Глава 8. Откровения «корифея языкознания»

Резонансы

Еще до того, как Сталин опубликовал в «Правде» свое произведение «Марксизм и вопросы языкознания», и еще до того, как он получил на него первые восторженные отзывы, у него не было и тени сомнения в том, что он создал очередной эпохальный и, конечно же, гениальный труд. По существу, все, что Сталин писал по этому вопросу, он делал как гонористый всезнайка, с которым к тому же никто не посмеет поспорить. Но как это неудивительно, спорить решились — в хорах восторженных отзывов и поспешных покаяний прозвучали отдельные голоса сомневающихся. Вождь чутко их уловил и тут же отреагировал.

Сталин пользовался консультациями языковедов антимарристского крыла не столько для того, чтобы усвоить общие лингвистические идеи и разобраться в научных направлениях (с этим он, как мог, справился сам), сколько для того, чтобы сконструировать свою концепцию развития языка. Выработка «основных положений» знаменовала бы успешное «внедрение марксизма в языкознание» по-сталински. Но понимал ли он в 1950 году, что давно прошли времена Марров, Поливановых, Выготских, Покровских, Вавиловых, Бахтиных и других, смело и свободно мысливших людей, пусть и в рамках того, что именовали тогда марксизмом. Ни у одного советского лингвиста послевоенного времени не было за душой не то что своей философии языка или хотя бы глубоко продуманной частной концепции (да и не могло ее быть), но не было даже общего представления о реальной ситуации в мировой науке, находящейся по ту сторону «железного занавеса». За все годы правления Сталина были переведены всего три теоретические работы крупных лингвистов начала ХХ века, да и то в предвоенные годы[488]. Объявление государственной монополии на любую научную парадигму неизбежно приводит к вырождению ее в особый псевдонаучный суррогат, в выхолощенную и очень агрессивную идеологему. Так произошло с яфетической теорией после смерти Марра и со многими другими «марксистскими» концепциями в исторической науке, философии, литературе, биологии и т. д. Но в еще большей степени то же самое произошло со сталинской «концепцией марксистского языкознания» в последние годы его жизни, а в ослабленном состоянии продолжалось и после смерти диктатора. До последнего времени сталинские формулировки понятия языка без особых изменений воспроизводятся во всех справочных и учебных изданиях и, конечно же, без ссылок на истинного автора. Но почему-то никто не ставит или не решается ставить вопрос: в какой степени эти формулировки соответствуют не только уровню мировой науки нашего времени, но и его времени, то есть науке середины ХХ века? Да и имеют ли они вообще отношение к науке? Подчеркну — речь идет не только о лингвистике, а обо всей сфере гуманитарного знания, к которому почетный академик Сталин испытывал особое и вполне объяснимое пристрастие. Гуманитарным наукам во все времена угрожает нашествие дилетантов. Не случайно и Сталин оставил свой след практически во всех гуманитарных науках.

Вопрос о научном значении работ Сталина влечет за собой и другой: что, собственно, на закате сталинской эпохи, в 50-х годах ХХ века, могли ему предложить оторванные от мирового знания советские лингвисты, как и представители других гуманитарных дисциплин, понесшие невосполнимые человеческие потери, запуганные или духовно оскопленные официальной идеологией? Ничего, кроме давно устаревших прописей XIX века, или, как это предложил Чикобава, возвратиться к дореволюционным воззрениям Марра, к его яфетической теории, рассматриваемой в качестве ответвления традиционной индоевропеистики, использующей компаративистские методы исследования языка. Может быть, вариант Чикобавы был бы не самым худшим, скорее даже мудрым, для того времени, так как позволил бы вернуться советской лингвистике в общее русло мировой науки, не теряя при этом отдельных оригинальных разворотов и ясновидческих прозрений системной философии языка, мышления и всемирно-исторического процесса академика Марра. В это же самое время, то есть в 30—50-е годы, представители западной «буржуазной» науки, поудивлявшись и даже открыто повозмущавшись крикливыми выпадами и претензиями престарелого академика-партийца Марра, кое-что приняли к сведению, а затем развили в новые научные дисциплины и перспективные направления: социолингвистику, кинесику, отдельные теоретические аспекты антропогенеза и этнолингвистики. Плодотворные идеи, в отличие от их авторов, не забываются. Крупнейшие европейские философы середины и второй половины ХХ века, идя своими путями, кое в чем подтвердили базовые теоретические установки Марра, но, что естественно, углубились в вопросы языка и мышления много дальше его.

Как бы их ни звали, консультанты Сталина были людьми, великолепно знающими конкретный материал и не менее хорошо освоившими правила жизненной игры сталинской эпохи и умеющими их использовать в полной мере. Только этими обстоятельствами, а также новыми, послевоенными идеологическими установками Сталина можно объяснить то, как настойчиво, способом методичного «вдалбливания» он пытался выдать за свою оригинальную мысль перелицованную идею марриста В.И. Абаева о существовании «основного лексического фонда» праязыка всего человечества в представление об «основном словарном фонде» отдельного национального языка. Этими же обстоятельствами можно объяснить и его безапелляционные тезисы о малой изменчивости грамматического строя языка, о несущественности для теории и истории языка семантики, кинетики, изменений исторического контекста, революционных сломов и перестроек, особенно в социальных структурах общества. Но если эти теоретические положения были подсказаны большей частью со стороны, то невозможно было скрыть то, что прямое вмешательство генерального идеолога в лингвистику знаменовало собой очередной решительный поворот от идей интернационализма к идеям национализма в текущей политике. Не поэтому ли, несмотря на предрешенный оглушающий успех публикации в «Правде», сам триумфатор все еще испытывал некоторую неуверенность и, принимая пылкие поздравления, чего-то ждал и не подавал сигнала на окончательное завершение языковедческой дискуссии. Помимо этих, для промедления у него было по крайней мере еще несколько причин.

В черновом варианте в конце статьи «Относительно марксизма в языкознании» Сталин приписал карандашом для себя, а потому небрежно составленную, несогласованную фразу, не вошедшую в опубликованный текст: «Как внедрять марксизм? {23} Не по методу цитат… которые цитируют всегда формалисты, как начетчики, а не по … (далее неразборчиво. — Б.И.)»[489]. Видимо, автор, понимая, что цитаты классиков, включая и его собственные, много лет трактовались марристами в духе своего учителя, задумался над тем, как «внедрять марксизм» в языкознание? Подбирать новые цитаты? В этом не было ничего необычного. Такой метод «доказательств» он применял и раньше в политических схватках предвоенного времени. Но тогда он использовал свой авторитет для «единственно верной», «истинно марксистской» трактовки положений Ленина, Маркса и Энгельса. Теперь же речь шла и о трактовке его собственных сочинений. И еще несколько обстоятельств заставляли Сталина не спешить закрывать дискуссию. С одной стороны, нужно было дать сторонникам Марра возможность публичного покаяния и отречения от своего кумира, без чего политическое значение языковедческого действа умалялась. С другой же стороны, оставались некоторые важные вопросы, на которые Сталин не дал ответов, поскольку не знал их, или дал так, что сразу же после публикации понял, что написал «не то». Итак, завершение дискуссии откладывалось.

Никакое воображение сейчас не поможет представить то, что творилось в умах и душах миллионов рядовых советских читателей, раскрывших свежий номер «Правды» с дополнительными листами, где была обнародована языковедческая статья Сталина. Лишь спустя много лет кое-кто из них припоминал при случае тогдашнее и последующее свое состояние. Вот что я однажды прочитал в «Литературной газете» в самом конце 80-х годов. В ней была помещена беседа писателя В.Л. Кондратьева и историка академика А.М. Самсонова в связи с публикацией книги К. Симонова «Глазами человека моего поколения». Корреспондент газеты, филолог по образованию А. Егоров отвлекся от темы и сам предался воспоминаниям: «Я — октябренок, пионер, комсомолец — до 54-го был сталинистом… Только потом понял (как и сверстники), какой узколобый марксизм, какое скверное языкознание, какую усеченную филологию нам „преподавали“. И всю оставшуюся жизнь — доселе — вытравливаешь из себя сталиниста, догматика, незнайку — это после Ленинградского университета»[490]. Я адресую эту реплику тем, кто периодически задается вопросом: а нет ли все же в языковедческих, как и в других, работах Сталина особо глубокого, не всем доступного научного смысла, который привел к возрождению советского языкознания и филологии? О его первой языковедческой работе «Марксизм и вопросы языкознания» я пока все, что мог, сказал. Поразмышляем над теми событиями и писаниями вождя, которые последовали за этой публикацией.

Еще не успела просохнуть типографская краска на листах «Правды» со статьей Сталина, а в ЦК раздались звонки и посыпались записки к главному редактору «Правды», одному из высших руководителей пропагандистского аппарата партии М.А. Суслову, с просьбой разрешить перепечатать сталинскую работу. Суслов тут же испросил разрешения наверху:

«Товарищу Сталину.

Редакции центральных газет обращаются с просьбами разрешить перепечатать статью товарища Сталина „Относительно марксизма в языкознании“, опубликованную в газете „Правда“ 20 июня 1950 г.»[491]. Поскольку тогда на всю огромную страну насчитывалось всего семь центральных газет, то все семь редакций и обратились в ЦК за разрешением. Но они его не получили.

И если сейчас с трудом можно представить то, о чем думали миллионы читателей «Правды», каждый в отдельности и все в совокупности, то о том, что происходило в недрах пропагандистского аппарата, узнать не сложно. Архивные документы рисуют стремительные метаморфозы, происходившие с учеными — участниками дискуссии, в особенности с теми марристами, кто послал свои статьи в газету (или еще раньше, в 1949 году, в Агитпроп ЦК), но по непонятным им причинам так и не был напечатан. Все это становится нам известно из сообщений информаторов (стукачей), действовавших в академической среде, обобщенные сводки которых Ильичев периодически представлял Сталину.

В предыдущих разделах я не случайно сравнивал психологию поведения и карандашную графику Сталина накануне и во время языковедческой дискуссии с его стилем и графикой времен войны. Сводки Ильичева с «языкофронта» очень напоминают разведданные, полученные из охваченных паникой штабов, застигнутых врасплох, а затем разгромленных частей врага. Еще накануне марристы предвкушали свою победу. После публикации статьи Чикобавы Сталину была представлена первая такая сводка за 21–25 июня 1950 года с реакцией пока еще уверенных в себе наиболее сановитых марристов:

«Отзывы читателей „Правды“ о статье Арн. Чикобава „О некоторых вопросах современного языкознания“.

Акад. А.В. Топчиев — главный ученый секретарь Президиума Академии наук СССР.

„В части критики некоторых положений Марра автор во многом прав. Но много в его статье и неверного. Известно, что наши прогрессивные ученые признают труды Марра, написанные им в 30-х годах. То, что написано им прежде, отвергается. Наши прогрессивные лингвисты вели борьбу с Чикобавой, расходясь с ним в оценке ряда коренных вопросов языкознания, и, очевидно, они выступят на страницах „Правды“ в порядке дискуссии“»[492]. Напомню, что Топчиев в 1948–1949 годах по указанию сверху стал одним из дирижеров новой волны истерии по поводу «марксистского», тогда еще марристского языкознания. Пока же он явно не подозревает, откуда ветер дует. Через несколько дней он не мешкая, «на всех парусах» развернется «по ветру», то есть на сто восемьдесят градусов. Другой официальный маррист Н.С. Чемоданов заявил, видимо, в каком-то узком кругу, что с радостью узнал о начале дискуссии, но статья Чикобавы — это шаг назад. Необходимо дать слово лингвистам разных направлений, в том числе В. Виноградову, Т. Ломтеву и др.[493] Примерно тоже заявил и маррист Ф.П. Филин, заместитель директора Института языка и мышления, добавив, что у Марра, конечно, есть ошибки, но не это у него главное. В сводке Ильичева представлена информация о мнении и других лингвистов, которые в большинстве признавали справедливость критики Чикобавой поэлементного анализа, но в целом продолжали считать Марра научно более состоятельным[494].

Но вот что мы узнаем из информации, легшей на стол Сталина на следующий день после публикации уже его собственной статьи: «Из сводки т. Ильичева № 1 от 21 июля. Разговор т. Ильичева с профессором С.П. Толстовым, директором Института этнографии Академии наук.

Толстов заявил т. Ильичеву, что „статья тов. Сталина это переворот в языковедении. Только теперь языкознание получает правильное направление, а то мы все до сих пор блуждали в трех соснах“. (Нечего и напоминать о том, что Толстов, как и вся официальная этнография, до 20 июля 1950 года находились под сильнейшим влиянием марризма. — Б.И.)

Затем попросил вернуть ему его статью. Редакция вернула ему ее. Он обещал написать новую статью, исходя из указаний тов. Сталина»[495]. Это был первый признак начала беспорядочного бегства марристов с «языкофронта» и массового отзыва своих статей, ранее направленных в редакцию «Правды».

В последующем информационном письме, озаглавленном «Отклики на статью товарища Сталина», были собраны мнения почти всех заметных советских лингвистов из разных лагерей. Сообщалось, что академик В.В. Виноградов заявил: «В статье раскрыты понятия, в которых до сего дня путались лингвисты. Взять, например, вопрос об отношении языка и надстройки. Все мы заблуждались в этом деле. Все основные вопросы развития языкознания получают теперь блестящее направление»[496]. И действительно, кто, кроме Сталина, посмел бы заявить, что язык отныне не относится ни к базису, ни к надстройке общества. В «Кратком курсе истории ВКП(б)» в главе «О диалектическом и историческом материализме», которую он сам в основном написал и отредактировал, Сталин процитировал известное место из «Критики политической экономии» Маркса: «С изменением экономической основы более или менее быстро происходит переворот во всей громадной надстройке. При рассмотрении таких переворотов необходимо всегда отличать материальный, с естественно-научной точностью констатируемый переворот в экономических условиях производства, от юридических, политических, религиозных, художественных или философских, короче: от идеологических форм, в которых люди сознают этот конфликт и борются с ним». Исходя из этой формулировки Маркса можно ли было отнести язык к базису, то есть к «экономическим условиям производства»? Конечно же, нет. Поэтому Марр и связал язык с более динамичной надстройкой, с идеологией, а если брать более широко — с мышлением. Другое дело, что и экономика (как и любая другая общественная деятельность) не способна развиваться вне сферы языка, или, употребляя современные термины, без информационных и коммуникационных средств, в том числе и без образов и идей (мышления). Поэтому заявление Маркса о естественно-научных приоритетах в экономике кажется ныне чересчур категоричным. Ко времени описываемых событий Сталин уже лет пятнадцать размышлял над тем, чтобы написать учебник по политэкономии социализма. С начала 30-х годов он с карандашом в руке проштудировал не менее десятка изданий учебника по политэкономии А.А. Богданова. Будучи в силу самому себе выделенных полномочий еще и экономистом-практиком, Сталин отлично знал о значительной доли человеческого субъективизма и, конечно же, творчества, лежащих в основе различных экономических моделей и практических мероприятий. Сразу же после завершения языковедческой дискуссии 1950 года он активизирует работу над учебником по политэкономии социализма и вновь выступит в качестве корифея, но уже этой специфической дисциплины.

О том, что язык нельзя однозначно отнести только к надстройке, наверняка понимало большинство трезвых марристов и компаративистов, но они ни под каким видом не смели об этом говорить. Сталин же в статье снисходительно сказал «можно» и — те и другие прозрели. Из той же информации Ильичева явствует, что «маррист» (теперь этот термин я сознательно беру в кавычки, так как явных марристов после публикации статьи Сталина на просторах СССР почти не наблюдалось) профессор Т.П. Ломтев (МГУ) заявил: «Многие языковеды, в том числе и я, чувствовали, что язык не является надстройкой над базисом, но никто прямо и четко не высказал этого»[497]. Близко по смыслу высказался и академик АН Украины Л.А. Булаховский. Профессор Н. Чемоданов из МГУ с горечью признал: «Основная моя ошибка заключается в том, что я неправильно, не марксистски рассматривал язык как общественную надстройку над базисом, ошибочно отождествлял язык с общественной идеологией и понимал его как классовое явление. Я неправильно оценивал теорию Н.Я. Марра о языке как марксистскую в своей основе и считал, что она является, если освободить ее от отдельных ошибок, генеральной линией развития науки о языке… Новый гениальный труд товарища Сталина…» и т. д.[498]

Но в большинстве своем ученые мужи спешили показательно плюнуть в спину изгоняемой из сонма гениев тени Марра, а заодно и в свое собственное прошлое. Еще поспешнее старались успеть восхищенно ахнуть перед новым «корифеем языковедения». Профессор Казанского университета А.А. Введенский заявил, прочитав сталинскую работу: «Это документ исторической важности. С его помощью будет преодолен застой в советском языкознании». Небезызвестный уже нам профессор Г.П. Сердюченко, заместитель директора Института языка и мышления имени Н.Я. Марра, также внезапно прозрел: «Должен сказать, что мы вели советское языкознание не туда, куда надо. Это ясно показала исключительно четкая и справедливая критика Марра и его последователей товарищем Сталиным»[499]. Всего лишь несколько дней назад он, с воодушевлением ведя советское языкознание «не туда, куда надо», не без основания рассчитывал занять ведущее место среди «истинных» последователей Марра.

Сталину сообщали: все «марристы», и не только лингвисты, понимая, чего от них ждут, не только громко каются, но и спешно отзывают свои статьи из «Правды». Из Алма-Аты пришла телеграмма С. Аманжолова: «В связи со статьей товарища Сталина признаю свою дискуссионную статью ошибочной, прошу не публиковать»[500]. Прислал телеграмму и профессор Чиковани из Тбилиси, последовательный «маррист»: «Прошу не публиковать мою статью по вопросам дискуссии и возвратить ее обратно»[501]. Известный уже в те годы ленинградский археолог и палеоантрополог П.И. Борисковский телеграфировал: «Статья товарища Сталина „Относительно марксизма в языкознании“ заставила меня пересмотреть мои взгляды на значение работ Н.Я. Марра, так как эти взгляды оказались во многих отношениях ошибочными. Прошу в связи с этим не печатать мою статью „В защиту учения о стадиальности и палеонтологии речи“, присланную мною в „Правду“»[502]. Прозрел и сразу же убедился в ошибочности своих старых выводов будущий академик, а тогда еще доктор исторических наук археолог А.П. Окладников. Даже ученые, не имевшие отношения к гуманитарным наукам, — физики, математики и др., и те посылали свои антимарристские верноподданнические приветствия. Вряд ли кто побуждал их к этому. Хочу здесь еще раз подчеркнуть, что термин «маррист» в моей работе носит абсолютно условный характер и относится только к тем, кто в свое время публично заявлял о приверженности к «новому учению о языке». Не менее условен и термин «компаративист» по отношению к исследователям, не придерживавшимся теории Марра. Я использую эти термины в том же самом смысле, как их применяли сами участники событий к своим противникам, то есть всего лишь как формальные ярлыки, не имеющие прямого отношения к истинным взглядам и концепциям.

Любой, кто получал всю эту информацию о состоянии деморализованных ученых, понимал, что продолжать дискуссию не имело никакого смысла. В связи с этим 2 июня 1950 года, накануне выпуска очередного листка в «Правде», Ильичев направил напоминание:

«Товарищу Сталину.

Редакция „Правды“ подготовила заключительный дискуссионный листок. В него вошли, главным образом, статьи, присланные в редакцию после опубликования в „Правде“ статьи И. Сталина „Относительно марксизма в языкознании“. Кроме того, редакция представляет на Ваше рассмотрение проект сообщения „От редакции“ об окончании дискуссии по вопросам советского языкознания.

Редакция просит Вас разрешить опубликовать заключительный дискуссионный листок 4 июля.

Л. Ильичев»[503].

Отметим, вновь в недрах аппарата ЦК, в том числе в редакции «Правды», никто не подозревал о том, что вождь разохотился и готовит свою новую публикацию. В то же время никаких значительных работ в заключительном выпуске печатать никто не собирался. Это видно по тому вкладышу, который вышел 4 июля 1950 года. Помимо новой статьи Сталина было опубликовано двенадцать небольших писем и заметок, авторы которых дружно прославляли гений вождя вперемешку с покаянными репликами бывших «марристов». В ставшим уже обычном уведомлении, «От редакции», сообщалось, что «сегодня в „Правде“ публикуются статьи, поступившие в редакцию в связи с дискуссией по вопросам советского языкознания.

…В редакцию поступило более двухсот статей ученых, преимущественно языковедов, — работников научно-исследовательских учреждений и учебных заведений Москвы, Ленинграда, Украины.

Почти все участники дискуссии пришли к выводу, что наше языкознание находится в состоянии застоя и нуждается в правильном научном направлении»[504]. Затем, кратко напомнив сталинское замечание о пользе дискуссии, об аракчеевском режиме, установившемся в советском языкознании, редакция заявила, что дискуссия закрывается. Среди тех материалов, которые были опубликованы в этом номере дискуссионного листка, упомянем заметки-панегирики Сталину: академика В. Виноградова «Программа марксистского языкознания», «Ясная перспектива» академика из Казахстана Н. Суранбаева, приветствия академиков: В. Шишмарева, С. Обнорского, Л. Булаховского, Г. Церетели. Как и обещал Ильичеву, профессор С. Толстов прислал в редакцию текст новой статьи «Пример творческого марксизма», в которой, в частности, писал: «Нечего греха таить — я, как и большинство из нас, занимающихся этими вопросами историков, археологов, этнографов, антропологов, — сочувственно относился к теории акад. Н.Я. Марра. За шумом и треском пропаганды марристов, за резкой по форме „критикой“ расизма, наложившего — это бесспорно — сильный отпечаток на языковедческую работу за рубежом, за „критикой“ „праязыковой теории“, давно уже вступившей — это тоже бесспорно — в резкое противоречие с объективными историко-археологическими и этнографическими фактами, мы не сумели раскрыть псевдомарксистской вульгаризаторской сути теории Марра»[505]. Автор, безошибочно определив новую расстановку сил на языковедческом фронте, отдавая должное вождю, решительно потеснил возможного нового претендента в малые лингвистические вожди, то есть Чикобаву: «Никто из выступавших до товарища Сталина участников дискуссии не сумел рассмотреть основного порока теории Марра. Больше того, профессор А. Чикобава, которому принадлежит несомненная заслуга постановки со всей резкостью вопроса о многих вопиющих провалах теории Марра, оценил порочное учение Марра о языке, как надстройке над базисом, как единственный положительный вклад Марра в марксистско-ленинское языкознание. Между тем, как подчеркивает товарищ Сталин, в этом положении Марра — главный порок его теории»[506].

Здесь же опубликовано «письмо в редакцию газеты „Правда“ академика И. Мещанинова: „Большинство из нас, советских языковедов, и в первую очередь я, были настолько твердо убеждены, что язык представляет собою надстроечные явления, что даже не давали себе труда вдуматься в то определение надстройки и их отношения к базису, который содержится в произведениях классиков марксизма-ленинизма. Отсюда вытекает ошибочность и многих других наших теоретических положений“»[507]. Повторил свои устные покаяния и профессор Н. Чемоданов: «Новый гениальный труд тов. Сталина является огромным событием, поворотным моментом в развитии общественных наук»[508].

Казалось бы, чего еще надо? Но Сталин был натурой страстной. Слишком легкая и потому формальная победа его не удовлетворяла. Как это часто бывало и в других серьезных начинаниях, он не хотел и не мог так просто взять и остановиться, перейдя к очередным эпохальным мероприятиям.

Почетный академик отвечает на вопросы аспирантки Е. Крашенинниковой

На третий день после опубликования статьи «Марксизм и вопросы языкознания», то есть 23 июня 1950 года, Сталин вместе с очередной сводкой Ильичева получил письмо, аккуратно написанное округлым девичьим подчерком, от преподавателя и аспирантки Московского городского педагогического института имени Потемкина Е. Крашенинниковой. На письме стоит дата — «22.6.50 г.». По своей ли инициативе написала молодая аспирантка это письмо? Почему и каким путем именно ее, а не чье-нибудь другое послание так быстро попало в канцелярию вождя и легло на его стол? Письмо шло меньше суток. Если я правильно разобрал регистрационный штамп — оно поступило в ЦК в 09 часов 23 июня, то есть рано утром следующего дня[509]. Даже в те строгие времена обычная почта с такой скоростью не доставляла корреспонденцию, и еще менее вероятно то, чтобы письмо обычным порядком в течение всего лишь нескольких часов было вручено непосредственно Сталину. Каким образом аспирантка успела крайне лаконично и явно продуманно написать без единой помарки это письмо, кратко сформулировав пять вопросов, на которые как будто бы уже были даны ответы в сталинской статье? Предполагаю, что письмо в основных его пунктах было кем-то подсказано молодой преподавательнице-языковеду. Причем это могло быть сделано загодя, еще до появления первой сталинской публикации в «Правде». Нельзя исключить и того, что по первоначальному плану основное сталинское выступление в «Правде» должно было состояться в форме ответа именно на это письмо «группы товарищей из молодежи», символически возглавить которую назначили Крашенинникову. Но по каким-то причинам сценарий был изменен. По смыслу и аргументации первое и второе послания Сталина во многом перекрывают друг друга. Похоже, что в ответах Крашенинниковой Сталин вновь, как и в предыдущем случае, сам себе задал вопросы на важные для него темы, но не от имени анонимной группы «из молодежи», а от реального подставного лица и его «товарищей». У меня почти нет сомнений в том, что «Ответ» Крашенинниковой был заранее спланирован и именно по этой причине Сталин не поставил вопрос об исчерпанности дискуссии в своей первой статье и до последнего момента не давал на это согласия по запросу Ильичева. Сразу же после выхода второй статьи не все, даже просвещенные, читатели смогли разобраться, в чем тут дело. Так, Б.Б. Пиотровский, один из молодых тогда «марристов», в своих воспоминаниях, вышедших в середине 90-х годов ХХ века, писал: «Исход дискуссии был неясен до 20 июня, когда в двух номерах газеты была напечатана большая статья И.В. Сталина (выделено мной. — Б.И.) в форме ответов на вопросы»[510]. Так что для участников и наблюдателей со стороны исход дискуссии до появления статьи Сталина действительно был абсолютно неясен, а две разные его статьи, написанные на одни и те же темы, воспринимались как единое целое.

В преамбуле письма к вождю Крашенинникова с чувством писала:

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

Примите горячую благодарность за Вашу статью о языкознании. Мне, молодому советскому языковеду, радостно думать, что Вы придаете такое большое значение науке, которой я решила посвятить свою жизнь.

Ваша статья внесла ясность в основные вопросы теории языкознания, она, безусловно, ляжет в основу советской науки о языке. При обсуждении Вашей статьи я и мои товарищи встретили еще ряд вопросов, по которым очень хотелось бы знать Ваше мнение»[511]. Преамбула не вошла в текст «Ответа» Сталина, но вопросы были полностью из письма перепечатаны. По привычке Сталин сам или кто-то из секретариата предварительно отчеркнул их на полях письма Крашенинниковой карандашом.

В архиве Сталина сохранилась рукопись статьи «К некоторым вопросам языкознания. Ответ товарищу Е. Крашенинниковой» на шести листах[512] без существенных исправлений и три ее машинописных экземпляра с незначительными вставками и правкой автора[513]. Над «Ответом» Сталин трудился дней пять-шесть, так как 29 июня 1950 года он направил очередное уведомление членам Политбюро о своем новом языковедческом эдикте. Вот основное содержание «Ответа» и мой комментарий к нему:

«Ответ товарищу Е. Крашенинниковой.

Тов. Крашенинникова!

Отвечаю на Ваши вопросы.

1. Вопрос. В вашей статье убедительно показано, что язык не есть ни базис, ни надстройка. Правомерно ли было бы считать, что язык есть явление, свойственное и базису и надстройке, или же правильнее было бы считать язык явлением промежуточным?»[514] Казалось бы, Сталин исчерпывающе ответил на этот вопрос в первой статье, недвусмысленно заявив, что язык нельзя отнести ни к базису, ни к надстройке. Всего лишь неделю назад он писал: «…сфера действия языка, охватывающего все области деятельности человека, гораздо шире и разностороннее, чем сфера действия надстройки. Более того, она почти безгранична»[515]. Но Сталин вновь обращается к той же теме, мимоходом скрытно корректируя сам себя:

«Ответ. Конечно, языку как общественному явлению свойственно то общее, что присуще всем общественным явлениям, в том числе базису и надстройке, а именно: он обслуживает общество так же, как обслуживают его все другие общественные явления, в том числе и базис и надстройка… Дальше начинаются серьезные различия между общественными явлениями… Они состоят в том, что язык обслуживает общество, как средство общения людей, как средство обмена мыслями в обществе, как средство, дающее людям возможность понять друг друга и наладить совместную работу во всех сферах человеческой деятельности, как в области производства, так и в области экономических отношений, как в области политики, так и в области культуры, как в общественной жизни, так и в быту. Эти особенности свойственны только языку…»[516]

Строго говоря, эти особенности свойственны не только языку. Точно так же, как язык, все общество в целом «обслуживают» и общественное производство (экономика), и политика, и культура, и наука и т. д. Другое дело, что роль экономики (общественного производства), как и любой другой сферы, в жизни каждой отдельной социальной группы, в жизни отдельного класса людей, в жизни отдельного человека, очень разная. Она качественно отличается не только в смысле большего или меньшего вклада в ее развитие, но и в плане потребления плодов общественного производства, и это при том, что экономика действительно «обслуживает» все общество в целом. К. Маркс разработал свою знаменитую схему взаимоотношений базиса и надстройки главным образом для того, чтобы обосновать материально-производственную доминанту в историческом развитии человечества, подразумевая тогда под ней доминанту социально-экономическую. На самом же деле в качестве такой доминанты может быть избрана любая составляющая общественного организма, рассматриваемая как «способ производства», где знак, слово, символ, гештальт, эйдос используются как орудия или средства производства. Это может быть «производство» политики, культуры, быта, религии (идеологии) и — более узко — литературы, балета… Ко второй половине ХХ века наука вплотную подошла к тому, чтобы всю культуру человечества рассматривать как многоуровневый текст (сообщение) производимый с помощью специфических языков, грамматик, правил, символических форм. Похоже, что Марр догадывался об этом и следил за мировой тенденцией. Он, как умел, делал первые шаги в сторону будущих открытий в области семиотики, семантики, культурной антропологии, этнологии, информатики. А вот искать решающую доминанту общественного развития («главное звено в цепи» — Ленин) было свойственно не только Марксу и марксизму, но практически всем политическим, историософским и иным научным учениям XIX — ХХ веков, в том числе и в лингвистике. Отсюда декларации о приоритете то грамматики, то семантики, то социолингвистики и т. д. Казалось бы, Сталин, заявив, что отныне «язык нельзя причислить ни к разряду базисов, ни к разряду надстроек», сделал шаг к более глубокому пониманию природы языка. На самом же деле он в гораздо большей степени упростил картину, чем это делал Марр, относивший язык к динамичной «надстройке», а главное, связавший историю языка с историей развития общечеловеческого мышления, культуры и сферой материального и духовного производства.

Между тем Сталин продолжал разъяснять аспирантке: «Его (язык. — Б.И.) нельзя также причислить к разряду „промежуточных“ явлений между базисом и надстройкой, так как таких „промежуточных“ явлений не существует.

Но может быть, язык можно было бы причислить к разряду производительных сил общества, к разряду, скажем, орудий производства? Действительно, между языком и орудиями производства существует некоторая аналогия: орудия производства, так же как и язык, проявляют своего рода безразличие к классам и могут одинаково обслуживать различные классы общества, как старые, так и новые. Дает ли это обстоятельство основание для того, чтобы причислить язык к разряду орудий производства? Нет, не дает.

Одно время Н.Я. Марр, видя, что его формула — „язык есть надстройка над базисом“ встречает возражение, решил „перестроиться“ и объявил, что „язык есть орудие производства“. Был ли прав Н.Я. Марр, причислив язык к разряду орудия производства? Нет, он был, безусловно, не прав.

Дело в том, что сходство между языком и орудиями производства исчерпывается той аналогией, о которой я говорил только что. Но зато между языком и орудиями производства существует коренная разница. Разница эта состоит в том, что орудия производства могут производить материальные блага, но те же люди, имея язык, но не имея орудий производства, не могут производить материальных благ. Не трудно понять, что если бы язык мог производить материальные блага, болтуны были самыми богатыми людьми в мире»[517].

Любой психиатр отметит: ирония — самый верный признак здоровой и адекватной психики. Сталин любил подтрунивать. Иногда простодушно, но чаще зло — многозначительно. А это уже настораживает, учитывая, что объект иронии не смел адекватно ответить вождю. Поэтому для большей убедительности психиатр предпочтет отмечать случаи иронии, обращенной на самого себя, то есть самоиронию. А вот с ней у Сталина было плохо. Впрочем, здесь Сталин очередной раз открыто иронизирует над Марром, который неоднократно писал нечто вроде этого: «Доисторическая речь не знает еще производства слов ни по материалу, ни по технике, а лишь по функции или по социальной связности предметов или явлений в том или ином производстве, слово с одного предмета переходило на другой предмет каждого из таких кругов без всякого изменения»[518]. Современный пример со словом «спутник»: человек, луна, космический аппарат и т. д.

Люди действительно производят слова, и их производство с древнейших времен непосредственно связано с производством материальных и духовных продуктов, а с определенного времени одно без другого просто невозможно. Именно это «производство» и имел в виду Марр. Попутно заметим также, что Сталин стал самым могущественным и самым богатым (без преувеличения, учитывая те ресурсы, которыми он распоряжался единолично) правителем за всю историю человечества, главным образом благодаря своему не очень правильному русскому языку и намного более убедительному для многих политическому языку. Фердинанд де Соссюр, один из крупнейших лингвистов-теоретиков начала ХХ века, на работы которого, конечно же, опирались Марр и большинство лингвистов во всем мире и с которым они же полемизировали, писал: «Высокий уровень культуры благоприятствует развитию некоторых специальных языков (юридический язык, научная терминология и т. д.)». Наличие «специальных языков» внутри общества, в свою очередь, ведет к необходимости изучать отношения «между языком и такими установлениями, как церковь, школа и т. д., которые в свою очередь, тесно связаны с литературным развитием языка, — явление тем более общее, что оно само неотделимо от политической истории»[519]. Политический язык самого Сталина, язык сплотившегося вокруг него правящего клана, политический язык сталинской эпохи был насыщен большим количеством завораживающих слов-понятий, магических формул, жестов и манифестаций, символических знаков-действий, которые Сталин (как и многие политики мира) десятилетиями синтезировал и «производил» на исторической арене. Сюда же надо добавить особо многозначительную символику показательных судебных процессов над «врагами народа», как над живыми символами — знаками скрытой угрозы обществу, воплощения сатанинского вредительства, измены и коварства. О том, какое воздействие оказала эта «трудмагическая» знаковая (семантическая и символическая) деятельность Сталина и его соратников — «магов» на все советское общество в фантасмагорический «период построения социализма в СССР», включая материальное и духовное производства, ныне знает каждый. Нечего и напоминать о том, что такие «болтуны» и «маги», как Л.Н. Толстой, Ф.М. Достоевский, О. де Бальзак, блаженный Августин, да и К. Маркс, наконец, и многие другие «производили» в особо большом количестве именно слова, символы, знаки и смыслы. И если бы можно было просуммировать все то, что столетиями во всем мире благодаря им «зарабатывают» люди в процессе общественного обмена символами и смыслами, то более богатых представителей человеческого рода, чем эти «болтуны» и «маги», мы бы не нашли. Марр как будто предвидел будущее, эту саркастическую сентенцию Сталина, и в 1932 году, «отвечая» на нее, писал: «Никакой Крез, никакой британский или американский банк, никакой национальный или международный капитал не содержит такой громады накоплений, накоплений всего человечества за время его человеческого творческого существования, как язык, разумеется, неразрывно с мышлением и со всеми теми способами выявления мышления, которые получились в надстроечном мире, в процессе развития языка»[520]. Конечно же, Сталин ни о чем подобном не думал и не подозревал о том, в «какую неоглядную даль» (Марр) шагнули уже в его время семантика и семиотика, как и все науки о языке, речи, мышлении и роли символизма в материальной культуре человечества. Тем более он и помыслить не мог то, что «вульгаризатор» марксизма, впадший в «идеализм» (Марр), в своем понимании роли «производства» и «обмена» в развитии человеческого общества в большей степени был марксистом, чем рациональный, но творчески ограниченный Генеральный секретарь ЦК ВКП(б).

Еще в первой статье именно сам Сталин прямо сравнил язык, слово с орудием, в том числе с орудием производства. Он писал: «Язык, принципиально отличаясь от надстройки, не отличается, однако, от орудий производства, скажем от машин, которые так же безразличны к классам, как язык, и так же могут обслуживать как капиталистический строй, так и социалистический»[521]. Тогда же он добавил: «Язык есть средство, орудие, при помощи которого люди общаются друг с другом, обмениваются мыслями и добиваются взаимного понимания… язык, будучи орудием общения, является вместе с тем орудием борьбы и развития общества»[522]. Здесь я хочу напомнить наш разговор о брошюре Сталина «Марксизм и национальный вопрос», в которой он писал: «Бауэр тут хотел доказать, что „язык — это важнейшее орудие человеческого общения“»[523]. Совпадение очевидное. Цитата извлечена Сталиным из книги «Национальный вопрос и социал-демократия» известного немецкого марксиста и, согласно ленинской терминологии, «оппортуниста» О. Бауэра. Она была издана на русском языке в 1909 году. Сталинская же работа была опубликована в начале 1913 года. Как мы видим, Сталин в 1950 году от своего имени дал определение языка, ставшее затем общепринятым в советском языкознании, конечно же, не упомянув ни одного из своих предшественников. Бауэр не проводил прямой аналогии между орудийной функцией языка (знака) и орудием материального производства. И Марр этого не делал, а использовал более тонкие аналогии и рисовал более сложную картину становления орудийной функции языка и ее связи с развитием материальной и духовной культуры человечества. Он говорил о языке как об «орудии исторической», «доисторической и протоисторической общественности»[524], то есть о становлении социальной функции языка в процессе развития человеческого общества. Он не соглашался с чересчур прямолинейными высказываниями марксистского историка М.Н. Покровского, который, как я отмечал ранее, поддержал некоторые историко-лингвистические идеи Марра. Последний в ответ заявлял: «Проф. М.Н. Покровский в „Очерках истории русской культуры“ говорит: „Единственным научно ценным принципом при выделении из общекультурной массы и районов культурного развития является принцип лингвистический: культуру определяет язык, главнейшее необходимейшее орудие культурной передачи, орудие, без которого культура просто немыслима“. С такой ролью лингвистики мы как будто должны бы согласиться… С М.Н. Покровским не расходятся, очевидно, и археологи, занимающиеся историей материальной культуры». В то же время, продолжал Марр, «мы считаем несколько преувеличенным такое исключительное выдвигание лингвистики в роли строительницы истории культуры, но с положением самим мы отнюдь не спорим», поскольку язык есть «не только орудие общественности… язык сам есть создание общественности»[525]. Так что ни какой вульгарной трактовки орудийной функции языка, отождествляемого с орудием материального производства, у Марра никогда не было, хотя именно на это напирал Сталин и антимарристы, включая их современных представителей. Я не исключаю того, что Сталин, обнаружив в марровских писаниях слово «производство», мог добросовестно заблуждаться, не улавливая многозначности, применяемых терминов типа «производство», «орудие», «труд», «общественность» и т. д. Сталин понимал их так, как они трактовались в классической марксистской политэкономии. Марр же расширительно использовал эти понятия, говоря об исторически обусловленном производстве языка-мышления в процессе орудийно-производственной деятельности общественного человека и обратном влиянии мышления-языка на развитие материальной орудийной деятельности. Иначе говоря, язык, мышление и труд во всех его проявлениях, в том числе деятельность словотворческая (глоттогоническая), рассматривались Марром в единстве общественно-исторического процесса. В духе времени он не забывал указывать и на то, что «язык по своему происхождению вообще, а звуковой язык в особой степени потому и является „мощным рычагом культурного подъема“, что он — незаменимое орудие классовой борьбы»[526]. В данном случае Марр скрыто цитировал самого Сталина 30-х годов. Впрочем, мысль о том, что язык, слово есть средство борьбы в сфере общественного сознания, кому бы она ни принадлежала, справедлива во все времена.

«Язык-мышление» или «мышление и язык»? Ответ Сталина и ответ Марра

Затем Сталин ответил на второй вопрос Крашенинниковой:

«2. Вопрос . Маркс и Энгельс определяют язык как „непосредственную действительность мысли“, как „практическое… действительное сознание“. „Идеи, — говорит Маркс, — не существуют оторвано от языка“. В какой мере, по Вашему мнению, языкознание должно заниматься смысловой стороной языка, семантикой и исторической семасиологией и стилистикой, или предметом языкознания должна быть только форма?»[527]

В первой статье Сталин уже пытался осторожно дать оценку семантике (семасиологии), отводя им второстепенную роль в изучении языка по сравнению с грамматикой и фонетикой, следуя в этом вопросе за традиционной лингвистикой конца XIX века, а точнее — за мнением Чикобавы. Но как раз семантика (семасиология), а именно анализ «семантических пучков» и реконструкция истории значений, были любимыми детищами Марра. Судя по контексту, основной источник, из которого Сталин черпал знания об этих областях, был пятидесятый том БСЭ первого издания. В современном архиве Сталина этот том отсутствует, но среди остатков его библиотеки он сохранился. В пятидесятом томе БСЭ о семантике сказано крайне скупо, зато отдельно и подробней сказано о семасиологии, причем трактовались эти понятия в марровском духе. Похоже, что этим и объясняется настороженное и даже пренебрежительное отношение Сталина к важнейшему и интереснейшему разделу лингвистики, которым после выступлений Сталина в 1950 году в СССР практически перестали заниматься. Автором и этих статей в БСЭ была все та же Р.О. Шор. О семантике Сталин почерпнул из БСЭ следующее: «Семантика (греч . semantikos — имеющий значение, выразительный), лингвистический термин, обозначающий: 1) смысловую сторону языка в целом или его отдельных элементов (слов, частей слов); 2) отдел языкознания, изучающий значение слов. См. Семасиология»[528]. О последней говорилось подробнее: «Семасиология (греч . semasis — образованное от sema — знак и logos — слово, наука), раздел языкознания, изучающий значения слов и изменения этих значений». Затем кратко излагалась история дисциплины от Платона до начала ХХ века. В качестве вершины, которой достигла семантика к ХХ веку, указывалось учение Марра, связавшее изменения значений слов-понятий с историей общества и с его социальной (классовой) структурой, а мы добавим, то есть то, что позже на Западе стали называть «социолингвистикой». «Тем самым, — писала Шор, — С. приобрела особую важность среди других разделов науки о языке». Для подкрепления тезиса об особо марксистском характере семантических изысканий Марра автор процитировала то же самое высказывание классика, которое шестнадцать лет спустя процитировала Крашенинникова в письме Сталину: язык есть «практическое… действительное сознание» и т. д. Кроме того, Шор привела формулировку «закона функциональной семантики Марра» и подкрепила его наиболее яркими марровскими иллюстрациями, подтверждающими, что «при сохранении социальной функции название обычно переноситься на новый предмет»[529].

Из всего этого для Сталина стало ясно одно — речь идет о смысловой стороне слова и языка и то, что именно Марр настаивал на приоритете изучения семантики и семасиологии перед грамматикой языка. Марр даже как-то, горячась, заявил, что изучение исторической грамматики вообще пустое занятие. Такого рода хлесткие заявления академика Марра отмечал и Чикобава в своей застрельной статье. Сталин, не рискуя вдаваться в обсуждение достоинств и недостатков семантики как науки, тем не менее, не колеблясь, и ей указал «подобающее место»:

«Ответ. Семантика (семасиология) является одной из важных частей языкознания. Смысловая сторона слов и выражений имеет серьезное значение в деле изучения языка. Поэтому семантике (семасиологии) должно быть обеспечено в языкознании подобающее (! — Б.И.) ей место.

Однако, разрабатывая вопросы семантики и используя ее данные, никоим образом нельзя переоценивать ее значение и тем более — нельзя злоупотреблять ею. Я имею в виду некоторых языковедов, которые, чрезмерно увлекаясь семантикой, пренебрегают языком как „непосредственной действительностью мысли“, отрывают мышление от языка и утверждают, что язык отживает свой век, что можно обойтись и без языка»[530].

Кусочки цитат из работ классиков марксизма, перекидываемые оппонентами через годы, как шарики пинг-понга через сетку игрового поля, как раз указывают на приоритет смыслового аспекта языка (мышления) в развитии общечеловеческой цивилизации. Сталин же уводит разговор от семантики в сторону обсуждения совсем иного вопроса — возможно ли мышление без языка? В связи с этим он привел выдержку из основополагающей поздней работы Марра «Язык и мышление», сознательно вырывая цитату из контекста. В то же время сам факт цитирования и иные конкретные отсылки Сталина к разным работам Марра говорят о том, что в процессе подготовки своих публикаций вождь не раз обращался к первоисточнику, а не только усваивал отдельные критические положения и цитаты из вариантов статьи Чикобавы, БСЭ и других работ участников дискуссии.

«Обратите внимание на следующие слова Н.Я. Марра, — продолжал Сталин, — „Язык существует лишь, поскольку он выявляется в звуках; действие мышления происходит и без выявления… Язык (звуковой) стал ныне уже сдавать свои функции новейшим изобретениям, побеждающим безоговорочно пространство, а мышление идет в гору от неиспользованных его накоплений в прошлом и новых стяжаний и имеет сместить и заменить полностью язык. Будущий язык — мышление, растущее в свободной от природной материи технике. Перед ним не устоять никакому языку, даже звуковому, все-таки связанному с нормами природы“ (См. „Избранные работы“ Н.Я. Марра).

Если эту „труд-магическую“ тарабарщину перевести на простой человеческий язык, то можно притти (так в тексте. — Б.И.) к выводу, что:

а) Н.Я. Марр отрывает мышление от языка;

б) Н.Я. Марр считает, что общение людей можно осуществить и без языка, при помощи самого мышления свободного от „природной материи“ языка, свободного от „норм природы“:

в) отрывая мышление от языка и „освободив“ его от языковой „природной материи“, Н.Я. Марр попадает в болото идеализма»[531].

Сталин правильно определил самое важное положение позднего варианта концепции Марра и, конечно же, точно уличил его в «идеализме». Но, вырвав из контекста и без того запутанный и, как всегда, многослойный и аллегорический текст Марра, он представил академика в дурацком обличье. Воспроизведем то, что предшествовало цитате Марра в сталинской статье, рассчитывая на снисходительность современного читателя к специфической форме выражения неординарных мыслей великого косноязычного лингвиста. Беря на себя смелость давать столь высокую оценку научной деятельности Марра после уничижительной критики почетного академика И.В. Сталина и других выдающихся ученых, я всего лишь следую за академиком Б.Б. Пиотровским (и другими лингвистами — сторонниками Марра), близко наблюдавшим и учившимся у Марра, а в преклонные годы вспоминавшим: «Лекции были трудными, так как гениальный ученый не всегда мог отделить второстепенное от самого существенного и слишком прямолинейно применял „историзм“, с чем было трудно согласиться. Но как историк культуры он развил учение о семантике, которое явно выходило за рамки языкознания»[532].

Так все-таки гений или вульгаризатор и даже — шарлатан? Судите сами, постаравшись непредвзято вникнуть в марровский текст-ворожбу:

«Каков же будет язык, единый язык будущего бесклассового общества, а с ним роль мышления?

За многие сотни тысяч лет, миллиона три, сменились орудия производства стандартизированных языков, при учете мышления качественно четырех языков: ручного языка, победившего комплексный не дифференцированный пантомимо-мимическо-звуковой пиктографический со зрительным мышлением; локализовав мышление в правой руке, ручной язык взял верх и, стандартизированный, охватил весь мир; его сменил звуковой язык в первой стадии своего развития с тотемическим мышлением, космическим и микрокосмическим, развернутым в пределах возможностей ручной речи, на второй стадии — с формальным логическим мышлением, когда оно стало воспринимать мир аналитически, все более и более проникая в технику его построения и утрачивая чувства целого, синтез со сменой орудия мышления (всего тела, рук и лица, полости рта и звуков), орудия восприятия (сердца, ушей) и локализация мышления в правой руке (в сердце и, наконец, в голове).

На всех стадиях мышление неразлучно с языком, одинаково с ним изменчиво, но, будучи также одинаково с языком коллективно, мышление с языком расходится техникой, качеством, количественным охватом своей службы. Язык в действии обслуживает лишь актуальный коллектив, притом в различных пределах в зависимости от технических слуховых или зрительных средств распространения речи, тогда как для мышления физических пределов нет, пределы же замыкания — временны, поскольку они и во времени и в пространстве отодвигаются или совершенно снимаются с расширением и углублением опытных знаний. Язык подвержен воздействию окружения непосредственно или при посредстве слуховой передачи лишь в современности, а в прошлом, как и в будущем, его отношения реализуются только письмом, с определенной стадии закабалившим живой язык, а мышление, не имея иных способов выявления, как язык или его замена, не имеет, кроме пределов своих знаний, никаких препон для общения со всем миром и прошлым, и будущим: мышление, действуя как надстройка базиса, творило в ней, надстройке, собственно лепило то, чего никто не постигал, материально лепила мифы, зачатки мировоззрения и эпоса»[533]. Затем уже шли те фразы, которые привел Сталин, но и они даны им в усеченном виде. Опущенную Сталином фразу я выделил: «Язык существует, лишь поскольку он выявляется в звуках; действие мышления происходит и без выявления. У языка, как звучания, имеется центр выявления, центр работы мышления имеет мозговую локализацию, но все это формально, особенно звукопроизводство, всегда сочетаемое с мышлением или с продукциею мышления. Язык (звуковой) стал ныне уже сдавать свои функции новейшим изобретениям, побеждающим безоговорочно пространство, а мышление идет в гору от неиспользованных его накоплений в прошлом и новых стяжений и имеет сместить и заменить полностью язык. Будущий язык — мышление, растущее в свободной от природной материи технике. Перед ним не устоять никакому языку, даже звуковому, все-таки связанному с нормами природы»[534].

А теперь попробуем изложить всю эту марровскую «труд-магическую тарабарщину» более понятным языком, не обращая внимания на сталинские характеристики.

Уже первая фраза Марра — сбывшееся пророчество: «За многие сотни тысяч лет, миллиона три (выделено мной. — Б.И.), сменились орудия производства стандартизированных языков». Доклад «Язык и мышление» был прочитан Марром на чрезвычайной сессии Академии наук СССР 26 июня 1931 года. В это время палеоантропологи утверждали, что древнейшие предки человека появились на Земле менее одного миллиона лет назад. И только через двадцать восемь лет, в 1959 году, открытие английского семейства археологов Лики обезьяноподобного человека в Африке (в Олдувайском ущелье) продлило возраст человеческого рода до 2 млн 600 тыс. лет — 3,5 млн лет[535]. Палеоантрополог П.И. Борисковский, тот, кто в 1950 году спешно отозвал свою статью в «Правду», написанную в поддержку теории Марра, в 1977 году опубликовал теоретический раздел «Возникновение человеческого общества» для одноименного академического издания. Так вот в нем проблему происхождения и развития языка и мышления как важнейших признаков человеческого рода он вообще обошел молчанием[536]. После выступления Сталина и до перестроечных дней эта тема была негласно «заморожена» не только в отечественной лингвистике, но и во многих других науках о человеке. И все же некоторые лингвисты, археологи и этнографы, в особенности те, кто был когда-то так или иначе связан с Институтом материальной культуры, формально открещиваясь от идей Марра, продолжали фиксировать правильность многих его предположений и наблюдений. Так, например, произошло не только с предсказанием древности человеческого рода, но с важным предчувствием-наблюдением Марра о том, что по мере проникновения в древнейшую историю будет наблюдаться все большее сходство в предметах материальной и духовной культуры прачеловечества на всей территории обитаемого тогда мира. «При этом, — вторят Марру современные авторы (70-е годы ХХ века), — чем в большую древность мы опускаемся, тем ощутимее становятся черты сходства, но никогда это сходство не превращается в тождество»[537]. Напомню — Марр говорил об огромном разнообразии первоначальных («племенных») человеческих языков и культур при их структурном и функциональном сходстве, включая «стандартизированные языки», типичные орудия труда и стандартные приемы обработки материалов, распространившиеся во всем мире. По мере же развития человечества, в результате многочисленных этнических и культурных смешений и расщеплений, качественных (стадиальных) общественно-экономических скачков, языки начинают все больше сходиться в то, что получило название языковой семьи и в иные лингвистические общности современного мира. Так что свою языковую «пирамиду» Марр действительно пытался поставить основанием на данные археологии.

Возвращаясь к адаптации других положений Марра, отметим, что, согласно его представлениям, языки (племенные, национальные) и мышление (общечеловеческое) развиваются и существуют, взаимодействуя, но в то же время обладают относительной самостоятельностью. При этом, в отличие от мышления, жизнь каждого конкретного языка (племенного, этнического, диалектов) ограничена во времени и пространстве, поскольку любой язык социален, а позже еще и национален. Рано или поздно любые человеческие сообщества распадаются, а вместе с ними трансформируются или умирают их языки. Языки, культуры, нации одинаково смертны. Бессмертие же человечества заключено во всеобщности и универсальности мышления. Человеческое мышление, развиваясь по собственным качественным этапам, вместе с тем ни чем не ограничено в исторической перспективе. Крашенинникова права: язык — это форма, мышление использует эту форму для своего воплощения. У Марра мышление, как гегелевский «дух», выражает себя в той или иной племенной или национальной языковой и культурной оболочке, обслужив конкретный «актуальный коллектив», обогащается за счет его. А когда этнос, язык и культура умирают или перерождаются, мышление продолжает поступательно разворачиваться в общечеловеческом историческом пространстве, но уже в обновленных формах. Влияние гегельянской модели здесь налицо, вне зависимости от того, осознавал это сам Марр или нет.

Марр, не отказываясь от своей более ранней стадиальной классификации известных тогда живых и мертвых языков, разворачивает ее теперь в учение о четырех стадиях развития общечеловеческого мышления и соответствующих им четырех способах производства мышления, то есть о четырех принципах общечеловеческой коммуникации, вне зависимости от того, на каких конкретных языках общались люди .

На первой стадии развивается комплексный язык пантомимического типа, в котором неразрывно слиты звуки, мимика и жесты, телодвижения, то есть кинематика. Обратим внимание на то, что на этой стадии звуки входят в комплекс первичного общечеловеческого способа коммуникации. Этот принцип передачи социальной информации сопровождается возникновением пиктографического письма, так как он связан со становлением зрительного способа коммуникации и соответствующим ему типом мышления, базирующимся на правую руку. Второй принцип «производства» мышления — ручной, более специализированный язык, вытеснивший предыдущий нерасчлененный комплексный. На этой стадии произошла окончательная «локализация мышления» в правой руке, так как речевые центры локализовались в одном из полушарий мозга, связанном с правой рукой. «Говорящая рука» стала объектом внимания как со стороны «говорящего», так и «внимающего». Соответственно, «стандартизированный» ручной язык, как и предыдущий, комплексный, распространился по всей ойкумене. Эти два этапа хорошо иллюстрируются примерами из палеоантропологии и археологии. Марр считал: раз первобытное материальное производство имеет малую вариативность, то на таких же принципах должны развиваться связанные с этим типом производства языки (стандартизированные) и мышление. Со временем этот тип языка и формы мышления сменил следующий, третий, представленный еще очень примитивным членораздельным звуковым языком, которому соответствовал «тотемический» («космический», «микрокосмический», «магический») тип мышления в сочетании с «развернутым в пределах возможностей ручной речи», то есть подкрепленный кинетикой. Здесь Марр широко использует данные этнографии и работы по первобытному мышлению, в частности исследования Э. Тайлора, Л. Моргана, Ф. Боаса и Л. Леви-Брюля. Наконец, наступает четвертая, современная стадия, когда зарождается и развивается формально-логическое и аналитическое мышление. На этой стадии происходят очень сложные и нелинейные изменения как в «орудиях» мышления, так и в «технике» языка и речи. В результате утрачивается «чувство целого», то есть исчезает монотонность языкотворческого процесса. Языки и культуры начинают синтезироваться в большие и самобытные языковые семьи. Именно поэтому они, согласно Марру, не могут иметь далекого общего предка. Одновременно этот процесс «схождения» сопровождается новым синтезом «орудий мышления». Современный человек мыслит и чувствует, передает свои мысли и чувства всем: «телом, руками, лицом, позой», «полостью рта и звуков». Происходит также новый синтез средств восприятия чувств и мыслей не столько с помощью глаз, рук и другого, сколько с помощью «сердца и ушей». Человечество начинает воспринимать мир все более и более аналитически, а мышление все больше локализуется в определенной части мозга и окончательно связывается с деятельностью правой руки и «сердца», то есть с материальным и духовным производством. Замечу, и Леви-Брюль утверждал, что, по наблюдениям, представители многих африканских и латиноамериканских автохтонных племен его времени «говорят и думают руками». Мы еще вернемся к «говорящим» и «думающим» рукам и мимической речи. Похоже, что Марр предугадал и то, что в человеческом роде господствующая праворукость оказалась связана с развитием левого полушария головного мозга, ответственного за аналитическое, вербальное мышление.

Членораздельный фонетический язык, воспринимаемый слухом, возникает на довольно поздней стадии развития человечества, а в прошлом язык был связан со зрительным способом передачи информации, в том числе с письмом, «закабалившим живой язык». Мышление же человека не связано намертво, то есть генетически (биологически), ни с каким конкретным языком, и поэтому человек «не имеет… никаких препон для общения со всем миром и прошлым, и будущим». И действительно, на каком бы языке человек ни общался и каким бы способом ни выражал свои мысли, он благодаря универсальности мышления способен постичь любую информацию, любые знания любого общества, любой культуры прошлого и настоящего. Если бы это было не так, то тогда бы каждому новому поколению людей и тем более каждому новому народу или цивилизации пришлось начинать свою историю заново — открывать огонь, колесо и т. д. до бесконечности. На самом же деле люди разных эпох и разных культур в гораздо большей степени способны понять друг друга и обогатиться за счет понимания, чем это силятся доказать западноевропейские и доморощенные теоретики национализма и расизма, толкующие о якобы врожденных этнических и расовых «ментальных» структурах. И дело здесь не только в древних языках или письменности, которые в большинстве с успехом реконструируются, расшифровываются и читаются. Главное — это способность человека научиться мыслить и понимать все то, что понимал и мыслил другой, когда бы и где бы он ни жил. Лучше всех осознает универсальность общечеловеческого мышления историк, поскольку именно он в своей деятельности постоянно сталкивается с проблемой понимания в самых разных ее проявлениях и осложнениях.

Что же касается будущих обществ, то здесь мы знаем (и Марр об этом говорит) только то, что человек способен бесконечно развивать свои познавательные возможности, то есть мышление. Язык материален, он «существует, лишь поскольку он выявляется в звуках», жестах, на письме, а мышление может протекать «и без выявления», то есть беззвучно и без иных видимых проявлений. Марр напоминает: речевая деятельность имеет определенную локализацию в человеческом мозге, но эта локализация не имеет прямого отношения к локализации центров мышления. Мышление, с точки зрения Марра, богаче любого способа его выражения, любого языка, а главное — значительно опережает возможности фонетического языка и в своем развитии стремится освободиться «от природной материи» — изобрести и использовать новые средства и формы, усиливающие познавательные возможности человека. И опять Марр прав: перед «ним» не удалось «устоять никакому языку, все-таки связанному с нормами природы», то есть живому голосу, слуху и зрению. Во времена Марра существовали телефон, телеграф, различные искусственные языки, применявшиеся в военном деле, на железнодорожном транспорте, было немое и звуковое кино, фонограф, радио. Освобождение «от природной материи» живого фонетического языка шло полным ходом. До появления массового телевидения, первых искусственных информационных систем и персональных компьютеров, мобильных телефонов, Интернета, космической связи было еще несколько десятилетий. Но в 1950 году вопрос о создании искусственного интеллекта все более переходил в практическую плоскость. Как известно, именно в эти годы в СССР кибернетика была объявлена «лженаукой». Отрывал ли Марр язык от мышления? Был ли он в этом вопросе идеалистом? Да, отрывал, был, но делал он это как-то уж очень прозорливо и материалистично, хотя и стилистически путано. И прямого отношения к «школярскому» марксизму эта концепция действительно не имела, хотя Марр и «пытался казаться марксистом» (Сталин), заявляя о «мышлении пролетариата… в борьбе выковывающего бесклассовое общество». Здесь вождь прав. На самом же деле Марр творчески применял исходную и очень плодотворную марксистскую идею развития «способов производства» к истории общечеловеческого языка, мышления и культуры. В западной науке второй половины ХХ века, особенно во Франции, эта идея найдет независимых и блестящих приверженцев.

В своих представлениях о взаимоотношениях языка и мышления Марр, без сомнения, во многом также опирался на работы своего современника, выдающегося швейцарского лингвиста Фердинанда де Соссюра. Основная работа де Соссюра «Курс общей лингвистики» была переведена на русский язык за год до смерти Марра, но он, как и некоторые российские лингвисты и психологи (Выготский), был с ней знаком гораздо раньше по первоисточнику. Фразы де Соссюра, переведенные Марром, не отличаются по стилю от авторского текста. Де Соссюр был сторонником изучения социальной и орудийной функции языка и речи. Он писал о том, что графическое изображение знака (слова) ныне так тесно переплетается со словом звучащим, что исследователи приписывают изображению большее значение, чем самому слову. «Это все равно, — писал де Соссюр, — как если бы утверждали, будто для ознакомления с человеком полезнее увидеть его фотографию, нежели лицо»[538]. Марр в том же смысле заявлял «о закабалении письмом языка» и, как де Соссюр, призывал других изучать и сам изучал письменные и бесписьменные языки в равной степени. И так же как де Соссюр, с успехом доказывал, что многие живые бесписьменные языки древнее письменных и даже мертвых языков. Но Марр перекликался с ним и в более существенных исходных положениях философии языка. Марр, как и де Соссюр, отвергал неизбежно природную, физиологическую обусловленность возникновения фонетического языка, отдавая приоритет обществу. Марр чуть ли не плевался по этому поводу: «Все природа, даже язык создан природой, а организованный труд? А общественность? А их творческая роль?»[539] По целому ряду важнейших пунктов де Соссюр перекликался с Марром: «Прежде всего, вовсе не доказано, что речевая деятельность в той форме, в какой она проявляется, когда мы говорим, есть нечто вполне естественное, иначе говоря, что наши органы речи предназначены для говорения точно так же, как наши ноги для ходьбы. Мнения лингвистов по этому поводу существенно расходятся. Так, например, Уитни, приравнивающий язык к общественным установлениям со всеми их особенностями, полагает, что мы используем органы речи в качестве орудия речи чисто случайно, просто из соображений удобства; люди, по его мнению, могли бы с тем же успехом пользоваться жестами, употребляя зрительные образы вместо слуховых. Несомненно, такой тезис чересчур абсолютен: язык не есть общественное установление, во всех отношениях подобное прочим… кроме того, Уитни заходит слишком далеко, утверждая, будто наш выбор лишь случайно остановился на органах речи, ведь этот выбор до некоторой степени был нам навязан природой. Но по основному пункту американский лингвист, кажется, безусловно, прав: язык — условность, а какова природа условно выбранного знака, совершенно безразлично. Следовательно, вопрос об органах речи — вопрос второстепенный в проблеме речевой деятельности… Естественной для человека является не речевая деятельность, как говорение… а способность создавать язык, то есть систему дифференцированных знаков, соответствующих дифференцированным понятиям»[540].

Как мы видели, Марр так же расширительно толковал понятие «язык», но, в отличие от де Соссюра, указывал не столько на относительную условность выбора человечеством способов выражения понятий (звук, графика, жест и т. д.), сколько на их общественную обусловленность и историческую последовательность (стадиальность).

Тайна символа. «Философия символических форм»

Нельзя не отдать должное хваткости ума Сталина. Немолодой уже человек, вторгшийся в совершенно чуждую ему научную область, искренне пытался вникнуть в сложнейшие философские проблемы языка. Но ум, изощренный в политических интригах и дипломатических хитросплетениях, оказался недостаточно ухватистым. Его мысль скользит по годами наработанной привычной колее, управляемая «здравым смыслом» и житейским опытом. Впрочем, не у него одного. Кто не знает о том, что человек мыслит словами? Как только мы осознаем, что мы мыслим, это происходит через осознание внутренней речи. Мы можем даже «услышать» беззвучную, немую артикуляцию своей внутренней речи. Мы «говорим» сами себе и сами с собой, как с другими. Еще Гегель подметил, как интеллектуально неразвитый человек непроизвольно проговаривает свои мысли вслух. Я думаю, что и Сталин не раз слышал непроизвольное бормотание соседа по тюремной камере, а в ссылках размышления вслух таежного охотника или рыбака. Вывод: слово и мысль суть едины. Сталин примерно это и написал: «Говорят, что мысли возникают в голове человека до того, как они будут высказаны в речи, возникают без языкового материала, без языковой оболочки, так сказать в оголенном виде. Но это совершенно неверно. Какие бы мысли ни возникали в голове человека и когда бы они ни возникали, они могут возникнуть и существовать лишь на базе языкового материала, на базе языковых терминов и фраз. Оголенных мыслей свободных от языкового материала, свободных от языковой „природной материи“ — не существует. „Язык есть непосредственная действительность мысли“ (Маркс). Реальность мысли проявляется в языке. Только идеалисты могут говорить о мышлении, не связанном с „природной материей“ языка, о мышлении без языка.

Короче: переоценка семантики и злоупотребление последней привели Н.Я. Марра к идеализму.

Следовательно, если уберечь семантику (семасиологию) от преувеличений и злоупотреблений, вроде тех, которые допускают Н.Я. Марр и некоторые его „ученики“, то она может принести языкознанию большую пользу»[541].

Сталин, в отличие от предыдущих разделов, много работал над отшлифовкой первой фразы этой части. И действительно, здесь многое непонятно. «Очевидные», обыденные представления не так уж очевидны. Мыслит ли человек «языковыми терминами» и «фразами»? Тождественна ли мысль слову или фразе? А как быть с сознательной ложью? Можно изрекать одно и одновременно мыслить совсем другое. Известно крылатое высказывание Талейрана: «Язык дан для того, чтобы скрывать свои истинные мысли и намерения». (В свое время Сталин интересовался политической биографией французского дипломата.) А Гегель говорил об «игре словами» «бессодержательного мышления»[542]. Значит, слово — это одно, а мышление — нечто иное? Чтобы убедиться в этом, достаточно обратить внимание на мощнейший пласт общечеловеческой культуры сознательной лжи и обмана, насыщенного огромным содержанием. Людвиг Витгенштейн, чья философия и логика языка представляется вершиной современной мысли, записал в своем «Логико-философском трактате»: «Язык переодевает мысль. Причем настолько, что внешняя форма одежды не позволяет судить о форме, облаченной в нее мысли; дело в том, что внешняя форма одежды создавалась с совершенно иными целями, отнюдь не для того, чтобы судить по ней о форме тела»[543]. Здесь уместно вспомнить не менее глубокое тютчевское: «Мысль изреченная есть ложь», то есть полное тождество между мыслью и ее словесным выражением в принципе невозможно. К этому следует добавить введенное де Соссюром представление об индивидуальной внутренней речи и языке как ее внешнего, социального проявления. Так можно ли мыслить «оголено», без языка как «природной материи»? Если да, то язык действительно есть «материя духа» (под «духом» имея в виду гегелевское сознание и его же «интеллигенцию», то есть разум, мышление). Напомню, так написал сам Сталин на полях шестьдесят пятого тома первого издания БСЭ. А это, по ленинской классификации, чистейший идеализм, очень смахивающий на гегельянство и даже на «поповщину».

Среди книг, которые Сталин в течение жизни несколько раз перечитывал, была работа В.И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Когда в 1935 году она в очередной раз была издана в составе второго издания собрания сочинений Ленина, Сталин трижды прошелся по ее страницам с карандашом в руке. Как известно, Ленин считал: главное отличие между материализмом и идеализмом заключено в представлениях о том, что первично: материя или дух? При этом Ленин опирался на материалистические воззрения Маркса и Энгельса. На одной из страниц Ленин процитировал фразу Энгельса из работы «Людвиг Фейербах», а Сталин подчеркнул в ней: «Материя не есть продукт духа, а дух есть лишь высший продукт материи»[544]. Точно так же он проштудировал таблицу, заимствованную Лениным из работы Геккеля, в которой сопоставлялась «монистическая теория познания» и «дуалистическая теория познания»[545]. Особо отметил слова Ленина: «Идеализм есть поповщина»[546]. Поэтому для публичного большевика-материалиста Сталина все сомнения давно были разрешены — «только идеалисты могут говорить о мышлении… без языка». Но наедине он мог позволить себе поразмышлять в русле идеалистического (евангельского) дуализма — а не является ли «язык материей духа», то есть дух являет себя в слове, которое было у Бога и которое было Бог (Иоанн)? Его публичная интеллектуальная и интимная духовная жизнь была столь же расщеплена и двулична, как язык его публичных высказываний и истинное содержание мышления.

Марр действительно заявлял о возможности и даже естественности мышления вне языковых форм. При жизни эти его высказывания выслушивали отчужденно и чаще — молча, а Марр, как всегда, обижался, не способный толком объяснить, что он имеет в виду и как же это возможно. Но вот в 1923 году в Германии начинает выходить трехтомная монография ученика Эдмунда Гуссерля известного философа Эрнста Кассирера «Философия символических форм». В 1925 году вышел второй том, а в 1929 году — последний. На русский язык книга была переведена только в 2002 году[547]. В 1926 году Марр знакомится по немецкому подлиннику со второй книгой Кассирера, посвященной языку в широком смысле слова, как различным символическим формам общечеловеческого мышления, и спешит поделиться своими впечатлениями с академическими собратьями: «В последнее время мы обрели, казалось бы, союзника в лице известного немецкого ученого философа Кассирера (Cassirer), поставившего совершенно конкретно вопрос о происхождении языка, не в пример языковедам-индоевропеистам, как научную проблему. Совершенно неожиданно для нас и независимо от нас, в его построении яфетическая теория получает поразительное подтверждение целого ряда своих положений, вплоть до одинаковой их формулировки и тождественности терминов, но и у него мы не находим вовсе внимания к социальному моменту в той мере, в какой вынуждают нас его утверждать чисто языковые факты и наблюдения. У нас возникает сомнение, может ли воспринять философ-кантианец, тем более новокантианец, яфетическое учение об языке с признанием массовой общественности, как основного творческого фактора?»[548]

Имя Кассирера стало известно российской научной общественности еще в 1912 году после публикации перевода его первой значительной работы «Познание и действительность»[549]. Возможно, Марр ее читал и отсюда характеристика философа — «новокантианец». В 1922 году на русский язык была переведена еще одна книга Кассирера «Теория относительности Эйнштейна», но эти проблемы Марра, кажется, не волновали[550]. Марр не раз ездил в Европу с докладами и до революции, и после нее, особенно часто во Францию и Германию. Издал некоторые свои труды на французском и немецком языках. Среди его непримиримых официальных оппонентов был известный французский лингвист А. Мейе, жестко критиковавший Марра в зарубежной печати, чьи работы даже в те годы публиковались в Советской России. Тогда же против Марра, помимо Е.Д. Поливанова в России и А. Мейе в Европе, выступил очень талантливый их младший современник, эмигрировавший в Чехословакию князь Н.С. Трубецкой. Как и Марр, он стал заниматься кавказскими, славянскими и другими контактными с ними языками. Как и Марр, он разработал собственные универсальные способы передачи на письме звуков речи и основал новое научное направление — фонологию. Позже Кассирер высоко оценил фонологию Трубецкого[551] и исследования другого выдающегося лингвиста родом из России — Романа Якобсона, также негативно оценивавшего труды Марра. Судя по некоторым косвенным признакам, Кассирер мог быть знаком с переводными работами Марра или хотя бы иметь о них общее представление. Трубецкой, в отличие от Марра и примерно так же, как Поливанов, не пытался пересмотреть достижения компаративистики и не порывал с фундаментальными идеями индоевропеизма, а, напротив, развивал их на все еще новом тогда языковом материале славянских и кавказских языков. Он открыто заявил, что поставил перед собой цель, систематически изучив традиционным сравнительно-историческим методом языки Кавказа, отмести все претензии яфетической теории Марра[552]. Мне кажется, что попытка не во всем ему удалась, но эта тема для особого рассмотрения специалистами. Во всяком случае, Трубецкой, как и Марр, не только пришел к открытию на Кавказе, в России, на Балканах представителей различных и отдаленных языковых семей, но он обнаружил новое явление — исторически сложившиеся общности языков, не состоящих в родстве, но зримо идущих к «схождению». Думаю, что здесь прослеживается не только негативное, но и позитивное воздействие взглядов Марра, на работы которого князь иногда ссылался.

Важно отметить то, что в «Философии символических форм» Кассирера академик Марр действительно обнаружил много созвучного своим взглядам. В отличие от Сталина с его наивно-прагматическим утверждением, что человек мыслит «лишь на базе языкового материала, на базе языковых терминов и фраз», Кассирер говорил, что человек мыслит (и тем отличается от животных) символическими формами, а не словами и фразами. Знаковыми же системами, то есть сигналами своего «языка», пользуются и животные. Человек использует сразу множество знаковых систем (языков) для оформления всего разнообразия символического мира своего мышления. Человек мыслит не словами и не значениями, которые он вкладывает в слова и в другие семиотические системы. Он мыслит образами, или, как утверждал несколько раньше Кассирера известный социал-демократический деятель П. Юшкевич, человек мыслит «иероглифами». Ленин написал свою известную книгу «Материализм и эмпириокритицизм» в том числе и для того, чтобы опровергнуть Юшкевича и близкого ему по взглядам А.А. Богданова. Кстати, когда Богданов после революции попытался обосновать свою концепцию происхождения общечеловеческого языка, Марр по ее поводу написал небольшую разгромную статью[553]. Впрочем, много раньше их идею о том, что человек мыслит «именами» или «иероглифами», высказывал в общей форме Гегель[554], а до него Вико. По свидетельству же Ветхого Завета, много раньше всех земных мудрецов Бог надоумил Адама наделить все окружающее «именами». Библейское «имя» — это не знак, имя — это эйдос, образ. Так что в этом вопросе Марр находился в русле мощнейшей религиозной, научной и культурной традиции, никак не вписывающейся в ленинскую полярную классификацию. Кассирер утверждал, что не только известные способы передачи информации: жест, мимика, фонетический язык, но все явления культуры: мифология, религия, искусство, история, наука и т. д. — есть различные системы одного и того же порядка, форматирующие мысль[555]. Поэтому «язык и мышление» не могут быть сведены лишь к фонетическому языку и связанной с ним одной из форм воплощения мышления. При всем качественном разнообразии и даже противоположности функционирования символических форм у них единая основа — символизация. Так что в 1926 году Марр не случайно помянул Кассирера. (Не могу не отметить также, что младший современник Марра, основоположник современной культурологи американец Лесли Уайт заложил ее теоретические основы на базе той же самой способности человечества к тотальной «символизации»[556].) Но усложненно излагая отдельные глубокие мысли и провидческие догадки и даже собирая оригинальные концептуальные конструкции, Марр так и не создал систематической, хорошо обоснованной и понятно изложенной общей философии языка, мышления и материальной культуры. Сталин был прав, когда написал, что Марр «пытался создать самостоятельную теорию языка». Но он был не прав, когда заявил, что это у него не получилось из-за методологических и идейных пороков и ошибок. Парадоксально, но факт — главным пороком научных воззрений лингвиста Марра была его неспособность изъясняться обыденным русским языком и хотя бы раз систематически изложить все элементы своей философии языка, мышления и культуры. В его архиве находятся зримые следы безуспешных попыток соединить собственные труды в некую целостность. Все, что он смог сделать, — это механически объединить разные работы разных лет в некий лекционный конгломерат.

Однако концепция Марра не исчерпывается одними аспектами языка. Не меньшее значение он придавал данным археологии, этнографии, фольклористики, истории и других наук о человеке. Не случайно Сталин не дал выступить по ходу дискуссии специалистам этих областей знания, ограничив ее лингвистами и одним малозначительным историком. Между тем концепция Марра была сильна именно своей междисциплинарностью. И как только ее ограничивают одним лингвистическим аспектом, она теряет смысл. Смысл же ее — в попытке раскрыть величайшую тайну — принципы и этапы становления человеческого мышления, выражаемого символическими формами. Объективная оценка этих сторон концепции Марра до сих пор не дана, и она ни разу не рассматривалась системно. Рассмотрим ее подробнее в последующих разделах, имея при этом в виду, что я не являюсь ни идейным сторонником, ни научным противником Марра или других ученых, упомянутых здесь. Излагая и частично адаптируя различные философские воззрения на язык и мышление, я даже не пытаюсь ставить вопрос об их истинности или ложности. Но своего личного отношения к историческим героям этих очерков скрывать не могу.

На оставшиеся три вопроса Крашенинниковой Сталин ответил очень кратко и в том же смысле, как он это сделал в первой статье. Она опять ставила вопрос о реальности классового расслоения национальных языков, о характеристике Марра как вульгаризатора марксизма и его скрытом идеализме, о формализме присущей «школе Марра», приведшего к губительному застою в советском языкознании. Здесь заслуживает внимания только одна деталь, которой нет в первой статье. Отвечая на вопрос о классовом характере языка (о чем свидетельствуют специфические слова и выражения), Сталин для большей убедительности заявил, что таких слов «до того мало в языке, что они едва ли составляют один процент всего языкового материала»[557]. Кто и как подсчитал этот процент, откуда он почерпнул цифру или кто ее дал Сталину, мне установить не удалось. Над изложением этого вопроса он также поработал усердно. Кроме того, в последнем варианте статьи Сталин «диалектически» после положительных слов: «Да, классы влияют на язык, вносят свои слова и выражения» — добавил негативный пассаж: «Из этого, однако, не следует, что специфические слова и выражения, равно как различие в семантике, могут иметь серьезное значение для развития единого общенародного языка, что они способны ослабить его значение или изменить его характер»[558]. В той же «диалектической» (точнее — в схоластической) манере составил и ответ на последний вопрос аспирантки, следя за тем, чтобы положительные формулировки по отношению к отдельным «хорошо, талантливо написанным» произведениям Марра не смягчили общей резко отрицательной оценки его научного наследия[559]. Наконец, в отличие от первой публикации Сталин более жестко охарактеризовал «аракчеевский режим» и «теоретические прорехи в языкознании», прямо указав, что «ликвидация этих язв оздоровит советское языкознание, выведет его на широкую дорогу и даст возможность советскому языкознанию занять первое место в мировом языкознании»[560]. Для пущей убедительности Сталин, как три гвоздя подряд, «забил» три однокоренных слова в эту заключительную фразу своей статьи.

Закончив работу над ответом Крашенинниковой, Сталин 29 июня 1950 года поручил Поскребышеву направить очередное уведомление членам Политбюро:

«Строго секретно.

29 июня 1950 г.

Т.т. Берия, Булганину, Кагановичу, Маленкову, Микояну, Молотову, Хрущеву.

По поручению т. Сталина посылаются Вам для сведения ответы тов. Сталина И.В. на вопросы тов. Крашенинниковой (преподавателя Московского городского педагогического института имени Потемкина) в области языкознания.

Зав. особым сектором ЦК ВКП(б)

А. Поскребышев»[561].

Ответы были опубликованы в «Правде» 4 июля 1950 года под заглавием «К некоторым вопросам языкознания. Ответ товарищу Е. Крашенинниковой». На следующий день уже не аспирантка, а преподаватель направила академику Сталину еще одно письмо:

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

От всего сердца благодарю Вас за то, что Вы ответили на мои вопросы. Ваши ответы явились еще одним вкладом в науку о языке и наряду с Вашей статьей „Относительно марксизма в языкознании“ лягут в основу советского языкознания.

Я думаю, что выражу мнение всех наших молодых языковедов, сказав, что в благодарность за Ваше внимание мы отдадим все наши силы и способности делу развития советской науки о языке.

Что касается меня лично, то я обещаю Вам осенью этого года дописать и защитить свою кандидатскую диссертацию.

Позвольте еще раз поблагодарить Вас, дорогой Иосиф Виссарионович, за Вашу заботу о науке и пожелать Вам бодрости, здоровья и долгих, долгих лет жизни.

5. VII.50 г.

Е. Крашенинникова»[562].

А через месяц Сталин вызвал тень Марра на языковедческое ристалище в очередной, третий раз.

Загрузка...