Под небом пустыни

Глава пятая

О нетерпеливости фотографа. — Абдоллах-хан преступает границы дозволенного. — Камбаре Али — первый человек в Ребате-Поште-Бадам. — Камбаре Али отдает дань почтения окнам историографа и разжигает примус. — Фотограф занимается благотворительностью. — Праздность и безделье — первый признак наступления ноуруза. — Почившие в бозе цыплята. — Жандарм верхом на верблюде. — Сторож, которому нечего сторожить. — Святилище в пустыне. — Груды земли, упавшие с небес пустыни. — Водоем каната расположен в покойницкой. — Невнимательность к нашему гостеприимному хозяину, — Средства к жизни в сучьях саксаула. — Миссия разъездной цистерны с керосином. — Управление лесных угодий печется о простом народе. — По корневищу саксаула роют колодец в пустыне. — Горе из-за приглашения дважды пообедать.

Степень выдержки и терпения фотографа экспедиции не поддавалась точному анализу. Поэтому было нелегко уследить за тончайшими их нюансами. Каждую секунду надо было быть начеку, чтобы внутренний импульс не разрушил призрачный остов его душевного равновесия. Поэтому мы прервали беседу с пастухами, и машина рванула с места. Абдоллах-хан так сильно жал на педали, что машина летела по просторам пустыни с невероятной скоростью, противоречащей неизменной заповеди ее водителя. С первого дня путешествия и до сего момента скорость нашей машины ни разу не превысила шестидесяти километров. И теперь мы убеждались в том, что Абдоллах-хан принадлежал к числу кротких людей. Если такого человека обидеть, он никогда не выразит протеста открыто. Недовольство Абдоллах-хана нашло выражение в очень подходящее время дня и было полезным, ибо пустыня стремительно подобрала свой отглаженный подол и показались ухабы, рытвины, нагромождения гор Сагенд.

Наши глаза, порядком утомившиеся от длинной ленты шоссе, очень нуждались в передышке и хотя бы в каком-нибудь отдыхе. Эту передышку дали горы Сагенд, невысокие, живописно окрашенные в красновато-кирпичные тона. Целых полчаса мы блуждали в узкой теснине бурого ущелья, перебираясь от склона к склону. Наконец выбрались из-под навеса бесконечной горной цепи и снова очутились на широкой глади пустыни.

Около четырех часов пополудни вдали забрезжили очертания Хемматабада и несколько в стороне — силуэт полуразрушенной крепости Ребате-Поште-Бадам. Еще в Йезде мы решили, что Ребате-Поште-Бадам станет первым населенным пунктом в сердце пустыни, где мы устроимся на ночлег.

Шоссе в пустыне играет роль касательной к попутным чайным. Поэтому у нас не было другого выхода, как остановить машину возле чайной Камбаре Али. С ног до головы в пыли, голодные, мы вышли из автомобиля, не собираясь, по совести говоря, осматривать и изучать окрестности деревни, название которой Ребате-Поште-Бадам совсем не звучало по-деревенски. Кроме того, когда мы подкатили к чайной, облачное небо над деревушкой не располагало к прогулкам и осмотру горестной, сиротливой обители.

Обе скамьи в доме были покрыты коврами и довольно широки. Мы вытянули ноги, едва переводя дух от усталости. Камбаре Али, хозяин заведения, прощупав нас трахомными глазами, засуетился, захлопотал. Белая шапочка историографа, сверкавшая в десяти сантиметрах от его американских очков, придавала столь благородный вид мудрому лбу нашего товарища, что Камбаре Али был сражен и, вероятно, решил про себя, что все мы, или хотя бы владелец шапочки и очков, заслуживаем особого уважения. Был разожжен примус, зашумел самовар, на большом подносе появились тарелки с яичницей, хлебом, сыром, солью, а рядом выстроились банки с рыбными консервами, зеленым горошком, фляги с прозрачной водкой. Аккуратными рядами стояли стаканы с горячим чаем. Через час мы уже наелись доотвала. А хмель от водки снял нудную ломоту во всем теле. Головы разгорячились, усталость исчезла сама собой, лица разгорелись, началось обсуждение планов на дальнейшее. Камбаре Али внимательно прислушивался к нашей беседе. Он беспокоился, что мы не останемся на ночлег.

— Все приезжие остаются здесь ночевать, — осмелев, вмешался он в разговор. — Вам надо отоспаться хорошенько до песков. А на восходе двинуться дальше, чтобы до жары их миновать.

В гаражах Йезда достаточно много говорили о песках пустыни, и мы не представляли ясно, что за этим кроется. Надо было ждать до завтра и своими глазами рассмотреть вблизи эти пески. Как только Камбаре Али понял, что мы остаемся ночевать, он обрадовался, вкрадчиво спросил:

— Что вы желаете на ужин?

Пар от проглоченных только что яичниц валил еще из ноздрей. Разумнее было вообще отказаться от ужина. Но водочный угар так расцветил наши планы, что подстать им захотелось закатить и пир горой.

Фотограф, уважавший благотворительность и никогда не пренебрегавший ею, живо откликнулся:

— Можешь сготовить нам цыплят?

— Цыплят у меня нет. Надо купить в деревне. Да и продадут ли?

— А ты сходи. Может, продадут.

— Сколько взять?

Фотограф встал в тупик, то ли из-за нерешительности, то ли из-за неосведомленности о размерах цыплят. Он промолчал и растерянно взглянул на спутников. На помощь пришел Абдоллах-хан, который вопросительно произнес:

— Купи четырех, ага[100], ладно?

Если бы не он, то распоряжение об ужине было бы безусловно аннулировано нами. Камбаре Али, не теряя ни минуты, выскочил за дверь и скрылся.

Солнечный луч застенчиво пробился из-за гряды хмурых облаков и слабо осветил чайную. По игре длинных теней у входа мы догадались, что прибыла делегация жителей деревушки поглазеть на приезжих. Был первый день ноуруза, и жители пустыни почувствовали наступление праздника даже в такой глуши. Мы вышли на улицу, чтобы в оставшееся до отъезда время осмотреть Ребате-Поште-Бадам. Чайная расположилась возле самого шоссе, а напротив стоял новый дом. Говорили, что это дом старосты. Староста долго страдал от болей в сердце. На восьмой день после приступа его с проезжей цистерной керосина отправили в йезд. А на следующее утро, когда мы готовились к отъезду, сообщили, что он скончался ночью в канун ноуруза.

Мы брели вдоль шоссе, пока не дошли до здания жандармерии довольно приличного вида. Два жандарма сидели на камне у входа во двор и задумчиво смотрели на синеющую вдали полосу гор. Один из них — высокого роста, с хорошей выправкой, а другой — сгорбленный, неказистый. При виде нас они поднялись и откозыряли. Мы приветствовали их, спросили о самочувствии.

— Сколько в этой деревне проживает семей, начальник?

— Около шестидесяти.

— Чем кормятся?

— Доходами от овец и верблюдов, продают топливо. Бедняги не видят добра от сельского хозяйства. Есть тут два каната. Один высох, а из другого выжмешь воды не больше, чем из камня.

— Кроме вас есть ли тут другие представители власти?

— Нет, господин. Впрочем, брат старосты служит в управлении дорожного строительства. При нем трое дорожных рабочих.

— Дорожных рабочих?

— Да. Их посылают на работы за восемь фарсахов отсюда подправлять дорогу. Около четырех километров дороги идет там по открытым местам. Дорогу заносит песками. Рабочие и расчищают ее.

— А школа у вас есть?

— Есть. Возле крепости, в ослятнике. Господин Али Наби-заде — директор школы и учитель.

Мы зашагали дальше, чтобы своими глазами увидеть деревушку. По нашей просьбе неказистый жандарм согласился быть гидом. Миновав несколько подъемов и спусков, мы вышли к высохшему руслу ручья, тянувшемуся метров на четыреста за крепостью. На возвышении виднелась одинокая хижина. Жандарм пояснил, что это караульня сторожа, который сторожит посевы.

— Вы же сказали, что здесь не занимаются сельским хозяйством. Для чего же нужен сторож?

— Для садов.

— Разве здесь разводят сады?

— Да, корбан. Сады есть.

— Где же они?

— Да перед вами.

Он указывал на старое высохшее русло и утверждал, что там сады! Приглядевшись, мы насчитали что-то около двадцати стволов финиковых пальм. На клочке в четыреста метров росли пальмы, тут же находилось и богарное поле. В стороне от высохшей протоки, ближе к самой крепости, расположилось святилище Ибрахима, а чуть подальше — святилище Зейда. «Святые были братьями», — сообщил нам жандарм. Наиболее живописным местом в этой печальной деревушке было святилище Ибрахима. У входа в святилище на земле лежал нахль, увитый траурными покрывалами и похожий как две капли воды на йездский.

К стене был прибит ящик для пожертвований, в случае если у кого-нибудь возникнет неотложная просьба к святому. Недалеко от святилища, в овраге, паслось какое-то животное, смахивавшее на верблюда. Когда мы взобрались на край оврага, жандарм, блеснув глазами, заявил:

— А вот и мой дромадер!

Наконец-то мы увидели наяву верблюда! Это был живой памятник прежней административной системе, сохранившийся здесь еще со времен Каджаров[101]. Жандарм на этом верховом верблюде добирался до самых отдаленных уголков пустыни и вершил там власть. Один аллах знает, как часто верховой верблюд пускался в дальний путь, стиснутый ляжками жандарма. Мы вначале подумали, что жандармерия приобрела этого верблюда для служебных целей, чтобы в случае необходимости вооруженный жандарм мог отправиться на нем для усмирения «бунта духов» на окраинах пустыни. Оказалось, однако, что верблюд принадлежал самому жандарму. Из жандармерии он только получал за верблюда деньги на фураж. Кроме хозяина, никто не имел права ездить верхом на верблюде, и практически охрана порядка была возложена на одного человека!

Решили посмотреть на цивилизацию Ребате-Поште-Бадам. Озираясь по сторонам, мы не заметили ни хижин, ни бани, ни лавки, ни базарной площади. Прямо перед нами высилась обвалившаяся стена крепости, первоначальный вид которой не смог бы теперь определить ни один археолог. Если бы вы оставили гореть без присмотра связку из ста тысяч свечей, а через десять лет вернулись посмотреть на них, то зрелище оплывших огарков было бы куда пригляднее развалин крепости Ребате-Поште-Бадам. Крепость могла бы сегодня привлекать лишь ученых-археологов, если бы в ее рвах и расселинах люди не устроили себе лачуг. Расселины, бугры крепости были испещрены проходами, напоминавшими проулки и улочки, по сторонам которых или прямо под ногами почва разверзалась и образовывала дыры, служившие входов в пещеры. Ступеньки уводили под землю. В этих пещерах жили крестьяне Ребате-Поште-Бадам. Ни входа, ни выхода не было у крепости. Просто перед нами раскинулся огромный холм, усеянный гнездами, выбоинами, щелями и подстерегающими человека западнями.

Народ разбрелся по улочкам. Женщины сидели на плоских кровлях хижин и посматривали на небо. Куры копошились в свежем овечьем помете. Казалось, будто когда-то к небесам подвесили на веревке огромный мешок рыхлой земли. Прошли века, веревка сгнила, лопнула, и мешок с землей рухнул вниз, рассыпался. Ребате-Поште-Бадам задохнулся под тяжестью небес пустыни, как немощный старик, годами страдавший от рака и упавший вдруг прямо на дороге, чтобы уже никогда не подняться на ноги. В Ребате-Поште-Бадам не было ни одной законченной твердой линии, ни одного фундамента, ни одной, пусть старинной, арки, ни одной улицы.

У пересохшего русла ручья, в том месте, где к нему примыкает крепость, стоял огороженный с четырех сторон загон без кровли, внутри которого находился бассейн— хоуз. Вода по железной трубе текла в этот бассейн. Отсюда брали воду жители Ребате-Поште-Бадам. Из железной трубы диаметром с бутылку пепси-колы сочилась тоненькая струйка воды, дарованная лишь для того, чтобы напоминать людям о себе. В огороженном загоне чуть подальше от хоуза стояли две скамьи, сделанные из кирпича и цемента, почти новые. Ребятишки-школьники играли возле хоуза и скамеек.

«Всю жизнь я вложил в дрова. Они хлеб мой насущный. А теперь вот лесничество запретило собирать их. Ну как нам зарабатывать на хлеб? Надо еще съездить в Иезд и Тебес и поглядеть, где это лесничество!»

Слова принадлежали какому-то старику. Поскольку мы занялись осмотром крепости и загона и не обратили ни малейшего внимания на его бормотание, старик проглотил свою жалобу и побрел рядом с нами.

— Господин, для чего построена эта загородка? — спросили мы.

— Здесь находится выход подземного оросительного канала. Извольте посмотреть, как льется вода из него в хоуз.

— А зачем этот загон возле хоуза?

— Чтобы вода в хоузе была чище.

— А крыши-то здесь нет?

— Все же лучше, чем ничего!

— А что это за скамьи?

— Тут омывают покойников.

— Как, здесь покойницкая?

— Да. Одна скамья для мужчин, другая для женщин. А загородка кругом для того, чтобы женщины могли без помех обмыть и обрядить покойников.

— А у вас нет тут специальных мойщиков?

— Нет нужды. Мы все делаем сами!

Площадка для омовения покойников — самая светлая щель в деревне, откуда можно заглянуть в загробный мир. Школьники собираются здесь в праздничные дни ноуруза и каникул, брызгают друг на друга водой из хоуза. Играют в покойников, в церемонию омовения мертвецов. Так они развлекаются.

Если мужчинам нечего делать, то и женщины праздны, все им безразлично. На закате они вылезают из пещер и усаживаются возле хоуза, глядят друг на друга, болтают. Их немногословная беседа исчерпывается словами привета и прощания. Говорить не о чем. Нежданное появление на свет божий, вынужденное существование имеет рубеж, который проложили через крепость Ребате-Поште-Бадам. Неподвижное зеркало неба в Ребате непробиваемо. Чем круче вздымаются волны человеческих надежд, тем сильнее они разбиваются о пустую чашу неба пустыни, а жители Ребата даже не слышат слабого их отзвука. Деревня проявляет признаки жизни только в те дни, когда кто-нибудь умирает. Жители собираются на площадке, где омывают покойника; поднимаются шум, беготня, разговоры. Кипит котел, расстилается скатерть, и люди рассаживаются вокруг в ожидании угощения.

Кроме таких случаев, которых не закажешь по желанию, есть и другая программа развлечений по выбору. В дни месяца мохаррама или сафара[102] в деревне появляется прибывший из дальних краев ахунд или роузе-хан[103]. Заезжие гости сразу же направляются в хосейний[104]. В Ребате хосейнийе является самым просторным и удобным местом для развлечений. Двор его так велик, что может вместить всех жителей Ребата. Что касается вестей, то их в деревню заносит случайная проезжая цистерна с керосином из Йезда или Тебеса, если Камбаре Али, хозяин чайной, выйдет ее встречать и поболтает с шоферами. Проезжая цистерна с керосином здесь как бы олицетворяет отечество для жителей Ребата. И если раз в год или раз в месяц она появится в деревне, государственный флаг Ирана тогда не зря болтается на древке во дворе жандармерии. Радиоприемник Камбаре Али и другие приемники, антенны которых виднелись на холмах крепости, были совсем бесполезны и не могли поддержать престиж государственного флота в Ребате-Поште-Бадам, так как жители деревни не понимали того, что говорилось по радио. Золотые часы Гало, земельная реформа, плотина на реке Сафидруд, универсальный магазин с самообслуживанием при городской управе, спасательные работы в порте Пехлеви, паводок на реке Карун — ко всем этим вещам жители Ребата не имели ровно никакого отношения.

Фотограф сразу отказался совершить обход Ребате-Поште-Бадам. Он остался в чайной под предлогом наблюдения за приготовлением цыплят. По этой причине облик жителей Ребате-Поште-Бадам, его. крепости, водоема, покойницкой и дромадера жандарма — все, все пропало для истории. Похоже на то, что у Ребате-Поште-Бадам такая уж судьба, злая судьба, роковая и неизбежная, оставаться вечно вне поля зрения общественности. Злой рок этой деревушки был настолько могущественным и неминуемым, что настиг и нашего фотографа, заставил его предпочесть жареных цыплят искусству фотографии, и селение не было заснято на фотопленку.

К нему невнимательны также и административно-управленческие организации Ирана, впрочем, как и ко многим другим. Видимо, название Ребате-Поште-Бадам можно встретить только в архивах управления лесных угодий в Тебесе и Йезде, а также среди материалов статистического управления. Управлению по делам новобранцев также известно о существовании такого населенного пункта в глубинах Великой Соляной пустыни. Истины ради надо отметить, что и управление актов гражданского состояния Йезда официально признало эту деревню, ибо время от времени оно посылает туда специального уполномоченного, чтобы зарегистрировать всех новорожденных. По милости управления актов гражданского состояния нашлась работа в этой деревне и для управления по делам новобранцев. Зато, читая регулярно в течение десяти лет газету «Эттелаат», вы ни разу не найдете под рубрикой «Сообщают из провинций» название Ребате-Поште-Бадам. Да и не стоит, по правде говоря, искать, потому что года через два-три оставшиеся в живых жители Ребата покинут его, переберутся в другие места, а мертвецы будут спать вечным сном под руинами крепости, унеся с собой навечно память о Ребате-Поште-Бадам.

Мы страшно устали, потому что битый час осматривали, по сути дела, голое место, ничто. Изнурительное занятие, надо вам сказать. Наверное, мы устали больше, чем, к примеру, члены комиссии по регистрации смертности населения после обследования кладбищ Месгярабада[105] и сличению списков умерших в Тегеране с надгробными надписями.

Простившись с детьми, игравшими возле водоема, мы пошли обратно. Естественно, что прогулка среди бела дня столичных гостей произвела фурор в Ребате-Поште-Бадам. Посыпались вопросы: «Они из Тегерана? По какому делу? Не офицеры? Сейчас ведь рановато вербовать новобранцев. Должно быть, чиновники по сбору поземельного налога? А если с ними иностранцы, то, значит, приехали на раскопки».

В одном из закоулков крепости мы столкнулись нос к носу с группой жителей деревни. Старик, увязавшийся за нами и плакавшийся о дровах, церемонно представил нам своих односельчан и сказал об одном из них: «Хадж-ага — уважаемый человек в Ребате».

Мы поздоровались с ними таким тоном, что приветствие это больше походило на грубость. Но представьте, чем мог кончиться обмен любезностями? Полчаса еще ушло бы на взаимные поклоны и уверения в почтительности. Зато, небрежно ответив ему, мы снимали с себя необходимость тянуть эту долгую церемонию. Хадж-ага со свитой остановился и вежливо пригласил нас в гости. Пришлось принести извинения за отказ от приглашения.

Подойдя к чайной, мы вспомнили, что уважаемый профессор Хабиб Ягмайи еще в Тегеране написал ряд рекомендательных писем к своим друзьям в селениях пустыни. До сих пор до них не доходили руки. Мы распечатали пакет и обрадовались, ибо одно из писем было адресовано в Ребате-Поште-Бадам. Кто был другом Хабиба Ягмайи в Ребате, пока было неизвестно. Попросив мальчишку отнести письмо по адресу, стали ждать. У нас оказалось свободное время. Мы бродили возле дома, заходили внутрь, пили чай. Несколько ребатских крестьян сидело возле чайной. Они молча глядели на небо. Вдруг там что-то зарокотало, эхо вторило на всем окаменевшем пространстве пустыни. Облака стремительно переместились, и снова раскаты грома потрясли Ребат. Следовало бы ожидать после всего этого проливного дождя и спрятаться под крышу. Но местные жители только поглядывали на небо и не собирались бежать в укрытие. Они знали, что делают. Вскоре громовые раскаты поутихли в горниле пустыни, а облака с отвращением и поразительной скаредностью выжали несколько дождевых капель, упавших на мертвую землю Ребат. От земли поднялся жаркий пар, а люди, сидевшие возле чайной, перевели взгляд с неба на землю.

Мы полулежали на каменных скамьях и вели неторопливый разговор о месте для ночлега, о сырости земляного пола и прочих вещах, как вдруг перед нашими изумленными очами предстал тот самый Хадж-ага, в руках у которого белел конверт письма Хабиба Ягмайи. Он степенно вошел в дом, а вслед за ним целая компания земляков. Люди отбросили робость и набились, до отказа в чайную. Мы растерялись и готовы были провалиться сквозь землю от неловкости. Этот самый Хадж-ага Фатхи, не будучи еще знаком ни с нами, ни с письмом господина Ягмайи, из врожденного чувства гостеприимства пригласил нас к себе домой. Мы же нагло, невежливо отклонили его любезное приглашение. А сейчас сами притащили его сюда. А вдруг да он скажет: «Что же вы тогда не пожаловали ко мне, когда я сам вас искал и просил осчастливить своим присутствием?» Что ему ответить на это?

Однако Хадж-ага оказался гораздо благороднее и умнее того, чтобы считать за образец морали поведение нескольких тегеранских «интеллигентов». Он просто сделал вид, что видит нас впервые. Добродушно улыбнувшись, чрезвычайно приветливо и уважительно он поздоровался с нами и произнес такие слова, которые бы любому человеку, отведавшему пустыни, придали новые силы и привели в восторг. В пылу взаимных любезностей единственный человек, который шепнул по-английски своим товарищам, что он не хочет принять приглашение Хадж-ага был историограф экспедиций, и он же был первым, кто в ответ на любезности Хадж-ага оказался в тупике и от лица всего экипажа вынужден был его принять.

Фотограф долго противился приглашению, то ли по причине страсти к цыплятам, то ли из-за боязни не выспаться. Но мягкий тон, приятные речи Хадж-ага были прозрачны и липки, как мед: злые выходки, обидные замечания он обволакивал густым сиропом слов и нейтрализовал их.

Мы отказывались от приглашения Хадж-ага при первой встрече с ним по разным соображениям. Важнейшее из них было связано с вечным нашим другом — ленью: мечтали хорошенько выспаться ночью, набраться сил на дорогу. А во-вторых, кажется, мы достаточно навидались, как живет Хадж-ага. Зачем хотя бы на одну ночь подвергаться риску пробыть в таких бытовых условиях, которые вместе с крепостью Ребате-Поште-Бадам и всей деревней стоят не больше гроша ломаного? Конечно, тут мы рассуждали глупо. По-видимому, все эти флаконы, бритвы, щетки, которыми в Тегеране обрастает человек, препятствуют проявлению национальных свойств и качеств характера. Мы судили по себе, думая, чем жизнь хуже и беднее, тем ниже и ничтожнее человеческое достоинство. Поскольку лишь из книг известно о свойствах иранского гостеприимства, то можно было вообразить, будто оно давно отошло в область предания. В Тегеране мы обычно идем в гости сами, а потом уже приглашаем к себе. По принципу «давай— бери». Пока мы что-нибудь не приобретем, ни клочка не отдадим. Бессмысленно отдавать плоды трудов своих обеими руками какому-то дяде! Но Хадж-ага думал иначе. А вернее, он вообще об этом и не задумывался: приехали в Ребат гости из столицы — он должен их. принять. Вот и все.

Мы знали, что на следующее утро нас не будет в Ребате. И вероятно, больше никогда не доведется его увидеть снова. Да и сам Хадж-ага знал это. Тем не менее он радушно вел нас к себе в дом.

Мрак сгустился и плотно обнял Ребат. Очертания крепости поблекли от вечерней прохлады, стали меньше. Мы вошли за Хадж-ага и его близкими в дом, уселись на заботливо приготовленные для нас шерстяные одеяла, пестрые подушки. От печи, в которой жарко горели сучья- тамариска, по комнате струилось тепло. Хадж-ага устроился на корточках у входной двери и, пока шла беседа, в четыре глаза следил за тем, чтобы и мельчайшая деталь церемонии гостеприимства не была упущена. Итак, вам предстояло приступить к долгой беседе с едва знакомым человеком; сперва вы начинаете изысканно и церемонно, подбираете тщательно выражения и говорите преувеличенно уважительным тоном. Но постепенно утомляясь, вы по ходу дела расстегиваете пуговицы пиджака и брюк словес, а потом прочь отбрасываете и галстук и совершенно уж осваиваетесь. Но Хадж-ага был не таков. В течение пяти часов, пока мы вели неторопливый разговор, он ни разу не оставил тон тяжеловесного, изысканно вежливого обращения. У закаленного булата нет изъянов, трещин, он несгибаем. Речь Хадж-ага, его тон, мимика, движения напоминали качественную сталь.

Хадж-ага Фатхи являлся стержнем Ребате-Поште-Бадам. Его лицо, обожженное зноем пустыни, было спокойно, ласковые глаза сверкали под тенью выцветших бровей, как солончаки Аллахабада. Учился он в духовных школах йезда, писал стихи, свободно, красиво и образно говорил. Стиль его речи напоминал филиппики знатоков мусульманского права на юридическом факультете. Современный язык прессы, язык тегеранского радио не оставил ни малейшего следа в его лексиконе. Великолепие его красноречия никак не вязалось, правда, с обожженным лицом, грязной одеждой и замусоленной шляпой.

Хадж-ага — прекрасный знаток своей родины. Пядь за пядью прошел он пустыню через Керман, Хорасан. Свои знания, эрудицию приобретал он на практике, в странствиях и борьбе с пустыней. Он принадлежал к специалистам, не имевшим особой подготовки в какой-либо из областей знания, однако россыпей его мудрости и опыта не найти ни в одной энциклопедии мира. Он принадлежал к числу таких людей, которые если и появляются без протекции в приемной министра, депутата, директора, то служители встречают их сначала по одежде, а потом уже начинают опекать. Если же ему удается встретиться с сильными мира сего с глазу на глаз, то манера его поведения, чувство собственного достоинства и превосходство в речах смягчают нетерпеливость и нервозность собеседника. Его жалобу по крайней мере выслушивают до конца. Хадж-ага — «император» Ребате-Поште-Бадам, хотя он вовсе не стремится повелевать людьми и судить их. Все жители селения искренне любят и чтят его. Непреклонность и выдержка Хадж-ага служат примером и поддержкой для всего населения деревни. Все спорные вопросы доверяют решать ему. Не раз посылали его ходоком в Тегеран, Тебес и йезд; правда, он возвращался оттуда ни с чем.

В комнате, где мы коротали вечер, горела керосиновая лампа, полный угольев мангал пылал жаром и вместе с раскаленной печью согревал комнату. Ковры, шерстяные одеяла, подушки, ниши, полки, длинные языки пламени от горящего тамариска создавали особую атмосферу нереальности. Казалось, что мы находимся далеко от мира сего, оторванные от всех и покончившие с презренной цивилизацией. В тесном дружеском кругу произносились по-братски ободряющие и обновляющие душу речи. Но разговоры наши в тот вечер опять-таки касались бренного мира. Мы говорили о самых прозаических делах. Хадж-ага Фатхи — хранитель бед Ребате-Поште-Бадам— не мог не говорить о горестях своих односельчан. Хроническим бедствием деревушки являлась проблема дров — сучьев растущего в песках кустарника саксаула, проблема почтовой связи и транспорта и особенно проблема воды. В деревне всегда ощущалась острая нехватка воды. Надо было очищать, углублять и перестраивать канаты. Такая работа требовала денег, а откуда взяться деньгам у жителей Ребате-Поште-Бадам? Небо не помогает, дождей все нет и нет, овцам и козам негде пастись, нет пастбищ. Молоком трех овец приходилось поить одного барашка. А остальных резать и есть.

Управление лесными угодьями наложило запрет на ввоз и продажу в йезде дров и хвороста саксаула. Что такое саксаул и где его добывают? Крестьяне рубят саксаул в лесу. Да, да, в представлении жителей Ребате-Поште-Бадам у них есть лес. Может быть, поэтому в Йезде и Тебесе учредили управление лесными угодьями? Саксаул представляет собой кустарник от силы высотой метра в три. Растет он на склонах песчаных барханов в пустыне кривыми, суковатыми отростками, похожими на доисторическую растительность. Один куст саксаула от другого отстоит на расстоянии пятисот метров, а третий и вовсе километра за два. На площади двадцать квадратных километров не сыщешь и десяти стволов саксаула.

Вот такую площадь с редкими кустами высохшего саксаула здесь именуют лесом и имеют на то право, ибо в основе наименования любой вещи лежит критерий точного отношения людей к этой вещи и оценки ее. Жители пустыни называют лесом четыре полузасохших деревца, растущих в сотнях метров друг от друга. Это представление не противоречит научному определению леса в справочниках и словарях: «Лес состоит из деревьев и кустарника, покрывающих большие пространства земной поверхности».

В представлении жителей Мазендерана и Гиляна[106] их родные края следует назвать покрытыми густыми лесами. Если же сравнить просторы Мазендерана и Гиляна с площадью Великой Соляной пустыни и пустыни Лут и учесть количество годовых осадков тут и там, то получится, что жители пустыни весьма реально смотрят на вещи и точны в определениях. В пустыне, лишенной растительности, четыре древесных ствола на пятидесяти гектарах песчаных дюн следует называть лесом. Управление лесными угодьями Ирана вполне согласно с таким названием, и по этой причине оно открыло в Тебесе, Хорунеке, йезде свои филиалы!

Люди, населяющие пустыню, рубят высохшие сучья саксаула и свозят их на продажу в йезд. А там жгут из них уголь. Этот труд испокон веков служил постоянным источником дохода многих жителей пустыни. И вдруг их лишили единственного средства существования:. запретили рубить саксаул. Хорошо. Официальной обязанностью управления лесными угодьями Ирана является охрана каждого куста и дерева. Жители Ребата ничего не имеют против этого. Они согласны с тем, что впредь не следует валить деревья и рубить кустарник. Как говорится, бог прокормит. Люди придумают какой-нибудь выход. Но они просят разрешить им вывезти в Йезд кучи слежавшегося, гниющего в пустыне хвороста. А управление лесными угодьями по-прежнему запрещает это. Какова польза от такого запрета? Высохшие, гниющие сучья не могут вторично дать ростки. Но в соответствии с новым распоряжением управления лесными угодьями даже такой хворост воспрещается вывозить за пределы деревни и города. Пусть гниют себе в пустыне сучья саксаула, управлению до этого нет никакого дела. А как людям печь хлеб, варить пищу и в холода отапливать жилища? «Пусть тогда организуют здесь продажу керосина», — говорят жители Ребате-Поште-Бадам.

Правда, между керосином и дровами большая разница. И управление одним не похоже на управление другим. А по вопросу снабжения керосином надо обращаться в «Иранскую национальную нефтяную компанию». Они обращались, очень даже обращались! Но до сих пор в Ребате-Поште-Бадам не открыт пункт по продаже населению керосина. Иногда проездом из Мешхеда в йезд появляется здесь цистерна с керосином. Если Камбаре Али, хозяин чайной, начеку, он сам ладит с шоферами и закупает про запас керосина на всю деревню, чтобы хватило на несколько дней.

Переходя к почтовой связи и средствам сообщения, лучше привести текст письма Хадж-ага Фатхи в министерство почт и телеграфа Ирана:

«Руководству почт и телеграфа известно, что все мероприятия по благоустройству и процветанию страны зависят от организации средств сообщения. В настоящее время почтовая связь между Йездом и Тебесом, а также между Хуром и Ребате-Поште-Бадам уже установлена. Почта поступает и отправляется из Ребате-Поште-Бадам. Но нужны некоторые изменения в системе пассажирского сообщения и отправке грузов из этих районов. В общем все будет производиться, как и прежде, и не причинит почтовой службе ни малейшего вреда. Однако изложенные ниже мотивы будут иметь большое значение для жителей Хура и Бийабанека, провинции Наин, и района Хорунека, провинции йезд, и сыграют важную роль в благоустройстве этих двух районов. Они обеспечат благополучие и крепкое обоснование на отчей земле тысячам людей, а также послужат препятствием для переселения их в другие области страны.

В настоящее время машины, груженные почтой, набирают достаточное количество багажа и пассажиров уже в йезде и Тебесе. И часто пассажир, желающий попасть из наших краев в эти города, или послать почтовый груз, либо вывезти его оттуда, несколько дней ждет машину и теряет попусту время. Если же машины иногда и соглашаются брать груз или пассажира, то взимают плату не только за проезд до Йезда или Тебеса, но даже и до самого Мешхеда, потому что им все равно, сойдет ли пассажир посередине пути или доедет до Мешхеда. Часто больные, не дождавшись транспорта, так и умирают без медицинской помощи. Если бы жители упомянутых районов получали хоть дважды в неделю транспорт для перевозки пассажиров и грузов, то они занялись бы делами благоустройства и никогда не покинули бы отчий край, не переселялись в другие области и не становились обузой для тамошнего населения. А те, кто уже переселились, вернулись бы сюда и смогли бы прокормить свои семьи».

Как видите, в результате переписки название Ребате-Поште-Бадам появилось в архивах управления лесных угодий и министерства почт и телеграфа. Если бы не сами жители пустыни, государственный аппарат не предполагал бы о существовании этих селений. Не послали бы туда жандармов для охраны порядка, и верховому верблюду — дромадеру не киснуть бы там от безделья.

Хадж-ага в пылу грустного повествования заметил, что совсем расстроил гостей. Желая переменить тему, он раскрыл тетрадь своих стихов и прочел нам длинный мохаммас[107], — правда, все о том же самом, о дровах.

В течение целого часа мы беспрестанно пили чай и курили сигареты. Родственник Хадж-ага выносил поднос за подносом с пустыми стаканами, наполнял их чаем и снова вносил. Поглощенные беседой с Хадж-ага; мы потеряли счет чайникам, которые успели опорожнить, и наконец решили отказаться от угощения, ибо в противном случае, по установленному обычаю, будут приносить чай без конца.

Улучив удобный момент, мы спросили о происхождении названия Ребате-Поште-Бадам. Хадж-ага рассказал, что йезд и Тебес издавна соединяла караванная дорога. Караванщики вели караваны из южных портов на Мешхед. Сефевидские[108] шахи строили на таких путях через каждые несколько фарсахов прибежища для караванов. Их называли ребат (караван-сарай). В окрестных горах здесь растут миндальные деревья — бадам, поэтому этот ребат назвали Ребате-Поште-Кухе-Бадам, то есть «ребат у горы, где растут миндальные деревья». Так как еще предки заметили, что горы по сравнению с просторами пустыни не так почтенны, то они выбросили слово «гора» из названия. Осталось Ребате-Поште-Бадам.

Ребате-Поште-Бадам находится на границе округа Йезд. Другими словами, территория округа йезд кончается у стены жандармерии Ребата. Отсюда начинается территория округа Тебес.

Нам очень хотелось узнать, как здесь справляются с проблемой воды. Оказалось, что в окрестностях деревни роют колодцы прямо в песках. Когда овцы переходят на подножный корм, питьевую воду достают ведрами из таких колодцев. Как же роют колодцы? Чем определяется выбор места для них, как ищут воду и находят ее на нужной глубине? Мы спросили об этом у Хадж-ага.

— Очень просто, — ответил он. — Находят куст саксаула и роют колодец возле него. Где растут деревья, там есть и вода.

— Какая глубина колодцев?

— Несколько метров. Чтобы найти воду, нужно рыть колодец до самых корней саксаула, на глубине метров в пятьдесят достигают уровня грунтовой воды.

— Значит, корни саксаула служат путеводной нитью для кяризников?

— Именно так. Нить эта надежная.

— Хадж-ага, мы не заметили вечером ни одной овцы в деревне?

— Верно. Наших овец погнали к Аллахабаду. Вчера выпал небольшой дождь в горах, их и перегнали туда. После дождя быстро растут травы.

— Разве здесь растут травы, а не чертополох?

— В окрестностях нашей деревни чертополох вообще не растет. Кустарник, который вы видали, не чертополох. Он называется по-разному: полынь, тростник, гидж. Гидж покрывается листьями и цветет.

— Овцы едят такую растительность?

— Да, едят. Вообще травы у нас двух видов. Одни с корнями. Овцы объедают их стебли. Корень остается в почве нетронутым и снова дает ростки. А есть травы однолетние; после созревания семена их рассеиваются ветром и дают новые всходы.

— Хадж-ага, продают ли жители Ребата на сторону какие-нибудь продукты?

— Продают. Баранину, овечью шерсть, козий пух.

— А что покупают взамен?

— Муку, сахар, чай, иногда керосин и рис.

— Чем питаются жители деревни?

— Чаще всего здесь едят келле джуш. Растапливают жир, намешивают туда сушеного кислого молока, крошат хлеб и едят.

Еще в чайной Камбаре Али мы, приняв приглашение Хадж-ага, дали ему понять, что сыты и не хотим утруждать его приготовлением для нас ужина. Хадж-ага замял как-то этот вопрос. Но еще не кончился рассказ о келле джуше, как появилась скатерть, на ней четыре миски с мясной похлебкой, большое блюдо плова и четыре тарелки с рубленым мясом киме.

— Хадж-ага, помилуйте! Ведь договорились с вами. Мы совершенно сыты!

— Прошу прощения, что не смог почетным и дорогим гостям приготовить подобающее угощение, простите за скромный стол!

— Хадж-ага, простите вы нас! Мы не можем съесть ни кусочка!

— Конечно, эти простые блюда не достойны почтенных гостей. Ну что ж, надеюсь, в другой раз поправить дело!

— Хадж-ага, ну что за разговоры? Дело в том, что мы сыты и не можем ни к чему притронуться. Страшно неловко, что заставили вас хлопотать.

— Если бы я знал заранее, что господа ученые пожалуют ко мне, я приготовил бы подобающее угощение. Очень поздно я узнал об этом!

Спорить дальше было совершенно бесполезно. Хадж-ага в пылу гостеприимства все равно не понял бы нас. Как говорится, враждующие стороны двигались в разных направлениях. Чем больше бы мы препирались, тем больше увеличивалось бы расстояние между Хадж-ага и нами. Нам хотелось, чтобы Хадж-ага понял, что мы действительно сыты. А ему — чтобы мы извинили его за скудный стол и за то, что он не смог приготовить для нас более двух перемен блюд. Мы умолкли. Но молчание мало нам помогло. Хадж-ага приглашал нас к столу и говорил, что еда простынет. Пар от похлебки и рубленого мяса клубился, как дым из печей в аду. Мы затрепетали от ужаса и, оставаясь на своих местах, продолжали твердить, что сыты, что у нас нет аппетита. Пытаясь смягчить конфликт, мы облекали неучтивый отказ в шелуху красивых фраз.

Да, Камбаре Али набил-таки наши желудки до предела. Обжорство с голодухи и обжорство на сытый желудок — вещи разные. Один только запах пищи приводил нас в содрогание. Особенно запах растопленного курдючного сала в смеси с запахом вареного риса, мясной похлебки, угара от углей саксаула, наполнявших доверху тесное жилище Хадж-ага. Тот же, стоя, ждал, когда мы приступим к еде, и категорический отказ воспринял бы как личное оскорбление. А нам не хотелось еще раз расписываться в невежливости и невоспитанности. Полуживые, мы уселись за расстеленную скатерть. Хадж-ага опустился на корточки в дальнем конце ее, нагнул голову и величественно-спокойно, в глубоком молчании приступил к разливанию мясной похлебки, потом потянулся за рисом и рубленым мясом. Наверное, ни в одном из литературных произведений не сравнивают накрытую к трапезе скатерть с кожаным ковриком палача. В тот вечер наше положение было столь плачевным, что казалось, будто мы стоим на коленях у кожаного коврика и ждем прикосновения острого топора палача к затылку. Стараясь изо всех сил оттянуть время, чтобы Хадж-ага не приступил ко второй перемене блюд, мы нарочито медленно положили по горсти риса в тарелки, добавили немного приправы и проглотили не жуя, когда Хадж-ага заканчивал еду.

— Чрезвычайно вкусно, Хадж-ага! Столько хлопот у вас. А все мы виноваты.

— Не конфузьте меня, пожалуйста. Все это мелочи. Прошу извинения за столь невкусное блюдо. Если вы остались голодны, не сетуйте на меня, иншаалла…

— Хадж-ага! Полноте! Все очень вкусно. Жаль, что мы были сыты, а приняли вы нас чудесно!

Трудно было спорить с Хадж-ага. Хоть волоком притащить бы сюда Камбаре Али и, пустив в ход тумаки, заставить его подтвердить наши слова о том, сколько он спустил в наши брюха яичниц! Совершенно измученные, мы отвалились от скатерти с яствами и попытались укрыться за чаепитием. Пить мутноватую сырую воду пустыни было опасно. И снова наполнялись и пустели стаканы с чаем, пока мы смогли сидеть на своих местах более или менее прямо, воздерживаясь от разговора и не раскрывая рта, который, как известно, соединяет желудок с окружающим миром.

Хадж-ага расценил наше молчание за признак усталости и велел постелить нам постели. Как только он, пожелав нам спокойной ночи, вышел из комнаты, оковы пали, мы вздохнули с облегчением, опустили занавески, потушили лампу, сбросили дорожную одежду и нырнули под одеяла.