Подружки

Глава семнадцатая Честь этого требует…

Фарфоровые часы в ресторане «Цесарка» пробили один раз. Стрелки показывали половину двенадцатого.

Главный большой зал, ослепительно освещенный гроздьями электрических лампочек, протянувшихся под расписным потолком вдоль всего фриза, был наполовину пуст, оттого что четверг не считается в Тулоне подходящим днем для «элегантного времяпрепровождения». Поэтому здесь было всего десятка три мужчин, разговаривавших за стаканом вина и сидевших небольшими группами, и две-три женщины, торопливо доедавшие последние сандвичи наедине со своими любовниками, перед тем как уйти с ними. Было почти тихо. Сквозь желтые и синие стекла, отделявшие главный зал от зала, ближнего к выходу, видно было, как за маленькими круглыми столиками сидели торопливые люди, которые забежали сюда на четверть часа, чтобы только утолить жажду; а вокруг них на скамейках вдоль стен восседали девицы последнего сорта, бедные странницы, которые каждый вечер ждут, чтобы какой-нибудь праздношатающийся прохожий бросил платок которой-нибудь из них…

Итак, часы пробили один удар. Дверь, выходящая на бульвар, приоткрылась, и на пороге появилась женщина в непромокаемом пальто. С ее зонтика струилась вода. Быстрыми шагами она вошла в главный зал и остановилась, пытливо, пара за парой, осматривая всех присутствующих, прищуриваясь, чтобы лучше видеть.

Лакей в зеленой ливрее — лакей из «Цесарки», очень известная в Тулоне личность — розовый и белокурый херувим с детскими глазами и девичьими волосами, тихо скользнул к новоприбывшей даме и таинственно спросил:

— Мадам Мандаринша ищет кого-нибудь?

Он протянул руку к ее зонтику, с которого все еще струилась вода; но она не выпустила зонтика из рук.

— Да. Я разыскиваю мадам Селию. Она сегодня с гардемарином Пейрасом. Вы, наверно, уже видели их после обеда? Я думаю, они еще не ушли? Или…

Херувимчик, однако, не разжимал рта и подозрительно смотрел на молодую женщину. Мандаринша ищет Селию? Что это значит? Война или мир? Этого не угадаешь заранее. Еще так недавно в этом же самом зале Селия искала Жолиетту. И лакей из «Цесарки», этот розовый и белокурый херувимчик, мог бы многому научить самых смелых психологов, занимающихся изучением женской психологии. К тому же, когда дамы начинают драться, всегда страдает посуда учреждения.

Успокоенный своими наблюдениями, он кивнул головой на столик в дальнем конце зала.

— Нет, господин Пейрас и мадам Селия еще не ушли, они еще здесь. Кушают. Я повешу ваше мокрое пальто.

Мандаринша спокойно освободилась от макинтоша, блестевшего от дождя, и подставила грязные ботинки под тряпку лакея.

За тем же столиком, за которым полтора месяца тому назад Жолиетта ужинала с Пейрасом, Пейрас ужинал теперь с Селией.

Они молча сидели друг против друга. Гардемарин через накрытый стол держал руку своей любовницы. И Селия, облокотившись другой рукой о стол и опершись на нее щекой, смотрела на Пейраса долгим и неподвижным взглядом. Дойдя до них, Мандаринша еще раз остановилась, изумленная необыкновенным блеском ее глаз. Она часто восхищалась глазами Селии, которые походили на две черные лампады. Но сегодня эти лампады пылали сквозь темное стекло необыкновенно ярким светом, и блеск их освещал все ее лицо. Казалось, что под ее матовой кожей уже не кровь струится по тонкой дрожащей сети вен и артерий, а ласковый горячий огонь, тот самый огонь, который как будто опалил лицо Мандаринши, когда она еще ближе подошла и тоже облокотилась о стол между обоими любовниками.

Но и тогда Селия не заговорила. Она продолжала смотреть на Пейраса и видела только его одного. Пейрас, заразившись ее молчанием, молча же поклонился и подвинулся, чтобы дать Мандаринше место за столиком.

И Мандаринша заговорила первая.

— Привет вам обоим, — спокойно сказала она.

Тогда Пейрас отвечал:

— Добрый вечер.

При звуке его голоса Селия, казалось, пробудилась от своего сна.

— Здравствуйте, дорогая!..

И она улыбнулась. Мандаринша никогда не видала у нее такой веселой и такой нежной улыбки.

Теперь Селия приподнялась и взяла руку своего старшего друга.

— Как хорошо, что вы именно сегодня, несмотря на такой дождь, зашли в «Цесарку», ведь вы бываете здесь не чаще, чем раз в неделю. Садитесь же скорее. Остался еще кусочек холодной куропатки и большая трюфель.

— Спасибо, — сказала Мандаринша, — но я не голодна: я уже поела там.

— Где там?

— Там!.. у вас! на вилле Шишурль. Ведь сегодня четверг, Селия, а у вас по четвергам чай и сандвичи.

Мгновенно таинственный огонь во всех венах и всех артериях Селии как бы погас под ее матовой кожей. И вместо него опять заструилась темная кровь. Мандаринша почувствовала, как у нее странно защемило сердце.

— Это правда, — прошептала Селия, — сегодня четверг…

Она дважды провела рукой по лбу. А ее любовник, по-прежнему беспечно державший ее протянутую руку, склонил голову набок и посмотрел в ее черные, теперь уже не такие сияющие, глаза.

Потом Селия спросила изменившимся голосом:

— Значит… вы пришли оттуда?

— Да, — сказала Мандаринша. И обе замолчали.

Тогда Бертран Пейрас непринужденно встал. Он вежливо улыбнулся Мандаринше и, наклонившись к Селии, еще раз посмотрел ей прямо в глаза. Ни он, ни она не отпустили руки друг друга. Он высоко поднял ее руку, поднес ее к губам и медленно поцеловал в ладонь. Потом сказал очень спокойно:

— Извините меня, прекрасные дамы, я оставляю вас на пять минут. К умывальнику только что прошел человек, — один человек, с которым мне нужно перекинуться несколькими словами.

И он удалился, скромно и неторопливо.

Оставшись одни, они помолчали еще мгновение. Потом Селия повторила:

— Вы пришли оттуда?

И Мандаринша тоже повторила:

— Да.

Селия колебалась. Наконец еще тише, и каким-то хриплым голосом, она сказала:

— Мандаринша… Там, очень… Там, очень… очень сердятся?

Мандаринша ясно и определенно мотнула головой справа налево:

— Нет.

— Вот как! — сказала Селия.

И тотчас же устремила вопросительный взгляд на подругу:

— А вы… вы сердитесь?

— Да, — сказала Мандаринша.

Теперь они сидели обе, облокотившись на стол и близко наклонившись друг к другу; Мандаринша слушала, упорно не поднимая глаз…

— Что поделаешь!.. Он пришел и сказал мне, что он любит меня, как прежде, и даже больше; что он в этом вполне уверен, что он успел обдумать все это во время плавания; и что в продолжение всего этого плавания он думал обо мне, только обо мне, а не о ней, знаете — той, с которой мы подрались. Он сказал мне, что с того самого дня он почувствовал, что любит меня, именно меня, а не ее, оттого что в тот миг, когда мы сцепились и все выбежали нас разнимать, он всей душой желал победы мне, а не ей, и он клялся, что чуть не умер от радости, когда увидел, что она упала и запросила пощады. Вы понимаете, он вынужден был отвезти ее домой: я чуть не убила ее, эту женщину; она была вся в крови, а ее тело было сплошной раной. Он не мог не позаботиться о ней, оттого что, сказать правду, досталось ей от меня только из-за него. И клянусь вам, что я била как следует. Конечно, она тоже защищалась, и мне тоже от нее попало; но я отлично помню, что больше всего у меня болели кулаки и колени, они прямо почернели от синяков, так больно я ими колотила ее. Наконец он дал честное слово, что с того самого дня он не провел с ней ни одной ночи и что теперь настала ее очередь плакать, как я плакала. И тогда я все ему простила.

Она помолчала немного и заговорила более серьезным тоном:

— Видите ли, я знаю все, что вы можете мне сказать, — что он снова станет меня обманывать, что опять станет причинять мне страдания. Ну что ж, — тем хуже! Я вознаграждена заранее… Хотя бы той радостью, которая меня охватила, когда он снова обнял меня вчера, это вознаградило меня за все. Может быть, и существуют женщины, которые могут жить без любви, а я не могу. Им нужны дома, автомобили, наряды. А я всегда мечтала только о том, чтобы кто-нибудь полюбил меня. И говорил мне всякие нежные вещи, сжимая меня в объятиях. Когда я, четыре месяца тому назад, повстречала его, я сразу же влюбилась в него, оттого что он напомнил мне одного человека, которого я знала когда-то и который причинил мне много зла. Этот человек тоже умел говорить те вещи, которые нам нужны, те слова, которые входят в сердце и от которых нас бросает то в жар, то в холод. И вот четыре месяца тому назад мне показалось, что я слышу тот прежний голос. И в ту ночь я услышала те же самые слова, и мы провели всю ночь на берегу моря, на песке, на пляже подле виллы. И вчера я снова услышала те же слова.

Она остановилась еще раз, чтобы взглянуть Мандаринше в глаза. Но глаза Мандаринши все еще смотрели вниз.

— Нет! Не сердитесь на меня!.. Вы видите, я не виновата. Ведь я сделала это не нарочно. Я просто не могла поступить иначе, я была не в силах. И потом, вспомните, Мандаринша, вы сами когда-то сказали мне это, что мне следовало бы жить очень скромно и цивилизоваться понемногу, дожидаясь того дня, когда он вернется ко мне, ну вот, ведь я сделала все, что вы мне сказали: я жила очень скромно. Старалась не быть такой дикой. И ждала того дня, когда он вернется ко мне. Он вернулся, как вы мне сказали. Отчего же вы сердитесь? Вы не должны сердиться. Мандаринша, прошу вас, не сердитесь. Посмотрите на меня. Покажите мне ваши глаза. Ведь я не виновата. Вы видите, я не могла, я не могу поступить иначе!..

Она обхватила обеими руками голову своего друга и поворачивала к себе прекрасное лицо с такими строгими чертами, серьезные светлые глаза, которые скрывали теперь лиловатые веки, и точеный рот, красный, как коралл, — сейчас такой молчаливый. И она дважды повторила:

— Я не могу… я не могу…

Тогда Мандаринша медленно произнесла:

— Нет. Вы можете. Вы должны.

И прибавила коротко:

— Я пришла сюда, чтобы разыскать вас и вернуть вас туда.

Теперь говорила Мандаринша, а Селия только слушала, низко опустив голову…

— Я сержусь? Нет… Я больше не сержусь, оттого что я вас поняла. И все-таки вы должны поступить так, как я вам сказала. Вы должны вернуться со мной туда. О, я знаю, что требую от вас немало. Еще совсем недавно, уезжая от вас, я не знала… я еще не отдавала себе отчета… А теперь я знаю. Вам будет очень больно, бедная моя девочка. Но вы должны, должны!.. Вы в него влюблены, но это еще ровно ничего не значит. Я могла бы выложить все, что я хотела сказать вам, чтоб вас убедить, все то, что я придумала по дороге сюда: что бесчестно бросать Рабефа, едва он успел заплатить ваши долги, бесчестно и непорядочно, такие женщины, как вы, так не поступают; что Рабеф вел себя очень хорошо по отношению к вам, что вам не в чем его упрекнуть, что через шесть недель он покидает Францию. И что вы просто обязаны пробыть с ним эти шесть недель!.. Но к чему говорить это? Мне не приходится ничего объяснять вам: вы все знаете сами. Я поняла это. Вы правы, вы не виноваты ни в чем, вы сделали все это не нарочно.

Теперь она в свою очередь протягивала руки к Селии и старалась поднять бедное личико, перекосившееся от горя и уже мокрое от слез.

— Нет, я не стану говорить вам всего этого. Ни к чему; вы все та же Селия, которая была моим другом. И я скажу вам поэтому нечто другое. Слушайте…

Она вздрогнула и быстро обернулась, чтобы взглянуть на фарфоровые часы: часы пробили полночь. И Мандаринша заговорила быстрее:

— Слушайте!.. Любовь… Ну да, — что может быть лучше. И наряды, и виллы, и экипажи, все это тлен и суета по сравнению с ней. И все же, когда вот так возьмешься обеими руками за голову и подумаешь хотя бы пять минут, тогда все проясняется и начинаешь соображать. Любовь, видите ли, даже настоящая, прекрасная, великая любовь, не занимает большого места в жизни. Влюблена была и я; влюблена так же, как вы, всем сердцем, всеми силами, всеми чувствами. И что осталось у меня от этого? Горечь. Такая же горечь, как та, что остается во рту, когда выкуришь трубку! Влюблена!.. Но ведь и вы были уже влюблены, ну и что же, что дало вам это? Только вот что! — И она указала на следы от когтей Жолиетты, еще заметные на щеках Селии. — Да, это! И душевные раны. Ну скажите!.. А тот, другой, первый, которого вы когда-то любили, который причинил вам столько зла. Черт возьми, вы сами же только что говорили про него. Ну вот, этот самый, приятно вам о нем вспоминать?

Две слезы скатились по исцарапанным щекам. Селия ничего не ответила.

Мандаринша грустно закончила:

— Ах, любовь!.. Одни лишь пышные фразы. Ловкие поцелуи, и пресловутый холодок, пробегающий по спине. Ну а тот же Пейрас? Как вы думаете, через скольких женщин он должен был пройти, пока научился так великолепно ласкать, целовать и кстати говорить красивые слова… Что? Я причиняю вам боль? Плачьте, бедняжка, плачьте. А теперь утрите глаза — и едем!

Она не приказывала, она просила. Но Селия еще раз решительно и быстро качнула головой в знак отрицания; тогда Мандаринша пустила в ход последний довод:

— Вы все-таки поедете!.. Не отказывайтесь. Я знаю, что вы поедете, — оттого что я должна сказать вам вот еще что: вы поедете, так как Рабеф вас любит. Да! Он вас любит, любит больше и сильнее, чем вы полагаете. Вы поедете, оттого что вы уже сделали ему достаточно зла, и вы не решитесь причинять ему новые страдания.

— Замолчите! — сказала вдруг Селия.

Быстро, быстро она стала вытирать глаза и напудрила покрасневшее лицо: Бертран Пейрас выходил из коридора, который ведет к умывальникам.

Он остановился, чтобы закурить, — ровно на такое время, чтоб женщины успели закончить свои тайные переговоры. Потом, подойдя к ним, он снова сел на свое место и взглянул на часы:

— Ого! — сказал он. — Знаете ли вы, что уже почти половина первого!

Селия молча склонила голову. Мандаринша встала:

— Прощайте, — сказала она.

Тем не менее она не двигалась с места. Гардемарин тоже встал.

— Не уходите одна! — вежливо попросил он. — Вы возвращаетесь домой, на улицу Курбе? Мы доведем вас до ваших дверей. Мы живем в гостинице Сент-Рок, это рядом… — Он держал ее за рукав.

— Нет! — ответила она. — Я не еду на улицу Курбе. Я возвращусь в Мурильон с последним трамваем.

— Вот как? — удивленно сказал он.

И посмотрел ей прямо в лицо. Она ответила ему таким же взглядом и не опустила глаз.

— Пейрас! — сказала она вдруг. — Я убеждена, что в душе вы вполне порядочный человек.

Он засмеялся и, по своему обыкновению, пошутил:

— В душе? Черт возьми! значит, наружность далеко не столь элегантна?

Она сделала вид, что не слышит.

— Да, вполне порядочный. И поэтому всего проще будет сразу же рассказать вам все.

Селия вскочила со своего стула:

— Мандаринша!

— Молчите! Говорю я, а не вы. Пейрас! заставьте ее замолчать, если хотите, чтоб я могла кончить. Так вот, знаете ли вы, что она, ваша Селия, всю прошлую неделю жила с Рабефом? С доктором Рабефом? Но вы, наверно, не знаете того, что Рабеф взял ее на шесть недель. В мае он отправляется в дальнее плавание, этот Рабеф, — нет, но вы, разумеется, не знаете, что он взял Селию на все это время, и вперед заплатил все ее долги, три тысячи франков долгу, и по счетам, и по распискам, и за взятое в кредит у торговцев, одним словом, за все, за что только можно было заплатить.

Гардемарин насупил брови и больше не улыбался.

— Вот оно что! — спокойно сказал он, когда она остановилась. — Разумеется, я ничего этого не знал. Благодарю вас, дорогой друг, за то, что вы были в этом так уверены.

Он раздумывал. Мандаринша заговорила снова:

— Я только что была там, там, в вилле Шишурль. У них… Он ждал ее, без жалоб и упреков. Я поехала сюда против его воли — он ни за что не хотел отпустить меня сюда.

— Вот как! — сказал еще раз Бертран Пейрас. Селия снова уселась и плакала теперь, закрыв лицо руками.

Фарфоровые часы пробили один удар. Стрелки показывали половину первого. Прошел ровно час с того мгновения, как Мандаринша переступила через порог «Цесарки».

Мандаринша сделала шаг по направлению к двери:

— Прощайте, — повторила она. — Нужно торопиться к последнему трамваю.

Но Бертран Пейрас все еще держал ее за рукав.

— Нет! Уже слишком поздно: последний трамвай отходит как раз сейчас. Я усажу вас в экипаж на театральной площади.

Он смотрел на плачущую Селию; и Мандаринша почувствовала, что и сам он близок к тому, чтобы расплакаться. Он повторил:

— В экипаж, вместе с этой девочкой. И постарайтесь как-нибудь утешить ее во время пути, чтобы она явилась туда с не слишком распухшими глазами, оттого что она должна вернуться туда — этого требует честь, и чтобы я отправился в другое место, в другое место, один, этого тоже требует честь.