Подружки

Глава одиннадцатая Ultima ratio reginae[25]

— Послушайте, детка, если вы весь сегодняшний вечер проведете так же, как вчерашний, оплакивая Жанник, она ведь не воскреснет от этого, не так ли? Так вот!.. Соберитесь же с духом, встряхнитесь и поедемте поужинать в город, только со мною, вдвоем, вот!..

И маркиза Доре, обеими руками обнимавшая стан подруги, приподняла ее с кресла и поставила на ноги.

Селия чрезвычайно грустно мотнула головой справа налево. Наконец она прошептала:

— Ужинать? Зачем?.. Другая привскочила:

— «Зачем»?.. Вот что, девочка, в следующий раз, когда я услышу от вас это «зачем», я вас отшлепаю по щекам! Зачем? Не знаю; но уж наверно зачем-нибудь да нужно! Оттого что все бывает нужно для чего-нибудь, кроме бездельного сидения в кимоно и туфлях на босу ногу!.. Живо, ваше платье!.. Вы думаете, что Жанник торчала дома, когда она была здорова? Никто не был так весел и не любил так выезжать, как она. И она совсем не порадовалась бы, если б узнала, что вы хотите погубить из-за нее вечер, и как раз в то время, когда вам натянули нос! Послушайте! Вам очень хочется, чтобы ваш мидшип смеялся над вами и говорил, что вы плачете по нем втихомолку у себя дома?

Селия немедленно отправилась в ванную комнату. Согласно установившемуся обычаю, Доре последовала за ней.

Вода в тазу была приготовлена. Купальщица, совсем голая, обеими руками прижала к телу большую набухшую губку, прежде чем присесть на корточки в маленьком холодном пруде.

— Не теплая вода? — воскликнула в изумлении Доре.

— Никогда. Старая привычка, знаете ли! Когда я была еще совсем молодой девушкой, моя мать запрещала мне теплую воду, даже зимой.

Маркиза широко раскрыла глаза:

— Вы проделывали обмывание, когда жили с родителями?

Селия вдруг опустила глаза, покраснела и прошептала:

— Да. Оттого что…

И не знала, как окончить фразу. Но Доре была добросердечна и сразу покончила со смущением своей маленькой приятельницы. К тому же она не в первый раз почуяла «высокое» происхождение Селии, происходившей по меньшей мере от аптекаря или начальника железнодорожной станции. Когда женщина хорошо грамотна, что удивительного, если она происходит из семьи, где каждое утро проделывают обмывание! Не все ли равно, раз Селия не пользовалась этим, чтоб задирать нос? Поэтому Доре не стала слушать и прервала ее:

— Кстати, вот что… Вы вполне уверены, что Пейрас бросил вас?

— Больше чем уверена!

— Отчего так? Надеюсь, вы не станете жалеть о нем, об этом скверном мальчишке! Вы знаете, я высказывала вам мое мнение о таких постоянных связях: это годится для женщин, которым стукнуло уже тридцать и которым нужно подумать о будущем. Но до тех пор нельзя застаиваться, нужно переходить из рук в руки и набираться опыта и знаний. Только меняя друзей, можно научиться всякой всячине. Сколько раз я твердила вам эту прописную истину? Послушайте! Вы думаете, что я когда-нибудь нашла бы мое истинное призвание — театр, — если б я висела на шее того, кто был моим самым первым другом? Только пятнадцатый открыл у меня голос и стал платить за уроки пенья. Оставьте, детка! Вы должны поставить свечку святому Вышибале за то, что Пейрас вас бросил.

Селия продолжала молчать, сидя по-прежнему на корточках и прижимая губку повыше грудей, которые она орошала медленным дождем. Доре взглянула на нее и прервала проповедь:

— Отчего вы не предпочитаете пользоваться мокрым полотенцем для груди? Говорят, от этого она становится более упругой и крепкой. Правда, вам нечего заботиться об этом. Вы хорошо сложены, детка!..

— О! — воскликнула Селия вежливо, — я часто видела вас во время обмывания: вы так же хорошо сложены, как я, и много лучше меня!.. По одной вашей коже можно сказать, что вы белокуры.

— Смейтесь!.. Как будто вы не знаете, что мои волосы обесцвечены перекисью водорода.

— Вы говорили мне об этом, но никто не поверил бы.

Она вылезла из таза. Доре подала ей пеньюар.

— Теперь поторопитесь! Скоро семь. И я вас повезу обедать к Маргассу.

— К Маргассу?

— О! Будьте спокойны! Только мы вдвоем!..

Она продолжала:

— Скажите… Вы только что рассказывали мне об этом. Кто такой этот доктор Рабеф, который отвез вас домой вчера утром, после похорон?

— Я сама плохо знаю. Друг Л'Эстисака, корабельный врач, с тремя нашивками.

— Молодой?

— О нет!.. Лет сорока пяти, не меньше.

— Милый?

— Это да!.. Чрезвычайно милый. Мне почти сделалось дурно, я вам говорила, и он ухаживал за мной на пароходе и был так внимателен, так деликатен!.. Он был в полной форме, с эполетами и при шпаге. Все смотрели на нас. У него был такой вид, точно ему это все равно. Когда мы добрались до набережной, он предложил мне руку. Потом он сел в трамвай вместе со мной. «Если бы стоянка извозчиков была не слишком далеко от набережной, — сказал он мне, — я посадил бы вас в извозчичью коляску. Но чем идти пешком до театра, лучше сесть в трамвай тут же. Только я не хочу оставить вас одну в таком состоянии. Я провожу вас до дому». И он так и сделал. Маркиза Доре задумалась:

— Он входил к вам?

— Да. Но он немедленно же ушел.

— И… ничего? Ни одного поцелуя? Никакого… жеста?..

— О! Ничего!.. Он, кажется, не такой человек… И затем, знаете ли, Доре… с ним, я… нет!..

— Отчего нет?

— Почем я знаю!.. Нет оттого что нет!.. Прежде всего, он слишком стар.

— Сорок пять лет? На вас не угодишь. Вам придется не раз иметь дело с более старыми.

— Во всяком случае, не о чем говорить. Тем более, что он и не думает об этом!..

— Жаль.

— Скажите пожалуйста!..

— Да, жаль!.. Такой человек, уже не слишком молодой и который только что возвратился из дальнего плавания, это значит, что он не скоро уедет и, по всей вероятности, имеет сбережения — это как раз такой любовник, какой вам нужен, вам, домоседке, не любящей перемен и плачущей, когда ее бросают.

Селия скинула пеньюар и стоя схватила одной рукой свою сорочку, висевшую на двух створках ширмы:

— Все равно! — сказала она. — Я предпочитаю… Сорочка, которую она надевала, проходила перед ее ртом и помешала ей говорить. Она закончила фразу, когда ее голова вынырнула из батиста:

— Я предпочитаю моего мидшипа!.. Скажите, Доре, он ведь верно, будет где-нибудь ужинать сегодня вечером? Если бы все могло как-нибудь уладиться…

Доре подняла к потолку обе руки:

— Если б я это знала, я предпочла бы оставить вас здесь!.. Сколько раз повторять вам, что вы должны благодарить небо за то, что эта дурацкая история кончилась? Ведь я бьюсь, чтоб убедить вас, что вам следует бывать повсюду, узнавать людей, и что вы всегда успеете через год или два сойтись с кем-нибудь надолго, когда вы будете уже достаточно опытны. Оттого что тогда вы сумеете устроиться куда более удобным образом. С кем-нибудь вроде этого доброго доктора Рабефа. А вы такая дуреха, вы опять стонете и упираетесь из-за вашего дрянного мальчишки! Смотрите, берегитесь! В следующий раз я вас отшлепаю по щекам!.. А теперь поторапливайтесь. Вот ваши чулки, ваши панталоны, ваши подвязки. Если вы будете так копаться, мы сядем за стол не раньше девяти часов. А я голодна! Одевайтесь, одевайтесь!..

Говоря теоретически, на Лазурном берегу никогда не бывает дождя.

На практике иногда там идет дождь. А когда там идет дождь, небо старается наверстать свое. Пять минут тулонского ливня стоят пяти часов парижского мелкого дождика.

В этот день, 24 декабря 1908 года, шел дождь. И вагон Мурильонского трамвая, превратившись в лодку, переплывал ручьи и реки, некогда бывшие улицами и бульварами.

Появление Селии и Доре у Маргассу было крайне водоточивым. Зонтики уберегли еще кое-как шляпки и корсажи, а также высоко подобранные юбки. Но воланы нижних юбок казались свежевымоченными, а с ботинок текло, как если б они были губками.

К счастью, простота нравов, изгнанная со всей остальной части земного шара, нашла последний приют на юге Франции. Раньше еще чем две затопленные женщины успели выбрать столик, местный хозяин, почтенный Маргассу, самолично выскочил из-за своей конторки и опустился на колени перед клиентками:

— Сударыня! Вы заболеете с мокрыми ногами. Сегодня не буря даже — настоящий ураган! Позвольте мне снять с вас ботинки и поставить их посушиться на плиту. Пока вы откушаете, все будет в порядке. Виктор!.. Принеси две скамеечки и скажи госпоже Маргассу, чтоб она прислала туфли для мадам Доре и мадам Селии. Вам посчастливилось: ваши чулки совсем сухи, — правда, от трамвая сюда не приходится долго шлепать по грязи. А теперь, что прикажете подать? Время позднее, но так как сегодня сочельник, можно еще получить все что угодно.

Было уже девять часов. Маркиза заметила это и упрекнула свою протеже:

— О, лентяйка!..

Потом, заказав еду и успокоившись после пережитого ими волнения, обе они стали, как того требует их профессия, рассматривать аудиторию.

Последняя была немногочисленна: Тулон пообедал рано, оттого что в этот день предстоял обязательный для всех ужин. Из десяти столов девять были уже убраны. Замешкалось только несколько запоздавших: два офицера, которые позднее, чем обычно, задержались в клубе за баккара — много позднее! — дама в очень большой шляпе, у которой, без сомнения, затянулся интимный визит между пятью и семью вечера, другая женщина, которая уставилась на свою пустую чашку из-под кофе и не решалась вступить в единоборство с бушевавшим на улице потоком, старый адмирал, которому было мало дела до сочельника, и один чрезвычайно шумный стол, единственный, за которым громогласно обсуждался вопрос о том, что не стоит второй раз переправляться через затопленные места и что, пожалуй, лучше будет захватить с собой снедь и отпраздновать сочельник на дому.

— Что это за компания? — спросила первым делом Селия у Доре.

— О! — воскликнула та, бросив быстрый взгляд, — это превосходная компания. Но только вы никого из них не знаете, ни мужчин, ни женщин, оттого что это все мурильонцы.

— Мурильонцы? Так что же? А мы? Разве мы не мурильонцы тоже? Я думаю, совсем напротив…

— Вы ошибаетесь, детка!.. Вы и я, мы живем в Мурильоне, но мы не мурильонцы. Мы тулонцы — городские: мы обедаем у Маргассу или в «Цесарке», мы проводим вечера в Казино, а иногда мы забираемся даже к Мариусу Агантаниеру, в самую глубь «заповедного квартала». Настоящие мурильонцы ничего этого не делают. Они живут у себя дома, как семейные люди; едят всегда дома; ходят друг к другу пить кофе и вылезают на свет божий только раз или два в году, в сочельник и четырнадцатого июля. Вот, слышите, о чем они говорят: они собираются утащить с собой индейку и паштет!.. Им не хочется возвращаться сюда в полночь к ужину в сочельник.

— Вот это жизнь!.. Но как же это возможно?

— Ничего проще, детка: Мурильон — убежище всех колониальных офицеров и всех моряков, возвратившихся из дальнего плавания, которым нужно полечиться или отдохнуть. Слушайте! Ваш доктор Рабеф отправится туда, пари десять против одного. Там нанимают небольшую виллу, украшают ее маленькой женщиной и каждое воскресенье варят курицу в супе. А теперь хотите вы, чтоб я сказала вам нечто очень умное? Это «существование», как вы сказали, — вы созданы для него!..

— Черт возьми! Если б только Пейрас захотел…

— Что?

— Нет!.. Не сердитесь, Доре!.. Я не хотела сказать этого, это не в счет.

Мурильонская компания собралась уходить — очень кстати, чтоб успокоить маркизу, которая на этот раз рассердилась по-настоящему.

— Смотрите! — прошептала она, толкая ногой Селию. — Смотрите!..

Последними уходили трое мужчин, которых ни Селия, ни Доре до сих пор не заметили, оттого что те сидели к ним спиной; трое очень странных мужчин.

Это были, по-видимому, три офицера, три армейских офицера, о чем свидетельствовали их длинные усы и какая-то повелительность и точность движений, вовсе не свойственная морякам. Но это были три чрезвычайно необычных офицера. Во-первых — никто не сказал бы, что они европейцы. Казалось, что признаки их расы мало-помалу стерлись с их лиц и вместо них таинственным образом появились какие-то новые, экзотические черты.

Первый, невероятно высохший и желтый, смотрел на все окружающее взглядом из-под полуопущенных век, раскосых по направлению к вискам. Второй, еще более забавный, что-то вроде худенького и маленького дикаря, был очень смугл, и глаза его были совсем без белков, а вся поверхность глаза почти темно-синяя. Наконец, последний из трио, до того смуглый, что его впору было принять за мулата, если б у него не было такого рта и такого орлиного носа, шел, насторожившись, опустив плечи, кошачьей походкой, как ходят люди, всю жизнь блуждавшие по зарослям и по пустыням, открывая новые страны, исследуя и завоевывая их.

Вот эти три человека следовали за веселой компанией, к которой они принадлежали, — следовали издали, небрежно. Селия видела, как они взялись за руки, прежде чем перешагнуть порог. И они так и ушли, близко прижавшись друг к другу.

— Китаец, Мадагаскарец и Суданец, — сообщила с таинственным видом Доре. — Я не знаю, как их звать на самом деле, не знаю, сколько им лет, ничего не знаю; и этого не знает почти никто в Тулоне. Просто чудо, что нам удалось увидеть их здесь. Вот это мурильонцы, настоящие мурильонцы!.. Они не больше двигаются с места, чем Квадратная башня!..[26] Они все капитаны колониальных войск — артиллеристы или пехотинцы — не знаю, право. Они проводят три года из четырех на своей другой родине, в Китае, на Мадагаскаре и в Судане; а на четвертый год они лечат печень на побережье, греясь на солнце в небольшом садике небольшой виллы. Про них много чего рассказывают! Они живут здесь, совсем как среди диких, они едят, как у диких, и все прочее. По крайней мере, так рассказывают, и, наверное, это здорово преувеличено.

Они окончили обед. Когда две женщины обедают одни, они всегда оканчивают его быстро и обедают умеренно.

Дождь по-прежнему барабанил в стекла. Доре тряхнула головой:

— Что за дурацкая погода!.. В сочельник у меня нет никакого желания отправляться в Казино. Чего бы мне хотелось — это проехаться в коляске, только вдвоем с вами, хотя бы в Оллиульское ущелье. Вы тоже любите такие прогулки?

— О да!

— Но об этом нечего и думать. Нас затопит, едва мы высунем нос за дверь. Слушайте, нужно как-нибудь убить время до полуночи. В прежнее время я повела бы вас в какую-нибудь курильню опиума. Вы никогда не пробовали опиум? Вы могли бы испытать, что это такое. Но теперь больше нет курилен. Я знаю только курильню Мандаринши. А в этот час Мандаринша одевается к обеду. Нет никакой возможности.

Селия положила голову на руку:

— Мандаринша, правда… Помните?.. Вы говорили мне, что это женщина, с которой стоит познакомиться, вы говорили даже, что они единственные в Тулоне, она и бедняжка Жанник. Вы хотели повести меня к ней, познакомить меня с нею. А потом это как-то все не выходило. А я уже месяц как начала выезжать с вами.

— Ей богу, правда!.. Тем не менее все именно так, как я вам сказала: Мандаринша единственная женщина в Тулоне, которая стоит того, чтоб ей нанести визит. Я хочу, чтобы вы во что бы то ни стало познакомились с ней на этой же неделе. Это будет для вас полезнее, чем бегать за гардемаринами. Но сейчас не о том речь. Куда нам деваться, раз мы не можем поехать в Оллиульское ущелье? Если бы мы были в Бресте, я предложила бы вам пойти послушать всенощную, но здесь этого нет.

К тому же Селия резким движением головы отклонила это предложение. Доре стала извиняться:

— Простите. Я все забываю. Вы никогда не бываете в церкви. Это очень странно. Они, верно, причинили вам много зла, эти кюре?

Новым движением, столь же коротким, как предшествующее, Селия удостоверила, что ей вообще нет никакого дела до кюре. Доре удивленно взглянула на свою приятельницу.

— Вы совсем не похожи на других, детка. Ну вот! Не отправиться ли нам в цирк?

Уже несколько дней находившийся проездом в городе цирк давал представления, которые посещались довольно плохо.

Конечно, предложение было не из привлекательных. Тем не менее Селия не колебалась:

— Едем в цирк!..

— Ладно! — заявила маркиза, почувствовав облегчение оттого, что не нужно было больше выбирать. — Ладно!..

И она крикнула:

— Швейцар!.. Извозчика! И наши ботинки!..

Извергавшие потоки дождя тучи наконец опорожнились. И около полуночи небо внезапно прояснилось. Это произошло с той стремительностью, которая столь обычна в Провансе. Неведомо каким образом поднялся мистраль и очистил небо еще быстрее, чем ретивая служанка обметает потолок с помощью швабры. Мгновение спустя снежно-белая луна воцарилась среди десяти тысяч звезд, которые сверкали, как такое же количество изумрудов, сапфиров, рубинов и бриллиантов.

В «Цесарке» начался ужин в сочельник. Завсегдатаи понемногу прибывали небольшими группами. Собравшийся в одиночестве поужинать посетитель поздравил, садясь за столик, подбежавшего хозяина, который ожидал заказа:

— Вам повезло! Хорошая погода наступила как раз вовремя, чтобы всем захотелось прийти к вам!

Но Цесарочник — так называл его запросто весь город — стал уверять, что никакой такой удачи нет:

— Нет, нет, капитан!.. Ничего подобного. Теперь уже слишком поздно! Те, которые возвратились домой, уже «влезли в пижамы и шлепанцы». Их уже не заставить натянуть снова пиджак и сапоги. А те, которые уже улеглись с малюткой, а? Уж не вы ли вытащите их ко мне за ноги?

И в самом деле, было очень много незанятых столиков. И было ровно в четыре раза менее шумно, чем полагается в подобных случаях. Ужин в сочельник не был нисколько более оживленным, чем любой ужин в обычный день. И Цесарочника это приводило в отчаянье:

— О! капитан! — вздыхал он тоскливо. — У меня сердце разрывается при виде этой пустыни. Я зажарил двенадцать индеек, поверите ли! На четыре штуки больше, чем для Сифилитического бала. И вот видите: можно видеть кого угодно невооруженным глазом, от одного до другого конца зала, несмотря на шляпы этих дам.

И в самом деле, так и было. Чета Селия — Доре, возвратившись из цирка, появились в зале самым скромным образом — через дверь в глубине, — тем не менее все заметили их. Во всем ресторане не было ни одного столика, за которым было бы по-настоящему весело. И маркиза Доре не без сожаления констатировала:

— Совсем невредно было бы, если б здесь была та компания, которая обедала недавно у Маргассу! Все бы оттаяли.

Но она внезапно остановилась: Селия схватила ее за руку.

— О! Доре!.. Смотрите: господин, который ужинает с Л'Эстисаком.

— С Л'Эстисаком? Где?

— Там!.. Это Рабеф, доктор, мой вчерашний доктор.

Маркиза немедленно вскочила со своего места и отправилась к умывальнику, для того чтобы пройти мимо означенного доктора и рассмотреть его. Стратегический выпад увенчался полным успехом: Л'Эстисак, увидев «милого друга», перехватил ее по дороге, а за этим последовало формальное знакомство.

— Ну что? — спросила Селия, когда «милый друг» вернулась и снова села на свое место.

— Вот что, — заявила решительным тоном маркиза Доре, — этот господин самый первый сорт!..

Она объяснила:

— Во-первых, он знаком с Л'Эстисаком — превосходная примета. Л'Эстисак ни за что не станет ужинать черт знает с кем, особенно под Рождество. А потом, этот Рабеф — настоящий джентльмен. Вы видели, как он мне поклонился, когда герцог назвал ему мое имя?

— Но во всяком случае, он не слишком красив.

— Черт возьми! Красив!.. Вы глупее, чем четырехлетнее дитя!!.

Она взяла меню и стала с серьезным видом изучать его:

— Какой марки шампанское?

— Вот еще! — заявила Селия. — Зачем брать шампанское, когда нас только двое?

— Зачем? — возмущенно повторила маркиза. — Зачем? В Рождественский вечер?..

Селия растерялась и не стала спорить. К тому же маркиза изрекла:

— Совершенно необходимо, малютка! Мы даже не можем взять неведомо какое месиво. Нужно взять лучшую марку сухого. Подумайте: вдруг кто-нибудь вздумает подойти к нашему столу. Должны же мы предложить тогда бокал приличного шампанского.

— Да, но я предпочитаю сладкое.

— Вот тебе и на!.. Вам должно нравиться совсем другое. Тем хуже для вас, бедная моя девочка!.. Дело не в том, что нравится, а в том, что шикарно, уж такое у нас ремесло. Выбирайте же: Мумм, Клико, Поммри, Хейдсик?..

— Выбирайте сами. По мне, только бы было немного сахарного песку. Надеюсь, сахарный песок можно?

— Можно. Единственное, что имеет значение, это бутылка. Посмотрите в сторону герцога, что они пьют?

— Красная этикетка. Постойте, я прочту. Монопо.

— Монополь? Этого достаточно: метрдотель даст нам такую же.

Лангуста и индейка стояли друг против друга на скатерти. Красная головка бутылки удобно торчала из ведерка со льдом, и в бокалах белая пена играла совсем так, как полагается. Чрезвычайно галантный со своими клиентками, Цесарочник украсил фиалками оба прибора. И в целом это был действительно привлекательный и благообразный ужин под Рождество. Всякий мужчина, хоть сколько-нибудь чувствительный к изяществу и грации, с удовольствием присел бы за этот столик, между этими двумя безупречными дамами.

Но мужчин, чувствительных или нечувствительных, было очень мало. Селия шутливо оплакивала их отсутствие:

— Стоило тратиться!..

Маркиза держалась другого мнения:

— Детка, все пригодится. Вы думаете, никакого значения не будет иметь, что Л'Эстисак или кто-нибудь другой, человек с хорошим именем, упомянет наши имена, болтая где-нибудь в клубе или в кают-компании? «Они были очень милы вчера вечером, когда ужинали вдвоем, эти две девочки. Право, стоит познакомиться с ними поближе». Одна такая фраза стоит, пожалуй. Что? Что такое?.. Вам дурно?

Селия покачнулась на стуле, как женщина, которая вот-вот лишится чувств; ее обессилевшая рука выронила вилку, ее глаза широко раскрылись, а щеки стали совсем серыми.

— Но вы сейчас упадете!..

Маркиза инстинктивно протянула через стол обе руки. Селия вздрогнула и выпрямилась сразу же.

— Умоляю вас, — сказала она быстро, — не двигайтесь с места!

И, сделав над собой усилие, которое снова наполнило воздухом ее легкие и вернуло краску на ее щеки, она заговорила:

— Это ничего. Только он. С нею… Не смотрите на них!.. Говорю вам, это ничего… Я знала, что это так… Я давно знала это…

Не оборачиваясь, маркиза взглядом обежала стенные зеркала, в которых отражался весь зал. И она увидела Бертрана Пейраса, который входил под руку с Жолиеттой-Марселькой.

— Не смотрите! — повторила Селия. — Я не хочу, чтобы он подумал…

Она не кончила фразы. Но зато резким движением она схватила свой полный до краев стакан и поднесла его к губам. Маркиза, не спускавшая с нее глаз, услыхала, как зазвенел хрусталь при прикосновении ее стучавших зубов. Все же Селия заставила себя выпить несколько больших лихорадочных глотков. И она поставила стакан, только опорожнив его до дна.

Но так как, перестав пить, она сидела без движения, оставив на скатерти ножик и вилку, Доре сказала ей как можно мягче:

— Послушайте. Вот вы сами сказали, что это ничего!.. Так нечего убиваться, и ешьте.

— Ну разумеется, ровно ничего! Такая скверная марионетка!.. Пусть шатается с кем угодно и где угодно.

Голос был далеко не спокойный. Но смысл речей обнаруживал весьма похвальные намерения. Маркиза поторопилась горячо приветствовать их:

— Прекрасно! Значит, довольно говорить об этом!.. Кушайте же, детка…

Селия послушно взяла кусок на вилку и прожевала его. Но кусок плохо лез в горло. Незанятый метрдотель только что наполнил все пустые стаканы, а среди прочих также и стакан Селии. Селия опорожнила полный стакан.

Тут она перестала быть бледной, и артерии на ее висках надулись и стали биться. Она вовсе не захмелела; но эти два стакана доброго шампанского, которые она выпила подряд, наполнили всю ее кровь каким-то текучим пламенем.

Она заговорила несколько громче, чем говорила до тех пор:

— По меньшей мере, если меня бросили, то не для первой встречной. У Пейраса хороший вкус!.. Помните, Доре, что вы говорили мне об этой шлюхе в первый вечер, когда мы вместе отправились в Казино? Помните?.. Она ухитрилась оскорбить маркиза де Лоеака, приняв его за простого матроса. А она должна была бы знать матросов, эта Жолиетта!.. Право, в жизни часто случаются очень смешные вещи.

— Да, — согласилась маркиза Доре.

Она не была спокойна за исход инцидента. Среди царившей в зале тишины голос Селии звучал с внушающей опасенья ясностью. До какого места достигал звук ее голоса? В стенном зеркале маркиза Доре силилась учесть, какое расстояние отделяет рот Селии от ушей Жолиетты. Один, два, три, четыре столика… Четыре столика, это немного. Этого, пожалуй, мало…

— Скажите, Селия, после индейки заказать что-нибудь легкое? Или фрукты?

— Все равно. Но скажите… Разве вы не заказали студня из рыбы?

— Что такое? Не понимаю.

— Ну да!.. Вы заказали студень, Доре, не так ли? Не станем же мы уходить, оттого что сюда вошла эта большая марсельская сардинка? Правда, здесь запахло немного свежевыловленной рыбой… Но если отворить одно из окон… Лакей, впустите немного свежего воздуха!..

— Молчите! Вы кричите, как будто бы кругом глухие.

— Так что же? Должен же лакей меня услышать!

— Все слышат, не только лакей, детка!.. Вас все слышат! Вот, посмотрите: герцог повернулся и глядит на вас!

— Меня это нисколько не стесняет! Напротив!.. У него вкус получше, чем у Пейраса, у герцога.

Голос ее становился все более громким. Доре бросала в стенное зеркало беспокойные взгляды. Невозможно, чтобы на расстоянии каких-то жалких четырех столиков не было слышно каждое слово. Теперь берегись!.. Все это должно дурно кончиться.

И эта Селия, которая не хочет успокоиться. Быть может, стоит вмешаться? Маркиза наклонилась вперед:

— Селия! Серьезно!.. Неужто вы собираетесь вцепиться в волосы этой женщине?

— Я, вы смеетесь, что ли? Я побоюсь запачкать руки.

— Тогда прошу вас, говорите потише. А если нет, так я поручусь, что вам придется запачкать ваши руки!..

— Оставьте! В Марселе люди смелы на словах, но не на деле. Посмотрите только, как она уткнула нос в тарелку, эта большая сардинка. А ее покровитель заодно!.. Ужинайте спокойно, бедная моя Доре!.. Немного шампанского, а?

Она выхватила из никелированного ведерка бутылку с красной головкой и налила полные стаканы. Упали последние капли. Селия поставила бутылку.

— Ну вот!.. Доре, вы что-то говорили о грязных руках…

Сильно запыленная бутылка в толченом льду покрылась зеленоватой грязью. И пять растопыренных пальцев были цвета бронзы.

— Возьмите мою салфетку.

— О нет! Это слишком противно, я иду к умывальнику.

Она встала резким движением: нервы ее, разумеется, были отнюдь не в порядке. Она с шумом отодвинула стул.

Маркизу охватило предчувствие:

— Пойти с вами?

Но Селия уже удалялась:

— Нет, нет, нет!.. Оставайтесь. Я возвращусь через минутку.

Она прошла мимо столика своего недруга. И ее развевавшаяся юбка коснулась юбки ее соперницы; соперница в действительности и не думала утыкать нос в тарелку, но совсем некстати внимательно разглядывала кончики своих ногтей и убеждалась, без сомнения, что они нуждаются в полировальной щеточке. Всем известно, что на умывальнике в «Цесарке» можно найти щеточки для ногтей.

Пейрас не успел спросить ее; его новая любовница, как на пружине, вскочила и уже неслась по пятам его прежней любовницы.

Зал «Цесарки» длинный, он тянется от Страсбургского бульвара до улицы Пико. Скромная дверка выходит на эту последнюю улицу, и в коридоре, который ведет к этой двери, расположены умывальники и два или три небольших кабинета.

Войдя в первую комнату с умывальником, Селия тотчас же погрузила вымазанные грязью руки в умывальный таз, полный воды. В это самое мгновение с порога раздались слова, произнесенные чрезвычайно раздраженным голосом:

— Послушайте, вы, шлюха вы этакая!.. Вам, верно, хочется, чтоб я заехала вам в морду, чтоб обучить вас вежливости!.. Попробуйте только вести себя так, как до сих пор, и я вам покажу! Уж я вас сокращу, будьте покойны!..

В воде, налитой в умывальник, обе руки судорожно сжались. Капли обрызгали мрамор. Селия круто повернулась на каблуках и оказалась лицом к лицу с соперницей. Жолиетта была здесь, в дверях. Селии раньше всего бросилась в глаза рыжая копна ее волос под очень большой шляпкой и бешеный блеск ее черных глаз. И ее инстинктивно охватило трагическое желание вырвать эти волосы, выколоть эти глаза. Только необычайный физический страх удержал ее на несколько мгновений, страх, так парализовавший ее сердце и легкие, что ей казалось, будто она задыхается. Из ее широко раскрытого рта не вылетело ни слова. Соперница ее сочла себя победительницей. Она насмешливо расхохоталась, изрыгнула три ругательства, принадлежащие к словарю, неведомому даже на Монмартре, и отступила на шаг, чтоб уйти.

В то же мгновение Селия овладела дыханием, бросилась вперед и изо всех сил ударила по оскорблявшему ее насмешливому лицу, ударила с такой силой, что пощечины прозвучали, как звонкие аплодисменты.

За столиком, ближе остальных расположенным к умывальникам, Рабеф и Л'Эстисак философствовали вполголоса:

— Любовный инстинкт? — говорил врач. — Но, друг мой, если бы только мы могли вернуться к первобытному животному состоянию, снова стать — увы! это бывает так редко — красивыми и горячими животными, деспотичными, отважными, готовыми на смертоубийство.

Он замолчал, широко раскрыв рот: от умывальников раздался звук пощечины, который немедленно же покрыли ужасные крики.

— Вот тебе и на! — заявил герцог. — Практика после теории: дамская война!..

Весь ресторан уже услышал происходящее, и все бросились к месту битвы. Рабеф и Л'Эстисак первые открыли дверь в коридор.

Перед дверью во вторую умывальную комнату каталось и двигалось нечто живое и взъерошенное, и это нечто выло во все горло среди топота ног и рыданий; это нечто было живое: две сцепившиеся женщины, которые до такой степени переплелись друг с другом, что составляли уже только одно тело. Четыре руки исчезали среди двух потоков, рыжего и черного; колени усиленно толкали друг друга, и острые зубы так укусили одно из плеч, что брызнула кровь. В двух шагах отсюда, среди клочьев корсажа, валялась на полу разорванная шляпа.

— Растащите их! — крикнул кто-то.

Рабеф, который остановился в остолбенении, бросился теперь вперед, широко раскрыв руки. «Растащите их!» Легко сказать!.. Он колебался, и за это время сражающиеся успели сделать последнее, решительное усилие. И он увидел, как движущееся и вращающееся нечто вдруг развалилось. Двойное объятие ослабело. Черноволосая женщина вынырнула из груды. Она подмяла под себя соперницу — рыжеволосую — и кончила сражение, сдавив ей горло и уминая живот. Побежденная защищалась теперь только отчаянными ударами ногтей и выла. Рабеф подался еще вперед, наклонился, обхватил обеими руками победительницу и оторвал ее. Потом он повернулся и передал ее Л'Эстисаку.

— Подержите-ка эту, — сказал он. — Может быть, другая по-настоящему нуждается в моей помощи.

Л'Эстисак с любопытством приподнял одной рукой густой покров распущенных волос, опустившихся на лицо. Он увидел лицо Селии, покрытое кровоточащими царапинами и перекошенное от бешенства. Глаза ее пылали. Рот был дико раскрыт и видны были все зубы. Ничего ровно не осталось от обычной мягкости черт ее лица, чудесным образом ставших жесткими и жестокими. Рука Л'Эстисака поддерживала и удерживала ее руки, чьи мускулы были все еще напряжены и не хотели сдаться. Но наконец, под напором его руки, она внезапно ослабела. Три раза судорога прошла по ее обессилевшему телу. И Селия чуть не упала навзничь в ужаснейшей истерике. Рабеф, все еще стоявший на коленях подле лишившейся чувств Жолиетты, вынужден был вернуться к Селии, которая билась в конвульсиях. И то самое полотенце, которое колотило по щекам побежденной, обвилось теперь вокруг висков победительницы.

Теперь герцог, скрестив руки, смотрел на поле битвы.

— Ну что, старина! — сказал он через мгновение. — Очень хороши они, ваши отважные и готовые на смертоубийство животные? Вы все еще считаете полезным и необходимым любовный инстинкт?

Рабеф, наклонившийся над Селией, которую он поддерживал, поднял нос.

— Вот еще! — сказал он. — Смею вас уверить, сейчас я готов обойтись и без него!.. И все же — эта фурия прелестна… И в душе — я видел ее вчера — она ласкова, как ягненок. Она очень мне понравилась, уверяю вас. Бедная девочка!.. Помогите-ка мне перенести ее в один из кабинетов.

Он старательно смачивал ее пылающий лоб.

Придя наконец в себя, Селия тяжело приподнялась на диване, куда ее положили. Подле нее была одна маркиза Доре.

— Наконец-то! — сказала маркиза.

Селия, как бы не доверяя своей памяти, взглянула на нее. Потом, вспомнив все, она внезапно и резко поднялась:

— Где она?

— Кто?

— Она!.. Ведь вы прекрасно знаете кто. Эта женщина!..

Маркиза пожала плечами:

— Силы небесные!.. Есть о чем беспокоиться! Ее нет здесь, не ищите ее. Ее увезли в коляске. Вы умеете хорошо отделывать людей, когда вы за это принимаетесь!

Румянец потоком залил щеки победительницы:

— Она получила свое, правда? О, когда я укусила ее, я слышала, как она запросила прощенья! У меня весь рот был полон ее крови!

— Дикарка!..

Селия вздрогнула и снова побледнела.

— А он? — прошептала она, помолчав.

— Пейрас? Он отправился с ней, разумеется. Признайтесь же, что он не мог бросить ее!

— О!..

Она и не удерживала слез. Доре всплеснула руками, как бы в отчаянии:

— Ну вот, она и разревелась. Но вы просто сумасшедшая! Ведь не воображали же вы, что вернете его к себе, под ваше одеяло, тем, что изуродуете его новую кралю?

Ответа не было. Селия уткнулась в одну из подушек дивана и тихо плакала.

В дверь кабинета постучали:

— Можно войти?

Л'Эстисак и Рабеф возвратились узнать, что нового.

— Превосходно! — заявил врач. — Вот и реакция. Через четверть часа все будет в полном порядке. Счастье было на вашей стороне, юная Селия!.. Видимо, Марс помогал вам. Из такой перепалки вам следовало выйти не иначе как с выбитым глазом!.. Вашей противнице придется проваляться в постели не меньше двух недель.

Он повернулся к маркизе:

— Вы проводите ее домой, не так ли? И посидите у нее?

— Нет, — заявил Л'Эстисак, — мне пришла в голову другая блестящая мысль. Ведь мы собрались к Мандаринше — возьмем ее с собой. Что, она курит опиум?

За Селию ответила Доре:

— Нет.

— Ну так три или четыре трубки превосходнейшим образом успокоят ее. Не так ли, доктор?

— Превосходнейшим образом, совершенно верно, — подтвердил Рабеф. — Мысль чудесная. Три или четыре трубки могут даже спасти ее от вполне вероятной слабости. В путь!

— Жаль, что уже нет другой! — добавил Л'Эстисак. — Мы и ее взяли бы с собой и, израсходовав шесть трубок вместо трех, наверное, добились бы примирения.