Поднебесный гром

3

Этот день для Льва Струева начался неудачно. Когда он предстал пред ясны очи летного врача Тамары Ивановны Колесовой, та категорически заявила:

— Сегодня, Лев Сергеевич, вы летать не будете!

— Как это? — воскликнул Струев. — Почему?

— Это вы мне должны сказать почему. Кашель сильный? — спросила Тамара Ивановна.

— Какой кашель? Что вы мне голову морочите?

— Не кричите, — спокойно ответила Тамара Ивановна, — я только исполняю свои обязанности. А кричать вы можете, если захотите, на свою жену. И то когда женитесь, — с усмешкой добавила она.

— Но почему вы меня не допускаете к полетам? — не унимался Струев.

— А потому, что вы больны. Вон как носом шмыгаете. Вчера вечером температура была?

Струев молчал.

— А в молчанку играть не надо, — мягко заметила Тамара Ивановна, — порядочный летчик всегда признается, что он нездоров.

— Да порядочный летчик… — начал было Струев, но, увидев входившего в кабинет Аргунова, замолчал.

— Так была температура или нет? — допытывалась Тамара Ивановна.

Струев продолжал молчать.

— В таком случае, — жестко сказала Тамара Ивановна, — вам нужен не доктор, а ветеринар!

— Почему ветеринар? — оскорбился Струев.

— Тот привык иметь дело с бессловесными животными, а я, простите, врач.

Она быстро написала что-то на бумажке и протянула ее Струеву. Это была справка об освобождении от полетов.

Резко отодвинув стул, Струев поднялся:

— Хорошо, я докажу, что я здоров. А вы просто придираетесь ко мне, вот и все! — Он взял справку и разорвал ее на мелкие кусочки.

Что делать на аэродроме, когда тебя отстранили от полетов? Кругом суетятся, бегают, все заняты делом, и только ты один ходишь как неприкаянный. Нет, лучше уж посидеть дома, почитать книгу, да и лечиться надо. Как ни крути, а он действительно простужен, только не хотел в этом признаваться. Думал, обойдется и так.

Не обошлось.

Дома, как всегда, идеальный порядок. Мягкий, пушистый ковер скрадывает шаги, с полок призывно смотрят нарядные корешки книг. Рядом с ними маленькие модели самолетов.

Это было еще в школе испытателей. Как-то один из преподавателей, в прошлом известный летчик, пригласил Струева к себе домой. Жилье старого испытателя удивило и поразило его. Кругом, куда ни кинь взгляд, самолеты, самолеты, самолеты. Модели самолетов стояли на полках, шкафах, подоконниках, на письменном столе, среди книг, шкатулок и даже среди посуды в серванте.

Струев пил чай, слушал рассказы гостеприимного хозяина, а сам все поглядывал и поглядывал на модели самолетов. Уж очень они ему нравились. Легкие, отточенные — из нержавейки, из алюминия и просто из дерева.

Наконец Струев не выдержал и спросил:

— А зачем вам столько самолетов?

— Это те, на которых я летал, — пояснил хозяин необыкновенной квартиры.

— Как! — воскликнул пораженный Струев. — Их же больше сотни! И вы на всех летали?!

— На всех.

Старый испытатель раскрыл альбом с современными самолетами и вздохнул:

— А на таких, к сожалению, уже не довелось…

Вот тогда-то Лев Струев и решил коллекционировать модели освоенных им типов машин. Правда, этим можно было бы с успехом заняться, если бы он остался в испытательном центре, где пришлось бы летать на разнообразных аппаратах. Но весь выпуск новоиспеченных испытателей загремел на авиационные заводы…

Напрасно Струев строчил рапорты в управление летной службы министерства, напрасно домогался заступничества могущественных в авиационном мире людей — все было бесполезно. Так и пришлось стать обыкновенным заводским испытателем, облетывать серийные машины изо дня в день.

Скучная, незавидная работенка.

Нет, Струев не упрекал в серости своих товарищей. Их устраивала такая работа — пожалуйста. Он же хотел большего… И если иногда и допускал воздушное трюкачество, то это от тоски. От тоски по настоящему делу. Правда, поговаривали, что завод скоро приступит к выпуску нового типа самолета. Есть шанс отлить еще одну модель — шестнадцатую. Всего-то шестнадцатую… Негусто.

Лев Сергеевич ходил по комнате, вытирал и без того чистую мебель и думал, что ведь, в сущности, он — неудачник. Да-да, именно неудачник, хотя у него есть, кажется, все: и работа, и книги, и отдельная квартира. Квартирка, правда, маленькая, однокомнатная, но что ему, холостяку, еще нужно? Женится — дадут двухкомнатную. Но жениться как раз он и не торопился.

Вдруг Лев Сергеевич заметил валявшуюся под столом бумажку: а это что за непорядок? Батюшки, да это ведь письмо от матери! Забыл вчера прочитать…

Он любил свою мать и во всем слушался ее, а мать засыпала его письмами со множеством полезных советов. Она и на этот раз писала:

Дальше читать не хотелось, и Лев Сергеевич скомкал письмо.

Сколько он помнил себя, главная мечта у них, Струевых, была — квартира. Отдельная. Ютиться в комнате надоело. В кухне на трех хозяек вечный содом творится. То кричат друг на друга, то отчужденно и враждебно молчат. Но молчание это обычно длилось недолго. Тягучая тишина нарушалась вдруг чьим-то восклицанием, походившим на вопль долго сдерживаемой души: «Как надоела проклятая общая кухня!» Каждая из хозяек принимала это на свой счет, и начиналось…

Чтобы не слышать все нарастающую перебранку, заканчивающуюся, как обычно, взаимными оскорблениями, Лева убегал во двор и слонялся там без дела до тех пор, пока раскрасневшаяся после скандала Софья Аркадьевна не звала его в окно: «Иди кушать».

Софья Аркадьевна окончила педагогический институт, но из учителей ушла — работы много, а платят мало — и стала машинисткой. Она часто брала работу на дом, и от дробного пулеметного стука старенького «Ундервуда» по вечерам Леве становилось невмоготу, но больше всего страдал отец, человек тихий, болезненный и безответный. В самом конце войны его контузило где-то под Берлином, и с тех пор, как часто повторяла Софья Аркадьевна, он был точно не от мира сего.

Мать честно признавалась, что вышла замуж не по любви, а потому, что мужчин в ту пору было мало — недолго и старой девой остаться, а тут какой ни на есть муж, тем более что работал отец в то время в райисполкоме, где все же легче получить отдельную квартиру. Но вскоре здоровье отца ухудшилось, работу пришлось бросить, и мечты об отдельной квартире рухнули.

Да, Софье Аркадьевне, с ее кипучей натурой, и мужа бы под стать, такого же, как она, и работенку бы с размахом, а тут не развернешься. Все так неладно и нескладно в жизни получалось. И закисала она в коммунальной квартире, время от времени срывая зло на муже-инвалиде.

«Хоть бы ты, Львенок, не в отца пошел! Сейчас время такое — двадцатый век, — не будь вороной!» — поучала она сына. И если он приходил из школы, жалуясь, что его побили, то она сама добавляла ему, приговаривая: «Будешь сдачи давать? Будешь? Надо уметь защитить себя, а не распускать нюни». Зато если в школьном дневнике появлялось очередное напоминание: «Обратите внимание на сына: он сегодня опять учинил драку», Софья Аркадьевна не наказывала Леву, а только расспрашивала, с кем он дрался и не досталось ли самому в отместку. «Не досталось? Ну и хорошо, только ты уж особо не кичись, а то ведь и нарваться можно. Разбираешься в противнике? Это плюс, большой плюс — в людях надо уметь разбираться. Жизнь — борьба».

Отец, казалось, слушал безучастно и только неодобрительно покачивал своей сплошь белой головой с какими-то неживыми волосами.

А может, и не покачивал вовсе — сама тряслась от постоянной слабости?

Он и умер тихо, как жил. Лег вроде бы отдохнуть и не проснулся.

Лева со страхом смотрел на желтое, восковое лицо. Ему казалось, что отец хочет сказать что-то очень важное — так оно было многозначительно и иронично, — но в последний момент будто подумал: «К чему?» — и на лице застыла печальная снисходительность.

Софья Аркадьевна не проронила ни слезинки. И когда из комнаты выносили гроб, деловито распоряжалась, как будто это выносили пришедшую в негодность мебель. И это ее спокойствие озадачило Леву. Он тоже не плакал, а лишь таращил расширенные любопытством и смутным беспокойством глаза.

Неужели так тихо и буднично кончается человеческая жизнь всегда? Раньше ему казалось: умри он, Лева, и что-то стрясется со всем миром. Он не представлял, что именно, но верил, что произойдет невероятное.

А тут тепло от солнечных лучей, струившихся с высоты в распахнутое окно; со двора доносятся голоса, скрип качелей, плач ребенка: откуда-то с верхнего этажа льется музыка.

Все осталось как и раньше, может, вот сейчас тихонько отворится дверь и в комнату украдкой, неслышно, как мышь, войдет отец. Но отец не входил, а наутро Лева как ни в чем не бывало отправился в школу.

Там уже все знали.

Старенькая учительница перед уроком сказала:

— Дети, у Левы дома несчастье — умер папа, Сергей Павлович.

«Сергей Павлович?» — удивился Лева; он впервые услышал имя и отчество отца. Мать его так никогда не называла, никак не называла, обходилась вообще без обращений.

— Левин папа храбро воевал, имел награды Родины и дошел до логова врага, где был тяжело ранен, — продолжала учительница.

«Вот как? Такой тихоня — и храбро воевал?» — думал Лева, и ему хотелось вскочить и закричать: «Да врете вы все, врете, придумали!» Но он вспомнил, как однажды отец вытащил из коробки потускневшие ордена и медали, долго перебирал и разглядывал их, потом спросил его: «Ты не брал медальку, Лев?» Лева молчал, насупившись: он действительно стащил медаль и, скрутив с нее подвеску, приспособил для битка — играть в чику. Но не признаваться же в этом, тем более что потом тот биток он променял на что-то, кажется на мороженое. Выручила мать. Она накинулась на отца рассерженной наседкой: «И чего к ребенку пристал? Даже если и взял — что из этого? Все равно от твоих железячек никакого проку!» Отец молчал, и только голова на тонкой, морщинистой шее как-то странно вдруг заходила из стороны в сторону, а на губах выступила пена.

— Начинается! — брезгливо передернулась Софья Аркадьевна. — Лева, иди побегай…

Этот случай припомнился ему, когда учительница рассказала о наградах.

На перемене Леву обступили притихшие ученики. Кто-то угостил его шоколадкой, кто-то предлагал ему дружбу, кто-то звал его после уроков в кино. И вот тут он почему-то заплакал.

Через неделю на том месте, где стояла отцовская кровать, появилось пианино. Комната стала сразу наряднее.

— Лева, ты должен учиться музыке! — категорически заявила Софья Аркадьевна. — Человек должен быть гармонически развитым. Физически ты ничего, не тебя бьют, а ты держишь верх, успеваемость тоже на высоте, отдам тебя в музыкалку!

Его не особенно обрадовало это, но он привык во всем слушаться мать.

Часами стучал по клавишам под неусыпным контролем Софьи Аркадьевны, а она, точно соревнуясь с ним, стучала на своем видавшем виды «Ундервуде». Если же Лева переставал играть, тут же прекращала печатать.

— Устал, да? А ты отдохни. Походи по комнате, сделай несколько приседаний, помаши руками — и за музыку.

И он снова принимался разучивать гаммы.

Соседи пробовали жаловаться управдому, но тот, зная характер Струевой, спрашивал:

— После одиннадцати вечера шумит? Нет? Что ж вы тогда хотите, правила социалистического общежития не нарушаются! — и разбираться к ним не ходил.

Решение Льва пойти в авиацию, когда он получил аттестат зрелости, застало Софью Аркадьевну врасплох. Она уже вела кое с кем переговоры, намереваясь устроить сына в консерваторию: ведь музыкальное училище он окончил успешно, у него такие способности, что ему надо только в консерваторию! И дело, кажется, продвигалось: нашлись нужные люди, которые уже и словечко за него кое-где замолвили.

И вдруг: «Стану летчиком».

Сказано это было таким тоном, что матери стало ясно: отговаривать бесполезно.

Почему он пошел в летчики, Лева и сам не знал. Может быть, потому, что в соседний дом ходил летчик. У него была такая красивая форма, что все девчонки округи заглядывались. А Лева Струев с раннего детства любил все красивое и тоже хотел быть в центре внимания.

Первые полеты… О них не хотелось и думать.

Струев старался вспоминать только хорошее, светлое и приятное, что согревало душу, а не тревожило ее. И все-таки иногда нет-нет да и вспомнится…

Это случилось в училище на третьем самостоятельном вылете.

Курсант Струев уже успел довольно сносно освоиться в воздухе с Як-11 и, выполнив три полета по кругу, заходил на посадку. Земля нарастала быстро, и вот уже зеленая масса аэродромного поля помчалась навстречу так стремительно, точно торопилась принять на себя удар самолета, которым управлял совсем еще не облетанный курсантик. На мгновение он зазевался, и это чуть не стоило ему жизни.

Увидев, что земля надвигается катастрофически быстро, он резко потянул на себя штурвальную ручку. Машина взмыла вверх, теряя скорость. Струев отдал от себя ручку — машина клюнула к земле.

Все, кто видел эту картину, обмерли.

Беда казалась неминуемой, но машина уже встретилась колесами с землей, отскочила, закачалась с крыла на крыло, снова ударилась о землю, сотворив, как потом горько шутили на разборе происшествия, «козла и семерых козлят». И вот тут-то перепуганный до смерти Струев совершенно забыл, что надо выдержать направление на полосе, а когда вспомнил — было уже поздно: самолет резко повело влево.

Стойки шасси не выдержали боковой нагрузки и легко, точно спички, хрустнули. Самолет пропахал по земле несколько десятков метров и остановился.

Струев вывалился из кабины на крыло и только сейчас понял: жив, жив!

Самолет лежал, прижавшись брюхом к земле, стальной винт, весь изогнутый, уродливо застыл впереди, отломанные стойки шасси валялись на широкой пропаханной борозде позади самолета.

«Ну и черт с ним, с самолетом, главное — сам жив!» — радостно думал Струев, видя бегущих к нему людей. Но ведь за поломку по голове не погладят, надо что-то срочно придумать. И тут его осенило. Он лег возле самолета, обнял крыло и заплакал.

Подбежавшие авиаторы удрученно молчали. Одним было жаль курсанта: за аварию могут его отчислить: другим — жаль самолета, потому что их и так мало. Целая курсантская группа осталась «безлошадной» — жди теперь, пока машину восстановят.

Подоспел и начальник училища, который в этот день как раз прибыл на аэродром посмотреть, как учатся летать его орлята. Был он пожилой и строгий.

Все смотрели на генерала и ждали: быть грозе! А он стоял над курсантом, который безутешно плакал.

— Чего разревелся?! Струсил? — сердито спросил генерал.

— Мне самолета жалко! — захныкал Струев.

Ответ понравился начальнику училища.

— Ну ладно-ладно, не реви, — подобрев, сказал он. — Самолет исправим. А ты запомни: летчику плакать ни при каких обстоятельствах не полагается.

Это было прощением…

Лев Сергеевич не любил вспоминать про тот случай. Нехорошо. Стыдно. Хотя, с другой стороны… Все-таки он стал летчиком, первоклассным летчиком…