Подружки

Глава девятнадцатая, в которой оканчивается то, что началось в предыдущих

Селия, еще влажная и дрожащая от вечернего обливания, закуталась в пеньюар и кончала свой ночной туалет: распустила волосы, подрисовала брови, накрасила губы, напудрила плечи и спрыснула себя духами. Потом она сбросила пеньюар, надела рубашку, выскочила, как коза, из ванной в спальню и так быстро бросилась в приготовленную уже постель, что дверь, которую она дернула за собой, хлопнула только тогда, когда она была уже в постели. И, улегшись окончательно, она вдруг заметила, что Рабеф нарушил все законы их брачной жизни и не дождался ее в своем обычном кресле: комната была пуста.

Неслыханное происшествие! Селия чуть не села на кровать от изумления. Приподнявшись на локтях и выставив из постели грудь, она громко позвала его:

— Где же вы?

И услышала ответ с террасы:

— Здесь, на улице. Я решил подышать ночным воздухом.

Селия прислушалась и услыхала звук шагов по каменным плитам террасы. Рабеф шагал взад и вперед, по-видимому, немного нервно.

— Да вы простудитесь!..

— Нет. Я докурю папиросу; сейчас я вернусь. Я не хочу отравлять вас дымом. Извините меня, дорогая, я сейчас.

Это был не четверг: любовники провели весь вечер только вдвоем, с глазу на глаз. Они не выходили даже обедать: Рабеф за две недели до того решил, что необходимо взять постоянную кухарку; теперь у них было настоящее солидное хозяйство, и им не приходилось больше бегать по ресторанам; и Селия очень быстро и легко привыкла к этому. Они дошли даже до того, что пропустили целых три пятницы в Казино — теперь туда ходила Рыжка, ставшая изящной горничной; ей разрешили побывать в Казино эти три раза вместо самой «мадам».

— Вот и я, — сказал Рабеф.

Он бросил шляпу на кресло, подошел к стулу, сел у изголовья кровати и спросил:

— Вам очень хочется спать, дорогая моя?

— Да, немножко.

— Только немножко? В таком случае вы, может быть, разрешите мне побеседовать с вами минут десять, прежде чем мы ляжем спать, побеседовать по-хорошему, как беседуют серьезные люди о серьезных вещах.

Она широко раскрыла глаза:

— О серьезных вещах?

— Да.

Он сидел совсем близко от нее. Из постели высовывалась обнаженная рука Селии. Он взял эту руку, погладил ее нежную кожу и медленно поцеловал прозрачную ладонь.

— Так как же вы решаете? Будем мы разговаривать?

— Ну конечно!

От любопытства ей перестало хотеться спать; она поудобнее положила голову на взбитые подушки и, притянув к себе его ласковую руку, больше не отпускала ее, крепко сжимая ее дружеским пожатием.

И Рабеф начал без долгих приготовлений:

— Дорогой друг мой, вы, конечно, не читали сегодняшних вечерних газет? Нет? Тем лучше: оттого что я предпочитаю сам сообщить вам, вот так, целуя вас, неприятную новость. В сегодняшней вечерней газете напечатан приказ о моем назначении, о том самом назначении, которого я ждал как раз на этой неделе:

Рабеф, врач первого разряда: флотилия Галонтской бухты, отправка в Тонкин на пароходе; отъезд из Марселя 23 мая. А 23 мая — это через тридцать два дня.

Рабеф почувствовал, как пальцы его любовницы, крепко охватывавшие его руку, вдруг сжались еще сильнее, и опять ослабли через мгновение. И, опустив глаза, Рабеф увидел обнаженную руку, которая снова лежала неподвижно, как бы задумчиво. Эта обнаженная рука была очень красива — рисунок ее был благороден и чист, и кисть руки, несколько крупная и тяжелая, тоже не была некрасива; и так хорошо отделана, так выхолена, так нежна и бела, что казалась маленькой, изящной и созданной для того, чтобы ее целовали.

— Да, — повторил Рабеф. — Через тридцать два дня вы будете свободны, мой маленький друг.

Темнокудрая голова дрогнула на подушках, и веки начали быстро биться над черными зрачками, как бы в знак упрека. Но Селия ничего не сказала.

Рабеф начал излагать положение:

— Для меня это все очень просто и не имеет большого значения. Через тридцать два дня я распрощаюсь с вами, как распрощался шесть месяцев тому назад Ривераль. И пароход, быть может тот самый, который увез Ривераля, увезет меня в те края, где Ривераль, конечно, мечтает о вас и где я тоже буду мечтать о вас. Что до вас, это куда важнее. Вы останетесь в Тулоне, не так ли? Мне кажется, что Тулон — единственный город, где вы можете жить, если не совсем счастливой, то по крайней мере довольной… Итак, вы, вероятно, останетесь в Тулоне… Здесь, не так ли? На вилле Шишурль? Мне очень хотелось бы знать, когда я буду вдали от вас, что вы живете в том же самом доме, где вы разрешили мне пожить вместе с вами. Это поможет мне представлять вас в мечтах, в мечтах старого бродяги, бесконечно благодарного прелестной девочке, которая целых десять долгих недель соблаговолила отдавать вышеупомянутому старому бродяге свою молодость, красоту, веселье, улыбку, ласковый взгляд, а иногда даже и непритворное, смею полагать, содрогание того тела, которое я так люблю.

Он остановился. И она заметила, что он немного дрожал. И она почувствовала в свой черед, что внезапное волнение сжало ей горло. Как будто чьи-то пальцы медленно стискивали ей шею, около самой глотки. Она сделала над собой усилие, чтобы откашляться. И сказала каким-то хриплым голосом:

— Вы такой хороший, такой хороший…

Потом, помолчав немного, она спросила с неподдельным интересом:

— Где находится эта бухта Галонг — так, кажется, вы ее назвали.

Он объяснил:

— Это очень, очень далеко: в самой глубине Тонкинского залива, — этот залив омывает Индокитай.

— Это я знаю.

Он облокотился о постель и положил подбородок на свой кулак.

— Да, верно!.. Ведь вы образованная!

Она постаралась улыбнуться.

— Не смейтесь надо мной.

Но он был вполне серьезен:

— Я не смеюсь. Вы действительно образованны, не только для женщины вашего круга, но и для женщины какого угодно круга. Да, живя подле вас, многому можно научиться. Я научился многому, несмотря на то, что я уже старик. И тот, кому посчастливится иметь вас своей подругой на более долгий срок, иметь вас спутницей своей жизни, найдет в вас полезную, бесценную подружку.

Она покраснела от смущения, но в глубине души сильно обрадовалась. Эти его слова были ей особенно приятны.

Тем не менее она прервала его:

— Ну так вот, вы сказали, что эта Галонгская бухта…

Он кивнул головой:

— Это скорее целый архипелаг, а не бухта. Представьте себе около двухсот или трехсот маленьких, крутых, высоких и очень черных островов, и между этими островками гладкое серо-зеленое море, неподвижное, мертвое море. Материк совсем скрыт за этим архипелагом. Туда добираются почти ощупью, самыми извилистыми путями, после долгого плавания, которое больше напоминает игру в прятки, чем путешествие к определенной цели. И внезапно видишь аннамитскую деревушку, которая состоит из ста или двухсот хибарок и десяти или пятнадцати домиков европейцев, которые расположены по одной линии вдоль берега. Я буду жить в одном из таких домиков. И я проживу там целых два года, почти один, не встречаясь ни с кем, кроме нескольких офицеров, с которыми я могу и не сойтись, без каких бы то ни было развлечений, кроме прогулок по довольно однообразной местности и охоты, если мне вдруг захочется этого.

Он по-прежнему смотрел на ее белую руку с блестящими ногтями, которая покоилась на кружевах. И он закончил свою речь:

— Вот видите, у меня будет достаточно свободного времени, чтобы вспоминать о Селии и сожалеть о ней.

Белая рука поднялась с кружев, поколебалась и снова упала. И Селия прошептала с неподдельным волнением:

— Вам будет там очень грустно.

— О! Так же, как и повсюду; не больше того.

Он повторил:

— Так же, как повсюду, но не здесь, моя девочка. Она улыбнулась, еще более растроганная. И она повернула голову, чтобы посмотреть ему прямо в лицо. Потом она сказала еще раз:

— Вы такой хороший!..

И он ответил:

— Нет. Я совсем не хороший. Я только говорю правду, вот и все.

И продолжал, немного подумав:

— Ну а вы? Вы останетесь здесь, на вилле Шишурль? Ну что ж… Вы совершенно свободны, разумеется. И меня совершенно не касается, что вы намерены делать. Но если я позволю себе нескромность, так это только оттого, что мне хочется, так или иначе, быть вам полезным. Я хотел бы как-нибудь наладить вашу жизнь до моего отъезда, и оградить вас, хотя бы на первое время, от мелочных забот и всяких неприятностей. Мне хотелось бы, чтобы наш старый друг Селадон не посмел больше переступить своими вечно грязными ногами порог этого опрятного жилья, о котором, благодаря вам, у меня останется такое хорошее, такое чудесное воспоминание…

Над черными глазами лиловатые веки задрожали еще сильнее. И голос Селии снова стал хриплым, как будто бы невидимые пальцы опять впились в ее горло:

— О друг мой!.. Вы уже так много, слишком даже много сделали для меня.

Она откинулась назад на локтях и выпрямилась. Он открыл рот, чтобы ответить ей, но она не дала ему говорить:

— Нет! Выслушайте меня! Я никогда не говорила вам, что я думаю, оттого что считала это бесполезным, оттого что думала, что вы сами догадаетесь о том, что я думаю, и кроме того, я не смела. Ну а сегодня вы говорите мне такие нежные слова. Ведь я еще ни разу не попросила у вас прощения за ту историю!.. Помните, с тем человеком… Прошу вас: дайте мне кончить или я не смогу никогда. А нужно, чтобы вы знали все: я уехала от вас тогда вечером, оттого что как будто сошла немного с ума, ведь я так страдала, что он меня бросил!.. И я совсем не подумала о том, что мой уход причинит вам страдание… Ну вот, теперь вы понимаете, я совсем не хотела вас огорчить. А когда я узнала, что вам тяжело, я вернулась. Теперь я хочу, чтобы вы узнали вот еще что: что я всегда любила вас всем сердцем. Что я вас очень, очень нежно люблю, как никогда никого не любила, никого: ни родных, ни подруг, ни друзей! Вот! Вот отчего я убедительно прошу вас ничего больше для меня не делать: не давать мне больше ничего — ни денег, ни драгоценностей, не устраивать мне кредита, не платить вперед за виллу. Видите ли: ведь я осталась с вами совсем не из-за всего этого, и останусь до тех пор, пока вы этого захотите. Нет! Я сделала все это только оттого, что я вас любила, оттого что я люблю вас, как я уже вам сказала, от всего сердца!.. И если вы опять станете делать мне дорогие подарки, теперь, когда, благодаря вам, мне ничего не нужно надолго, на много месяцев, мне будет больно и стыдно.

Она замолчала и тяжело вздохнула, как будто бы ей не хватало воздуха. Он вдруг побледнел и встал. Левой рукой он держался за голову, как будто бы у него началось внезапное головокружение.

— Селия, — сказал он совсем глухим голосом. — Селия!

Он тоже задыхался. И все же он заговорил, и у нее было странное впечатление, что слова его идут не из горла, и не из груди, а прямо из сердца — так глубок и прерывист был его голос:

— Селия, неужели это правда?.. Действительно правда?!. Что вы остались бы со мной еще, надолго, пока я этого пожелаю?.. Неужели действительно правда, что… что вы меня любите?

Она ничего не отвечала. Но и головой, и глазами, медленно и важно сказала она это «да», которого он так добивался…

Он все еще продолжал настаивать, на этот раз уже более спокойно:

— Дорогая моя девочка!.. Я задам вам сейчас очень серьезный вопрос. И я хочу, чтобы вы вполне искренне ответили мне на него. Я не хочу, чтобы вы жалели вашего старого влюбленного. Я хочу, чтобы вы ответили мне чистую правду. Любите ли вы меня, хотя бы не настоящей, а просто дружеской любовью. И подумайте об этом как следует, обдумайте, прочувствуйте это. Согласились бы вы продолжить нашу совместную жизнь? Продолжать ее много месяцев?.. Быть может, много лет? Подождите, подождите… Смотрите не ошибитесь.

Она снова повторила свой утвердительный кивок головой.

— Селия!.. Селия!.. Умоляю вас — не торопитесь… Закройте глаза. Не спеша подумайте об этом. И выслушайте, выслушайте меня еще раз: там, куда я еду, на берегу этой бухты Галонг, в том домике, где я буду жить, найдется место для доброй феи. И если бы я был уверен, что эта маленькая фея не слишком скоро начнет жалеть о Франции, жалеть о Тулоне, жалеть, что она покидает в Тулоне, о подругах и друзьях, об удовольствиях, праздниках, о Казино, о вилле Шишурль, а главное — об утраченной свободе. Да… дорогая моя Селия, если бы я только знал это, если бы я был в этом уверен.

Она еще больше подалась вперед, как будто бы хотела предупредить слова, смысл которых она угадывала заранее.

И она прервала его в страхе и нетерпении:

— Вы увезли бы меня с собой? Да?

Теперь он наклонил голову. И отступил на шаг, как бы избегая соблазна ее прекрасных накрашенных губ, которые обращались к нему так весело и радостно.

— Да, — сказал он. — Я увез бы вас с собой. Но, как я уже только что вам объяснил, мне нужно быть уверенным, вполне уверенным.

Она еще раз стремительно прервала его:

— Да! Да! Да! Увезите меня! Мне так страшно этого хочется, и так давно, так хочется уехать, изменить все, чтобы не начинать опять того же самого, чтобы не искать себе снова любовников, не встречаться снова со старой Эльвирой, матушкой Агассен, с Селадоном, со всеми остальными. Чтобы не сталкиваться опять с людьми, которые заставляли меня страдать, пожить наконец спокойно, забыться и отдохнуть. Все равно где, где хотите, — там, куда вы увезете меня.

Он снова отступил:

— Селия, не торопитесь, обдумайте, там, куда я вас увезу, вы будете со мной, вам придется отдыхать возле меня, долго отдыхать! Считайте, Селия. Эта командировка продолжится два года, целых два года, двадцать четыре месяца, сто четыре недели. В состоянии ли вы будете выдержать это? Не надоест ли вам это очень скоро? Уверены ли вы… Но она крикнула:

— Нет! Нет!

Она наполовину поднялась, откинула простыни, рубашка спустилась, обнажив ей плечи и грудь. Но она даже не заметила этого. Она в волнении потрясала руками:

— Нет! Никогда! Не бойтесь этого! О, я знаю, отчего вы боитесь за меня: это все из-за той самой истории, с ним. Но ведь я уже объяснила вам! И поймите же меня, поймите! Если я убежала от вас тогда, так только оттого, что я думала, что он, Пейрас, что он любил меня, как я его любила. Потому-то я и обезумела. Великое счастье — мне казалось, что оно в моих руках. То великое счастье, о котором я всегда мечтала, то самое, надежда на которое заставляла меня рыдать еще девушкой всякий раз, как я слышала в парке шаги моего жениха по шуршащим осенним листьям. И теперь я тоже прислушивалась, и мне показалось, что я слышу. Нет! Все это неправда! Не обращайте внимания. Я вижу, вы понимаете. И я тоже поняла все. Теперь с этим покончено. Я поняла, что этого великого счастья не существует. И я радуюсь, что нашла другое счастье, возможное счастье, действительно существующее счастье, которое вы дали мне здесь, вы, друг мой, кого я люблю всем сердцем!.. Да, я счастлива этим. И не подумайте, что я о чем-нибудь пожалею. Я ни о чем никогда не пожалею! Я хотела бы прожить у вас в доме не два года, а десять лет! Десять лет, пятнадцать, столько, сколько вы позволите… Оттого что теперь я знаю вас, и я знаю, как прекрасна будет та жизнь, которую вы хотите мне создать!.. Не бойтесь!.. Увезите меня!..

Он скрестил руки на груди. И кровь все еще не приливала к его бледным щекам.

— Селия! — сказал он так тихо, что она едва расслышала его, — Селия! В самом деле?.. Вы хотели бы прожить у меня в доме десять лет?.. Пятнадцать лет? Даже больше?…

Она крикнула:

— Да!

И тогда голос его вдруг зазвучал совсем спокойно и твердо, ясно, холодно и решительно:

— Селия, существует одно очень простое средство. Селия, хотите вы оказать мне честь стать моей женой?

Она была почти голая и наполовину высунулась из постели. И она вдруг упала, как будто ее сразила пуля, и жестом умирающей натянула на грудь одеяло, чтобы скрыться и схоронить себя. Ее сжатые губы не разжимались. Ее широко открытые глаза медленно поворачивались в его сторону.

Он не двигался с места и повторил тем же ровным голосом:

— Хотите вы оказать мне честь принять меня в качестве вашего мужа?

Он смотрел на нее своими маленькими, пронзительными, не моргающими серыми глазами. С минуту она выдерживала этот взгляд и не отвела своих глаз. Потом она закрыла глаза и трижды храбро качнула головой в знак отрицания.

Но теперь маленькие серые глаза поняли все. Четверть часа назад Рабеф, будучи убежден, что его не любят, что его нисколько не любят, мгновенно согнулся бы под тяжестью отказа. Но теперь он понимал все; он больше не сомневался, он был силен. Он подошел к постели. Он взял обеими руками голову, которая глубоко зарылась в подушки, и почувствовал под своими пальцами пылающие виски и лихорадочное биение пульса на них. И нежно, нежно он спросил ее — так нежно, что нельзя было не ответить ему:

— Моя маленькая Селия, отчего вы отказываетесь? Отчего? Только что вы сказали, что вас не пугает жизнь со мной вдвоем. Что она вам не противна, не страшна. Ну а жизнь вдвоем — ведь это похоже на брак. Так почему же вас так испугала теперь мысль о браке? Скажите? Вам страшно?.. Нет. Противно? Тоже нет. Так что же еще? Вы стыдитесь? Ах, вот что!

Своими чуткими ладонями он угадал, что ее щеки пылали.

— Вы стыдитесь за свое прошлое. Да, я правильно угадал. Ах вы, честное, честное маленькое сердечко!.. И вам стыдно выходить за меня замуж. Вам двадцать четыре года; когда вы проходите по улице, все мужчины оборачиваются; вы играете на рояле Бетховена и Баха; и вы знаете, что такое бухта Галонг. И я, старый неотесанный мужик, я, матросский костоправ, без будущности, без состояния, и я, женившись на вас, проигрываю что-нибудь! Дорогая моя — подумайте об этом; и рассмейтесь сами! Моя прелестная невеста, обещаю вам, что я не буду тиранить вас; обещаю вам никогда не пользоваться теми жестокими и нелепыми правами, которые закон дает мужьям по отношению к их женам; обещаю вам до последнего моего дня уважать вашу независимость, ваше достоинство, ваши прихоти. Я прошу вас протянуть мне руку не для того, чтобы связать вас: только затем, чтобы вы могли опереться на эту более сильную руку; для того, чтобы злые люди, в которых нет недостатка и которые теперь готовы всячески оскорбить беззащитную Селию, стали отныне кланяться той Селии, которую стану защищать я, и ничего больше, сударыня! Никаких задних мыслей, никаких казуистичных расчетов нет в моей дурацкой голове, которая любит вас и которая сумеет устроить все так, что вам не придется страдать из-за этой любви. Нет! теперь настал мой черед сказать вам: не страшитесь, не заглядывайте в будущее боязливым взглядом. Не прижимайте руки к вашему сердцу и не пугайтесь, что оно так сильно бьется! Я знаю, что в двадцать четыре года ни одна примерная девочка не сможет поклясться, что она всю жизнь останется такой же примерной. Но ведь вы знаете также и то, что ни один пожилой и здоровый человек не может поручиться, что никогда не схватит тифа. И в такой же мере нельзя давать зарока ни в первом, ни во втором. Не будем же поэтому давать друг другу бесполезных клятв. Не будем ничего менять в нашем теперешнем договоре, не будем ничего менять в той жизни, которая так нравится вам, — кроме того, что она будет заключать в себе немножко больше законной безопасности для вас, моя законная подруга.

Она вновь открыла глаза; и Рабеф заметил две прозрачные крупные слезы, повисшие на ее ресницах. Ее голова, по-прежнему заключенная между его ладонями, не двигалась, не смея больше противиться и еще не желая согласиться.

Тогда Рабеф не без грусти улыбнулся:

— Моя законная подруга… Да! Конечно, этот титул никак не может ослепить вас! Имя, которое я вам предлагаю? Нечего сказать, хороший подарок. Неужели вы думаете, что найдется много девушек, которые удостоили бы меня чести принять его? Да, вот еще: на прошлой неделе я беседовал об этом с Л'Эстисаком; и при всей его дружбе ко мне он все-таки не мог дойти до такого ослепления, чтобы признать меня «завидным женихом». Мужчин моего сорта, моих лет и с моей внешностью? Нужно быть такой снисходительной, как вы, чтобы не расхохотаться мне в лицо!..

Улыбка превращалась мало-помалу в печальную гримасу:

— Селия, моя маленькая Селия! Знаете ли вы, в сущности говоря, кто мы такие, вы и я? Оба мы — парии! Безжалостное общество выкинуло нас обоих изо всех каст. Я ничего не знаю о вашем прошлом; но, кем бы вы прежде ни были, пастушкой или принцессой, теперь, благодаря всесильным предрассудкам нашего века, — вы ничто: оттого что куртизанка, даже такая благородная, красивая, добрая и воспитанная, как вы, не существует, не имеет права на существование ни для кого, за исключением немногих безумцев среди миллиарда скотов, населяющих землю. Это по отношению к вам. Теперь обо мне: злая волшебница, которая, вероятно, была моей крестной, тайком внушила мне все вкусы, все желания, все побуждения, которыми ее добрые сестры наделяют только детей царственного происхождения. А я — бедный мужик, как ни смотреть на меня. И общество не смогло привыкнуть ко мне — и я тоже не мог привыкнуть к нему!.. И я, как и вы, встречал доброе отношение только у редких, очень редких людей, о которых я вам только что говорил. И я пария, так же, как и вы — пария. Протянем же друг другу руки, малютка!..

Он наклонился и поцеловал ее в лоб нежным и долгим поцелуем. И наконец поднимаясь, сказал:

— Уже поздно! Я хочу, чтобы вы отдохнули. Мы еще поговорим обо всем этом завтра. А пока до свидания, моя прелестная маленькая невеста. Скорее бай-бай!.. Вы ведь очень взволнованы. Послушайте, скажите прямо: хотите вы, чтобы я ночевал сегодня на диване в гостиной, или вам не трудно будет потесниться и дать мне местечко на вашей широкой постели?