Поднебесный гром

1

Аргунов лежал на траве и, чуть прищурив зеленые, с рыжинкой, глаза, смотрел в небо. С востока, со стороны водохранилища, высоко над землей тянулись белесые волокна перистых облаков, таких тонких и безобидных на вид, что солнце без труда пробивалось сквозь них огромным слепящим шаром. Ниже, к горизонту, облака были погуще, уже не отдельные льняные волокна, а серые вьющиеся пряди.

— Надвигается фронт, — досадливо поморщился Аргунов и приподнялся. Отсюда, с невысокого зеленеющего пригорка, открывалась как на ладони скучновато-серая панорама заводского аэродрома: вытянутая, точно холст, взлетно-посадочная полоса, рулежные дорожки, стоянки для самолетов, башенкообразный домик стартового командного пункта, спецмашины слепой посадки с антеннами. На почтительном расстоянии от аэродромного поля раскинулись промышленные сооружения, среди которых особенно выделялся внушительными размерами сборочный цех завода — весь из стекла и бетона, густо обсаженный березами и тополями.

Стоянка была заполнена белыми самолетами с блестевшими на солнце крохотными крылышками и крутыми боками сильно вытянутых фюзеляжей. Было видно, как возле самолетов копошились люди — техники, механики, заправщики.

«Напрасно стараются, — пожалел их Аргунов, — видать по всему, сегодня ни одна машина не поднимется».

Он снял с плеч кожаную куртку, положил ее под голову и снова уставился в небо. Странное это было чувство — видеть небо снизу. Он привык, чтобы оно клубилось вокруг него, то обдавая ласковой синевой, то хмурясь тяжелыми тучами, привык чувствовать его плечом, а тут лежи и смотри, как оно висит где-то высоко-высоко над головой словно не свое, чужое.

Аргунов закрыл глаза, и на мгновение ему почудилось, что он в кабине. Еще минута, еще секунда…

Какому летчику незнакомо то волнующее чувство, которое появляется всякий раз, когда со взрывом включается форсаж и самолет, как подстегнутый конь, срывается с места в карьер! Захватывает дыхание от могучего неукротимого бега, и горячее чувство торжества будоражит душу, заставляет сильней биться сердце и радоваться, что судьба одарила тебя самым великим счастьем — умением летать.

Сегодня не будет этого счастья. Уже целую неделю заводской аэродром сиротствует: не крутятся антенны локаторов, не взлетают и не садятся истребители. Тихо. А из сборочного цеха в ангары летно-испытательной станции поступают все новые и новые самолеты. В ангарах тесно. Стоянка забита. И все из-за какого-то бустера[1]…

Неделю назад в испытательном полете у Андрея Аргунова забарахлило управление. Забарахлило в самый неподходящий момент, когда он выполнял петлю Нестерова. Машина легко шла вертикально вверх, стремительно набирая высоту, и вдруг летчик почувствовал, что руль высоты не подчиняется ему.

«Заклинило…» — обожгла мысль. Выбора не было, и Аргунов что было силы продолжал тянуть на себя ручку управления. О том, чтобы воспользоваться катапультой, он и думать не хотел: это крайняя мера. Надо попытаться спасти машину, иначе подобное может повториться и на другом самолете, если не выяснить причину заклинивания руля.

Быстро падала скорость. Вот она уже достигла той отметки, когда самолет едва управляем. Меньше, меньше. Летчик немного сбавил обороты турбины, чтобы двигатель не захлебнулся от недостатка воздушного напора.

Штурвальная ручка слегка поддалась. Еще же, еще!

Самолет бессильно покачивался с крыла на крыло, теряя устойчивость, и хоть вяло, но повиновался. Вот и спасительный горизонт. Теперь самолет несся к земле на спине, но Аргунов не спешил. Он ждал, когда нарастет скорость, иначе недолго сорваться в штопор. Пора! Он полубочкой вывернул машину из перевернутого положения и удивился: самолет стал снова легок и послушен. Ну и чудеса! Не зря летчики посмеиваются: «ВВС — страна чудес». Хоть снова иди на петлю! Будь на месте Аргунова другой летчик, скажем Струев, он, быть может, так и поступил бы. Не таков Андрей. Коль сверкнула молния — гром обязательно должен грянуть. Возвращаясь из зоны на аэродром, испытатель несколько раз проверил поведение самолета на всех режимах и, готовый к любым каверзам машины, произвел посадку с величайшей предосторожностью.

На земле ждали встревоженные люди. Если уж сам Аргунов, шеф испытателей, старейший и опытнейший из них, прекратил задание, значит, дело серьезное.

— Загадка, — коротко бросил он, выйдя из кабины и направляясь к поджидавшему его автобусу.

За ним потянулись механики и спецы, однако никто с расспросами не совался: знали — Аргунов не станет с бухты-барахты выкладывать свои соображения. Вначале он обмозгует все до мелочей, посоветуется кое с кем, а уж потом в ведомости дефектов появится лаконичная запись: неисправность там-то и там-то…

Обычно на серийных боевых самолетах, опробированных, вполне надежных (не то что на опытных образцах!), заводские испытатели редко находили аварийные дефекты. Выгребали всякий мусор: то какая-нибудь лампочка перегорела, то радио откажет, то прибор какой-либо барахлит. Несерьезные дефекты, но это вовсе не значит, что самолет можно отправлять в строевую часть оптом. Нет, каждая машина, прежде чем попасть в полк, обязательно проходит через руки летчиков-испытателей авиационного завода.

Неискушенным людям работа заводских испытателей может показаться несколько обыденной, да так оно и есть на первый взгляд.

Каждое крыло, склепанное рабочими, прежде чем попасть в сборочный цех, пройдет через недреманное око контролеров и заказчиков, каждый узел, каждый агрегат десятки раз проверен и перепроверен. Затем уже собранный самолет набивают всевозможной аппаратурой, приборами, опутывают электрожгутами и трубопроводами, и наконец, весом в десятки тонн, махина выплывает из ангара на летное поле. Это праздник, хотя и не гремят оркестры. Кто из рабочих останется равнодушным, видя, как уходит в большой полет их машина? Нет, все-таки работа испытателей не совсем обычная, так же как и работа людей, так или иначе принимавших участие в создании этих чудо-машин.

В гардеробной Аргунов снял с себя летные доспехи — высотный костюм, гермошлем — и появился в технической комнате, где его с нетерпением ждали товарищи. Увидев, что он не в летной одежде, они удивились. Его ведь ожидает еще одна машина. Разве он не собирается лететь? Зачем терять время на одевание-раздевание?

Здесь собрались специалисты различных профилей — и самолетчики, и двигателисты, и радисты, и электрики. Даже директор завода Георгий Афанасьевич Копытин пожаловал. Был он молчалив и суров, в своем неизменном черном костюме, на лацкане которого поблескивала Золотая Звезда Героя. Других орденов Копытин никогда не носил, хоть имел их множество.

— Докладывайте! — приказал он Аргунову.

Андрей коротко рассказал, что произошло с ним в воздухе. С минуту все молчали, думали, соображали.

— А скажите, Андрей Николаевич, — поинтересовался директор, — падало ли давление в основной гидросистеме?

— Нет, все было в норме.

— А какова была предельная перегрузка?

— Пять и пять. Можете свериться с самописцем.

— Самописцем займутся специалисты. Сейчас мне важно знать ваше мнение.

Все с аптекарской точностью зафиксировали бортовые самописцы, установленные на самолете: и скорость, и высоту, и давление в гидросистемах, и перегрузки… Но приборы — одно, а человека все-таки не заменит ни одна ЭВМ. И вопросам, как всегда в таких случаях, не будет, казалось, конца.

Правда, сам директор завода больше ни о чем не спрашивал, сидел молча, однако слушал напряженно и внимательно. Строгие серые глаза его, будто рентгеном, прощупывали каждого. Вдруг он поднялся и торопливо вышел, словно вспомнив о чем-то.

Специалисты же все еще продолжали пытать Аргунова:

— Ну а сами-то вы как считаете, в чем дело?

— Точно не знаю. Но кажется, что-то с бустером.

Когда наконец любопытство авиаспециалистов, особенно самолетчиков, было удовлетворено, Аргунов спросил, обращаясь к начальнику летно-испытательной станции (ЛИС) Вострикову:

— Что будем делать, Семен Иванович?

— Искать причину.

— Искать-то искать, а как с полетами? Вдруг и на других машинах то же?

— Подумаем.

Неисправность обнаружили довольно быстро: в самом деле частичный отказ бустера. Проверили на других самолетах, выборочно, — та же история. Выяснилось: вся партия — брак. Ни о каких полетах и речи, разумеется, не могло быть. Вот и бездельничали испытатели вынужденно.

На замену бустеров ушла неделя. И вот уже началась другая, а ни один самолет, несмотря на заверения Вострикова, не был готов к полетам.

Аргунов однажды ушел на свой любимый холмик, прогреваемый со всех сторон солнцем. Особенно нравился ему этот холмик тем, что отсюда открывался чудесный вид на окрестные поля. Глаза отдыхали на зеленеющих заречных лугах, на синей глади воды, на неровной цепочке леса. Лес словно подпирал верхушками деревьев небо.

— Андрюха, а тебя там ищут!

Перед Аргуновым выросла нескладная фигура Феди Суматохина.

— Кто меня ищет?

— Наполеон.

— Соскучился? — усмехнулся Андрей, поднимаясь.

Начальника летно-испытательной станции Семена Ивановича Вострикова испытатели между собой звали Наполеоном — за его властный характер и маленький рост. Правда, в отличие от Наполеона Востриков носил огромные очки, сквозь которые смотрели круглые карие, навсегда встревоженные глаза.

Востриков пришел на ЛИС всего два года назад. До этого он долгое время работал на заводе, руководил сборочным цехом, дело знал основательно, так как начинал там слесарем-сборщиком, учась заочно в политехническом институте, и, как говорится, прошел путь от рабочего до командира производства. На ЛИС он так сумел организовать работу, что самолеты выходили на летные испытания строго в срок. Но уж очень крут с людьми бывал порой Востриков. Эту его струнку знал директор завода Копытин и не одобрял своего начальника цеха, хотя и сам был человеком властным, суровым, вспыльчивым.

Как-то после совещания на летно-испытательной станции, послушав, как излишне эмоционально Востриков распекал механика за то, что тот на два дня позже положенного срока выкатил на линейку из ангара самолет, Копытин сказал ему:

— А ведь время махать шашкой, кажется, прошло.

— Виноват, исправлюсь, — по-военному вытянулся перед директором Востриков, однако продолжал действовать по-старому.

Он и сейчас с раздражением набросился на своего заместителя по летной части:

— Где ты пропадаешь? Самолет уже больше часа тебя дожидается!

— Побойтесь бога, Семен Иванович, — миролюбиво возразил Аргунов, — я минут двадцать как ушел из штурманской. К тому же и небо, как видите…

Небо к обеду действительно окончательно расклеилось. Тучи нависли низко над землей, тяжелые и хмурые, насыщенные водой; отдельные космы цеплялись за крыши домов, а телевизионная вышка до половины утопала в серой туманной наволочи.

И все-таки Востриков распорядился готовить самолеты к полетам, и на летно-испытательной станции начался адов грохот — это механики гоняли двигатели, проверяя их работу на всех режимах, от малого газа до максимального, — даже в штурманской комнате, за толстенными стенами, невозможно было разговаривать — надо было кричать, чтобы тебя услышали, так как уши, казалось, были залиты свинцом, который больно давил на барабанные перепонки…

Но вот постепенно, одна за другой, затихли турбины, умолкла последняя, и наступило всеобщее облегчение, прорезались голоса людей, зазвучал смех, полилась из динамика музыка — возвращались привычные звуки, хотя в ушах еще некоторое время и стоял звон.

— Ну что вы нам скажете? — спросил Востриков девушку-синоптика, воспользовавшись затишьем.

Та, казалось, не слышала и медленно прикалывала к доске синоптическую карту, испещренную условными знаками и почти сплошь закрашенную зеленым карандашом. Потом она не спеша взяла со стола указку и обвела ею карту.

— Ничего обнадеживающего ни на сегодня, ни на завтра я вам не обещаю. Циклон.

Востриков с ненавистью посмотрел в ее большие красивые равнодушные глаза. Из синоптиков больше всех не нравилась ему эта ленивая девица, недавно пришедшая на метеостанцию из института. И дело было даже не в том, что ее прогнозы чаще всего не оправдывались, нет, его раздражала ее неповоротливость и какое-то сонное спокойствие.

— Когда должен пройти циклон?

— Это зависит от ветра. Если усилится…

— Если бы да кабы… Так и я могу погоду угадывать… А еще молодой специалист!

— Как будто от меня зависит погода! — словно ища защиты у испытателей, обернулась к ним «молодой специалист».

Те промолчали.

«Тебе можно быть спокойной, — подумал о ней Востриков, — а тут план под угрозой срыва… Сегодня уже двадцать пятое число, конец месяца… А сорвем месячный план, не с тебя, а с меня стружку снимут. Кому какое дело, что подвели бустеры, что нет погоды…»

— Запомните, — сказал он девушке-синоптику, — чтобы мне информация как часы! А вы даже не удосужились проанализировать погоду. Стыд и позор!

И он ушел, хлопнув дверью.

Через несколько минут Востриков вызвал к себе Аргунова.

Протирая очки, он заискивающе заглянул своими тревожными близорукими глазами в твердые спокойные глаза Аргунова.

— Андрей Николаевич, может, все-таки слетаешь, а?

Аргунов покосился в окно.

— Видите, что творится? Потерпим.

— Сколько же можно терпеть? — вскипел Востриков.

— Сколько надо, столько и потерпим.

Востриков с силой бросил на стол очки и, подойдя к окну, горестно вздохнул:

— Безобразие!

С третьего этажа кабинета начальника ЛИС, как с наблюдательного пункта на высоте, видны застывшие на месте самолеты и спецмашины возле них и люди в рабочих комбинезонах, слонявшиеся без дела. Все ожидало команды «Вперед!». А команды не было…

Востриков позвонил на метеостанцию.

— Выяснили?

Знакомый ленивый голос невозмутимо ответил:

— Нижний край сто восемьдесят метров, возможен дождь.

Востриков зло бросил трубку и зашагал по комнате — маленький, со взъерошенными волосами и со сбившимся набок галстуком. Вдруг остановился, будто вспомнив что-то, сел за стол. Указал Аргунову на стул:

— Прошу.

Аргунов сел:

— Я вас слушаю.

— Нет, это я вас хочу послушать, почему у нас нехорошо как-то все получается.

— Что именно?

Востриков неторопливо надел очки и доверительно, с просительными нотками в голосе заговорил:

— Андрей Николаевич, давай разберемся. Понимаешь, не моя это прихоть — посылать вас в такую непогодь. Но план поджимает, план! Месяц на исходе, рабочих кормить надо, премия сорвется.

— Семен Иванович, не надо мне это объяснять, — Аргунов оперся руками о спинку стула, — я не хуже вас все понимаю. Но и вы тоже поймите. Ведь прекрасно же знаете, что при таком сложняке нам не положено летать. На нарушение я не пойду.

— Значит, отказываешься?

— Категорически!

— А если я еще кого-нибудь попрошу? — вкрадчиво спросил Востриков.

— Никто не полетит. Я запрещаю!

— Но ведь начальник ЛИС я, — напомнил Востриков.

Такое уже случалось не раз, когда их интересы сталкивались: начальника летно-испытательной станции и шеф-пилота, его заместителя по летной части. Однажды Федя Суматохин, присутствовавший при очередной такой стычке, даже вспылил:

— Смотрите-ка, Семен Иванович, лучше за техникой, а в летных вопросах мы и сами как-нибудь разберемся!

Аргунов, правда, молчал, но упорно гнул свою линию. Он никогда не нарушал законов, расписанных в наставлении. Не нарушал и другим нарушить не позволял.

— У вас все? — взглянул он на Вострикова.

— А куда ты торопишься? — остановил его тот. — Сам же говорил — лететь нельзя. Так что посидим, обмозгуем этот вопрос, так сказать, с разных углов зрения…

Аргунов молчал.

— Ну так как же, Андрей Николаевич? Как насчет плана?.. Сорвем — по головке нас не погладят. Учти это…

— Ваше дело приказывать, — сухо сказал Аргунов, поднимаясь, — но я лично…

Востриков сдернул очки, улыбнулся:

— Зачем приказывать? Я думаю, летчики и так поймут. Народ сознательный.

— Вы все-таки настаиваете?

— Не кипятись, не кипятись. Иди лучше поговори с ребятами, а я сейчас…

Аргунов вернулся в летный зал.

Нещадно дымя сигаретами, так, что кондиционер едва успевал очищать воздух, летчики громко стучали по столу костяшками домино. Вокруг играющих толпились болельщики. Аргунов не любил это занятие, он присел в сторонке, раскрыл журнал. Федя Суматохин тотчас же уловил состояние друга, подошел, тронул его за плечо:

— Сыграем партийку в бильярд?

— Нет желания, — вздохнул Аргунов.

К ним подошел огромный медлительный Жора Волобуев.

— Полетать хочется, — мечтательно проговорил он.

— Чего-чего? — Суматохин удивленно уставился на него.

— Полетать, говорю.

— А я думал — севрюжины с хреном.

— Какой севрюжины? — не понял Волобуев.

— У Салтыкова-Щедрина один интеллигент вроде тебя лежал и все думал: чего это мне хочется — то ли конституции, то ли севрюжины с хреном?

— Ну ты и скажешь, Федя… — И Волобуев обиженно отвернулся.

— Ну ладно, не обижайся, давай хоть с тобой сыграем в пирамидку, — предложил Суматохин.

— Давай.

Волобуев аккуратно разбил шары.

— Пятнадцатого в левый угол, — заказал Суматохин, изогнулся над столом, долго и пристально целился и с силой ударил. Шар с грохотом вылетел за борт и покатился по полу.

Игра явно не ладилась.

— Ничего у нас сегодня не получится, — заметил Волобуев, — азарт не тот.

Он немного походил по залу, потом обернулся к Аргунову.

— Слыхал я, Андрей, что к нам новый летчик жалует?

— Обещают, — ответил Аргунов.

— Давно пора. А то тянуть месячную программу вчетвером…

— Тянуть нелегко, зато прибыльно, — сказал Суматохин и потер пальцем о палец, — деньги, брат, не ядерная пыль.

— С каких это пор, Федя, тебя стал занимать денежный вопрос? — едко заметил Аргунов. — Раньше ты вроде деньгами не увлекался?

— То раньше.. А теперь — семья.

— При чем тут деньги? — сказал Волобуев. — С утра до ночи вкалываем, а жить когда?

— Жить? — Суматохин засмеялся. — Что ты называешь жизнью, Жора?

Волобуев не успел ответить, как в зал быстрой неслышной походкой не вошел, а будто вкатился Востриков.

— Всем общий привет. Как настроеньице?

Увидев Волобуева и Суматохина с киями в руках, он слегка нахмурился, но тут же смягчился, остановив свой взгляд на Льве Струеве. Тот, сидя на маленьком диванчике, читал «Руководство к полетам».

«Хоть один делом занимается», — подумал Востриков, оглядывая его стройную, подтянутую фигуру. Черный костюм, ослепительной белизны рубашка, манжеты с золочеными запонками, широкий, модный галстук.

Начальника ЛИС приводила в восхищение аккуратность этого испытателя, который приходил на работу, как на какой-нибудь прием.

Он и в воздухе был безупречен, этот Струев! Иногда, правда, любил щегольнуть у всех на глазах, над аэродромом, но это, пожалуй, не такой уж тяжкий грех. Во всем же остальном… настоящий тип современного испытателя! Джентльмен на земле, дьявол в воздухе!

Востриков подошел к Струеву и поздоровался за руку:

— Как спали, Лев Сергеевич?

— Как всегда, отлично! — Струев снисходительно улыбнулся. — А вы?

— Прескверно. У меня всегда к непогоде ногу ломит… — Востриков снял очки, тщательно их протер, положил в карман и вдруг быстро спросил: — Так и будем отсиживаться?

— А мы не отсиживаемся, мы работаем, — ответил за всех Суматохин и по-свойски улыбнулся начальнику ЛИС, — нам бы спецовочку, Семен Иванович.

— Какую еще спецовочку?

— Нарукавники, чтоб локти не протирались, когда в домино дуемся.

— Юморист, — обронил Востриков и опустился на стул, — а мне от вашего юмора… — Он покрутил шеей, будто пытаясь вылезти из тесного воротничка. Сказал просительно: — Неужели среди вас не найдется ни одного смелого летчика, а? Вот, скажем, вы, Георгий Маркович…

Волобуев даже привстал от негодования:

— Я? Да я хоть сейчас!

Забросив в угол кий, он поднялся над маленьким Востриковым, как великан над карликом.

— Да мне одно только слово!..

Тут он взглянул на Аргунова и осекся.

— А как Андрей Николаевич?

— Сегодня Андрей Николаевич не может за вас решать, — поспешил успокоить его Востриков, — это дело добровольное. Сам он не хочет лететь, а другим запретить…

— Как это не хочет? — закипел Суматохин. — Не было еще такого случая, чтоб Аргунов не хотел летать! Нельзя? Это другой коленкор… И раз Аргунов говорит «нет», это и значит нет!

— А вы, Лев Сергеевич?

Своими маленькими острыми глазками Востриков ел Струева, молил его: «Ну не откажи! Я же верю в тебя! Верю!»

И Струев понял его, равнодушно пожал плечами:

— Мне-то что, была бы команда.

Обрадованный Востриков поднял телефонную трубку:

— Наташа, немедленно полетный лист Струеву!

— Так ведь погода…

— Вам нужно повторить приказание? — И, резко выпрямившись, Востриков вышел из зала.

За ним потянулись и остальные: Струев, руководитель полетов, оператор слепой посадки, планшетист. Остались только трое: Аргунов, Суматохин и Волобуев.

— Вот тебе и конституция с хреном, — подытожил Суматохин.

— Да пошел ты со своей конституцией! Смотри вон — дождь!

По стеклу забарабанили резкие капли. В одну минуту окно заволокло пеленой, помутнело.

Аргунов молчал. Лишь губы побелели от напряжения.

«Да, Востриков пошел ва-банк, — размышлял он, — и это впервые. Случались и раньше стычки — работа есть работа, — но чтобы так… Сколько аварий и катастроф произошло в авиации только из-за нарушения правил полетов! Верно говорят: наставление для летчиков написано кровью. Хорошо, если все хорошо кончится…»

Его мысли прервал грохот взревевшей турбины. Все бросились к окну.

По блестящей бетонированной полосе аэродрома, как глиссер по воде, несся взлетающий истребитель, а за ним катился белый клуб водяных брызг и пара. Едва оторвавшись, самолет тут же исчез за серой завесой дождя. Только оглушительный рев медленно затихал где-то в глубине небесной бездны.

— Ну и хвастун этот Струев! — произнес наконец Суматохин. — Захотел показать, дескать, кто я…

— Помолчи, — попросил его Аргунов, — сейчас нужно думать о том, как ему помочь.

Он в изнеможении опустился в низкое кресло.

А дождь, словно взбешенный дерзостью взлета, приударил еще сильнее. По бетонке, по земле, по белым самолетам били наотмашь косые струи. Люди, только что проводившие в полет машину, застигнутые врасплох, бежали прятаться кто куда. Стекла окон совсем залило, и уже нельзя было разобрать, что творится на улице. В зале наступил зловещий полумрак.

Никто не заметил, как тихонько, бочком, в дверь протиснулся Востриков и остановился позади испытателей, пытаясь разглядеть что-нибудь за окном.

— Ну что? — спросил он.

Аргунов обернулся, увидел за стекляшками очков его растерянные глаза, промолчал.

Молчал и Струев. В динамике, подвешенном у выхода, раздавалось только слабое потрескивание.

Востриков наклонился над селектором:

— Денисюк, почему молчит Струев?

— А вы хотите, чтобы он анекдоты рассказывал? — отозвался руководитель полетов Денисюк. — Так ему сейчас не до этого: пробивает облака!

— Запросите его! — повысил голос Востриков.

— Понял, — отозвался Денисюк, и в динамике раздалось: — 108-й, как слышите?

— Не мешайте! — прикрикнул Струев.

«Всем не сладко!» — подумал Аргунов. Он понимал, что в такие минуты нельзя мешать руководителю полетов, и все же спросил по селектору:

— Володя, на запасных аэродромах погода есть?

— Только на «Граните», но и там низкая облачность. Вот-вот грянет дождь.

С минуту Аргунов покусывал губы, принимал решение. Востриков с надеждой смотрел на своего заместителя.

— Может, вернуть его? — неуверенно спросил он.

— Куда возвращать? Чтобы угробить его здесь? — Аргунов снова склонился над селектором: — Володя, немедленно посылай Струева на запасной, пока и там не накрыло!

— Понял.

— 108-й, вам курс на «Гранит», — послышалось в динамике.

— Чего я там потерял, буду садиться дома!

Аргунов пожалел, что в руках у него нет микрофона, он бы сейчас сказал этому строптивцу!

— Я на СКП![2] — бросил он уже на ходу, выбегая из летного зала.

Вскоре в микрофоне раздался его едва сдерживаемый от гнева и возмущения голос:

— 108-й, почему разводите базар?! Немедленно садитесь куда вам приказано!

Через четверть часа позвонили, что на запасном аэродроме тоже начался ливень. Но к этому моменту самолет уже заруливал на стоянку «Гранита».