Северный вокзал

Я помню, как приехала Галина.

Это было начало моего второго года в столице Франции. Соответственно, я шел на второй год магистратуры. Я встретил ее по просьбе одного из русских знакомых: он заверил меня, что человек надежный и что надо помочь. Я согласился и в назначенный день приехал на Северный вокзал, держа наперевес огромный зонтик в качестве опознавательного знака.

Тяжелая остроносая громадина лилльского поезда проползла возле перрона и остановилась.

Я с независимым видом стал оглядывать обитателей самого загруженного вокзала в Европе. Интересно было наблюдать за их походкой: кто-то идет расслабленно, уверенно, кто-то, напротив, вертит головой, вытягивает шею, чтобы поскорее разглядеть встречающего. Вот женщина цокает каблуками по асфальту. Она явно спешит, может быть — опаздывает куда-то, по дороге поправляя на плече дамскую сумочку. Вот африканские две, явно камерунские, необъятных размеров женщины, одетые в некое аляповато-желтое подобие сари и в каком-то бесформенном головном уборе. Вот одинокая девушка в сари. Север Парижа притягивает к себе множество подобной публики. Я подумал, что вот бы и мне носить расшитый кафтан, красные шаровары и сапожки и пускаться вприсядку для увеселения публики в метро. Вот прогуливаются группами солдаты национальной армии с автоматами, совсем молодые, выглядящие потому немножко несерьезно по сравнению со своими обязанностями. Вот неподалеку у соседней платформы за небольшим металлическим заграждением толпятся встречающие «Евростар». Они по-особенному модны и современны, то ли действительно во многом выделяясь среди разношерстной вокзальной публики, то ли оказываясь каким-то привилегированным сословием лишь в моих глазах: тогда все связанное с «Евростаром» казалось таким далеким, а эти люди словно прикасались к таинственному источнику. В Англию мне нужна была виза, а без постоянной работы ее было не получить.

Я видел Галину на фотографии и потому знал, чего ждать. Но я не верю фотографиям. Они лгут, даже если там изображен действительно тот человек, что вам нужен. Все равно на деле окажется что-нибудь другое: либо талия шире, либо рост выше, то голос будет слишком низок или слишком высок… Я не люблю стоять с глупым видом и искать лицо с фотографии, когда в реальности все совсем другое.

Ко мне подошла девушка. На ней были темные очки, которые закрывали пол-лица. Рядом с ней возник неоново-синий горб чемодана.

— Даниил?

— Да, добрый день.

Она безапелляционно вручила мне свой багаж, и я покорно покатил его по перрону, прокладывая путь в сторону метро меж суетящейся толпы.

Дойдя до ступеней под землю, Галина остановилась:

— Уже? Не, пойдем выпьем чего-нибудь. — Она посмотрела на часы. — Мне торопиться некуда. Ты знаешь здесь что-нибудь поблизости? — с этими словами Галина, совершенно не интересуясь моим ответом, решительно повернулась на каблуках и отправилась в сторону наземного выхода. Череда кафе, отделенная от здания вокзала проезжей частью, уже светилась добрыми и чуточку мечтательными огнями.

Мы уселись на улице в одном из них. Затухающее солнце искрилось на стеклах припаркованных машин.

Была осень, начало учебного года.


Первым делом оказалось, что Галя никогда даже не знала лично моего знакомого. Тот делал одолжение какому-то своему однокашнику, которого и попросила Галина. Мне было приятно, что сеть людей, которым я нужен, уже охватывает не только моих знакомых. Хотелось прийти на помощь каждому, кто бы ни попросил.

Моя новая знакомая закончила филологический факультет в Москве. Училась ни так ни сяк, прилежно, вдумчиво, но без рвения, не вкладывая души в то, чем хотелось заниматься. Многие подружки пропадали в клубах, бесстыдно водили своих ухажеров за нос, были заняты поиском мужей или богатых спонсоров. Галиной натуре это было противно. Родители приучили ее все делать самой и гордиться своей самостоятельностью. «Зарабатывай все только своим трудом», «не завись от мужчин» — эти мантры она заучила с детства, а когда было одиноко — с чувством внутренней гордости повторяла их. При этих мыслях спина выпрямлялась, мысли становились яснее и проще.

Ей порою даже мерзко бывало встречать своих бывших товарок и просто случайных знакомых, если она знала, что они, по ее мнению, вели себя «нечестно». И тут же, бывало, вместе с ними ревела от обиды и неверности чужих мужчин. Конечно, круг знакомых постепенно сужался. Старшие подруги по факультету заканчивали и уезжали либо выходили замуж и совсем пропадали из виду, из одногодок были интересны всего две-три девушки, а с новыми Галина не сходилась.

Так она и жила пять лет. Зачем она поступила на филологический факультет, она уже давным-давно позабыла, а новых идей, куда пойти и что делать со своей жизнью, у нее не появилось. Хотелось сделать что-то, что оставило бы след в сердцах окружающих, в жизни страны: что-то значительное, может быть даже героическое. Она ждала. При мыслях этих сердце Галины сжималось, дыхание перехватывало, и вот оно, казалось, скоро придет, то, ради чего она готовила себя всю жизнь до той минуты… но время шло, а ничего значительного на ум так и не приходило. Напротив, голова была занята все больше мелочными вещами, всплывающими в суматохе: как прожить на зарплату, как сдать сессию. Первый иностранный язык у Галины был немецкий, хотя и в то время она уже с горем пополам понимала по-английски и по-французски, — одним словом, самый обычный набор языков у русских во Франции. Закончив вуз в Москве, она в тот же год уехала нянечкой в Нюрнберг, где и прожила год у какой-то семьи.

Она немедленно поняла, что иметь филологическое образование в чужой стране равносильно тому, что не иметь никакого. Пока была нянечкой, она подтянула немецкий и записалась в университет в Штутгарте. За время учебы там Галина овладела французским в достаточной степени, чтобы переехать во Францию: сначала — в Лилль, а потом — в Париж. Когда она рассказывала, она любила шутить, что путь до Парижа занял у нее три года и три шага. Здесь уже намечено жилье — съемная квартира за пределами Парижа, в Леваллуа, с друзьями по Лиллю и Германии.

Почти всю эту информацию Галина передала мне прямо там — в кафе перед Северным вокзалом. Я с удовольствием расспрашивал ее, а она открыто и честно отвечала. В ее рассказе не было ни самолюбования, ни горечи, а только факты — как будто она зачитывала наизусть чью-то биографию на уроке в школе. Моя новая знакомая не выдала своих эмоций ни нервным тереблением пальцев, ни частотой дыхания. Как я немедленно понял, она поведала всю свою жизнь вовсе не потому, что вдруг доверилась мне, — а просто в силу того, что было нечего скрывать: ее история была обыкновенна для нашей молодежи за границей, Галина не стеснялась этого. Да я и сам начал засыпать над ее рассказом на полпути: слышал подобные раз десять.

То время, пока моя собеседница была за границей, всеми ее занятиями, желаниями и планами руководила одна большая цель — остаться в Европе, ни в коем случае не уезжать. Галина подходила к делу последовательно: штудировала языки, преодолевая замкнутый характер, искала и поддерживала неинтересные, но нужные контакты.

Сказать, что она не любила Россию, было бы слишком резко. Вовсе нет. Она любила свою страну, тем паче что она была вдалеке, а любить на расстоянии проще. Она любила заграницу? Тоже нет. К «духу единой Европы» она относилась скептически. Буржуазным представлением о счастье вроде «муж — дом — машина — дети» тоже не могла похвастаться. Просто в какой-то момент на родине было проще уехать, отложить начало взрослой жизни на «потом». А «потом» стало страшно возвращаться назад — ведь нужно было вернуться к тому же этапу, как после вуза, то есть — сделать шаг назад.

Я сразу понял это: ведь отчасти и я был таким же. Такие люди, как мы, бесполезны дома и ноем, что нас никто не понял, а после уезжаем и за границей тоже бесполезны и ноем, что мы никому не нужны. Нельзя сказать, что эти стенания лишены оснований.


Пока мы сидели и болтали, солнце зашло. Зажглись огни, люди засновали черными тенями. Бутылка вина подходила к концу. Последние полчаса я чувствовал, как ручеек разговора все чаще начинает сохнуть. С каждым новым вопросом я думал — о чем мы будем говорить дальше? Наконец мы совсем умолкли. Настала пора прощаться.

Галина поежилась, возбужденно улыбаясь. С романтическим видом на лице огляделась вокруг, запрокинула голову в ночную темноту и взволнованно прошептала:

— Эх, Париж!

Мы допили остатки, поднялись со стульев и расстались: за ней кто-то приехал на машине.

Я понимал ее. Вспомнил свой приезд.

Вечер был также тепел и свеж. Солнце начало заходить еще по дороге от аэропорта: переходя от желтого к оранжевому, во всей красе еще самой ранней осени, закат над парижскими крышами заворожил меня.

Автобус из аэропорта оставил меня у Майоттских ворот. Последние красноватые лучи заходящего солнца озарили верхние этажи небоскреба передо мной и пропали. Яркий предзакатный свет уступил место мягким сумеркам. Дышать было легко, и словно бы воздух сам с удовольствием наполнял легкие и поднимал от земли.

Я позвонил в службу, которая предоставляла мне стипендию.

— Оставайтесь на месте, такси за вами немедленно приедет. Ни в коем случае не уходите, если мы вас не найдем, то это будет ка-та-строфа.

Мужчина в трубке так и сказал раздельно по слогам: «ка-та-строфа», как будто от этого зависела его личная судьба. Я подумал, что он немного преувеличивает, но говорить вслух этого не стал. Вместо этого вышел из телефонной кабинки, поставил вещи рядом и стал ждать такси.

Люди вокруг меня спешили в разные стороны: обычные люди с обычными проблемами. Казалось, что только мой вечер — особенный, что только у меня начинается новая жизнь.

Одним словом, самые банальные вещи запоминаются лучше всего.


Весь первый год Галиной жизни в Париже мы часто встречались, пили, танцевали, выходили в свет. Галина не любила «выходить», но, под напором моих уговоров, иногда соглашалась. Нам было удобно друг с другом: мы свободно флиртовали с другими, кидались в чужие пьяные объятия. Под влиянием зеленого змия Галина скидывала свои обычно несколько ханжеские привычки, была весела, даже безрассудна. Однако стоило ей перебрать — и сказка заканчивалась. Галина несла вульгарную чушь, истошно вопила, томно закатывала глаза и вскоре засыпала на ближайшем стуле. Тогда уже в дело вступал я и отвозил ее к себе.

Но вдруг я заметил, что мы стали ближе. При встрече мы чуть крепче, чем обычно, обнимались и чуть дольше задерживали щеки при поцелуе, я говорил ей много комплиментов и перестал материться в ее присутствии, стало как-то неудобно быть с другими на вечеринках. Это произошло само собой, наши отношения стали нежнее. Мы чаще стали бывать наедине: ходили в театры, музеи, гуляли по улицам, устраивали пикники в парках. Только вдвоем. Наши отношения того периода нельзя было назвать романтическими. Мы словно давали друг другу наши чувства в залог нашего спокойствия. Мы ни разу не спали вместе: для Галины это был слишком важный шаг.


Как мы стали жить вместе? Первые два года я получал стипендию и жил в одноместном общежитии в Париже. Но потом, когда моя магистерская программа подошла к концу, статуса стипендиата я лишился, а это лишало меня и преимуществ при получении общежития. Но тем не менее, записавшись в университет на новую магистерскую программу, я наудачу подал заявление на общагу и — получил ее. Это была двухместная комната на самом юге Парижа, в студгородке. Почему я ее получил — трудно сказать. Также трудно сказать, почему за год, пока я там прожил, мне так и не подселили соседа. Таинственный сфинкс французской администрации всегда богат на подобные загадки. А может, мне просто повезло.

У Галины же ситуация разворачивалась противоположным образом: со своими первоначальными соседями в Леваллуа она не поладила. Когда составляется большой, но исключительно женский коллектив для съема дома — дом автоматически становится домом из песка. Сразу ясно, что долго он не проживет. Обиды, эмоции, невысказанные или недовысказанные претензии накатывают быстрым и мощным приливом.

Однажды, ранней осенью, примерно через год после нашего знакомства, мы сидели у меня в комнате и пили, прежде чем пойти на встречу с друзьями. Галина принялась жаловаться на своих сожителей. Это было не в первый раз. Я понимал ее чувства, а история выглядела историей совершенно забитой овечки, но я отдавал себе отчет в том, что это только ее половина истории, а что на самом деле там произошло — один бог ведает. Я слушал внимательно. То есть я совсем не обращал внимания на то, что она говорит, но я внимательно смотрел на то, как качается выбившийся из-под заколки локон. При тусклом свете лампы он был скорее темно-русым, а я знал, что он пахнет ванилью и на солнце становится соломенного цвета.

— Погоди. — Я подал знак рукой остановиться. — Может, будешь жить у меня? Тут места много. — Я обвел комнату широким жестом, как бы демонстрируя, сколько места.

Галина посмотрела на меня внимательно и вынесла безапелляционный вердикт:

— Да ну, ты с ума сошел!

— А что, — оживился я, — я без всякой задней мысли! Тут на двоих! Ты будешь там спать, я — тут. Если вдруг кто поселится в соседи, скажем администратору — ты тут первую ночь пришла ко мне, а потом все объясним соседу. Платим пополам. Обоим дешевле выйдет! И недопонимания у нас с тобой никогда не будет, ты же меня знаешь.

Я продолжал уговаривать. Меня вдохновила эта идея, а уж если какая идея мне нравится — то я немедленно приступаю к ее выполнению. Я заметил, что Галина размышляет, но к такому быстрому решению не готова.

Сейчас я думаю, был ли я искренен, что никакой «задней» мысли у меня не было, когда я делал это предложение? Я был, безусловно, счастлив, что помогу моей близкой подруге, и в мыслях не было как-то пользоваться этим. Но так уж ли чисты были мои помыслы? Как будто какой-то червь подтачивал мое благородство. Девушка мне благоволила. Дураку понятно было, чем все должно было закончиться.

— Да я не об этом беспокоюсь. А если завтра мы с тобой все-таки поругаемся? Мне и идти некуда, а ты — у себя дома!

— Господи, — я закатил глаза к небу, — когда же я выбью из тебя эту ерунду? Как тебе не стыдно подозревать меня в том, что я буду считать эту комнату не нашей с тобой, а своей только.

— Это не ерунда, — обиделась Галина, — независимость друг от друга — это важно.

— Всё твои тараканы…

— У каждого свои тараканы. Мне мои — нравятся.

Она даже надулась. Сидела и поглядывала на меня не по-доброму. Ничего не оставалось делать, как сидя наклониться, локти на коленях, и приблизить лицо как можно ближе к ее лицу.

— Ну, хорошо, — примирительно уступил я и взял ее ладонь в руку, — давай договоримся с Эдвардом. Если будут какие-то проблемы — ты переедешь к нему. У него есть лишняя комната, и он всегда будет рад тебя видеть.

Судя по всему, Галинино чувство должного было удовлетворено и она перестала сердиться. Но ладонь из моих рук не выпростала. Я мысленно обратил на это внимание: такой маленький штришок был тоже одной из давнишних перемен в наших отношениях.


На следующий день после вечеринки я позвонил Галине:

— Ну что?

— Что — что?

— Ты переезжаешь?

— Ты с ума сошел! — снова начала моя подруга.

— Я думал, мы договорились…

— Да нет, ты что, не стоит, — извиняющимся тоном начала она, — я сама все разрешу. Я уже тут договорилась кое с кем.

Галина переехала ко мне в тот же вечер. Чтобы сэкономить деньги на такси, пришлось три раза мотаться в Леваллуа. С ней в моем жилище немедленно воцарились четыре огромных чемодана, которые было непонятно куда девать, запах ванили и начало вечной битвы за место в шкафу.

Пока я ездил туда-сюда с чемоданами, Галина расположилась в комнате. Большинство вещей все еще было распихано по чемоданам, но самое нужное уже вышло на свет божий.

Вскоре после ужина стали готовиться ко сну. Галина ушла в ванную первой. Я жутко устал за день и сидел на расстеленной кровати, глядя перед собой. Перевел взгляд на светло-карие стены комнаты. Потом на репродукцию какого-то пафосного примитивиста, которым Галина уже успела их испохабить. Какая, в сущности, странная жизнь! Где мой дом? А где Галинин? Эта комната? Две одноместные кровати вдоль обеих стен, две тумбочки, два стола… все уныло-коричневого цвета, тоскливого, как и вся эта студенческая жизнь, убогое безденежье и птичьи права. Сейчас — здесь, а куда потом? Куда ведет эта борьба?

Я бросил эти мысли. Так можно до чего угодно договориться. Мой дом — это такое помещение, от которого у меня есть ключи. И дело с концом. А всякие копания в смысле жизни — это для несознательных и бездельников. Они часто меня одолевали после того, как я получил отказ на зачисление в штат в конторе, где проходил прошлогоднюю практику.

Это была моя первая неудача во Франции: несмотря на все мои усилия, и по работе, и в отношениях с коллегами, вакансию отдали какой-то напыщенной французской пустышке. Одним словом, я почувствовал себя несправедливо обделенным. В конторе просто не захотели возиться с бумагами. Пришлось опять идти в университет. Он для всех бесплатен, но опять нужно было ходить на скучные лекции, выслушивать всякие очевидности по второму разу. Ну, и денег это занятие, разумеется, не приносило.

Я плохо держал этот удар, хандрил, часто жаловался, и было самому стыдно, что я так плохо его держу.

Галина вернулась, и я отправился в ванную. Когда вернулся, свет был уже погашен. В темноте прошел мимо кровати поставить будильник, обернулся и только тут заметил, что Галина сидит на кровати, поджав под себя ноги.

— Ты чего? — спросил я шепотом. Почему-то выключенный свет автоматически располагает к шепоту, даже если кругом никого, от кого надо было бы скрываться.

— Ничего, — так же шепотом был ответ.

Я поставил будильник и направился к своей кровати. И тут мягкая Галинина ладонь поймала мою руку и легонько потянула к себе.

— Не надо, — опять прозвучал в темноте шепот ее, — вдруг завтра кто-нибудь приедет?

Она была ласковой и теплой. Я не противился. В месте, похожем на дом, начались отношения, похожие на любовь.


С тех пор мы живем не как муж с женой, скорее как брат с сестрой. Если я оказываюсь дома раньше, то готовлю ужин, оставляю ее часть на столе, а сам сажусь за стол заниматься.

Когда она возвращается домой, то по тому уже, как она кладет ключи на стол, снимает туфли, по частоте ее дыхания — я даже спиной чувствую, удачный ли был у нее сегодня день, какое настроение, устала ли она. Если она не в духе, то я стараюсь производить как можно меньше шума: даже не оборачиваюсь на стук двери, даже книгу стараюсь перелистывать как можно тише.

После ужина она подходит ко мне и кладет руку на плечо. Это — условный знак, чтобы я обернулся к ней с улыбкой и сказал ей первое слово.

Такой ритуал возник между нами почти мгновенно, словно бы мы жили друг с другом десяток лет под одной крышей. За все время мы ни разу не повздорили, не сказали ни одного обидного слова.

Мне нравится, что мы никогда не смотрим друг на друга с выражением трагичной обреченности, как смотрят влюбленные на тех, кто их не любит. Мне нравится, что мы всегда говорим друг другу о неприятностях, о болячках. Мне нравится, наконец, что наши отношения подразумевают полную свободу, независимость друг от друга и в то же время — искреннюю привязанность, — именно о таких отношениях я и мечтал всегда.

Галина домоседка, а я люблю компании, поездки, активный отдых. Я всегда стараюсь брать ее с собой, до такой степени, что все думают, что мы и вправду пара. Нас уже привыкли видеть вместе, и если я появляюсь на вечеринке один, то меня спрашивают, где Галина, не случилось ли с ней чего? Другие привыкли к этому «мы», а я — нет. Для меня нет общего потому, что я до сих пор удивляюсь Галине, ее стойкому, сильному характеру, иной раз — меткому слову, независимому мышлению. Я не могу понять, как она может быть рядом с таким, в сущности, безвольным человеком, как я.

Галина совсем не красавица внешне: курносое, рябоватое лицо, серые, невыразительные глаза, жидкие светлые волосы до плеч и переваливающаяся, чуть мужицкая походка — с первого раза она вызвала во мне даже некоторую брезгливость.

Но не внешность привлекает меня в ней, а другое: маленькое, незначительное. Мне дорога ее задумчивая гримаса, локон волос, который по временам выбивался из прически, или, например, морщины, которые собирались на переносице в ответственный момент.

И теперь она уезжает домой, в Россию.

Загрузка...