Поцелуй льва

ПИСЬМО ОТ МАТЕРИ

После отъезда пана Коваля наш дом опустел, хотя пани Шебець и её сестра до сих пор были тут. Пани Щебець не любила покидать свой дом. После смерти мужа семь лет тому назад, жизнь в одиночестве в своём доме была для нее настоящим праздником. Она выходила в близлежащие магазины только за хлебом и бакалеей. Молоко, масло и сыр; летом ― салат и овощи; осенью ― яблоки, всё это ей привозили несколько крестьян из предместья.

Она выходила в город дважды в год за летней или зимней одеждой.

Она любила красиво одеваться, и чтобы оказать впечатление на пана Коваля, который ценил элегантно одетых женщин, сама шила себе платья. Она имела новую швейную машинку «Singer», к которой никому, даже сестре, нельзя было прикасаться.

Её сестра была по крайней мере на десять-пятнадцать лет моложе. В её комнате было только одно окно, выходящее на улицу, кровать, небольшой секретер, стояк с умывальником и кружкой для воды. Эта комната напоминала монастырскую келью, но она её удовлетворяла. На стенах не было и одной картины. Туалет она имела общий со всеми.

Туалет сделали, наверно, намного позднее, чем построили дом. Вход в него был и из сада и из веранды. Там стоял изысканный фарфоровый унитаз с белым полированным сидением, а над ним был прикреплён ящичек, с которого свисала металлическая цепочка. Когда я впервые потянул за эту цепочку и каскады воды полетели в унитаз, я так испугался, что аж подпрыгнул. Для меня это было удивительно. В селе у нас был только «выходок»― во дворе около ямы с навозом. А старые газеты появлялись там только летом, когда приезжали гости.

Ульяна обучалась во Львовском университете, но, кажется, не могла его окончить. Однажды я слышал, как она говорила пану Ковалю, что ее докторскую диссертацию отбросили, потому что члены докторского совета ― «политически тупые реакционеры, дураки, неспособные понять прогрессивные взгляды». Эти удивительные слова запали в мою память, т. к. потрясли меня.

Это один, первый и последний раз я видел, что Ульяна и пан Коваль разговаривали. Пан Коваль терпеливо слушал, но, казалось, серьёзно не воспринимал её жалоб. Не знаю почему, но я был уверен, что эти двое никогда не найдут общего языка.

Завтра первое сентября. Чтобы подготовиться к школе, я пошёл в город, приобрел тетрадь, карандаши и новую ручку «Пеликан», на покупку которой пан Коваль дал мне шесть злотых ― награда за моё чистописание. Потом я погладил свою школьную форму темно-синего цвета. Без неё нас не пускали в школу. Каждая гимназия имела собственный номер в нашивке на левом рукаве. Наш почему то был № 571.

Когда я уже вешал форму, то услышал голос пани Шебець: «Михась, почтальон принес тебе письмо».

Это было письмо от мамы, датированное 30 июня 1939 года. Оно шло ко мне свыше полтора месяца, ― наверно, из-за начальника почты в Яворе, который считает, что имеет право решать, когда какие письма отсылать и отсылать ли их вообще.

Почерк моей мамы всегда впечатлял меня. Каждая буква была аккуратно начерчена, словно египетские иероглифы, и стояли отдельно, словно поставлены типографом.

«Добрый вечер, любимый сын Михаил!

После полевых работ твой отец и батрак быстро пошли спать, чтобы на рассвете снова приступить к работе. Я тоже целый Божий день была в поле, немного устала, но посмотрела на полную Луну и думаю, что там сейчас мой ребёнок делает? В такую ночь хорошо, по крайней мере, мысленно быть с тем, за кем скучаешь.

Любимый сын, вечера в нашей Яворе прекрасны― мирные, тихие, звёзды в небе блестят как ангелы. Такими вечерами сердце наполняется безмолвной благодарностью за Божье благословение, за то, что на свете есть достойные люди, как пан Коваль.

Я так говорю не потому, что он взял тебя под свою опеку, кормит, даёт крышу над головой, оплачивает учебу. Уже только за это― земной ему поклон, потому что не знаю, делал бы кто ещё такое. Надеюсь, что ты это ценишь. Знаю, в твои годы про это не думают, принимают всё как должное, но я бы утешилась, если скажешь ему как благодарен за его доброту к тебе.

Господь Бог свёл пана Коваля с моими родителями и с другими из нашей челяди, с тобой. Помнишь рассказ про Волка, нашего пса. Наверно вспоминаешь. О нем вся родня гудела, а когда тебе было три-четыре годика, то должна была каждый вечер рассказывать его тебе на ночь. Не припоминаю, что бы ты хоть раз заснул, пока я не закончила. Но я никогда тебе не говорила, как появился пан Коваль в Яворе.

Мои родители встретили пана Коваля через несколько дней, как потерялся Волк. Ты наверно помнишь, как отец бежал от наступления австрийских войск, боясь, что гусары повесят его за русофильство. Как-то неподалёку от Киева австрияки неожиданно прорвались через российскую линию фронта, вынудив россиян к беспорядочному отступлению. Внезапно мои родители с пятью сыновьями и четырьмя дочками, среди которых и я ― наименьшая, ― оказались на австрийской территории. Главное, мы тогда имели только одну телегу. Вторую, с которой мы начали путешествие, вместе с конем у нас забрали российские дезертиры. Даже, если бы австрияки нас не поймали, мы всё равно не могли идти дальше, потому что наш конь был убит шальной пулей.

Я смотрела, как братья снимают с убитого коня упряжь, когда услышала крик отца: „Гусары! Гусары!“. Из леса к нам направлялся гусарский отряд. Напуганные, мы повыпрыгивали с телеги под мамину защиту. Отец начал молиться, думая про себя: „Тут мне и конец“.

Я слышала, как остановились кони, но раскрыла глаза, когда услыхала: „Кто вы? Что тут делаете?“ Я увидела небольшой отряд солдат в австрийской форме во главе с мужчиной, который это спрашивал. Он целился в нас пистолетом.

На вид имел лет тридцать, может больше, а серо-голубые глаза аж сияли на загоревшем лице. Его „императорские“ усы, такие как у Франца-Иосифа, придавали ему солидности. Он медленно окинул взглядом каждого из нас. Когда его глаза встретились с моими, он спросил, как меня зовут. „Марыся“, ― ответила я, покрасневши как свекла.

― Марыся? ― переспросил он. ― Судя по твоему имени, ты откуда-то из Карпатского края, только там так называют девчат.

Мы удивились, что это ему известно, но еще больше впечатлило, что он это сказал на нашем языке. Выяснилось, что он украинец, львовянин, а теперь „его величества лейтенант“, старший над отрядом кавалеристов. Звали его Иван Коваль. Наш отец, оглушенный таким поворотом событий, слова не проронил, пока мать рассказывала пану Ковалю про нашу передрягу. Пан Коваль внимательно выслушал, а потом позвал солдата, который отвечал за запасных коней и подарил нам одного.

― Вы Богом данный нам спаситель, ― сказала мать пану Ковалю, когда мы собирались трогаться домой. ― В любое время приезжайте к нам в гости в Явору.

― Счастливого пути, ― ответил он. ― Кто знает, какая на это будет Божья воля, может я и приеду. Пан Коваль был из вражеской армии, но повел себя как благородный человек. Через несколько лет, за год до твоего рождения, он таки приехал в Явору и с тех пор, как тебе известно, каждый год ездил к нам в отпуск.

Так что, любимый Михаил, не забывай, что пан Коваль сделал для твоей семьи и что он делает для тебя. Слушайся его, он добрый учитель. Внимательно учись в школе, и тогда станешь таким солидным человеком, как он. Я ежедневно молюсь, чтобы не было войны и нам снова не пришлось убегать Бог знает от кого. Но старые люди в селе уже видят тучи, которые собираются на горизонте. Они говорят, что предыдущие десять лет рождались одни мальчики, а это значит ― скоро будет заваруха. Надеюсь, что они ошибаются.

На этом заканчиваю своё письмо к тебе, мой Михаил. Передавай мои поздравления и благодарность пану Ковалю. Он мне писал, что впервые не сможет приехать к нам на лето и что ты тоже остаёшься во Львове из-за учёбы. Я за тобой скучаю. Как и в прошлом году я хотела с тобой пойти в Кропивник, насобирать грибов и ягод. Их этим летом будет тьма-тьмущая, т. к. тёплая погода и часто идёт дождь.

Твоя мать Марыся».