Подвиг «Тумана»

Следовать прежним курсом!

В ночь на 5 августа, обменявшись позывными с кораблем, несшим дозор, «Туман» заступил на морскую вахту. Со сменившегося сторожевика передали светограмму «Счастливого плавания», и он ушел в базу.

Началась служба, полная тревог и волнений. Корабль совершал свой бесконечный поход между двумя береговыми точками на полуострове Рыбачьем и острове Кильдин, расположенными друг от друга в нескольких десятках миль. Здесь — вход в Кольский залив, где находится Полярный — главная база Северного флота — и один из крупнейших советских портов — Мурманск. Дозорные корабли, как часовые, охраняли эти широкие морские ворота, чтобы враг не мог проникнуть сюда незамеченным. А фашисты уже не раз пытались сделать это. Особенно усердствовали их подводные лодки. Но гитлеровцы каждый раз уходили восвояси не солоно хлебавши, натыкаясь на бдительность наших дозорных кораблей. Удары глубинных бомб и меткие артиллерийские залпы отправили на дно у советских берегов уже не одного гитлеровского пирата.

Хорошая погода установилась прочно и надолго. Август в Заполярье — самый спокойный месяц. Холодные ветры редки. Граница вечного льда в океане отошла далеко на север. В Арктике разгар лета. Цветут неяркие тундровые цветы. Увеличивается население шумных птичьих базаров. Чаще гремят сопровождаемые теплыми дождями грозы. Таким был и август сорок первого года.

Вахтенный журнал «Тумана» ежедневно пополнялся новыми записями: «Обнаружена подводная лодка противника. Сброшено десять глубинных бомб…» «Легли на курс 213 градусов…» «С оста два самолета противника. Высота 1500 метров. Выпущено по 8 снарядов каждым орудием».

Каждый день из Кольского залива на боевые задания уходили наши корабли: подводные лодки и эскадренные миноносцы, сторожевики и тральщики, большие охотники и торпедные катера. Одни корабли выходили в море, другие возвращались домой с победами. Их первым встречал и последним провожал дозорный корабль. Они по-товарищески, как рукопожатием, обменивались позывными.

Так прошло четверо суток.

Вечером 9 августа свободные от вахты моряки, как всегда, собрались в большом кубрике. По радио передавали последние известия. Советское Информбюро сообщало о кровопролитных сражениях, которые завязались по всему гигантскому фронту Великой Отечественной войны. От вражеских бомбежек и обстрелов горели города и села Белоруссии и Украины, фашистский сапог топтал земли Прибалтики и Молдавии, все туже стягивалось железное кольцо блокады вокруг Ленинграда. Советские воины, не щадя жизни, дрались за каждую пядь родной земли. Ценой большой крови и огромных потерь враг медленно продвигался вперед.

Жестокие бои шли и в Заполярье, на правом фланге великого фронта. Несколько дней назад фашистские войска начали свое новое генеральное наступление на Мурманск. Приказом гитлеровского командования в бой были брошены крупные силы пехоты и авиации. Резко усилил свою активность на море и вражеский флот.

«Стоять насмерть! Ни шагу назад!» — таков был приказ Родины. И защитники Заполярья с честью его выполнили. Твердо и неколебимо, как гранитные скалы, стояли они на своих рубежах.

За 9 августа в сопках у Западной Лицы, на полуостровах Рыбачьем и Среднем нашим солдатам и матросам пришлось отбить около десяти самых ожесточенных атак. Бой шел круглые сутки. Противник на смену разбитым подтягивал все новые и новые горно-егерские полки. Но гитлеровцам так и не удалось продвинуться вперед.

Жаркие схватки с противником разгорелись в те дни и в небе над Кольским заливом. Только днем 9 августа гитлеровцы трижды крупными силами совершали налеты на наш флотский аэродром. В воздушных боях враг потерял более двух десятков самолетов. Много и крепко пришлось поработать нашим летчикам-истребителям. Одна тревога сменялась другой. Зенитчики ни на минуту не отходили от пушек. Своим огнем им не раз в течение дня доводилось отгонять фашистских налетчиков.

В ночь на 9 августа, находясь на боевой позиции у норвежских берегов, североморская подводная лодка атаковала крупный фашистский транспорт и потопила его. Два эскадренных миноносца, помогая нашим войскам, более трех часов вели обстрел вражеских береговых укреплений и уничтожили несколько огневых точек противника.

Так закончился еще один день войны — 9 августа 1941 года.

Наступившая ночь для «Тумана» началась спокойно. Вахтенный офицер лейтенант Рыбаков заносил в журнал цифры быстро сменявшихся координат и курсов. Время двигалось медленно, почти незаметно. Лейтенанту эта ночь казалась особенно длинной. Уж очень тихо было вокруг. Он не верил в тишину на войне и поэтому придирчивей и чаще обычного вглядывался в белесый горизонт, то и дело задавая вахтенному сигнальщику один и тот же вопрос:

— Ну, как? Что видите?

И в ответ слышал неизменное:

— Горизонт чист.

Полночь. Стрелки корабельных часов сошлись в вершине циферблата. Рыбаков примостился поудобней и сделал первую запись на новой странице вахтенного журнала: «10 августа.

Следуем генеральным курсом к намеченной точке поворота…»

Моряки спали тем чутким, тревожным сном, который хорошо знаком людям, прошедшим дорогами войны. Бодрствовала лишь вахта. Море было спокойным, почти штилевым. Нежный береговой ветер слегка рябил лиловато-розовую поверхность воды, подкрашенную негаснущей вечерней зарей. Еле слышно бились волны о борт корабля. Тишину полярной ночи нарушали своим неугомонным криком только чайки — эти постоянные спутники моряков.

«Удивительно, и когда они только спят?» — думал сигнальщик Виктор Левочкин, ощупывая биноклем горизонт, застланный белой дымкой.

Одна из чаек, коснувшись на бреющем полете воды, взмыла кверху и, широко распластав крылья, с пронзительным криком пронеслась над мостиком. Левочкин даже вытянул руку, хотел схватить смелую птицу, но опоздал. Быстро снижаясь, чайка уже приближалась к воде. Окунувшись, она снова с радостным клекотом взвилась над палубой «Тумана».

— Уже завтракает, обжора, — с улыбкой сказал сигнальщик.

У Виктора Левочкина с детства любовь к птицам. Родился и вырос он в безлесных просторах донецких степей. А где нет леса, там мало птиц — и тем дороже они человеку. Соседи удивлялись: почему у Левочкиных в саду так много всегда пернатых гостей. И сад-то, кажется, невелик. А секрет был прост. Их хорошо здесь встречали. Виктор знал повадки птиц, умел угощать их. Ранним тихим утром он любил сидеть у раскрытого окна и слушать веселые концерты дружного птичьего хора.

А вот поведения чаек он до сих пор не может понять. Чем больше наблюдает за ними, тем загадочнее для него становятся эти птицы. «Это, видно, оттого, что гордые они, — думал Виктор. — Дети моря…»

На мостик поднялся командир.

— А ты уж здесь, Петр Никитич? — удивился он, встретившись лицом к лицу с комиссаром.

— Отдохнул часок-другой — и хватит… Не спится что-то, Лев Александрович. Тревожно на душе.

— Ия, понимаешь, глаз не сомкнул, — признался Шестаков. — Причины будто нет, а не спится.

Командир долго молчал, всматриваясь в море. Он стоял лицом к солнцу, низко повисшему над синими сопками далекого берега. Хорошо выбритые щеки Шестакова то ли от солнца, то ли от возбуждения горели ярким румянцем. В матовом свете полярной ночи четко вырисовывалась его статная фигура. Старший лейтенант отличался педантичной аккуратностью в ношении морской формы. Никто из экипажа корабля никогда не видел своего командира небрежно одетым. Воротнички его кителя были белее январского снега, пуговицы сияли маленькими солнцами. Командиру старались подражать и все офицеры «Тумана».

— Самолет противника! — вдруг громко выкрикнул сигнальщик.

Распугав чаек, отзвенели колокола громкого боя. Корабль ожил. Гремя подковками ботинок по ступеням трапов, матросы бежали на боевые посты.

— Разведчик, — тихо сказал Шестаков, рассмотрев самолет.

— Всегда с разведчиков начинается, — также тихо произнес Стрельник.

Сигнальщик непрерывно докладывал высоту и курс самолета.

— Кормовому орудию открыть огонь! Носовому приготовиться! — приказал командир.

Фашистский воздушный разведчик шел на большой высоте. Ударили первые выстрелы. Несколько белых облачков повисли перед черной остроносой машиной. Самолет круто развернулся и ушел на запад. Вскоре он растворился в бледно-лиловом просторе неба. Над кораблем снова закружили скрывшиеся на время стрельбы чайки.

Отбой. На палубе оживление. Моряки подтрунивают над комендорами:

— В белый свет попали?

— Небось подыхать фрицы полетели…

Третий час ночи. До подъема еще далеко. Матросы вернулись в кубрики. Кажется, койки еще хранили тепло их тел. Не раздеваясь, ослабив только поясные ремни и сняв ботинки, люди снова легли спать. Не слышно ни разговоров, ни смеха. Дорога каждая минута отдыха.

Не спится трюмному машинисту Ивану Быльченко. Через час ему заступать на вахту. Хотел вздремнуть — и не смог. Вечерняя сводка тяжким камнем легла на сердце. Фашисты подошли к родным местам. Может быть, сейчас, этой ночью, они ворвались в село, подожгли хату, ведут на расстрел старушку-мать… А где сейчас та, которую он так и не посмел поцеловать, боясь обидеть? Где она, его первая любовь? Что теперь будет с ней? Он достал из кармана ее последнее письмо, вытащил из конверта фотографию.

Нет, никак не заснуть Ивану Быльченко. Широко открыты синие, как васильки, глаза. Он ворочается с боку на бок. Подвешенная к подволоку койка тихо качается. А сон не приходит. Скрипнула дверь, по трапу застучали шаги. Это идут будить вахту. Быльченко сунул портрет в конверт и спрятал письмо в карман.

В пятом часу утра вахтенный офицер Леонид Рыбаков обнаружил на горизонте еле видимые дымки. Они то исчезали, то снова появлялись над изломанной кромкой горизонта.

— Три неизвестных корабля! — коротко доложил он командиру.

Шестаков нацелил бинокль на горизонт:

— Неизвестные, говоришь?.. Не наши — это ясно. Объявить боевую тревогу!

Переливчатая трель колоколов громкого боя вновь разнеслась по кораблю.

Рыбаков записал в вахтенный журнал:

«…04 часа 25 мин. Обнаружены три эсминца противника. Дистанция 55 кабельтовых, курсовой угол 90 градусов правого борта. Объявлена боевая тревога…»

Комиссар поспешил в радиорубку:

— Оповещение о выходе наших кораблей в море было?

— Нет, товарищ комиссар, не получали, — доложил вахтенный радист Константин Блинов.

Стрельник возвратился на мостик:

— Да, это не наши!

— Эсминцы противника. Теперь уже их хорошо видно. Типа «Редер»… — говорил Шестаков, не отрывая глаз от бинокля. — Форсируют ход…

Комиссар взглянул в сторону вражеских кораблей. Они шли полным ходом, быстро сближаясь с «Туманом». Их темные силуэты резко выделялись на бледном полотне утреннего неба. «Многовато их!» — подумал Стрельник и вслух сказал:

— Нахально, однако, лезут… Нахально.

— Да уж чего-чего, а этого им не занимать. Нахальства у них хоть отбавляй, — поддержал Шестаков.

С боевых постов на мостик один за другим поступали донесения о готовности. «Туман» продолжал идти намеченным путем. Вражеские эсминцы перестраивались в строй уступа.

— Разворачиваются… — про себя сказал командир и быстро прикинул в уме: «Три эсминца, на каждом по пяти 130-миллиметровых орудия, большая скорость — и наш сторожевичок, переделанный из рыболовного траулера, с двумя 45-миллиметровыми пушками». — Мда-а, неутешительная арифметика, — сказал он вслух.

— О чем ты, Лев Александрович? — спросил Стрельник.

— Арифметика неутешительная, говорю, — усмехнулся Шестаков и приказал вахтенному офицеру: — Следовать прежним курсом! Доложите обстановку в штаб. Бой примем! — и снова повернулся к Стрельнику: — Что скажет комиссар?

— Примем! — решительно ответил Стрельник и направился к трапу. — Пойду к матросам. Поговорю с народом.

— Самый полный вперед! — резко передвинув ручку машинного телеграфа, прокричал в переговорную трубу Шестаков и спросил у Рыбакова: — Вам ясен мой маневр, лейтенант?

— Не совсем, — смутился помощник командира.

— Прижмемся ближе к берегу. Там нас прикроют наши батареи, — пояснил Шестаков и рукой, в которой был зажат бинокль, ткнул в сторону Кильдина, черным горбом выпиравшего из воды. — Успеть бы только… Скорость у нас маловата.

Дистанция между «Туманом» и эскадренными миноносцами противника быстро сокращалась. Командиру все время докладывали:

— Дистанция сорок кабельтовых… Тридцать пять…

— Поставить дымзавесу! — приказал Шестаков.

Химист Владимир Поляков включил аппаратуру.

У него давно все было наготове, и он только ждал команды. Густой шлейф дыма потянулся за кораблем, расширяясь и поднимаясь ввысь. Усилившийся ветер медленно смещал завесу вправо, оголяя левый борт корабля.

Орудийные расчеты застыли в ожидании приказа открыть огонь. Машины работали на максимальных оборотах. Напряженно дрожал корпус корабля. Черный дым завесы густым, непроницаемым облаком расползался за кормой «Тумана».

Комиссар, сойдя на палубу, замер у трапа. До него донеслись слова, которым он сразу даже не поверил.

— Уходить надо… — тянул кто-то испуганным, вздрагивающим голосом. — Их вон сколько…

Стрельник по писклявому голосу узнал говорившего. Это — молодой машинист Василий Лавренко. «Интересно, что он скажет еще», — подумал комиссар, но не вытерпел и пошел на шкафут, откуда доносился голос Лавренко. Стрельник в своих отношениях с подчиненными не любил окольных путей, он всегда действовал открыто, начистоту.

А писклявый голосок продолжал по-бабьи причитать:

— И пушек, гляди, сколько у них. Скорость к тому же… В один миг разобьют. Все равно что мухе против слона воевать…

Комиссар ускорил шаги.

— Лавренко! — громко и властно позвал он. — Что вы здесь делаете? Где ваше место по боевому расписанию?

— В ко-о-тельной… — заикаясь, ответил матрос.

— А почему вы здесь?

— Да вот, к земляку зашел… Ребята послали узнать, как тут наверху. В машинном ведь не видно нам ничего.

— Марш на свое место! — приказал комиссар.

— Есть! — выкрикнул Лавренко и метнулся к трапу.

— Я уж ему, товарищ комиссар, по-всякому толковал. Не гоже, говорю, нам от фашистов удирать. А он свое мелет. Арифметика, говорит, на их стороне. Хорошо, что вы подошли, а то бы я ему доказал одну теоремку по-нашенски, — показав огромный кулак, объяснил матрос Филипп Марченко. На голове у него еще белела повязка. Из госпиталя он выписался досрочно: не хотел отставать от товарищей.

— Ничего, он и так поймет, — сказал, уходя, Стрельник. А сам подумал: «Молодой еще, необстрелянный. Вовремя помочь, на правильный путь поставить — хороший боец выйдет».

Комиссар направился к кормовому орудию. Старшина Дмитрий Егунов приготовился доложить о готовности орудия, но Стрельник остановил его:

— Ясно, Егунов. Все готово — сам вижу.

— Скоро ли, товарищ комиссар? — взволнованно спросил наводчик Яков Колывайко.

— Скоро, товарищи. Уже скоро… Сами видите! — и Стрельник указал в сторону приближающихся эсминцев. Стволы их пушек были наведены на «Туман».

— А чего ждать? Начнем первыми! — нетерпеливо сказал заряжающий Тимофей Мироненко.

— Время нам нужно выиграть. Поближе к своим батареям подойти.

— Успеем ли? Они вон как жмут.

— Ничего. Для наших пушек чем ближе подойдут, тем лучше, — и комиссар похлопал по стволу сорокапятимиллиметровки.

На мостик продолжали поступать доклады:

— Дистанция до противника тридцать кабельтовых… Двадцать пять…

Командир спокойно выслушивал донесения. Приказания отдавал кратко:

— Усилить дымзавесу!

— Форсировать ход!

Стрельник спустился в машинное отделение. То, что он там увидел, обрадовало его. Старшина Александр Смирнов и вахтенные Сергей Хлюстов и Иван Ломтев усердно протирали ветошью механизмы, будто готовились к смотру. Работали они не спеша, спокойно. В помещении было душно, и Стрельник только сейчас почувствовал, что его нательная рубашка стала мокрой от пота.

— Ну как там, наверху?.. Скоро, товарищ комиссар? — спросил почему-то полушепотом Смирнов.

— Скоро, — ответил Стрельник. — Теперь уже скоро. Минут через пятнадцать… Трудно будет, товарищи. Очень трудно! Сами понимаете: три эсминца против одного «Тумана». Но мы все равно их не пропустим… Может быть, все здесь останемся, но не пропустим, — комиссар внимательным взглядом обвел моряков и задержался на прятавшемся за спинами товарищей Лавренко. — Поняли меня, Лавренко?

— Ясно, товарищ комиссар, — смущенно ответил тот, не поднимая от палубы глаз.

Машинисты переглянулись, не понимая, почему комиссар обратился только к Лавренко. Стрельник улыбнулся:

— У нас тайна с ним. Пока что не будем раскрывать ее. Так, Лавренко?

Матрос молчал. Он казнил себя за малодушие, за глупые, трусливые слова, ненароком слетевшие с языка. Уж очень боязно ему вдруг стало на палубе, когда он, поднявшись из грохочущего машинного отделения, внезапно окунулся, словно в ледяную воду, в тревожную тишину и увидел черные тени, со страшной неумолимостью приближавшиеся к «Туману».

В груди у Лавренко будто что-то оборвалось. «Вот сейчас, сейчас скажет, — думал он, задыхаясь, и не сводил испуганных глаз с лица комиссара. — Тогда не стоит и жить. Если товарищи узнают о его разговоре на палубе, они посмотрят на него так же, как смотрели на ушедшего с корабля перед походом Удовича. Нет! Нет! Только не это…»

Но комиссар промолчал.

Лавренко едва не захлебнулся от нахлынувшей радости. «Значит, он еще верит мне, надеется на меня», — подумал он и тихо сказал, почти прошептал:

— Так, товарищ комиссар.

Медленны и тягучи минуты ожидания. Но особенно нудно тянутся они в самый последний момент перед боем. И, кажется, никто и ничто не может ускорить их бега.

Всматриваясь сквозь бинокль в приближающиеся вражеские корабли, Шестаков на какое-то мгновение мысленно представил себе старшин и матросов корабля, ожидающих сейчас его команд и приказов. Машинисты и комендоры, сигнальщики и радисты, они как бы проходили перед ним, и он успевал заглянуть каждому в глаза. «Нет, эти не подведут. На них можно положиться!» Уверенность в подчиненных окрыляла командира.

Гитлеровские эсминцы продолжали сближаться с «Туманом».

— Что они задумали? — спрашивал сам себя Шестаков. — Неужели хотят взять нас живьем?.. Пленить?

На вражеских кораблях сыграли боевую тревогу. Перезвон колоколов громкого боя был хорошо слышен на «Тумане».

— Дистанция до противника двадцать кабельтовых! — доложил сигнальщик.

Легкий бриз, как это часто бывает в ранние часы солнечного утра, немного усилился. В чистом небе появились редкие облака — предвестники устойчивой погоды. Однако сейчас на корабле никто не замечал ни поднявшегося над горизонтом солнца, ни белоснежных кучевых облаков. Взоры всех, кто находился на мостике и палубе «Тумана», были прикованы к черным силуэтам вражеских кораблей.

— У вас все готово, Петруша? — спросил комиссар, переступив комингс[3] кают-компании.

— Все готово, товарищ комиссар! — доложил санинструктор и снова склонился над столом, заваленным перевязочными пакетами и медикаментами. Ему помогал машинист Алешин. По боевому расписанию он являлся помощником санинструктора.

Стрельник оглядел кают-компанию и остался доволен. Длинный обеденный стол и диванчики были застелены белоснежными простынями. В углу, на электрической плитке, парила большая никелированная банка — бикса — с хирургическими инструментами. Палуба сверкала чистотой.

— Не хуже чем в настоящей операционной, — поймав придирчивый комиссарский взгляд, поспешил заверить Петруша.

В это время над их головами звонко громыхнул выстрел. Зазвенели склянки и инструменты на столе.

— Вот и началось!.. — пересиливая дрожь в голосе, сказал Стрельник и, чуть сгорбившись, направился к двери.

Петруша и Алешин, не сговариваясь, склонились над столом. Их ловкие руки заработали еще проворней.