Глава шестая Пожары в прериях тушат огнем

1

Утром принесли письма и газеты. Накануне почта прибыла поздно, и в тюрьму уже никого не впускали.

Он неторопливо разложил конверты. Эти от родных, от друзей, те от незнакомых.

Конверт со штемпелем Канзаса. Опрятный писарский почерк.

«Джон Браун, сэр, хотя мстительность мне и не свойственна, но должна сознаться, что испытала удовлетворение, услышав, что ваша злостная карьера приостановлена в Харперс-Ферри. Потеряв двух сыновей, вы теперь можете понять, какое отчаяние я испытала в Канзасе, когда вы вошли в мой дом в полночь и забрали моего мужа и двух мальчиков, вывели их со двора и хладнокровно застрелили их, я слышала выстрелы. Вы не можете сказать, что сделали так, чтобы освободить рабов, у нас рабов не было, мы и не мечтали о рабах, а меня вы оставили несчастной, безутешной вдовой с беспомощными детьми. Хотя я и знаю, что вы безумны, я надеюсь и верю, что вас ожидает справедливая расплата. О, как сжималось мое сердце, когда я слышала предсмертные стоны мужа и детей, если это даст вам успокоение, ну что ж, пожалуйста.

Махалия Дойль.

P. S. Мой сын, Джон Дойль, чью жизнь я тогда выпросила у вас, теперь вырос и очень хочет быть в Чарлстоне в день вашей казни. Он, конечно, там будет, и, если только возможно, он накинет вам петлю на шею, если разрешит губернатор Уайз.

М. Дойль».


Дойль! Бледная плачущая старуха. Ночной сонный дом. Тусклая свеча. Бормотанье полуодетого старика: «Я ничего не сделал дурного, джентльмены…» Угрюмые взгляды его сыновей. Ночное небо над лесом Поттавотоми. Светлые клинки, потемневшие от крови.

Прошло три года. Даже немного больше. Ледяные ветры, секущие мелким жестким снегом… В Канзасе, да, именно в Канзасе, обрел он силы и умение наводить страх на врагов, разить их, обращать в бегство.

Бедная старуха, ослепленная горем. Впрочем, это не она писала. Она вряд ли вообще умеет писать, да еще так искусно, и слов таких не знает. Сочинил грамотей из тех, кто за рабство. Но горе ее настоящее: муж, сыновья… Двойное горе — ведь те были злодеями, слугами дьявола.

Канзас!.. Когда же это было? Когда впервые вошел он в пашу жизнь, в наши судьбы?


— Мы хотим отправиться в Канзас, отец.

— Кто это «мы», Оуэн?

— Салмон, Фредерик и я хотим выехать сейчас, до снега. Дядя Эйдауэр писал, что сначала можно будет остановиться у него. Джон и Джейсон с семьями поедут весной. Мы их встретим уже на своей земле. Будем сеять.

— Вы уверены, что здесь, в старых штатах, уже не хватает земли для вас?

— За здешнюю землю приходится дорого платить. А в нашем огороде не растут доллары. В Канзасе же пока еще землю отдают почти задаром и в кредит. Нужны только руки. Здесь мы в каждую борозду вкладываем не только пот и воду, но и звонкую монету. А что получаем? В прошлом году хорошо где по десять центов на доллар набежало. А ведь кое-где и вовсе ничего не уродилось. Мы, как в притче, доброе семя на камень бросали, однако только новые долги взошли. А в Канзасе и без навоза из одного зерна дюжина колосьев растет. В лесах дичь еще напугана, в реках рыбы, хоть шляпой лови. И можно получить кредит на плуги, на скот…

— Мало тебе, что мы у друзей в долгу, ты еще хочешь одалживать у государства, у банков.

— Мы расплатимся. У нас ведь будет земля, скот. А сил нам не занимать. Вот увидите, отец, не пройдет и двух-трех лет, как мы разбогатеем.

— Возможно, ты прав, Оуэн, но ведь не единым хлебом жив человек. Неужели вы можете быть счастливы, устроив свои крепкие богатые дома и забыв о миллионах рабов?

— Нет, отец, ведь мы ваши сыновья. Мы думаем не только о себе. Там девственный край, он только должен стать новым штатом. Нужно, чтобы это был свободный штат. В Канзасе можно еще все начать совсем по-новому, строить новые дома, новые селения и чтоб в них — по-настоящему новая праведная жизнь.

— Значит, меня вы покидаете с младшими. А ведь я взял на себя великое и трудное дело помогать черным.

— Мы это помним, отец, и хотим быть вместе с вами, но именно там, в Канзасе, там вы тем более нужны. Ведь по соседству рабовладельцы Миссури, и оттуда бегут рабы, а в Канзасе им еще некому помогать, нет станций тайной дороги, нет настоящих аболиционистов. Наши новые жилища станут форпостами свободы. Отец, мы все надеемся, когда мы там поставим дома, расчистим первое поле, начнем сеять, сажать… надеемся, что вы тоже приедете, вы наш глава, вы должны стать лидером Канзаса.

— Нет, сын, мое дело здесь. Я не должен удаляться от Аллеганских гор. Мое поле боя в горах, вместе с черными воинами. Но вас я не держу. Вы правы. Пусть новый штат заселяют противники рабства. Пусть господь благословит ваши пути, ваши новые очаги и пашни.

Прохладным октябрьским утром двинулся обоз: большой фургон, запряженный парой крепких сытых лошадей, в нем женщины, малыши. Два фургона поменьше со скарбом тянули коровы. Один верховой погонял маленькое стадо, полдюжины овец.

Скрипели колеса, мычали коровы, не привыкшие к упряжке. Плакал мальчик в фургоне.

Джон и Мэри смотрели вслед сыновьям. Она стиснула побелевшими от напряжения пальцами шарф, перекрещенный на груди.

Через два месяца пришли письма. Сыновья остались зимовать на левом берегу Миссури в обжитом поселке; весной, едва прошел лед, они двинулись дальше. А в мае их нагнали старшие братья Джон и Джейсон, они везли с собой саженцы яблонь, груш, слив, виноградные лозы, плуги и бороны.

На пароходе умер четырехлетний сын Джейсона, Остин. Капитан-южанин и пассажиры-южане с отвращением смотрели на северян, которые прямо говорили: они едут в Канзас, уверенные, что там но будет рабства. Когда братья с женами и детьми сошли на берег, чтоб схоронить маленький гроб, капитан дал приказ отчаливать. Браунам пришлось чуть ли не бегом догонять пароход, который вез их имущество.

Капитан, матросы-миссурийцы встретили их злыми ухмылками.

— А мы обрадовались, думали, что янки уже совсем убрались. Ну что ж, забирайте вашу рухлядь. Надеемся, что в Канзасе вы все найдете могилы.

Джон в письме рассказал о том, что происходит в Канзасе, как защитники рабства встречают новых поселенцев: «…тысячи самых подлых и отчаянных головорезов вооружены до зубов револьверами, кинжалами, ружьями и пушкой, но едва ли четверть друзей свободы вооружена, да и то кое-как.

Негодяи из Миссури, готовые по первому зову ринуться на них, похваляются, что могут без выстрела завладеть избирательными урнами. Теперь ужо не только миссурийцы собираются превратить этот край в рабовладельческий штат. Все их единомышленники от Виргинии до Техаса посылают сюда людей и деньги, чтобы любыми средствами, не останавливаясь перед самыми гнусными, распространить рабство на этот славный край.

Во избежание этого мы предлагаем, чтобы все противники рабства, местные жители немедленно вооружились и организовались в военные отряды… Кому-то необходимо руководить».

Первые выборы в законодательное собрание территории Канзас прошли в марте 1855 года. Тысячи миссурийцев приехали «помочь» голосовать. Адвокаты, плантаторы, коммерсанты катили в ландо и каретах, рысили на породистых конях. Фермерские сыновья, горожане заполняли фургоны и дилижансы.

Целые отряды вооруженных конников в широкополых шляпах — приказчики, работорговцы, бродяги, надсмотрщики с плантаций — гарцевали по улицам новых поселков, орали: «Смерть негрокрадам! Смерть безбожникам, осквернителям белой расы!»

Они с гоготом врывались на избирательные участки и набивали урны своими бюллетенями с именами сторонников рабства. Во многих поселках число поданных бюллетеней вдвое и втрое превышало число всех жителей вместе с грудными детьми.

В июле открылось вновь избранное законодательное собрание. В первый же день едва не началось побоище. Сторонники рабства оказались в большинстве, они объявили всех несогласных с ними исключенными и перенесли заседания в городок Шоуни, где среди жителей преобладали их единомышленники. Там были изданы так называемые «законы Шоуни»: только сторонникам рабства разрешалось занимать административные и общественные должности. За хранение или распространение литературы, которая «развращала» рабов, устанавливалось наказание — пять лет каторжных работ. За публичное высказывание мысли, будто рабство в Канзасе противозаконно, — не менее пяти лет каторжных работ, за подстрекательство рабов к мятежам — смертная казнь.

Те, кто считал, что Канзас должен быть свободным штатом (их называли «freestaters» — свободноштатцы или вольноземельцы), созвали свое собрание месяц спустя в городке Лоуренс.

Джон Браун-младший, делегат от поселка Осоватоми, был избран вице-президентом. Он сказал с трибуны, что законы Шоуни — грубое нарушение законов США. «Никто не имеет права владеть рабами в Канзасе, и если какой-нибудь чиновник попытается прикоснуться ко мне и осмелится арестовать меня за то, что я это утверждаю, то я, конечно, с божьей помощью убью его».

Сыновья писали отцу, что сеяли они поздно, дожди выпали только в мае, ветры были очень сильные, но пшеница взошла хорошо и кукуруза будет отличной. Канзас им все больше нравится, они уверены, что скоро он станет благодатным краем. Джон подробно сообщал: кроме пшеницы и кукурузы сеяли и сажали еще бобы, картофель, тыкву, капусту, турнепс. Джейсон разбил сад — яблони и груши почти все прижились и виноградные лозы тоже. Старший сын писал обстоятельно об условиях торговли, о ценах.

Соседи хорошие, в окрестности на пять-шесть миль живут двадцать семей — все северяне из Огайо, Иллинойса, из Новой Англии. Сторонников рабства среди постоянных жителей Канзаса немного, и мало кто из них сам имеет рабов, большинство бедняки. Есть среди них честные труженики, но многие выросли на Юге, мозги и сердца у них отравлены предрассудками. Опаснее всего банды миссурийцев, которые постоянно рыщут по Канзасу, они сами называют себя «головорезами с границы». Они врываются в поселки, пьянствуют в трактирах, ругаются, горланят непристойные песни, играют в карты, в кости и хвастаются, что скоро выгонят из Канзаса всех янки-аболиционистов, перебьют тех, кто осмелится сопротивляться.

А свободной земли много, и в лесах есть участки для порубки. Нельзя медлить с заявками. Братья уже наметили хорошую делянку строевого леса на берегу речки, можно будет легко сплавлять. На глаз там хватит леса, чтобы построить дома не меньше чем двадцати семьям. Года три-четыре можно рубить, а потом купить новую делянку. Джон нарисовал подробный план «поселения Браунов» и прилегающих свободных земель. «В здешней прерии земля самая лучшая из всех, какие я видел. Высокая густая трава, когда ветер ее колышет — красота неописуемая. И тут же много хорошего камня. Если даже мы приобретем больше земли и леса, чем сможем обработать, то всегда найдем покупателей».

Салмон писал менее подробно, чем старший брат, но так же настойчиво упрашивал отца поскорее приехать, просил привезти ему шляпу и пару летних штанов, хорошо бы башмаки или сапоги. И, словно бы невзначай, замечал: «Здесь есть рабы в трех милях от нас».

Джон Браун читал письма сыновей друзьям, читал на митингах аболиционистов. Он показывал им газетку канзасских сторонников рабовладения «Независимый поселенец».

— Она издана в городе, жители которого называют себя христианами, и в ней черным по белому напечатано: «Джентльмен, которому дороги права свободного Юга, должен быть беспощаден к врагам, должен быть готов убить даже младенца, если знает, что тот вырастет аболиционистом».

Браун рассказывал и читал ровным голосом, старался не запинаться, не менять интонации, но чувствовал, как перехватывает дыхание и все тело напрягается, словно в лихорадке, и руку с гнусным листком сводит мучительной судорогой. Чтоб унять эту боль, необходимо взять ружье, револьвер или кинжал. Это священный гнев клокочет в его душе, в его теле. Сыновья зовут его на помощь.


Фургон запряжен одной лошадью, тощей — все ребра торчат, — но крепкой. В длинных деревянных ящиках — сверху лопаты, мотыги, топоры, грабли, под ними — ружья, кинжалы, тесаки. В мешках — мука, кукуруза, лук, в бочонках — солонина и порох. Фургон тяжело нагружен. Поэтому Джон Браун, его сын Оливер и зять Генри Томпсон идут рядом. Они забираются в кузов только спать, даже если ночуют возле фермы: драгоценный груз нельзя оставлять без присмотра.

За сутки они проходили лишь восемь — десять миль, иначе переутомишь лошадь. Через Миссури переправились на большом дощатом пароме с высокими бортами. Паромщик хмуро смотрел на них, слушая говор северян, далеко сплевывал в серую воду бурую табачную жвачку. Наконец спросил Брауна:

— Джентльмены собираются долго погостить на территории Канзаса?

— Мы там будем жить.

— А вы не боитесь, что здешний климат окажется для вас вредным?

— Мы привычны к любой погоде и непогоде.

— А вот такая погода вас не смущает?

Он достал из-за голенища газетный лист, развернул его и ткнул большим темным ногтем в статью. Браун прочел вслух, внятно произнося каждое слово:

— «Мы будем и впредь обливать дегтем, вываливать в перьях, топить, вешать каждого подлого труса-аболициониста, который осмелится осквернить нашу землю».

Оливер и Генри засмеялись. Паромщик зло ухмыльнулся:

— Смейтесь, смейтесь, джентльмены, только не упустите весло, а то течение понесет к югу… Там смеющихся янки любят еще меньше, чем горюющих.

Браун просмотрел газету.

— «Миссурийский Гералд»… Они хвастаются тем, что похитили честного адвоката, который обличал их насилия и мошенничество на выборах, его избили, вымазали дегтем, вываляли в перьях…

Оливер, отжимая весло, смотрел в упор на паромщика, лениво привалившегося к борту.

— Эти миссурийцы, видно, из тех, кто смелы, когда их сотня против одного. Только так южные джентльмены способны побеждать «трусливых аболиционистов». Хотел бы я посмотреть на морду такого отважного защитника рабства поверх мушки моего ружья…

Паромщик молча жевал табак, отошел к другому концу длинного парома.

Генри запел:

Мы идем через прерии, как в старину

Наши деды прошли через хляби морей.

Оливер подхватил, и Браун вторил молодым голосам сипло и чуть гнусаво, как привык петь псалмы:

У них был Восток,

Станет Запад у нас отчизной свободных людей.

На крутом берегу Миссури нашли могилу внука. Выкопали маленький гроб, обшили досками, обернули мешками, обвязали и погрузили на ящики с инструментами и оружием.

Вошли в прерии. В иных местах дорога едва угадывалась даже днем. Сентябрь был дождливый, по ночам дули холодные ветры. Сперва начали кашлять, сморкаться молодые, потом и сам Браун; днем, на ходу, болезнь, казалось, ослабевала. Но с темнотой, на привале, начинался озноб. Они заходили на фермы. Как назло, им все попадались дома южан. Мальчишки передразнивали их речь, старшие встречали угрюмо или насмешливо.

— У нас нет воды. Нет для вас ни глотка. Ваши колодцы на севере. Там и просите.

— Мы не подаем милостыни. Никому, а уж янки и подавно.

— У вас на Севере что — на кладбищах места нет? Ну что ж, для могил мы вам место предоставим!

— Вы откуда едете? Из Коннектикута? У вас там, наверно, большая конкуренция среди нищих, если вы так далеко забрались попрошайничать. Советуем вернуться, чем дальше на запад, тем хуже для вашего брата. Там отчаянные белые парни, которые с удовольствием скальпируют янки.

Только в начале октября добрались они до Канзаса, до реки, за которой была их земля — «поселок Браунов» — так гордо называл ее в письмах Джон. По этим письмам Браун узнавал местность и объяснял спутникам.

— Это река Осэйдж, а французы называют ее Лебяжьим болотом. Французы любят красивые названия. Не знаю, есть ли здесь лебеди, берега, правда, топкие, но все же это река, а не болото. Дальше к югу в нее впадает река Поттавотоми. У самого нашего владения — город Осоватоми, столица округи, а поселок Браунов выше по течению, там, где лес граничит с прерией.

Дождливым октябрьским вечером они вышли к поселку: три больших бревенчатых барака — нет, домами их нельзя было назвать — без окон, зато с дверями-воротами во всю четвертую стену. Перед бараками горели костры, высокие навесы защищали огонь от дождя.

Браун не видел своих сыновей такими возбужденными с тех пор, как они были мальчиками, ликовавшими после удачной охоты или победной драки.

Жена Джейсона тихо плакала над гробом ребенка. Муж осторожно гладил ее плечи. Дождь утих. Стемнело. Выбрали место для могилы. Хоронили при свете смолистых факелов. Браун сказал:

— Могила невинного ребенка освящает землю, на которой его родным, его будущим братьям и сестрам и их потомкам предстоит жить и трудиться.

Помолились.

Потом при свете костра сидели долго за полночь. Сыновья рассказывали. Все кутались в одеяла, плащи, кашляли, сморкались, в дальнем углу на лежанке, всхлипывая, бредил внук, его мать сменяла примочки на горячем лбу.

Сыновья рассказали о выборах в законодательное собрание, которое проводили сторонники рабства… Теперь вольноземельцы проведут свои выборы. Отец и Оливер с Генри прибыли как раз вовремя, ружья и револьверы очень кстати.

На следующий день мужчины готовили боеприпасы. В котелках с длинными рукоятками плавили свинец, потом ложками лили в глиняные и деревянные формы или просто на сковороды, скатывали круглые пули. Порох отсыпали в бумажные кулечки, туго перевязывали. Наполняли пулями и кульками пороха кожаные патронташи. Несколько десятков фабричных патронов Браун разделил между самыми меткими стрелками.

Выборы прошли спокойно. Почти все вольноземельцы были вооружены, и никто не решился им помешать.


В «поселок Браунов» пришли гости. Высокий человек, очень смуглый, горбоносый, в широкополой шляпе, темной куртке с бахромой по швам, приветливо и крепко пожал руку Брауна, сыновья представили:

— Наш друг Джон Джонс, христианин и фермер, вождь мирного племени Осэва.

Его спутник, тоже высокий, тоже горбоносый, казалось, еще более смуглый, кутался в просторный кожаный плащ, отделанный иглами дикобраза. Над убегающим назад широким лбом черные с проседью волосы собраны в пучок, из которого торчат несколько орлиных перьев. Джонс сказал:

— Это Черный Лис, вождь моих сородичей. Он хотел повидать белых людей, о которых говорят, что они честны, не лгут и не пьют огненной воды.

Брауны и гости ели кукурузные лепешки, жаренные на сале, пили ячменный кофе с имбирем и медом. Джонс рассказал о миссурийцах, заходивших в его лесной поселок. Они грозили: «Если ты, краснокожая бестия, будешь путаться с янки, с негрокрадами, убьем и тебя, и всех твоих».

Браун говорил о том, каким будет, каким должен стать Канзас: в прериях раскинутся возделанные поля, вырастут красивые благоустроенные дома, церкви и школы. Все люди Канзаса — индейцы, белые, черные — будут жить дружно, благоденствовать, растить здоровых, добрых детей.

— Уверяю вас, сэр, — сказал он Черному Лису, — ваши и мои внуки будут гневно изумляться, читая в книгах о том, что их предки когда-то враждовали между собой, оскверняли землю рабством, кровавыми боями.

Старший индеец отвечал так же спокойно, негромко и неторопливо:

— Черный Лис верит, что белый вождь говорит так, как думает. Глаз вождя Осэва видит далеко, видит, что скрыто за улыбками. Ухо вождя слышит, что молчит за красиво говорящим языком. Сейчас он видит ясный свет в голове белого вождя. Сейчас он слышит его сильное честное сердце. Но этот белый вождь и его сыновья не знают всех белых людей. Как Черный Лис и его брат, которого белые называют Джонс, не знают всех красных людей. Бог белых людей велик и могуч, но даже он не мог защитить своего сына, когда злые белые люди убивали его у столба пленников. Те, кто убил сына своего бога, могут произносить слова сладкие как мед, но дела их горше, чем желчь змеи. Мы уже знаем белых людей. Мы знаем, что таких, как этот белый вождь, мало — меньше, чем солнечных дней зимой. А тех, кто обманывает, грабит, убивает, много, как дождевых капель осенью. Поэтому мы не хотим новых домов, не хотим возделанных полей, не хотим церквей и школ, не хотим проповедников и учителей. Нам и теперь уже плохо, станет еще хуже.

Старый индеец говорил медленно. Каждое слово с усилием вылезало из гортани, а тонкие темные губы едва двигались. Он сидел точно окаменевший, в тяжелых складках плаща, глядел прямо перед собой, чуть выше плеча Брауна.

— Речь моего друга Черного Лиса — мудрая, правдивая, скорбная речь. Он видел много зла от белых людей и немного добра. Но ведь он видел только малую часть белых людей. И мудрость Черного Лиса еще не достигла правды бога; лгут те, кто говорит, что есть бог, отдельный для белых. Нет! Он создал землю и все, что растет и живет на ней. Люди с лицами цвета меди называют его Гитчи-Манито, но они еще не знают или, увы, не хотят знать о жертвенной смерти на кресте сына божьего. Он умер и за вас, за ваших отцов, братьев, за детей и внуков ваших, сэр Черный Лис.

Браун достал из кармана темную книгу, стал читать псалмы. И заключил:

— Мы смиренные пахари и скотоводы, но мы верно служим богу, и поэтому все добрые люди — белые, черные и меднокожие — нам братья. И напротив, все злодеи, откуда бы они ни шли — с Севера или с Юга, кто порабощает, обманывает себе подобных, кто грабит и убивает невинных, наши враги. Из-за этого они нам вдвойне мерзки, хуже диких зверей и жестоких язычников, ибо те не ведают, что творят; мы смертельные враги учителей лжи и проповедников рабства, мы не пойдем в их церкви и в их школы. Вместе с вами, вместе to всеми добрыми, честными американцами — северянами и южанами, индейцами и неграми — мы будем возделывать свободные нивы Канзаса, пасти стада в свободных прериях, охотиться в свободных лесах.

— Рель белого вождя мне приятней, чем теплый весенний ветер после холодной зимы. Пусть белый вождь всегда знает: Черный Лис его друг, хотя мысли у нас разные. Но разные птицы мирно живут в одном лесу, и ястребы угрожают им всем…


В октябре стало еще холоднее, дожди лили ежедневно, дули яростные ветры, потоки воды захлестывали дома. То и дело приходилось заново забивать землей и мохом щели в недавно срубленных стенах, чинить крыши, навесы, отводить ручьи, затекавшие под очаги и в жилье.

Ненастным утром пришел фермер, живший в нескольких милях, и с ним приезжий — оба взволнованные. В Канзасе пролита кровь. Сторонники рабства напали на лесопилку Коллинза, который собирал единомышленников, чтоб создать тайный отряд «Легион Канзаса». В перестрелке Коллинз был убит, а убийца ранен, и его уволокли через границу в Миссури.

Брауны устраивали жизнь. К ноябрю в домах сложили печи, полов настелить не успели, но стены подвели под крышу. Люди стали лучше защищены от дождя и ветра, под навесами желтели штабеля дров. Из труб с железными колпаками от дождя — их научились прилаживать так, чтоб не срывало никаким вихрем, — серыми прядями то густо клубился, то стелился дым. Было тепло и домовито. Теперь были теплые углы для детей, для больных. Болели почти все.

Браун утверждал, пока жар не валит с ног, лучшее лекарство — работа: кормить скот, пилить, рубить дрова, заготовлять хворост, достраивать дома.

По вечерам, после ужина и молитвы, на очаг ставили котелки с кусками свинца, плавили их в деревянных и глиняных формах, отливали пули для ружей и пистолетов. Женщины шили патронташи.

Но снова тревожное известие: убит молодой парень Чарльз Доу, переселенец из Огайо. Убийца-виргинец, житель того же поселка, сторонник рабства, он рубил лес на делянке Доу.

Митинг вольноземельцев принял решение требовать немедленного суда над убийцей. Сосед убитого, Бронсон, был очевидцем, его рассказ стал основой обвинения. В ту же ночь Бронсона вытащил из дому отряд миссурийцев, почтмейстер Джонс из миссурийского городка Уэстпорт, ставший шерифом с помощью своих приятелей, арестовал Бронсона по обвинению в «угрозе общественному миру и жизни граждан».

В городе Лоуренс собрался отряд в полтора десятка всадников с ружьями, они перехватили на дороге шерифа с арестованным. И хотя миссурийских головорезов было больше и вооружены они были лучше, но никто из них даже не пытался противиться, когда на них навели ружья и пистолеты.

— Хэлло, мистер Бронсон, мы приехали за вами, добро пожаловать в Лоуренс.

Джонс орал, что он шериф и везет арестованного по законному ордеру. Но ему ответили:

— Мы не знаем никакого шерифа Джонса, мы знаем почтмейстера Джонса из Уэстпорта, и ему нечего распоряжаться на территории Канзаса.

Бронсона увезли в Лоуренс, а Джонс помчался к губернатору территории, толстому пьянчуге Шэннону, с жалобой — аболиционисты подняли мятеж, отбили силой арестованного бандита. Гонцы разъяренного шерифа поскакали в Миссури за подмогой. Губернатор колебался, не зная, как быть, но тем временем несколько вольноземельцев сожгли дома убийцы Коллинза и двух его приятелей. Теперь уже все газеты сторонников рабства кричали о мятеже, об измене, о смертельной опасности. Губернатор назначил Ричардсона, офицера из рабовладельцев, генерал-майором «гражданской милиции», которую тот начал формировать в Лекомптоне — городе, населенном главным образом сторонниками рабства. Одновременно губернатор телеграфировал президенту, просил выслать федеральные войска, он боялся, что жители Лоуренса будут сопротивляться милиции и дело дойдет до гражданской войны.

В городке Уэйкарьюза на реке Канзас недалеко от «мятежного» Лоуренса к началу декабря собралось больше полутора тысяч всадников, пехотинцев и даже артиллеристы с несколькими пушками — милиция территории. Настоящих канзасцев среди них было меньше сотни, все остальные из южных штатов, главным образом миссурийцы.

Жители Лоуренса избрали комитет общественной безопасности, который разослал письма и гонцов с просьбами о помощи в другие города Канзаса и в северные штаты. Из Блумингтона, из Пальмиры, из Топики и Оттауэй-крик двинулись на выручку отряды конных и пеших.

Браун приказал сыновьям готовиться к бою. Собирались в доме Джона-младшего, его жену и детей отправили к Джейсону за две мили.

— Джон, Генри и Оливер останутся охранять семьи. Джейсон, Оуэн, Уотсон, Салмон и Фредерик поедут со мной. Нам достаточно одного фургона.

Сходились добровольцы с других ферм, многие, жившие в этой округе, знали Браунов, хотели идти вместе с ними. Шестнадцать человек двинулись в двух фургонах, трое верхом. Ночевали в лесу. Снег был еще неглубоким, рыхлым, легко расчистили просторное лежбище, устлали сосновыми и еловыми ветками, а поверх мешками, легли вповалку, укрылись одеялами и куртками. Утром у костра пили горячий кофе, ели обжаренную солонину. Лес утром стал приветливо-тихим, а ночью казался угрожающе притаившимся.

Пахуче-смолистый дым над костром. Как благовонное курение, подумал Браун, раскрывая Библию и откашливаясь, пока кто-то еще торопливо дожевывал.

— А теперь зарядите ружья и револьверы. Проверьте пистоны. И понесем оружие открыто. Револьверы и кинжалы поверх курток, ружья в руках, а не за спиной.

Маленький отряд подошел к мосту через реку, еще не замерзшую. Полосы серой ледяной каши медленно застывали у берегов.

На той стороне виднелся дом с красно-бело-синим флагом, на полотнище — крупными буквами: «Права Юга». У ограды — оседланные лошади, несколько всадников и пеших с ружьями стояли у моста.

— Их там десятка четыре, не меньше. Не пропустят. Лучше свернем, в шести милях западнее есть переправа.

— Нет, мы проедем, — Браун говорил спокойным голосом, только медленней, внятней. — Распахните верх фургонов, высуньте ружья. Оуэн и Фредерик, пойдемте рядом, револьверы сдвиньте на живот. Над передним фургоном поднимите флаг на пике. Пусть видят звезды и полосы Соединенных Штатов. На секунды колебаний и задержек. Верховые едут последними. Вперед!

Колеса первого фургона гулко зарокотали по мосту. Из дома на той стороне выбегали вооруженные. Но те, кто стоял у самой дороги у моста, отошли, отодвинулись к дому.

Браун шел впереди, ружье на весу в правой руке, левой опирался на рукоятку пистолета на поясе. Он шел, глядя прямо перед собой. Он видел: миссурийцы у дороги стоят кучками, таращатся — одни угрюмо, зло, другие просто с любопытством. Переговариваются вполголоса:

— Это янки из Осоватоми… Нацепили на себя целый арсенал. А старик-то, сразу видно, аболиционист, глаза как у рыси.

Когда проехали через мост конные, Браун кивнул сыновьям и забрался в передний фургон. Лошади побежали резвее. Сзади кричали:

— Скажите там в Лоуренсе, чтобы выдали преступников. А не то всех аболиционистов перебьем, как зайцев. Янки, убирайтесь к себе на Север…

— А ты был прав, отец, хвастуны трусливы.

— Помни это всегда. Иди прямо на врага. Если ты веришь в справедливость своего дела, если ты веришь в себя, смело вперед — и даже сильный враг отступит.

В Лоуренс въехали днем. На улицах много вооруженных, в одиночку и группами, толпами у гостиниц, у трактиров.

Оуэн заметил, что иных противников рабства не отличить от поборников — так же одеты, так же ругаются и клянутся, есть и хмельные.

— Ты прав, сын, и это печально. Очень печально, что среди нас есть слабые духом, нетвердые в правах, легко поддающиеся соблазнам. Они губят свои души и вредят общему делу. От таких подальше. Лучше идти в одиночку против сотни врагов, чем вместе с такими.

— Но они ведь тоже пришли защищать Лоренс, защищать правое дело.

— Это хорошо. Это зачтется им в той великой приходно-расходной книге, которую ведет всевышний. Я готов поделиться с ними патронами и буду перевязывать их раненых так же бережно, как любого из вас.

— А разве вы не станете перевязывать раненого противника, отец?

— Конечно, стану. Ибо сказано: «…любите ненавидящих вас». Но, вспомнив о противниках, ты возвращаешься к тому, с чего мы начали. Среди наших единомышленников есть люди, подобные нашим противникам, мы вынуждены сражаться бок о бок, в одном ряду, но сами не должны уподобляться им. К тому же погляди вокруг: большинство добровольных защитников Лоуренса — порядочные люди, трезвые и благоразумные. Это фермеры, работники, клерки, они оставили свои дома, свои дела, чтобы дать отпор беззаконию и злодейству.

Лоуренская газета «Гералд» сообщила: «Вчера, шестого декабря, в город прибыл отряд гвардейцев свободы во главе с капитаном Джоном Брауном. Это почтенный джентльмен родом из Коннектикута, известный своей набожностью и безупречным образом жизни, настоящий патриарх, глава целого рода, счастливый отец и дед, вместе с сыновьями и зятьями владеет обширными участками на среднем течении реки Осэйдж; он привел на помощь Лоренсу дисциплинированный отряд, отлично вооруженный ружьями и револьверами; в отряд входят четыре сына мистера Брауна, в том числе Джон Браун-младший — вице-президент законодательного собрания территории».

Впервые Джон Браун был назван капитаном, впервые о нем так писали в газете. Лист, пахнувший типографской краской, принесли Салмон и Фредерик. Сыновья были очень довольны. Салмон читая вслух, патетически жестикулируя: «Капитан Джон Браун».

— Ты радуешься пустой суете, сын. Такие похвальные слова как ветерок — дунул и нет его. И даже тот, кому это мгновенное дуновение принесло усладу в зной, через час, через день уже забудет о нем. Не надо прельщаться соблазнами известности, славы, похвал. Важны дела, поступки.

Отряд Брауна — «Гвардейцев свободы» — включили в пятый полк «Добровольцев Канзаса», командиром которого был полковник Смит.

Лоуренс готовился к боям. Вокруг городка строились укрепления — бревенчатые, земляные и снежные валы.

Командиры других отрядов готовы были решительно сопротивляться миссурийским налетчикам, пусть убираются к себе, в Канзасе им делать нечего, не позволим им наводить у нас свои порядки, не позволим разбойничать, но они не желали помогать и аболиционистам, которые добивались освобождения всех негров, по всей Америке. На Юге негры — законная частная собственность, нельзя помогать им убегать от хозяев, беглых рабов надо возвращать владельцам. Закон есть закон.

Браун спорил с умеренными. На митингах, на совещаниях командиров он упрямо доказывал: зло нельзя одолеть наполовину, нельзя успешно сопротивляться рабовладельцам и их наемникам, если при этом отказываешься помогать рабам, признаешь законность рабства у соседей.

Ему возражали: на территории Канзаса противоборствуют две силы, два законодательства — мошенническая конституция Шоуни, законы рабовладельцев, и конституция свободы. Третьего не дано. Однако и законы свободы запрещают пребывание негров на территории, запрещают борьбу против рабства у соседей.

— Мы не хотим войны с Миссури и со всем Югом, они называют нас «негролюбами» и «негрокрадами». Это ложь, и наши законы доказывают это.

В законодательном собрании Топики заседали уважаемые, достойные люди. Из тридцати четырех депутатов — тринадцать фермеров, двенадцать юристов, четыре врача, два торговца, два священника и один шорник. Они единогласно приняли законодательство. Мало того, закон, запрещающий неграм пребывать на земле Канзаса, был принят после широкого опроса избирателей. Тысяча двести восемьдесят семь одобрили его, и только четыреста пятьдесят три голосовали против.

— Мы все хотим, чтобы южане знали: нам не нужны их рабы, у себя дома пусть владеют ими, а наша земля свободна.

— Вы думаете, что возможно соседство свободы и рабства. Но тысячи головорезов уже сейчас грабят, убивают, угрожают полям, жилищам и жизни свободных канзасцев. Они-то отлично знают, чего хотят. Рабство нельзя остановить границами штата, оно распространяется, как плесень.

Брауна упрекали в фанатизме, в нетерпимости, по его советы по военным делам — как строить укрепления, как обращаться с оружием — слушали внимательно.

— Надо спросить у старика Брауна. Послушаем, что скажет капитан Браун, он не адвокат-говорун, не фермер-домосед, не клерк-белоручка. Браун все умеет — и землю пахать, и лес валить. Он проповедует лучше самого ученого священника и в лошадях, и в мулах, и волах толк знает, стреляет, как индеец, любого офицера может поучить военному искусству и может рассказать, как воевали Фридрих и Наполеон.


Комитет граждан Лоуренса пригласил губернатора Канзаса Шэннона прибыть в город для переговоров. Он приехал в карете с эскортом. Увидел укрепления, баррикады и толпы вооруженных граждан, которые встречали его приветливо.

— Хэлло, губернатор… Гип-гип ура нашему губернатору!.. Прогоните миссурийцев, сэр, мы поддержим вашу власть лучше, чем они… Будем друзьями, губернатор, Лоуренс хочет мира и порядка!..

Почтенные горожане щедро угощали обжорливого губернатора, не поскупились ни на виски, ни на шампанское. А ему говорили, что вольноземельцы — угрюмые ханжи, трезвенники и злобные аболиционисты — хотят вызвать восстание негров, перерезать всех белых на Юге. Оказывается, все это нелепые выдумки. И кукурузное виски в Лоуренсе отличное. И принимают его здесь настоящие джентльмены: генералы, полковники, бывший губернатор, адвокаты, коммерсанты. Порядочным людям незачем враждовать между собой.

— Откуда вы добываете здесь французское шампанское? Через Нью-Йорк? Но, должно быть, очень дорого обходится такой дивный напиток. Молодцы все-таки французы… Разумеется, надо заключить соглашение. Я верю, что жители Лоуренса будут соблюдать законы. Я вижу, это мирный порядочный город. И все россказни о диких аболиционистах — пустая болтовня… Неужели это местное вино? А я думал, тоже из Европы, — отличный букет и вкус. Оказывается, и в Канзасе возможно виноградарство. Очень любопытно и многое обещает… Да-да, миссурийцам нечего делать на нашей территории, мы им ничем не угрожаем, мы уважаем их права на негров, наши законы запрещают подрывную деятельность аболиционистов. И значит, миссурийцам нечего лезть сюда, самоуправствовать. Я им прикажу убираться. Но вы тоже распустите ополчение, как вы называете его? «Добровольцы Канзаса»? Ну вот пусть все возвращаются к своим мирным очагам… Ваше здоровье, джентльмены! Очень рад был познакомиться…


Соглашение было подписано. Миссурийцы, уходя, по пути грабили фермы вольноземельцев. Жители Лоуренса обязались соблюдать законы территории — законы Шоуни, запрещавшие борьбу и пропаганду против рабства. А губернатор обещал не настаивать на выдаче Бронсона и тех, кто его освободил, напав на шерифа Джонса, и впредь не звать на помощь миссурийцев, полагаться только на собственную канзасскую милицию. Газеты славили миротворцев, благополучно закончивших бескровную войну, — две недели митингов, строительство баррикад, напряженное ожидание в Лоуренсе и хмельное безделье на биваках.

Браун и его отряд уходили из Лоуренса недовольными. Соглашение было уступкой рабовладельцам, трусливой и опасной уступкой. Вольноземельцы согласились признавать законы, подавляющие свободу. Это ободряло сторонников рабства, они могли считать себя победителями.

Зима наступила жестокая. Браун писал жене: «…у нас теперь сибирские морозы». Утром, выбравшись из-под груды одеял и попон, он спешил растопить печь, вода в кувшинах и ведрах замерзала часто до самого дна. Хлеб надо было оттаивать на огне и рубить топором. Еды не хватало. Пришлось продать лошадь и один фургон.

В январе Браун поехал в Миссури купить муки, бобов, солонины и поглядеть, что происходит там, на земле рабовладельцев.

Холодные ветры несли тучи мелкого снега, жесткого, как песок. Дороги и улицы миссурийских городов были пустынны. В придорожных трактирах толпились промерзшие путники, спрос на виски, джин и горячее пиво резко повысился.

Браун, попивая кофе, молча слушал хмельные беседы. В этих местах нельзя было спорить с приверженцами рабства — здесь они возражали пулей или ударом ножа. Он слышал, как хвастались головорезы, вернувшиеся из похода в Канзас, слышал, как сговаривались участники будущих налетов: «…как только потеплеет, идем за скальпами аболиционистов».

На обратном пути в пограничном канзасском городке Кикэйпу он купил газету «Пионер Кикэйпу» от пятнадцатого января 1856 года. Во всю первую страницу огромные буквы: «Тревога, тревога!» И дальше немногим мельче: «Бейте в набаты войны! Не оставьте ни единого аболициониста на территории, положим конец их коварным и подлым преступлениям. Пусть ваши меткие пули, пусть сверкающая сталь ваших клинков пронзает их ядовитые сердца».

Он аккуратно сложил газету, сунул в карман и, вернувшись в поселок Браунов, прочитал сыновьям.

— Пятнадцатого января… В этот самый день вблизи Ливенворта головорезы убили нашего тезку — капитана Риза Брауна. Схватили его на дороге, изрубили кинжалами, топтали ногами, плевали в лицо, а потом умирающего привезли к дому, бросили у дверей под ноги жене и сказали: «Так будет со всеми аболиционистами, если не уберутся из Канзаса».

После ужина Браун раскрыл Библию. Он читал, как всегда, монотонно, негромко, но в этот раз его голос звучал хрипло и словно бы надсадно. Он чувствовал это и не понимал от чего, от простуды или ох ярости, сжимавшей горло: «Вот я кричу «обида» — и никто не слушает, воплю — и нет суда… Когда я чаял добра, пришло зло, когда ожидал света, пришла тьма… Доколе не умру, не уступлю…»


В конце января президент США Пирс утвердил законы рабовладельцев, составленные самозванным собранием в Шоуни, как временно действующее законодательство территории Канзас, а все решения вольноземельцев в Топике объявил «изменническими».

Военный министр Джефферсон Дэвис приказал офицерам в Канзасе «использовать военную силу США против вольноземельцев», подавлять мятеж и «революционные, беззаконные действия».

Брауны и их друзья посылали тревожные письма на Север, просили помощи, людей, оружия, писали членам конгресса — северянам, призывая воздействовать на правительство, и объясняли, что утверждение варварских законов — вызов вольноземельцам. Они никогда не признают этих законов.

Конгрессмены отвечали, что не надо беспокоиться. Президент сделал ошибку, подписал неправильную бумагу, но он не решится направить федеральные войска против вольноземельцев Канзаса, это означало бы гражданскую войну, и весь Север восстал бы против Вашингтона.

В Канзас ехали и ехали добровольцы — сражаться за свободу. Капитану партии, отъезжающей из Йельского университета, подарили ружье с надписью: «Ultima Ratio Liberarurn» — «Последний аргумент освободителей».

Брауны срубили новый дом для родни. К весне готовились прилежно. Точили плуги и мотыги, проветривали семена.

В марте началась новая сессия законодательного собрания. Депутаты после бурных споров решили не считаться с указаниями президента.

Джон Браун-младший был среди самых непримиримых. С трибуны он говорил так же, как обычно говорил его отец, — однотонно, сурово, без улыбки.

— Лучше будем воевать, лучше оросим кровью эту злополучную страну, но не признаем власти мошенников из Шоуни.

В марте выбирали сенаторов от Канзаса. Отряды головорезов врывались в поселки, в нескольких местах захватывали избирательные урны. Однако сенаторами стали умеренные. В Топике праздновали победу. Говорили: успех достигнут без выстрелов, без насилия… Нужно удерживать фанатиков-аболиционистов. Миссурийские головорезы должны будут отступить перед сплоченной волей жителей Канзаса. Мы избрали нашего сенатора, изберем в конце концов и наше новое законодательное собрание, которое отменит дикие рабовладельческие законы. А пока нужно считаться с решением федеральных властей.

Но миссурийцы продолжали нападать на фермы: грабили, грозили, требовали, чтоб янки убирались из Канзаса.

Священник Уайт, южанин и яростный защитник рабства, произносил проповеди, в которых призывал беспощадно расправляться со всеми негролюбами, проклинал семью Браунов, называя их наглыми аболиционистами. Ночью в дом Уайта ворвались рослые парни, их лица до глаз были укутаны платками и шарфами.

Уайт был в отъезде. Перепуганная жена плакала и просила:

— Не убивайте детей, джентльмены, ради бога, не убивайте детей.

— Мы не южные бандиты и не убиваем ни детей, ни женщин. Но вашему достопочтенному крикуну скажите, что если он не перестанет подстрекать болванов и негодяев, защищающих рабство, к разбоям и убийствам, то ему заткнут глотку горячим свинцом.

Ночные гости забрали ружье, бочонок пороха, седла и четырех лошадей священника.

— Он хочет воевать, и это паши военные трофеи.

Уайт бежал в Миссури и там на митингах кричал, что на него напали сыновья Брауна со своими приятелями янки.


В городок Поттавотоми, в десяти милях от поселка Браунов, приехал судья Кэйто. Он был известен как сторонник рабства. В городке он разбирал местные тяжбы, судил за кражи, потравы, драки. Он объявил на судебном заседании, что принял решение арестовать семейство Браунов за дерзкие надругательства над законами территории, запрещавшие посягать на священное право белого человека владеть черными рабами, и также за грубые нарушения мира и порядка.

Джон Браун, узнав про заявление судьи, сказал:

— Салмон и Генри, собирайтесь. Вы завтра отправитесь в Поттавотоми, придете на заседание суда и будете спокойно сидеть, слушать. Не задевайте никого. Если вас осмелятся арестовать, мы вас отобьем. Но я уверен, что этот злодей не осмелится.

Салмон шагал рядом с молчаливым свояком по дороге, размягченной первыми весенними дождями.

— Отец, пожалуй, все-таки слишком доверяет провидению. А что, если этот судья дьявола арестует нас, а его пьяные головорезы захотят поиграть в палачей — двух пуль или двух намыленных веревок они уж не пожалеют. Потом, вероятно, провидение воздаст им за наши муки. Но мне что-то не очень хочется вкусить мученическую смерть. Я мог бы и подождать.

— Не робей, Салмон, старик знает, что делает. Он не стал бы нас посылать на гибель. И доверяет он не только провидению. Братья, Джон, Фредерик и Оуэн, сегодня взяли ружья и выехали по этой же дороге, я слышал, как Джон говорил отцу, что к вечеру соберет не меньше десятка стрелков.

Судья Кэйто, глядя через бумаги в зал, увидел сына и зятя Брауна, они чинно сидели на задней скамье. Безоружные. Но судье сказали, что еще один Браун с отрядом вольноземельцев пришел в соседний поселок, и передавали его слова на митинге: судья Кэйто — наемник рабовладельцев, и если он осмелится применить мошеннические законы и арестует хоть одного из нас, то его пристрелят.

Судья не тронул Салмона и Генри и к вечеру того же дня уехал из Поттавотоми.


На территорию Канзаса вошли федеральные войска — два полка драгун и бригада пехоты.

Сторонники рабства ободряли друг друга — это президент прислал солдат, чтоб поддержать законы, принятые в Шоуни, чтобы утвердить на территории права Юга.

Умеренные говорили, что федеральные войска прогонят миссурийские банды, обеспечат мир и порядок, тогда усилится приток переселенцев с Севера, и Канзас со временем станет свободным штатом.

Им возражали, что солдат прислал президент — ставленник рабовладельцев, потому что убедился в недостаточной силе миссурийцев. Драгуны будут не столько прогонять, сколько заменять головорезов о границы.


В середине мая поля были вспаханы. Брауны сеяли кукурузу, бобы, яровую пшеницу. Озимые ужо взошли. И в полях, и в огородах оставалось еще много работы, вставали до рассвета, ели наспех. Сократили молитвы.

Вечерами строили новые дома. Бревна из лесу приходилось катить вручную, лошадей и волов было мало.

Браун работал вместе с сыновьями. Если кто-нибудь пытался заменить его:

— Отдохните, отец, я вспашу эту борозду…

— Позвольте и мне, сэр, на такое бревно нужно побольше рук… — он сердился и резко отстранял:

— Иди и делай свое дело. У меня самого еще есть силы.

Но они не успели ничего закончить — ни посевов, ни огородных работ, ни построек. Прискакал паренек из соседнего поселка.

— Две сотни миссурийцев перешли границу, идут на Лоуренс.

Проехал почтовый фургон. В «Гералде Свободы» огромными буквами: «К оружию, граждане!»

Лавочник, ездивший за товаром в Осоватоми, вернулся испуганный:

— Еще несколько отрядов миссурийцев, алабамцев и техасцев наступают на Лоуренс, к ним примкнули местные сторонники рабства.

Браун собрал всех в доме Джона.

— Пусть женщины и дети храпят дома и сами заканчивают весенние работы. А мы все должны взять оружие и спешить на помощь братьям в Лоуренсе; Джон — капитан «стрелков Поттавотоми», за ним уже присылали его соратники, и мы все присоединимся к его отряду. Повозки, лошадей и скот оставим женщинам, возьмем только оружие, боеприпасы и столько еды, сколько надо, чтобы не ослабеть. И пусть там будут хоть тысячи головорезов, не надо бояться…

В лесу пахло дымом костров, жареной свининой. Палатки и шалаши были едва заметны, они жались к ветвистым старым дубам и соснам, втискивались в густые кустарники — майское солнце припекало уже и по утрам.

Отряд стрелков Поттавотоми готовился к завтраку. Командир отряда Джон Браун-младший был в толпе молившихся. Хором руководил его отец. Старик Браун в рубашке из неотбеленного холста и таких же штанах с темными заплатами стоял, словно на нем воскресный пасторский сюртук. Он держал маленькую потрепанную книгу — псалтырь, но пел наизусть, и все вокруг повторяли за ним…

Внезапно он замолк. И все замолкли, увидев, что он поглядел в сторону. Из-за деревьев вышли двое — парень с ружьем, их часовой с дальней опушки, рядом с ним незнакомый усталый человек с лошадью на поводу, мокрой от пота.

Старик Браун сказал:

— Господь простит нам перерыв в молитве. Прибыл вестник с поля боя. Вы из Лоуренса?..

— Я мог бы и подождать, сэр. Теперь уже некуда спешить, Лоуренс разгромлен.

Его окружили, тревожно расспрашивали о знакомых, о родственниках.

Браун протянул ему кружку воды, заправленной имбирем.

— Погодите, джентльмены, пусть наш друг расскажет сначала все, что он хотел нам сообщить, потом будем спрашивать каждый о своем.

— Они пришли третьего дня. Да-да, в понедельник, девятнадцатого. Их было не меньше тысячи… Из Миссури генерал Дэвид Ачесон привел свой отряд «стрелков графства Плэт», у них две пушки. Потом весь «эскадрон Кикэйпу» — те самые, что изрубили капитана Риза Брауна, и еще отряды головорезов и ополченцы… Они убили молодого парня у Блэнтонского моста… Ему было двадцать лет. Честный, мирный парень. Он только сказал, что он против рабства, потому что Иисус не хотел такого, чтоб человек владел человеком, как скотом. И они тут же застрелили его… И в тот же день убили еще одного молодого человека, он и два его друга услыхали про убийство, оседлали лошадей, поехали туда к мосту. Миссурийцы встретили их пулями.

— А войска Штатов, где были регулярные войска?

— Не знаю. Не было видно ни одного мундира. Наш комитет хотел соглашения, как тогда зимой. Шериф требовал, чтобы ему не мешали арестовать обвиненных в измене, комитет согласился. Вечером во вторник арестовали двоих, а потом еще троих — всех по обвинению в измене. Комитет общественной безопасности тогда же передал ему письмо, что жители Лоуренса не будут сопротивляться федеральным властям при исполнении законов территории.

— Трусы!.. Жалкие трусы!.. Они покорились лжезаконам Шоуни.

— И это не помогло. Но что было делать? В городе осталось не больше двухсот ружей и едва ли десяток бочонков пороха. И командовать некому. Комитет сначала согласился, чтобы все жители Лоуренса сдали оружие только федеральным войскам. Но потом, к вечеру в среду, уже сдавали оружие шерифу Джонсу и его отряду.

— Трусливые самоубийцы. Бараны сами подарили рога волку…

— Он обещал, что будет соблюдать закон и порядок. Они ждали, пока наши сложат оружие, и тогда ринулись в город. Верховые, пешие, в фургонах, в повозках, с флагами, горланили новую песню… дикая такая плясовая мелодия:

Всем янки на страх

Истребим негролюбов!

Хотим во всех краях

Вершить законы Юга!

— Неужели никто не сопротивлялся?

— Нет. Ни единого выстрела. Это было бы безумием. Многие женщины и дети бежали в леса к северу. Нападающие выкатили пушки на площадь против Дома свободного штата. Шериф Джонс махал бумагой и кричал: «Решение федерального суда — уничтожить эту крепость беззакония». Генерал Ачесон, да-да, это он, вице-президент из Вашингтона, навел и дал первый выстрел, потом выпустили еще ядер тридцать со ста шагов… Когда рухнула стена и дом загорелся, Джонс заорал: «Это самый счастливый день в моей жизни… Клянусь богом, это я добился такой победы… Это я!» Потом они разбивали печатные машины и жгли все, что могло гореть в редакциях газет «Гералд Свободы» и «Канзас — штат Свободы». А другие шатались по улицам, разбивали окна, вламывались в дома: «Где тут вольноземельцы?.. Где они, желающие свободной земли?..» Они сожгли дом Робинсона и еще дома в городе и за городом…

— Кого убили?

— Не знаю. Об убитых не слыхал. А избитых видел, много избитых, оплеванных, ограбленных. Мой брат сам слышал, как Ачесон на площади поучал своих миссурийцев: «Мы, — говорил он, — должны помочь навести здесь порядок и утвердить закон. Будьте мужественны и ведите себя достойно. Помните, что джентльмен Юга всегда почтительно вежлив с леди. Но женщина, которая нарушает законы да еще осмеливается взять в руки оружие, разумеется, уже не может считаться леди. И поэтому, — тут уж он совсем распалился, — кто бы ни попытался мешать вам, будь то мужчина или женщина, никаких колебаний, и пусть холодный свинец спровадит в жаркий ад любого врага!»

— Господи! Неужели эти негодяи останутся безнаказанными!

— Капитан! Идем на Лоуренс, мстить. Немедля мстить.

— Ты обезумел, парень. Нас меньше полусотни. И не у каждого ружье. А там несколько сотен вооруженных до зубов…

— Что же делать? Неужели будем прятаться, как зайцы, как мыши?

— Нужно выждать, собрать подкрепление… Разведать дороги…

— Нужно жаловаться в Вашингтон.

— Кому? Президенту Пирсу на его заместителя? Или, может быть, вице-президенту Дэвиду Ачесону на Дэвида Ачесона — генерала головорезов?

— А наши дома пока беззащитны… Мы тут в лесу молимся и митингуем, а наших жен и детей могут убить.

Джон Браун слушал взволнованную разноголосицу. Слушал гневные, тревожные слова, голоса, хриплые, звонкие, срывающиеся от ужаса, от горя, от ярости. Он смотрел на сына, окруженного толпой стрелков. Нет, тот не растерян, сосредоточенно думает, но все поглядывает на отца, ждет помощи…

Негромкий твердый голос старика врезался в перепалку.

— Джентльмены! Мы все здесь едины в праведном гневе против подлых и трусливых негодяев. Мы все согласны с тем, что надо им дать отпор, суровый, беспощадный отпор. Мы пока не согласны лишь в том, как и когда нам действовать. Но без такого согласия не может быть успешных действий. Если же мы достигнем полного единства и полного взаимного доверия, то будем сильнее самых многочисленных врагов… и тогда побегут от нас орды нечестивых поборников рабства. Для этого надо нам быть мудрыми, отважными и ловкими. Нужно разведать силы, намерения и пути врагов. Нужно собрать друзей, ободрить устрашенных, укрепить ослабевших. Он сказал: «Мне отмщение и аз воздам». Но сегодня даже слепому видно, каким может быть отмщение преступным убийцам наших братьев, разрушителям наших домов, осквернителям наших прав… Это мы, воины свободы, избраны быть оружием его карающей десницы.

Он высоко поднял над головой книгу и говорил, глядя прямо перед собой в пространство:

— Слово божье гласит — око за око, зуб за зуб… Поднявший меч от меча и погибнет.

Все вокруг стояли молча.

— Пусть капитан Джон Браун-младший отправит разведчиков и гонцов, чтобы известить друзей. А мы все проверим оружие, будем готовы сразиться в любое мгновение, и не только обороняться, но и нападать. Враги пролили кровь. Их не минует отмщение…

На следующее утро Джон Браун-младший отобрал несколько верховых, и они отправились в сторону Лоуренса разведывать.

— Отец, ты оставайся капитаном.

— Нет, Джон, я не останусь, я тоже буду действовать, но по-другому.

— Нельзя нам разделяться, нас и без того мало, и оружия не хватает.

— Я вернусь еще до того, как вернешься ты.

Он отозвал сыновей — Оуэна, Оливера, Салмона и Фредерика, зятя Генри Томпсона.

— Вы пойдете со мной, надо позаботиться о наших домах и помочь женщинам и соседям, если головорезы уже там побывали и все разрушили. С нами пойдет еще мистер Винер.

— Мой дом уже разрушен, сэр, и лавка разграблена. Семью приютили соседи. Надеюсь, хоть до них не доберутся эти проклятые кровопийцы. Они ведь там неподалеку засели. — Винер разжег короткую трубку, пыхнул несколько раз едким дымом. — Ладно, мистер Браун. Только пешком добираться будет нелегко.

— У Тоунсли хороший фургон и крепкие лошади. Мистер Тоунсли, одолжите мне ваш фургон и лошадей дня на два.

— Охотно, сэр, но только вместе со мной. Куда вы собираетесь в паломничество?

— Если вы хотите присоединиться к нам, я буду рад. Но куда и зачем мы едем, скажу позднее.

— Ваш покорный слуга, сэр. Когда собираться?

— Сейчас. Оливер, Генри, возьмите в шалаше у Джейсона семь тесаков, осмотрите клинки, очистите от ржавчины. Сколько у нас револьверов? Нужно, чтоб у каждого было хотя бы по одному. Пусть Джейсон отдаст свой, он остается. Трех ружей достаточно. С богом, в путь!

Браун, его сыновья, зять и Джеймс Тоунсли уселись в фургон. Винер ехал верхом на невысокой крепкой лошади. Выехали на дорогу, ведущую в Поттавотоми.

Встречные попадались редко, одинокие всадники или повозки. Браун сказал:

— Глядите внимательно, если увидим большой отряд головорезов, свернем в прерию. Если малый — будем сражаться.

К концу дня встретили почтовую карету.

— Какие новости, мистер почтмейстер? Есть ли свежие газеты?

— Новости разные, уж не знаю, как кому понравятся. Я служащий правительства, в борьбе партий на территории не участвую.

— Не опасайтесь, сэр, мы вольноземельцы, мирные люди, уважаем законы.

— Сожалею, но вынужден вас огорчить, джентльмены, город Лоуренс горит, разграблен головорезами с границы.

— Это мы уже знаем.

— И произошла драка в конгрессе…


Сенатор Чарльз Самнер писал своему другу Сэмюэлю Хау, что атмосфера в конгрессе сгущается, что отношения между сторонниками противоположных взглядов все хуже. На нас нападают. Надо бы сделать что-либо серьезное.

Другой сенатор, отправляясь в конгресс, приводил все свои дела в порядок, собирался так, словно уже не вернется.

Девятнадцатого и двадцатого мая Самнер произнес речь «Преступления против Канзаса». Говорил восемь часов: «То, что не могло быть достигнуто мирным путем, того достигли силой. Сейчас рабство пытаются навязать свободной территории.

Рабство навязывается Канзасу силой, и оно — под эгидой так называемого закона… Рабство стоит на обеих ногах и звенит цепями по территории Канзаса, его окружает смерть, оно грозит всем свободам…»

Оратор не скупился на резкие выражения. О миссурийцах он говорил: «Наемные разбойники, подобранные из канав, полных блевотины».

Он прямо назвал двух южных сенаторов — Дугласа и Батлера — ответственными за резню в Лоуренсе. Батлер «прочитал много книг о рыцарстве, он и себя считает рыцарем без страха и упрека. Как и положено рыцарю, он избрал даму сердца, которой поклялся в верности, и, хотя эта дама в глазах других людей ужасающе уродлива, в его глазах она чиста и прекрасна. Я имею в виду эту шлюху — рабство…».

Двадцать второго мая Самнер сидел в своей рабочей комнате в сенате, к нему сзади подкрался Престон Брукс, член палаты представителей от Южной Каролины, родственник Батлера, и ударил Самнера тяжелой палкой по голове. Самнер упал, обливаясь кровью. Он остался в живых, но увечья оказались столь тяжелыми, что почти четыре года он был инвалидом.

Отец Самнера, начальник тюрьмы в Бостоне, спасший Гаррисона, редактора «Либерейтора», от суда Линча, еще в 1834 году произнес вещие слова: «Нашим детям будут разбивать головы из-за рабства».

Брукса не выгнали из конгресса, его лишь слегка пожурили, наложили штраф. А в глазах южан он оказался героем, ему присылали палки с золотыми набалдашниками, и в сопроводительных письмах — рекомендация: «Применяйте и впредь именно эта сокрушительные аргументы!»

«Я не могу найти слов, — писал Хау своему раненому другу, — да и с какими словами можно сейчас к вам обращаться?!

Но из этого зла вырастет добро, и кровь ваша пролилась не напрасно».


К вечеру Браун велел свернуть с дороги, стали на привал в лесистом овраге, в нескольких милях от Поттавотоми. Разожгли костер. Съели по куску мяса. Джеймс Тоунсли рассказывал о своей жизни. Слушая его тягучий южный говор, младшие Брауны иногда удивленно переглядывались. Это было наречие рабовладельцев, но Тоунсли еще на родине, в Мериленде, стал противником рабства. Он долго служил в армии, в кавалерии, воевал с индейцами во Флориде.

— Храбрые вояки эти краснокожие, ничего не боятся — ни ран, ни смерти, ни пули, ни сабли. И гордые. Любой мальчишка первый год носит воинский убор, а глядит генералом. В бою они коварны, как черти, как змеи, нападают из засад, в темноте, не щадят никого, с живых скальпы сдирают… Но станете говорить с ними, никогда не солгут, просто не умеют. Индеец, если хочет скрыть, будет молчать, хоть его жги на углях, но врать — никогда.

Тоунсли жаловался, что не успел закончить посевы. Жена и четверо малышей здорово намерзлись за зиму в домишке, который он срубил осенью, — не знал, что здесь такие холода бывают и такие ветры. Все переболели. Сеять и сажать начали поздно, картошку успели, а кукурузы еще не меньше половины осталось, как поднялась тревога, миссурийцы снова прут на Лоуренс. И вот он уже больше недели опять вроде как солдат, а что дома — не знает. Хорошо, если соседи помогли. Но теперь он оказался совсем близко от своих, тут и шести миль не будет, на юго-запад к верховьям Поттавотоми.

Браун спрашивал его и Винера, кто в этих местах самый опасный из сторонников рабства.

— Конечно, Дойли — и отец, и сыновья. Они на Юге охотились на беглых рабов, разводили и натаскивали собак-людоедов. И здесь уже поймали несколько сбежавших черных парней. Они и братья Шерман ежедневно пьянствуют с головорезами.

Оливер и Фредерик тоже знали про Дойлей.

— Отец, помнишь, когда мы изображали землемеров в лагере алабамцев, помнишь, как тот усатый индюк в шляпе и в блестящих сапогах хвастал, что они скоро очистят берега Поттавотоми от всех аболиционистов: «Мы их выкурим, как ос, перестреляем, как кроликов». Ты спросил: «А разве туг есть аболиционисты?» И я чуть не засмеялся, ты прогнусавил совсем по-виргински. А он и выложил, не запинаясь: «Как же, как же, целый выводок янки Браунов, немцы Бонди, Беньямин…» — никого не забыл. Мы удивились, откуда он знает, они же только-только из Алабамы заявились. Но потом, на следующий день, я видел, они встречали старика Дойля и Билла Шермана: «го-го» и «га-га», встречали как дружков-приятелей. И понял, откуда они все знают.

Винер сердито выколачивал трубку о ствол.

— Дойли отпетые негодяи, но Билл и Генри Шерманы тоже не лучше. Сколько на их совести грехов, они и сами уже, наверное, не помнят. Они вместе с Дойлями ловят беглых негров, истязают страшно, у них руки в крови. В трактире Шерманов всегда собираются миссурийские головорезы. Мой сосед Бонди, когда приехал прошлым летом, пошел к Биллу как к земляку, он ведь родом тоже из Германии, хотел познакомиться по-соседски. А тот ему: «Мы с братом, правда, родились в Ольденбурге, но теперь мы — американцы, южане и не признаем никаких других земляков. Все подлые негрокрады, все аболиционисты проклятые, вольноземельцы, откуда бы они ни приехали, наши смертельные враги. Мы знаем, что и ты, и твои приятели дружили с янки, скажи всем — здесь вам не жить, убирайтесь, пока еще кости у вас целы».

Мы думали, это просто угрозы, но именно Шерман и Дойли привели шайку головорезов в мою лавку, все разграбили дочиста, не меньше чем на семь тысяч долларов. И они же разгромили лавку тихого старика Морзе, избили его, накинули петлю, повели вешать. Поиздевались, а потом отпустили еле живого, грозили, что убьют его и сына, если они не уедут, и то же самое будет со всеми другими.

Браун слушал, изредка спрашивал:

— А еще кого помните из таких негодяев?.. Надо всех знать. Надо помнить, у кого мы в долгу.

Тоунсли, Винер, сыновья Брауна и Генри вспоминали имена, рассказывали об угрозах, нападениях. Разговор у костра не умолкал до ночи. Все согласились, что хуже всех, пожалуй, Дойль с тремя сыновьями, братья Билл и Генри Шерманы, пьянчуга Уилкинсон — северянин, который стал хуже любого южанина. Наконец Браун сказал:

— Пора отдохнуть. Завтра будет трудный день. Прочтем вечернюю молитву.

Улеглись, кто в фургоне, кто под ним. Браун еще долго сидел один, подкладывал хворост в костер, читал Библию или глядел на звезды, безмолвно шевелил губами.

Когда начало светать, он разбудил Тоунсли и отвел его в сторону.

— Вы проводите нас к реке, покажете дома Шерманов, Дойлей, Уилкинсона… Вы ведь знаете их.

— Знаю. Но что вы собираетесь с ними делать?

— Раздавить ядовитых змей, грозящих добрым людям… Очистить берега Поттавотоми от убийц и поджигателей, воздать око за око, зуб за зуб.

— Вы хотите убивать их сейчас в их домах, сонных, безоружных, при женах и детях? Нет, сэр, в этом я вам не помощник. Я солдат, я готов сражаться. Моя рука не дрогнет в бою, когда передо мной будет враг, вооруженный, который целится в меня, в моих товарищей…

— На троне войны бывают и засады, и нападения с тыла.

— Бывают. Но и тогда солдат разит солдата, и оба знают, что идет война. А вы хотите, чтобы мы, как палачи, как ночные убийцы…

— Нет, как орудия господней кары за кровь праведных… И сейчас уже идет война: разгром Лоуренса, гибель честных людей. Вы же слышали вчера, как головорезы пируют на пепелищах, они считают нас трусами, растерянными, бессильными трусами. Поймите, нас еще слишком мало, чтобы выступить в открытый бой, но мы можем нанести нежданный и жестокий удар. Пусть все узнают, что преступления не остаются безнаказанными, что мы и наши единомышленники не овцы, безропотно бредущие под нож мясника, а воины, разящие внезапно и беспощадно…

— Нет, мистер Браун, я так воевать не буду. Может быть, вы и правы, но мне уже поздно переучиваться. Моя жена пила кофе с их женами. Наши дети учатся в одной школе. Охотно пойду с вами в бой в открытую… Но сейчас я уеду немедля. Покормлю лошадей — и прощайте…

— Вы никуда не уедете, мистер Тоунсли, я не хочу и не могу принуждать вас вместе с нами выполнять грозную волю, я уверен в том, что нами движет его карающая десница, уверен так же, как уверен в том, что вон этот мутно-красный диск в тумане есть благодатное солнце, что оно будет подыматься все выше и будет двигаться именно туда, а не сюда. Я не хочу вас принуждать следовать за мною. Однако я не могу вам позволить нас покинуть. Оставайтесь и ждите, пока мы исполним то, что нам предначертано. Вы не желаете помогать нам, но вы же не хотите помогать нашим врагам.

— Ладно, мистер Браун, сэр, я буду ждать.

Проснулись все. Браун прочитал утреннюю молитву, потом каждому дал по куску жареной рыбы, кусок вяленой говядины и кукурузную лепешку, подогретую на углях. Опять помолились. И тогда он сказал:

— Сегодня мы уничтожим самых гнусных из вражеских вожаков — Дойля, его сыновей, Уилкинсона, братьев Шерман.

Сыновья глядели испуганно, недоуменно. Винер молчал, то раскуривая трубку, то ковыряя в ней щепкой.

Генри спросил осторожно: — Но сказано ведь: «Не убий». Сказано: «И поднявший меч от меча погибнет».

— Да, именно так. Но первыми подняли меч те, кто убил Барбери, Доу, Риза Брауна, двух юношей на этой неделе, кто разрушил пушечными ядрами Дом свободного штата, сжег город Лоуренс, пролил кровь сенатора Самнера — защитника правды… Вы помните, как южная газетка хвасталась девизом головорезов: «Война до ножа, а нож до рукоятки!» Они уже вонзают ножи. Если мы не отомстим сегодня, завтра будут новые жертвы.

Трубка Винера потрескивала и булькала. Он сплюнул в кусты — длинная желтая слюна.

— А вы надеетесь, что если мы сегодня прирежем Билла Шермана и дюжину других подлецов, то остальные сложат оружие или удерут в Миссури?

— Нет, мистер Винер, только безумец мог бы питать такие надежды. Но я уверен, что мы напугаем их. До сих пор убивали они, убивали безнаказанно, упиваясь жестокостью. Теперь они узнают, что и мы умеем убивать. Самые трусливые из них, — а ведь трусы всегда и самые жестокие, — возможно, вовсе уберутся из Канзаса. Но и все другие станут осторожнее, и, значит, меньше будет жертв среди наших друзей. Мы с вами научились противоборствовать пожарам в прерии. Роем Канавы и зажигаем встречный огонь. Злодеи разжигают пожар войны во имя рабства — погасить его можно только огнем. Свобода Америки завоевана в кровопролитных боях, и свобода Канзаса требует жертв. Нам предстоит совершить жестокое дело. Я указываю вам, против кого обратить оружие, и приказываю разить беспощадно. Приказываю и требую беспрекословного повиновения. Ибо я сам буду в ответе за все и перед небом, и перед адом. Да, это я приговорил к смерти негодяев, во имя свободы, в отмщение за мертвых друзей и ради безопасности живых. И на мне будет кровь, которую вы прольете, я принимаю на себя грехи моих кровных, моих сыновей и ваши грехи, Винер и Тоунсли… И я приказываю поднять меч сегодня в ночь. Днем мы не можем застать их врасплох, днем наша малочисленность обернется против нас.

Винер ухмыльнулся.

— К тому же сегодня суббота. Надо чтить…

Браун посмотрел пристально и гневно.

— Стыдитесь, Винер, ваша глупая шутка вдвойне кощунственна. Мы готовимся обагрить руки кровью. Пусть это кровь злодеев. Пусть мы вершим святую месть. Но ведь мы прольем человеческую кровь. Нужно молиться, а не зубоскалить.

Он снова и снова открывал Библию.

Браун напомнил сыновьям, чтоб почистили тесаки и наточили брусками. Сам проверил обоюдоострые клинки, как проверял косы перед жатвой. Тщательно осмотрел ружья, револьверы, пороховницы и патронташи.

Вечером молились дольше обычного. Когда стемнело совсем, он еще долго смотрел на запад, пока не дотлела последняя красная полоска над почерневшими верхушками леса. Потом встал:

— С богом!

Первым был дом Дойлей. Огромные псы не лаяли, а хрипели яростно, ревели, рвались с цепей. Под ударами тесаков рев срывался на визг.

На стук в дверь отозвался тревожный голос:

— Кто вы? Что нужно?

— Мы ищем дом Генри Шермана, мы из армии северян. Мистер Дойль, вы наш пленник. Сдавайтесь и идемте с нами, покажите, как туда пройти.

Открыл дверь сутулый старик в длинной ночной рубашке. Они оттолкнули его и вошли.

Старик начал торопливо одеваться. Он пошатывался с похмелья и бормотал:

— Я сейчас, джентльмены, пожалуйста, джентльмены, я мирный человек, я никому зла не делал…

Браун стоял, не снимая низко надвинутой широкой соломенной шляпы. Сальный огарок тускло освещал большую комнату и постели на полу — здесь спали трое сыновей Дойля.

— Одевайтесь и вы — вы все наши пленники.

— Пощадите, о пощадите, сэр! — старуха в мятом чепце молитвенно сложила худые бледные руки. По впалым щекам текли слезы. — Умоляю вас, полковник, простите, может быть, вы генерал, умоляю, я мать. Хотя бы младшего не уводите — Джонни еще нет шестнадцати… Мои мальчики ничего дурного не делали. Клянусь вам, сэр. Мы мирные люди. Клянусь богом…

— Не клянитесь, мэм, не употребляйте имени божья всуе. Ладно, младший пусть остается.

В темноте вели пленников, каждого двое, держа за руки. Браун шел впереди и сразу свернул к лесу. Сзади испуганно бормотал старик Дойль:

— Куда вы нас ведете, джентльмены? Там нет дороги… Там болото… Что вы с нами хотите делать? Сэр, капитан… Сэр, полковник… Там болото.

Браун слышал тяжелое прерывистое дыхание сыновей. Никто из них еще ни разу не убивал человека. Теперь им придется рубить, колоть. Стрелять нельзя. Выстрелы слышны далеко. Один из младших Дойлей крикнул:

— Они хотят убить нас… Проклятые янки… трусливые убийцы.

Глухой удар. Хрип. Снова удар — удар — хруст, Браун обернулся:

— Кровь за кровь! Да совершится правосудие.

Старик Дойль закричал:

— Пощадите… Ради бога… Пощадите мальчика!

Выстрел. Стон.

— Не стрелять!

Хрустящий удар. Клинок тесака на фоне звездного неба — блестящей полоской.

Удары снова и снова. Сзади вскрик — удар — захлебывающийся хрип. Бормотанье.

Срывающийся голос Фредерика, кричит, словно плача:

— Это мы сами убийцы, убийцы, злодеи… злодеи…

Голос Винера:

— Хватит, парни, они уже мертвы… Не рубите трупы.


Письмо в сером конверте. Прямые строчки, круглые писарские буквы.

Теперь старуха и ее сын будут довольны: умрет он, уже погибли его сыновья. Око за око… Поднявший меч… но не от меча, а в петле. Нет, все это не так. Он и его сыновья погибают в битве за правое дело. На их крови, из их могил взойдет посев свободы. А все те… Той душной ночью их необходимо было уничтожить, как змей, как ядовитые сорняки на поле, куда пришел пахарь. И не будет от них доброго семени.

Старуха Дойль злорадствует, пусть. Но борозды очищены, и теперь в них прольется праведная кровь…

…Все пошли обратно к дороге. Молча, не сближаясь друг с другом. Браун слышал прерывистое дыхание. Как после долгой тяжелой работы. Кто-то всхлипнул. Кажется, Фредерик. Кто-то отошел в кусты, мочился. Кого-то рвало.

— Очистить клинки землей.

Браун почувствовал, что ему трудно говорить обычным голосом. Гортань перехватывало тошнотой. Но он не смел ослабеть и сказал еще спокойнее:

— Очистить клинки. Здесь мягкая трава. Рукоятки оботрите травой.

Шли редкой цепочкой. Тоунсли встретили у дороги, он зашептал:

— Не знаю, кто вас научил, сэр, бог или дьявол. Но чтоб так прикончить безоружных, нужны именно послушные молодые люди, неопытные, неискушенные. Солдату это было бы не под силу. Я бывал и в боях, и в перестрелках, слышал, как воют команчи, нападая на засады… Но это… Не надо продолжать, сэр.

— Мечи обнажены. Мальчикам трудно потому, что у них добрые сердца… И вы добрый человек, Тоунсли, и я хочу быть таким, и в моем сердце теперь боль. Но мы должны исполнить долг.

Братьев Шерман в доме не было, — Генри уехал в прерии искать коров, отбившихся от стада, Билл заночевал у соседей. Его нашли у фермера неподалеку, где он с двумя собутыльниками уже спал. Дом не был заперт. Браун и сыновья вошли с обнаженными тесаками. Всех мужчин выводили но одному и во дворе допрашивали: кто, откуда, зачем приехал, участвовал ли в разгроме Лоуренса. Хозяину велели оседлать лошадь Билла Шермана, забрали три ружья, револьверы, кинжалы, порох…

Громоздкий, грузный Билл Шерман угрюмо и растерянно глядел на окружавших его врагов.

— Я вас узнаю, вы — старик Браун. И это ваши парни. Не вздумайте увести моего коня, я его найду и на Севере. Не махайте так грозно саблями, Билла Шермана нелегко испугать. И знайте, что память у нас с братом хорошая. Мы не забываем добра, но еще лучше помним обиды… Куда вы идете, джентльмены, там речка и нет переправы… А-а-ах…

Его тело столкнули в реку.

Уже светало.

Браун сказал:

— Вернемся на привал. Днем двинемся обратно…

Он видел, что сыновья суют в ножны окровавленные тесаки, не очистив. Хотел напомнить приказ, но не стал. Им трудно, пусть так.

В понедельник к вечеру вернулись, нашли Джона и Джейсона и нескольких стрелков из тех, кто возражал против уступок рабовладельцам, в другом лесу.

Джейсон вышел из дому болезненно возбужденный, глядя в лица отца и братьев, торопливо заговорил:

— Сегодня прискакал парень с Поттавотоми… Лошадь в мыле… Сам дрожит от страха. Он сказал: там в субботу убили пятерых из тех, кто за рабство… Убили порознь… среди ночи. Он сказал, все говорят, что их убил старик Браун… все очень напуганы и возмущены. Отец, это правда? Это сделал ты?

Джейсон с детства не мог видеть крови, бледнел, его тошнило. Когда резали курицу, он убегал. Неужели он теперь будет испытывать отвращение к отцу?

— Я никого не убивал. Но я одобрил это…

— Отец, это… Это страшно. Это бессмысленное злодеяние… Мне очень больно, что оно свершилось.

— Бог мне судья. Это было необходимо. Понимаешь, необходимо. Чтоб защитить нас, чтоб защитить всех.

Джон сказал, что отец, должно быть, прав. Но и он был подавлен, глядел тоскливо, исподлобья, на вопросы отвечал односложно.

Джон и Джейсон отказались идти с отцом. Семьи их, наверное, уже давно бежали к родственникам. Они решили пробираться на ферму дяди Эйдауэра.

Через несколько дней Браун узнал, что Джон и Джейсон в плену, их захватил отряд федеральных войск, их будут судить. Но это еще ничего, потому что сначала их едва не линчевали. Отряд драгун, которым командовал офицер-южанин, конвоировал Джона. Его избивали, связали так, что руки почернели и кожа сходила. Его заставили бежать за лошадьми восемнадцать миль до Лекомптона, где его посадили в тюрьму. Оттуда сообщают, что Джон сошел с ума, бредит, зовет отца. И Джейсон тоже заболел в тюрьме, его трясет жестокая лихорадка, он впал в меланхолию…

Миссурийские головорезы и местные ополченцы рыскали по всем дорогам, искали виновников убийств. Но федеральные войска, драгуны и пехота получили приказ — разгонять вооруженные скопления, под каким бы флагом они ни собирались, не допускать стычек между враждующими группами.

Браун вел свой отряд ночами, они шли по дорогам, днем забирались поглубже в лес. Они продвигались к северу, оставляя южнее свои дома. Разведчики узнали, что отряд миссурийцев рыщет вдоль реки Осэйдж, ищет Брауна и его сообщников, судья Кэйто уже отдал распоряжение об их аресте.

На привале Браун читал газеты, — принес один из разведчиков. Не только защитники рабства, но и умеренные проклинали «ночных убийц», требовали найти их и сурово покарать. Из Осоватоми сообщали, что там состоялось объединенное собрание сторонников и противников рабства, они приняли решение — отказаться от междоусобных распрей, объединить силы всех мирных жителей Канзаса для борьбы против всех самочинных вооруженных отрядов, чтобы не допускать повторения подобных кровавых трагедий. Они требовали наказать преступников.

— Теперь все против нас. И враги, и друзья. Вот чего мы добились.

— Вы заблуждаетесь. Испуганы все — и те, и другие. В испуге они хотят объединиться. Это единство будет недолгим. Но сегодня оно направлено и против миссурийских головорезов, и против их местных пособников. Их больше, чем нас, они разбойничают среди бела дня, им не приходится прятаться. Против них-то в первую очередь должны действовать все, кто хочет защищать порядок: федеральные войска, судьи и шерифы.

— Но везде говорят, кричат, что старик Браун и его сыновья — ночные убийцы, Джон и Джейсон уже схвачены… Дядя Эйдауэр боится открывать нам двери… Теперь вольноземельцы будут нас бояться, ненавидеть.

— Однако за три дня наш отряд утроился. Сегодня нас уже двадцать пять воинов свободы. Разве вы из страха пришли к нам, друзья?

— Нет, сэр. Мы искали именно вас, капитана Брауна, потому что и в Лоуренсе, и в Топике все говорят, что только старик Браун по-настоящему сражается… Если бы вы подоспели вовремя, то и Лоуренс уцелел бы.

— Молва всегда преувеличивает… И худая, и добрая молва далеко обгоняют истину, а то и вовсе убегают от нее. Сражаться мы еще только будем, но уж действительно по-настоящему.


Всадник, неторопливо рысивший по лесной опушке, выглядел необычно для этих мест. Светлая войлочная шляпа, темный сюртук и клетчатые брюки, молодой, розовощекий, нет следов загара, явно безоружный — городской франт в седле…

— Алло, сэр, откуда и куда вы едете?

Из-за кустов вышел молодой парень с длинным ружьем, в куртке, обшитой по швам бахромой — на индейский лад.

— Еду из Осоватоми. Хочу кратчайшим путем добраться до Пальмиры.

— Кто вы такой?

— Джеймс Редпат, корреспондент двух газет — «Демократа» и «Трибуны» — из Сент-Луиса.

— Газетенки рабовладельцев. Вы забрались сюда прославлять миссурийских головорезов?

— Я приехал, чтоб узнать правду о жизни в Канзасе, и буду писать только правду. Я не принадлежу ни к каким партиям, я просто честный журналист.

— Ну что ж, если вы ищете правду, то вам здорово повезло. Идемте, я отведу вас к нашему капитану. Кто-кто, а старик Браун знает, где правда.

Редпат присвистнул от веселого удивления.

— Будь я проклят, если это не великолепная удача. Ко всем чертям Пальмиру, ведите меня к вашему капитану, сэр. Клянусь, я в восторге от встречи!

— Рад вам служить. Но только не смейте клясться и чертыхаться. У нас это строжайше запрещено…

— Разве капитан Браун квакер?

— Не похоже. Но он богобоязненный и строгий джентльмен. Весь отряд молится утром и вечером и за каждой едой. За скверные слова, за клятву, за карты или за виски — выгоняет из отряда. Но так он старик серьезный, вежливый и очень справедливый. В нашем отряде его сыновья Оливер, Оуэн, Уотсон, Фредерик и его зять Генри. Он никому никакой поблажки не делает. С них еще больше спрашивает, чем с других. И себя не жалеет. Он у нас и капитан, и пастор, и повар, вот видите огонь, это он уже готовит ланч.

Между сосен, сквозь густую зелень кустарника — красно-оранжевые полыхания большого костра. Редпат спешился, вышел вслед за проводником на небольшую прогалину. В тени у коновязи — двенадцать оседланных лошадей. К молодым деревьям аккуратно прислонены ружья, сабли. Несколько человек лежали в тени на красных и синих одеялах. Молодая загорелая женщина собирала ягоды.

У костра — высокий человек в холщовой рубашке с закатанными рукавами. Рыжевато-седые жесткие волосы щеткой над широким светлым лбом, а лицо загорелое, костистое, глаза в глубоких впадинах, серо-голубые, пристальные, нос большой, орлиным изгибом, рот тонкогубый, крепко стиснут, подбородок твердый, круто вперед. Обветренная кожа на скулах, щеках иссечена мелкими морщинами, в подглазьях большие темные складки и еще темнее и резче борозды вниз от крыльев носа. Худые жилистые руки. В одной — большая сковородка, на которой шипят куски свинины, в другой — длинный сук, заканчивающийся рогаткой. Он тщательно перевернул все куски мяса, бережно поставил сковородку на огонь, потом обернулся.

Редпат заметил, что на нем дырявые сапоги, подошвы подвязаны бечевками и брюки в заплатах.

— Здравствуйте, капитан Браун, я журналист из Сент-Луиса, случайно попал в ваше расположение, но очень рад, что могу познакомиться с вами, сэр. Я хочу знать правду о Канзасе.

— Добро пожаловать в наш лагерь, сэр. Мы расскажем вам правду о себе и о других, то, что знаем. Поживите с нами, сами увидите.

Браун неторопливо и неутомимо растолковывал молодому журналисту, зачем он с сыновьями приехал в Канзас, почему они взялись за оружие, почему он убежден, что Канзас должен быть свободным штатом, почему уверен, что рабство — величайшее зло.

— А что вы думаете об этих страшных убийствах на прошлой неделе в Поттавотоми, сэр? Неужели вы одобряете такие расправы?

— Думаю, что это было необходимо, очень прискорбно, но необходимо. Правительство штатов не помогает Канзасу, по сути, даже поддерживает разбой и произвол сторонников рабства. Поэтому людям, отстаивающим свободу, пока они в меньшинстве, приходится действовать решительно и по необходимости беспощадно… Убивать грешно, однако еще более грешно не препятствовать убийцам, которые ополчились на праведных, на невинных. Воин, взявший оружие, вынужден наносить раны и разить насмерть. Тот, кто воюет за правое дело, должен быть воином с чистой душой и высокими принципами. Я предпочел бы, чтоб в нашем отряде появились оспа, или желтая лихорадка, или холера, и даже все вместе, чем хоть один боец без нравственных устоев, без принципов. Многие люди ошибаются, полагая, что задиры, драчуны — лучшие воины и что нам нужны именно такие лихие парни. Это не так.

Редпат слушал внимательно — до чего же любопытный старик; слушал увлеченно — этот воин-оборванец — отличный оратор, нет, пожалуй, скорее, проповедник, опытный и страстный.

Прошло немного дней. Молодой журналист неотступно ходил за Брауном, слушал его жадно, истово, спешил записывать, чтобы не упустить ни слова. Слушал, убеждаясь: вот она, правда, за которую необходимо бороться вопреки сомнениям, даже вопреки собственной милосердной совести…

Ради этой правды нужно жить и стоит умереть.


В лагерь Брауна ежедневно приходили гонцы или друзья. Капитан Шоур, командир отряда «стрелки из Прери-Сити», принес тревожные вести: большой отряд миссурийцев разбил лагерь в дубовом лесу Блэк-Джек.

Новобранец из Поттавотоми рассказывал подробно, как миссурийцы громили и жгли дома, угоняли скот, вытаптывали посевы. И все это на виду у федеральных войск, наблюдавших за погромами со своих биваков.

Браун слушал, нахмурившись.

— На федеральные войска надеяться не приходится. Мы можем надеяться только на себя самих. В нескольких милях от нас — враг, хищный зверь готовится к прыжку. Мы должны предупредить прыжок.

— Но там не меньше сотни головорезов, сэр, почти все верхом, провизия и боеприпасы на фургонах. У вас — дюжина конников, а пеших и того меньше, повозок нет, у капитана Шоура хорошо если десятка три наберется и всего два фургона… Враг вдвое сильнее нас.

— Значит, мы должны действовать вдвое решительней и, главное, внезапно. Застичь врасплох. Ударим завтра же.

На следующий день утром отряд Брауна, как условились, прибыл в Прери-Сити. Их ждали стрелки Шоура, все вместе отправились молиться, маленькая деревянная церковь не вмещала воскресных посетителей. Часть гвардейцев осталась снаружи, через открытые двери слушали проповедь и подпевали псалмам, заглушая лай собак в ближних дворах.

Они с капитаном Шоуром сидели на передних скамьях и громко вторили хору девушек в белых чепцах.

Сзади кто-то тронул Брауна за плечо. Не оборачиваясь, он отклонился назад… Шепот в ухо:

— Капитан, ваши парни взяли пленных.

Он допел стих псалма. И вместе с Шоуром осторожно вышел из церкви. В дальнем конце площади — толпа, мальчики вели в сторону трех оседланных лошадей.

Двое из пленников были миссурийцы из того отряда, который зашел в рощу Блэк-Джек, третий — их случайным попутчиком.

Миссурийцы рассказали, что в их отряде пятьдесят всадников и шесть фургонов. Ими командует капитан Генри Клей Пейт, он — корреспондент «Миссурийского Республиканца», но отряд подчинен также помощнику федерального шерифа. Они пришли наводить порядок и уже участвовали в облавах на противников рабства. Там захватили в плен двух сыновей старика Брауна, их передали федеральным войскам. Есть приказ об аресте самого Брауна, других его сыновей и еще нескольких аболиционистов. Пока захватили только одного священника Мура…

В толпе зашумели. Мур был местным жителем. Его сыновья, бойцы отряда требовали немедленно выступать. Браун сказал, что необходимо дождаться темноты, двигаться ночью и атаковать на рассвете.

Хотя отряд Шоура стал многочисленнее — к вечеру набралось уже сорок стрелков, — но он сам предложил, чтоб объединенными силами командовал Браун.

— Прошу вас, сэр, вы старше, опытнее…

Ночевали в лесу по пути к лагерю противника, костров не разводили. Когда начало светать, оказалось, что отряд заметно сократился. Шоур смущенно признался, что несколько человек вернулись еще с пути — вспомнили, что у них дома неотложные дела.

Двинулись дальше, ведя лошадей на поводу. Браун и Шоур вышли вперед. Лагерь миссурийцев был на пологом холме, поросшем редкими, мощными дубами, недаром называлось это место «Блэк-Джек» — дубина.

Кругом стояли фургоны, за ними виднелись палатки, а выше, почти у гребня холма, — коновязи — не меньше полусотни лошадей и мулов.

Браун распорядился:

— Лошадей привязать к деревьям здесь, в овраге. Ты, Фредерик, и ты, — он указал на одного из молодых стрелков Прери-Сити, — остаетесь с лошадьми. Вы, капитан Шоур, ведите ваших людей налево, это будет подальше, но зато у ваших у всех винтовки Шарпа, они бьют издалека, а у нас гладкоствольные, мы зайдем справа. Сколько у вас зарядов?

— Винтовочных по дюжине есть у всех, кое у кого больше.

— Мало, капитан. Ведь не на куропаток охота. Внимание, джентльмены. Вы будете наступать с севера, мы с юга. Враги на холме, когда солнце начнет всходить, они будут хорошо освещены, а мы внизу, в тени. Нужно разбить их, пока не наступит день. Помните, целиться пониже, в ноги, тогда вернее попадете. Стреляйте только наверняка. Берегите заряды. Вперед!

Отряды разошлись. Браун вел своих цепочкой по кустам. Испуганно вспархивали птицы. Лес просыпался до времени, птичий гомон то взрывался, то затихал.

— Если бы там были индейцы или охотники, они б уже давно заметили опасность.

С холма ударил выстрел.

— Заметили. Но нам еще далеко. Без команды не стрелять.

Слева захлопали резкие выстрелы винтовок Шарпа… Один за другим.

— Торопятся. Издалека начали. Вперед, быстрее.

С холма отвечали залпами. Вспышки дальних выстрелов — багровые, оранжевые длинные пучки огня, поближе — клубы черно-белого дыма. Над ними темные кузова фургонов, еще выше четкие силуэты конских голов и спины, испуганно дергающиеся на красновато-зеленом фоне рассвета.

Пальба на севере стала затихать. Сзади окликали. Голос Шоура.

— Капитан Браун, у нас один тяжело ранен… Его унесли четверо. Другие расстреляли уже все заряды. Что делать?

— Те, у кого еще остались… Нет, те, кто еще может сражаться, пусть возьмут у нас, из наших запасов. Возвращайтесь туда, стреляйте пореже, постарайтесь метко. После каждого выстрела переходите на другое место. Сейчас начнем и мы. Не падайте духом… Вот поглядите, там уже несколько миссурийских героев седлают коней — удирают… Оуэн, передай всем — стрелять по лошадям и мулам, вернее попадете и вызовете смятение… Вы четверо идите влево, а вы отправляйтесь за подкреплением, постарайтесь вернуть тех, кто просто испугался… Объясните им, что покидать товарищей в бою стыдно… Ага, вот заговорили и наши карабины… Вперед, джентльмены!

Они подошли к лагерю шагов на сто — сто пятьдесят. Бойцы Брауна перебегали между кустами и деревьями, стреляли неторопливо… На холме испуганно ржали, метались кони и мулы… Из-за фургонов крик:

— Помогите, я истекаю кровью…

Браун с колена, тщательно прицелясь, выстрелил в ушастого мула, тот взбрыкнул, стал рваться, лягать привязанных рядом коней. Оторвалась одна лошадь, потом другая, и обе поскакали к лесу.

Миссурийцы разноголосо шумели, слов не было слышно, но шум звучал тревожно.

Внезапно на склоне холма показался всадник. Фредерик Браун скакал, размахивая тесаком, и громко кричал:

— Отец, мы их окружили… Джентльмены, вперед в атаку… Бейте рабовладельческую сволочь!

По нему стреляли, но он проскакал еще раз, крича: «Мы их окружили… Вперед, в атаку».

Браун стиснул челюсти так, что заболели зубы. У парня приступ безумия… Последние дни он был мрачен. Вчера все время бормотал: «Это было неделю назад… Как раз неделю… В прошлое воскресенье… Кровь пролита в день воскресения…» Поэтому отец не взял его в бой. А теперь Фредерик сам рвется под пули…

— Стреляйте, стреляйте!

Браун прицелился в спину плечистого миссурийца, который выстрелил в Фредерика, но не попал, тот уже скакал по лесу за холмом.

Белый платок над кустами и фургонами. Выстрелы прекратились. Из лагеря вышли двое.

— Не стреляйте… Перемирие.

Браун отложил ружье, проверил револьвер у пояса. Пошел навстречу.

— Я проповедник из Прери-Сити, пленник этих джентльменов. Капитан Пейт просил меня договориться с вами о перемирии. Нужно прекратить кровопролитие. Предотвратить братоубийство.

— А кто вы?

— Я лейтенант Джеймс Тернер, заместитель капитана.

— Вы останетесь со мной, лейтенант, а вы, достопочтенный сэр, идите и скажите капитану, чтобы он сам пришел сюда, я — капитан Браун, командир отряда свободных стрелков, я приму капитуляцию только от него.

Оставшись вдвоем, они молча разглядывали друг друга. Молодой щеголеватый южанин в коричневой шляпе с лихо заломленными полями, в красной куртке и высоких сапогах с большими зубчатыми шпорами опирался на длинную саблю, поглаживая рукоятки двух револьверов, торчащие из-под широкого кожаного пояса, и с презрительным любопытством смотрел на рваные сапоги старого тощего янки, на его застиранную посеревшую рубашку и револьверы, просто засунутые за кушак.

— Вы не боитесь, что наши парни подстрелят вас, капитан?

— Вы стоите на виду у наших стрелков, лейтенант. Они стреляют, пожалуй, лучше, а расстояние такое же. Мы с вами одинаково рискуем… А вот, должно быть, и ваш капитан.

Такой же молодой франт, в шляпе, сапогах, с длинной саблей. Бледный, черные усики как приклеены, глаза снуют во все стороны.

— Я капитан Пейт, я предупреждаю вас: мой отряд исполняет распоряжение правительства Соединенных Штатов, ваше нападение есть не что иное, как мятеж, государственная измена…

— Ваш отряд вторгся на территорию Канзаса из Миссури и разбойничает. Если вы не сложите оружие, мы уничтожим вас беспощадно.

— Я не могу ответить сразу. Мы должны обсудить. Прошу вас, сэр, два часа перемирия. Мы посоветуемся и договоримся об условиях.

— Никаких условий. Никаких отсрочек. Либо вы сдаетесь, либо вас не станет…

— Но как же так, сэр? Я должен иметь время объяснить моим людям.

— Идемте, я сам им объясню…

Они пошли к лагерю. Из-за фургонов, из-за кустов выглядывали миссурийцы. Браун, обернувшись к своим, крикнул:

— Всем оставаться на местах. Не стрелять. Готовьтесь принимать военнопленных.

Пейт снял шляпу, вытер лоб чистым платком и откашлялся.

— Джентльмены, это капитан Браун, он предлагает нам капитулировать…

Браун достал из-за пояса револьвер и направил его на Пейта.

— Прикажите вашим людям немедленно сложить оружие и стать строем в два ряда…

— Джентльмены!.. Прошу… Приказываю… Исполняйте распоряжение капитана, вы же не хотите моей смерти.

— Ладно… Черт с ними, с ружьями. Забирайте наши трещотки. Пусть ими играют маленькие янки.

— Эй, капитан Пейт, может быть, вы все-таки согласитесь погибнуть смертью героя… А потом мы отомстим за вас проклятым аболиционистам…

— Надеюсь, капитан Браун, вы не снимете с нас скальпов и не заставите целоваться с неграми?

— Кладите ваши ружья в одно место, джентльмены, там же складывайте револьверы и кинжалы… Идите вниз, к тому дубу… Салмон! Оливер! Составьте список пленных… Позовите капитана Шоура, мы вчетвером должны еще написать договор о капитуляции. Идемте в тень. Солнце уже высоко… скоро будет еще жарче!


То же бледное влажное лицо с усиками в осенних сумерках на фоне серой стены еще бледней, чем тогда, почти три года тому назад на солнце, в утренней зелени. И рядом с ним не пестрые куртки и шляпы головорезов, а темные сюртуки и цилиндры — многие посетители, входя в тюрьму, не снимают цилиндра.

— Наконец-то вы даете отчет в своих грехах и преступлениях, мистер Браун… скоро вы предстанете перед всевышним судьей… Я пришел, чтобы напомнить вам еще об одном вашем преступлении… Вы не забыли лес Блэк-Джек в Канзасе… второе июня пятьдесят шестого года.

— Это вам хотелось бы забыть те места и тот день, мистер Пейт, а я отлично помню. Тогда мы впервые победили, хотя вас было втрое больше. Вы были моим пленником, но потом в газетах вы пытались оправдаться. Помню-помню: вы очень красноречиво писали, сэр, но воображения у вас не хватает.

— Одумайтесь, Браун… Только раскаяние, только честное раскаяние может облегчить вашу душу, вашу совесть. Вы так часто поминаете имя божье, вы обязаны признать правду — тогда в Блэк-Джек вы действовали коварно, предательски. Я тогда же сказал, что это подлость, а вы направили на меня револьвер. Мои люди сложили оружие, чтобы спасти меня. Я требую, чтобы вы подтвердили здесь в присутствии этих джентльменов-свидетелей, что вы захватили нас в плен с помощью хитрой уловки, что вы злоупотребили белым флагом… что мы сражались мужественно…

— Если бы тогда у Блэк-Джека вы были так же настойчивы, капитан Пейт, как сейчас в тюремной камере, вам бы не пришлось потом добиваться оправданий… Эти джентльмены и сами видят, как вы мужественны сейчас, тесня противника, закованного в кандалы.

Я все хорошо помню. Когда мы атаковали вас, Пейт, у вас было больше полусотни миссурийских разбойников, а нас было двадцать шесть — слева шестнадцать, вместе с капитаном Шоуром, справа десять, вместе со мной. Когда вы сдались, вас было двадцать три, в том числе двое раненых. А нас осталось всего девять, из них один тяжелораненый, заряды кончились…

Белый флаг подняли вы. И я пошел с вами, с двумя молодыми людьми, вооруженными до зубов. Я, старик, на виду у вашего отряда грозил вам револьвером, и вы исполнили мое требование — приказали вашим людям сложить оружие. Но никаких уловок и хитростей я не применял. Я действовал так, как мне велел мой здравый смысл, чего же вы хотите теперь? Чтобы я помог вам приобрести славу храбреца, только по доверчивости оказавшегося пленником? Вы писали в газетах, что к нам шли подкрепления, что вы были окружены. Да, подкрепления пришли к нам, но только к вечеру… Вы поразительно зорки, сэр, если могли увидеть их с утра. И окружил вас только один юноша, мой сын Фредерик, безоружный, в приступе умопомешательства проскакавший по лесу. Вы хотите моего свидетельства о вашей храбрости, сэр? Мне предстоит скоро умереть, и я не хочу никого обижать в последние дни моей жизни. Но я не способен лгать. И могу сказать только, что большинство мужчин, которых я встречал в жизни, были храбрее, чем вы, сэр…

То июньское утро было первой победой в открытом бою. Три десятка головорезов шли под конвоем девяти стрелков свободы.

Уже к вечеру вся округа знала — старик Браун разбил целый полк миссурийцев, взял множество пленных, освободил захваченных единомышленников. На следующий день в лагере было шумно, приходили все новые добровольцы. Капитан Эббот привел сотню всадников и дюжину фургонов. Костры горели по всему лесу. Браун отправил письмо в Лекомптон судье Кэйто — предлагал обменять пленных: он освободит капитана Пейта и двадцать два миссурийца в обмен на восемь заключенных в Лекомптоне, среди них — сыновья, Джон и Джейсон.

Но через пять дней на лугу в нескольких милях от лесного лагеря Брауна расположился эскадрон федеральных драгун — белые палатки, синие мундиры, у коновязей лошади все одна в одну, гнедые.

Полковник Самнер с одним лишь адъютантом пришел в лес.

— Вы храбро воевали, капитан Браун, однако распоряжение федерального правительства гласит: прекратить все военные действия в Канзасе и распустить самочинные вооруженные отряды. Я предлагаю вам освободить всех захваченных вами в плен людей, вернуть их имущество и распустить ваш отряд.

— Вы назвали себя Самнер, полковник? Вы родственник сенатора?

— Он мой старший брат.

— Негодяй, предательски напавший в сенате на вашего брата, сэр, и головорезы, которых разоружили мы, из одной и той же шайки. Мы не хотим сопротивляться федеральному правительству, сэр. Мы готовы отпустить военнопленных, но мы настаиваем, чтобы рабовладельцы отпустили наших друзей. Помогите нам в этом. Помогите заключить соглашение.

— Я высоко чту ваше мужество, капитан Браун, более того, я сердечно сочувствую вам и вашим друзьям — единомышленникам моего брата. Но мой долг офицера Соединенных Штатов запрещает мне вступать в переговоры с мятежниками. Ваши сыновья в руках закона. Они в тюрьме по решению суда. А вы захватили пленных на свой страх и риск. Я считаю вас храбрым и благородным джентльменом, а ваших пленных — трусливыми проходимцами. Но я вынужден требовать — освободите их немедленно.

— А если мы не согласимся?

— Я получил точное предписание президента — сломить любое сопротивление силой. Если вы будете упорствовать, я прикажу стрелять. Вероятно, мои солдаты будут стрелять поверх ваших голов, я сам посоветую им это. Но все же это будет значить открытый мятеж, гражданскую войну. Я взываю к вашему благоразумию, капитан Браун.

— Пленные будут освобождены через час. Отряд начнет расходиться с наступлением темноты.

— Благодарю вас, сэр.

На следующий день стало известно, что головорезы Пейта по пути в Миссури грабили и поджигали фермы.

Отряд Брауна стал меньше, но не распался.

В Лоуренсе, в Канзас-Сити, в Осоватоми, в Топике — повсюду имя Брауна теперь называли, чтобы ободрить, успокоить, обнадежить.

— Старик Браун и его стрелки не дадут спуску южным бандитам. Они выкурят из Канзаса всех сторонников рабства.

А в Лекомптоне, в Шоуни, в поселках, где большинство жителей были за рабство, пугали и старых и малых:

— Браун и его конокрады опять сожгли ферму и угнали скот. Проклятый аболиционист старик Браун убивает всех южан беспощадно, младенцев бросает в реку, женщин отдает неграм…

Судья Кэйто не решался осудить сыновей Брауна. Все, кому он предлагал быть присяжными, испуганно отмахивались.

— Что вы, что вы, сэр, да ведь у старика Брауна в отряде уже несколько сот отпетых бандитов, и он поклялся на Библии, что страшно отомстит за своих сыновей, не пощадит никого.

С Севера прибывали все новые переселенцы. Тянулись обозы. Миссурийцы не пускали на пароходы «проклятых янки», путь по реке был закрыт для северян. Они ехали поездами до Табора в Айове, а оттуда уже двигались в фургонах.

Умеренные говорили — наших друзей с каждым днем все больше. Теперь уже никаким головорезам не удастся разбойничать на избирательных участках, подделывать итоги выборов… Теперь все решат бюллетени, а не пули, не кинжалы.

Но шайки миссурийцев продолжали нападать на фермы, на обозы. Угрожали, — если янки сами не уберутся из Канзаса, их всех вываляют в дегте, в перьях и вышвырнут, а то и перестреляют или перевешают.

В начале июля в Топике собралось законодательное собрание вольноземельцев, его вице-президент, Джон Браун-младший, все еще оставался в тюрьме. Открытие наметили на четвертое июля — на день национального праздника. Но к самому началу заседания пришел полковник Самнер. Несколько драгун, сопровождавших его, ждали на улице, не спешиваясь. Полковник заговорил угрюмо, глядя вниз.

— Джентльмены, сегодня я выполняю приказ, самый неприятный в моей жизни… мне приказано распустить это собрание. Бог свидетель, я не сочувствую ни одной из враждующих на территории партий. Я только что вернулся с границы. Мы разогнали банды миссурийцев. Но прошу вас, джентльмены, разойдитесь.

Когда Брауну рассказали об этом, он молча встал и ушел в лес, вернулся в свой лагерь через час.

— Правительство разогнало наших депутатов. Они были избраны законно, только они представляют честных граждан территории. Федеральные власти признали мошенническое сборище в Шоуни и хотят, чтобы все подчинялись варварским законам рабовладельцев… Нет, не избирательные бюллетени помогут праведным, а порох и свинец, железо и огонь.

Отряд Брауна оставался в лесу. Трудно было выхаживать больных и раненых. Генри Томпсон медленно поправлялся — в Блэк-Джек ему нулей пробило ногу. Салмона ушиб конь, Оуэна трясла лихорадка, он позеленел, отощал, едва ходил. Почти все члены отряда переболели.

Браун, когда яростная боль впивалась куда-то там внутрь впалого живота, когда череп гудел и глаза мутились от озноба, старался не показывать слабости, забирался в шалаш с Библией, делал вид, что читает. Он заваривал кипятком сушеный мятовый цвет или сушеную ромашку, разводил дикий мед в ячменном кофе — поил больных и сам пил.

И каждый вечер он вместе со всем отрядом благодарил всевышнего творца за милосердие, за исцеление, за хлеб насущный. И каждое утро посылал разведчиков и сам отправлялся с несколькими стрелками. Они приходили на фермы сторонников рабства, забирали оружие, угоняли скот, напоминали: Канзас должен стать свободным штатом, и те, кто хочет южных прав, могут уезжать на Юг. И горе тому, кто поднимет руку на сторонников свободы. Ни одна смерть, ни одна рана не останутся неотмщенными…

Хиггинсон много лет спустя вспоминал о Канзасе: «Всю мою жизнь я наблюдал, как мои сограждане отступали и отступали перед Властью Рабовладельцев. И вдруг я услышал, что за тысячи миль от меня, на Востоке, существует город, где люди поднялись и заявили рабству: «Ни шагу дальше».

И я отправился в эти места, чтобы убедиться самому. Я увидел живую Американскую Революцию. К тому времени мне надоело читать о Лафайете. Я хотел встретить его. В Канзасе я увидел историю, облаченную в живую плоть современности…»


Стивенс поднял голову с измятой подушки. Браун сидел у стола. Фитиль свалился набок, едва потрескивал, чадил. Браун зябко сгорбился, на тускло освещенной стене застыла огромная нахохленная тень.

— Капитан Браун, не надо грустить. Вы этому учили меня. Я помню, как впервые увидел вас тогда в Канзасе. Всего три года прошло, а кажется — я всегда знал вас. И очень рад, слышите, очень рад, что и конец моей жизни рядом с вами…

Браун обернулся к нему, продолжал глядеть сосредоточенно, задумчиво, насупившись, но приязненно, так же как в то утро на границе Канзаса и Небраски.

…Стивенс ехал верхом рядом с командиром отряда ополченцев свободного Канзаса, и внезапно в голове колонны послышались громкие возгласы:

— Гип-гип ура!!!

Они поскакали вперед. Там кричали:

— Ура-а-а капитану Брауну!!!

На дороге стоял фургон, а рядом всадник на понурой лошади с запавшими боками. Он легко держался в седле — такой худой, что, должно быть, не отягощал свою усталую клячу.

Стивенс удивился: менее всего он похож на воина, этот старый фермер в потрепанной одежде. Не вооружен; правда, из фургона выглядывали парни, перепоясанные патронташами. Он смотрел на ополченцев, не отвечая им, не улыбаясь, но с явно доброжелательным любопытством.

Отряд проходил мимо него как на параде.

А месяц спустя, уже в Лоуренсе, — городу снова угрожали миссурийские головорезы — тоже кричали:

— Ура старому Брауну! Ура Брауну из Осоватоми!

Его уже тогда так называли.

— Хотя бой у Осоватоми и был поражением, — Стивенс опять «услышал» мысли сокамерника, — именно с него началась наша большая слава.


Накануне боя был убит сын, Фредерик. А на следующий день четыре сотни конных миссурийцев с пушкой двигались к поселку Осоватоми, где жили Сторонники свободного Канзаса, туда отряд Брауна пригнал скот и лошадей, отбитых у противника.

У Брауна было меньше бойцов, преимущественно пешие. Он послал гонца в Осоватоми предупредить жителей: пусть уходят в леса, в прерии.

— Действовать будем двумя группами. Когда передовым придется отступать, задние должны стрелять чаще. Подпускайте на двадцать — двадцать пять ярдов, напоминаю: цельтесь пониже. Противники но ждут нашего сопротивления, позиции на этом берегу считаются невыгодными… Прибрежные кусты, ивняк — хорошие укрытия. Когда нас потеснят, то первыми будут перебираться на тот берег те, кто первыми начнут бой. Я буду с ними, однако на тот берег уйду последним. Наше оружие благословенно, ибо мы сражаемся за свободу. Пока я не выстрелю, приказываю терпеливо ждать и всем выбирать себе мишени.

Миссурийцы выслали вперед разведку. Один с гиком и плеском перебрался на ту сторону, погарцевал и так же шумно вернулся: «Янки либо еще не ждут нас, либо уже убрались…»

Вся миссурийская колонна двинулась к реке мимо кустов, где засели бойцы Брауна. Он прицелился в плечистого верзилу, сидевшего на отличном иноходце под нарядным седлом. Когда отнесло дым, увидел: иноходец скакал без всадника. Гулкие выстрелы. Колонна смешалась в кучу. Шарахнулись назад… Крики… Проклятья. Одинокие ответные выстрелы.

Несколько часов шел бой у реки Осэйдж по дороге в Осоватоми, миссурийцы потеряли больше тридцати человек убитыми, много раненых. Один ополченец Брауна был убит в перестрелке.

Браун сказал несколько слов над наспех вырытой могилой;

— Он был нашим верным товарищем, Чарльз Кайзер. Сначала он воевал за свободу у себя на родине — на баррикадах в Берлине, в Дрездене, в Вене, сидел в тюрьме у прусского короля… И здесь, на новой родине, взял оружие, чтобы защищать свободу. Никакие океаны, никакие государственные границы не разделят силы добрых людей. Друзья свободы — одна семья во всем мире…

Браун был ранен в ногу, переходя через реку, оступился, уронил плащ, который унесло течением. Начальнику миссурийцев доложили, что старик Браун убит.

А он стоял на холме, опираясь на плечо Джейсона, не отрываясь глядел на густые клубы дыма над лесом. Сын испугался: он еще никогда не видел отца плачущим.

— Там жгут дома… припасы на зиму. Там убивают беззащитных. Мне осталось недолго жить. И смерть у всех только одна. Но пусть будет свидетелем всевышний — не наступит мир в этой стране, пока не уничтожат рабство, и каждый мой день будет посвящен только борьбе против рабства.

Отряд Брауна ушел в Лоуренс. Три тысячи миссурийцев подступили к городу. Браун трое суток не спал, распоряжался строительством фортов и баррикад, снова и снова наставлял ополченцев. Днем он говорил на площади, где собрались горожане:

— Будем тверды и неустрашимы… Сегодня нужно заботиться не о том, чтобы подольше жить, а о том, чтобы достойно умереть. Тем, кто всегда готов предстать перед богом, тем не страшны пули, клинки, раны, а смерть — это просто выдох. Рождаясь, каждый впервые, вдыхает чистый воздух, вдыхает, выдыхает, наконец наступает последний выдох. И благо тому, чей последний выдох уносит чистую душу. А что может лучше очистить ваши души, чем бой за правое дело?!

Миссурийцы жгли дома, фермы. Генги Шерман, брат убитого в Поттавотоми Билла, грозился, что ни одному дружку старого Брауна не будет пощады.

А в Канзас двигались все новые переселенцы. Ехали коренные янки — фермеры, скотоводы, ремесленники, покидали ставшие тесными старые города, ехали бродяги, искатели заработков и приключений.

Больше всего было эмигрантов: немцы, шведы, ирландцы, итальянцы, чехи, поляки… Бедняки, изгнанные голодом, безземельем, нуждой из Европы, мятежные патриоты и революционеры, участники боев 1848–1849 годов… Ехали банкроты, беглые арестанты, романтики, мечтавшие о Новом Свете, о девственно нетронутой природе, ехали просто незадачливые парни, случайно захваченные потоком эмигрантов.

Канзас стал репетицией и полигоном Гражданской войны. Там впервые встретились американцы, выросшие в южных, в северных, в восточных штатах. И новые американцы, выросшие в Европе.

Обозы и пешие двигались по дорогам, через Небраску, небольшими группами на пароходах по реке Миссури.

Все новые поселенцы были, как правило, радикально настроенные противники рабства, поэтому умеренные либералы в Топике и Лоуренсе все убежденнее доказывали, что Канзас станет свободным штатом без кровопролитий, тысячи, десятки тысяч избирательных бюллетеней осилят ружья миссурийцев. Благонамеренные джентльмены уговаривали Брауна распустить отряд, перестать собирать оружие, вернуться к мирному труду, а лучше всего вообще уехать из Канзаса, подальше от тех, кто хотел бы мстить ему лично, подальше от кровавых распрей, которые угаснут сами собой…

Но миссурийцы, сторонники прав Юга, вопреки этим утопическим мечтаниям, снова и снова нападали на обозы и лагеря переселенцев, постоянно угрожали аболиционистам, пытались преградить поток янки и эмигрантов.

А федеральные войска и милиция, которой командовали умеренные, прибывали обычно тогда, когда развалины домов уже догорали, убитых уже похоронили, а убийцы уже ускакали…

Воины отряда Брауна двигались быстрее, нападали решительнее, Браун запрещал жечь жилые дома, загоны для скота, но у сторонников рабства отнимали оружие, уводили лошадей, боеприпасы и все, что могло понадобиться боевому отряду на привалах.

Джона Брауна-младшего и его брата отпустили из плена под залог. В Лоуренсе их встретили толпы друзей. Кандалы, которые только накануне сняли с Джона, были тут же на площади, на торжественном митинге подарены гостю — пастору Генри Уорду Бичеру. Брат писательницы Гарриет Бичер-Стоу привез в Лоуренс сотню новых ружей, их прозвали «библии Бичера». Приняв кандалы, он высоко поднял их:

— Братья и сестры, леди и джентльмены! Этот подарок — прекрасный символ. Пусть повсюду в Америке кандалы рабства будут заменены ружьями свободы. Трижды ура сыновьям капитана Брауна, достойным своего замечательного отца!



…Стивенс глядел в потолок и говорил словно про себя:

— Нет, битва за арсенал не была безумием. Три года назад в Миссури и в Канзасе нас было не больше, чем в Харперс-Ферри… Пожалуй, даже меньше. А ведь мы победили. Помните зимнюю «битву шпор», капитан? Как они удирали…

На том берегу, против брода, на бревенчатом блокгаузе флаг Миссури, из бойниц торчали ружья… А на этом берегу, в кустах, у костра сидели четверо дозорных.

Стивенс подошел, вооруженный одним пистолетом, приказал: «Руки вверх!» Трое бежали, оставив ружья, одного он привел к Брауну. Испуганный пленник сказал, что в их отряде восемьдесят конных и три повозки с оружием.

Наутро Браун и Стивенс вдвоем пошли вперед, а их маленький отряд — несколько верховых и повозка — на сто шагов позади. Они перешли реку вброд, по колено в холодной воде. На том берегу крик:

— Это старик Браун!

Началась паника. Из блокгауза выбегали полуодетые, бросались на неоседланных лошадей. Всадники, гарцевавшие вдоль берега, пустились в разные стороны. На одной лошади скакали двое. Несколько пеших бежали вслед за повозкой… Не раздалось ни единого выстрела.

В газете «Миссурийский демократ» все это потом назвали «битвой шпор». То был последний бой Брауна. Через два дня они добрались до Небраски. И больше он уже не возвращался в Канзас, окончательно решил: теперь надо не обороняться, надо наступать. Наступать на территории противника.

Загрузка...