание. — Такая необыкновенная женщина… И вы говорите, умерла, как только вышла отсюда? Ужас, конечно, настоящий удар судьбы, но я не вижу, с какой стороны это может…

Еще вчера Императрица была здесь, в пяти метрах, если не ближе, от Дезире, который, оставаясь невидимым, мог разглядывать ее, сколько вздумается.

Кто дал ей это прозвище? Теперь уже трудно сказать. По всей видимости, оно давно закрепилось за ней на Ривьере. Около десяти дней назад посыльный Флип примчался и так же, как только что, когда спешил предупредить о визите полицейского, кинулся к Рене:

— Шик! Там Императрица, вот!

Дезире видел, как она вплыла в зал, огромная, тучная, желтая от избытка жира, в меховом манто, распахнутом на мощном бюсте, который весь как бы струился, переливаясь драгоценными камнями. Ее глаза смотрели из-под припухших век так равнодушно, что казались мертвыми.

Она запыхалась, поднимаясь по лестнице, ведь «Монико» расположен на втором этаже. Войдя, остановилась, как настоящая королева, ждущая, чтобы ее персоной занялись сообразно протоколу. Рене бросился навстречу, изнемогая от улыбок, ежесекундно отвешивая поклоны, предложил один стол, потом другой, наконец подвел ее к дивану, между тем как подруга Императрицы шла следом скромно, как подобает компаньонке, неся на руках собачку породы пекинес.

Дезире в тот вечер и глазом не моргнул, сидел тихо. Разве что улыбался чуть печальнее обычного.

В спутнице Императрицы он узнал Терезу, свою первую жену, которую не видел восемнадцать лет. Как бы она ни переменилась, он узнал ее. Никакой ненависти он к ней ни испытывал, ни малейшего ожесточения, но на его плечи помимо прежнего, и так уже гнетущего бремени легла лишняя тяжесть, стряхнуть которую он даже не пытался.

Терезе теперь, видимо, перевалило за сорок, но совсем недавно, когда он на ней женился, ей было восемнадцать. Она выглядела старше своих лет. Лицо казалось застывшим. Кожа по-прежнему розовела, но была, видимо, покрыта толстым слоем пудры и румян, они-то, наверное, и придавали чертам такую ошеломляющую неподвижность.

Тем не менее, когда она улыбалась, а это несколько раз с ней случилось, улыбка была почти прежняя, узнаваемая: робкая, пленительно детская, наивная, та самая улыбка, что годами вводила господина Монда в заблуждение, мешая разглядеть истинное лицо своей жены.

Держалась она скромно, чуть склонив голову, умышленно стушевавшись, и ее голосок был безукоризненно нежен:

— Как тебе угодно…

Или еще:

— Ты же знаешь, я люблю все, что нравится тебе…

У нее вызывал содрогание любой резкий жест, казалось, она так деликатна, что готова надломиться от малейшей грубости, а между тем в ее секретере хранилась коллекция похабных фотографий — тех, что на бульварах суют иностранцам подозрительные типы; она своей рукой приписывала к ним комментарии, тщательно перерисовывала их карандашиком, преувеличивая на этих копиях размеры половых органов; и она же — в этом ее супруг, не пожелавший раскапывать все до конца, почти уверился впоследствии, — липла к их тогдашнему шоферу, навещала последнего в его мансарде, зато и он, когда возил мадам по городу, тормозил по ее приказу у сомнительных меблирашек и обо всем помалкивал.

А она, возвращаясь после этого домой, склонялась над кроватками их детей, сияя невинной улыбкой!

Ее веки поблекли, но и в этом было свое очарование — они напоминали те цветочные лепестки, что, сморщившись до последнего предела, истончаются и обретают в конце концов небесную прозрачность.

Инспектор между тем пригубил поднесенное ему шампанское, взял гаванскую сигару, которую Дезире не преминул тотчас внести в список трат, ведь в том и состояли его обязанности, причем их реестр следовало представлять на подпись главному патрону лично.

Как объяснил полицейский, обе дамы жили в отеле «Плаза», в великолепном номере, окна которого выходят прямо на Набережную. Невозможно даже вообразить грязь и беспорядок, которые они там развели. Персоналу гостиницы они запретили туда входить. У них был слуга — чех, словак или кто-то в этом роде. Он забирал поднос с едой, который для них оставляли под дверью, и сам подавал — чаще всего не на стол, а в постель, где они нередко лежали часов по тридцать подряд.

— Когда мы с напарником туда вошли, — закончил он, — во всех углах валялись дырявые чулки, грязное нижнее белье вперемешку с драгоценностями и мехами, деньги были раскиданы по креслам, стульям, диванам…

— От чего она скончалась? — поинтересовался господин Додевен.

И тут же знаком велел Рене удалиться, поскольку тот все еще переминался у них за спиной. Инспектор же вынул из кармана металлический футляр, извлек оттуда разобранный шприц и, не отрывая глаз от лица собеседника, показал ему это.

Бывший нотариус и глазом не моргнул.

— Нет, это — никогда, — просто сказал он, качнув головой.

— Вот как!

— Могу поклясться головой моей дочери, что морфия сюда никто не приносил и никто не выносил его отсюда. Вы знаете наше дело не хуже, чем я. Не стану утверждать, что я всегда неукоснительно придерживаюсь всех правил, ибо это невозможно. Но ваши коллеги, которые частенько заглядывают ко мне повидаться, почитай что по-дружески, подтвердят вам, что я законопослушен. И за своим персоналом присматриваю тщательно. У меня есть для этого специальный служащий, — тут он указал на Дезире, — отдельный человек, следящий, чтобы в зале все шло как надо… Вот и скажите мне, господин Дезире, вы когда-нибудь видели морфий в этом доме?

— Нет, мсье.

— Вы наблюдаете за тем, как официанты, посыльный и торговцы цветами общаются с посетителями?

— Да, мсье.

— Видите ли, господин инспектор, если бы вы спросили меня о кокаине, я, пожалуй, не был бы столь категоричен. Я веду честную игру. Не пытаюсь заставить вас поверить тому, чего нет. Мы ведь принуждены брать на работу женщин, а когда имеешь дело с ними, это неотвратимо: рано или поздно вотрется среди всех одна, имеющая слабость к порошку. Это как зараза, быстро распространяется. Но маловероятно, чтобы я такого не заметил, — тут мне обычно хватает нескольких дней. Два месяца назад как раз это и произошло, я тут же попросил девушку освободить место…

Инспектор ему, вероятно, поверил. А может, и нет. Он с бесстрастным видом разглядывал обстановку, пригляделся, будто от нечего делать, и к Дезире.

Тому стало немного не по себе. Ровно через неделю после его отъезда из Парижа, на следующий день после пропажи пакета с деньгами в газетах появилась его фотография. Не на первой полосе, как бывает, когда ищут преступника, а на третьей, среди рекламных объявлений, так что могло показаться, будто снимок относится к одному из них. Да и оттиск был дрянной.

ЩЕДРОЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ ВСЯКОМУ,

КТО СООБЩИТ СВЕДЕНИЯ О ДАННОМ ЛИЦЕ,

КАКОВОЕ, ПО ВСЕЙ ВЕРОЯТНОСТИ,

СТАЛО ЖЕРТВОЙ АМНЕЗИИ.

Здесь же присовокуплялось описание одежды, которая была на нем в день исчезновения, а также парижский адрес личного поверенного госпожи Монд, того самого, что вот уже десять лет вел от ее имени тяжбу относительно дома, унаследованного ею наряду с кузенами.

Никто его не узнал. Ему же самому ни на мгновение не пришло в голову, что его разыскивают таким образом только потому, что ключ от сейфа оказался бесполезным, требуется его присутствие или, на худой конец, его подпись.

— У нее было состояние?

Речь шла об Императрице.

— Оставалось еще немало. Всего несколько лет назад ее капитал насчитывал десятки миллионов. На самом деле она американка, американская еврейка, дочь магната, разбогатевшего на производстве готового платья. Была замужем раза четыре или пять. Один из мужей был русским князем, ее потому и прозвали Императрицей.

— А вторая?

Дезире отвернулся и, все еще опасаясь внимательных глаз инспектора, предпочел смотреть на зал.

— Француженка, причем из довольно приличной семьи. Разведена. Она тоже всем этим баловалась. Когда Императрица с ней встретилась, эта дамочка проворачивала сомнительные махинации.

— Вы ее арестовали?

— Зачем? У нас достаточно проблем с мужчинами. А персонал гостиницы болтать не любит. Эти дамы приглашали к себе иногда по вечерам разных типов, но кого в точности, неизвестно. Да и где они теперь, эти субъекты, что собирались у них? Служители сталкивались с ними ненароком на лестнице, но старались их не замечать. Вы понимаете?

О да, бывший нотариус прекрасно понимал.

— Вчера вечером этот чехословацкий лакей спустился вниз, чтобы узнать номер телефона врача. Когда тот прибыл, Императрица была уже мертва, а вторая все еще находилась под воздействием наркотика и, по-видимому, ничего не сознавала…

— За ваше здоровье!

— И за ваше!

— Я был обязан прийти к вам. Мы пытаемся выяснить, откуда взялся морфий. Уже второй подобный случай за эту зиму…

— Я же вам сказал…

— Ну да, разумеется…

— Еще сигару? И возьмите еще несколько! Право же, они недурны.

Инспектор противиться не стал: засунул сигары во внутренний карман пиджака. Потом взял шляпу.

— Вы можете пройти здесь.

Дверь, выходящая на служебную лестницу, скрипнула. Хозяин заведения повернул выключатель и подождал, чтобы потушить свет, когда полицейский спустится вниз. Затем вернулся к столу, пересчитал сигары в коробке.

— Минус пять, Дезире.

— Записал, мсье.

И Дезире протянул ему карандаш, чтобы он расписался под списком в блокноте с отрывными листками.

— Только этой истории не хватало на мою голову! — буркнул патрон и пошел в зал к Рене. Они уселись там у выхода и принялись перешептываться.

Жюли возвела глаза к потолку и, скрестив ноги, покачивала левой, давая Дезире понять, что умирает от скуки. Официант влетел, как ветер, и выхватил из корзины, стоявшей под столом, две пустые бутылки из-под шампанского.

— Пора воспользоваться тем, что наименее пьяный отлучился в туалет!

Клиенты уже лыка не вязали, так что его трюк заметили только наемные танцовщицы. Две бутылки присоединились к тем, что клиенты успели осушить, и Дезире спокойно поставил в своем блокноте два крестика.

Он спрашивал себя, что станется с его бывшей женой. Когда она была юной, родители называли ее Бэби за ангельскую наружность. Императрица наверняка не оставила ей денег. Женщины такого сорта никогда не думают о том, чтобы составить завещание.

Никакого зла он больше на нее не держал. Но он ей и не простил. В этом не было надобности.

— Счет на девятый! — кричит метрдотель через приоткрывшуюся шарнирную дверь.

Как только посетители за девятым столом уйдут, работе конец.

Гардеробщица уже ждала, готовая накинуть пальто им на плечи. Она была такая молоденькая, свеженькая, в черном блестящем платьице и с темно-красным бантом в волосах. Куколка. Не девочка — игрушка. У нее есть жених, продавец из мясной лавки, но господин Рене ее заставляет спать с ним. Дезире подозревает, что и сам патрон следует его примеру, но она такая скрытная, что никто ничего не знает наверняка.

Уже послышался шум передвигаемых стульев, громкое хлопанье дверей; официанты, убирая со столов, допивали спиртное со дна бутылок, а кое-что и доедали.

— И мне стаканчик, мсье Рене!

Жюли захотелось пить, и Рене налил ей.

— Сколько мучений я вынесла за этот вечер! Туфли новые, не разношенные! Я уже с ног валюсь…

Она сбросила золоченые бальные туфельки, надела другие, для улицы, стоявшие возле газовой плитки.

Заканчивая свои расчеты, Дезире слышал шаги игроков, проходивших через зал дансинга к выходу. Это были люди солидные, сплошь мужчины, по большей части коммерсанты из Ниццы. Как таковым, им не полагалось появляться в игорных залах казино. На прощанье они пожимали друг другу руки, подобно чиновникам одной конторы, когда им пора расходиться по домам.

— Ты идешь, Дезире?

Шарлотта жила в той же гостинице, что они. На улице уже совсем развиднелось, но город еще был безлюден. На море белели рыбачьи лодки с зелеными и красными буртиками.

— Это правда, что Императрица умерла?

Дезире шагал посередине, две женщины по бокам. На перекрестке все трое машинально остановились перед маленьким баром, который только что открылся. От кофеварки, которую начищал хозяин в голубом фартуке, хорошо пахло.

— Три кофе…

В глазах у них немножко рябило. Во рту все еще держался какой-то особый привкус. И хотя вечерние платья обеих женщин скрывались под пальто, аромат ночного дансинга шлейфом тянулся за ними. В их общей разбитости, которую лицо выражает больше, чем движения тела, сквозило нечто специфическое.

Они двинулись дальше. В гостинице папаши Жерли дверь не запиралась всю ночь. Но ставни закусочной еще оставались закрытыми.

Троица стала медленно подниматься по лестнице. Жюли жила на третьем этаже. Комната Шарлотты была на пятом, а Дезире по-прежнему ютился в мансарде под самой крышей.

На пороге они приостановились, чтобы проститься. Без малейшего стеснения, которого, казалось, требовало элементарное человеческое уважение к подруге, Жюли подняла глаза на Дезире и спросила:

— Зайдешь?

Между ними это иногда случалось. Сейчас он отказался. Ничего не хотелось.

Дальше поднимались вдвоем. Шарлотта сказала:

— Жюли хорошая девушка. Обалдеть, какая милая!

Он кивнул.

— До вечера.

— До вечера.

И медленно побрел по ступеням один. Вспомнил: однажды на улице Баллю ему довелось вот так же плестись к себе в спальню вечером, одному, а там, наверху, его ждала жена. Вторая. И он вдруг невольно, без какого-либо умысла, повинуясь смутной потребности и внезапно накатившей усталости, остановился и сел на ступеньку, просто так, ни о чем не думая, покуда некий скрежет — может, всего лишь мышь прогрызала себе ход в перегородке, — не заставил его вскочить, и, стыдясь своей нелепой слабости, он торопливо продолжил восхождение.

Добравшись до последнего этажа, он открыл дверь своим ключом, запер ее за собой и, глядя на сотни крыш, которые громоздились на разных уровнях, краснея в лучах утреннего солнца, стал раздеваться.