Поднебесный гром

23

Струев сидел за письменным столом штурманской и терпеливо ждал, пока соберутся все.

Он видел холод и отчуждение своих товарищей, но не понимал их. В чем, собственно, его вина? В том, что его назначили шеф-пилотом? Ну не его, так назначили бы Суматохина или Волобуева: свято место пусто не бывает. Кто-то ведь должен нести нелегкий крест заместителя начальника ЛИС по летной части. Судьба остановила свой выбор на нем, Струеве. Чем же он виноват перед товарищами? Конечно, на этом месте хотел бы оказаться Федя Суматохин. Но ведь начальству-то видней, кого назначать.

Лев Сергеевич вскинул руку, посмотрел на часы, которые он носил на тыльной стороне запястья: да, запаздывают. Ну и дисциплина!.. Ничего, ничего, он наведет здесь порядок. Дайте только срок. Он всех приберет к рукам: и Суматохина, и Волобуева, и Аргунова… Вот Валеру жаль. Эх, Валера…

Поначалу Лев Сергеевич был твердо убежден, что в аварии целиком виноват сам Волчок: самолет хоть и сыроват немного, но на то, как говорится, и щука, чтоб карась не дремал. Но постепенно, слушая на собрании выступающих, он изменил свое мнение. Действительно, на кой дьявол нужна в строевых частях такая машина, которая даже при незначительной ошибке летчика на пилотаже может привести к срыву в штопор? Надежность боевой техники — вот самое главное!

И за надежность он, Струев, будет бороться, будет нещадно пресекать расхлябанность подчиненных в любых ее проявлениях. Он покончит на ЛИС с благодушием. Конечно, у каждого свое самолюбие, свой гонор, но ради такого дела надо поступиться всем.

Снова вспомнился Волчок. Жаль его. Очень жаль. Если и выживет, то останется калекой. Путь в небо ему заказан. А ведь случись это в зоне — он прыгнул бы… Машина, если уж на то пошло, — металл. Зато сам был бы здоров. И летал бы себе на здоровье!

Наконец все собрались, и Струев открыл совещание. Он встал, медленным взглядом обвел присутствующих.

— Я собрал вас, чтобы посоветоваться по ряду наболевших вопросов, — начал он, продолжая ощупывать глазами каждого. На какой-то миг натолкнулся на твердый непроницаемый взгляд Аргунова и торопливо перескочил дальше. И, как бы беря реванш за мимолетную робость, Струев заговорил жестко, отрывисто: — В работе ЛИС накопилось немало мусора, и его надо выгребать сообща. Прошу высказаться с предложениями и рекомендациями. Все вы люди здравомыслящие, каждый соответствует своей должности. Недостатки, которые отметила комиссия, вам прекрасно известны. Кто хочет высказаться?

— Я, — подал голос Суматохин.

— Пожалуйста.

— Прежде чем мы начнем выгребать мусор, как ты выразился, ты должен нам ответить: что ты сделал с Валеркой?

Струев криво усмехнулся:

— Я? А при чем здесь я? Ты что, не был на собрании?

— Был, — ответил Суматохин, — сидел напротив тебя и все думал: заговорит в тебе совесть или нет? Не заговорила.

— И теперь ты должен нам ответить… — это уже вступил в разговор Волобуев.

Но Струев не дал ему договорить:

— Что это? Суд?

— Да, если хочешь. Суд товарищей.

Суматохин подскочил к столу, за которым сидел Струев. Казалось, он сейчас кинется на него.

Андрей сделал предостерегающий жест.

— Погоди, Андрей! — Суматохин жег глазами Струева: — Не ты ли старался удивить всех, не ты ли занимался показухой? Ты на это и Валерку подбил! Вспомнил? Или память коротка? А теперь все шишки на Аргунова да на Денисюка!

— Тормози! — Струев поморщился. — Никто на Аргунова шишек не валил. И не время сейчас разбирательством заниматься. Надо наметить дальнейший план нашей работы…

— А пошел ты со своим планом! Ты чуть не угробил человека, а судить тебя, подлеца, нельзя…

— А я ведь могу и обидеться, — тихо, но отчетливо проговорил Струев. — Ты, Федя, говори, да не заговаривайся. Почему это я должен отвечать за Волчка? Что, у него своего ума не было?

— А почему ты говоришь о нем в прошедшем времени? — вскипел и Волобуев. — Он, слава богу, жив!

— Вот и прекрасно! — ответил Струев. — Представляю, что бы вы со мной сделали, если б он погиб… Вернется Волчок из больницы, сам все расскажет. А ваш суд я не признаю, понятно? И хватит разводить базар! Я не потерплю, чтоб у нас на ЛИС… — Он твердо, в упор, поглядел на Аргунова. — Так что придется вам всем, — он подчеркнул это «всем», — приспособиться к иному стилю руководства. А сейчас — по местам! Работа не ждет.

Испытателям сверхзвуковых истребителей приходится выполнять самые разнообразные задания — от высшего пилотажа и «прыжков» на потолок до длительных полетов на предельную дальность. Приходится стрелять из пушек и ракет, отрабатывать самые различные перехваты, а когда в этом назревала необходимость, и перегонять самолеты в боевые полки.

Федор Суматохин не умел летать ровно. Да он и не признавал таких полетов, где все должно быть как по ниточке: чтобы стрелки пилотажных приборов стояли как вкопанные, чтобы никакой перегрузки не было и чтобы лишь двигатель напоминал, что ты в воздухе, а не на земле. Не любил он маршрутные полеты, особенно на выработку топлива. Иногда Федор клянчил у Волобуева:

— Жора, сходи вместо меня по маршруту, а? Ну что тебе стоит?

Волобуев обычно не отказывался, да и как откажешь Суматохину, который хотя и взрывчат натурой, но друг надежный, никогда не подведет.

Суматохин мрачно ходил с кием вокруг бильярдного стола и с ожесточенностью вгонял в лузы шары. Волобуев только что вернулся из полета и сидел, развалившись на диване, в ожидании, когда его самолет подготовят к очередному заданию.

— Что невеселый? — спросил он у Суматохина.

Тот отмахнулся:

— Посмотрел бы я на тебя, как бы ты веселился, если б тебе пришлось лететь вместе со Струевым…

— Уж я бы его покатал!.. — сквозь зубы процедил Волобуев.

— Ну и я покатаю!

В это время по селектору прозвучало:

— Федор Иванович, ваша машина к полету готова!

Суматохин рванулся к двери.

Аргунов, слышавший этот разговор, поспешил за Суматохиным. Он нагнал его у диспетчерской:

— Федя, давай я вместо тебя слетаю.

— Это еще зачем?

— Боюсь, нервишки у тебя…

— Ничего, выдержат!

— Ну, смотри…

Обычно, когда предстояло лететь на спарке, испытатели шли вместе переодеваться, вместе заходили в диспетчерскую, вместе торопились на стоянку.

Струев переоделся и ушел к самолету раньше. Впрочем, Суматохин не огорчился. Чем шагать рядом, слышать его тяжелое дыхание и видеть, как Струев морщит, будто чем-то недовольный, свой нос, — лучше уж одному!

В Струеве Федора раздражало все: и пятна на шее, когда тот был не в духе, и привычка тяжко вздыхать, и даже его уши, маленькие, точно обкусанные сверху. А с тех пор как Струева «водрузили на коня», как с горечью шутил Волобуев, у него даже манера говорить изменилась — теперь он выражал свои мысли подчеркнуто неторопливо, обдумывая каждое слово, как бы остерегаясь, что его могут, не дай бог, поправить.

Суматохин от негодования скрипел зубами.

Аргунов тоже все видел — чересчур заносит Струева, — но понимал: в данной ситуации обижаться на него не стоит.

— Побереги, Федя, свои нервы для особого случая в полете, — успокаивал он Суматохина.

— Это и есть особый случай! — кипятился Федор. — Особый случай в жизни! Как ты, Андрей, можешь быть таким хладнокровным? Ведь Струев, чуть что, как прокурор: в Воздушном кодексе, параграф такой-то, страница такая-то, сказано… И давай молоть языком! А вы с Жоркой словно воды в рот набрали. Эх, перевелись летчики!

Такие взрывы у Суматохина в последнее время повторялись все чаще. А сегодня он так и заявил Аргунову:

— Уйду я от вас! Брошу директору на стол заявление — и на все четыре стороны!

— Успокойся, — сказал ему Андрей. — Никуда ты не уйдешь.

Федор еще издалека увидел, как Струев медленно, со значимостью, поднимался по стремянке, как он занес через борт ногу, будто позируя перед объективом, как неторопливо сел, позволяя механику привязать его ремнями.

«Посиди, посиди, дружок! — злорадно думал Суматохин, приближаясь к самолету. — Ты хоть и начальник, а командир-то экипажа на этой спарке я…»

Он выслушал доклад механика о готовности самолета к полету, и хотя не в его обычае было справляться о заправке горюче-смазочными материалами, однако, чтобы «потянуть резину», спросил нарочито громко («Пусть Лев Сергеевич знает, какой я пунктуальный»):

— Какая заправка?

Механик удивленно посмотрел на испытателя:

— Полная, Федор Иванович.

— А сколько масла?

— Под завязку.

— А ну открой пробку.

Присутствующие авиаспециалисты переглянулись: что это с Суматохиным?

— Ну, если не доверяете… — обиженно пробормотал механик и, достав из кармана отвертку, полез на крыло.

— Доверяй, но проверяй.

— Это ваше право.

Федор без интереса взглянул в горловину бака, махнул рукой:

— Закрывай.

Струев нетерпеливо постукивал пальцами по борту кабины: сколько, дескать, можно ждать?

«Ничего, подождешь», — ухмыльнулся, отвернувшись, Федор.

Потом он осматривал самолет так, как это требовалось по инструкции, с такой скрупулезностью, которая приводила в изумление наземников: какая муха укусила Суматохина?

Расписавшись в ведомости, Федор еще постоял, вглядываясь в черные облака, проронил озадаченно:

— Видать, грозовые.

— Скоро ты? — не выдержал наконец Струев.

— Не на свадьбу, успеем.

Он неторопливо забрался в кабину.

— Доложите погоду, — попросил руководитель полетов, когда машина взлетела.

— Понял, — ответил Федор.

Самолет летел под облаками, едва не задевая их фонарем кабины.

— Докладываю. Нижний край триста метров. Облачность десятибалльная. Видимость три километра. Вхожу в облака.

— Передайте вертикальный разрез, — прозвучало в наушниках.

— Понял, перехожу в набор.

В кабине с первых же минут стало мрачно, как в сумерки. Усиливалась болтанка.

Струев, до сих пор хранивший молчание, подал голос:

— Давай вниз.

— Зачем?

— Не нравится мне эта погода. Как бы в грозу не угодить.

— Какая гроза? Ты слышал доклад метеобога?

— Синоптик мог ошибиться.

— А карту-кольцовку смотрел?

— Я тебе говорю — вниз! — Струев повысил голос.

— Не могу. Руководитель полетов просил доложить вертикальный разрез.

Самолет будто запутался в угрюмой толще облаков, его бросало с крыла на крыло, но Федор, не отрывая взгляда от авиагоризонта, продолжал упрямо набирать высоту. Только на десятикилометровом удалении от земли облака как бы расступились и выпустили из плена спарку.

Струев нажал на кнопку внешней связи:

— Я — 607-й, докладываю погоду. Нижний край двести девяносто метров. Видимость под облаками три километра. Верхняя кромка облаков десять тысяч метров. Ложусь на курс.

— 606-го понял, — отозвался руководитель.

— Доложил 607-й, — поправил Струев.

С земли не ответили.

Через полтора часа спарка возвратилась на аэродром.

— Какие замечания? — спросил Суматохина механик.

— Машина удачная.

Федор стянул с себя шлемофон — легкий ветерок окатил его слегка вспотевшее лицо. Суматохина догнал Струев. Федор покосился на своего шеф-пилота:

— Высунулся?

— Что это значит?

— А ничего. Просто я еще раз убедился, что ты командовать любишь, где надо и где не надо. Неужели я сам не в состоянии вести радиообмен? Командир-то экипажа на сегодня — я.

— Ах вот оно что! — протянул Струев. — Тогда надо будет у тебя зачеты по знанию Воздушного кодекса принять.

У Суматохина на скулах напряглись желваки.

— А там, между прочим, сказано, — продолжал Струев, — что старшим на борту является не командир экипажа, а его начальник.

— Ты ошибаешься: не начальник, а инструктор, если уж на то пошло. Но инструктором тебя, кажется, еще не назначили.

— Я исполняю обязанности старшего группы летного состава. Я и отвечаю за безопасность полета. А в следующий раз отстраню от полетов, понял?

Федор рванулся к Струеву, огромной своей пятерней схватил его за плечо, но переборол себя, тут же разжал побелевшие пальцы.

— С-слушай, н-начальник… — заикаясь, чего раньше с ним никогда не было, проговорил он, — в с-сле-дующий раз…

Через несколько минут на стол Вострикова легло заявление Суматохина с просьбой освободить его от занимаемой должности летчика-испытателя по собственному желанию.

Востриков вызвал Струева.

— Как это понимать? — кивнул он на заявление. — Очень уж рьяно ты взялся, Лев Сергеевич. Боюсь, что таким макаром ты всех испытателей разгонишь. С кем я буду план выполнять?

— Ну и пусть катится на все четыре стороны! Без него справимся! — отрезал Струев.

— Нехорошо, нехорошо так, Лев Сергеевич. А что скажет Копытин? Я и сам горяч, но все-таки надо знать меру. А то только на коня — и давай шашкой рубить…

— Так что мне делать? — хмурясь, спросил Струев.

— Поговорить с Суматохиным. Так, мол, и так, оба мы погорячились. Давай на мировую.

— Ни за что!

Востриков надел очки и сквозь них долго смотрел на своего заместителя, потом снял очки, должно быть, понял, что его не переломить.

— Ладно, иди, пришли сюда Аргунова.

— Зачем? — встрепенулся Струев.

— Попрошу, чтоб он поговорил с Суматохиным. Раз ты сам не в состоянии справиться.

…Андрей узнал о заявлении Суматохина сразу же, как только вернулся из полета. Об этом ему сказала Наташа.

— Андрей Николаевич, как же так? — Она чуть не плакала. — Волчка потеряли, Володю Денисюка, а теперь и Федора Ивановича?..

— Где он, этот кипяток? — спросил Аргунов.

— В летном зале. Нахмурился, как сыч, ни с кем не разговаривает. Сам с собой в бильярд играет.

Аргунов, не раздеваясь — его ждала еще одна машина, направился в летный зал. Суматохин был один, но не играл в бильярд, а расхаживал из угла в угол, злой и сосредоточенный.

Аргунов подошел к Федору, положил ему на плечо руку.

— Ты хорошо все обдумал?

— Обдумал.

— Горячку порешь, Федор. А нам с тобой это не к лицу.

— Да пошел ты! — ругнулся Суматохин. — Христосик нашелся. А я с ним больше работать не буду!

— Разве ты только с ним работаешь? — спросил Аргунов. — А со мной? А с Жорой? Волчок вернется…

— Он не вернется.

— А ты почем знаешь?

— Вот увидишь. Не тот у Валерки характер.

— Ну, хорошо. С Волчком дело особое. А мы с Жорой уже не в счет? Да, Федя, короткая у тебя память.

— При чем тут память?

— Как при чем? Не ты ли говорил: «Ребята, что бы ни случилось, давайте всегда держаться друг дружку!» Вспомнил?

Суматохин не успел ответить, как в дверь вломился Сандро Гокадзе.

— Вы только пасматрите! — закричал он с порога и двинулся на Андрея. — Сидит, панимаешь, как голубок, мирно беседует. И это вместо того, чтобы бежать за коньяком? Дай-ка я хоть обниму тебя, чертяку! — Он сграбастал Андрея в охапку и попытался приподнять, но не тут-то было. — Да, такого бугая разве поднимешь? Качнем его, ребята!

Привлеченные громким голосом Гокадзе, в летный зал набилось много народу. Техники, механики. Они подхватили Аргунова и стали подбрасывать его.

Андрей, как мог, отбивался:

— За что, ребята?! Что я вам сделал?

— И он еще спрашивает: за что?! — загремел Гокадзе. — Придется шесть раз подбросить, а пять раз поймать! Сын у тебя родился — вот за что!

— Ты шутишь? — спросил Андрей.

Гокадзе снисходительно улыбнулся:

— Нет, вы только на него пасматрите! Разве может Сандро Вартанович шутить такими вещами?

— Но откуда ты знаешь?

— Дочка сказала. Я тебе домой позвонил, а она: «Поздравьте меня с братиком!» Так что беру свои слова обратно.

— Какие слова?

— Что ты бракодел. Сын — это уже кое-что. А там, глядишь, и другого закажешь…

Андрей с радости не знал, что делать. Кинулся к Суматохину, стал тормошить его.

— Ты представляешь, Федя? Сын… И так неожиданно…

— Поздравляю, Андрей, от всей души поздравляю!

— Ну, тебя подбросить? — спросил Гокадзе.

— Куда? — обернулся к нему Андрей.

— Как — куда? К жене. Или ты совсем ошалел от счастья?

Андрей дошел уже до дверей, на ходу стягивая с себя высотный костюм, но вдруг остановился:

— У меня ведь еще одна машина!

— Ладно, — сказал Суматохин, — иди. Я за тебя слетаю.

— Спасибо, а вечером ко мне. Идет?

— Идет.