Под черными знаменами

ГЛАВА 15

От Степана Иван узнал, что из его сотни в том бою погибло 36 человек, и почти столько же было ранено. Так что сотни не стало, а уцелевших разбросали по другим подразделениям. Степан сколько мог, взял земляков в свою сотню. Несмотря на награду и повышение в чине, чем дальше, тем сильнее Иван ощущал свою вину за случившееся, вину перед погибшими земляками и их семьями. Ведь получалось, что они погибли из-за него. Не прояви он этой инициативы, не возобладай в нем интуитивно, обострившаяся за время домашнего "простоя", жажда боевой деятельности, и они, во всяком случае большинство, остались бы живы. Хотя, это конечно не факт, сражение наверняка бы затянулось на дни, а то и на недели, и неизвестно, как бы там все повернулось. Эти рассуждения вроде бы немного успокаивали, но не надолго. Иван по мере того, как его состояние улучшалось, все больше общался с другими ранеными. Как в дивизии не существовало особых привилегий для офицеров, например у них не было тех же денщиков, так и в дивизионном госпитале не было разделений на офицерские и солдатские палаты, все лежали вместе. От соседей Иван также уяснил, что порядок в дивизии не только своеобразный, но и жестокий - жизнь человеческая ценилась здесь куда меньше, чем преданность атаману. Еще одну особенность анненковский войск осознал Иван - чины боевых полков, очень неприязненно относились к карателям из так называемого "отряда специального назначения" при контрразведке дивизии. Туда, как правило, стремились люди с криминальными склонностями. Об их садизме ходили легенды. Впрочем, казаки не столько жалели "мужиков", сколько переживали за свои, оставленные в станицах семьи - не дай Бог, туда придут красные. Правда у большинства была полная уверенность, что большевиков в конце концов разобьют, и им месть со стороны крестьян-новоселов не грозит. Но находились и сомневающиеся. Эти вспоминали, что из себя представляли многие генералы на германском фронте, опасались, что такие же встанут во главе белых армий за Уралом и загубят все дело, если, конечно, не найдутся такие командиры как их атаман.

В один из дней в госпиталь с легким ранением руки заявился Арапов. Увидев Ивана, он подсел к нему.

- Здорово... Слышал, слышал о твоих подвигах. Тебя, что в подъесаулы произвели?... Поздравляю,- блудливые глаза Васьки бегали по сторонам, словно чего-то искали и не могли найти.

- Ты лучше, чем меня поздравлять, за души наших земляков-одностаничников помолись,- хмуро ответил Иван.

- Ну, это тебе сподручнее. Не я их на смерть-то повел,- тут же наотмашь вдарил Васька.

- Ладно, чего ты тут? Иди своей дорогой,- не захотел больше разговаривать с однокашником Иван.

Но тот, напротив, был очень предрасположен к общению:

- Да ты, Вань, не серчай. Я ж все понимаю. Как говорит наш атаман, войны без потерь не бывает.

- Иван не ответил, и Васька, которого словно распирало "раскрыть душу", вдруг принялся рассказывать о себе:

- А я сейчас в "отряде особого назначения" при контрразведке служу. Слыхал о таком? Нас еще опричниками зовут. Про меня, наверное, тоже знаешь... ну про то, что я в Семипалатинске бабу на балу грохнул? Пьяный был в дымину, а эта сука меня, офицера, по морде, при всех. Папаша ее, то ли почтой, то ли телеграфом там командовал... так себе бабенка, а сколько из-за нее потом шума было. А до того у меня купеческая дочка была, я даже в дом их был вхож. У той папаша жутко богатый. Да ты их знать должен, твоя Полина подруга этой Лизки Хардиной. Да, конечно, если бы я эту не упустил, у меня бы все по-иному вышло. То невеста, так невеста. Но понимаешь, не давала. Все разговоры говорили, про цветы да погоду, стишки там всякие читали, альбомы ее с фотографическими карточками смотрели и ничего боле, даже пощщупать себя как следует не давала, а если выпивший приходил, так почти сразу и выпроваживали. Тут еще и папаше не больно я глянулся. Потом вообще и приглашать, и пускать перестали. Я и плюнул, чего-чего, а баб-то кругом и без этой Лизки полно. Ну, а на том балу вот так все вышло... Хорошо еще, что не расстреляли. Я попу нашему дивизионному отцу Андрею в ноги упал, упросил его к атаману сходить, попросить за меня. Пронесло, только с офицеров разжаловали. Но я не долго горевал, уже в Сергиополе друга своего старого встретил Веселова, начальника контрразведки, он меня вот в опричники и определил. У них жить можно, у них весело. Вчера вот тут одну деревню неподалёку "чистить" ездили. Ну, а там как везде, мужиков кроме стариков и мальчишек ни одного нету, все у красных. Что делать, ясно все красным сочувствующие. Всех из домов выгнали, а баб отдельно в одну избу загнали, на лавки повалили, платья и исподнее с них поснимали. Орут, конечно, а мы их плетьми... Тощие в основном, смотреть не на что, второй год тут воюют, жрать нечего. Но нашлась и ядреная одна, уж мы ее шестиюймовками с нашим полным удовольствием отходили.- Васька для наглядности замахнулся.- Ее как перетянешь, а она аж визжит... Потом узнал, мужик ее был там председателем сельсовета, оттого она и не голодала как остальные, и такая гладкая оказалась. А сейчас он в Черкасском ротой командует. Мы этих красногвардеек, значится, сначала выпороли, потом отпороли... ха-ха. Одна вот за ладонь меня укусила, когда я ее заваливал. Сначала и внимания не обратил, а потом гляжу пухнуть начала. Видать зубы у нее гадючьи, ядовитые. Вот перевязать пришел...

- Слушай... ты тут дело свое сделал, перевязал свою рану боевую!?... Ну и двигай,- перебил Иван, не в силах больше слушать рассказы земляка и бывшего однокашника по кадетскому корпусу, к неудовольствию некоторых прочих слушателей, которые внимали бравому карателю с явным интересом...

В конце марта часть госпиталя и некоторые тыловые службы дивизии решили отправить в Семипалатинск, а боевые действия перешли в фазу вялотекущей войны. Анненков не мог продолжать большое наступления из-за острого недостатка боеприпасов, в первую очередь снарядов. Такие же проблемы испытывали и красные. Оренбургская армия белых атамана Дутов в ходе общего наступления на Восточном фронте перерезала туркестанскую железную дорогу. Таким образом, красные части, действующие в Семиречье, оказались отрезанными от снабжения из Центральной России. Необходимость экономить боеприпасы обоим воюющим сторонам привела к тому, что костер войны в Семиречье, вспыхнувший, было, в начале марта не разгорался, а еле тлел. Иван к моменту эвакуации госпиталя уже встал на костыли. Облачившись в форму, он пошел в штаб и записался на прием к атаману...

- Рад, что вы выздоравливаете, но почему с погонами сотника, ведь вы подъесаул?- с порога сделал выговор ему атаман. Анненков когда разговаривал с образованными офицерами часто отходил от "братской" манеры и обращался к собеседникам на "вы".- Садитесь, вам же тяжело стоять.

- Виноват, погон не нашел,- не успел придумать другого объяснения Иван, ведь он пришел по конкретному поводу и совсем не думал о том какие на нем погоны.

- Зачем погоны? Надо всего лишь по одной звездочке прицепить... Ладно... Немедленно принесите погоны подъесаула,- приказал атаман порученцу, застывшему по стойке смирно за спиной Ивана, и тот тут же исчез исполнять приказ.- У вас дело ко мне?

- Так точно, господин атаман,- Иван никак не мог заставить себя говорить "ты" и "брат-атаман" человеку с полковничьими погонами на плечах, хоть и всего на шесть лет его старше. Видимо, осознавал это и Анненков, окончательно перешедший с ним на "вы". - Я слышал, что всех тяжелых и средней тяжести раненых будут отправлять в Семипалатинск?

- Да, верно. Мы вообще оставляем эту чертову Андреевку и перебазируемся в Урджарскую. Здесь совсем нет места, чтобы разместить всю дивизию, все службы и базу снабжения. А нам необходимо закончить доформирование. Эх, если бы Воскобойников тогда поддержал ваш прорыв, сейчас бы с этой "Черкасской обороной" уже покончили и не было бы всех этих мытарств...- Аннеков с сожалением ударил кулаком себе в ладонь.- Ну да ладно, не всегда все получается как надо... Думаю, к лету наша дивизия должна намного усилится. Семиреки к нам каждый день приходят. Вчера вот целая полурота пластунов пришла во главе с есаулом. Понравились они мне, злые, готовы зубами рвать красных. Из таких добровольцев мы сформируем, наконец, боеспособные пехотные подразделения, а то сами видели, что пехота у нас в основном из мобилизованных и никуда не годится. Еще киргизы подойдут, думаю из них создать туземный киргизский полк. Так что наверняка летом мы большевиков здесь окончательно добьем. А вас, Решетников, я хочу поставить во главе Усть-Каменогорского полка. Хоть и немного в нем пока людей, но думаю, казаки вашего отдела должны наконец понять, что лучше воевать у меня, чем идти по мобилизации на Восточный фронт. Кстати приказ о мобилизации уже спущен в отделы и она, видимо, уже началась.

- Но у Усть-Каменогорского полка есть командир, и мне бы не хотелось...- начал было возражать Иван.

- Какой это командир,- перебил атаман,- из-за него мы вот сейчас здесь сидим, вместо того чтобы быть на сто верст южнее и готовиться к наступление на Верный. Вы своей атакой предоставили ему возможность отличиться, зарекомендовать себя стратегом, а не простым исполнителем... ааа,- Анненков махнул рукой.- Исполнителей у меня и без него хватает. Не знал бы его лично, как храброго и верного офицера, отдал бы под суд. Хотя, конечно, какой он офицер. Хорунжего на фронте из урядников выслужил, краткие курсы подготовки прошел. Потом уже ко мне пристал, храбрость в боях проявил, сотню водил на пулеметы. Ну, я думал, может и с полком получится, да вижу, ошибся. А вы... вы совсем другое дело, у вас настоящее военное образование и фронтовой опыт не урядницкий, а офицерский. Я ведь видел вас в бою, у вас все есть для того, чтобы успешно командовать полком. А то ведь у нас офицеров много таких, которые умудрились всю германскую войну в тылах просидеть, а другие наоборот опыт имеют, но в теории слабы. В общем, в вас я не сомневаюсь, если с полком так же успешно будете воевать как с сотней, сделаю вас своим заместителем. А сейчас поезжайте вместе с госпиталем в Семипалатинск, там условия получше, подлечитесь, и как только сможете сесть в седло сразу сюда, вернее в Урджар. Летом вы должны командовать полком. Вы меня поняли?

- Господин атаман... я собственно к вам вот с чем. Зачем мне в Семипалатинск? Мне тут до моей станицы куда ближе, если прямиком ехать. И вылечусь я там быстрее,- последний аргумент Иван привел, чтобы подвигнуть атамана согласиться.

Анненков ненадолго задумался...

- Хорошо, возьмите себе двух провожатых, подводу и отправляйтесь. Но помните, не позднее июля вы должны быть в строю. Я на вас очень рассчитываю.

- Насчет провожатых. Я хочу всех раненых из своей сотни с собой взять. Среди них есть ходячие. Они и за провожатых будут.

Идея понравилась атаману. Он вообще все эти тыловые учреждения, госпитали, обозы не любил. Они сдерживали маневр, тормозили передвижение войск, "приземляли" полет мыслей молодого полководца. И то, что часть раненых убывает лечиться самостоятельно, что ж тем лучше, меньше хлопот и расходов на довольствие.

- Пусть будет по-вашему, возьмите сколько надо подвод, лошадей из выбракованных и отправляйтесь. Вы же и будете там старшим.

Порученец с погонами уже несколько минут стоял в дверях и ждал.

- Держите подъесаул, и чтобы больше я вас с погонами сотника не видел!- эти слова атаман произнес жёстко, не терпящим возражений тоном.

Десять подвод с ранеными усть-бухтарминцами, александровцами, березовцами, черемшанцами, вороньевцами обратный путь преодолевали совсем не с той скоростью, с которой месяц назад ехали на фронт. Иван, сцепив зубы, терпел боль в растрясенными дорогой ноге и голове. Но куда мучительнее была боль душевная, он предчувствовал, что дома, в станице, ему придется держать ответ перед родными погибших и искалеченных. Месяц назад он вел по этой степной дороге сто девятнадцать полных сил и здоровья казаков. И вот тридцать восемь из них лежат в могиле (к тридцати шести погибшим в бою добавилось двое тяжелораненых скончавшихся в госпитале), а тридцать три возвращаются с ним, из которых половина имеет серьезные ранения, двенадцать вообще лежачие, восемь с ампутированными конечностями.

Иван как мог торопил возниц, ведь уже начинался апрель, почти стаял снег даже в горах. Он хотел успеть до начала ледохода, пока не растаяла переправа через Иртыш. Вообще-то крепкий лед стоял обычно где-то до 5-го апреля, а ледоход начинался 10- 15-го. Время еще было, но ехали не верхом и не рысью, к тому же то и дело останавливались, когда кому-то из "тяжелых" становилось невмоготу терпеть тряскую дорогу. В деревни старались не заезжать, на ночлег останавливались в степи, выставляя караульных из тех, кто ещё как-то мог держать в руках винтовку. Крестьянам-новоселам в большинстве своем все эти коммунистические идеи были чужды. Но так уж получилось, что ураган гражданской войны кинул их в сторону красных. Когда проезжали киргизские аулы, там, в основном, взирали на казаков безразлично-настороженно, для них, что красные, что белые - все едино. Они с давних пор, спокойно, без "горения" ненавидели всех "орыс", русских. То, что те без пощады уничтожают друг друга, могло вселить в их души только радость - может совсем перебьют друг-дружку проклятые, и тогда некому будет мешать степнякам жить в их вольной степи, никто не будет захватывать их луга и пастбища, и они спокойно будут пасти свои отары и табуны...

Дорогу выдержали не все, один из тяжелых, казак из Березовского поселка тихо скончался, когда ехали уже "Чертовой долиной". Хоронить не стали, решили что за полтора дня успеют довезти до станицы и отпеть в церкви... К Иртышу вышли в сумерках. Переправляться в темноте не решились, опасаясь провалиться, лед местами стал уже слишком тонок. Стояли и смотрели на тот берег, на станицу, светившуюся редкими огнями. Смотрел и Иван, воображая, то спящую Полину, то стоящую перед иконами, тускло освещаемые лампадой, молящуюсяся за него. Может один из этих огоньков ее?...

Утром встал густой туман. Казаки, стуча зубами от холодной сырости, ждали пока развиднеется. Лед на накатанной переправе оказался еще достаточно прочным, переправились без проишествий, только ходячие вылезли и шли пешком, чтобы не создавать лишней тяжести на подводах с лежащими ранеными. Когда выехали на свой берег уже вовсю светило солнце. Хмурые, перебинтованные, заросшие щетиной, некоторые с пустыми рукавами и штанинами, на костылях, измученные, исхудавшие... Обоз в зловещей тишине въехал в станицу - их встречали молча... потом одна, вторая женщина узнавая своих с криком и плачем кидались навстречу...

Первое, что бросилось в глаза Ивану, когда он увидел Полину - это перемену, случившуюся с ней за столь непродолжительный срок, что он отсутствовал. Той цветущей, переполненной счастьем молодки уже не было. Она как-то сразу превратилась в не по возрасту зрелую женщину, постоянно страдающую от какой-то не проходящей душевной боли. Она похудела, платье уже не так вызывающе топорщилось на груди, щеки не так круглились, не играли на них веселые ямочки, не искрился румянец. Отец с матерью хотели первым делом его накормить, усадить за стол, но Полина увела Ивана в их комнату и там, осторожно сняв с него бинты, шину, не обращая внимания на исходящий от его ноги неприятный запах, обмыла рану, то и дело приникала к ней губами. Потом она сделала перевязку и вновь наложила шину.

Приехавшие усть-бухтарминцы разошлись по домам, а вот александровцев, березовцев и черемшанцев с вороньевцами разобрали по домам родственники и друзья. У кого таковых не оказалось, станичный атаман поместил в фельдшерском пункте, организовав питание и уход. Тут же в поселки отправили верховых с известием, чтобы родственники присылали в станицу за своими ранеными. Уже к вечеру оттуда стали прибывать первые подводы, а утром следующего дня приехал атаман Александровского поселка Никандр Злобин. Он узнал, что Иван последний, кто видел его сына живым, был Иван. Что мог рассказать Иван, не посмевший сидеть в присутствии убитого горем отца и стоявший перед ним на своих костылях почти по стойке смирно? Что был бой, ворвались на батарею, что хорунжий Злобин спас ему жизнь, зарубив красного артиллериста, а его самого в следующую минуту срезали из пулемета, что похоронен в братской могиле, куда похоронили всех казаков, павших в том бою под Андреевкой. То, что в ту атаку они пошли из-за него, что не прояви он инициативу... Этого Иван сказать не смог, ни Злобину, ни другим родственникам погибших, приходившим к нему как к командиру узнать о подробностях гибели своих близких... Хотя, конечно, они и без его слов все узнали. Но его винили не за ту атаку, а за то, что не привез тела погибших станичников, что дал их похоронить, как это было принято в дивизии, в общей могиле и отпеть дивизионному священнику, отцу Андрею, сотворившем это священное действо, не совсем по христиански, да еще с маузером на боку, одетом поверх рясы. Он оправдывался, что де сам лежал без движения и не мог ничего сделать...

В церкви сначала отпели умершего в пути следования березовца, а потом несколько дней служили панихиды по погибшим. И хоть Ивана никто из родственников погибших вслух не винил, он не мог не чувствовать немой укор в их глазах. Это поняла Полина и стала энергично отвлекать его от невеселых размышлений. У него была всего лишь сломана нога, в остальном его организм уже оправился и функционировал вполне нормально. На это и делала упор Полина при лечении его "моральной раны". Ей пришлось немало постараться, чтобы ласками и красотой своего тела заставить Ивана думать прежде всего о ней.

В разговоре с тестем Иван извинился за то, что не понимал осторожности Тихона Никитича, его стремлений всеми силами избежать участия земляков в братоубийстве. Об том же он прямо сказал Полине:

- Прав твой батя, десять раз прав. Я там такого насмотрелся. Все что на германском фронте видел, никакого сравнения. Свою же страну, как рубаху ситцевую с двух сторон ухватили и рвем, жгем, терзаем. В Семиречье ни одной станицы, ни одного села нет, чтобы не разорены, не разграблены, да не сожженные. Все друг дружку ненавидят. Не знаю, как дальше после этого вместе жить будем. Ведь сейчас вся Россия вот так же, сожжена, разграблена, мужиков сколько побитых или калек, бабы иссильничаны, дети осирочены. Вот в станицу нашу вернулся, как в теплый дом после пурги попал. Как здесь хорошо, покойно, как и не было ничего, на колокольне звонят, детишки в школу ходят... Конечно, не как до войны, и вдов вон сколько, и обеднели многие, и казаков сколько помобилизовали, но разве сравнить с тем, что мы там повидали. Там ведь не столько грабят и убивают, сколько души людские губят. И они, те люди с погубленной душой, уже не будут боятся другие души губить... Все это беззаконие, жизнь такая, она ведь только для таких как Васька Арапов в радость, озоровать, варначить, сильничать, убивать и все безнаказанно. Дурак я был Поля... я ведь тоже про себя Тихон Никитича чуть не трусом считал, а он ведь сколько жизней спас. Если бы не он... Ох не знаю, может быть уже бы и тут все горело, и кровь лилась. И я тоже хорош, геройство показал, людей на смерть повел... Зачем, кто меня подначивал!?...