Почетный академик Сталин и академик Марр

Концепция

20 июня 1950 года «Правда» опубликовала большую статью Сталина «Относительно марксизм в языкознании» и наконец-то статью П. Черных «К критике некоторых положений „нового учения о языке“». Возможно, последнюю точку в своей работе Сталин поставил незадолго до 18-го числа того же месяца. В этот день он направил строго секретное письмо на бланке ЦК, приложив к нему машинописные экземпляры своей работы:

Никаких замечаний не последовало. Может быть, за исключением Берии и Молотова, все остальные члены высшего партийного органа втайне восприняли и дискуссию, и участие в ней вождя как очередную блажь стареющего диктатора. Во всяком случае, Хрущев в воспоминаниях именно так оценивал этот эпизод последних лет жизни Сталина, оказавшегося, по его мнению, почему-то под влиянием своего земляка Берии, «не раз у него обедавшего»[406]. Хрущев, видимо, так никогда и не узнал о том, что Чикобава, назначенный после завершения дискуссии директором института, в котором работал, через год-полтора будет снят со всех постов за причастность к так называемому «Мегрельскому делу». Поэтому же делу будет снят со своего важного партийного поста и официальный инициатор дискуссии Чарквиани. Смутная угроза «Мегрельского дела» нависнет и над самим Берией. Сталинская игра с «национальными» проблемами продолжалась до последнего дня его жизни.

Сталин, конечно, не рассчитывал на замечания со стороны партийных товарищей. Впрочем, какого рода замечания могли сделать сталинские выдвиженцы, пусть и искушенные политиканы и самонадеянные чиновники, но люди малокультурные и не очень образованные? Как ни оценивай, но работа Сталина была посвящена сложнейшим научным проблемам. Да и не их это было дело разбираться в проблемах лингвистики, генетики, теоретической физики или в тонкостях поэзии, драматургии, кино или классической музыки и т. д. Сталин это понимал и после смерти Жданова все чаще явно с удовольствием и не без все возрастающего высокомерия открыто брал на себя роль высшего и единственного интеллектуального авторитета и теоретика. Ему до всего было дело, и он считал, что способен разобраться в любых или почти в любых вопросах бытия. Письмо к соратникам носило формальный характер и служило всего лишь сигналом начала главного акта дискуссии. Давно прошли те времена, когда у него в соратниках числились Бухарин, Рыков, Томский и даже Зиновьев и Каменев и, когда в комбинациях с ними в ЦК действительно образовывались то антитроцкистская «восьмерка», то «семерка», то «девятка» или еще какая-либо тайная партийная группировка. Замечаний от «восьмерки» 1950 года не последовало, и «Правда» опубликовала работу Сталина в том виде, как он ее представил.

Сейчас невозможно установить точное время, когда Сталин приступил к работе над статьей. Обычно он проставлял даты только после завершения очередного труда. Но на рукописях и черновиках именно этой работы даты нет. Исходя из обстоятельств, предшествовавших появлению работы, и из ее контекста, можно достаточно уверенно предположить, что Сталин задумал ее накануне или во время первой встречи с Чикобавой 10 апреля 1950 года, то есть в то же время, когда у него окончательно созрел замысел организации кампании по развенчанию академика Марра. О том, что решение принять личное участие в дискуссии, возникло у Сталина во время встреч с Чикобавой, косвенно подтверждается и тем, что первая проблема, которую Сталин выделяет в своей статье, возможно, и была той самой, которая вызвала у них наибольшие разногласия. Напомню: Чикобава вспоминал о том, что они спорили и, значит, не во всем соглашались. Разногласия, похоже, возникли по поводу того, считать ли язык частью надстройки над экономическим базисом общества, как это обосновывал Марр, или же нет? В сталинском официальном марксизме все общественные явления строго относились или к базису, или к надстройке и вне их не могли существовать. Чикобава здесь следовал за Марром, понимая, что отнести язык, наряду с экономикой, к базисным явлениям не позволяет здравый смысл, а пересматривать самую суть марксистской политэкономической и историософской доктрины ему не дано, да и кто бы это позволил? А Сталин уже давно себе все позволял. По мере необходимости он без особого трепета пересматривал устоявшиеся доктрины или заново обосновывал очередные «незыблемые марксистские» положения. По своей натуре он мало чем отличался от обычного партийного догматика ленинского призыва, но, в отличие от них, он был догматиком ровно настолько, насколько это было полезно ему и его режиму. Когда возникала необходимость, он не цеплялся за устоявшиеся положения, а отбрасывал их как залежавшийся хлам. Для упиравшихся противников или для замешкавшихся, не успевших перестроиться функционеров у него был заготовлен хорошо отработанный «встречный» ход — обвинение их в догматизме, начетничестве, талмудизме, механицизме и вульгаризаторстве марксизма. Всерьез возражать ему уже давно никто не смел, так как по крайней мере с середины 30-х годов он являлся единственным непререкаемым теоретиком марксизма-ленинизма в стране.

Над статьей Сталин, как всегда, работал методично и несуетливо, добиваясь четкости в постановке проблем, ясных на них ответов, а когда затрагивал особенно сложные вопросы, то упрощал их так, что они становились понятны многим и в первую очередь ему самому. При этом Сталин с легкостью обходил или лукаво замалчивал проблемы, которые не знал сам, как разрешить. У него была давно укоренившаяся манера каждый вопрос обсуждать «циркулярно», то есть раз за разом, монотонно возвращаться к тому, что считал ключевым, но с несколько обновленной аргументацией. Именно ее очень точно описал А. Солженицын. Судя по черновикам, Сталин какое-то время искал литературную форму, в которую предполагал облечь свою работу. Он не хотел предстать перед читателями (своими подданными) пусть и самым важным, но всего лишь очередным участником научного диспута. В то же время его работа не должна была походить на официальный директивный документ или на публичную реплику-окрик властного правителя. И той и другой формой он особенно злоупотреблял до войны. Та форма, которую он избрал на этот раз, была им так же использована, и уже не однажды: в целях дипломатии от имени какого-либо печатного органа или известного журналиста ему задавали им же подготовленные или заранее согласованные с ним вопросы. В международной практике такая дипломатическая форма интервью была широко распространена, но для участия в современном научном диспуте она, похоже, использовалась впервые. Напомню также, что «самовопрошание» было распространено в средневековой церковной риторике и в современной молодому Сталину богословской литературе как на Востоке, так и на Западе. Давать интервью самому себе Сталину было очень удобно, так как открывался полный простор и в постановке вопросов и в ответах. Такая литературно-публицистическая форма резко отделяла «верховного» от рядовых участников дискуссии. И еще один штрих отделил его от рядовых участников дискуссии — он подписал статью: «И. Сталин», без указания должностей или хотя бы почетного академического звания. Такая «скромность» паче любой гордыни.

Когда же он окончательно доработал вопросы, то решил дополнительно замаскироваться, придумав к ним не только общее название, но и такое предисловие:

Этот текст написан Сталиным от руки карандашом на отдельном листе бумаги и наклеен на другой лист, на котором уже был напечатан на машинке первый вопрос-ответ с окончательной правкой. Никаких следов писем «группы товарищей из молодежи» в архиве нет. Кого-то такое предисловие может даже умилить — вождь честно признается в том, что он ничего не понимает в лингвистике. Но далее (до чего ловкий поворот!), ничего не понимая в языкознании, он, однако, как всем известно, большой специалист «относительно марксизма» в философии, истории, политэкономии, в военном искусстве… в языкознании. Иначе говоря, сталинский марксизм есть своего рода метанаука, наука наук, новая метафизика, а он ее неоспоримый и признанный корифей. Кто же поспорит с тем, что его слово здесь первое?

Итак, после чтения записки Чарквиани, после бесед с Чикобавой и знакомства с его материалами, изучив справочную литературу и ознакомившись через все это с выдержками из некоторых трудов Марра и классиков марксизма, Сталин счел себя вполне подготовленным, определился с формой изложения и сформулировал четыре коренных, как ему казалось, вопроса:

Затем на каждый из собственноручно написанных вопросов дал собственноручно написанные ответы, периодически корректируя их с материалами, появлявшимися в дискуссионном листке «Правды». Я специально акцентирую на этом внимание, так как в литературе на этот счет не раз высказывались сомнения — сам ли Сталин написал статью «Относительно марксизма в языкознании» или же с чей-то помощью? Если не считать той литературы, о которой говорилось выше и не иметь в виду бесед с Чикобавой и, возможно, с другими профессиональными лингвистами, Сталин, с подачи Берии, сам лично не только организовал дискуссию, но и собственной рукой написал большую часть тех материалов, которые были опубликованы за его подписью. В архиве Сталина хранятся три варианта черновиков основной работы. Первый вариант, написанный Сталиным на разлинованных листах писчей бумаги простым карандашом, сохранился не полностью. Второй и третий (окончательный) перепечатаны на машинке, на левой стороне стандартного листа и содержат многочисленные рукописные вставки и поправки в тексте и на полях справа. Каждый из четырех вопросов прорабатывался Сталиным в виде отдельного ответа.

Многих смущает то, что сталинская работа ладно и толково написана. При этом ни одного критического научного исследования, посвященного языковедческим писаниям Сталина, нет, если не считать апологетических сочинений начала 50-х годов. Даже историк лингвистики В.М. Алпатов, посвятивший книгу очередному развенчиванию «мифа» о Марре, обошелся простым пересказом языковедческих работ Сталина, хотя, казалось бы, именно сталинские работы следовало бы наконец-то подвергнуть строгой научной критике[412].

Не вникая в суть сталинской работы и не имея доступа к его архиву, некоторые исследователи делали даже предположение о том, что его статья есть скрытое заимствование из какого-нибудь лингвистического труда. Сначала указывали на соавторство Чикобавы. Но тот еще при жизни успел решительно опровергнуть эту версию. Кроме того, и стиль, и содержание работы, и явные противоречия со статьей Чикобавы не оставляют никакого сомнения в том, что он не имел прямого отношения к сталинскому тексту. В исследованиях последних лет особенно настойчиво указывают как на якобы главный источник идей и заимствований на книгу Д.Н. Кудрявского «Введение в языкознание» (Юрьев [Дерпт], 1912)[413]. Работа Кудрявского, выросшая из его же цикла лекций, хороша не только ясностью стиля, но и аргументированной материалистической и социальной направленностью. Не ссылаясь ни на кого конкретно, автор определяет язык как «средство общения», «как орудие нашей мысли», подчеркивает, что «непрерывная деятельность, лежащая в основе языка, есть деятельность общественная» и т. д.[414] Со времени выхода книги Кудрявского все эти и другие подобного рода положения в 30-х годах довольно быстро стали общими местами советского языкознания, психологии, философии, истории, археологии. Как я уже отмечал, сходные идеи, но в ином, психологическом контексте высказывал Л. Выготский. Без сомнения, с книгой Кудрявского был знаком и Марр. Больше того, в архиве Марра сохранилась их послереволюционная переписка, из которой следует, что Марр активно вербовал Кудрявского в свои сторонники. Из эмиграции Кудрявский дипломатично отвечал на предложения Марра в том смысле, что ему трудно даются революционные идеи академика. Но в действительности, существенных противоречий между его концепцией и концепцией Кудрявского о функциональной роли языка и о его связи с мышлением нет. Скорее всего, именно Марр, а не Сталин кое-что материалистическое и социальное заимствовал у Кудрявского. Например, приоритет постановки вопроса о происхождении общечеловеческого языка как такового в противовес вопроса о реконструкции праязыка семьи народов. Кудрявский практически ничего не говорит о нации как источнике языка, тогда как в сталинской работе этот вопрос центральный. Сталинская концепция «марксистского языкознания» с ее дуализмом прямо противоположна социологической концепции Кудрявского. Скорее всего, Чикобава или другие лингвисты, проводя со Сталиным на его даче языковедческий ликбез, использовали идеи и формулировки Кудрявского, элементы которых опосредованно усвоил и Сталин. В современной библиотеке Сталина ни одной работы Кудрявского я не нашел.

Рассмотрим теперь, как Сталин отрабатывал каждый из сформулированных вопросов в отдельности, а потом свел их воедино.

Первый сталинский удар по «новому учению о языке»

Мы помним, как Марр упорно настаивал на том, что язык есть надстроечное явление и как таковое меняется в зависимости от изменения базиса общества. Именно это положение позволяло обосновывать и революционную динамику, и коренную перестройку языка, а главное, приоритет общечеловеческого стадиального развития над частными семейными и национальными языковыми группировками и даже само их существование ставить под сомнение. Поэтому, задавая вопрос, правилен ли с точки зрения марксизма тезис Н.Я. Марра о том, что язык есть надстройка над базисом, Сталин написал: «Ответ. Нет, неправильно», а в окончательном варианте исправил: «Нет, неверно». Затем без особых заминок быстро и кратко изложил общеизвестные марксистские политэкономические формулировки о взаимовлиянии базиса и надстройки[415]. Никакие изменения в базисе или надстройке особенно не воздействуют, утверждал Сталин, на язык, и в доказательство этому указывал на русский язык до и после Октябрьской революции: «Что изменилось за этот период в русском языке? Изменился в известной мере словарный состав русского языка, изменился в том смысле, что наполнился значительным количеством новых слов и выражений, возникших в связи с возникновением нового социалистического производства, появлением нового государства, новой социалистической культуры, новой общественности, морали, наконец, в связи с ростом техники и науки; изменился смысл ряда слов и выражений, получивших новое смысловое значение; выпало из словаря некоторое количество устаревших слов. Что же касается основного словарного фонда и грамматического строя русского языка, составляющих основу языка, то они после ликвидации капиталистического базиса не только не были ликвидированы и заменены новым основным словарным фондом и новым грамматическим строем языка, а, наоборот, сохранились в целости и остались без каких-либо серьезных изменений, сохранились именно как основы современного русского языка»[416].

Это был первый «сталинский удар» на полное и безоговорочное уничтожение концепции Марра. В 1950 году было живо немало людей, овладевших языком, как и Сталин, еще до революции. Здравый смыл подсказывал: да, изменения в обществе колоссальны, но мы родились с этим языком, выучились ему, в том числе и другим языкам, и прожили с ним (с ними) всю эпоху потрясений. В отличие от 20-х годов, в 1950 году ломка в языке первых лет революции и Гражданской войны старшими поколениями уже припоминалась слабо, а большинством родившихся в послереволюционной языковой среде не ощущалась вообще. Простой силою жизни в сознании большинства (то есть в общественном сознании) вновь была восстановлена непрерывность исторического бытия пусть и на совершенно новой основе. Сталин был как раз одним из тех, кто страшный революционный обвал уже не помнил или не хотел помнить. Семидесятидвухлетний вождь, как человек, омывшийся большой кровью, при этом сочетавший в себе неувядающую романтичность с трезвостью и прагматичностью, искренне верил в реальность только того, что видел здесь и сейчас. Никаких революционных изменений в русском и других языках своего государства он не помнил и теперь не замечал. Советские компаративисты того времени, избегая напрямую полемизировать по поводу революционных изменений в семантике, обычно указывали и указывают ныне на стабильность грамматического строя языка как на главный его признак. Сталин так же сделал на этом упор, но одновременно решил подкрепить свои аргументы ссылками на стабильность во времени «основного словарного фонда» языка, то есть на стабильность его семантики. Современные исследователи до сих пор полемизируют по поводу сталинского источника этого понятия. На самом же деле, как я предполагаю, это понятие пытался ввести известный советский иранист, специализировавшийся на осетинском языке, и последователь Марра В.И. Абаев. Как раз накануне дискуссии вышли две его работы, посвященные «основному словарному фонду». В одной из них он доказывал, что вслед за начальным глоттогоническим этапом наступает этап выработки «основного лексического фонда», «охватывающий круг необходимых в любом человеческом обществе понятий и отношений, без которых трудно себе мыслить человеческую речь вообще, если не считать самых ранних, начальных стадий глоттогонии, о которых мы можем только смутно догадываться и которые характеризовались, по-видимому, беспредельным полисемантизмом (видимо, имеются в виду четыре универсальных полисемантических элемента Марра. — Б.И.)»[417]. В другой работе он писал: «Есть в языке известный ограниченный круг слов-понятий, без которых нельзя себе мыслить ни одно человеческое общество, в каких бы широтах оно ни жило и какова бы ни была его культура, техника, экономика… Перечисленные категории абсолютно необходимых в любом обществе слов-понятий, образуют основной, неотчуждаемый „общечеловеческий“ фонд языка…»[418] и т. д. Я не знаю, был ли Сталин непосредственно знаком с работами Абаева, хотя, как мы видели, проблемы происхождения кавказских племен и языков его всегда интересовали. Скорее всего, идею «основного словарного фонда общечеловеческого языка» ему подсказал кто-нибудь из антимарристов, перетолковав ее в идею семантического ядра национального языка. До Сталина ни один серьезный лингвист ничего похожего не утверждал, да и не мог этого делать. Потому с каким рвением именно эту идею пропагандировали после дискуссии профессор П.Я. Черных и академик В.В. Виноградов, можно предположить, что кто-то из них и подсказал ее вождю. Хочу напомнить, что резко антимарристская статья Черных была заказана и подготовлена к печати одной из первых, но Сталин ее сознательно придержал и разрешил опубликовать ее позже рядом со своей статьей. Не исключено, что это было проявление особой милости к ученому, а не только использование ее в качестве дополнительного антимарровского аргумента. Добавим: никакого «основного словарного фонда», который наряду с грамматическим строем якобы составляет ядро каждого национального языка не существует.

В том же разделе Сталин порассуждал о динамичности общественной надстройки, о ее решающем влиянии на классовую борьбу в социуме. В первом варианте он ограничился простым указанием на то, что язык, в отличие от надстройки, «нейтрален по своему существу, индифферентен к борьбе общественных сил, к борьбе классов, к характеру общественного строя»[419]. Затем Сталин последнюю фразу зачеркнул и все заново переработал, попросту выведя язык из состава надстройки: «Язык в этом отношении коренным образом отличается от надстройки. Язык порожден не тем или иным базисом, старым или новым базисом внутри данного общества, а всем ходом истории общества и истории базисов в течение веков. Он создан не одним каким-нибудь классом, а всем обществом, всеми классами общества, усилиями сотен поколений. Он создан для удовлетворения нужд не одного какого-либо класса, а всего общества, всех классов общества. Именно поэтому он создан, как единый для общества и общий для всех членов общества общенародный язык. Ввиду этого служебная роль языка, как средства общения людей, состоит не в том, чтобы обслуживать один класс в ущерб другим классам, а в том, чтобы одинаково обслуживать все общество, все классы общества. Этим, собственно, и объясняется, что язык может одинаково обслуживать как старый умирающий строй, так и новый поднимающейся строй, как старый базис, так и новый, как эксплуататоров, так и эксплуатируемых»[420]. Обратим внимание на то, что Сталин, решительно отрицая классовую природу языка, пока еще пишет о языке как явлении общественном. В этом месте в первом варианте была вставка, в которой говорилось в противовес Лафаргу (без упоминания имени) о том, что французский язык одинаково хорошо обслуживал любые классы до и после революции: «Французский язык так же не плохо обслуживал новые классы после французской буржуазной революции, как он обслуживал старые дореволюционные классы французского общества»[421]. В окончательном варианте Сталин этот текст выкинул, но оставил аналогичный пассаж о русском языке до и после Октябрьской революции. Не ограничившись ссылкой на русский язык, Сталин, по своему обыкновению, решил перечислить большинство языков народов СССР. Монотонное (вновь вспомним А. Солженицына!) нанизывание примеров, один из самых излюбленных и старых его полемических приемов, должных демонстрировать особую убедительность доводов «корифея». Последовала такая рукописная вставка: «То же самое нужно сказать об украинском, белорусском, узбекском, казахском, грузинском, армянском, эстонском, латвийском, литовском, молдавском, татарском, азербайджанском, башкирском, туркменском и других языках советских наций, которые так же хорошо обслуживали старый, буржуазный строй этих наций, как обслуживают они новый социалистический строй».[422] Еще в начале своей государственной карьеры, будучи наркомнацем, он с помощниками пытался разобраться в том, на каком общественно-экономическом этапе находились различные народы России. Тогда народы западной части страны он отнес к капиталистической формации, большинство же среднеазиатских народов и часть народов Кавказа — к формации феодальной, а некоторые народы Севера — к общинно-родовому строю. В то время у большинства отставших этносов не было единого разговорного и литературного языка. Позже, в середине 30-х годов, все они по его воле разом шагнули в формацию «социалистическую». Тогда же из различных национальных диалектов и говоров для них был назначен общенациональный разговорный, делопроизводственный и литературный язык. Над вопросом о том, какой из диалектов и наречий обслуживал, например, общенациональные интересы узбеков или туркмен в эпоху раннего феодализма, Сталин в 1950 году уже не задумывался, хотя сам же когда-то писал (вслед за Лениным), что нации формируются только в эпоху капитализма.

Продолжая развивать мысль о национальном языке, одинаково способном обслуживать все общественно-экономические формации, Сталин заявил, что язык «не отличается… от орудий производства, скажем, от машин, которые так же нейтральны, как язык, и так же одинаково могут обслуживать и капиталистический строй и социалистический»[423]. В свое время Выготский (а так же и Марр), используя марксистские понятия, рассматривал знак как специфическое орудие человека, а знаковую деятельность как деятельность орудийную в самом широком смысле слова. Однако в интерпретации Сталина (или его консультантов?[424]) сравнение языка с орудием производства, тем более с машиной приобрело совершенно иной антиисторический и антимарксистский смысл. Напомню одно из общих мест марксизма: если вместе с изменениями в производственных отношениях не происходит очередная промышленная революция, которые сообща только и способны изменить способ производства на более передовой, то никакой смены общественно-экономической формации не произойдет. Сталина, уверовавшего в реальность своего социалистического общества, не смущало то, что «промышленный переворот» в СССР, начавшийся в 30-х годах, был всего лишь догоняющей промышленной модернизацией на базе устаревающей западной (буржуазной) технологии. Но он видел иное: по его «социалистическим», то есть колхозным, полям движутся такие же тракторы, что в США, на «социалистических» заводах стоят такие же станки, плавят металл примерно так же, как в Германии, и т. д. Действительно, обе «формации» так, как он их себе представлял, обслуживают одни и те же орудия производства. А был ли в СССР реальный формационный сдвиг, или же это было нечто иное, не имеющее отношение к марксистским прописям, эту мысль он не допускал. Отсюда понятна и его аналогия с языком, одинаково обслуживающим все «формации». В этом пункте Марр гораздо больший марксист, чем Сталин. После публикации статьи Сталин поймет сомнительность своей аналогии и попытается в последующих языковедческих заметках исправить положение. Однако тезис о независимости национального языка от формационных сдвигов в базисе и надстройке общества останется в его работе как основополагающий.

«Со времени смерти Пушкина прошло свыше ста лет, — писал далее Сталин. — За это время были ликвидированы в России феодальный строй, капиталистический строй и возник третий, социалистический строй. Стало быть, были ликвидированы два базиса с их надстройками и возник новый, социалистический базис с его новой надстройкой. Однако если взять, например, русский язык, то он за этот большой промежуток времени не претерпел какой-либо ломки, и современный русский язык по своей структуре мало чем отличается от языка Пушкина»[425].

Современный читатель может поневоле усмехнуться, прочитав следующий фрагмент, если, конечно, он не делает из Сталина кумира. Вместо аргументов, логики, фактов, вместо проникновения в суть проблемы и овладения научной традицией вождь предлагает читателю наивные взывания к истории, к революции, к общественно-экономическим формациям, к их «здравому смыслу»: «В самом деле, для чего это нужно, чтобы после каждого переворота существующая структура языка, его грамматического строя и основной словарный фонд (языка — зачеркнуто. — Б.И.) уничтожались и заменялись новыми, как это бывает обычно с надстройкой? Кому это нужно, чтобы „вода“, „земля“. „гора“, „лес“, „рыба“, „человек“, „ходить“, „делать“, „производить“, „торговать“ и т. д. назывались не водой, землей, горой и т. д., а как-то иначе?»[426] Судя по контексту, Сталин именно эти перечисленные здесь слова отнес к «основному словарному фонду» русского языка.

Сталин продолжал править напечатанный на машинке текст: «Кому нужно, чтобы (сочетание слов в предложении, составление суждений, склонения, спряжения и т. п. — текст в скобках Сталин позже зачеркнул. — Б.И.) изменения слов в языке и сочетание слов в предложении происходили не по существующей грамматике, а по совершенно другой? Какая польза для революции от такого переворота в языке? История вообще не делает чего-либо (серьезного) существенного без особой на то необходимости. Спрашивается, какая необходимость в таком языковом перевороте, если доказано, что (основа данного языка) существующий язык с его структурой в основном вполне пригодны для удовлетворения нужд нового строя? Уничтожить старую надстройку и заменить ее новой можно и нужно в течение нескольких лет, чтобы дать простор развитию производительных сил общества , но как уничтожить существующий язык и построить вместо него новый язык в течение нескольких лет, не создавая, внося анархию в общественную жизнь и не создавая угрозы распаду общества? Кто же, кроме дон-кихотов, могут ставить себе такую задачу?»[427] Над этой частью текста Сталин поработал дополнительно, главным образом убирая конкретные лингвистические примеры и термины, правя стиль.

Какими бы высокими проблемами ни задавался человек поверхностный и в особенности дилетант, он легко выдает себя тем, что старается избегать конкретности, фактов, деталей, специфического языка дисциплины. Знакомясь с тем, как Сталин работал с первым разделом статьи, сразу же подмечаешь, как он, пытаясь подкрепить свои построения хотя бы элементарными лингвистическими или историческими примерами, сам же замечает их двусмысленность. Поэтому в дальнейших разделах он все в большей степени будет убирать ссылки на конкретные факты, тщательно шлифуя общие формулировки. Кроме того, все эти риторические вопросы, обращенные к абстракциям, а на самом деле к Марру и марристам, выдают нового «корифея науки» с головой. Разве кто-нибудь говорил о насильственном уничтожении в ходе революции старого языка и «строительстве» нового? Действительно, кому это нужно? Под «языковым строительством» Марр и другие, включая самого Сталина, понимали в 20—30-х годах разработку новых алфавитов и грамматик для бесписьменных народов СССР или замену арабского алфавита на латиницу или кириллицу для ряда восточных и мусульманских народов. Приписывая противнику вздорные мысли в 1950 году, Сталин знал, что никто его в этом не уличит.

Первый вариант первого раздела статьи Сталин сначала закончил лаконичным выводом: («Вывод: известное положение о том, что язык есть надстройка над обществом, является неправильным, ошибочным»). Но затем, обдумав хорошенько и решив, что вывод делать рано и он недостаточен, Сталин эти строки зачеркнул и от руки приписал карандашом в конце листа и на его обороте:

«Наконец, еще одно коренное отличие между надстройкой и языком. Надстройка не связана непосредственно с производством, производственной деятельностью человека. Она связана с производством лишь косвенно, через посредство экономики, через посредства базиса. Поэтому надстройка отражает изменения в уровне развития производительных сил не сразу и не прямо, а после изменения в базисе, через преломление изменений в производстве в изменениях в базисе. Это значит, что сфера действия надстройки узка и ограничена.

Язык же, наоборот, связан с производственной деятельностью человека непосредственно, и не только с производственной деятельностью, но и со всякой иной деятельностью человека во всех сферах его работы от производства до базиса, от базиса до надстройки. Поэтому язык отражает изменения в производстве сразу и непосредственно, не дожидаясь изменений в базисе. Поэтому сфера действия языка, охватывающего все области деятельности человека, гораздо шире и разносторонне, чем сфера деятельности надстройки. Более того, она почти безгранична.

Этим, собственно, и объясняется, что язык, собственно его словарный состав, находится в состоянии почти непрерывного изменения. Непрерывный рост промышленности и сельского хозяйства, торговли и транспорта, техники и науки требует от языка пополнения его словаря новыми словами и выражениями, необходимыми для их работы и язык, непосредственно отражая эти нужды, пополняет свой словарь новыми словами, совершенствует свой грамматический строй.

Итак:

а) марксист не может считать язык надстройкой над базисом;

б) смешивать язык с надстройкой — значит допустить серьезную ошибку».[428]

Так был нанесен первый разгромный сталинский удар по передовым позициям яфетической теории Марра.

Второй удар по «новому учению о языке»

На второй вопрос — правилен ли с точки зрения марксизма тезис Н.Я. Марра о том, что язык был всегда и остается классовым, что общего и единого для общества неклассового, общенародного языка не существует, прозвучал не менее категорично: «Ответ. Нет, неверно»[429].

Сталин вновь сначала написал от руки карандашом первый вариант ответа, затем его перепечатали в двух экземплярах на машинке, после чего он принялся шлифовать текст. Опуская многочисленные редакционные правки, отметим самое существенное в рукописном и в первом машинописном экземплярах статьи.

Естественно, что в 1950 году Сталин не мог допустить даже мысли о том, чтобы в угоду Марру и его теории пересмотреть одно из фундаментальных марксистских положений о неклассовом характере догосударственного первобытного человечества. Сталин с ходу отмел всякие притязания марристов пересмотреть взгляды Энгельса на сей счет: «Не трудно понять, — писал Сталин, — что в обществе, где нет классов, не может быть и речи о классовом языке. Первобытно-общинный родовой строй не знал классов, следовательно, не могло быть там и классового языка, язык был там общий, единый для всего коллектива». Но даже здесь он не удержался и позволил себе очередной раз ошельмовать марристов, заявив, что они под классом якобы понимают «всякий человеческий коллектив, в том числе и первобытно-общинный коллектив»[430]. Напомню: начало истории этого вопроса относится ко времени завершающего этапа в формировании «нового учения о языке», когда Марр, отталкиваясь от хорошо изученных мертвых и живых языков, имевших письменность, через бесписьменные живые языки, археологию и этнографические наблюдения пытался проникнуть в эпохи догосударственные и доклассовые. Вспомним статью Чемоданова, процитировавшего заявление Марра во время «Бакинской дискуссии» 1932 года, о том, что у него не хватает термина, чтобы назвать социальные группы, без сомнения, существовавшие уже в первобытном обществе и вырабатывавшие, с точки зрения Марра, свои социальные языки. Дело в том, что Марр через эволюцию языка пытался нащупать фазу перехода от родоплеменной (кровной) организации человеческого общества к социально-групповой и классовой организации. И здесь он вступал в откровенное противоречие не только с марксизмом и в особенности с Ф. Энгельсом, заявлявшим, что в эпоху «первобытного коммунизма» в обществе отсутствовала частная собственность и эксплуатация, а значит, не могло быть и его деления на классы. Если в начале 30-х годов Сталин по этому пункту теории Марра промолчал или просто не обратил на него внимания, то в 1950 году он, уже построивший в СССР «общенародное государство», в котором «социализм победил полностью и окончательно» в качестве первой фазы бесклассового коммунистического общества, подобных вольностей допустить не мог и по отношению к «первобытному коммунизму».

«Что касается дальнейшего развития от языков родовых к языкам племенным, от языков племенных к языкам народностей и от языков народностей к языкам национальным, то везде, на всех этапах развития язык как средство общения людей в обществе был общим и единым для общества, равно обслуживающим членов общества независимо от социального положения.

Я имею здесь в виду не империи рабского и средневекового периодов, скажем, империю Кира и Александра Великого или империю Цезаря и Карла Великого, которые не имели своей экономической базы и представляли временные и непрочные военно-административные объединения. Эти империи не только не имели, но и не могли иметь единого для империи и понятного для всех членов империи языка. Они представляли конгломерат племен и народностей, живших своей жизнью и имевших свои языки»[431].

Никаких особых доказательств того, что везде и всегда все национальные языки развивались исключительно по восходящей линии, от родовых и племенных языков, конечно же, не приводилось. Вновь тот же прием «доказательства» через терминологическую монотонность — в самом конце первого абзаца Сталин пять раз повторил однокоренные слова: «общий», «общество». Знаменательна ссылка на языки мировых империй древности. Сталин любил читать исторические сочинения и с начала 30-х годов ознакомился с трудами нескольких десятков античных, западноевропейских, российских и советских историков. Тем не понятней его утверждение о том, что, например, империя Цезаря была непрочной и не имела своей экономической базы. Но дело даже не в этом. Разве после завоеваний Александра Великого греческий язык и греческая культура, как язык и культура завоевателей, не стали господствующими на значительной части эллинизированной ойкумены? И почему, собственно, нельзя говорить о том, что мидийский, греческий, латинский, франкский языки или средневековая латынь использовались как общеимперские языки народов-завоевателей и их верхами? Известный французский историк и современник Сталина Марк Блок писал в своем не менее известном сочинении «Феодальное общество» о государстве франков: «Как бы ни различались языком, обычаями и нравами нижние слои населения, управляла ими одна и та же аристократия и одно и то же духовенство, благодаря чему и могло существовать огромное государство Каролингов, раскинувшееся от Эльбы до океана»[432]. Как известно, правящая аристократия пользовалась франкским языком, а духовенство разных регионов использовало латынь. На варваризованных вариантах латыни говорило и большинство населения Каролингской державы. А разве в Испанской, Португальской, Британской или Французской колониальных империях Нового времени не было общеимперского языка, который наряду с военной и экономической мощью «титульной нации» поддерживал ее господство? Сталин в своих ранних работах сам говорил нечто подобное, когда рассуждал об Австро-Венгерской или Российской империях.

Хорошо понимая, что по отношению к многонациональным империям его высказывания звучат не очень убедительно, Сталин добавил: «Следовательно, я имею в виду не эти и подобные им империи, а те племена и народности, которые входили в состав империи, имели свою экономическую базу и имели свои издавна сложившиеся языки. История говорит, что языки у этих племен и народностей были не классовые, а общенародные, общие для племен и народностей и понятные для них»[433]. Что здесь имеется в виду, понять затруднительно. Как эксплуатируемые составные части империй могли иметь «свою экономическую базу» и бесклассовые общие языки? Одно исключает другое. Прописи марксизма-ленинизма гласят, что единство любого государства в первую и в последнюю очередь обеспечиваются единым рынком, единым экономическим пространством. Кроме того, Сталин почему-то забыл, что в многонациональных империях этнические и национальные верхушки подчиненных наций вынуждены были осваивать не только родной язык, но и общеимперскую речь. В длительно существовавших империях процесс ассимиляции культуры и языка постепенно охватывал все большие слои подвластного населения. Сталин сам был одним из тех, кто до революции активно выступал против насильственной ассимиляции народов Российской империи, в том числе против административного навязывания русского языка в Грузии и в других регионах Кавказа.

Несмотря на то что второй раздел работы составляет более шестнадцати машинописных страниц, Сталин здесь, по существу, на разные лады монотонно повторяет все ту же мысль, не раз воспроизведенную еще в первом разделе: классовых языков не бывает, язык во все времена обслуживал и обслуживает все общество в целом. Конечно, рассуждал Сталин сначала в черновом, а затем в первом машинописном варианте, есть диалекты, жаргоны, салонные «языки» аристократии, буржуазии, но поскольку «у этих диалектов и жаргонов нет своего грамматического строя и основного словарного фонда»[434], то их и нельзя считать языками. Вот и все доказательства. Затем эти «аргументы» он на разные лады комбинирует с теми, что были изложены раньше и т. д. Попутно Сталин парирует марристскую трактовку Маркса о том, что у буржуазии есть «свой язык», его же цитатой о «концентрации диалектов в единый национальный язык», нарочито «забывая» о других вариантах складывания общенационального языка[435]. Затем без смущения назидательно тычет в адрес Мещанинова, не называя его имени: «Выходит, что цитирующий товарищ исказил позицию Маркса, исказил ее потому, что цитировали Маркса не как марксисты, а как начетчики»[436]. Но в дальнейшем, дорабатывая статью во втором машинописном варианте, Сталин последовательно убирает личностное обращение к оппонентам, выделив для этой цели последний, четвертый вопрос.

До этого момента рукопись и машинописные тексты не имеют очень существенных отличий. Затем начинается более интенсивная авторская работа. В первом машинописном экземпляре Сталин сделал вставку о том, что Маркс не занимался лингвистическими исследованиями, а лишь говорил о противоположности интересов пролетариата и буржуазии. Но затем, сочтя это положение чересчур категоричным, вычеркнул его[437]. Другая значительная вставка, вошедшая с небольшими изменениями в окончательный текст, относилась к вопросу о классовости языка (вспомним его помету на статье В. Кудрявцева): «Очевидно, что если каждый класс имеет свой язык, то он должен иметь и свою грамматику: капиталисты — буржуазную грамматику, пролетарии — „пролетарскую“. Но разве бывает на свете „буржуазная“ или „пролетарская“ „грамматика“? У нас были в одно время „марксисты“, которые утверждали, что железные дороги, оставшиеся в нашей стране после Октябрьской революции, являются „буржуазными“, что не пристало нам, марксистам, пользоваться ими, что нужно их срыть и построить новые „пролетарские“ дороги».[438]

Развивая эту мысль, Сталин добавил, что классовые языки, если бы они были возможны, неизбежно привели бы к распаду общества. Над этой проблемой он поработал усерднее, расширяя и усиливая аргументы. Это видно не только из указанной вставки, но по тому, что Сталин написал на полях в свой собственный адрес. Рядом с фразой о том, что «классовость языка есть примитивная фантазия», написал: «По другому», то есть изложить иначе. Затем сам себе же предложил: «Включить о Лафарге»[439]. Во втором машинописном варианте он действительно добавит обширную вставку о Лафарге и расширит по сравнению с первым вариантом критику взглядов марристов на учение Ленина о двух культурах[440]. Точно так же забракует часть собственной критики марризма («не то») и напишет себя памятку о том, чтобы «вставить о моде на французский язык» у английской и русской аристократии[441].

Наконец, Сталин берется за второй машинописный экземпляр этого раздела статьи, окончательно дорабатывает его, правя стиль, внося обширные вставки, вычеркивая непродуманные реплики и фразы. Годами в советской лингвистической, учебной и популярной литературе пропагандировалась мысль о наличии во всех классовых обществах особых классовых же языков. При этом ссылались на Маркса, Энгельса, Лафарга, Ленина, Сталина. Сталин двенадцать страниц своей статьи посвятил опровержению мнений марристов о мнениях классиков на сей счет. Поскольку Сталин уже твердо установил, что «язык как средство общения людей в обществе (первоначально было: „нейтрален к борьбе враждебных сил в обществе…“ — Б.И.) одинаково обслуживает все классы общества и проявляет в этом отношении своего рода безразличие к классам» . Однако совсем отрицать тот очевидный факт, что люди и различные социальные группы не безразличны к языку, Сталин не мог. Поэтому он добавил: «Они стараются использовать язык в своих интересах, навязать ему свой особый лексикон, свои особые термины, свои особые выражения». Отсюда, заявил Сталин, появляются диалекты, жаргоны, салонные «языки», которые противопоставляются «крестьянскому языку», «пролетарскому языку». «На этом основании, как это ни странно, некоторые наши товарищи пришли к выводу, что национальный язык есть фикция, что реально существуют лишь классовые языки.

Я думаю, что нет ничего ошибочнее такого вывода…

Думать, что диалекты и жаргоны могут развиться в самостоятельные языки, способные вытеснить и заменить национальный язык, — значит потерять историческую перспективу и сойти („с ума“ — зачеркнуто. — Б.И.) с позиции марксизма». Зачеркнул Сталин и заключительную фразу абзаца: «Наоборот, они имеют все шансы окончательно захиреть и исчезнуть»[442] (имеются в виду диалекты). Диалекты и жаргоны нельзя считать языками, потому что у них нет своего грамматического строя и основного словарного фонда. Таким образом, очередной круг тех же самых сталинских доказательств очередной раз замкнулся.

Затем вождь занялся классиками. Известный тезис Маркса из статьи «Святой Макс», в которой классик написал, что у буржуазии есть «свой язык» и что этот язык «есть продукт буржуазии», поскольку он проникнут духом меркантилизма и купли-продажи, Сталин противопоставил другому тезису из той же работы о том, что концентрация диалектов в единый национальный язык обусловлена экономической и политической концентрацией. (Напомню, что «концентрация диалектов» и, по Марру, означала процесс их «схождения» в единый язык.) Следовательно, продолжал Сталин, Маркс никогда не признавал «язык буржуазии» полноценным языком: «Маркс просто хотел сказать, что буржуа загадили единый национальный язык своим торгашеским лексиконом, что буржуа, стало быть, имеет свой торгашеский жаргон»[443]. Вот так-то!

Затем наступила очередь Энгельса: «Ссылаются на Энгельса (имеется в виду Чемоданов. — Б.И.), цитируют из брошюры „Положение рабочего класса в Англии“ слова Энгельса о том, что „…английский рабочий класс с течением времени стал совсем другим народом, чем английская буржуазия“, что „рабочие говорят на другом диалекте, имеют другие идеи и представления, другие нравы и нравственные принципы, другую религию и политику, чем буржуазия“. На основании этой цитаты некоторые товарищи делают вывод, что Энгельс отрицал необходимость общенародного национального языка, что он стоял, стало быть, за „классовость“ языка. Правда, Энгельс говорит здесь не об языке, а о диалекте, вполне понимая, что диалект, как ответвление от национального языка, не может заменить национального языка. Но эти товарищи (было: „цитирующий товарищ“. — Б.И.), видимо, не очень сочувствуют наличию разницы между языком и диалектом…» После многоточия шла вычеркнутая позже фраза: «Ему теперь не до этого»[444]. Что имел в виду Сталин, можно только гадать. Указав, что цитата Энгельса приведена автором (Чемодановым) «не к месту», Сталин решительно отделил язык от идей, нравственных и религиозный представлений, от принципов, которые «у буржуа и пролетариата прямо противоположные».

Так же как он расправлялся с цитатами оппонентов, извлеченными из работ Маркса, Сталин теперь опровергает и их трактовку произведений Энгельса: «Но при чем здесь язык? Цитирующий товарищ попал впросак потому, что цитирует Энгельса не как марксист, а как начетчик». Но затем он зачеркнул эту излюбленную словесную фигуру и поверх нее написал: «Разве наличие классовых противоречий в обществе может служить доводом в пользу „классовости“ языка или против необходимости единого национального языка? Марксизм говорит, что общность языка является одним из важнейших признаков нации, хорошо зная при этом, что внутри нации имеются классовые противоречия. Признают упомянутые товарищи этот марксистский тезис? (или не признают?)».[445] Ну, кто в 1950 году не знал о сталинском определении нации и о ее важнейшем признаке — языке? Кто же мог позволить себе заявить, что не признает «этот марксистский тезис»? Похоже, что первоначально Сталин хотел «разобраться» с четырьмя марксистскими классиками, перечисляя их по порядку, вплоть до самого себя, по издавна сложившемуся ранжиру. После Энгельса следовало разобраться с Лафаргом или Лениным. Но приведенной только что вставкой Сталин привычный ранжир перебил. Получилось, что анализу лингвистических воззрений Ленина теперь предшествует основополагающая идея его скромного ученика Иосифа Сталина. Кроме того, марристы, как известно, особенно эксплуатировали работы Поля Лафарга. В рукописном варианте этой части статьи Сталин не упоминал Лафарга вообще, а в первом машинописном варианте сделал на сей счет себе памятку. Теперь, поразмыслив, Сталин сразу за процитированным текстом сделал знак вставки, а на обороте листа от руки написал:

«Ссылаются на Лафарга, указывая на то, что Лафарг в своей брошюре „Язык и революция“ признает „классовость“ языка, что он отрицает будто бы необходимость общенародного, национального языка. Это неверно. Лафарг действительно говорит о „дворянском“ или „аристократическом“ языке и о „жаргонах“ различных слоев общества. Но эти товарищи забывают о том, что Лафарг, не интересуясь вопросом о разнице между языком и жаргоном и называя диалекты то „искусственной речью“, то „жаргоном“, — определенно заявляя в своей брошюре, что „искусственная речь, отличающая аристократию… выделилась из языка общенародного, на котором говорили и буржуа, и ремесленники, город и деревня“ .

Следовательно, Лафарг признает наличие и необходимость общенародного языка, вполне понимая подчиненный характер и зависимость „аристократического языка“ и других диалектов и жаргонов от общенародного языка.

Выходит, что ссылка на Лафарга бьет мимо цели.

Ссылается на то, что одно время в Англии английские феодалы „в течение столетий“ говорили на французском языке, тогда как английский народ говорил на английском языке, что это обстоятельство является будто бы доводом в пользу „классовости“ языка и против необходимости общенародного языка. Но это не довод, а анекдот какой-то… Как можно на основании таких анекдотических „доводов“ отрицать наличие и необходимость общенародного языка?»[446] Как опытный игрок, Сталин опять передергивает: никто и никогда не отрицал необходимости общенационального языка. Марр и его последовали говорили вслед за классиками марксизма о наличии в классовых обществах классовых языков. Они также заявляли о преимущественном использовании французского языка правящим слоем средневековой Англии на протяжении столетий, что общеизвестно и о чем писал в дискуссионной статье Чемоданов (и, конечно, еще раньше — Марр). Он же писал о том, что язык рыцарской поэзии в средневековой Германии так же носил сословный характер. Вслед за Чемодановым напомню тривиальный факт, — русская аристократия и дворянство в XIX веке использовали как средство внутри сословного общения французский язык. (Вспомним некоторые романы Л.Н. Толстого с обширными вставками на французском языке, которым изъясняется, как на родном, русская аристократия.) Русский же литературный и разговорный языки разночинной интеллигенции и крестьянский язык с его диалектами различались так, что крестьянство практически не понимало того, о чем рассуждает интеллигенция (особенно радикальная), а последняя написала тома книг, чтобы понять то, что говорит и думает крестьянский народ. Н.А. Бердяев с горечью писал после революции в эмиграции: «Мир господствующих привилегированных классов, преимущественно дворянства, их культура, их нравы, их внешний облик, даже их язык, был совершенно чужд народу — крестьянству, воспринимался как мир другой расы, иностранцев»[447]. Недаром же Марр так настойчиво внушал непонятливым идею о неразрывном единстве языка и мышления.

Еще в начале дискуссии, взяв тезис Чемоданова на заметку, Сталин, теперь иронизируя, писал: «Русские аристократы одно время тоже баловались французским языком при царском дворе и в салонах (некоторых губернских городов)». Редактируя, он зачеркнул конец предложения и взял его в скобки, чтобы до крайности ограничить сферу французского языка в России. Затем продолжил: «Они кичились тем, что говорят по-русски, заикаются по-французски, что они умеют говорить по-русски лишь с французским акцентом. Значит ли это, что в России не было тогда общенародного русского языка, что общенародный язык был тогда фикцией, а „классовые языки“ — реальностью?»[448]

В первом варианте рассуждения о классовых языках заканчивалось так: «Классовость языка есть примитивная и несуразная фантазия, если, конечно, не думать, что буржуа и пролетарии могут объясняться друг с другом через переводчиков».[449] Затем Сталин это забраковал и, как я уже отмечал, стал то же самое доказывать более развернуто, справедливо грозя распадом общества, если классы и сословия перестанут друг друга понимать.

«Эти товарищи воспринимают противоположность интересов буржуазии и пролетариата, их ожесточенную классовую борьбу (далее было: „непримиримость их взглядов“, затем зачеркнуто. — Б.И.) как распад общества, как разрыв между враждебными классами (было — „всех тех нитей, которые связывают эти классы в одно общество“. — Б.И.). Они считают, что, поскольку общество распалось , нет больше единого общества, а есть только классы, то не нужно и единого для общества языка, не нужно национального языка». После этих слов Сталин сделал очередную вставку простым карандашом, ровным почерком и практически без помарок: «Что же остается, если общество распалось и нет больше общенародного, национального языка? Остаются классы и „классовые языки“. Понятно, что у каждого „классового языка“ будет своя „классовая“ грамматика, — „пролетарская“ грамматика, „буржуазная“ грамматика. Правда, таких грамматик не существует в природе, но это не смущает этих товарищей: они верят, что такие грамматики появятся. У нас были в ^{21} одно время „марксисты“, которые утверждали, что железные дороги, оставшиеся в нашей стране после Октябрьского переворота, являются буржуазными, что не пристало нам, марксистам, пользоваться ими, что нужно их срыть и построить новые, „пролетарские“ дороги. Они получили за это прозвище „троглодитов“…»[450] Неизвестно, кого конкретно Сталин обозвал «троглодитами». Скорее всего, ему вспомнилась одна из тех побасенок, которые имели широкое хождение в революционную эпоху и приписывались «левакам», пролеткультовцам, анархистам. Кроме того, Сталин, как всегда, пытался сблизить противника с каким-нибудь особенно неприятным и давно уничтоженным течением, чтобы и противник и те, кто ему еще сочувствовал, понимал серьезность обвинений и последствий: «Понятно такой примитивно-анархический взгляд (было: „слишком примитивен и далек от марксизма“. — Б.И.) на общество, классы, язык не имеет ничего общего с марксизмом. Но он, безусловно, существует и продолжает жить в головах некоторых наших запутавшихся товарищей. Конечно, неверно, что ввиду наличия ожесточенной классовой борьбы (зачеркнуто: „при капитализме“) общество якобы (зачеркнуто: „превратилось в фикцию, что оно…“) распалось на (зачеркнуто: „враждебные“) классы, не связанные больше друг с другом экономически в одном обществе. Наоборот. Пока существует капитализм, буржуа, и пролетарии будут связаны между собой всеми нитями экономики, как части единого капиталистического общества. Буржуа не могут жить и обогащаться, не имея в своем распоряжении наемных рабочих, пролетарии не могут продолжать свое существование, не нанимаясь к капиталистам». Далее Сталин вычеркнул три фразы: «Отсюда необходимость общего и единого для общества национального языка при капитализме. Национальный язык нужен здесь как средство общения людей и классов внутри единого общества. Классовость языка есть примитивная и несуразная фантазия, если, конечно, не думать, что буржуа и пролетарии могут объясняться друг с другом через переводчиков». Поверх он написал: «Прекращение всяких экономических связей между ними означает прекращение же всякого производства, прекращение же всякого производства ведет к гибели общества, к гибели самих классов. Понятно, что ни один класс не захочет подвергнуть себя уничтожению. Поэтому классовая борьба, какая бы она ни была острая, не может привести к распаду общества. Только невежество в вопросах марксизма и полное непонимание природы языка могли подсказать некоторым нашим товарищам сказку о распаде общества и „классовых“ языках, о „классовых“ грамматиках».[451]

Удивительно, что для Сталина 50-х годов именно это, то есть опасность распада общества, и было доказательством невозможности существования классовых языков. Сталин как будто начисто забыл о том, что накануне революции и в особенности во время Гражданской войны непонимание между различными классами воюющего российского общества достигло критической точки не только в сфере экономики и политики, но и на уровне мышления, языка, культуры, религии, морали, что и привело к его взрывообразному (революционному) распаду. Не случайно же одной из главных скреп сталинского общества стал десятилетиями вырабатывавшийся «общенародный» язык коммунистической пропаганды, состоящий по большей части из приспособленной общеевропейской лексики и таких же мыслительных конструкций. Так что социум — это не только по возможности гармонизированная совокупность сословий, классов, групп, этносов, наций, но и их языков, а значит, и гармонизация способов мышления. И вся эта пульсирующая совокупность может «сходиться» и «расходиться» под влиянием самых различных факторов. Вождь же все более упорно сводил вопрос к тоталитарному: один язык — одна нация.

Затем, так же как с цитатами Маркса, Энгельса и Лафарга, Сталин в окончательном варианте обошелся и с идеями Ленина, усилив тезис о том, что сторонники Марра неверно трактуют его учение о двух культурах внутри эксплуататорского общества, обвинив их в том, что они «поплелись по стопам бундовцев»[452]. Сталин первые фразы с рассуждениями о Ленине оставил без изменений, так как они были написаны еще в первом варианте статьи: «Ссылаются, далее, на Ленина и напоминают о том, что Ленин признавал наличие двух культур при капитализме, буржуазной и пролетарской, что лозунг национальной культуры при капитализме есть националистический лозунг. Все это верно и Ленин абсолютно прав. Но при чем тут классовый язык ?» (было: «национальный язык?»). После этого Сталин вычеркнул почти страницу машинописного текста: «Не думают ли наши начетчики, что ввиду буржуазного характера национальной культуры при капитализме Ленин отрицал необходимость национального языка и признавал „классовость“ языка? Бундовцы в этом именно в одно время обвиняли Ленина. Как известно, Ленин протестовал против этого, заявив, что он ведет борьбу не против национального языка, а против национальной буржуазной культуры. Странно, что эти товарищи прибегают к „аргументам“ бундовцев. Но согласятся ли товарищи, любящие цитировать, заслушать следующую цитату из Ленина…»[453] Затем шел ленинский текст, сохраненный в окончательном варианте. Вычеркнув этот текст, Сталин тем же простым, хорошо заточенным карандашом сделал две обширные вставки, вошедшие в окончательный вариант: «Ссылаясь на слова Ленина о двух культурах при капитализме, эти товарищи, как видно, хотят внушить читателю, что наличие двух культур в обществе, буржуазной и пролетарской, означает, что языков тоже должно быть два, так как язык связан с культурой, — следовательно, Ленин отрицает необходимость единого национального языка, следовательно, Ленин стоит за классовые языки. Ошибка этих товарищей состоит здесь в том, что они отождествляют и смешивают язык с культурой. Между тем культура и язык — две разные вещи. Культура может быть и буржуазной и социалистической, язык же, как средство общения, является всегда общенародным языком, и он может обслуживать и буржуазную и социалистическую культуру. Разве это не факт, что русский, украинский, узбекский языки обслуживают ныне социалистическую культуру этих наций так же неплохо, как обслуживали они перед Октябрьским переворотом их буржуазные культуры? Значит, глубоко ошибаются эти товарищи, утверждая, что наличие двух культур ведет к образованию двух разных языков и к отрицанию необходимости единого языка». Здесь вождь чуть позже сделал знак абзаца и сделал еще одну внутреннюю вставку: «Говоря о двух культурах, Ленин исходил из того именно положения, что наличие двух культур не может вести к отрицанию единого языка и образованию двух языков, что язык должен быть единый. Когда бундовцы стали обвинять Ленина в том, что он отрицает необходимость национального языка и трактует культуру, как „безнациональную“, Ленин, как известно, резко протестовал против этого, заявив, что он воюет против буржуазной культуры, а не против национального языка, необходимость которого он считает бесспорной. Странно, что некоторые наши товарищи поплелись по стопам бундовцев.

Что касается единого языка, необходимость которого будто бы отрицает Ленин, то следовало бы заслушать слова Ленина…» После этой рукописной вставки шла уже упоминавшаяся цитата Ленина: «Язык есть важнейшее средство человеческого общения; единство языка и беспрепятственное его развитие есть одно из важнейших условий действительно свободного и широкого, соответствующего современному капитализму, торгового оборота, свободной и широкой группировки населения по всем отдельным классам». После этих слов Сталин от руки вставил заключительную фразу: «Выходит, что уважаемые товарищи исказили взгляды Ленина». На самом же деле это Сталин искажал взгляды своего «учителя». Ленин говорил о том, что единство языка еще только вырабатывается в развивающихся капиталистических обществах, поскольку этого требует единый капиталистический рынок и что капитализм тем самым консолидирует разделенное сословное население феодальных государств в капиталистическую нацию, у которой закладываются свои перегородки. Никакого искажения взглядов Ленина «уважаемые товарищи» не допустили. Напротив, они строго следовали духу ленинской работы «Развитие капитализма в России», откуда и взята эта цитата.

Наконец, перечислив старших классиков, нарочито соблюдая высочайшую скромность и строжайший политический ранжир, Сталин стал объяснять, как следует понимать Сталина: «Ссылаются, наконец, на Сталина. Приводят цитату из Сталина о том, что „буржуазия и ее националистические партии были и остаются в этот период главной руководящей силой таких наций“. Это все правильно. Буржуазия и ее националистическая партия действительно руководят буржуазной культурой, так же как пролетариат и его интернационалистическая партия руководят пролетарской культурой. Но при чем тут национальный язык? (затем исправил на „классовость языка?“. — Б.И.). Разве этим товарищам не известно, что национальный язык есть форма национальной культуры, что национальный язык может обслуживать и буржуазную и социалистическую культуру? Неужели наши товарищи не знакомы с известной формулой марксистов о том, что нынешняя русская , украинская, белорусская и другие культуры являются социалистическими по содержанию и национальными по форме, то есть по языку?»

Для современного читателя переведем «формулу» социалистической многонациональной культуры с языка сталинской эпохи на язык современный: говорим и поем на разных языках, но об одном и том же. Затем Сталин карандашом приписал угрожающе: «Согласны ли они с этой марксистской формулой ?»[454] Своим вопросом вождь окончательно «доказал» — классового языка не существует, а есть язык всенародный.

Очень тщательно проработал заключительные фразы раздела и скорректировал выводы: «Ошибка наших товарищей (зачеркнуто: „при ссылке на Ленина и Сталина“) состоит в том, что они не видят разницы между культурой и (было: „смешивают культуру с“) языком и не понимают, что культура по своему содержанию меняется с каждым новым периодом развития общества, тогда как язык остается в основном тем же языком (было: „без изменения“) в течение нескольких (было: „ряда“) периодов, одинаково обслуживая, как новую культуру, так и старую (было: „например, буржуазную культуру так же, как социалистическую культуру“).

Итак:

а) язык, как средство общения, всегда был и остается единым для общества и общим для его членов языком;

б) наличие диалектов и жаргонов не отрицает, а подтверждает (было: „предполагает“) наличие общенародного языка, ответвлениями которого они являются и которому они подчинены;

в) формула о классовости языка есть ошибочная, немарксистская формула (было: „фантазия“)».

В окончательном варианте Сталин вычеркнул заключительную фразу: «Вывод: положение о том, что язык всегда был классовым, что единого общенародного языка не существует, является неправильным, ошибочным»[455].

Третий удар

Рукописного черновика третьего вопроса: «Каковы характерные признаки языка?» — в архиве Сталина нет. Есть только два машинописных варианта, и оба со следами его работы. Наверху первой страницы первого машинописного варианта сталинской рукой написано: «Все надо проверить — с начало» (так в тексте. — Б.И.)[456]. В этом разделе речь идет фактически о самом главном, о понятии — что есть язык? Казалось бы, с него и надо было начинать, так как разница между многочисленными лингвистическими направлениями и школами (как и в любой другой науке) сосредоточена именно в области трактовки центрового понятия, то есть предмета исследования. Если представление о языке свести к его грамматическому строю, отодвинув все остальное на второй план, то компаративисты XIX века будут, безусловно, правы, заявляя о медленной исторической эволюции любого языка. Если же во главу угла брать социолингвистические и историко-культурные аспекты, то правоту Марра о революционных семантических взрывах трудно опровергнуть. Как в сталинское, так и в наше время получили мировое признание с десяток научных трактовок понятия и моделей порождения и развития языка от психологических (Лакан), философских (Гуссерль, Кассирер, Мерло-Понти и др.), социологических и до формально-логических и информационно-кибернетических. Но к 50-м годам советская гуманитарная наука была наглухо изолирована от остального мира и под присмотром партийного аппарата вынуждена была вращаться в кругу давно обветшавших идей. Наш же герой, будучи в научном смысле совершенным дилетантом, бесстрашно дал «единственно правильный»: «Ответ. Язык относится к числу общественных явлений, действующих за все время существования общества. Он рождается и развивается с рождением и развитием общества. Он умирает вместе со смертью общества. Вне общества нет языка. Поэтому язык и законы его развития можно понять лишь в том случае, если он изучается в неразрывной связи с историей общества, с историей народа, которому принадлежит изучаемый язык и который является творцом и носителем этого языка.

Язык есть средство, орудие, при помощи которого люди общаются друг с другом, обмениваются мыслями и добиваются взаимного понимания. Будучи непосредственно связан с мышлением, язык регистрирует и закрепляет в словах и („в соединении слов“, сначала это было зачеркнуто, а в окончательном варианте восстановлено. — Б.И.) в предложениях результаты работы мышления, успехи познавательной работы человека и, таким образом, делает возможным обмен мыслями в человеческом обществе… Следовательно, без языка, понятного для общества и общего для его членов, общество прекращает производство , распадается и перестает существовать, как общество. В этом смысле язык („есть“ — зачеркнуто), будучи орудием общения, является вместе с тем орудием борьбы и развития общества»[457] и т. д. Сталин, как колдовскую формулу, двенадцать раз (!) повторил связку «язык — общество». Ничего принципиально нового по сравнению с первым разделом статьи ни в плане идей, ни в плане аргументации в этом разделе не найдем. Вновь раз за разом он манипулирует понятием об основном словарном фонде «куда входят и все корневые слова, как его ядро. Он гораздо менее обширен, чем словарный состав языка, но он живет очень долго, в продолжение веков и дает языку базу для образования новых слов. Словарный состав отражает картину состояния языка: чем богаче и разностороннее словарный состав, тем богаче и развитее язык»[458]. В первом варианте он несколько раз пытался сформулировать эту мысль, прежде чем остановиться на приведенном тексте. Это лишний раз доказывает, что Сталин самостоятельно формулировал основные положения статьи и сам письменно оформлял не принадлежащие ему соображения. Например, как будто внезапно открывшуюся только ему одному великую истину сообщает (в первом варианте), казалось бы, тривиальное, почерпнутое из обычного словаря или учебника: «Грамматика, грамматический строй языка представляет собрание правил об изменении слов, собрание правил о сочетании слов в предложении и, таким образом, дает человеческим мыслям облечься в материальную языковую оболочку»[459]. На самом деле именно здесь он попытался скрыто применить открывшуюся только ему истину: «Язык — материя духа». Оказывается, именно грамматика дает «человеческим мыслям облечься в материальную языковую оболочку». Затем, видимо, понимая, что доказать прямую связь между грамматикой и развитием человеческого мышления затруднительно, Сталин зачеркивает текст и на полях пишет: «Не то». Затем тут же на полях и поверх старого текста небрежно, нечетко и с помарками нехотя набрасывает явно взятое из учебника: «Грамматика (морфология, синтаксис) есть собрание правил об изменении слов и сочетании слов в предложении». И тут же добавляет: «Язык получает возможность облечь человеческие мысли в материальную языковую оболочку». После этого перечеркнул ранее написанную фразу «Не то». Значит, теперь добился желаемого. От кого и как «язык получает возможность облечь человеческие мысли в материальную языковую (?) оболочку», непонятно. С небольшой редакторской правкой текст вошел во второй вариант статьи и в публикацию[460].

Затем Сталин на нескольких страницах на разные лады говорит о великой роли грамматики и вновь и вновь об общественной надстройке и базисе, об уже давно обозначенном им месте языка в этой системе и вновь о невероятной живучести национального языка[461]. Для того чтобы простой читатель легче уяснил связь между «словарным составом языка» и его грамматикой, Сталин прибегает к сравнениям и аналогиям. В одном случае он сравнивает словарный состав языка со строительными материалами, которые, по его мнению, сами по себе ничего не значат, но они «получают величайшее значение», когда поступают «в распоряжение грамматики языка, которая определяет правила изменения слов, правила соединения слов в предложении и, таким образом, придает языку стройный, осмысленный характер»[462]. Такое впечатление, что Сталину кто-то устно растолковал роль грамматики, а он это толкование изложил на бумаге для миллионной читательской аудитории «Правды»^{22}. В другом случае Сталин в полном соответствии с классической компаративистской доктриной, заявил, что «грамматика есть результат длительной, абстрагирующей работы человеческого мышления, показатель громадных успехов мышления»[463]. «В этом отношении, — уточнял он, — грамматика напоминает геометрию, которая дает свои законы, абстрагируясь от конкретных предметов, рассматривая предметы, как тела, лишенные конкретности, и определяя отношения между ними не как конкретные отношения, каких-то конкретных предметов, а как отношения тел вообще, лишенные какой бы ни было (зачеркнуто: „всякой“) конкретности». В окончательном варианте вернул: «всякой конкретности»[464]. (Все же удивительно, как писатель Солженицын угадал некоторые мыслительные ходы вождя!)

Все более входя в новую роль «корифея языкознания», Сталин не удержался и в последнем варианте приписал карандашом после такого вывода: «Таким образом, грамматический строй языка и его основной словарный фонд составляют основу языка, сущность его специфики.

Некоторые историки вместо того, чтобы объяснить это явление, ограничиваются удивлением. Но для удивления нет здесь каких-либо оснований. Устойчивость языка объясняется устойчивостью его грамматического строя и основного словарного фонда».[465] По большому счету, здесь уже нечего анализировать. Сосредоточимся на нескольких любопытных деталях. Одна из них связана с известным памятником древнерусской литературы «Слово о полку Игореве» и с попыткой Сталина с ходу наметить основные этапы истории развития русского языка.

«Надо полагать, — написал Сталин в первом варианте статьи, — что элементы современного языка были заложены еще в глубокой древности, до эпохи рабства. Это был язык не сложный, с очень скудным словарным фондом, но со своим грамматическим строем, правда, примитивным, но все же грамматическим строем.

Дальнейшее развитие производства, зарождение классов, появление письменности, зарождение государства, нуждавшегося для управления в более или менее упорядоченной переписке, наконец, развитие торговли, еще более нуждавшейся в упорядоченной переписке, вызвали, по всей вероятности, большие изменения в языке. За это время племена и народности дробились и расходились, смешивались и скрещивались, внося изменения в язык. И все же язык развивался и изменялся не в порядке отмены старого и постройки нового, а в порядке развертывания и совершенствования основных элементов языка. При этом переход от одного качества языка к другому качеству происходил не путем взрыва, не путем разового уничтожения старого и постройки нового, а путем постепенного и длительного накопления элементов нового качества, новой структуры языка»[466]. Перечитав этот машинописный текст и сделав незначительные исправления, Сталин подчеркнул начало предложения: «И все же…», а на полях сам себе написал: «Не то». В окончательном варианте вычеркнул середину второго абзаца и после слов «нуждавшейся в упорядоченной переписке» заново написал: «…появление печатного станка, развитие литературы, — все это внесло большие изменения в развитие языка. За это время племена и народности дробились и расходились, смешивались и скрещивались, а в дальнейшем появились национальные языки и государства, произошли революционные перевороты, сменились старые общественные строи новыми.

Однако было бы глубоко ошибочно думать, что развитие языка происходило так же, как развитие надстройки: путем уничтожения существующего и построения нового. На самом деле развитие языка происходило не путем уничтожения существующего языка и построения нового, а путем развертывания и совершенствования основных элементов существующего языка».[467] Далее оставил без изменения. Обратим внимание на то, что Сталин не отказался от общеизвестного факта о роли скрещивания и смешения племен в процессе становления нации. Он отрицает эту роль в развитии национального языка.

Изложив свою концепцию истории языка, Сталин еще в первом варианте решил проиллюстрировать ее яркими примерами: «Взять, например, известное произведение „Слово о полку Игореве“. Оно было выпущено в свет, как говорят, в конце двенадцатого века, в период перехода от патриархального рабства к раннему феодализму. С тех пор прошло около восьмисот лет. За это время русское общество пережило феодальный строй, капиталистический строй и построило новый социалистический строй. И все же, несмотря на это, нельзя не признать близость и родство современного русского языка с языком автора „Слово о полку Игореве“. Нельзя отрицать, что минимальный словарный фонд и существенные элементы грамматического строя языка этого произведения сохранились и живут в современном русском языке»[468]. Как большинство сталинских примеров и даже идей и эта иллюстрация, скорее всего, взята из арсенала марристов, но с вывернутым наизнанку смыслом. Мещанинов в уже упоминавшейся работе 1948 года «Новое учение о языке на современном этапе развития» писал: «Качественное накопление в языке новых слов, внедрение новых синтаксических оборотов и грамматических форм морфологии, в особенности при взаимном влиянии языков друг на друга и при различных путях заимствования, могут создать новый тип языка, даже с изменениями в звуковой стороне». В качестве иллюстрации он сослался на трудности современного русского читателя в понимании языка «Слова о полку Игореве». Он утверждал, что «эти примеры подтверждают обоснованность выдвигаемых положений о стадиальном анализе, устанавливающем стадиальное состояние языка и прослеживающем пути стадиальных переходов»[469]. Сам ли Сталин прочитал брошюру Мещанинова и заимствовал из нее пример, или автор при встрече в устной форме сослался на поэму? Возможно и то, что кто-то из антимарристов перечислил вождю излюбленные доводы противников, в том числе и этот. В то же время мне стало известно, что Сталин задолго до дискуссии интересовался этим памятником. Он постоянно проявлял интерес к древнему эпосу разных народов СССР. В воспоминаниях одного из руководителей партизанского движения в Белоруссии, относящихся к сентябрю 1942 года, я нашел такие строки: «[Сталин] В заключение сказал, что некоторые русские, украинские и белорусские ученые-филологи рассматривают „Слово о полку Игореве“ как памятник своей национальной культуры. В этом видны противоречия. А никакого противоречия тут нет. Этот памятник возник тогда, когда еще общеславянское дерево не разделилось на три могучие ветви: русскую, украинскую и белорусскую. Поэтому исследователи в России, на Украине и в Белоруссии, естественно, видят в „Слове о полку Игореве“ истоки своего языка»[470]. Отсюда видно, что Сталин задолго до дискуссии был знаком с памятником и уже тогда трактовал проблемы происхождения языка в компаративистском духе (разделение «общеславянского дерева» и т. д.). Правда, в статье он попытался свести происхождение памятника только к русскому народу. Такая трактовка будет господствовать в России вплоть до наших дней.

Однако Сталина явно что-то смущало в этом примере, и, в первом машинописном варианте, поработав главным образом над стилем, а также попытавшись связать язык «Слова» с языком Пушкина, он вновь раздраженно написал на полях: «Не то»[471]. В окончательной редакции Сталин вновь вернулся к этой части статьи и пытался использовать ее для собственной периодизации истории русского языка: «Если взять для иллюстрации историю русского языка, то ход развития русского языка от древности до наших дней можно было бы набросать, примерно, в виде следующей схемы:

а) от родоплеменного языка, сложившегося еще задолго до эпохи рабства, когда русский язык мало отличался от других славянских языков, — к языку „Слово…“ (конец 12 века). Это уже не родоплеменной язык, а язык разных племен, ставших русской народностью, отделившихся от других славянских языков и ставших самостоятельными. Он, вероятно, значительно отличается от старого родоплеменного языка, и по богатству словаря и по развитости грамматическ. строя. Но большинство корневых слов старого языка вошло в основной словарный фонд нового языка, а главные элементы грамматического строя старых язык. не уничтожены…» Затем поразмыслил и рядом дописал полюбившуюся мысль еще раз, обвел ее карандашом и сделал знак вставки: «Но элементы грам. строя, почти все корневые слова „Слова“ сохранились даже в совр. русск. языке»[472]. Но ни пункта «б», ни других пунктов больше не последовало. Сталину очень хотелось походя, как это и пристало корифею, набросать схему истории русского языка от «Слова» до Пушкина и современности. Не исключено, что кто-то из консультантов отсоветовал ему давать такого рода периодизацию, указав на спорность датировки «Слова», изобилующего тюркоязычными словами. Во всяком случае, в окончательном варианте Сталин от идеи периодизации истории русского языка отказывается и при этом вычеркивает всякое упоминание о поэме. Видно, как он колеблется и сначала простым карандашом берет весь абзац о «Слове» с двух сторон в квадратные скобки. Затем, поразмыслив, зачеркивает их, то есть решает все же оставить текст. Через какое-то время окончательно перечеркивает его жирными линиями цветного карандаша.

Вращаясь вокруг все тех же много раз высказанных идей и одних и тех же имен классиков, Сталин все в большей степени сводил свой научный трактат к привычной форме директивного документа. Если в первом и особенно во втором разделе работы он опровергал марристов путем простого перетолковывания в свою пользу тех же самых цитат из классиков, то в третьем разделе он уже решил опровергнуть одного из них. Лафарг, которого широко и положительно цитировал в 30-х годах, к 50-м годам утратил для него свой авторитет. Сталин дописывает от руки по поводу уже не раз опровергавшейся им ранее идеи «языковой революции»: «Марксизм не признает внезапных взрывов в развитии языка , внезапной смерти существующего языка и внезапного построения нового языка. Лафарг был не прав, когда он говорил о „внезапной языковой революции, совершившейся между 1789 и 1794 годами“ во Франции (см. брошюру Лафарга „Язык и революция“). Никакой языковой революции, да еще внезапной, не было тогда во Франции. Конечно, за этот период словарный состав французского языка пополнился новыми словами и выражениями, выпало некоторое количество устаревших слов, изменилось смысловое значение некоторых слов, — и только. Но такие изменения ни в какой мере не решают судьбу языка. Главное в языке — его грамматический строй и основной словарный фонд. Но грамматический строй и основной словарный фонд французского языка не только не исчезли в период французской буржуазной революции, а сохранились без существенных изменений, и не только сохранились, а продолжают жить и поныне в современном французском языке. Я уже не говорю о том, что для ликвидации существующего языка и построения нового национального языка („внезапная языковая революция“!) до смешного мал пяти-шестилетний срок, — для этого нужны столетия» . Весь этот текст Сталин собственной рукой переписал слово в слово из второго в третий окончательный вариант статьи[473].

Знаменательна для позднего сталинского мышления еще одна вставка о роли революций в истории общества. Еще в первом варианте он решил дать новую установку в понимании этого вопроса: «Вообще нужно сказать к сведению товарищей, увлекающихся „взрывами“, что закон о переходе от старого качества к новому путем взрыва нельзя считать всеобъемлющим законом общественного развития. Он обязателен для общества, разделенного на враждебные классы. Но он вовсе не обязателен для общества, не имеющего враждебных классов». Доказательством этому, утверждал Сталин, является коллективизация сельского хозяйства в СССР как пример «революции сверху». Здесь не место доказывать, что Сталин был слаб в диалектике, как и в философском мышлении вообще. Все это он сам же убедительно продемонстрировал в сборниках «Вопросы ленинизма» и в «Кратком курсе истории ВКП(б)». Однако обратим внимание на то, что Сталин, выступая против революционных взрывов, демонстрирует хорошо известный житейский феномен, — очень часто бывший революционер, добившись к зрелости личных благ и общественных высот, становится яростным, радикальным реакционером. Его радикальная «революция сверху» (новое закрепощение крестьян в колхозном строе; ГУЛАГ как современная форма государственного рабовладения; неограниченная капиталистическая эксплуатация рабочих на государственных предприятиях и т. д.), поэтапно и кроваво проводившаяся с середины 30-х годов, получила, наконец, литературное оформление. В окончательном варианте статьи Сталин эту мысль усилил, зачеркнув неряшливые и абстрактные рассуждения о законах перехода от старого качества к новому и написал так: «…теория внезапных взрывов неприменима не только к истории развития языка. Она не всегда применима также и к общественным явлениям базисного или надстроечного характера».[474] В окончательном тексте, заменив слово «характера» на слово «порядка», Сталин продолжил свою «антидиалектическую» и (без кавычек) реакционную мысль: «Он (закон диалектики. — Б.И.) обязателен для общества, разделенного на враждебные классы. Но он вовсе не обязателен для общества, не имеющего враждебных классов. В течение 8—10 лет мы осуществили в сельском хозяйстве нашей страны переход от буржуазного индивидуального крестьянского строя к социалистическому, колхозному строю. Это была революция, ликвидировавшая старый буржуазный хозяйственный строй в деревне и создавшая новый, социалистический строй. Однако этот переворот совершился не путем взрыва, то есть не путем свержения существующей власти и создания новой власти, а путем постепенного перехода от старого буржуазного строя в деревне к новому. А удалось это проделать потому, что это была революция сверху, что переворот был совершен по инициативе существующей власти при поддержке основных масс крестьянства»[475].

Лукавит «Великий» коллективизатор, индустриализатор и вдохновитель культурной революции в СССР — все эти революционные изменения хотя и проводились по инициативе сверху, но проводились они методами насилия, принуждения и вопреки воле масс. «Социалистические» преобразования 30-х годов это серия подрывов общества, раз за разом перемалывавших и калечивших его базис и надстройки, включая языки, способы мышления и культуру народов СССР.

Затем Сталин нанес очередной и окончательный удар по марровской теории скрещивания языков: «Говорят, что многочисленные факты скрещивания языков, имевшие место в истории, дают основание предполагать, что при скрещивании происходит образование нового языка путем взрыва, путем внезапного перехода от старого качества к новому качеству. Это совершенно неверно. Скрещивание языков нельзя разсматривать (так в рукописи. — Б.И.), как единичный акт решающего удара, дающий свои результаты в течение нескольких лет. Скрещивание языков есть длительный процесс, продолжающийся сотни лет. Поэтому ни о каких взрывах не может быть здесь речи.

Далее. Совершенно неправильно было бы думать, что в результате скрещивания, скажем, двух языков получается новый, третий язык, не похожий ни на один из скрещенных языков и качественно отличающийся от каждого из них. На самом деле при скрещивании (зачеркнуто: „скажем, двух языков“. — Б.И.), один из языков обычно выходит победителем, сохраняет свой основной словарный фонд и продолжает развиваться по внутренним законам своего развития, а другой язык теряет постепенно свое качество и постепенно отмирает»[476].

Напомню, Маркс допускал возможность скрещивания языков, в результате которого появляется новый (английский). Здесь Сталин воспроизвел общепринятую в среде лингвистов теорию взаимодействия языков, хотя еще во времена Марра и под влиянием его воззрений взаимовлияние, ведущее к «схождению» соседствующих языков, признавалось Н. Трубецким и с определенными оговорками А. Мейе. В наше время как о бесспорном факте сообщают о формировании на протяжении последнего столетия так называемых языков пиджинов, или креольских языков. Они первоначально возникли как подсобные языки — посредники между европейскими колонизаторами и населением Экваториальной Африки, Новой Гвинеей и Южной Америки. Ни для тех ни для других эти языки не были родными. Они были стихийно скрещены и первоначально обладали крайне упрощенной грамматикой и ограниченной лексикой. И то и другое было заимствованно из различных языков с самыми несопоставимыми строями одновременно. Сейчас таких языков насчитывается несколько десятков, и они все более уверенно приобретают статус полноценных развивающихся языков[477]. И если такое явление происходит на наших глазах и всего лишь на протяжении одного столетия, то не может быть никаких сомнений в том, что еще более мощные процессы «схождения» и «расхождения» языков, этносов и культур переживало человечество на протяжении нескольких миллионов лет своего развития.

Указав на то, что единственный путь — это победа одного языка над другим, Сталин решил привести в качестве примера историю русского языка: «Так было, например, с русским языком, с которым скрещивались в ходе исторического развития языки ряда других народов и который (здесь Сталин вычеркнул, видимо, надоевшую ему самому формулу об основном словарном фонде и грамматическом строе. — Б.И.) выходил всегда победителем.

Конечно, словарный состав русского языка пополнялся при этом за счет словарного состава других языков, но это не только не ослабило, а, наоборот, обогатило и усилило русский язык.

Что касается национальной самобытности русского языка, то она не испытала ни малейшего ущерба, ибо, сохранив свой грамматический строй и основной словарный фонд, русский язык продолжал продвигаться вперед и совершенствовался по внутренним законам своего развития.

Не может быть сомнения, что теория скрещивания не может дать чего-либо серьезного советскому языкознанию. Если верно, что главной задачей языкознания является изучение внутренних законов развития языка, то нужно признать, что теория скрещивания не только не решает этой задачи, но даже не ставит ее, — она просто не замечает или не понимает ее»[478].

Четвертый сокрушающий удар

От начала и до конца статья Сталина антимарристская. Даже когда он формулировал вопросы, то обращал их лично к Марру и к его конкретным сторонникам, участникам дискуссии. Но, завершив работу над первыми тремя вопросами, Сталин решает придать ей большую масштабность, не сводить ее пафос только к личности Марра. Поэтому он убирает всякое упоминание его имени из формулировок вопросов, то есть делает их обезличенными, а в тексте вместо конкретного обращения «понимает ли это товарищ?» пишет обезличенно — «товарищи».

«Вопрос. Правильно ли поступила „Правда“, открыв свободную дискуссию по вопросам языкознания?» Сталин написал последним, что видно из его собственноручной надписи на заглавном листе архивного экземпляра: «4) О языкознании. Перепечатка четвертого вопроса»[479]. Странно, но по какой-то причине в архиве Сталина в рукописи сохранился только этот ответ на четвертый вопрос. Возможно, что другие ответы Сталин первоначально надиктовал стенографистам, а затем уже работал с машинописными распечатками, то есть рукописей попросту не было. Во всяком случае, ответ на четвертый вопрос написан Сталинской рукой от начала и до конца. Судя по тому, что правки на этих экземплярах очень мало, Сталин с ходу набросав текст, видимо, остался им сразу же доволен. С психологической точки зрения и вопрос и «Ответ. Правильно поступила» очень занятны. Интересно, мог бы Сталин ответить на свой вопрос так: «Нет, неправильно поступила»? Сталин упорно продолжает играть роль стороннего наблюдателя, одного из участников дискуссии, усердно делая вид, что не он ее главный заводила. Поскольку он всего лишь один из многих, то был вправе ответить на этот вопрос «группы товарищей из молодежи» так: «В каком направлении будут решены вопросы языкознания, — это станет ясно в конце дискуссии. Но уже теперь можно сказать, что дискуссия принесла большую пользу»[480]. Иначе говоря, дискуссия продолжается и его мнение как будто нерешающее.

Но далее этот раздел статьи и по стилю и по сути сплошной обвинительный приговор «подсудимому» Марру и его подельщикам. Как и положено, в судебном приговоре сначала идет часть констатирующая пункт за пунктом состав преступления, а затем сам приговор:

«Дискуссия выяснила, прежде всего, что в органах языкознания как в центре, так и в республиках, господствовал режим несвойственный науке и людям науки». Не могу не отметить еще раз судебно-процессуальный стиль и дух написанного Сталиным документа. Здесь и оборот «дискуссия выяснила»: аналогично — «суд установил», и термин «органы языкознания», и, самое главное, страшные для людей сталинской эпохи обличительные и обвинительные интонации вождя. Им констатировалось, что представители «нового учения» в языкознании пресекали всякую критику своего учителя, не давали административного хода научным противникам и выдвигали только тех, кто безоговорочно принимал учение Марра, и даже «самовольничали» и «бесчинствовали». В качестве наглядного примера неслыханного бесчинства Сталин (как мы помним с подачи академика Мещанинова!) указал на переиздание «Бакинского курса» лекций Марра, якобы в свое время забракованного самим автором из-за неполноценного содержания, а не по причине безобразного полиграфического исполнения вычурного марровского языка и его сложнейшей транскрипции.

Российский исследователь М. Леушин недавно обнаружил интересный документ, имеющий отношение к «Бакинскому курсу». С 1946 года начало издаваться шестнадцатитомное собрание сочинений Сталина. Партийные деятели так были очарованы научно-лингвистическими успехами вождя, что решили, разумеется, не без его ведома, включить все его языковедческие статьи в очередной том собрания. В связи с этим Институт Маркса — Энгельса — Ленина при ЦК ВКП(б), под грифом которого издавались труды Сталина, обратился с запросом в Академию наук. На запрос был получен приводимый ниже ответ:

«Несмотря на столь авторитетное разъяснение, — пишет Леушин, — ситуация с „Бакинским курсом“ Марра полна, на наш взгляд, неясностей.

В.М. Алпатов сообщает: „Единственная попытка изложить новое учение студентам, так называемый бакинский курс (1926)… был забракован самим автором, не позволявшим печатать его при жизни“, и ссылается как на источник сведений на книгу В.А. Миханковой.

Однако Миханкова утверждает лишь то, что Марр противился изданию своих лекционных курсов вообще, поскольку считал, что „не наступило еще время давать законченное изложение нового учения о языке“, перманентно им перестраивавшегося. Конкретно о „Бакинском курсе“ в этом контексте нет ни слова, только значительно ниже констатируется, что „издание изобилует опечатками, искажающими временами смысл“.

Вместе с тем, по оценке Миханковой, „Бакинский курс“ является „единственным составленным самим Н.Я. изложением основ нового учения о языке“ и представляет собой „как бы сводку главнейших положений нового учения о языке в тот момент, когда стало осознаваться Н. Я., что то, что говорит марксизм-ленинизм о языке, подтверждается исканиями яфетидологии“.

Таким образом, важный и значимый текст — с одной стороны, забракован автором — с другой. Существуют ли документальные свидетельства „браковки“ и каковы они? На фоне отсутствия в литературе ответов на эти вопросы категорические сталинские утверждения и их основания выглядят, на наш взгляд, весьма интригующе. Более того, обрисованная выше история с „Бакинским курсом“ Марра вполне может быть, по нашему мнению, связана с одной из существенных археографических загадок ушедшего века»[481].

Никто из перечисленных авторов не обратил внимания на то, что первоисточником сталинского заявления (Марр якобы еще при жизни забраковал «Бакинский курс»), был не кто иной, как Мещанинов. Напомню его характеристику «Бакинского курса» в дискуссионной статье в «Правде»: «… лекции („Бакинского курса“. — Б.И.) в остальной своей части представляли изложение, не всегда отвечающее установкам материалистического учения о языке, и сам же автор данного труда в 1931 году не дал согласия на его переиздание, находя необходимым коренную переработку. Следует отметить тут же, что по вине учеников Н.Я. Марра, отказавшихся от переиздания „Бакинского курса“ как устаревшего, курс этот до сегодняшнего дня включается безо всяких оговорок в числе рекомендуемых студентами пособий»[482].

Удивительно, но еще накануне дискуссии учеником Марра называл себя именно Мещанинов. К тому же только что он дал добро на переиздание марровского курса в планируемом десятитомнике, а теперь заявил, что этот курс не вполне «материалистичен», да и сам Марр его забраковал. Напомню, читая статью Мещанинова, Сталин взял эти высказывания на заметку, а затем воспроизвел их в своей статье. Позже эти же замечания повторили Б.В. Горнунг и современный исследователь В.М. Алпатов, который приписал их уже Миханковой. Миханкова, в последние годы жизни бывшая секретарем Марра, после его смерти заведовала в Эрмитаже его мемориальным кабинетом, где хранился архив и библиотека патрона. В конце 40-х годов она издала научно-биографическую книгу о Марре, претендовавшую на серьезное академическое исследование. Книга написана удивительно безалаберно и очень странно, что она вообще смогла увидеть свет[483].

Итак, вся эта история с «Бакинским курсом» восходит к широко известной статье наследника Марра Мещанинова, об истинных мотивах которого можно только догадываться. Однако остается вопрос — почему все же Марр при жизни не переиздавал свой наиболее целостный труд?

Говоря о переиздании «Бакинского курса» злокозненными марристами, Сталин делает жест, не оцененный позже Мещаниновым. Ведь такое «преступление» не могло произойти без ведома академика, поставленного возглавлять языкознание. Значит, его вина! Сталин же сформулировал это место так: «„Бакинский курс“… был, однако, по распоряжению касты руководителей (т. Мещанинов называет их учениками Н.Я. Марра) переиздан и включен в число рекомендуемых студентам пособий без всяких оговорок. Это значит, что студентов обманули, выдав им забракованный „Курс“ за полноценное пособие. Если бы я не был убежден в честности тов. Мещанинова и других деятелей языкознания, я бы сказал, что подобное поведение равносильно вредительству»[484]. Этим Сталин спас Мещанинова и его соратников от страшнейшего обвинения во вредительстве, вывел его самого из состава «касты руководителей» и учеников Марра и ни одну фамилию из числа марристов не назвал конкретно. Он знал свою систему до тонкостей и великодушно не дал ей загрызть заживо доверявших ему в течение двадцати пяти лет людей. Но одновременно теми же самыми словами он нагнал такого страха на Мещанинова, марристов и сочувствующих им, что они после опубликования работы Сталина скопом бросились отзывать свои статьи и поголовно писать покаянные письма в редакцию «Правды». По мнению Сталина, оказывается, именно марристы были виновны в зажиме «свободы критики». Пылая праведным гневом, вождь справедливо указывал, что «никакая наука не может развиваться и преуспевать без борьбы мнений», а дискуссия оказалась полезной потому, «что выставила на свет божий этот аракчеевский режим и разбила его вдребезги». Он явно не боялся того, что в головах некоторых ученых и простых граждан могут возникнуть некие недопустимые аналогии с его политическим режимом. Все более распаляясь, он вопрошал: почему ученики Марра «замалчивали неблагополучное положение в языкознании», почему о неразработанности проблем они заговорили только в ходе дискуссии? «Почему они в свое время не сказали об этом открыто и честно, как это подобает деятелям науки?» Они надеются и дальше развивать «советское языкознание… на базе „уточненной“ теории Н.Я. Марра, которую они считают марксистской. Нет уж, избавьте нас от „марксизма“ Н.Я. Марра. Н.Я. Марр действительно хотел быть и старался быть марксистом, но он не сумел стать марксистом. Он был всего лишь упростителем и вульгаризатором марксизма»[485]. Напомню: последние две фразы Сталин в свое время вписал в один из вариантов статьи Чикобавы. Этим открывается список обвинительных пунктов, предъявленных Марру:

«Н.Я. Марр внес в языкознание… немарксистскую формулу, отнеся язык к надстройке»;

«Н.Я. Марр внес в языкознание… неправильную, немарксистскую формулу насчет „классовости“ языка»;

«Н.Я. Марр внес в языкознание несвойственный марксизму нескромный, кичливый, высокомерный тон…»;

«Н.Я. Марр крикливо шельмует сравнительно-исторический метод, как „идеалистический…“»;

«Н.Я. Марр высокомерно третирует (первоначально было — „шельмует“. — Б.И.) всякую попытку изучения групп (семей) языков, как проявление теории „праязыка“»;

«Послушать Н.Я. Марра и особенно его „учеников“, можно подумать, что до Н.Я. Марра не было никакого языкознания, что языкознание началось (первоначально — „зародилось“. — Б.И.) с появлением „нового учения“»[486].

Затем прозвучал смертный приговор яфетидологии, «новому учению о языке», стадиальной теории, четырехэлементному анализу и посмертной тени кичливого академика:

«Ликвидация аракчеевского режима в языкознании, отказ от ошибок Н.Я. Марра, внедрение марксизма в языкознание, — таков, по-моему, путь, на котором можно было бы оздоровить советское языкознание»[487].

На этом статья Сталина «Относительно марксизма в языкознании» заканчивалась. В этом виде она была опубликована в «Правде» 20 июня 1950 года.

Но, достигнув пика, уникальная для отечественной и мировой истории лингвистическая эпопея не закончилась. В течение лета 1950 года Сталин еще несколько раз публиковал в «Правде» краткие ответы на очередные вопросы.