Почетный академик Сталин и академик Марр

О Начале начал и Слове

На странице одного из томов первого издания Большой советской энциклопедии, принадлежавшей Иосифу Виссарионовичу Сталину (1878–1953)[1], с текстом, имевшим прямое отношение к академику-лингвисту Николаю Яковлевичу Марру (1864/65—1934), кремлевский вождь спустя несколько лет после Второй мировой войны написал: «Язык материя духа» ^{1}. Это неожиданное высказывание я решил взять в качестве камертона для новой книги о Сталине, а точнее, о шумной научно-политической кампании — всесоюзной лингвистической дискуссии 1950 года, завершившейся публикацией сталинского труда «Марксизм и вопросы языкознания». Еще в первом исследовании, посвященном интеллектуальному и духовному портрету тирана, я использовал в качестве камертона другую его сентенцию: «Ласково забитый, злобно зацелованный»[2]. Предполагаю, что это позволило мне тогда предварительно настроить читателя на трактовку его зыбкого, но неординарного образа. И сейчас я надеюсь на встречный интеллектуальный и душевный отзвук, поскольку фраза «Язык материя духа» была написана семидесятилетним стариком, организатором тотальной бесчеловечной власти и невиданных массовых репрессий против собственного народа, вульгарным материалистом не только по формальным партийным убеждениям, но и по своей житейской практике. Здесь еще одно из затемненных пространств сталинского мышления, которое я пытаюсь осветить в новой книге о нем и о Марре, очень своеобразном человеке и ученом. Анализ языка-мышления Сталина (не в понимании Марра) — главный объект моего интереса. Я первым поднял все сохранившиеся материалы о языковедческой эпопее в сталинском архиве, книжные издания с его пометами, сохранившиеся в личной библиотеке генсека, а также материалы из архива академика Марра, полвека пролежавшие в забвении. Но сама по себе дискуссия — это хоть и значимый, но все же эпизод в истории России середины ХХ столетия и один из штрихов (и не самых впечатляющих) в политической биографии самого Сталина. Для меня гораздо важнее то, что вместе с героями новой книги я пытаюсь разглядеть тончайшие нити и отдаленные цепочки, связывающие каждого из нас родившегося на планете Земля, с древнейшим прошлым человечества и с текущим общемировым временем, с тем прошлым, когда человечество озарили первые вспышки сознания.

Все распадается, все рано или поздно фрагментируется и теряет свой облик и образ, но пока звучит слово, язык, от поколения к поколению передается знание (информация), а с ними культура, человечеству обеспечена бесконечная, по человеческим меркам, историческая жизнь, потому что язык действительно «материя духа».

История человечества есть история его умственного и душевного развития. Все остальное, вся мировая цивилизация: государство, материальное производство, искусство, мораль, освоение природы, наука и т. д., — это результат развития ума и души, то есть плоды познания (понимания) окружающего мира. Весь мир говорит, но сам о себе он ничего не знает. Все живое разговаривает, но понимает только подобных себе. Человек же способен понять языки и одушевленных и неодушевленных, а слова и мысли живых и давно умерших. Человек не может существовать, не стремясь понять не только окружающее, но и самого себя. Сложнее всего добиться понимания человека человеком, включая самого себя, хотя средств для этого выработано множество. Главное средство общения между людьми и общения с самим собой — Слово (Логос), чья особенная природа и сила сопоставимы с природой дыхания, с силой вневременной души, с самой жизнью.

Слово — всего лишь разновидность человеческого дыхания, а дыхание — символ жизни. Это членораздельное, прерывное и последовательное выдыхание-звук, своего рода ритмичная мелодия, с помощью которой мысль обретает плоть, материальность. Как в древнегреческом, так и в древнерусском языках слово-логос означало не только средство общения, но и саму действенную мысль. Слово по отношению к мысли — ее внешнее выражение, мысль по отношению к слову — внутреннее содержание. Однако можно дышать, не произнося слова и ни о чем не думая, но невозможно говорить не дыша. Можно мыслить, не произнося слова даже внутренней речью, а погружаясь в неартикулируемое «созерцание сущностей» (любимое выражение старинных мудрецов). И наконец, можно выразить себя (свою мысль): взглядом, жестом, мимикой, телодвижениями, одеждой и украшениями, организацией окружающего пространства, рисунками, узелками на веревке, зарубками на палке, буквами на бумаге и отверстиями в перфоленте, электромагнитными импульсами и волнами и т. д. и т. п., то есть огромным разнообразием символов и знаков. И если все сущее вещает о себе (не ленись только расшифровывать языки природы), то и человек говорит всей своей сутью. Однако что же такое язык? Как возможно почти бесконечное разнообразие способов для выражения одной, всем понятной мысли? Почему можно простейшим словом-символом выразить глубочайшую мысль? Как люди понимают друг друга, говоря на разных языках, и почему не может понять один другого, даже беседуя на общем, родном языке? И все же понимание — это то, в чем человечество всегда испытывало дефицит.

Лингвист, археолог, этнограф, историк, организатор и руководитель множества научных и учебных заведений, путешественник академик Н.Я. Марр утверждал, что древнейший способ общения между людьми когда-то больше всего напоминал коллективный ритмический танец-песню, в котором неразъемно сливались: звук, жест, ритм, пляска, смысл, эмоция… У всех людей на земле первоначальный язык был структурно однороден и лишь «исполнялся» с некоторыми племенными различиями. Он походил на множество первичных «языковых моллюсков» (выражение Марра) и был практически нечленоразделен, и только в процессе миллионнолетней эволюции мышления-языка расцвели сотни членораздельных языков разнообразных систем. По каким-то одному ему известным причинам Марр предполагал, что в будущем все языки сойдутся в единый общечеловеческий язык.

Марр был человеком странным — возможно, гением, возможно, безумцем, возможно, шарлатаном, а может быть, и всем сразу. Как доказать длительную эволюцию протоязыка доисторического человечества, если слово-звук растворяется без следа во времени и пространстве в тот же миг, когда произносится, а первые системы письменности, фиксирующие образ-понятие-слово, были изобретены едва ли более семи-восьми тысяч лет назад? Об этом мы можем судить по письменам давно мертвых языков. Конечно, живой язык может передаваться от поколения к поколению в течение нескольких тысячелетий, и поэтому, изучая современный язык и сравнивая его с другими языками, можно отыскать сохранившиеся очень древние рудименты, выявить его корни и разветвления предположительно тысяч за шесть — десять прошедших лет. Этим и занимается современная лингвистика, опирающаяся на сравнительно-исторические (компаративистские) методы исследования. Ну а дальше в глубь веков — абсолютное безмолвие: нет письменных источников, нет живых носителей более древних языков.

Итак, когда же человечество заговорило? С какого момента человечество стало эволюционировать не только к человеку умелому, а как человек разумный к существу все более разумеющему? Двадцать пять тысяч лет назад, когда, как предполагают некоторые ученые, возник первый звуковой (фонетический) язык? Или триста тысяч лет назад, миллион лет, а может быть, более трех миллионов лет тому назад язык этот был не звуковым, а языком мимики и жестов? А когда, наконец, человечество членораздельно заговорило, то из каких звуков речь состояла и какими смыслами была наполнена? Ничего не известно, и с такой же уверенностью можно утверждать, что язык появился исторически недавно и он с самого начала был фонетическим, а мимика и жест всего лишь дополнительные средства выражения эмоций, как считали многие, в том числе и Сталин. Остается только гадать, опираясь на косвенные, «молчаливые», главным образом археологические и палеоантропологические источники. Поэтому с начала XIX века, с того времени, когда в Европе лингвистика оформилась как позитивная наука, большинство серьезных языковедов отказалось от попыток поиска праязыка человечества, но произошло это от отчаяния и вынужденно. В конце XIX века «Лингвистическое общество» в Париже вставило в свой устав пункт, согласно которому оно заранее исключило из своего рассмотрения вопросы, связанные с проблемами происхождения языка. Таким образом, важнейший вопрос, прямо связанный с происхождением человечества, был изъят из научного рассмотрения точно так же, как до сих пор изымаются проекты вечного двигателя. На самом же деле загадка происхождение языка и мышления равнозначна проблеме происхождения нашей Вселенной; это та загадка, к которой человечество будет возвращаться раз за разом и век за веком. До разочарований конца XIX века очень многие выдающиеся умы смело брались за разгадку происхождения слова, не всегда осознавая, что на самом деле они пытаются раскрыть древнейший исток, Начало начал человеческого мышления, то есть загадку Начала начал человеческой истории.

Два величайших мыслителя И. Кант и Ф. Гегель, возможно, были последними из тех, кто на спекулятивно-философском, умозрительном уровне попытались раскрыть эту загадку. Кант, будучи глубоко верующим в Бога рационалистом, взял в качестве рабочей модели библейскую историю происхождения человека, его мышления и речи как рабочую модель начала человеческой истории. «Итак, — размышлял Кант, — первый человек умел стоять и ходить, он мог говорить (Бытие 1, 11, 20), даже разговаривать, то есть говорить с помощью связанных понятий (стих 23), а следовательно, мыслить. Все звуковые навыки он должен был выработать сам (ибо если бы они были врожденными, то были бы также наследственными, что, однако, опровергается опытом), но теперь я принимаю его как уже снабженного ими».[3] Используя библейскую метафору, Кант говорит о начале человеческой истории как моменте становления человека мыслящего и говорящего, развернутого в своем глубинном антагонизме душой к добру.

Гегель решительно отверг библейскую модель в кантовской интерпретации, заявив, что человеческая история начинается с появления государства. Он утверждал, что процесс образования из семей и племен народов (то есть первобытный период) «совершался без истории», а «связанное с этим процессом распространение и развитие царства звуков (языка. — Б.И.) само оставалось беззвучным и немым и происходило втихомолку». Догосударственное (дописьменное) прошлое человечества «остается скрытым во мраке немого прошлого». Он был убежден, что «быстрое развитие языка, передвижение и обособление наций получили значение и привлекли к себе интерес конкретного разума частью только при соприкосновении наций с государствами, частью благодаря тому, что у них самих начали образовываться государства»[4].

Историки Нового времени без особых размышлений приняли оба варианта разом, введя в качестве умозрительной границы понятие «цивилизация». Начальная история человечества есть длительный процесс становления человека первобытно-умелого и говорящего, а с появлением государства началась эпоха городских сгущений и достижений, то есть цивилизаций.

Марр редко прислушивался к мнению признанных авторитетов и, совершив нечто вроде научного кульбита, используя интуицию и собственные доморощенные языковедные методы, вернулся к «преднаучной» традиции строить смелые догадки, вперив свой умственный взор в темные и бездонные пространства прошлого. И там ему привиделась первая картина вселенской драмы человеческой истории, первичный этап происхождения языка и мышления.

Lingua Adamica

Связь между дыханием (жизнью), словом и мыслью настолько очевидна, что говорят о животворящем, умном и одухотворенном слове и мертвом безмолвии. Древние греки (от Платона и до Плотина включительно) пытались обожествить мировой Универсум (Универсальный Ум), порождаемые им идеи, а затем и его Слово. В древнегреческом языке Logos означало одновременно Слово и Мысль ^{2}. Филон Александрийский был одним из тех выдающихся мыслителей Древнего мира, кто увидел в учении о божественном Логосе глубинное подобие ветхозаветному пониманию божественного Слова. Князь Сергей Николаевич Трубецкой посвятил учению Филона несколько разделов своего исследования: «Учение о логосе и его истории». В нем он, в частности, писал: «В отличие от Платона и от стоиков, Филон не видит в своей „идее всех идей“, или в своем Логосе, абсолютного и самобытного начала: Логос есть прежде всего способность Божества, Его энергия, сила или разум, между тем как Оно Само превыше всякой энергии, силы, разума или способности. Можно сказать, что именно в Своем Логосе, как всеобщем месте или всеобщей потенции всех идей, Божество возвышается над всеми ими»[5].

Для Филона Слово все еще орудие божественного творчества, но для основателей христианства, среди которых преобладали эллинизированные иудеи, Бог и Слово (Логос) окончательно совместились:

«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога».

«И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу, как Единородного от отца… Бога не видел никто никогда…» — так начал свое Писание евангелист Иоанн (Ин. 1, 14–18). И апостол Лука помянул «служителей Слова» (Лк. 1, 3), как живых участников евангельской истории. Никто больше из евангелистов слову не придал равнобожеского значения. Удивительно, что древняя традиция, и эллинистическая, и иудейская, сразу начали порождать высочайшие религиозно-философские идеи и познавательные абстракции.

Западноевропейская интеллектуальная жизнь издревле питалась из двух истоков: из греко-римской и ветхозаветно-иудейской. И только с конца XVII века, в период Просвещения и становления большинства отраслей научного знания, ветхозаветная, а с ней и вся христианская традиция начинают подвергаться беспощадной критике и шаг за шагом отвергаются. До начала рационалистических времен в Западной Европе господствовало убеждение, что древнейшим языком человечества — Lingua Adamica (язык Адама) — был язык первых глав Бытия, то есть язык Моисея и ведомого им по пустыне народа. И действительно, авторство книги Бытие традиция приписывает самому Богу, который открыл первому пророку тайну первых дней творения и начальной истории человечества. На каком языке Бог общался с Моисеем, точно неизвестно, возможно, вообще обошелся без того, что мы называем языком, и без всяких посредников овладел его духом и сознанием? Но всем известно, что первые библейские книги были зафиксированы на древнем, семитском языке. Поэтому до XVIII века у большинства думающих европейцев не было сомнений в том, что первым языком человечества, данным непосредственно Творцом, то есть языком Адама и Евы, был язык еврейский. Одним из первых эту мысль высмеял знаменитый философ Лейбниц. Старший современник Марра и Сталина, всемирно известный исследователь библейского фольклора Д.Д. Фрэзер в конце XIX века подвел итог уходившей наивной эпохе: «Авторы книги Бытие ничего не говорят о природе того общего языка, на котором до смешения наречий говорили все люди, а также, надо полагать, наши прародители друг с другом, со змеем и с Богом в саду Эдема. В позднейшие века возникло предположение, что первоначальным языком человечества был еврейский. Отцы церкви, по-видимому, не питали на этот счет никаких сомнений. Да и в новейшие времена, пока языкознание находилось еще в младенческой стадии развития, делались усердные, но, разумеется, тщетные попытки вывести все разнообразные формы человеческой речи из еврейского языка как общего их источника. В этом наивном предположении христианские ученые не ушли дальше своих собратьев, принадлежавших к другим религиям и видевших в языке, на котором написаны их священные книги, не только язык первородных людей, но и самих богов. Первым человеком, которому в новое время удалось опровергнуть этот вздор, был Лейбниц, сказавший, что „в предположении о том, будто еврейский язык был первоначальным языком всего человечества, заключается столько правды, сколько в утверждении Горопиуса, опубликовавшего в Антверпене в 1580 г. книгу, где доказывается, будто голландский язык был именно тот, на котором говорили в раю“. Один автор уверял, что Адам говорил на бакском языке, а другие, впадая в прямое противоречие с Библией, возводили разноязычие в самый Эдем, держась того мнения, что Адам и Ева говорили по-персидски, змей по-арабски, а добрый архангел Гавриил разговаривал с нашими прародителями по-турецки… Надо полагать, что все такие лингвистические теории возникли под влиянием национальных симпатий и антипатий их авторов-филологов»[6].

Действительно, историческая наука и историческое языкознание без труда рассеяли многие наивные убеждения, но до сих пор так и не сумели ответить на вопрос: что же было в начале? Сознательно или не вполне осознавая это, но большинство крупнейших лингвистов, от Вильгельма фон Гумбольдта (начало XIX века) и до Ноэма Хомского (конец ХХ века), как бы вторит Иоанну: вначале у человечества появилась фонетическая речь, то есть слово, что и явилось основным признаком и орудием разума, а это, в свою очередь, сделало возможным формирование подлинно человеческих сообществ. Способность к языку — едва ли не врожденная человеческая особенность. Но всегда были и иные мнения.

Аристотель, Вико, Кондорсе, Гердер, археологи, палеоантропологии и этнографы Нового времени, а за ними многие ученые-дарвинисты и Ф. Энгельс подчеркивали особую роль в становлении цивилизации, освобожденной для разумной деятельности руки человека. Так что же — божественное Слово или Дело сформировали человеческое мышление? А может быть, наоборот, просыпающийся человеческий разум сам изобрел слова, орудия труда и развил все остальные виды творчества? Известный в 20—30-х годах ХХ века интерпретатор марксизма, любимый ученик Г.В. Плеханова, советский философ А.М. Деборин, цитируя Марра, писал: «Ключом… к раскрытию… прошлого, „заря самоочеловечившегося зверя“ и всего дальнейшего процесса становления человеческого разума, способен служить только язык»[7]. Таким образом, и с этой материалистической точки зрения понимание того, как «очеловечивающийся зверь» обрел мышление и язык, может стать ключом к раскрытию Начала начал человеческой истории.

Священное Писание (как и вообще вся библеистика) имеет непреходящее значение как для истории мировой культуры в целом, так и для современного историка и философа, который одновременно справедливо опасается пышно расцветшей псевдонаучной и псевдорелигиозной чепухи. Но я, как историк, не могу не учитывать того, что благодаря влиянию монотеистических религий в сознании даже самого рационального или крайне невежественного человека на протяжении столетий буквально роятся библейские образы, ценности, идеи или их разрозненные фрагменты и осколки. И это продолжалось даже в советские времена и происходит в современном атеистическом, по сути, мире. Европейское историческое сознание и его базовые модели зарождения общества, зарождения мышления, труда, языка, культуры, вообще — цивилизации всегда подпитывалось ярчайшими библейскими образами и трактовками. Я рассматриваю мировую религиозную мысль как основу, из которой выросла вся современная наука. И как бы справедливо ни чуралась она (наука) опасностей невежества и чванливого обскурантизма, нельзя не видеть того, что в постижении самых глубинных начал Бытия самая рациональная наука и самая интуитивная теология движут друг друга. Человеческое мышление-язык и есть одно из таких начал. Вслед за Кантом я не вижу непреодолимых противоречий между тем и другим и предчувствую эпоху синтеза «физико-теологических методов»[8].

Первая глава первой книги Ветхого Завета повествует о шести днях творения мира, когда в качестве средства созидания Всевышний пользуется Словом. По числу дней творения шесть раз повторяется формула «И сказал Бог…». Казалось бы, в первичности божественного Слова как творческого орудия сомневаться не приходиться. Но в Начале начал книги Бытие самый первый акт творения есть именно акт, то есть действие, движение, жест: «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою» ^{3} (Быт. 1, 1). Ясно, что здесь первично не Слово, а творческое действие. И только после этого волевого, повелительного созидания-действия (творение), которое, как и всякое действие, начинается с подобия порыва, то есть с жеста и вздоха-выдоха, то есть со звука, вступает в свои права конкретно-предметное божественное Слово. Значит, в Начале начал было не расчлененное и не выразимое в первичный миг (не день!) творения даже Словом, творческое действо?

Над тайной Начала начал и Слова задумывались многие великие умы человечества. И.В. Гете, который был не только гениальным поэтом, но и глубоким мыслителем (его стихотворную трагедию демонстративно ценил Сталин), устами доктора Фауста выразил всю гамму сомнений и донаучных предположений на этот счет:

Итак, в Начало начал Фауст последовательно подставляет: Слово, Мысль, Сила, Дело.

Гете находился под сильным влиянием своего старшего друга, одного из основателей современной европейской исторической науки и научного языкознания протестантского пастора Иоганна Готфрида Гердера. Это Гердер, написавший специальное исследование о древнееврейском языке и библейском фольклоре, в своих «Комментариях к Новому Завету» воскликнул (а Фауст переосмыслил его восклицание): «Слово! Но немецкое „слово“ не передает того, что выражает это древнее понятие… слово! смысл! воля! дело! Деятельная любовь!»[10] Справедливо это замечание и для русского эквивалента.

Нет, не случайно немецкий историк и философ Гердер считается основоположником научного языкознания. За несколько лет до выхода его книги «О происхождении языка» (1772) другой философ и приятель Гете и Гердера Иоганн Георг Гаман выступил с очередной интерпретацией господствовавшей тогда богословской теории о божественном происхождении языка и мышления. Гаман опубликовал серию очерков под общим названием «Крестовые походы филолога» (1762). С точки зрения Гамана, мир — это язык, на котором божество говорит с человеком. Когда люди говорят, они переводят этот божественный язык на язык свой, человеческий. «Говорить значит переводить с ангельского языка на человеческий, то есть переводить мысль в слова — вещи в имена, образы в знаки; знаки могут быть поэтические или кириологические, исторические или символические, или иероглифические — философические или характериологические»[11]. Здесь все было правильно даже с точки зрения современной науки, кроме, пожалуй, того, что человеческое слово не только божественный дар, но и происходит от языка ангелов, а человек приспособил его под себя. Гегель, внесший неоценимый вклад в философию происхождения языка и испытавший сильнейшее влияние Гамана, процитировал одну из его идей, легшую в основу современного научного языкознания: «Вся способность к мышлению основана на языке»[12]. Но вопрос в том, что понимать под способностью к мышлению и что подразумевается, когда произносят слово «язык»? Для современного читателя напомню библейскую версию происхождения языка и, соответственно, происхождения мышления, а затем и наций.

Уже в раннем Средневековье сложилось предание о Lingua Adamica, то есть языке праотца Адама. Оно несет ту мысль, что все люди не только произошли от одного корня, но и начали свой цивилизационный забег с одного уровня мышления. «Язык Адама» казался обязательной частью божественного творения мира.

Откроем первую главу Бытия: Творец рассуждает, ведет сам с собой внутренний диалог и через этот диалог пошагово, подобно углубленному в творческий процесс человеку, решает задачу миросозидания. Здесь Слово-мысль-язык-дыхание-звук тождественны, как и греческий Logos, как нерасчлененны они во внутреннем диалоге размышляющего, в глубоком одиночестве, творческой личности. Только после того как единым творческим действием-порывом воздвиг небо и землю (Космос), Он своим «говорением» творит свет и отделяет его наименованием (опять же говорением) от тьмы. Затем говорением сотворил и человека. Если прислушаться к мнению крупнейшего лингвиста-психоаналитика и философа ХХ века Жака Лакана, то евангельский логос — это язык (слово), но не речь (говорение). И уже после того, как Бог выражает себя языком-Словом, Он «пользуется речью, говоря: „Да будет свет“»[13]. В этой интерпретации евангелист Иоанн не противоречит ветхозаветной традиции.

С рождением Адама у Творца появляется собеседник, и первое, что Он делает, — это дает Адаму свободно, самому изобрести свою речь: «И сказал Господь Бог: нехорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственно ему. Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных и привел (их) к человеку, чтоб видеть, как он назовет их , и чтобы как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей.

И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым» (Быт. 2, 19–20). Похоже, что способность к языкотворчеству (к глоттогонии) была заложена в человека изначально (генетически), но язык как таковой человек изобретал сам, а для этого нужен был разум, то есть хоть какая-то способность к моторике, к мышлению и к социальности, которые предвосхищали языкотворчество.

Так что, в отличие от Гамана, пастор Гердер не погрешил против Библии, заявив: «Уже как животное человек обладает языком… Предоставьте человеку полную свободу ощущений. Пусть он видит, и осязает, и чувствует сразу все существа, чьи речи слышит ухо. О, небо! Какая это широкая аудитория для изучения понятий и языка!.. Я спрашиваю вас, была ли мысль о том, что „именно разум, давший человеку власть над природой, явился отцом живого языка, который он перенял у звучащих существ, превратив их звуки в отличительные приметы“, была ли эта прозаическая мысль, спрашиваю я, когда-либо облечена в более благородную и прекрасную форму, чем в словах, сказанных в истинно восточном духе: „Господь Бог привел всех животных полевых и всех птиц небесных к человеку, чтобы видеть, как он наречет их, и чтобы как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей“. Можно ли было в духе восточной поэзии яснее, чем в этих словах, выразить мысль. Что человек сам себе создал язык, сотворил его из звуков живой природы, превращенных в приметы, осознанные его могучим разумом!.. Если бы язык был сотворен ангелом или небесным духом, то все строение языка являлось бы отпечатком образа мышления этого духа… Но разве мы видим это где-нибудь в нашем языке? И вся постройка, и план, и даже фундамент этого дворца выдают его человеческую природу»[14].

Lingua Adamica — это язык, на котором не только Бог общался с Адамом и Евой, но и Змей-искуситель совращал первую человеческую пару. Это значит, что даже высшая сила, создавшая человека, отказала всем, в том числе и себе самой, прямо вторгаться не только в сознание, но и в подсознание человека, предоставляя ему полную свободу во всех его хороших и дурных замыслах, тайных намерениях и поступках. Язык (какое бы ни давать ему определение) не только обеспечивает обмен мыслями, то есть общение между людьми, он является мощнейшим барьером, оберегающим от прямого вторжения в человеческую интимность, то есть в его мышление и подсознание. Благодаря языку люди не только объединяются в сообщества, но и отъединяются друг от друга как индивиды. Язык — богатейшее средство связи одного сознания с другим, средство, которое каждый волен использовать или нет. Так что сознание не только соединяется, но и отъединяется от других благодаря наличию языка. О благотворной изолирующей функции языка обычно не задумываются ни лингвисты, ни психологи, ни философы. Своей двойственной функцией язык поддерживает не только существование общества, но и внутреннюю целостность, самость человеческой особи, рождение личности. Для религиозного сознания изолирующая функция языка делает возможной духовно-интимную связь с Божеством, а для обыденного сознания — связь с совестью. Как истинная вера, так и совесть изначально молчаливы и неартикулируемы, но глубоко значимы. Безъязыковое мышление как высшую его форму допускает и выдающийся философ, лингвист и историк античной эстетики Лосев. В конце книги вернемся к обсуждению этого вопроса.

Вавилонское столпотворение, или Библейская версия происхождения языков-наций

Общечеловеческий «язык Адама» вместе с сыновьями Ноя: Симом, Хамом и Иафетом (Яфетом) пережил Всемирный потоп. От сыновей Ноя «населилась вся земля». Казалось бы, все было не так уж плохо до тех пор, пока люди (эта Каинова родня!) возгордились настолько, что решили встать вровень с Богом, для чего затеяли строительство Вавилонской башни. В русском переводе Ветхого Завета этот эпизод передан в драматической тональности:

«На всей земле был один язык и одно наречие . Двинувшись с востока, они нашли в земле Сеннаар равнину и поселились там… И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес, и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли .

И сошел Господь посмотреть город и башню, которые построили сыны человеческие. И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык ; и вот что они начали делать, и не отстанут они от того, что задумали делать; сойдем же и смешаем там язык их , так чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их Господь оттуда по всей земле; и они перестали строить город (и башню).

По сему дано ему: имя Вавилон, ибо там смешал Господь язык всей земли, и оттуда рассеял их Господь по всей земле» (Быт. 11, 1–9).

Библейская история происхождения языков и наций интересна тем, что, во-первых, она уникальна (по моему мнению, даже Фрэзер не нашел для нее достаточно близких аналогий в мировом фольклоре), а во-вторых, она предлагает модель происхождения языков и наций по типу пирамиды, поставленной на острие. Долгое время люди чувствовали себя единой семьей, поскольку все вели свое происхождение от Адама и все говорили на адамическом языке. В результате третьего общечеловеческого грехопадения (первый — грех Адама и Евы, второй — Каиново братоубийство, и каждый раз это была разновидность греха — зависти!) ^{4}, люди разделились по племенам и нациям, главным признаком которых стал этнический язык.

На первых порах, то есть в XIX веке, лингвистика использовала библейскую терминологию и очень скоро обнаружила, что некоторые языки, даже очень древние и мертвые или географически отдаленные, на самом деле близки друг к другу по грамматическому строю, по словарному составу, по корням слов или по созвучию (фонетике) и т. д. Так появилось представление о языковых семьях, то есть о языках, происшедших от одного корня, одного давнего предка, от праязыка. Довольно быстро определили семитическую семью языков, получившую название от праотца Сима, а по имени Хама пытались обосновать хамитскую группу языков, близкую к семитической. Но до языковой семьи, образованной от имени Яфета, дело толком не дошло, так как основное внимание европейские ученые сначала уделяли изучению западноевропейских языков. Выяснилось, что многие европейские языки очень близки к древнегреческому и латинскому языкам, а все они имеют общие черты с некоторыми языками Индии, Ирана и древнего скифского ареала. Так возникло представление об индогерманской семье языков, которую некоторые исследователи стали расширять до индоевропейской языковой семьи, имея в виду не только германские, романские, но и славянские и некоторые другие наречия. Но в целом Россия, как европейская, так и азиатская, включая Кавказ, была для лингвистов XIX века почти терра инкогнито. В конце XIX — начале ХХ века сложились российская филологическая и лингвистическая школы, в которых самые почетные места занимали А.А. Потебня, Ф.Ф. Фортунатов, А.Н. Веселовский, И.А. Бодуэн де Куртенэ, В.Р. Розен и др. Последний был одним из учителей Марра, а Бодуэн де Куртенэ оказал на него сильнейшее влияние. В 1901 году он опубликовал очень близкую ему по духу работу «О смешанном характере всех языков», укрепив Марра в одном из самых важных лингвистических тезисов[15]. В архиве Марра сохранилась переписка с выдающимся российским языковедом, которую они вели вплоть до того времени, пока последний не уехал в эмиграцию. Бодуэн с большим сочувствием относился к марровским поискам новых идей[16].

В научной лингвистике XIX века сразу же проявились и другие тенденции. Настойчиво велись исследования по определению основных параметров праязыка индоевропейской языковой семьи. Но поскольку со временем выяснилось, что все такие поиски гипотетически когда-то существовавшего общего языка-предка приводят к недоказуемым объективными методами результатам, то к началу ХХ века большая часть известных исследователей отказалась от прямых попыток обнаружить твердые и проверяемые доказательства реального строя индоевропейского праязыка. Считалось, и многие исследователи убеждены в этом до сих пор, что серьезные разговоры о праязыках будут возможны лишь в очень отдаленном будущем, когда накопится необходимый эмпирический материал[17]. Еще более сложным было отношение к гипотетическому праязыку всего человечества.

XIX век — время особо агрессивного европейского национализма и не менее агрессивного, опять-таки специфически европейского, космополитизма. Князь Николай Сергеевич Трубецкой (1890–1938, сын С.Н. Трубецкого), крупнейший лингвист и философ ХХ века, вынужденный после революции эмигрировать на Запад, обратил внимание на идейную близость крайнего национализма и космополитизма. Он утверждал, что западные, романо-германские деятели повинны как в расцвете шовинизма, так и в том, что Трубецкой справедливо называл европоцентризмом, то есть в попытке нивелирования самобытных культур различных народов на европейский лад, а главное, в желании оценивать степень их развития по меркам западноевропейской цивилизации. Последняя объявлялась образцом и высшим проявлением общемировой культуры, образчиком к которому должны стремиться все народы. Трубецкой со страстью писал о равноправии и равноценности всех самобытных культур, но все общечеловеческое низводил до уровня животного и первично-детского, то есть до примитивных, начальных этапов становления человечества и человека. Национальное же для него, как и для многочисленных националистов разных оттенков, стало равно личностному . «Если только рассматривать народ как психологическое целое, — писал он, — как известную психологическую личность, надо признать для него возможной и обязательной некоторую форму самопознания»[18]. Рассматривать народ как своеобразную коллективную личность, как персону стало в Европе модным лишь с конца XVIII — начала XIX века. Постепенно и в России, начиная с работ Н.Я. Данилевского, разнообразным этническим группам (славянам, романо-германцам, семитам и др.) стали приписываться качественные свойства личности, включая особую национальную душевность и духовность. Больше того, в умах некоторых мыслителей и особенно агрессивных политиков ХХ века, национальное стало приобретать гипертрофированное и самодовлеющее значение по сравнению с общечеловеческим, да и просто — человеческим[19]. В ХХ — XXI веках идол национализма вырос до размеров вселенского Молоха, пожравшего миллионы жизней в мировых и локальных войнах, в погромах и этнических зачистках.

Казалось бы, как иначе можно трактовать известную библейскую притчу о строительстве Вавилонской башни, кроме как форму назидательного урока всему человечеству, как наказание его многоязычием и национальной рознью за завистливую ревность к всемогуществу Создателя? Но вот как перетолковал достаточно прозрачный смысл библейской притчи Николай Трубецкой:

«Совершенно отвлекаясь от вопроса об исторической подкладке библейского повествования о вавилонском столпотворении, следует признать за этим повествованием глубокий внутренний смысл. В этом повествовании Священное Писание рисует нам человечество, говорящее на одном языке, то есть лингвистически и культурно вполне однородное. И оказывается, что эта единая, общечеловеческая, лишенная всякого индивидуального, национального признака культура, чрезвычайно односторонняя при громадном развитии науки и техники (на что указывает самая возможность замысла стройки!), полная духовная бессодержательность и нравственное одичание. А вследствие этих свойств культуры — непомерное развитие самодовольства и гордыни, воплощением чего является безбожный и в то же время бессмысленный замысел постройки Вавилонской башни. Вавилонская башня — чудо техники, но не только без религиозного содержания, а с прямым антирелигиозным, кощунственным назначением. И Бог, желая воспрепятствовать осуществлению этого замысла и положить конец кощунственному самопревознесению человечества, смешивает языки, то есть устанавливает на вечные времена закон национального дробления и множественности национальных языков и культур. В этом акте божественного промысла заключается, с одной стороны., признание того, что безбожная самопревозносящаяся техника, ярко выразившаяся в замысле постройки Вавилонской башни, есть не случайное, а неизбежное и естественное следствие самого факта единообразной, национально не дифференцированной общечеловеческой культуры. С другой стороны — указание на то, что только национально ограниченные культуры могут быть свободными от духа пустой человеческой гордыни и вести человечество по путям, угодным Богу»[20].

Разумеется, не только под пером Н. Трубецкого национальное из наказания и коллективной беды человечества, из источника вражды и бесчисленных войн превратилось в магистральный путь развития, «угодный Богу», а не в путь искупления. Трубецкой был младшим современником Марра, хорошо знал его лингвистические работы, был одним из наиболее непримиримых заочных оппонентов и, как это нередко бывает с антагонистами, по некоторым позициям оказался к нему близок[21].

Вся вторая половина ХХ века прошла в СССР, а затем в России в полуоткрытой борьбе за признание или окончательное забвение Марра и его «нового учения об языке». По моим наблюдениям, ни один заметный отечественный лингвист, палеоантрополог, этнограф или кавказовед не могли обойтись без определения своего отношения к трудам Марра. После 1950 года, когда его имя и труды стали почти так же запретны, как большинство произведений «врагов народа», заочная полемика с Марром или его осторожная апологетика велась чаще всего анонимно. В крайнем случае упоминали имена его последователей или учеников, но не его самого. Впрочем, осведомленные люди легко соображали, о чем идет речь. Можно сослаться на иронию истории, но до падения советского строя и языковедческие публикации самого Сталина оказались под молчаливым запретом. И о том и другом авторе упоминали в редчайших случаях. Положение изменилось только с началом перестройки в конце 80-х годов ХХ века. Несмотря на то что литературы о дискуссии 1950 года накопилась к настоящему времени изрядно, она мало что добавляет к тем изданиям, о которых упоминается в этой книге.

Марр, конечно, хорошо знал библейскую историю Вавилонского столпотворения. Уже коренным образом «перестроившись», став заправским материалистом, он продолжал отталкиваться от этого образа: «Власть неба над мыслями человека утрачивается. Наказанное некогда за дерзновение человечество, мечтавшее соорудить столп или башню для одоления небесных сил, ныне, обходясь без столпа и без башни, свободно лепит на технически улучшающихся с каждым днем самим им созданных крыльях и несется в небесную высь, не сегодня завтра завладеет физически владениями исчезнувших небожителей»[22]. Марр любил образы, в особенности образ парения, на «крыльях» которого он воспарял много выше Вавилонской башни.

Четыре исследования упомянем особо

Сталин, не имея элементарной научной подготовки и не получив даже полноценного начального образования, не владея ни одним иностранным языком, кроме русского, в мае 1950 года организовал и сам принял участие в дискуссии о происхождении языков и мышления, задавшись целью развенчать своего же выдвиженца 30-х годов ХХ века, знаменитого лингвиста, археолога, археографа, фольклориста, кавказоведа и этнографа, первого члена ВКП(б) из среды академиков с дореволюционным стажем Н.Я. Марра. Маститые отечественные лингвисты по большей части не любят вспоминать ни о дискуссии и участии в ней своих почивших учителей, ни Марра — диссидента и мага от науки, ни «гениального» языковеда Сталина. Когда все же вспоминают о дискуссии, то образ Марра рисуют злостно-карикатурно, напирая на его «нелепость» и даже невменяемость, а неожиданные действия советского вождя осторожно представляют спасительными для советской лингвистики. Как та, так и другая оценки очень несправедливы, а главное, они не базируются на изучении архивных документов и выверенных фактах[23].

Четыре издания следует упомянуть особо, поскольку они с наибольшими подробностями освещают историю дискуссии 1950 года и проблемы лингвистики в связи с воззрениями Марра на происхождение языка и мышления.

В 1983 году Институт языкознания АН СССР выпустил монографию академика АН СССР В.А. Серебренникова «О материалистическом подходе к явлениям языка». Автор был одним из молодых и активных участников дискуссии 1950 года. Буквально накануне дискуссии он был уволен с работы за критику марризма. После участия в дискуссии карьера Серебренникова круто пошла вверх. На закате жизни, более чем через тридцать лет после событий, став маститым и признанным ученым, бдительный антимаррист обратился к теоретическим основам: к проблемам социальной природы языка, типов мышления и стадий в развитии языков мира, к вопросу о праязыке человечества и другим идеям, когда-то находившимися в центре внимания Марра и его последователей. С моей точки зрения, книга достаточно легковесна и догматична. И хотя автор время от времени бросает жесткие обвинения Марру и своим коллегам в антинаучности, но, по сути дела, часть вопросов рассматривается им в том же марровском духе[24]. Создается впечатление, что автор в конце 80-х годов ХХ века, обвиняя коллег в антимарксизме и возрождении марризма, тем не менее кое-что снова в нем принял, но по каким-то причинам так и не решился признаться в этом. О трудах Сталина автор упоминает вскользь и достаточно глухо. После выхода книга была встречена официальной советской лингвистикой «в штыки». Как вспоминал ответственный редактор этого издания В.П. Нерознак: «После выхода в свет книги, она подверглась резким нападкам со стороны задетых в ней ученых, результатом которых стало изъятие ее из продажи»[25]. Я упоминаю этого автора еще и потому, что изгибы научных взглядов Серебренникова очень типичны для многих известных советских лингвистов ХХ века. К счастью, книгу Серебренникова можно и сейчас найти в публичной библиотеке.

Как антипода Серебренникову можно назвать имя крупнейшего отечественного культуролога и философа А.Ф. Лосева. В работах, вышедших после 1950 года, редко упоминая Марра, автор часто ссылался на его последователей, а главное, успешно развивал идеи о праязыке человечества, о символической функции знака, о тончайших взаимодействиях в процессе развития мышления, языка, ритмики, пластики и даже о связи развития качества мышления с развитием общественно-экономических формаций[26]. Этим Лосев в некоторой мере подхватил теоретическую линию, начатую Марром. Интересная деталь: так получилось, что в 1930 году, на XVI съезде ВКП(б), Марр был вознесен Сталиным как ярчайшее светило советской науки, а молодой Лосев подвергся уничтожающей критике ближайшего соратника Сталина Л.М. Кагановича (фактически самим Сталиным).

Лингвисты и историки науки Западной Европы и США проделали заметную эволюцию в отношении учения Марра и лингвистических писаний Сталина. При жизни Марра его работы, в том числе на европейских языках, чаще замалчивались, а в редких случаях подвергались разгромной критике (А. Мейе и др.[27]). После дискуссии 1950 года мнения зарубежных ученых разделились. Меньшинству (в том числе крупнейшему лингвисту второй половины ХХ века Н. Хомскому) была ближе позиция Сталина, публично развенчавшего Марра, хотя, как они сами же отмечали, ничего нового в лингвистику Сталин не внес. Но большинство западных историков лингвистики признали в Марре предшественника набиравшего силу структурализма, кинетики и других предвоенных и послевоенных течений, в его адрес зазвучали хвалебные отзывы. В уже упоминавшейся монографии П. Серио (швейцарское издание 1999 года) предлагается наиболее взвешенная оценка работ Марра и марризма, но о роли Сталина в советской лингвистике 20—30-х годов ничего не говорится[28].

Как эта, так и все иные отечественные и зарубежные исследования проведены исключительно на базе опубликованных материалов, а многие зарубежные авторы пользуются информацией из «вторых рук». Письменный язык Марра сложен для понимания даже русскоязычному читателю, но он еще менее доступен для читателя иностранного. Несмотря на это, научные идеи Марра медленно, но все увереннее занимают умы европейского научного мира. Все чаще на серьезных международных научных конференциях обсуждаются вопросы, поставленные Марром более полувека назад[29].

Несмотря на значительное количество отечественных работ, вышедших в последние два десятилетия, авторы которых выступали как за и, что было гораздо чаще, против Марра и его научного наследства, наиболее всестороннее освещение оно нашло в работе историка языкознания В.М. Алпатова «История одного мифа: Марр и марризм» (1991). Автор очень обстоятельно подошел к рассмотрению вопроса, привлек большое количество опубликованной на тот момент мемуарной литературы и, лично опросил живых участников событий. Благодаря его стараниям в 2002 году был переиздан сборник цитат из работ Марра под названием «Яфетидология» (первое издание 1933 года)[30]. Из этих книг я почерпнул важные исходные историко-лингвистические сведения. Отдавая должное работам Алпатова, не могу не отметить два существеннейших недостатка. Его исследования написаны с откровенно заданной целью: автор всеми способами (не всегда корректными) старается расписать худшие черты характера Марра, граничащие, по его мнению, с душевной болезнью. Создается впечатление, что автор таким способом пытается бросить тень не столько на Марра-человека, сколько поставить под сомнение языковедческие труды своего героя. В книге неоднократно встречаются фразы типа: «Есть ли у нас основание сомневаться в здравости рассудка Марра на самом деле? Конечно, мы вступаем здесь в область труднодоказуемого и трудноопровергаемого, но все же попробуем в этом разобраться»[31]. «Ненормальность Марра в последние десятилетие его жизни не вызывает сомнений. Однако можно ли снять с него ответственность за то несомненное зло, которое он творил в это время?»[32] При этом не приводится ни одного доказательства умопомрачения Марра и, тем более, его реальных «злодеяний». В конце концов, автор украсил свое сочинение сценой: перед смертью старый, больной и безумный академик забивается под свой рабочий стол, прячась от якобы неминуемого ареста. Откуда автор почерпнул такие впечатляющие подробности и красочные детали, понять невозможно. А если учесть то, что в последние годы жизни академика Марра Сталин ему благоволил, самолично отвечал на его записки, позволил занять номенклатурную должность вице-президента АН СССР и еще десяток других важнейших академических должностей, наградил высшими советскими наградами: орденом В.И. Ленина и Ленинской премией, похоронил с такими же почестями, которыми удостоивались лишь высшие советские вожди, его именем были названы научные учреждения и, наконец, специальным решением Политбюро ЦК ВКП(б) вдове Марра выделил персональную пенсию, то все приведенные бездоказательные пассажи вызывают, по крайней мере, недоумение. Бросается в глаза нарочитая двусмысленность оценок взглядов и концепций Марра. В худших традиция сталинской «диалектики» автор после длинной цепочки уничижительных фраз и пассажей делает «разворот» и, продолжая рассуждать о тех же научных «грехах» Марра, прибавляет несколько одобряющих слов.

Очевидно и то, что в ряде случаев автор не смог разобраться в действительно сложном письменном языке Марра и в его не простых научных умозаключениях, требующих не только языковедческих, но и обширных исторических и серьезных философских познаний, а также знаний из области исторической психологии, палеоантропологии и многих других. Несмотря на то что Марр сам постоянно указывал на источники своих теоретических построений, автор не удосужился познакомиться и с ними. В 2004 году, выступая на международной конференции, посвященной лингвистической концепции Марра, Алпатов заявил: «Вопрос о научной ценности работ Н.Я. Марра редко поднимается в современной науке, а если поднимается, то историками, но не лингвистами. Тем не менее эта личность не может игнорироваться»[33]. Автор не заметил того, что выступал он именно на лингвистической конференции, правда зарубежной. С 60-х годов ХХ века, то есть с хрущевской «оттепели», именно лингвисты время от времени поднимают вопрос о реабилитации имени Марра, и именно лингвисты, построившие свои карьеры после дискуссии 1950 года на «развенчании» марризма, активно противятся восстановлению его имени в науке. За шесть последних десятилетий я, наверное, первый из профессионалов историков пытаюсь системно рассмотреть эту проблему.

Приговор, вынесенный Марру, Алпатов утверждает по-сталински сурово и безапелляционно: «Реабилитации не подлежит». Помимо антимарровской ангажированности, что объясняется декларируемой принадлежностью Алпатова к тому научно-политическому лагерю, который в свое время громил школу Марра во главе с «гениальным ученым» Сталиным[34], его книга написана в основном на базе опубликованных и общеизвестных источников. А между тем с середины прошлого века огромный архив Марра вполне доступен для исследователей. Архив другого главного действующего лица, то есть Сталина, был открыт для исследований в 1997 году. Но и переиздавая свою книгу в 2004 году, Алпатов не счел нужным обратиться к первоисточникам, лишь добавив краткий обзор литературы, вышедшей после первого издания его труда. В конце обзора автор упомянул и мои статьи по данной теме, опубликованные в одном из академических журналов.

«Уже когда наша книга находилась в печати, — пишет автор, — в журнале „Новая и новейшая история“ (2003. № 3–5) появились исследования Б.С. Илизарова „Почетный академик И.В. Сталин против академика Н.Я. Марра. К истории дискуссии по вопросам языкознания в 1950 г.“. Автор на основе изучения архива и личной библиотеки Сталина вводит в научный оборот ряд документов. Они кое в чем уточняют и дополняют наш рассказ. Например, мы узнали, что Сталин читал некоторые работы Марра в 30-е гг. Подтверждается версия о том, что решающую роль во всей истории с выступлением Сталина сыграло обращение к нему Чарквиани. К сожалению, у Б.С. Илизарова имеется много произвольных трактовок и фактических ошибок»[35]. Не дождавшись окончания публикации статей, а главное, выхода моей книги, автор, в 2006 году опубликовал «разгромную» статью в журнале «Вопросы языкознания»[36].

Я благодарен автору, указавшему мне на ряд досадных для меня погрешностей (не везде правильно даны инициалы, не всегда точно тот или иной персонаж отнесен к той или иной лингвистической школе, опечатки и др.), но произвольных трактовок и фундаментальных ошибок я все же старался не допускать. То, что автор принимает за произвол и ошибки, на самом деле вполне продуманные и проверенные факты и оценки, правда, часто в корне противоречащие оценкам моего оппонента. Я настоятельно рекомендую читателю не ограничиваться моей книгой, но познакомиться и с работой Алпатова. Два взгляда на один объект дают особо объемное изображение, даже если один кривоват, чем всегда отличалась советская партийная литература.

Не будучи специалистом-языковедом, я после публикации своих статей приложил все усилия для того, чтобы глубже освоить основной круг идей и охватить, возможно, больший круг источников, связанных с деятельностью Марра, Сталина и других прямых и косвенных участников событий[37].

В этой книге я решил не ограничиваться только освещением дискуссии в свете новых архивных материалов, но пытаюсь показать те глубинные идеи Марра, которые были не поняты многими его современниками, а затем независимо были развиты на Западе. Конечно, не обхожу вниманием и слабые стороны личности Марра, и двусмысленность его многих научных построений, при этом опираясь не только на свои и чужие умозаключения, но в первую очередь на документы. И все же, не будучи лингвистом, я не могу гарантировать, что не допускаю сам невольные узкопрофессиональные неточности. По моим многолетним наблюдениям, любой историк обречен на определенную толику ошибок, поскольку каждый историк-профессионал — это почти всегда дилетант.

Нежелание и неумение работать с историческими источниками, столь характерное для хлещущего через край околонаучного дилетантизма, много опаснее естественного дилетантизма профессионального историка. Не имея навыков вождения войск, историк со знанием мельчайших деталей пишет о войнах и древних битвах, в которых сам никогда не участвовал. Не обладая опытом государственного деятеля, историк ставит обоснованный диагноз жестоким царям и бездарным правителям. Не набальзамировав ни одну мумию древнего египтянина, не написав ни одной картины, равной хотя бы «плохонькому» офорту Гойи, ни разу не вдохнув прокуренный воздух сталинского кабинета, в атмосфере которого принимались решения, предрекавшие гибель миллионам, историк (если он подлинный исследователь), осваивая источники, через них овладевает специфическими знаниями и видением, благодаря которым он и глубже и полнее очевидца или узкого специалиста постигает былое. Подлинно историческое знание добывается в результате многоопытной интуиции и не очень мудреных, но чрезвычайно действенных профессиональных научных методов. Это система источниковедческих приемов, то есть способов познания неявного, просветления скрытого смысла. Скрытого не только потому, что участники событий сами (сознательно или нет) его искажали и затаивали, а потому, что временная дистанция и открытие нового круга источников информации, о которых современники даже не подозревали, дают качественно новое знание. К этому надо добавить и археологию смысла самого источника и его контекста, о чем не посвященные в тайны ремесла даже не догадываются.

Лингвистика — одна из самых сложных гуманитарных дисциплин, но уяснить сущность базовых проблем, научных споров, а главное, не простых человеческих отношений в контексте давно ушедшей эпохи вполне по силам. И если действительный член Императорской академии наук Н.Я. Марр посвятил свою более чем семидесятилетнюю жизнь изучению начальных этапов и предсказанию дальнего будущего общемирового языка и мышления, то почетный академик Академии наук СССР И.В. Сталин в семидесятилетнем возрасте решил, что с ходу освоил языковедческую науку (включая не простые писания Марра), всего за три-четыре месяца 1950 года. Не только освоил, но и серией из шести небольших публицистических заметок заложил основы принципиально нового «марксистского языкознания».

Я работал над этой книгой без спешки, но увлеченно, поскольку вопросы, поднятые как действительным, так и почетным членом Академии наук, относятся к фундаментальным. Что изначально было в человеке человеческое, кем он (человек) был до того, как им стал, и кем когда-нибудь будет? Отсюда вопрос вопросов — с чего началось очеловечивание человека? Со Слова, как думали Платон и евангелист Иоанн, или с томления и катарсиса в поочередно «избранный народ» вечно незрелого Мирового Духа, как думал Ф.Г. Гегель? Или все же, как лукаво домысливал Писание гетовский Фауст, в Начале было Дело, то есть труд, что проповедовал и Карл Маркс? А может быть, все началось с творческого порыва, с Божественного Жеста, как рассказал Моисей в книге Бытие (или те, кто записал от его имени) и многие после него, включая Аристотеля, Дж. Вико, Марра, Мерло-Понти? Все эти проблемы есть проблемы понимания Начала начал и Причины причин движений времен истории человечества. Они имеют прямое отношение как к лингвистике, так и к философии, и к истории, и к повседневной жизни людей. В моем понимании прошлое, настоящее и будущее в их переливчатом единстве есть центровой объект изучения историософии человечества, тогда как ее базовый фактический элемент — исторический источник. В этой книге речь, по существу, идет о древнейших и последующих способах выражения мышления, а значит, и о первичном (древнейшем) типе исторического источника, пронизывающего все времена, включая времена будущие и последние. Пусть не всегда явно, но в конечном счете именно этим вопросам и посвящена новая книга.

Судьба как схождение и расхождение биографий. Посмертие

Реальная жизнь мало похожа на ее описание и не только потому, что любое писательство (историческое особенно) предполагает массу ритуальных приемов и условностей, которые в жизни недопустимы и безусловны. Но эти условности сжимают реальное пространство и время героя до нескольких фраз. Я сейчас напишу, например, что Марр и Сталин оба родились в дореволюционной Грузии, в ее провинции, но в разных городах и в разное время: Марр в 1864 году на окраине города Кутаиси, а Сталин в 1878 году в трущобном районе захолустного поселка Гори. Земляки, провинциалы, оба испытали в детстве и юности унижения нищетой, отцовской нелюбовью, и это их как будто роднит. Но между ними четырнадцать лет разницы в возрасте и сотни, иногда многие тысячи километров расстояний, разделявших их в параллельной, но только лишь во времени параллельной жизни. До революции они не были знакомы, хотя помимо знакомства нечаянные встречи, без взаимного опознания, все же могли происходить. Кроме того, они жили и действовали тогда на разных социальных этажах: Марр довольно быстро взошел на один из высших этажей Российской империи, Сталин вплоть до Октября 1917 года обитал на предпоследнем снизу этаже, рядом с чернорабочими, бездомными, заключенными и другими париями. Обо всем этом свидетельствуют достоверные источники. Таким образом, всего в нескольких фразах-секундах удалось уложить то, что заняло для Марра пятьдесят один год его жизни (до 1917 года) и тридцать девять лет жизни Сталина. После революции ситуация изменилась: Сталин оказался на верхнем этаже, где начал борьбу за овладение его высшим пределом, а Марру пришлось бороться за сохранение своего былого статуса.

Так или иначе, но к 1917 году оба были в зрелых годах. К этому времени в багаже Марра были значительные научные изыскания и опубликованные труды на русском, грузинском и многих европейских языках, этнографические экспедиции, плодотворные археологические раскопки, педагогическая деятельность, постоянное общение с цветом русской, кавказской и европейской интеллигенции. В багаже Сталина было несколько десятков пропагандистских газетных статей и брошюрок на грузинском и русском языках, многолетние отсидки в тюрьмах и ссылках в отдаленнейших местах империи, общение там или на нефтяных промыслах, митингах и стачках с «простым» народом и с «инородцами», а также общение с коллегами-революционерами, среди которых встречались и подлинные интеллектуалы. До революции (да и после нее) Сталин не написал ни одной оригинальной и тем более выдающейся работы. С большой натяжкой можно признать за таковые два произведения: «Анархизм или марксизм» (1906) и «Марксизм и национальный вопрос» (1913). В первой работе популярно пересказывались основные положения диалектического и исторического материализма с заходом в историю анархизма. Я все больше склоняюсь к тому, что авторство этой работы принадлежит другу Сталина, рано умершему грузинскому меньшевику Г. Телия[38]. В постреволюционные годы Сталин будет несколько раз воспроизводить исходные положения этих заметок, апофеозом чего станет соответствующая глава в «Кратком курсе истории ВКП(б)» (1938). Сталинское авторство второй работы подвергал сомнению Л. Троцкий. Хорошо осведомленный о циркулировавших в партийной среде слухах, он утверждал, что в работе над этой брошюрой принимали участие В. Ленин и в особенности Н. Бухарин. В сохранившихся документах того и другого никаких сведений на сей счет нет, но следует учесть, что их архивы десятки лет находились под контролем Сталина и его аппарата. Сама же работа несколько раз переиздавалась при жизни Ленина и Бухарина и никаких комментариев с их стороны не вызывала. В очерке «Марксизм и национальный вопрос» Сталин впервые для себя затронул проблему языка и нации, к которой он будет неоднократно возвращаться. Несколько новых штрихов об этой работе я добавляю в одном из разделов этой книги.

Очень интересно сейчас наблюдать со стороны, из первых десятилетий XXI века, как после революции 1917 года жизненные дороги таких несопоставимых людей, как Сталин и Марр, стали сходиться, о чем они сначала даже не догадывались. В результате такого «схождения» началась цепочка важных событий в политической и интеллектуальной жизни страны, имеющая свое продолжение и в наши дни.

В декабре 1934 года Марр умер своей смертью и с невероятными почестями был похоронен в Александро-Невской лавре. Сталин пережил его на девятнадцать лет. И до 1950 года фальшивый сиятельный образ Марра был среди живых участников различных околонаучных событий, как вдруг весной — летом 1950 года стал центральной научно-политической виртуальной фигурой, с которой вождь решил беспощадно разделаться точно так, как он разделывался с живыми. В результате Марр посмертно был осмеян, опозорен, развенчан и отправлен в забвение. Так с 1950 года судьбы Сталина и Марра «разошлись» и, казалось бы, окончательно. Но в марте 1953 года умер и «бессмертный вождь». С этого момента смерть их уравняла точно так, как она равняет всех мертвых без всякого исключения. Но она сделала еще и то, что их посмертные судьбы стали неразделимы, — теперь навсегда.

Слова «схождение» и «расхождение» взяты мной из научного лексикона Марра. Это он рассуждал о схождении, расхождении и вновь схождении языков, культур, племен. Но он имел в виду их скрещение, расщепление и новый синтез, а я говорю о совпадении или не совпадении во времени и пространстве человеческих судеб. Оба героя этой книги родились и умерли в разных местах и в разное время, но кусочек жизненного пространства, прожитый в совместном пространстве-времени, соединил их крепче кровных уз и кровавой вражды, соединил сначала в жизни, а затем в пространстве истории, то есть в посмертии. Никакое прижизненное могущество, слава и преклонение не спасают его (человека) от суждения (свободной критики) в посмертии[39].В посмертии любой обвиняемый, а тем более униженный и оскорбленный да будет хотя бы выслушан. Историк равными мерами судит и могущественного при жизни, и слабого. Таких мер всего две — мера добра и мера зла. И если ложный приговор земного судьи уменьшает количество добра в живом человечестве, то лживый историк сжимает то же поле в историческом пространстве (в посмертии), где от века «пребывают» все, когда-либо родившиеся и умершие на земле. В том обществе, где нет справедливости к мертвым, никогда не будет справедливости и к живым. Древняя сентенция не права: о мертвых надо говорить, и говорить все или ничего.