Подводная лодка (The Boat)

Гибралтар (Gibraltar)

Время смены вахт. В центральном посту небольшое столпотворение, потому что третья вахта собралась и обнаружила вторую вахту околачивавшейся без дела внизу.

Тот факт, что мы все еще были на поверхности, возбуждал всеобщее удивление. Языки у всех возбужденно болтались.

Цайтлер воспользовался паузой и причесывал свои волосы гребнем.

«Это правильно, приятель,» — произнес кто-то с явным берлинским акцентом. «Нужно выглядеть как можно лучше — говорят, что британцам нравятся прелестные попки».

Цайтлер оставался невозмутим. Он медленно и тщательно проводил по влажным волосам своим гребнем.

Турбо вполголоса напевал сам себе:

Я стоял под нижним люком в зюйдвестке, затянутой под подбородком и держась правой рукой за трап, глядел вверх.

«Прошу добро подняться на мостик?»

Почти одновременно Командир проорал: «ТРЕВОГА!»

Мичман соскользнул вниз по трапу. Его морские ботинки с грохотом ударились в палубу вблизи меня. Сверху донесся быстро нарастающий вой.

Я как раз открывал рот, чтобы спросить про Командира, когда ужасный взрыв отбросил меня к рундуку для карт. Мои барабанные перепонки, похоже, выдержали, потому что я смог услышать, как кто-то кричит: «Командир, Командир!» Еще кто-то выкрикнул: «Нас атаковали!»

Вода стремительным потоком лилась из боевой рубки. Погас свет. Я чувствовал онемение, но глубоко внутри меня трепетал ужас, подобно попавшей в ловушку птице.

Подлодка уже накренялась, когда Командир приземлился среди нас, как мешок с картошкой. Мыча от боли, он с трудом выговорил: «Бомба, как раз перед мостиком…»

Луч света фонарика осветил Командира, сложившегося пополам. Его руки были прижаты к пояснице, как будто у него болели почки.

«Орудие снесло — взрыв чуть не сбросил меня за борт!»

Где-то в полумраке, в задней части центрального поста, кто-то закричал — высоким голосом, как женщина.

«Это был самолет,» — продолжал Командир, скрежеща зубами. «Он был как раз сверху нас».

Я чувствовал, как лодка стремительно уходит на глубину. Самолет, посреди ночи? Не артиллерийский снаряд? Самолет? Этого не может быть!

Зажглось скудное резервное освещение.

«Продуть!» — закричал Командир. «Продуть все что только можно!» Затем, настойчивым голосом: «Немедленно всплывать на поверхность. Приготовить всем спасательное снаряжение».

Мое дыхание сбилось. Два или три испуганных лица появилось в кормовом проходе.

Нос наклонен вниз, слишком большой угол дифферента. Орудия нет. Как могла исчезнуть пушка? Самолет? Невозможно!

«Прямое попадание, как раз рядом с мостиком», — сказал, будто прошипел, Командир. Его голос снова обрел силу. «Что с вами стряслось? Когда я дождусь от вас докладов о повреждениях?»

Как будто в ответ, из кормы вразнобой донеслись голоса: «В машинное отделение поступает вода!» — «В отделение гребных электродвигателей поступает вода!» Я расслышал эту отвратительную фразу четыре или пять раз, хотя приглушенные крики наполовину были заглушены шипением сжатого воздуха и гулом воды, выходящей из наших танков.

Стрелка глубиномера наконец остановилась, на мгновение задрожала и медленно начала ползти по циферблату обратно. Мы всплывали.

Теперь Командир стоял снизу боевой рубки. «Хорошо, Стармех, поднимай ее прямо вверх. Не будем осматриваться в перископ. Я поднимусь наверх сам. Освободите проход».

Ледяной ужас пронзил меня. Мое спасательное снаряжение было в кубрике старшин. Я сделал три неверных шага к кормовой переборке и протиснулся между двоих моряков, не желавших пошевелиться. Мои руки стали искать в подножии койки и нащупали что-то твердое. Благодарение Господу! Я смог легче дышать.

Шипение и гул воды продолжались. В центральном посту царил хаос. Вместо того, чтобы добавить смятения, я нашел себе нишу возле носовой переборки.

«Стойка перископа на уровне воды — верхний люк чист!» Голос Стармеха был обычным, деловым. Он уставился вверх, в боевую рубку. Командир уже открывал верхний люк. Команды последовали через несколько секунд: «Обе машины полный вперед! Руль право на борт — держать курс один-восемь-ноль!» Его голос звучал сурово и резко.

Покинуть корабль? Плыть от него? Я обхватил свой баллон с кислородом и нервно повертел в руках застежки спасательного жилета. Двигатели издавали адский гул. Как долго мы сможем удерживать такой ход? Я вполголоса отсчитывал секунды — никто не мог слышать меня из-за гомона голосов, исходившего из кормового прохода.

Один-восемь-ноль — курс точно на юг. Мы направлялись прямо на африканское побережье, но почему?

Кто-то завопил: «Левый дизель вышел из строя!» Этот дикий шум — неужели его действительно мог издавать единственный двигатель?

Неожиданное яркое сияние из боевой рубки обратило мой взор вверх. Рядом со мной Стармех тоже уставился вверх на ослепительный магниевый свет.

«Осветительные снаряды!» — прокричал он.

Шум работающего дизеля сводил меня с ума. Мне захотелось заткнуть от него уши. Но вместо этого я открыл рот, как это делают артиллеристы. Следующий взрыв может быть в любой момент.

Я услышал, как сам считаю вслух. Новый крик паники со стороны кормы: «Уровень воды в льялах отделения гребных моторов быстро поднимается…»

Я никогда не плавал в спасательном снаряжении, даже на тренировке. Патрульные корабли — насколько далеко они от нас? Слишком темно, никто не заметит нас в воде. И течение… Оно очень сильное — сам Старик так сказал. Оно разбросает нас за несколько минут. Если нам придется плыть к берегу, мы потеряемся. Поверхностное течение вытекало из Средиземного моря — другими словами, в Атлантику. Никто не найдет нас в Атлантике. Вздор, я все перепутал: оно будет нести нас в Средиземное море. Поверхностное течение, глубинное течение… Продолжай считать! Морские чайки, полосующие клювы, желеобразные тела, голые белые черепа, покрытые слизью…

Триста семьдесят девять, триста восемьдесят…

«Срочное погружение!»

Главные заслонки продувания со стуком открылись. В этот раз подлодка шла носом вниз уже через несколько секунд.

Командир спустился по трапу. Левая нога, правая нога — само воплощение нормальности, чего не скажешь о его голосе. «Эти чертовы осветительные снаряды! Там наверху будто китайский Новый Год…» Толчки прекратились. «Я бы спокойно мог читать газету на мостике».

И что же теперь? Разве мы в конце концов не покидаем подлодку? Из выражения скудно освещенного лица Командира ничего невозможно было понять. Опущенные веки глаз, глубокие морщины над переносицей. Казалось, что он не слышит докладов из кормы.

Дифферент подлодки на нос сильно прижал меня к носовой переборке. Я ощущал холодную и влажную краску своими ладонями. Неужели мы идем сейчас вниз быстрее, чем обычно, или я ошибаюсь? На лодке наступил хаос. Матросы влетали в центральный пост, скользя и падая головой вперед. Один из них при падении боднул меня в живот своей головой. Я помог ему подняться на ноги, но не смог определить, кто это был. Неужели я прослушал команду «Всем в нос!» при всеобщем гаме?

Глубиномер! Его стрелка все еще вращалась, хотя мы были удифферентованы на 30 метров. Она должна была давно уже замедлиться. Уставившись на нее, я заметил синеватый туман. В центральный пост вплывал дым.

Стармех огляделся вокруг. На долю секунды в его лице показался страх.

Он отдал команды на горизонтальные рули, которые должны были выровнять подлодку динамически. Поток воды от гребных винтов должен был заставить подняться нос лодки, но смогут ли гребные электромоторы развить полную мощность? Я не мог расслышать их знакомое гудение. Вращались ли они вообще?

Все тонуло в шаркании и скольжении ботинок на плитах настила палубы — и хныканье тоже. Кто бы это мог быть? Скудное освещение не давало возможности узнать кого-либо.

«Передние горизонтальные рули заклинило!» — громко доложил один из рулевых-горизонтальщиков, не оглядываясь.

Стармех продолжал светить фонариком на глубиномер. Несмотря на дым, я увидел, как стрелка быстро повернулась от отметки 50 метров до 60. Когда она прошла 70, Командир прокричал: «Продувай!» Резкое шипение воздуха высокого давления успокоило мои натянутые нервы. Благодарение Господу, наконец-то у нас будет хоть какая-то плавучесть!

Но стрелка продолжала вращаться. Разумеется, в этом нет ничего ненормального. Она будет продолжать вращаться, пока инерция движения вниз не будет преодолена. Это просто временная задержка.

Хотя теперь — теперь она просто должна была бы остановиться. Мои веки непроизвольно задрожали. Я заставил свои глаза широко открыться и не моргать, и стал неотрывно смотреть на шкалу. Стрелка не выказывала никаких признаков замедления, не говоря уже о полной остановке. Она прошла отметку 80 метров, затем 90.

Я неотрывно смотрел на глубиномер, вкладывая в это всю свою энергию, что еще оставалась у меня, пытаясь чистой силой воли остановить тонкую черную полоску металла, которая вращалась столь неумолимо в луче света от фонарика Стармеха. Ничего не помогало. Она прошла отметку 100 метров и продолжала ползти дальше.

«Я не могу ее удержать,» — прошептал Стармех.

Не могу удержать ее, не могу удержать ее… Но почему же? Недостаточная плавучесть, чтобы компенсировать вес воды, которую мы приняли? Неужели мы просто стали слишком тяжелыми? Это конец? На какой глубине разрушится прочный корпус? Когда стальная шкура выгнется внутрь между шпангоутами и порвется?

Стрелка проскочила мимо отметки 120 метров, все еще уверенно вращаясь. Мои глаза оторвались от циферблата. Я встал, прижатый к переборке. Один из уроков Стармеха мелькнул в моей памяти: на больших глубинах давление воды уменьшает объем подводной лодки, тем самым уменьшая объем вытесняемой ею воды. Другими словами, чем сильнее сжатие, тем меньше выталкивающая сила вытесненной воды и тем больше отрицательная плавучесть лодки. Больше нет плавучести, лишь притяжение земли и ускоряющееся падение…

«190,» — доложил Стармех, «200–210…»

И еще глубже.

В моей голове отдавалась эхом цифра: 210!

У меня остановилось дыхание. Звук раздираемого металла мог теперь донестись в любой момент — и затем зеленый потоп.

Где в первую очередь?

Вся лодка скрипела и стонала. Донесся резкий треск, подобный выстрелу из пистолета, затем приглушенный вой, который пронзал меня насквозь снова и снова.

Вой становился все пронзительнее, пока он не стал напоминать визг циркулярной пилы, вращающейся на полных оборотах.

Еще один резкий щелчок, и еще треск и стоны.

«260 и все еще падаем,» — выкрикнул незнакомый голос. Я вдруг понял, что карабкаюсь вверх по стоящей дыбом палубе. Мои ноги скользили. Мне удалось зацепиться за тросик подъема поискового перископа, который болезненно врезался мне в ладонь.

Стальные ленты опоясали мою грудь.

Стрелка почти перешла отметку 270 метров. Еще один удар хлыста. Должно быть, это отрываются головки заклепок. Никакие заклепки или сварные соединения не смогут противостоять такому давлению.

Чей-то голос нараспев произносил: «О да, хотя я шествую по долине призраков смерти…» Викарий? Фигуры заполнили центральный пост, двигаясь наощупь и невнятно разговаривая в полумраке.

Неожиданный удар выбил палубу из-под моих ног. Я покатился по палубе и врезался в фигуру в кожаной куртке. Мои руки ухватились за неясно различимое лицо. Многоголосый крик донесся от носовой переборки. Как эхо, другие крики прозвучали из кормы. Плиты настила палубы задребезжали и залязгали, подпрыгивая на своих местах. Донесся продолжительный звон стекла, как будто падала рождественская елка. Корпус задрожал от второго ужасного удара, и снова удар. Через мгновение мое тело было разрезано пополам резким скрипом. Подлодка безумно задрожала и раздалась серия глухих ударов, как будто мы врезались в каменистое дно. Снаружи донесся хриплый трубный рев какого-то доисторического чудовища, визг тысячи свиней, еще два удара в огромный гонг — и затем, совершенно неожиданно, сумятица утихла. Все, что осталось — это был высокий поющий звук.

«Вот мы и приехали». Слова были произнесены очень отчетливо, но голос, казалось, доносился из-за закрытой двери. Он принадлежал Командиру.

Оставался освещенный фонариками полумрак. Я удивлялся — почему никто не включил аварийное освещение. Мои уши отметили булькающий звук. Льяла? Вода, поступающая снаружи, не булькала бы так.

Я пытался различить и определить, откуда доносились различные звуки: крики, шепоты, бормотание, голоса на грани паники.

«Доклады о повреждениях!» — услышал я слова Командира. Властным голосом через мгновение: «Мне нужны точные доклады о повреждениях!»

Наконец свет — в какой-то степени. Что делали здесь все эти люди? Я резко моргнул, сузил глаза до щелочек и попытался проникнуть ими через полутьму. Крики и разрозненные слова посягали на мое сознание. Большинство криков доносилось с кормы.

Мой взор попеременно притягивался к двум лицам, Командира и Стармеха. Я улавливал фрагменты докладов о повреждениях, иногда целые предложения, иногда разрозненные слова. Люди спешили в корму с широко раскрытыми от ужаса глазами. Один из них натолкнулся с разбега на меня и почти сшиб меня с ног.

Пригоршня песка… Кто сказал это? Командир, естественно. «Наконец-то под нашим килем пригоршня песка».

Я старался понять, что же случилось. Наверху, на поверхности, было темно — не на сто процентов темно, положим, но и не залито лунным светом. Ни один летчик не смог бы обнаружить нас в этом сумраке. Бомбить подводную лодку ночью? Это было нереальным предположением. Возможно, это все-таки был артиллерийский снаряд. Корабельная пушка, береговая батарея? Но Старик прокричал что-то про самолет. И что это был за быстро нараставший звук непосредственно перед взрывом?

Стармех носился туда-сюда, выкрикивая приказания.

И что дальше? «Вот мы и приехали!» Дно, покрытое гравием, прочный корпус… У нас было столько же брони, сколько его у протухшего яйца. Сумасшедший визг, трамвай, поворачивающий за угол… Было очевидно: мы врезались на полном ходу в наклоненном положении в скалистое дно. Оба мотора работали на полный ход и носом вниз. Подумать только, лодка выжила, хотя ее стальная шкура уже была сжата до точки разрушения. А затем это столкновение, удар, толчок…

Трое или четверо все еще лежали распростертыми на палубе. Темная грузная фигура Командира маячила под боевой рубкой, держась одной рукой за трап.

Я услышал ясно и чисто поверх смешанных выкриков команд настойчивый голос Викария:

Больше он ничего не смог пропеть. Вспыхнул луч фонарика, и старшина центрального поста утихомирил его ужасным ударом тыльной стороной руки по рту. Прозвучал треск, как будто его передние зубы были выбиты внутрь. Сквозь дымку я увидел, что из его рта потекла кровь. Глаза его были расширены от изумления.

Малейшее движение причиняло мне боль. Должно быть, я ударился обо что-то плечом, и еще голенью. Каждый раз, когда я шевелился, казалось что я с усилием карабкаюсь сквозь грязь.

В моем сознании обрисовался поперечный разрез пролива. Слева Гибралтар, справа побережье Северной Африки. Опускаясь ступенями к центру — морское дно. Посредине между самой глубокой точкой и африканским берегом — наш крохотный стальной цилиндр.

Старик был просто сумасшедшим псом. Неужели он надеялся, рассудку вопреки, что британцы потеряют бдительность? Осознавал ли он размеры их оборонительной системы? И вот он стоит тут в своей потрепанной фуражке, лихо сдвинутой набекрень, все еще держась одной рукой за трап, который ведет в никуда.

Рот старшего помощника был открыт. Его лицо было одним сплошным жутким вопросом.

А где же Стармех, подумал я. Казалось, что он просто исчез.

«Гидрофон вышел из строя!» Это был Германн.

Рулевые-горизонтальщики все еще сидели за своими бесполезными органами управления.

Я впервые осознал наличие резкого шипящего звука, доносившегося с носа подлодки. Неужели в носовой отсек тоже поступает вода? Похоже, что прочный корпус выдержал, иначе игра была бы уже окончена.

Мы погрузились в воду, как камень. Один Бог знал, почему U-A не сломала свой хребет, ударившись столь сильно о дно на сумасшедшей глубине, на которую она никогда не проектировалась. Ее стойкость возбудила во мне нечто вроде уважения. Тонкая сталь, но высочайшего качества — и великолепно сделана.

И вдруг все встало на свои места. Старик направлял нашу протекающую лодку на мелкую воду, вот почему мы шли курсом на юг. Его короткий спурт в сторону берега спас нас. Полный вперед, пан или пропал! Я мысленно снял перед ним шляпу. Даже всего несколько секунд сомнений в той ситуации могли привести к тому, что сейчас мы бы покоились гораздо глубже.

Несколько человек возились с маховиками под присмотром Айзенберга. Резкий свист вдруг прекратился, но что же это было? Странный шаркающий звук заменил придушенный вой высокого тона.

Я напряг свои уши. Гребные винты, вот что это — их не спутаешь ни с чем. Гребные винты, и они приближаются.

Все замерли на полдороге, как будто взмахнули волшебной палочкой. Теперь мы попались. Гончие сбегались в одно место для убийства.

Втянув голову и сгорбившись, я смотрел на остальных краем глаза. Командир закусил нижнюю губу. Люди в носу и в корме тоже наверняка все слышали. Казалось, что звуки голосов прекратились как по щелчку выключателя.

Ритчи-питчи-питчи-питчи-питчи…

Мы теперь смотрели в дуло ружья, ожидая, что палец нажмет спусковой крючок. Ни движения, ни трепета век. Соляные столбы.

Почему гибельный звук не стихает? Он должен утихать иногда. И это был единственный гребной винт.

Ритчи-питчи-питчи-питчи-питчи… Никакого изменения, постоянный звук. Все время один и тот же поющий на высокой ноте, который хлестал по моим нервам, будто они были открыты дневному свету. Корабль шел на малом ходу, иначе это не звучало бы так, будто каждая лопасть ударялась о воду по отдельности. И кроме того, турбина или ходы поршневой машины были бы слышны.

Но как они могли топтаться на месте наверху с вращающимися винтом? Зловещий звук должен был утихнуть уже давно.

Я не мог видеть лицо Командира. Чтобы увидеть, нужно было бы наклониться вперед, но я не осмеливался. Никаких движений, только не сейчас. Мускулы напряжены, дыхание затаено.

Вот — Командир как раз только что пробормотал что-то глубоким басом. «Круг почета,» — услышал я; «они делают круг почета». Я понял. Британцы описывали циркуляцию столь малого радиуса, как только могли, прямо над нами. Руль на борт и малый вперед на одной машине.

Так что они точно знали, где мы лежим. Они засекли нашу позицию.

Шум ни утихал, ни нарастал. Кто-то рядом со мной скрипел зубами. Я услышал приглушенный вздох, затем неясный стон.

Круг почета… Они ждут, когда мы всплывем. Все, что им было нужно, это какое-то свидетельство — обломки, масло, тело или два.

Но почему же они не бросают глубинные бомбы?

Капли конденсата музыкально падали в льяла. Никто не двигался. Командир проворчал что-то неразличимое. Кто-то хныкал — скорее всего, это был Викарий.

Казалось, что фраза «круг почета» разбухала внутри меня до тех пор, пока она полностью не заполнила все мое сознание. Велосипедные гонки в Хемнице… Ноги, яростно нажимающие на педали, головы, опущенные как у быков в напрасной попытке перегнать черные кожаные плечи лидирующего мотоциклиста. Конечное усилие, затем расслабление. Педали лениво вращаются, руки подняты в триумфе, огромная золотая гирлянда на одном плече: круг почета победителя! И затем, взрыв фейерверка и длинная черная стоножка зрителей, бредущая к трамваям.

Ритчи-питчи-питчи-питчи-питчи… Доклады из кормы передавались шепотом в центральный пост от человека к человеку. Я не мог различить ни слова. Я мог слышать только удары гребного винта. Они завладели всем моим телом, которое вздрагивало в унисон с шарканьем лопастей.

Викарий определенно хныкал. Никто из нас не обменялся ни единым взглядом. Мы все смотрели прямо перед собой — в палубу или в переборку. Кто-то воскликнул «Господи Иисусе!» Командир хрипло хихикнул.

Ритчи-питчи-питчи-питчи-питчи… Все как бы потонуло в тумане — или это был дым? Неужели тлеющий огонь разгорелся снова? Слуховые воронки как будто вырастали из моей головы. Мои нервы вибрировали под ритм песни гребного винта. Рядом со мной старшина центрального поста пробормотал несколько бессвязных слов. Попытка расшифровать их вернула меня обратно на землю. Мои глаза сфокусировались, но голубоватая дымка оставалась. Да, это дым — но откуда?

Мои уши поймали слова «…топливо вытекает». О Боже, утечка топлива! Я увидел калейдоскопическую картину поверхности, загрязненной переливающимися многоцветными разводами, завитушки в стиле модернизма, мраморная бумага, исландский мох.

Я пытался сдержать свой страх. Энергичное течение может быть нашим спасением — оно может рассеять радужное пятно и унести его прочь.

И что же из того? Британцы были у себя дома — они наверняка знают все о местных течениях и поправках на них. Они не вчера родились. Одни небеса знают, сколько топлива вытекло из наших танков, но — подумав еще раз — чем больше, тем лучше. Это может заставить их думать, что они сделали свое дело. Я задумался — какой же из танков был поврежден.

Я представил темные пузыри в свете прожекторов эсминца. Вязкая жидкость всплывает на поверхность и растекается в огромное радужное пятно. В центре него, как будто нефть вытекла из разлома в морском дне, пузырящийся водоворот. Новые и новые пальцы лучей прожекторов ощупывали пятно, взрывались сигнальные ракеты и осветительные снаряды. И со всех сторон их орудия нацелены на нефтяной фонтан, корабли смыкаются — в каждой паре зубов белая кость носовой волны.

Мне хотелось убежать, прорваться сквозь окружение труб и механизмов, повернуться спиной к бесполезной коллекции клапанов и силовых агрегатов. В то же время я почувствовал горькое желание проявить цинизм: твоя собственная ошибка — ты сам хотел, чтобы такое произошло. Тебе стало тошно от легкой жизни. Ты предполагал вкусить немного героики для разнообразия. «Лицом к лицу с непреклонным роком…» Рудольф Биндинг и весь этот вздор! Раньше ты пьянел от его произведений: «… где нет матери, чтобы заботиться о нас, где никакие женщины не встают у нас на дороге, где доминирует одна реальность, жестокая в своем величии…» Ну и вот она, твоя реальность!

Но я не мог долго пребывать в саркастическом настроении. Жалость к себе поднялась внутри меня. «Господи,» — прошептал я, «Иисус Христос всемогущий…»

Никто не мог меня услышать, шум винтов был слишком громким. Мое сердце как будто билось за мягким небом рта. Мой скальп как будто замерз, а череп грозился лопнуть.

Ждать.

Не услышал ли я мягкое шуршание по корпусу лодки, или я уже страдаю от галлюцинаций?

Ждать, ждать, ждать.

Безоружные. Я не знал раньше, что это означает. В руках нет даже молотка, которым можно ударить, гаечного ключа, чтобы отбиться.

Шум сверху оставался постоянным. Было непонятно, что мы до сих по не слышали импульсов их гидролокаторов. Почему не работает ASDIC?

Или у них нет его с собой? Я должен попытаться и обдумать все трезво. U-A может лежать во впадине. Не было ли это место таким, что корпус лодки не мог отражать эхо импульсов? Мы не легли на песчаное дно, уж это было определенно ясно. Скрежет и визг были вызваны скалами, скребущими по нашему килю.

Командир покачал головой. «Невероятно,» — пробормотал он. «Прямо на нас из темноты». Так что мысли его все еще были заняты самолетом.

У них наверняка нет на борту ASDIC. Это абсурдно — нет смысла. Им не нужен ASDIC, чтобы определить глубину нашего убежища. Простого эхолота будет вполне достаточно, или даже просто взгляда на карту. Несколько пеленгов, и наши преследователи смогут запросто определить глубину, на которой мы лежим на дне.

Когда же они ударят? Что означает это ожидание? Сколько еще подонки собираются играть с нами в кошки-мышки? Мой желудок сжался. Я широко открыл рот и вдохнул, затем задержал воздух в своих легких сжатыми губами. Удержать его, удержать его… Моя вена на шее яростно пульсировала. Нет смысла — теперь я должен сделать выдох. Воздух вышел неровными маленькими выдохами.

Им не нужно использовать устройства для метания глубинных бомб. Они могут просто подкатить их к борту и сбросить — запросто, как лишние бочки со смолой.

Глотать, глотать, глотать воздух — пока мой рот открыт сам по себе — и я сражался за воздух, как тонущий человек. Пожар, черт возьми!

Еще доклады шепотом из кормы. Командир, казалось, не подозревал о них.

«… самолетная бомба, ударный взрыватель — как раз рядом с подлодкой, на траверзе орудия … Почти невероятно — такая темнота, и все же…»

Сумасшедший план — послать нас через пролив. Было предопределено, что все пойдет наперекосяк — любой дурак бы догадался. И Старик знал это! Он знал все это время, с тех пор как мы получили приказ прорываться. Он знал, что это было равносильно смертному приговору — это был единственный мотив его попытки списать нас на берег в Виго. Он мало надеялся, что это ему удастся, но это не остановило его от действий наперекор воле начальства. Никаких проблем, мы просто продрейфуем сквозь пролив. Очень изящно. Единственная проблема была в том, что такой трюк должен был стать успешным с первой же попытки. Второго шанса быть не могло — только не здесь.

Что это он бормотал сейчас?

«Очень мило с их стороны, я в этом уверен».

Все находившиеся в центральном посту слышали его. «Очень мило с их стороны разделять с нами компанию в такой ситуации».

Лишь горстка сардонических слов, но они были вовремя сказаны. Люди подняли глаза и снова зашевелились. Постепенно в центральный пост вернулось движение. Согнувшись, но на цыпочках, два человека пробрались мимо меня в направлении кормы.

Я непонимающе уставился на Командира. Он глубоко засунул обе руки в карманы овчинной жилетки. Было ясно видно, даже при этом свете, что он не утратил ни грамма своего самообладания. Он даже снисходительно пожал плечами для нас.

Где-то зазвякал инструмент. «Тихо!» — прорычал он. Булькала вода в льялах. Это наверняка происходило уже давно, но я не замечал этого до сих пор. Внезапная мысль пришла мне в голову: если мы неподвижны, то почему вода в льялах булькает? Я мысленным взором увидел, как поднимается уровень воды под плитами настила.

Командир продолжал играть свою роль героического подводника. «Разделять с нами компанию — можно ли просить от них большего?»

Звук винта «ритчи-питчи-питчи» стал ослабевать — и ощутимо. Похоже было на то, что наш мучитель уходил прочь. Командир повернул свою голову в одну сторону, затем в другую, чтобы уловить затихающий звук. Не успел я расслабиться, как шум гребного винта усилился до своего прежнего уровня.

«Загадочно,» — пробормотал Командир и наклонил голову в сторону Стармеха. Все, что я услышал из их разговора шепотом, было: «Не держит … утечка топлива … да …»

Командир повернулся к мичману. «Сколько времени они описывали циркуляцию?»

«Добрых десять минут, господин Командир,» — прошептал в ответ Крихбаум.

«Мерзавцы,» — произнес Командир.

Второго механика нигде не было видно. Вероятно, он отправился в корму, к нашему главному источнику беспокойства. С носа пришел еще один пакет докладов о повреждениях. Нам повезло, что у нас два офицера-механика на борту. Два сразу на одной подводной лодке — такое было редким феноменом. Нам повезло — мы счастливцы! Мы погрузились носом вперед, и Господь швырнул нам под киль пригоршню песка. И сверх того, два механика. Что может быть благоприятнее этого?

Командир нахмурился. «Где второй механик?»

«В отделении гребных электродвигателей, господин Командир».

«Немедленно отправьте его проверить аккумуляторы».

Наступила всеобщая активность. Я снова отметил ужасный свистящий звук. Он наверняка доносился из машинного отделения. Мы столкнулись с дном моря носом, но теперь корма лодки была заметно ниже. Почему Стармех не выровнял лодку? Нам надо было бы откачивать воду сейчас, при нормальных обстоятельствах, но главный осушительный насос был в нерабочем состоянии. Кроме того, справится ли он с огромным давлением воды снаружи? 280 метров — или, на языке нашего противника, около 900 футов. Ни одна обычная подводная лодка ни разу не заходила на такую глубину и вернулась обратно невредимой. Наш насос наверняка не был сконструирован для такой глубины.

Я украдкой взглянул через кормовую переборку. По какой-то причине в кубрике старшин было полно людей, но приглушенный свет не давал возможности разглядеть что-либо.

Командир оперся спиной на сверкающий серебристый ствол поискового перископа. Одной рукой он обхватил коленную чашечку, как будто она причиняла ему боль.

Неожиданно его тело напряглось. Он выпрямил спину и встал. Его голос больше не был шепотом.

«Ну, Стармех, сколько воды мы приняли в лодку? Какие танки повреждены? Какие из них не могут быть продуты? Можем ли мы откачивать воду на такой глубине?»

И новые вопросы пролились дождем на голову Стармеха: «Что произошло с главным осушительным насосом? Можете ли вы его починить? Если мы продуем все неповрежденные танки, что у нас остались, обеспечит ли это нам достаточную плавучесть?»

Стармех повел плечами, как расслабляющийся атлет. Затем он сделал два-три бесцельных шага. Старшина центрального поста тоже ожил.

Я напряг мозг. У нас на лодке три водонепроницаемых отсека. Прекрасно, но как это может нам помочь сейчас? Если Командир загерметизирует центральный пост от кормы — предполагая, что в этом есть какой-то смысл — другими словами, если он задраит кормовую переборку, то центральный пост и носовой отсек будут сухими и чистенькими. Великолепно! После этого мы можем ждать в комфорте, пока не закончится кислород. Это будет единственным преимуществом.

Главный осушительный насос… Если ему настал конец, у нас все же есть сжатый воздух. Мы можем использовать воздух высокого давления, чтобы вытеснить воду из наших танков, но достаточно ли его осталось после нашей бесплодной попытки продуть танки по пути на дно? Без насосов и воздуха высокого давления нам конец. Нам нужно быть в состоянии как откачивать, так и продувать танки, уменьшить наш вес и создать плавучесть. Но что если балластные танки больше не смогут удерживать сжатый воздух — если драгоценный воздух будет выходить через пробоины или поврежденные заслонки и устремляться к поверхности сразу же, как мы начнет продувание? Что, если он лишь будет образовывать пузыри, но не будет создавать никакой подъемной силы?

Стояла адская вонь. Газ из аккумуляторов — наверняка некоторые банки треснули. Аккумуляторные банки — штука нежная. Сначала взрыв, затем удар о дно. Аккумуляторы были нашим единственным источником энергии. Если аккумуляторы накрылись…

«Быстрее!» — услышал я голос Стармеха. «Давайте, живее!» — отозвался эхом боцман. Поступили еще доклады шепотом, большей частью с кормы. Я услышал их, но не осознал их смысла. Я слышал тяжелое, как у загнанной собаки, дыхание людей и топот их ног, а над всем этим — пульсация и ритмичное биение гребных винтов. Вне всякого сомнения, турбины. Они что, систематически сводят нас с ума? Мне захотелось отключить свои уши, заткнуть их пальцами, но это отрезало бы меня от происходившего вокруг. Я едва мог различать что-то в полутьме — это было похоже на пребывание в шахте.

У людей, проходивших через центральный пост, были гротескные движения канатоходцев. Я прижался спиной к основанию поискового перископа, подавленный чувством чрезмерности происходящего.

Второй помощник был совсем рядом со мной, тоже стоя в стороне. На борту сидящего на мели корабля для моряков всегда много работы, но мы утонули, а не сели на мель. Потонувшие корабли не давали никакой работы для палубной команды. Что они могли сделать?

А что там делает старший помощник? Он тоже должен быть где-то здесь, в центральном посту. Немного маловато здесь интеллектуальных ресурсов — любых ресурсов… Он мог бы это повторить сейчас!

Быстрое дыхание возле меня исходило от Айзенберга. Нервирующий звук, как у скотины в стойле. У меня снова появилось искушение заткнуть свои уши. В конце концов глухота может стать благословением. Ничего не видеть, ничего не слышать, ничего не нюхать — закопаться в землю, так сказать, если не считать того, что в листовой металл будет трудновато закопаться. Жалко нашего драгоценного топлива, но кто знает — понадобится ли оно нам когда-нибудь? Встань лицом к лицу с фактами, прекрати обманывать себя: нам настал конец. В этот раз не выскользнуть. Мы были пригвождены к одному месту. Корпус все еще держался, это верно, но нашим механизмам пришел конец. Встань лицом к лицу с фактами, не нужно самообмана. Нам конец! Без механизмов нам конец. Без плавучести мы будем лежать здесь до Страшного Суда. Воскресение тела с глубины 280 метров — это особая техника, известная только командованию подводных лодок.

Вырисовывавшиеся силуэтом на фоне слабого света от пульта гидрофона плечи Командира немного опустились. Мои собственные мышцы расслабились в имитации спокойствия. Расслабление разливалось по всей длине и ширине моей спины. Вот ромбоидная мышца — это она только что расслабилась: одна из двух больших мышц, поворачивающих плечо. Выучивши раз — никогда не забудешь. Классы анатомии в Дрездене, с их неразумным кромсанием трупов. Случаи отравления газом были самыми лучшими — они не разлагались столь же быстро, как умершие от естественных причин. Зал, полный скелетов, все смонтированные так, что они напоминали классические скульптуры. Коллекция вульгарных подобий: Дискобол, Монах, Мальчик, Вытаскивающий Занозу…

«Забавно,» — услышал я шепот Командира. Так что он находит забавным то, что ничего не происходит, что люди на поверхности все еще медлят. Командир полуобернулся в мою сторону: «Он вылетел под углом, вот под таким, немного скользнул в сторону и затем выпрямился».

Я не мог уследить за его жестами в полумраке. Старик довел меня до головокружения. Похоже, что для него не существовало ничего, кроме самолета. «Могло быть сброшено даже две бомбы — на самом деле я не видел».

Центральный пост был окутан голубоватыми испарениями. Вонь газа делала само дыхание неприятным. В кубрике старшин двое подняли крышку аккумуляторной батареи No.2. Глядя через дверь в переборке, я мог видеть при аварийном освещении, что один из них был вооружен полоской голубой лакмусовой бумаги. Щуп в другой его руке был погружен в льяла. Он извлек его и смочил лакмусовую бумажку.

Стармех говорил поспешно: «Принесите сюда известь, быстро. Затем определите, сколько банок повреждено».

Так что в льялах вокруг аккумуляторов была кислота. Множество банок должно быть треснуло и вытекло, и их серная кислота прореагировала с морской водой с выделением хлорного газа. Вот откуда ужасающий запах.

Командир слишком часто бросал вызов судьбе, и это было расплатой. Но что еще мог он сделать? Сумасшедшие в Керневеле — вот на чьей совести мы были.

Еще один приступ цинизма. Совесть — какая еще совесть? В терминах Керневеля мы были всего лишь парой кодовых букв, которые следует вычеркнуть из списков. Верфь построит другую подводную лодку, резервы персонала обеспечат комплектацию еще одной команды.

Я поглядел на Стармеха. Его рубашка насквозь промокла и была открыта до пупка. Прядь волос свисала на его лицо, а на левой щеке была косая ссадина.

Появился второй механик. Из его произнесенных шепотом слов я заключил, что вода в льялах отделения гребных моторов продолжает подниматься. Затем несколько обрывков: «Все еще поступает вода в машинное отделение — много воды… в клапане затопления под торпедным аппаратом No.5 трещина… трубы воды охлаждения… подшипники моторов… воздухозаборная труба треснула».

Второму механику пришлось сделать паузу, чтобы восстановить дыхание.

По плитам настила шаркали ботинки.

«Тихо!» — быстро произнес Командир. Гребные винты все еще кружились.

Некоторые из протечек были загадочны. Второй механик был не в состоянии определить все источники поступление воды, через которые она поступала в корпус. Уровень воды в льялах центрального поста тоже возрастал. Хотя и приглушенное, бульканье воды было ясно слышно.

Командир спросил: «Что насчет утечки топлива? Вы знаете, из каких танков уходит топливо?»

Стармех исчез в корме. Вернувшись через несколько минут, он доложил, запыхавшись: «Из трубки продувания выходит сначала топливо, затем вода».

«Странно,» — заметил Командир.

Ясно, что это было не по правилам. Я вспомнил, что трубка продувания расположена возле двигателей. Если танк получил пробоину, то вода стала бы вытекать из трубки под гораздо большим давлением. Командир и Стармех размышляли над этим феноменом. Танк все еще был наполовину полным, так почему же вытекает так вяло? Вдобавок к обычным топливным танкам, два из наших балластных танков были наполнены топливом, взятым с «Везера».

«Это ненормально,» — сказал Стармех. «Сначала вытекает топливо, но потом из пробного крана поступает вода».

«Этот топливный танк,» — спросил Командир, «где его отверстия проходят через прочный корпус? Где заслонки продувания и трубы заполнения? Кажется, есть надежда на то, что повреждена только трубка продувания, а сам танк цел».

Стармех и Командир могли только делать предположения, потому что сами трубы были недоступны. Можно было лишь догадываться, как выглядят снаружи главные балластные танки после взрыва и нашего падения на дно.

Стармех снова ушел в корму.

Я попытался мысленно представить различные танки. В булевых танках[48] топливо плавает сверху воды. Таким образом поддерживается равенство давлений — воздушные карманы отсутствуют, так что они менее уязвимы, чем другие танки. Вероятно, что один из наружных танков получил пробоину. Должно быть возможным определить количество потерянного топлива проверкой по приборам. Единственный вопрос — знал ли Стармех точно, сколько топлива должно было быть в его танках? Индикаторы уровня топлива были неточными, как и оценки количества топлива, израсходованного на ходу. Наши регулярные замеры щупами выдавали точные результаты.

Промокший до нитки, Айзенберг доложил, что он обнаружил поврежденный клапан и смог его отремонтировать. Это был возможный основной источник поступления воды в льяла центрального поста.

Я неожиданно заметил, что шум гребного винта утих. Было ли это уловкой противника? Наши друзья на поверхности легли в дрейф? Можем ли мы снова вздохнуть с облегчением или они пытаются обхитрить нас? Я напряг слух.

«Пустая трата времени,» — пробормотал Командир. И затем, в задумчивости: «Он не мог видеть нас — он просто не мог».

Старик потерял интерес к описывавшему наверху круги почета судну. Нет шума — нет смысла беспокоиться. Его мысли вернулись к самолету. «Он не мог… При этом освещении? Невозможно! Он появился слишком неожиданно». Голос Командира превратился в бессвязное бормотание. «Жалко, что мы не можем послать радиограмму … скверное дело … чертовски важно …»

Я понял, что он имеет в виду. Нужно предупредить остальных. Давно уже ходили слухи, что британцы создают новое электронное средство обнаружения и определения расстояния, достаточно компактное для установки в кабине самолета. Мы были живым доказательством точности слухов. Мы были морскими свинками. Если Королевские ВВС теперь могут обнаруживать подводные лодки вслепую — если плавание в надводном положении стало небезопасным, даже в темную ночь — то пора обнажить головы и возносить молитвы. Жизненно важная информация, но передать ее никаких шансов.

В центральном посту было так тесно, что я удалился в кают-компанию. Здесь тоже царил хаос. Стол и диван были завалены схемами и чертежами.

Стармех сосредоточенно изучал электросхему. Он непрерывно бормотал что-то, отслеживая ее лабиринты сломанным огрызком карандаша. Затем он схватил скрепку и стал вместо карандаша пользоваться ей. Дрожащими руками он процарапывал на линолеуме линии с такой страстью, что было ясно: надругательство над убранством нашей кают-компании больше не имело никакого значения.

Старший помощник сидел рядом с ним и протирал бинокли. Не у дел, подумал я. Навыки судоводителей не были востребованы сейчас — даже он должен был бы понять это. Как будто хорошее наблюдение значило что-либо на морском дне. Нелепо! И то, как он выглядел… Его обычно гладкое лицо приобрело две глубокие обезьяноподобные морщины от ноздрей до кончиков рта. На подбородке выбивалась щетина. Наш элегантный Номер Первый больше не был таковым.

Что-то зажужжало вокруг лампочки. Наша муха! Она не только пережила последнее суровое испытание — она была способна пережить всех нас.

Который час? Я пришел в смятение, обнаружив, что мои часы исчезли. Скверное предзнаменование. Я попытался разглядеть время на часах Стармеха. Пять минут после полуночи.

Командир вошел и стал бомбардировать Стармеха вопрошающими взглядами. «Ремонт в море… невозможно…» — услышал я шепот Стармеха.

Если не ремонт сейчас, в море, тогда что же? Послать за бригадой ремонтников судоверфи? Позвонить конструкторам лодки проекта VII–C?

Все плиты настила палубы сразу в нос от кают-компании и в проходе были сняты. Два человека работали на аккумуляторной батарее No.1. Кабели и инструменты подавали им из центрального поста.

«Черт!» — услышал я голос под ногами. «Что за кошмарная вонь!» Казалось, что голос доносится издалека.

Голова Пилгрима высунулась из смотрового люка. Старшина электриков ужасно кашлял, глаза его слезились. Не замечая присутствия Стармеха в кают-компании, он доложил прямо в центральный пост: «Передайте Стармеху — вышло из строя двадцать четыре банки аккумуляторов».

Двадцать четыре — а сколько их всего? Была ли потеря двадцати четырех банок гибельной или же терпимой?

Стармех поднял себя на ноги и приказал Пилгриму и его помощнику одеть спасательное снаряжение. Два коричневых ранца передали из центрального поста. Я отдал их вниз.

Пока электрики одевали свое снаряжение, Стармех протиснулся через смотровой люк впереди нашего стола. Через минуту-две он выбрался назад, кашляя. Он быстро достал схему аккумуляторной батареи No.1 и расстелил ее поверх остальных чертежей. Его карандаш перечеркивал одну банку за другой — всего двадцать четыре.

«Совершенно не хватает кабельных перемычек, чтобы обвести неисправные банки,» — сказал он, не поднимая головы. Я понял смысл сказанного. Неисправные банки невозможно было просто демонтировать и сбросить за борт. Стармех планировал отключить их и поставить перемычки, сделав рабочую аккумуляторную батарею из оставшихся банок.

Это казалось кошмарной задачей, разработать кратчайший и наиболее экономичный путь от одной исправной банки до следующей. Капли пота собрались на лбу Стармеха. Он прочерчивал линии и зачеркивал их снова, сильно шмыгая каждые несколько секунд, чтобы прочистить свой сопливящийся нос.

Жиголо занимался кают-компанией: он принес большое ведро с плещущейся белой жидкостью — известковое молоко, которое должно было остановить образование хлорного газа путем нейтрализации серной кислоты, вытекшей из наших аккумуляторов. Я услышал, как он открывает дверь в гальюн, где находилась спринклерная трубка, по которой известь попадет в льяла аккумуляторной батареи.

«Поспешай-ка, моряк — работай энергично!» Стармех поднялся и нагнулся над смотровым люком аккумуляторной батареи No.1. Все еще держа в руках схему, он вполголоса проинструктировал работавших внизу. Сначала Пилгрим не ответил, но затем из-под плит донеслась серия странно приглушенных ворчаний и стонов.

Командир громко потребовал принести ему хлеба и масла. Хлеб и масло — сейчас? Наверное, Старик все-таки не был голоден. Хлеб и масло должны были обозначать: «Все нормально. Ваш командир хочет перекусить. Любой, кто хочет перекусить — с ним все в порядке».

«Хочешь половину?» — спросил он меня.

«Нет, спасибо».

Старик изобразил подобие ухмылки, уселся и стал демонстрировать, как надо правильно пережевывать пищу. Он работал нижней челюстью так, как это делает жвачное животное.

Два моряка проскользнули мимо смотрового лючка и тут они увидели жующего Командира. Новость тут же разнесется по всей подлодке — чего он и добивался.

Электрик Цорнер вытащил свое миниатюрное тело из льял и снял с носа зажим. По его голой груди каплями стекал пот. Он увидел Командира и разинул рот.

Техник машинного отделения Франц протиснулся через переборку с лампой-переноской в руках, видимо в поисках Стармеха. Его руки по самые бицепсы были выпачканы в липком черном масле. Я не разобрал, что пробубнил из-под плит Пилгрим и что еле слышно сообщил Франц. Я только лишь догадался, что в корму все еще поступает вода. Стармех протиснулся в центральный пост, ведя за собой Франца, но через две минуты он вернулся и нанес очередной визит в льяла аккумуляторной батареи.

Командир отодвинул свою тарелку. Конец спектакля.

Сердитый голос Стармеха доносился из глубины льял. «Проклятие! В чем дело? Эй, Цорнер, почему нет света?»

Похоже, им под палубой не хватало помощников. Я краем глаза увидел в углу кают-компании фонарик, дотянулся до него и попробовал включить. Он работал. Я спустился через люк, заткнув фонарик за пояс. Стармех снова ругался. «Что, черт побери, творится? У меня будет наконец свет или нет?»

Я появился на сцене в нужный момент — Люцифер, несущий свет во всей красе. Стармех принял мое присутствие без единого слова. Очень удобно. Если только он сам себя не обманывает иллюзиям. Если гребные электромоторы затоплены, все его усилия будут напрасны — даже я знал это. Странно это его абсолютное молчание. Я мог видеть рядом с собой его правую ногу, неподвижную, как у трупа. Звук его хриплого дыхания успокаивал. Он сказал мне, как надо держать фонарик. В луче света я увидел его выпачканные в масле пальцы, сжимавшиеся и выворачивавшиеся по очереди.

Беззвучно я заклинал его поспешить, прекратить нервное ощупывание, делать работу аккуратно, использовать отпущенное нам время. Или теперь, или никогда.

Неожиданно я как бы увидел нас отдаленно и со стороны, как будто в часто виденной картинке: герои, гримированные маслом и грязью, горизонтально лежащие шахтеры из какого-то фильма с перекошенными лицам и покрытыми каплями пота бровями.

Моя свободная рука теперь потребовалась. Вот здесь, тяни его. Хорошо, я держу. Полегче, или ключ соскользнет. Вот черт! Слишком поздно, попробуй снова.

Если бы можно было двигаться… Шахтеры, право слово, по внешнему виду — ну точь в точь, только что вместо кирки и бура мы пользуемся гаечным ключом, плоскогубцами и аккумуляторными перемычками. Воздух был едва пригоден для дыхания. Да поможет нам Бог, если Стармех сейчас сдастся. Гаечный ключ в его зубах делал его сейчас похожим на отважного индейца на тропе войны. Он, извиваясь червяком, протиснулся вперед на добрых три метра. Я прополз за ним, оцарапав по пути в кровь обе коленки.

Меня поразил размер аккумуляторного отсека под плитами настила палубы. Я-то всегда представлял нашу «батарею» чем-то гораздо меньшим. Это было гигантской версией автомобильного аккумулятора, но какая его часть была еще работоспособна? Когда в носке становится больше дырок, чем ткани, он теряет свою идентичность и отправляется в корзинку для тряпья. Наши аккумуляторы должно быть сгодятся на металлолом и ничего более. Подонки превратили всю подлодку в руины.

Чье-то лицо уставилось на нас сверху. Я не мог определить, кому оно принадлежит, потому что оно висело развернутым на сто восемьдесят градусов относительно моего. Странно, как тяжело узнать перевернутое лицо.

Воздух! Почему они не подведут немного воздуха к нам вниз? Стальные ленты вокруг моей груди выжимали из меня все силы.

Стармех подал сигнал. Мы должны были выбираться наружу. Навстречу нам протянулись руки помощи. Я тяжело дышал, как собака в жаркий день.

«Хорошенькое дерьмо, а?» — произнес кто-то. Я слышал его как в тумане, как будто мои барабанные перепонки были под давлением. Я не мог собраться с дыханием, чтобы ответить утвердительно. Мои легкие продолжали накачивать воздух. К счастью, на койке Стармеха среди схем было местечко, куда я смог усесться. Чей-то голос сообщил время: 02:00. Неужели не позже?

Стармех доложил Командиру, что нам не хватает проводов. Меньше половины аккумуляторной батареи No.1 может быть соединено имеющимися перемычками. Неожиданно стало казаться, что нашей реальной проблемой было найти какое-то количество провода, а вовсе не всплыть на поверхность. Стармех издал всеобщий приказ: «Нужен провод — любой!»

Красивые сверкающие торпеды в наших аппаратах в носовом отсеке и на стеллажах стоили по 25 000 рейхсмарок за штуку, но все, что нам было сейчас нужно — это кусок старого провода за 5 рейхсмарок. У нас было множество снарядов, но не было провода. Ирония судьбы: масса боеприпасов, фугасных и зажигательных, и все же орудие теперь лежало еще глубже, чем мы сейчас. Оно отмечало точку, где наши останки лежали бы теперь, если бы Старик не сделал тот рывок на юг. Десять фугасных снарядов за десять метров провода — хорошее было бы деловое предложение.

Боцман исчез в носовом отсеке. Одни небеса знали, откуда он собирался раздобыть провод, но если он не найдет — и если поиски второго помощника, мичмана и старшины центрального поста будут равно безуспешны — что тогда?

Я услышал «демонтировать электрические цепи» и «скрутить их вместе». Это не звучало многообещающе. Провод должен быть определенного диаметра, так что же? Сплести несколько прядей вместе? Кропотливая и требующая много времени работа, которая может занять всю ночь.

Мы были теперь заметно ниже на корму. Доложили, что дейдвудная труба[49] на две трети покрыта водой. Если моторное отделение затопит, то все провода в мире не спасут нас.

Какой сегодня день? Календарь исчез с переборки — пропал. Как и мои часы. Мы существовали вне времени.

Атмосфера в кают-компании стала начинать действовать мне на нервы. Я пробрался в корму в центральный пост, обходя провалы в палубе. Каждый сустав моего тела ныл от недавнего лежания в скрюченном положении. Между моих лопаток будто возили кинжал, да и вся спина ныла. Мой зад тоже болел.

На плитах настила рядом с колодцем перископа лежал барограф. Две стороны стеклянного ящика были вдребезги разбиты. Перо было отогнуто назад, как заколка для волос, и волнистая линия, прочерченная на барабане, обрывалась вниз чернильной кляксой. Мне захотелось вынуть бумагу и спрятать ее в карман. Если когда-нибудь мы выберемся отсюда живыми, я смогу вставить бумагу в рамку и повесить ее на стену — наша судьба графически была изображена этой волнистой падающей вниз линией.

Стармех выработал систему приоритетов в своей битве с бедой: сначала первоочередные задачи, укротить огонь до того, как ветер его раздует, устранить повреждения, которые быстрее всего распространяются. Здесь, на борту лодки, каждая установка была необходима и не было ничего лишнего, но теперь, в нашем нынешнем положении, существовали тени отличия между необходимым и жизненно важным.

Командир и Стармех шепотом совещались. Из кормы появился техник машинного отделения Йоханн. Старшина центрального поста тоже принял участие — даже техник Франц был допущен внести свой вклад. Все члены старшего технического состава подводной лодки собрались в центральном посту, кроме второго механика, который был в моторном отделении. Я пришел к выводу, что работа в корме выполнялась постоянно и методично. Был достигнут определенный прогресс. Стармех возложил проблемы с аккумуляторной батареей на двоих старшин-электриков.

Собрание прервалось. Центральный пост опустел, в нем остались Айзенберг и Командир, который развалился на рундуке для карт с беззаботностью, которая не ускользнула от глаз матросов, проходивших мимо. Он сидел там, засунув руки в карманы овчинной жилетки, излучая доверие к своим специалистам.

Прошел Пилгрим и спросил разрешения присоединиться к поискам провода в носовом отсеке лодки.

«Разумеется,» — ответил Командир. «Нужен провод? Мы должны найти провод, даже если нам придется размотать его из наших основных приборов».

В этот момент в носовом дверном проеме появился боцман, сияя, как мальчишка в день рождения. В своих замасленных руках он сжимал несколько метров ржавой старой проволоки.

Командир кивнул. «Я же вам говорил. Это сгодится для начала».

Берманн пробрался через воду, которая поднялась над плитами настила в кормовой части центрального поста и пригнувшись, прошел через переборку в кубрик старшин — место, где была расположена аккумуляторная батарея No.2.

«Великолепно!» Это был голос Стармеха.

Берманн притопал назад. Он выглядел так, будто открыл Америку. Простая душа, наш боцман. Похоже, он не представлял, что нам нужно гораздо больше, чем несколько метров провода, чтобы решить все наши проблемы.

«Продолжай хорошее дело,» — сказал ему Командир. Затем он впал в молчание на добрых десять минут, потому что рядом не было никого, кто мог бы наблюдать его представление.

«Будем надеяться, что они не будут искать нас с помощью тросовых тралов,» — произнес он в конце концов.

Тросовые тралы? Я тотчас вспомнил о бретонских ловцах мидий, которые тащили свои тралы по песчаному дну, чтобы выковырять наполовину закопавшиеся мидии. Мы, похоже, лежим на скалах, а не на песке, и в этом случае тросовые тралы — если я думаю о тех же вещах — вряд ли будут подходящим инструментом для работы.

Стармех появился снова. «Как идут дела?» — спросил Командир.

«Так себе. Почти закончили, господин Командир. Осталось обвести только три банки».

Голос Командира приобрел немного более настойчивости: «А что в корме?»

«Могло быть и хуже». Возможно и так, подумал я, но не намного.

Я опустился на диван кают-компании и попытался с закрытыми глазами оценить ситуацию.

Командир отдавал приказ на продувание балластных танков лодки, пока мы падали вниз — и продували как сумасшедшие, но напрасно, потому что мы уже приняли внутрь столько воды, что ее вес не мог быть компенсирован вытеснением воды из балластных танков. U-A все еще имела отрицательную плавучесть даже после продувания всех танков. Из этого следовало, что теперь, хотя мы и были на дне, в наших балластных танках должен быть воздух — воздух продувания. Этот воздух может поднять нас на поверхность статически, но только если нам удастся уменьшить вес лодки. Это как сидеть в корзине воздушного шара, который, хотя и надут, прикован к земле избыточным балластом. Балласт должен быть выброшен из корзины до того, как воздушный шар поднимется. Да, но все это в том случае, если наши главные заслонки затопления держали воздух. Если заслонки тоже были повреждены и не были герметичны, мы могли закачивать в главные балластные танки столько воздуха, сколько захотим — до последней унции в наших воздушных баллонах — без достижения какого-либо эффекта.

Верно, существует еще динамический способ всплытия и погружения. Под электрическими гребными моторами и установив оба комплекта горизонтальных рулей на всплытие, подводная лодка может быть поднята под некоторым углом, подобно самолету. Но в нашем случае это не сработает. U-A была слишком тяжелой, и было сомнительно, что наших оставшихся ампер-часов достаточно, чтобы вращать гребные винты дольше нескольких минут. Хотелось бы знать — имеет ли Стармех хоть какое-то представление о том, сколько энергии в лучшем случае могли выдать наши несколько целых аккумуляторных банок.

Мы вероятно должны будем воспользоваться методом воздушного шара. Избыточная вода должна быть откачана за борт — откачана любой ценой.

Затем вверх. Вверх, за борт и плыть, спасая свои жизни.

Я смогу повесить свои пленки на шею. У меня есть водонепроницаемый мешочек. Я определенно должен взять те, на которых наша встреча со штормом. Они заслуживают спасения — они уникальны.

Нам бы только не попасть в то проклятое течение в проливе… Пригоршня песка под наш киль в самый последний момент — это близко к чуду!

Командир жевал нижнюю губу. Планирование и надзор теперь были функцией Стармеха. Это от его решений все зависело. Один Бог знал, как он выдерживает — он не остановился ни на мгновение.

Похоже было, что все протечки были устранены, за исключением небольшого просачивания от нескольких второстепенных ран на нашей стальной шкуре. Но та вода, что уже находится на борту? Я понятия не имел о ее объеме. Один литр воды — это означает один килограмм избыточного веса. Все мое тело чувствовало вес ноши, которую мы несем. Мы были тяжелы, тяжелы, несоизмеримо тяжелы — прикованы к одному месту своим собственным весом.

«Я чувствую, что пахнет дерьмом,» — пробормотал Айзенберг.

Френссен ухмыльнулся: «Почему бы тебе не открыть форточку?»

Из кормы донеслось шипение, как от выходящего пара. Оно пронзило меня насквозь. Боже, что там на этот раз? Тональность звука изменилась и теперь он напоминал струю с иголку толщиной, бьющую в стальной лист. Мне непреодолимо хотелось взглянуть — что это такое.

Что было в голове у Командира? Что могло происходить в его голове сейчас, когда он сидел в центральном посту, уставившись в пространство? Быть может, он планировал поднять нас на поверхность, сделать еще один рывок к Марокканскому побережью и высадить нас на берег? Должно быть, это так и было, потому что он хотел всплыть до рассвета. Если его единственным намерением было покинуть корабль, он не интересовался бы завершением ремонта в машинном отделении до первого луча света.

Плыть в темноте было бы чересчур рискованно. Течение разметает нас сразу, за пару минут, задолго до того, как британцы смогут остановить нас. Наши спасательные жилеты не имели аварийных огней, как у них. Мы даже не имели красных фальшфейеров — в действительности мы были совсем не готовы к нынешней аварийной ситуации.

Все еще ни слова от Командира. Я не могу задавать ему вопросы. Спустя две минуты он вошел в кают-компанию.

«Они должны дать ему медаль», — услышал я его слова. «Что-нибудь красивое и звенящее — Крест Победы, например».

Я тупо уставился на него.

«Да, он заслужил его. Это же не его вина, что мы до сих пор живы и брыкаемся».

Я живо представил себе сцену. Барак из гофрированного железа на Скале, стая летчиков в форме с фужерами шампанского наготове, собравшихся отпраздновать потопление подводной лодки. Определенно наблюдавшееся на экране радара самолета и подтвержденное Королевскими ВМС.

«Все это чушь собачья,» — голос Командира звучал устало и покорно, как будто немного больше повреждений здесь или там не имело больше значения.

Корма должна выглядеть хуже всего. Я удивлялся — почему бомба нанесла такой хаос в кормовой части подводной лодки. Повреждения в центральном посту и на аккумуляторной батарее No.1 были достаточно понятны, но я не мог понять причины для обширных повреждений в корме. Возможно, все-таки было две бомбы. Прозвучал ли взрыв как сдвоенный? Я не мог заставить себя задать вопрос.

Прибыл Стармех, чтобы обстоятельно доложить обстановку. Из потока технических подробностей я сделал вывод, что почти все отверстия в прочном корпусе протекали. Часть электрической системы была полностью выведена из действия, а также система контроля пожара, зависевшая от нее. Также была вероятность, что пострадали подшипники гребных валов. Если это так, то они будут перегреваться, как только валы начнут вращаться.

Доклад Стармеха содержал полный перечень наших повреждений. Не только главный осушительный насос был выведен из работы — остальные тоже. Носовой дифферентный танк больше не был водонепроницаем. Болты фундамента левого дизеля чудесным образом выдержали, а вот на правом дизеле их срезало. Компрессоры были вырваны со своих оснований. Носовые горизонтальные рули почти не двигались — без сомнения вследствие нашего столкновения со скалистым дном. Система компасов полностью накрылась. Магнитный, гирокомпас — все. Лаг и эхолот были сорваны со своих креплений: похоже, их не удастся восстановить. Радиооборудование тяжело пострадало. Даже машинный телеграф не работал.

«Это все, Стармех?» Рот Командира дернулся в кривой ухмылке. «Я могу все же предположить, что все ваши головы еще в порядке?»

Внезапно я услышал новый звук, определенно из-за борта. Высокий ритмичный вой, наложенный на более глухой ритм. Они вернулись! Мое дыхание перехватило, как будто сработал стоп-кран. Командир заметил звук в тот же момент. Он слушал с открытым ртом, нахмурившись. Пульсирующий вой нарастал. Снова турбины. Я подождал скороговорки ASDIC. Все — сидевшие, стоявшие в рост или на коленях — замерли в неподвижности. Мне было немного сложно узнать стоявших вокруг меня людей. Тот, что слева от перископа, должен быть мичманом — я смог узнать характерный подъем его левого плеча. Согнутая спина перед пультом управления гидрофоном принадлежала Стармеху. Моряк слева него должен быть второй помощник. Айзенберг стоял под боевой рубкой.

Казалось, что мой пульс бьется как паровой молот. Невозможно было избавиться от впечатления, что его биение было слышно всем в отсеке.

Мои уши стали гидрофонами беспредельной чувствительности. Они улавливали целый диапазон еле слышных шумов, множество из которых они не замечали до сих пор — скрип кожаных курток, мышиный писк подошвы ботинка на стальной плите палубы. Корабельные двигатели над нами были слишком громкими для моих высокочувствительных детекторов звука.

Они собираются нас прикончить. Тросовые тралы, ASDIC? Возможно, описывавшее круг почета торговое судно не имело на борту глубинных бомб — возможно, это было вспомогательное судно. Я напряг все свои мускулы и стал неподвижен — все, что угодно, только чтобы не выдать себя.

Что случилось? Вой гребных винтов, похоже, стихает — или я ошибаюсь?

Горящее ощущение в легких. Моя грудь свободно расширилась. Я сделал один неровный вдох, и тут же стал судорожно делать следующий. И еще, и еще. Я заряжал свои легкие воздухом и удерживал его. Паровой молот снова стал бить.

Я был прав, шумы утихали.

«Уходят,» — пробормотал Командир. Я тут же ослабел. Сдерживаемое дыхание вышло из меня чем-то вроде вздоха, и я угостил себя добрым глотком наполненного газом воздуха.

«Эсминцев надо опасаться,» — невозмутимо пробормотал Командир. «Это место просто кишит кораблями — должно быть, они подняли по тревоге все, что может держаться на плаву».

Это, будучи интерпретировано, означало, что последний визит был случайным. С моих плеч словно камень свалился.

И тут бряканье и стук инструмента заставили меня подскочить. В корме возобновилась работа. Я заметил, как и раньше, что в центральном посту было гораздо больше людей, чем могло быть тут по праву и долгу службы. Чисто инстинктивно они собирались тут под люком, когда неприятель был совсем близко. Все матросы прекрасно знали о глубине, на которой мы лежали — глубине, которой было впервые абсолютно все равно, кто ты: матрос или машинист. Для моряков в нашем положении спасательное снаряжение было бесполезно — если не считать дополнительных полчаса жизни, которые могут обеспечить его вставки, если кончится кислород в баллонах.

Мысль о том, что британцы вычеркнули нас из списков живых, и что наше предполагаемое уничтожение было уже давно доложено в Адмиралтейство, возбудило во мне смесь ужаса и насмешки. Я обнаружил, что придумываю колкости на английском: Not yet, you bastards, not yet. Don’t count your eggs…[50] — или речь все-таки шла о цыплятах?

Меня охватил приступ тошноты. Я сильно сглотнул, смывая кислотную рвоту своей собственной слюной. Затем тупая, пульсирующая боль появилась в задней части моего черепа и одновременно над правой бровью. Ничего удивительного. Туман, который мы вдыхали, становился все плотнее. Было почти невероятно, что мы все еще могли продолжать существовать на этой смеси сотен дурных запахов, выхлопов дизелей и газа из аккумуляторов. И к тому же сильно взрывоопасной смеси — единственная искра, и нам крышка.

«Верь в Стармеха,» — услышал я кого-то. «Он вытащит нас, попомни мои слова». Это был старшина Дориан. Я едва не ткнул его кулаком в нос, чтобы он не искушал провидение. Все-таки наш тупица второй механик никогда не заменил бы Стармеха. Невозможно даже представить себе, что Стармех мог бы списаться в Виго, как планировалось…

Я почти захихикал от своей ошибки. Ну-ка, дружище, подумай еще разок. Если бы Стармеха не было на борту этой посудины, тебя бы тоже не было — вас же собирались списать на берег обоих, помнишь? Но это бы стоило жизни всем остальным членам команды, приговорило бы их к смерти не единожды, а дважды. Пока ты на борту, U-A не будет гнить на дне. Линии на твоей руке говорят, что ты собираешься прожить до преклонных лет, так что тебе предначертано выжить. Никто не должен знать, что твоя жизнь заговорена, вот и все. Не искушай провидение, храни молчание и гляди молодцом. Они нас еще не заполучили, отнюдь нет. Мы все еще дышим — с трудом, возможно, но тем не менее дышим.

Бормотание и шепот из центрально поста давно уже были единственными человеческими звуками, доносившимися до меня в кают-компанию. Мне вдруг захотелось услышать свой собственный голос. Я захотел поболтать со вторым помощником, который сидел рядом со мной на койке Стармеха. Знаешь что, Номер Второй? Все это молчание напоминает мне о монахах, которые пытались заманить меня на путешествие на каноэ вниз по Дунаю. Я — и в монастыре? Жизнь впроголодь и никаких разговоров — почти так же скверно, как и в ВМФ. Ну и вот куда привело меня любительское увлечение лодочным спортом: на глубину в 280 метров в проливе Гибралтар…

Челюсть второго помощника наверняка бы отвалилась, если бы он услышал мой монолог, но я не произнес ни слова. На моем языке образовалась толстая пленка — ощущение было омерзительным, как будто во рту комок гнилого мяса.

Если бы только мы смогли послать радиограмму! Но на такой глубине никакой возможности, даже если бы передатчик был исправен. Никто дома не узнает, как мы погибли. Обычное письмо соболезнования от флотилии нашим родным: «Пропал без вести, предположительно погиб в бою». Наше исчезновение будет оставаться загадкой — конечно, если только британцы не воспользуются передачами «Радио Кале» и не обнародуют подробности нашего потопления.

Их техника в эти дни была изощренной. Они добивались доверия наших соотечественников, рассказывая маленькие детали: имена, даты рождения, размеры фуражек командиров. А Керневель? Они будут задерживать новости, как это обычно делали. В конце концов, у нас могут быть обоснованные причины для сохранения радиомолчания. Нас скоро запросят доложить наши координаты. Один раз, второй, третий раз — старая общепринятая практика.

Однако по природе вещей господа из штаба быстро придут к заключению, что нам не удалось проникнуть через пролив, как было приказано. Да собственно и не было никогда достаточно шансов прорваться — они наверняка знали это с самого начала. Их сумасшедший начальник быстро привыкнет к мысли о потере еще одной подводной лодки. Потоплена у Гибралтара, британской военно-морской базы на скале, населенной обезьянами, восхитительное климатическое рандеву — не так ли все это было? Боже на небесах, я не должен сломаться сейчас. Я сосредоточился на бананах, свисавших с подволока и тихо дозревавших. Посредине гнездились два или три ананаса — чудесные экземпляры, но их вид лишь смущал меня. Внизу — наша разрушенная аккумуляторная батарея; сверху — висячий сад.

Стармех снова появился. Неожиданно он остановился на полпути, как будто от множества одновременных команд его нервной системе все цепи закоротило. Его веки были наполовину прикрыты, его впавшие щеки подергивались. Или его остановил некий особенный звук среди множества других, исходивших с кормы?

Наконец он двинулся снова, но не своим характерным гибким кошачьим шагом. Его движения были скованы и напоминали марионетку, как будто ему требовалось усилие поставить одну ногу впереди другой. Расслабление не наступило до тех пор, пока он не сделал два или три шага. Он порылся в рундуке со свернутыми чертежами, вытащил один из них и расстелил на столе. Я помог ему, придавив углы книгами. Это был продольный разрез лодки. Трубы и кабельные трассы были показаны на ней как красные вены или черные артерии.

Я не знал, что он ищет. Проверял ли он заново отверстия в корпусе топливных танков, все еще надеясь обнаружить, почему вода выходит из трубки продувания?

В черты его лица глубоко въелось масло. Он вытирал его ветошью, но грязь пристала как чернила к пластине офорта.

Мозг Стармеха вынужден был работать как у детектива. При нынешних обстоятельствах броски и наскоки никуда нас не приведут. Время от времени он бормотал загадочные формулы и чертил кабалистические знаки. Затем в конце он впал в полное молчание, мрачно размышляя.

Второй механик присоединился к нему, весь взъерошенный и без дыхания. Он тоже молча уставился на чертеж. Звуковая дорожка будто снова пропала.

Все теперь зависело от размышлений наших двоих инженеров-механиков. Они сидели и собирались вынести приговор нашей судьбе. Боясь отвлечь их, я соблюдал полную неподвижность. Стармех пометил что-то на чертеже кончиком карандаша и кивнул своему подчиненному. Второй механик кивнул ему в ответ. Одновременно они выпрямились и удалились в корму.

Это выглядело так, будто Стармех знал теперь способ — как избавиться от избыточной воды. Я задумался — а как же он планирует справиться с наружным давлением?

Я мельком увидел наполовину съеденный кусок хлеба на столе кают-компании главных старшин — свежий белый хлеб с «Везера», обильно намазанный маслом. Толстый ломоть колбасы был водружен сверху. Мои глаза были прикованы и не могли оторваться от куска хлеба с полукруглым надкусом. Отвратительно! Кто-то ел, когда взорвалась бомба. Странно, что тарелка не соскользнула со стола, когда мы стремительно погружались носом вниз.

Дышать становилось все более и более трудно. Почему Стармех не увеличит подачу кислорода? Просто отвратительно — так зависеть от воздуха. Лишь только я задерживал дыхание на короткое время, как тут же в ушах начинался отсчет секунд. Затем меня просто тянуло на рвоту. Хороши свежий хлеб и подлодка, полная провизии, но в чем мы действительно нуждались — это воздух. Наша неспособность жить без него с лихвой была доказана нам. Сколь часто в нормальных условиях я вспоминал, что не могу существовать без кислорода, что влажные легочные доли бесконечно надувались и опадали за моими ребрами? Легкие… Я никогда не видел их за пределами прозекторской, кроме как в виде приготовленной еды. Тушеные легкие — любимая пища собак. Легкие и клецки, еда за шестьдесят пфеннигов на главном вокзале, где суп с клецками и кислой капустой был всегда горячим и с примесью опилок с пола, пока санитарный инспектор не закрывал их лавочку.

«Жидкий воздух», название лекции в школе. Это звучало как название номера в кабаре. Приезжий лектор вынимал сосиску из сосуда и разбивал ее вдребезги молотком, погружал в него розу и в пыль растирал лепестки между пальцев.

Две сотни и восемьдесят метров. Каков вес столба воды, который давит на наш корпус? Я должен быть способен вычислить его. Я знал цифры — я запомнил их, но мой мозг работал вполсилы. Давление внутри моего черепа делало мышление невозможным.

Я чувствовал себя так, будто серое вещество в мозгу было бродящей кашей, из которой вяло поднимались и лопались пузыри. Я тосковал по своим пропавшим часам. Мое чувство времени было нарушено — я не мог определить длительность нашего пребывания на морском дне. Способность ориентироваться тоже пропала. Казалось, что от объектов восприятия меня отделяют существенные расстояния. Мое зрение не работало как следует — предметы казались находящимися дальше, чем они были на самом деле. Я не мог коснуться лица второго помощника, хотя логика подсказывала мне, что он заведомо в пределах досягаемости.

Стармех вернулся. Я собрал свои мысли и сфокусировал их на нем. Сеточка морщин на его лице разветвилась еще больше. В его угольно-черных зрачках сверкали бриллиантами искорки, а его рот был мрачной впадиной. В этом тусклом свете казалось, что его черты были вывернуты наизнанку, как у резиновой маски. Барельефы — как там они классифицируются? Камея: выпуклая. Инталия: углубленное изображение. Так что лицо Стармеха напоминало инталию. Морщины на его лбу быстро двигались, как заслонки проблескового маяка: открыть, закрыть, открыть, закрыть.

В левом кармане брюк я ощущал свой талисман, овальный кусок отполированного кварца. Я раскрыл ладонь и погладил камень. Он превратился в человеческую плоть, теплую и слегка округлую. Животик Симоны. И сразу же я услышал ее сладкое щебетание: «Ca c'est mon petit nombril — как вы его называете? Кнопка в животике? Кнопка животика![51] Забавное словечко. Pour moi c'est ma boite à ordures — regarde, regarde!»

Она выудила пальцами какой-то пушок из изящного маленького углубления и держала его перед моим носом, хихикая.

Если бы только Симона могла видеть меня сейчас, на глубине в двести восемьдесят метров. Не просто где-то в Атлантике. У меня теперь постоянная прописка: пролив Гибралтар, возле Марокко. Здесь лежит наша сигарообразная труба с пятьюдесятью телами: плоть, кости, кровь, костный мозг, качающие воздух легкие, бьющийся пульс, стучащие сердца — пятьдесят мозгов, и каждый с целым миром воспоминаний.

Я попытался представить меняющиеся прически Симоны. Какая была самая последняя? Как я ни старался, но так и не вспомнил. Неважно, вспомню позже. Лучше не пытаться так усердно. Воспоминания возвращались сами по себе.

Я отчетливо помнил ее лиловый джемпер. Желтый шарф тоже, и блузку цвета мальвы с замысловатым узором, который при тщательном рассмотрении оказался тысячекратно повторенным лозунгом Vive la France.[52] Золотисто-оранжевый цвет ее кожи… Да, вот теперь я вспомнил ее волосы. Пряди на ее лбу — вот что восхищало меня. Они были обычно растрепаны, но гладкие как шелк. Ее волосы сзади вились — иногда они даже напоминали локоны в стиле Бидермайера. Симоне нравилось выглядеть артистично небрежной.

Это было нечестно с ее стороны — похитить мой служебный бинокль для своего папочки. Нет сомнения, что он просто хотел убедиться — действительно ли современные бинокли настолько превосходят старые. Должно быть, его заинтриговала новая просветленная оптика, которая давала такое четкое изображение в темное время суток. А Симона? Всего лишь еще одна ее игра? Монике прислали игрушечный гробик. Женевьеве и Жермен тоже, но Симоне — нет.

Вошел Командир вместе со Стармехом. Они склонились над схемой. «Вручную в дифферентовочный танк…» — услышал я слова Стармеха, очевидно относящиеся к нашему грузу воды. Вручную? Разве это возможно?

Возможно или нет, но они оба кивнули головой.

«Затем за борт из танка при помощи вспомогательного осушительного насоса и воздуха высокого давления…»

Голос Стармеха явно вибрировал. Глядя на его профиль, я почувствовал тревогу. То, что он до сих пор был еще на ногах — это было просто чудо. Он был измотан еще до начала наших последних проблем. Любой человек с таким же или большим счетом контратак на подлодку был бы выжат как лимон, отсюда и было намерение отпустить его. Но надо было сходить еще в один поход — и вот теперь это… Умственное напряжение изломало его брови и это не давало жирным каплям пота скатываться с его лба. Когда он повернул свою голову, я увидел, что все его лицо блестело от пота.

«Шум… тут уж ничего не поделаешь… альтернативы нет… главный балластный танк No.3…»

При чем тут упоминание главного балластного танка No.3? Ничего не могло с ним случиться — он же находится внутри прочного корпуса. Я попытался вспомнить свои уроки. U-A могла плавать лишь на одном танке No.3, но плавучести, создаваемой одним танком, заведомо не хватало для уравновешивания веса воды, которую мы набрали внутрь. Следовательно, воду требуется вытеснить. Я понятия не имел, как Стармех предполагал откачать воду из центрального поста, сначала в дифферентовочный танк и затем за борт, но Стармех не был дураком. Он никогда не принимался за дело, если не был уверен в своих фактах.

Я догадался, что до окончания всех необходимых ремонтов не будет предприниматься ничего, чтобы поднять нас со дна. Мы сможем сделать только одну попытку.

Командир заговорил. «Лучше сначала выровнять ее…» Да, верно, мы лежали кормой вниз, перекачка воды в нос была абсолютно невозможна. В таком случае — как выровнять?

«Нам придется вручную перетаскать ее с кормы в центральный пост». Вручную перетаскать — ведрами? Передавать из рук в руки? Я уставился на Командира и подождал, пока он не более определенно. «Организовать аварийную партию по перекачке…» — продолжал он. Итак, он имел это в виду буквально.

Я присоединился к человеческой цепочке, которая сформировалась в кубрике старшин и в помещении камбуза. Мое место оказалось возле переборки. Воздух заполнили инструкции и ругательства, произносимые хриплым шепотом. Кто-то передал мне бачок вроде того, что использует дневальный для ополаскивания столовых приборов. Он был заполнен наполовину. Я принял его и протянул через переборку, как дурак. Айзенберг подхватил его на излете моего движения. Я услышал, как он выливает его в льяла центрального поста на уровне перископа. Всплеск прозвучал почти непристойно, как рвота пьянчужки.

Пустые ведра и бачки нужно было передавать в корму для заполнения. Образовались узкие места, но несколько команд Стармеха, произнесенных вполголоса, устранили затор и двустороннее движение было налажено.

Моим непосредственным соседом был Цайтлер, одетый в разорванную и неопрятную майку. Зловещая сосредоточенность появлялась на его лице каждый раз, когда он рывком подавал мне полное ведро. Сосуды перемещались вдоль людской цепочки под аккомпанемент шипения, шепотов и рычаний. Особенно тяжелый бачок достиг меня. Его содержимое выплескивалось через край, несмотря на то, что я держал его обеими руками. Грязная жидкость намочила мои брюки и ботинки. Моя спина тоже была мокрой, но от пота. Дважды, передавая ведро Айзенбергу, я уловил подбадривающую ухмылку Старика. По крайней мере, какая-то компенсация.

Время от времени поток ослабевал из-за путаницы в корме. Несколько приглушенных ругательств, и цепь восстанавливала свой ритм.

Старшина центрального поста был исключением — ему не приходилось напрягать внимание. Поскольку он был последним в эстафете, он мог опустошать ведра как угодно. Глядя в корму в кубрик старшин, я заметил, что палуба там тоже была мокрой. Под ней была аккумуляторная батарея No.2 — разве это не имело значения? Я утешил себя, вспомнив, что Стармех был поблизости. Он приглядит за всем, что нужно.

Еще один потоп — в этот раз прямо на мой живот.

Глухой стук, затем проклятия. Движение снова остановилось. Если судить по звуку, кто-то задел ведром за переборку у камбуза.

Я ошибаюсь, или все-таки корма приподнялась на несколько градусов? В центральном посту воды было уже по лодыжки.

Сколько сейчас уже времени? Должно быть по меньшей мере уже 4 утра. Жаль потерянных часов. Ремешок пропал — это ерунда, он был клееный, а не простроченный — но часы сами по себе были хорошие. Десять лет без ремонта.

«Следи за собой!» — прошипел Цайтлер. Черт побери, я отвлекся и перестал сгибать руки. Если бы Цайтлер передавал мне ведра как следует, мне было бы проще. Но его работа была труднее — он должен был протаскивать их через переборку, и поэтому он выглядел таким напряженным. Ему приходилось поднимать ведра над комингсом обеими руками, а я пользовался только правой. Я не замечал до этого, как я хватал ручку ведра и с размаху передавал его принимающему.

«Когда рассвет?» — спросил Командир Крихбаума. Мичман пролистал свои таблицы. «В 07:30, господин Командир». Осталось немного!

Могло быть даже позже, чем 4 утра. Если мы скоро не начнем двигаться, наша попытка всплытия будет отложена. Это означает — ждать придется до наступления ночи. Еще один целый день тосковать по солнечному свету.

По цепочке прошел шепот: «Отдых — отдых — отдых!»

Если план Командира был выбросить лодку на берег при помощи наших остатков ампер-часов — при условии, что нам вообще удастся всплыть — ему потребуется прикрытие темноты. Мы не были в самом узком месте пролива, так что расстояние между нашим местом залегания и берегом было значительным. Это еще более уменьшало наши шансы. Обеспечат ли оставшиеся ампер-часы в целых аккумуляторных банках достаточно энергии? Чего стоят все наши усилия по оживлению аккумуляторов, если подшипники валов выведены из строя? Опасения Стармеха наверняка имеют под собой реальные основания.

Люди выглядели просто ужасно. Желтые лица, глазницы обрамлены черно-зеленым, красные опухшие глаза, спекшиеся рты, судорожно глотающие воздух. Френссен напоминал скульптуру из дерева, за исключением пухлых губ, блестевших в его бороде как яркий опознавательный сигнал.

Стармех прошел в нос доложить, что опасность для гребных электромоторов миновала. Мой вздох облегчения окончился стоном — он хотел убрать из кормы еще больше воды.

«Очень хорошо,» — произнес Командир нормальным голосом. «Продолжайте».

Каждый мускул моего тела бунтовал, когда я принял первое ведро, переданное мне Цайтлером. Предельно трудно оказалось восстановить наш прежний ритм работы.

Рыгая, давясь рвотой, судорожно дыша в вонючей атмосфере, мы продолжали работать. Одно было определенно: мы медленно, но верно выравнивались.

Командир прошлепал по воде к переборке и прокричал в корму: «Как идут дела?»

«Осталось еще немного, господин Командир!»

Я чувствовал, что могу свалиться прямо там, где стою, прямо в маслянистый суп, покрывавший плиты палубы — мне было все равно. Я начал считать ведра. Как раз когда я насчитал пятьдесят, по цепи передали: «Стоп откачивать».

Безмолвная благодарственная молитва. Мне все же надо было передать четыре или пять сосудов от Цайтлера Айзенбергу, но старшина центрального поста передал их уже в нос, а не обратно в корму.

А теперь снять мокрую одежду. Кубрик старшин был переполнен, потому что у всех была та же мысль. Я схватил свитер, и мне даже удалось найти кожаные штаны. Сухая одежда — это фантастика! В конце надеть морские ботинки. Френссен воткнул свой локоть мне в ребра, а Пилгрим наступил мне на ногу, но наконец-то работа была сделана. Я прошлепал по воде через цетральный пост, как озорной мальчишка и плюхнулся на койку в кают-компании.

Затем я услышал слово «кислород». Новый приказ был передан из уст в уста: «Включить патроны с углекислым калием. Всем, кто не на вахте, включиться в аппараты».

Второй помощник уставился на меня в смятении.

Дополнительное распоряжение: «Если кто-то собирается спать, убедитесь, что загубник на месте».

«Целую вечность не пользовался этой штукой» — услышал я бормотание боцмана через дверь.

Патроны с углекислым калием… Это все поставило на место. Нам еще долго ждать — не будет роскошного рассвета для нас, не сегодня. Второй помощник ни разговаривал, ни улыбался. Приказ не нравился ему так же, как и мне. На его часах я рассмотрел время: было 5 часов утра.

Я проковылял снова в корму и прошлепал по воде через центральный пост. Атмосфера была угрюмой. Прощайте все наши надежды всплыть на поверхность до рассвета. Приказ дышать через патроны с углекислым калием изгнал все предположения подъема до возвращения темноты. Я струсил при мысли о еще одном целом дне на глубине. У персонала машинного отделения будет много времени, чтобы привести свои апартаменты в порядок. Нет нужды спешить, по крайней мере сейчас.

Я нервно порылся в головах своей койки и вытащил дыхательный патрон, прямоугольный металлический сосуд размером с две средних коробки для сигар.

Другие обитатели кубрика старшин уже привинчивали воздушные трубки и зажимали зубами резиновые загубники. Цайтлер, который был медленнее остальных, исступленно ругался.

У Пилгрима и Кляйншмидта изо ртов уже высовывались серые шланги. Я надел зажим для носа, заметив при этом, что мои руки дрожат. Я осторожно вдохнул воздух через патрон, почти заинтересованный — что же это такое будет. Воздух из сопла имел ужасный резиновый привкус, а клапан загубника трещал при выдохе. Что-то не так, судя по звуку. Быть может, я дышал слишком сильно? Я заставил себя вдыхать и выдыхать более равномерно, медленно и спокойно, надеясь, что привкус резины уменьшится.

Резервуар доставлял неудобство. Он весил по крайней мере килограмм и болтался у моего живота, как лоток билетерши. Его наполнитель предназначался для поглощения выдыхаемой нами двуокиси углерода, или по крайней мере столько ее, чтобы в воздухе, которым мы дышали, содержание не превысило бы четырех процентов. Больше этой цифры было уже опасно. Мы могли задохнуться от продуктов своего собственного дыхания.

На сколько еще времени хватит кислорода? Автономность подлодок проекта VII–C оценивалась в трое суток, так что наши воздушные баллоны должны содержать достаточно кислорода для трижды по двадцать четыре часа — не считая краткой отсрочки благодаря баллончикам, входившим в состав нашего спасательного снаряжения.

Если бы только Симона могла видеть меня в таком виде, со слоновьим хоботом и коробкой на животе…

Я глянул на Цайтлера, рассматривая его с вниманием, которое уделил бы своему собственному отражению. Спутанные волосы, на лбу обильный пот, широко раскрытые глаза с лихорадочным блеском и темно-лиловыми пятнами под ними, нос, зажатый прищепкой, резиновая трубка, высовывающаяся из запутанной щетины — фигура из какого-то дикого маскарада.

Эти бороды! Сколько времени мы уже в море? Я попытался подсчитать. Семь или восемь недель — или девять, десять?

И снова Симона. Я увидел ее улыбающейся, жестикулирующей, скидывающей бретельки со своих плеч. Мигание век — и ее образ исчез.

Я решил глянуть на центральный пост. Болезненно пригнувшись, пробрался через переборку. Теперь я мог видеть образ Симоны, спроецированный на трубы, рычаги и приборы. Я видел переплетение кабелей, маховиков и отсечных клапанов, и, наложенный на них, образ Симоны: груди, бедра, пушок на лобке, влажные полураскрытые губы. Она перекатилась на свой животик, дотянулась до колен и сделала «лебедя». Полосатая тень от ставен скользила по ее телу, когда она покачивалась взад и вперед. Я закрыл глаза, и она оказалась надо мной. Ее полные груди отвисали, большие коричневатые ареолы были будто нарисованы вокруг ее розовых сосков.

Симона среди серо-зеленой травы в дюнах, ее живот и грудь покрыты мокрым песком; Симона с откинутой головой и изогнутой шеей; Симона — подрагивающее тело без лица.

И другое наложение картинки, на этот раз крупным планом: фигура с трубкой во рту. Я вздрогнул. Это был второй помощник, уставившийся на меня, как будто он собирался сделать заявление. Он неуклюже вытащил свой загубник. Слюна капала с него. «Всем на борту: применение огнестрельного оружия запрещено до особого распоряжения,» — сказал он гнусавым голосом и подмигнул. «Опасность взрыва…» Ну конечно же, газ из аккумуляторов.

Он вернул на место свою соску и снова подмигнул, прежде чем отправиться на свою койку. Я не смог найти остроумный ответ, посему сделал очень глубокий выдох через свой регенеративный патрон и вместо этого погремел на него клапаном. Его просто ничего не берет, нашего Младенца. Британцы пока еще не прикончили его — ни его, ни всех нас остальных. Наши глаза все еще увлажнялись, когда мы мигали, наши суставы автоматически получали нужную смазку, нервные импульсы пробегали у нас в мозгу. Система обмена веществ была просто чудом. Двигатели и моторы остановились, но наши тела продолжали трудиться, как будто бы ничего не произошло. Они продолжали функционировать как обычно, не требуя от нас даже думать о них. Я мысленно представил себе одно из тех многоцветных изображений человеческого тела в виде электростанции — команды маленьких человечков, опрыскивающих желудок кислотой, добавляющих ферменты, перерабатывающих отходы…

Чудо жизни, непрекращающийся источник изумления. Взять, к примеру, морских улиток в их блестящих раковинах: как может такая раковина, твердая как фарфор, расти? Каким образом мягкие и нежные на ощупь грибы умудряются прорастать сквозь асфальт? Как пиявки могут сосать густую кровь через человеческий кожный покров?

Я пробрался как пьяный вдоль рундуков. Мои руки нащупали занавеску Командира, потом какую-то фанерную перегородку. Теперь я мог добраться до кают-компании без акробатики. Плиты настила вернули на место. В аккумуляторе No.1 возможно осталось сколько-то энергии — достаточно как раз для короткого пробега на главных электромоторах.

В кают-компании горел свет. Если мы оставим гореть лишь эту единственную лампочку, то она должна светить целую вечность и еще один день. 40-ваттная лампочка определенно съест за неделю меньше энергии, чем один-единственный оборот наших винтов. Вечный свет, на глубине в 280 метров…

Кто-то сделал приборку — по крайней мере частично. Картинки — хотя и без стекол — были возвращены на переборку, и книги расставлены на своей полке в каком-то подобии порядка. Старший помощник по всей видимости улегся спать, судя по его задернутой занавеске. Второй помощник уже устроился в дальнем конце койки Стармеха с закрытыми глазами. Ему бы лучше было растянуться на своей койке, а не сидеть здесь как мешок с картошкой, но он устроился с такой законченностью, которая будто говорила — он ни за что больше не пошевелится.

От изумления я чуть было не стал скрести голову. Кают-компания никогда еще не выглядела столь мирно. Никакого сквозного передвижения, никаких смен вахт. Картинки и книги, уютный свет лампочки, аккуратно отшлифованное дерево, кушетки из черной кожи. Никаких труб или белой корабельной краски, и даже не видно ни одного квадратного сантиметра нашего изуродованного корпуса. Добавьте шелковый абажур над лампочкой, вазу с искусственными цветами и отделанную бахромой скатерть, и наша гостиная будет иметь завершенный вид.

Положим, картинку слегка портил второй помощник — или, скорее, его дыхательная трубка. Парадная гостиная и причудливая одежда плохо сочетались.

Я заставил себя подумать о том, что снаружи была самая черная и глубочайшая темнота, какую только можно вообразить — невообразимые силы природы, от которых наш тонкий и потрепанный корпус был единственной защитой. Природа не снабдила нас способностью жить на такой глубине. У нас нет ни жабр, ни плавников, ни плавательных пузырей для балансирования в воде…

Голова второго помощника опустилась на грудь. Ему удалось отключиться от окружающей обстановки. Ничего не мешало сну нашего Младенчика. Что могло дать ему возможность заснуть в таких обстоятельствах? Покорность судьбе, как у большинства команды, или его личным наркотиком было сыгранное Командиром шоу под названием «Уверенность»? Слепая вера в опыт Стармеха и в эффективность его аварийной команды? Или это просто дисциплина — было объявлено спать, следовательно, надо спать?

Время от времени он мычал или задыхался своей слюной. Он не просыпался, а продолжал шумно всасывать воздух, как поросенок у сосков свиноматки. Казалось, он покинул себя и погрузился в блаженные воспоминания детства, убежал от настоящего и вернулся к материнской груди. Я не мог ему не позавидовать, глядя, как он посасывает, сопит и мирно дремлет.

Измотанный почти до предела, я задремывал на несколько минут и снова просыпался. Должно быть, уже седьмой час утра.

Обрывки поэм и мнемонических стихов проскальзывали через слои моего сознания. Затем появились мыльные пузыри, расписанные мерцающими визуальными воспоминаниями. Я попытался поймать какие-то из них, сфокусироваться на отдельном образе, поймать связную мысль. Мы слишком доверились механизмам. Мы перенапрягли их. Теперь мы вынуждены умилостивлять их и снова добиваться их милости. Враждебные машины могут убивать. Просто немыслимо, что может сделать машина, если она сделает свой выбор. Мне было достаточно лишь вспомнить свой древний Фиат на переезде со шлагбаумом в Вероне. «Miràcolo!»[53] — закричал водитель грузовика, который подбежал помочь мне, потому что двигатель моей машины продолжал работать на больших оборотах, хотя я выключил его и вытащил ключ зажигания. Они вырвали провод от аккумулятора, затем на всякий случай другой, но маленький двигатель легковушки продолжал бешено вращаться, несмотря ни на что. Краника для перекрытия бензина не было — его ставили только на самые первые модели. Калильное зажигание, узнал я позже. Слишком медленно ездил под горячим солнцем.

Лучше быть подвижным, чем рассматривать свой пупок — лучше впитывать все происходящее, регистрировать каждую деталь, пристально рассматривать каждый интересный объект. Хотя для этого вовсе не требуется двигаться. Например, я могу сосредоточиться на блестящем загубнике второго помощника. Или на мочке его левого уха — обрисованной должным образом и более выразительной, чем у Номера Первого. Я тщательно изучал его, рассек его голову на составные части, пристально рассмотрел его ресницы, брови, губы.

Неожиданно увеличенные фотографии начали шевелиться. Я изо всех сил уставился на редкие усы Младенчика, но танец картинок продолжался. Неожиданно меня снова посетили воспоминания о пухлом коммивояжере, который подвез меня в своем потрепанном Опеле. Он считал нужным повторять свою философию жизни каждые пятнадцать минут: «Любая женщина не откажет! Поверь мне — любая женщина. Происхождение не имеет значения. К ней только нужно правильно подойти, вот и все».

Я заставил себя открыть глаза и видение поблекло. Что за пласт памяти изверг это отвратительное создание? Это было пять лет назад — больше, чем пять лет. Мои мысли никогда прежде не возвращались к нашей встрече, и все же я отчетливо видел пучки волос, выбивающиеся из его ноздрей, массивное кольцо с печаткой на его пухлом пальце. Тембр его голоса вернулся ко мне, точный в каждой своей детали: ««Любая женщина не откажет…»

Я сделал новую попытку повернуть свои мысли в ином направлении, но это было сродни попыткам запустить рукояткой дохлый двигатель: несколько вспышек вполсилы, и снова ничего.

Потом я попытался опустошить свое сознание полностью, но вакуум не был идеальным — снизу подбирался страх. Сколько уже часов мы лежим на морском дне? Когда мы погрузились, была примерно полночь — по корабельному времени, по крайней мере, хотя корабельное время было не только несоответствующим нашему географическому положению, но и отличалось еще на дополнительный час. У нас было немецкое летнее время. Это что означало — надо прибавлять или вычитать? Я не смог решить эту задачу — даже с такой простой проблемой не смог справиться. По корабельному времени должно было быть по меньшей мере 07:00, слишком поздно для каких-либо попыток подняться в предрассветных сумерках. Мы должны будем ждать возвращения темноты.

Сейчас на британских камбузах должны готовить огромные количества яиц и бекона, которые англичане считали обязательным началом дня. Мысль о еде чуть не вывернула меня наизнанку — я быстренько выбросил ее из головы.

Командир только лишь намекнул, что мы должны всплыть до рассвета, лишь чтобы подбодрить нас. С его стороны весьма умно было не связывать себя какими-либо обещаниями. Притворный оптимизм? Чепуха! Поддержать боевой дух в своей команде — вот его единственная мотивация.

Целый день здесь на глубине — и быть может, еще дольше. И все время с этой трубкой во рту. О Господи!

Второй помощник прочистил горло. Я пронырнул сквозь слои сна и оказался на поверхности. Мои веки конвульсивно замигали.

Я потер глаза костяшками указательных пальцев. С тяжелой, свинцовой головой, с болью в глазах и еще большей болью у основания черепа. Проклятый слоновий хобот! Второй помощник все еще был единственным представителем хоботных в пределах видимости.

Я хотел узнать, который час. Наверняка время уже пополудни. Мои часы были хорошим приобретением. Швейцарские, RM 75. Дважды терялись и чудесным образом снова находились каждый раз. Хотелось бы знать, где они сейчас. Никто не мог их стянуть.

Неизменное молчание. Ничего — как бы тщательно я ни прислушивался. Никакого шума вспомогательных механизмов, все та же мертвенная тишина. Регенеративный патрон лежал на моем животе, как каменная грелка с горячей водой.

Время от времени кто-то с замасленными руками проходил через кают-компанию. Были ли в корме все еще нерешенные проблемы? Улучшилось ли наше положение, пока я спал? Не появилась ли новая надежда? Нет смысла спрашивать — все были очень таинственны.

В таком случае, откуда же я знаю, что компасы — гирокомпас, магнитный, все — снова в работе? Узнал ли я это во время своего сна? Горизонтальные рули были заклинены и их перемещение ограничено, но это знали все еще до того, как я отключился.

А как там насчет протечек? У Стармеха есть план, но верит ли он все еще в него? Мне это пошло на пользу — потерять связь с происходящим. Я даже не знаю, сколько времени я проспал.

В какой-то момент кто-то что-то сказал. «Мы должны поднять ее, как только станет темнеть». Естественно, голос Старика. Он все еще отзывается во мне: «…должны поднять ее… станет темно…»

Сколько часов до наступления темноты? Наступление ночи — это должно быть хорошо. Какая жалость, что мои часы потеряны.

Глядя вокруг, я обнаружил, что наша собачка, плетеная из пальмового волокна, больше не свисает с подволока. Я не смог найти ее под столом, поэтому соскользнул с койки и встал на четвереньки. Полумрак был населен морскими ботинками и жестянками с пищей. Черт, битое стекло! Я наткнулся на подушку Стармеха. Еще я нашел полотенца и перчатки, но не нашел наш амулет, собачку, плетеную из пальмы. Сколь ни ничтожна она была — это был наш талисман и ему нельзя было позволить исчезнуть. Чертов беспорядок!

Когда я снова уселся, мои глаза упали на второго помощника. Собачка была прикреплена к его левой руке. Он крепко спал, обнимая ее, как куклу.

И снова кают-компанию осторожно пересек кто-то с гаечным ключом в замасленных руках. Мне стало стыдно за свое бездействие. Единственным утешением для меня было то, что вахтенные офицеры и матросы были столь же бездеятельны — и то, что нам было приказано включиться в регенеративные патроны и сидеть тихо. В действительности нам досталось наихудшее: сидеть развалившись, бездельничать, валяться, пялить глаза, страдая от галлюцинаций. Я жаждал хоть что-то делать.

Мой загубник булькал как соломинка в стакане с соком. Слишком много слюны во рту. Сначала десны сухие как подошва ботинок, а вот теперь перепроизводство. Мои слюнные железы не были приспособлены к такому образу жизни.

Только две из трех подводных лодок возвращалось из своего первого боевого похода — такова была нынешняя статистика. U-A относилась к элите. Она нанесла достаточно урона в свое время. Теперь был черед противника.

Я уговаривал самого себя, как упрямого ребенка. Лежи смирно — иначе дело кончится слезами!

Лечь, забраться в свою койку? Как мог я так поступить, когда Командир наверняка все еще на своем посту, а механики работают до изнеможения?

«Нам всем предначертано когда-то уйти…» Слова мелькнули в моей голове два или три раза, произнесенные с легким саксонским акцентом. Я мысленно увидел крупным планом мрачного водителя катафалка, проникновенно кивающего и глядящего вперед поверх рулевого колеса. Мы были на пути в деревню в Мекленбурге, чтобы забрать Свóбоду, утонувшего в местном озере; Свóбода, двадцатилетний студент моего класса в колледже. Даже при сильной летней жаре мекленбургские фермеры обычно кормили нас каждый день жирной соленой свининой и картошкой. Вместо горчицы прилагались мухи. Однажды вечером Свóбода исчез. Я нашел его на следующее утро среди ярко-зеленых растений в пруду, в месте, где глубина была меньше двух метров. Он мог бы дышать, встав на цыпочки.

Свóбода как будто позировал для погребения. Он был очень бледный. Я крикнул три раза как можно громче, когда заметил его рыжие волосы посреди той живой зелени.

Причиной смерти было установлено утопление, хотя никто не понимал, почему Свóбода утонул. Он был неплохим пловцом.

В нашем случае причина смерти будет однозначна: кислородное голодание. Обитатели некоторых коек уже выглядели так, будто они отошли в мир иной во сне, мирно и безмятежно, с трубками во рту. Этим лежащим навзничь телам нужно было только сложить руки, чтоб завершить образ.

Не слишком ли затягивается этот суд божий? Мастерство твое взвешено на весах, и найдено мастерство недостаточным, говорит Господь. Будут стенания, скрежет зубовный, говорит Господь.

И вот оно снова — страх, нахлынувший в мое горло откуда-то между лопаток, поднявший ребра грудной клетки и распространившийся на все мое тело. Я даже мог чувствовать его покалывание в своем пенисе. У повешенных часто возникает эрекция, я знал это — или все-таки этому есть какая-то более физиологическая причина?

Командир «Бисмарка»[54] все еще думал о своем фюрере, когда наступила решающая сражение. Он воплотил свои сантименты в сигнал: «… в последний бой … бессмертная преданность …» или какие-то другие слова равно поучительного склада. Человек во вкусе нашего Номера Первого.

U-A была плохо оборудована для подобной патетики. На такой глубине мы могли составить экзальтированную радиограмму, но не могли ее отослать. Фюреру придется обойтись без последнего сообщения от U-A. Воздуха здесь внизу не хватит даже для лебединой песни, если мы надумаем исполнить Deutschland über alles.[55]

Бедняга старина Мартельс! Большая ошибка — записаться на «Бисмарк» — и в то же время повод посмеяться. Мартельсу нужен был еще только значок боевого корабля для завершения коллекции, и именно поэтому он настоял на переводе. Теперь его юная вдова может радоваться, глядя на доставшуюся ей по наследству коллекцию побрякушек.

Что они чувствовали после того, как торпеда повредила их рулевое устройство и они стали описывать циркуляцию? К тому времени, когда спасательным судам «Кастор» и «Поллукс» было приказано выйти из Бреста, всё на борту «Бисмарка» было превращено в металлолом и пушечное мясо.

Dulce et decorum est pro patria…[56]

Битва при Лангемарке! Как они пичкали нас этим чертовым фиаско в колледже! Я вспомнил, как выучил отрывок к годовщине битвы при Лангемарке и прочел его наизусть на торжественном собрании. Как там это было написано? Постарался вспомнить, пару раз моргнул и вспомнил слово в слово:

Затем произошло несравненное: в ночной атаке — одной из бесчисленного множества — в конце октября 1914 года, среди уже спадавшего града вражеского огня и при свете дикого мерцания дымов битвы, кристаллизовавшихся в красные агатовые огни, массы молодых людей, решившихся биться до последнего, и ведомые как бы единым духом, неожиданно возникли из складок местности или просто поднялись с земли и с песней на устах — а за ними последовали и другие, которых они увлекли за собой — пошли навстречу своей смерти.

Как-нибудь надо будет процитировать этот отрывок для старшего помощника — ему должна понравиться заключенная в нем сентиментальность.

Неудивительно, что им удалось вбить столько этого в нас — дерьмо липнет.

Мрачные видения ушли. Я убежал от них к Симоне. Я беззвучно произнес ее имя — один раз, другой, снова и снова, но чары пропали. Ее образ был как блеклый снимок. Я уставился в переборку перед собой.

На месте Симоны там появилась Шарлотта. Шарлотта с грудями-тыквами, которые раскачивались как колокола, когда она поднималась на руках и коленях.

Другие женские образы пробились на поверхность. Инге из женского вспомогательного персонала. Комната в берлинском отеле, в которой размещался офис командования железнодорожных перевозок — больше похожий на гостиную, чем на спальню. Света нет, потому что отсутствуют шторы затемнения. Я ощупью нашел Инге. Она направила меня в себя, раздвинув бедра.

«Не останавливайся, ради Бога! Продолжай! Только не останавливайся. Вот так, и вот так, и так, и так…»

Её сентиментальное лицо. Её влажный язык, блуждающий по моей шее. Её сочащийся слюной рот. Клубки слюны, вымокшие волосы на лобке. Я провел ладонью по ее скользким, вздувшимся губкам. Её тело подрагивало как желе. Нажим ее бедер. Её Полет Валькирии — вставание на дыбы, погружения, покачивания и ныряния, мускусный запах, вырывающийся из ее кожи.

А та, с волосами в стиле Медузы? Секретарша из женского журнала. Десять к одному — у нее была фальшивая грудь. Почему бы еще она никогда не раздевалась? Никаким образом нельзя было заставить ее сделать это. Похотливая как чертовка, но никогда не сбросит с себя даже ниточки. Всегда одна и та же прелюдия: что-нибудь съешь — может быть, бутерброд? И неизменная пара свечей. В конце концов она укладывалась в постель. Нечего валять дурака, как она это называла, но всегда оставалась одетой.

Воздушный налет почти закончился. Я залатал окно картонкой. Настоящий джентльмен всегда выказывает свою признательность за оказанные услуги.

Несвязные слова проплывают по моему сознанию как воздушные шарики. «Ты всегда только об одном думаешь! Разве ты не можешь подумать о чем-нибудь другом?» Бриджитта, которая обожала тюрбаны: «J'aime beaucoup Rombrang — c'est unique, son style…» Мне понадобилось соображать одну-две минуты, прежде чем я сообразил, что она имеет в виду Рембрандта.

А теперь та девица из Магдебурга, с немытой шеей и веснушчатым носом. Полная пепельница, украшенная использованными контрацептивами. Неряхи, эти студентки-любительницы — достаточно, чтобы у парня все опустилось. Горестный плач: «Что с тобой случилось? Я не могу лежать здесь всю ночь. Давай, двигайся!» Или наоборот: «Полегче, милый, ты не ковер выбиваешь!»

Или взять блондинку, что я подцепил в поезде — ту, что я про себя прозвал «Большие титьки». Я даже не могу вспомнить название захудалого городка, который обегали в поисках пансиона. Подозрительные взгляды и затем: «Извините, у нас все занято». Я знал, что не смогу дольше этого выдержать. Между своих ног я уже чувствовал клейкую влажность — естественная смазка. Невероятно просто, как это все работало. Идти-то некуда, но моя система уже функционировала. Ничего, кроме открытых полей за домами. Не видать даже ни единого кустика, никаких шансов быстренько улечься среди поросли. У меня до сих пор сводит пальцы на ногах, когда я вспоминаю, как мы снова и снова пытались: «Не будет ли у Вас случайно свободной комнаты на ночь?» Мы нашли комнатку почти на окраине. Повернуть ключ, сбросить с себя все и — бинго! На некоторое время. У нас впереди было двадцать четыре часа.

Карусель мягко повернулась, и я увидел любительницу-профессионалку с огромными раскачивающимися грудями. Когда я спросил ее, почему она это делает бесплатно — она ответила так: «Вношу свой вклад в победу на войне». Обычные упражнения оставляли ее холодной. А вот что ей больше всего нравилось — это когда она стояла, опираясь на руки и приподнимаясь на цыпочках, и ты совершал стремительную серию толчков.

Я мельком увидел самое нижнее матовое стекло в белой двери. Розовая смазанная тень лица: изгнанный муж на четвереньках, убежденный в своей невидимости. «Посмотри на него, ты только посмотри на него — все, на что он годится — это только подглядывать!»

А теперь сказочница. Сидя на мне сверху и подняв колени, она обычно радостно щебетала, как будто бы понятия не имела — что там происходит внизу. Она никогда не двигалась, просто вела себя как ребенок и рассказывала сказки. И где это я умудрился подцепить ее? Ну конечно же, в поезде из Мюнхена в Берлин.

Та пара шлюх в убогом номере парижской гостиницы — их я не желал видеть. Убирайтесь! Я попытался зафиксировать свои мысли на Симоне, но вместо этого увидел одну из них восседающей на биде, промывающую свою промежность при свете голой лампочки. Дряблая, неприглядная кожа. Ее партнерша была не лучше. На ней остались надеты чулки и неопрятный лифчик. Возбужденно болтая, она выудила из потрепанной кошелки жалкого маленького зайца. К нему прилипли влажные серые клочья газеты, а шея была наполовину отрезана. Ручейки крови просочились из раны и свернулись. Шлюха на биде, все еще обрабатывая себя пригоршнями ладоней, между всплесков воды повернулась и издала визгливые крики восторга при виде синеватого трупика в вытянутых руках другой. Энтузиазм, вызванный их приобретением, выразился в нелогичном и хриплом смехе. У девицы, державшей тушку зайца, на лобке был треугольник рыжих волос. Рядом с ним, на правом бедре, прилип кусок газеты размером с кулак от обертки зайца. Когда она хихикала, ее живот трясся, а отвислые груди колебались в унисон.

Как и тогда, я почувствовал приступ тошноты. Мой регенеративный патрон начал дребезжать. Мне пришлось заставить себя дышать равномерно. Осторожно! Сконцентрируйся на дыхании, отработай технику.

Главной проблемой было — не дышать слишком энергично. Потихоньку, полегоньку… Но независимо от того, как бы я ни следил за собой — собиралось слишком много слюны. Как справиться со своими слюнными железами? Свой ритм дыхания я еще мог контролировать, но слюнные железы — дело другое. Они сами по себе определяли свою производительность. Я никогда раньше не пробовал управлять ими.

Если мы не будем шевелиться и даже не будем шевелить мизинцем, то наш расход кислорода безусловно сократится до минимума. Лежа и полностью вытянувшись, абсолютно неподвижно, даже не мигая, мы сможем выжить гораздо дольше, чем позволяла спецификация подводной лодки проекта VII-С.

Сам акт дыхания потреблял кислород, поэтому следовало дышать неглубоко — не вдыхать воздуха больше, чем нужно было телу для его естественных функций.

Но тогда любое количество кислорода, который мы сэкономим, будет тотчас израсходовано теми, кто усердно трудится над поврежденными механизмами в корме. Они снижали наши запасы, отбирая кислород у нас изо рта.

Время от времени приглушенные удары и бряканье доносились из кормы. Каждый раз я вздрагивал. Вода в пять раз усиливала звуки. Наверняка моряки делали все возможное, чтобы избежать шума, но как им работать беззвучно с тяжелым оборудованием? Когда я представил, что там творится, и при этом подумал о том, что команда Стармеха не могла себе позволить уронить ключ из страха привлечь внимание британского эсминца…

Старший помощник вернулся с обхода. Его обязанностью было проверять, что у всех спящих загубники были во рту. Потные волосы прилипли в его лбу. Я не видел ничего из его лица, кроме скул. Его глаза были в тени.

Уже очень давно я не видел Стармеха. Не хотел бы я оказаться на его месте. Слишком много для любого человека.

Тихо вошел Командир. Как раз перед тем, как он достиг стола в кают-компании, с кормы снова донеслось бряканье. Его лицо перекосилось как будто от неожиданной боли.

На нем не было регенеративного патрона. «Ну, как дела?» — спросил он. Я в ответ едва заметно кивнул. Он быстро глянул в кубрик старшин и снова исчез.

Я чуть не впадал в обморок от усталости, но о сне нечего было и думать. В моем воображении картины менялись одна за другой, будто кто-то перебирал картотеку. Тетушка Белла, христианка, лечившая верой и бывшая королевой сеточек для волос. Хороший бизнес у нее был. Сеточки для волос импортировались из Гонконга тюками по сто килограмм за раз. Тетушка Белла заказывала красивые конверты с изящными надписями и прозрачными окошечками. При помощи трех прилежных девушек она выбирала сеточки из кипы и упаковывала по одному в бледно-лиловые конверты — этот процесс увеличивал их рыночную стоимость в пятьдесят раз. На тетушку Беллу работала дюжина или даже больше торговых агентов. Позже я узнал, что она подобным образом работала и с контрацептивами, но только по ночам. Я часто представлял, как она сидит, искусная и старательная, перед горой бледно-розовых презервативов, похожих на овечьи внутренности и ее шустрые пальцы отделяют их от кучи и упаковывают в маленькие пакетики. Фамилия тетушки Беллы была Фабер, Белла Фабер. Ее сын, Куртчен Фабер, выглядел как тридцатилетний хомяк. Это он командовал отрядом торговых агентов. Лучшими клиентами у них были парикмахеры. Дядюшка Эрих, муж Беллы, отвечал за торговые автоматы, установленные в убогих общественных уборных: «3 шт. за 1 рейхсмарку». При своих обходах автоматов дядюшке Эриху приходилось выпивать с каждым хозяином. Обратно к велосипеду — в потертой котомке монеты в одну марку, в другой презервативы, затем отплытие к следующей пристани. Вынуть выручку, перезарядить автомат, снова выпить. Он не мог выдержать темп, бедный старина дядюшка Эрих, который никогда не снимал свои велосипедные прищепки на брюках, даже дома. Он упал со своего велосипеда между двух точек продажи и испустил дух. Полиция увезла его. Наверняка они были поражены количеством монет и презервативов, которые у него нашли.

Неожиданно я заметил, что у второго помощника вывалился загубник. Насколько давно? Не впал ли я сам в беспамятство? Я пошевелил его за плечо, но он только промычал. Он не очнулся до тех пор, пока я не потряс его как следует — тут он ошеломленно уставился на меня. Ему потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя. Тогда он оцепенело протянул руку за загубником, и стал прилежно сосать его. Он уснул снова моментально.

Как ему это удавалось — было загадкой. На мгновение я подумал, что он притворяется — но нет, он по-настоящему отключился. Единственное, чего недоставало — так это пулеметных очередей храпа. Я не мог отвести глаз от его изнуренного, искаженного сном лица. Зависть? Или меня терзало разочарование, что я не мог общаться с ним взглядом или жестом?

Я не мог больше усидеть на диванчике. Мои ноги собирались спать, даже если сам я этого не собирался делать. Я направился в центральный пост.

В радиорубке все еще продолжался ремонт. Двое старшин радистов соорудили мощное освещение и работали без загубников. Похоже, что у них были проблемы. Все вокруг них было усеяно деталями и частями оборудования, но похоже было, что нужных запасных частей у них нет. «Невозможно сделать,» — услышал я слова Германна, «не с теми деталями, что у нас на борту».

Аварийное освещение в центральном посту давало мрачный свет, оставляя переборки в тени. Три или четыре смутно различимых фигуры работали в носу, скорчившись, как шахтеры. Командир молча разглядывал карту, опершись локтями на штурманский столик. Панель затопления была украшена деталями, которые не относились к ней — возможно, это были части главного осушительного насоса. На заднем плане луч света ручного фонаря порхал по приборам и клапанам. Я смог различить лишь бледный глаз глубиномера. Стрелка все еще показывала 280. Я уставился на нее с чувством сродни недоверия. 280 метров… Была ли хоть одна подводная лодка прежде на такой глубине?

Становилось все холоднее и холоднее. Мы не могли отдать много тепла наших тел, а включение обогрева было просто невозможно. Какая же температура снаружи — подумал я.

Благодарение Господу, у нас был Стармех. Его движения вновь обрели что-то от его прежней гибкой грации. Праздновал ли он уже победу? Командир повернулся к нему, промычал что-то и спросил: «Ну, как?» На лице Стармеха, которое в полумраке выглядело засаленным, не было заметно следов удовлетворения.

Напрягая свой слух как только мог, я лишь уловил то, что все протечки были устранены.

«В любом случае, мы не сможем всплыть до наступления ночи».

Я не мог спорить с рассуждениями Командира. Но на моих губах трепетал вопрос: «А сможем ли мы даже тогда?» Я страшился того, что Командир и Стармех делают ставку на невероятную возможность, а не на определенность.

С кормы в этот момент как раз проходил через центральный пост моряк. Он должен был расслышать слова Командира. Меня не удивило бы, если Командир использовал слово «всплытие» специально для него, чтобы тот смог передать его в носовые отсеки: «Старик только что сказал что-то про всплытие…»

Я все еще не знал, сколько в уверенности Командира было от игры, и сколько основывалось на убежденности. Он определенно выглядел на много лет старше, когда полагал, что за ним никто не наблюдает: лицо в морщинах, мускулы лица обмякшие, покрасневшие веки опухшие и обвисшие. Все его тело в такие моменты выражало отказ от борьбы. Но не сейчас. Сейчас он держался прямо, сложив руки на груди, слегка наклонив голову, неподвижный как модель, позирующая скульптору. Я даже не смог бы определенно сказать, дышит ли он. Он был настолько неподвижен, что вокруг него паук мог бы свить свою паутину. Вот только не было у нас на борту пауков. Нигде на борту не было паутины. Загадка — полное отсутствие пауков. Возможно U-A была слишком сырой для них, слишком подвержена перепадам температуры. Наша же единственная муха похоже просто процветала в таких экстремальных условиях.

Не осознавая полностью, что я делаю, я уселся на комингсе носовой двери.

Лицо Командира маячило надо мной. Сказал ли он что-то? Наверное, я выглядел смущенным, когда с трудом поднялся на ноги, потому что он произнес какие-то успокаивающие слова. Затем, качнув в сторону головой, он пригласил меня сопровождать его в корму. «Мы сможем заодно посмотреть, что они там в корме делают».

Я вытащил свою резиновую трубку, сглотнул накопившуюся слюну, глубоко вдохнул ртом полные легкие и молча последовал за ним.

В первый раз я заметил, что на рундуке для карт кто-то сидит. Это был Турбо. С безвольно опущенной на грудь головой он выглядел так, будто у него сломана спина. С противоположной стороны приблизилась фигура — Айзенберг, шатающийся от утомления, будто пьяный. В левой руке он держал какой-то длинный металлический штырь и электрический кабель, в правой руке большой разводной ключ. Он протянул ключ моряку, скорчившемуся на уровне палубы. Командир остановился ненадолго возле оставленного поста управления горизонтальными рулями и осмотрел тягостную сцену. Айзенберг, который еще не заметил нас, обернулся на всплески воды от моих шагов. Он выпрямился и попытался расправить плечи. Его рот открылся и снова закрылся.

«Ну как дела, Айзенберг?» — спросил Командир. Старшина сглотнул, но не смог произнести ни слова.

Командир приблизился и положил ему на плечо руку — лишь на мгновение, но Айзенберг просто расцвел от мимолетного контакта. Более того, его лицо сморщилось в дружелюбной улыбке. Командир отрывисто кивнул два-три раза и отошел от него.

Я знал, что за нашими спинами старшина центрального поста будет теперь обмениваться взглядами со своими матросами. Старик! Его еще никто ни разу не победил, нашего Старика!

Плиты настила в старшинском кубрике не были возвращены на место, так что кто-то все еще работал с аккумулятрной батареей No.2. Снизу неожиданно появилось потное лицо, испачканное маслом. Я узнал старшину электриков Пилгрима по его квадратной бородке. Мгновение Командир и Пилгрим смотрели друг на друга, затем по всему чумазому лицу Пилгрима расплылась ухмылка. Командир протянул: «Ну, как?» с поднимающейся интонацией и кивнул. Пилгрим усердно кивнул в ответ. Было ясно, что и он тоже теперь чувствовал себя ободренным в своих стараниях.

Наш путь в корму представлял проблему. Пилгрим торопливо стал водружать на место секцию настила палубы, чтобы нам было бы куда поставить ногу, но Командир жестом отменил его порыв. Он протиснулся в корму, прижимаясь грудью к койкам, и пересек узкую планку как альпинист. Имея возможность выбора, я все же принял помощь Пилгрима.

Дверь на камбуз была открыта. Порядок внутри уже был восстановлен. «Каттеру можно доверять, бьюсь об заклад,» — пробормотал Командир.

Следующая дверь, которая вела в машинное отделение, тоже была распахнута настежь. Когда дизели работали и всасывали воздух, требовалось подналечь, чтобы преодолеть разрежение в машинном отделении и открыть дверь. Сейчас пульсирующее сердце нашей лодки было безжизненным.

Отсек был слабо освещен переносными лампами. Мои глаза вскоре привыкли к полумраку. Переходные мостики были сняты, как и сияющие плиты настила. Только теперь я понял, насколько далеко вниз от палубы простирались двигатели. Между их фундаментов я различил хаос инструментов, масленок, набивок и тяжелых деталей машин. Это было похоже на судоразделочную верфь, а вовсе не на машинное отделение. Повсюду было смазочное масло, вязкая черная кровь двигателей. Его лужи были на всех горизонтальных поверхностях. Комки ветоши валялись кругом. Вся затемненная пещера была диким скопищем запачканных тряпок, маслянистых прокладок, согнутых труб, помеченных грязным пальцем асбестовых экранов, замасленных гаек и болтов.

Низкие голоса, приглушенное звяканье металла о металл.

Что-то шепча Командиру, Йоханн продолжал орудовать огромным разводным ключом. Я понятия не имел, что у нас были такие тяжелые инструменты. Движения старшего техника были точными и экономичными — никакой нервной суеты в движениях рук, никакой дрожи.

«Подпорки держат хорошо,» — услышал я.

Эта фраза заставила меня насторожиться. Дерево — посреди всей этой стали? Затем я их увидел — отрезки брусьев квадратного сечения со стороной около 12 см, расклиненные на местах как рудничные стойки. Плотницкая работа в мире стали и железа… Где только хранилось дерево? Я никогда не видел на борту каких-либо брусьев.

Источник спокойствия Йоханна был для меня загадкой. Быть может, он просто забыл о наших ограниченных запасах кислорода и о столбе воды в 280 метров над нами? Командир заглядывал повсюду. Он опустился на колени и оперся на руки, чтобы лучше увидеть моряков, усердно трудившихся под палубой как перекрученные факиры. Хотя он едва ли произнес хоть слово, лишь мычал и произносил свое обычное протяжное «Ну, как?», но замасленные троглодиты с уважением, как на чудотворца. Их вера в его способности вызволить нас казалась безграничной.

Медленными, размеренными движениями Командир пробрался в корму через разбросанные детали механизмов.

В дальнем конце двигателя правого борта двое или трое склонились над фундаментными плитами, нарезая большие куски уплотнительной набивки.

«Как идут дела?» — спросил Командир вполголоса. Его голос звучал с теплотой, обычно приберегаемой для вопросов о жене и семье.

Стал виден Стармех в рамке между телом Командира и его согнутой рукой. «Деформировано несколько шпангоутов,» — услышал я его шепот. «Существенное смещение через эту секцию…»

Фонарик освещал его лицо. Усталость нарисовала зеленоватые полукружья под его лихорадочно блестевшими глазами. Морщины на его лице углубились, за ночь состарив его на десять лет.

Я мог видеть только резко освещенное лицо Стармеха, но не его тело. Я вздрогнул, когда мертвенно-бледная обрамленная бородкой голова Олоферна заговорила снова. «Трубы охлаждающей воды … весьма плохое состояние … требуется пайка … двигатель правого борта … возможно, полный отказ … текущий ремонт невозможен … во всем остальном порядок … сущая правда … валы …»

Я понял, что нечто возможно выправить только кувалдой. Командир и Стармех согласились, что работа кувалдой была невозможна — шум!

И снова голос. «По крайней мере, это в порядке, благодарении Господу… это сработает, наверняка… проклятый кавардак… еще больше работы для вахты…»

«Все идет прекрасно, Стармех,» — прорычал Командир. «Мы справимся». Он обратился ко мне театральным шепотом: «Чертовски хорошо знают свое дело наши машинисты!»

Запачканный отсек гребных электродвигателей представлял собой столь же удручающее зрелище, как и машинное отделение. Исчезла наша аккуратная и стерильная силовая станция, у которой все движущиеся части были скрыты стальными панелями. Смотровые лючки и плиты настила были сняты, открывая внутренности станции. Она тоже была усеяна грязными кусками ветоши, деревянными брусьями, инструментом, клиньями, кабелями, переносными лампами и извилистыми проводами. Под палубой все еще плескалась вода. В этом зрелище было что-то непристойное, нечто с привкусом изнасилования и осквернения. Старшина-электрик Радемахер лежал лицом вниз. Вены на его шее вздулись от усилий при затяжке гаечным ключом каких-то внушительных болтов.

Радемахер услышал нас и начал вставать, но Командир положил руку на его плечо и мягко удержал его, затем кивнул и сдвинул свою фуражку на затылок. Радемахер ухмыльнулся.

Я увидел боковым зрением часы. Полдень. Должно быть я все-таки задремывал время от времени. Прочный однако механизм у этих часов, выдержали же взрывы. Мои глаза загорелись при виде пустой бутылки. Где я могу найти что-нибудь попить? Сколько времени прошло с нашей последней чашки кофе? Я не был голоден — пустой внутри, это верно. Но не голоден. Только адская жажда.

Там стояла еще одна бутылка, наполовину полная, но я не мог украсть у Радемахера его яблочный сок.

Командир стоял тут же, прямой как шомпол, задумчиво глядя на заднюю крышку кормового торпедного аппарата. В конце концов, вспомнив о моем присутствии, он повернулся и пробормотал: «Пойдем». Я напрягся для еще одного трудоемкого карабканья через владения несчастных, повторного распределения утешения для тех, кто в нем нуждался, но в этот раз Командир не задерживался. Несколько коротких кивков и мы были обратно на камбузе.

Апельсины! Ну конечно же, мы же взяли апельсины с «Везера». В носовом отсеке стояли два ящика спелых апельсинов. Декабрь был лучшим месяцем для апельсинов. Я почувствовал, как у меня во рту собирается слюна, пробиваясь через пленку образовавшейся там слизи. Она была плотной и желатинообразной, и мои слюнные железы с ней не могли справиться, но апельсин должен промыть ее.

Кают-компания мичманов казалась пустой. Главные старшины машинного отделения были в корме, а мичман был в центральном посту, когда я последний раз видел его. Я мельком подумал — а где же боцман?

Я открыл дверь в носовой отсек так тихо, как только мог. Обычное приглушенное освещение исходило от единственной слабой лампочки. Мне потребовалась добрая минута, чтобы рассмотреть всю сцену при ее слабосильном свете. Спящие моряки занимали все койки и гамаки. Распростершись на деревянном настиле почти до переборки, череда фигур лежала обнявшись, как бродяги в поисках тепла.

Я никогда не видел одновременно столько людей, набившихся в носовой отсек. Они включали в себя матросов, которые в это время должны были стоять вахты, так и те, которые уже не стояли — двойной состав.

Луч моего фонарика пробежался по палубе. Она выглядела как поле боя — хуже, как последствия газовой атаки. Люди лежали здесь в полутьме так, будто они упали в агонии, как будто их противогазы оказались неэффективными против нового смертельного продукта. Было обнадеживающе слышать их тяжелое дыхаие и приглушенные храпы.

Я сомневался, что кто-нибудь заметил бы, если вдруг Стармех перестанет обогащать воздух кислородом. Люди будут дремать столь же мирно, умирать во сне с зажатыми загубниками и регенеративными патронами на животах. Эпитафия: «Они вылежали свой путь в бессмертие, клюя носом Фюреру и Отечеству…»

Среди спящих двигалась согнутая фигура — Хакер, помощник торпедиста: его работой было бодрствовать и следить за тем, чтобы никто не выронил во сне загубник. Он аккуратно переступал через лежавших, как будто бы высматривая кого-то в особенности.

Я сделал пробный шаг. На палубе не было свободного места, куда можно было бы поставить ногу — я вынужден был втискивать ее между двух тел. Я выискивал расщелины и вставлял туда носок ботинка как клин, стараясь не запутаться в воздушных трубках.

Я знал, что апельсины должны были лежать в носу рядом с торпедными аппаратами. Ощупью я определил ящик, затем фрукты внутри. Взвесил апельсин на руке: он был толстый и тяжелый. Я глубоко сглотнул слюну, не в силах больше ждать. Прямо на месте, по колено среди человеческих тел, рук и ног, я снял свой загубник и впился зубами в кожуру. Мои зубы со второго раза наткнулись на сок. Шумно сопя, я всасывал его нектар. Часть сока стекала из уголков рта и капала на спящих у моих ног. О, блаженство и бальзам! Мне следовало вспомнить об апельсинах давным-давно.

Что-то пошевелилось у моей левой ноги. На моей икре сомкнулись пальцы. Я отпрянул, будто меня схватил осьминог. В слабом свете я не мог видеть, кто это был. Ко мне приближалось чье-то лицо, устрашающая маска лемура. Человек просто испугал меня, неожиданно появившись из мрака. Я все еще не мог узнать — кто это был. Швалле, или же это был Дуфте? Я пробормотал: «Чертовски вкусные эти апельсины!», но он не ответил, а просто отступил обратно в преисподнюю.

Хакер, все еще порхая с места на место, подошел ко мне. Он вытащил свой загубник. Луч моего фонарика сверкнул на нитках слюны, соединявших его с губами. Он мигнул от неожиданно яркого света.

«Извини, торпедист».

«Я ищу кока».

Я указал на темный угол возле переборки. «Кажется, я видел его вон там».

Хакер пробрался через два лежащих навзничь тела и склонился над коком. «Эй, Катер,» — произнес он тихо, «вставай и покажи класс. Парни в корме не прочь чем-нибудь промочить свои свистки».

В кают-компании ничего не изменилось. Второй помощник все еще спал как мешок в своем углу. Я взял с полки потрепанную книжку в бумажной обложке и заставил себя читать. Мои глаза просматривали строки. Они бегали туда-сюда, отмечая каждую букву, каждый слог, но пока они делали это — мысли мои убегали от книги. Бессвязные пассажи накладывались сами собой на отпечатанный текст. Пропавшие подлодки — что с ними случилось? Придет ли однажды в базу армада подводных лодок, затонувших в Атлантике, обросшая ракушками и водорослями, или их команды останутся в глубине на следующие десять тысячелетий, замаринованные в морском рассоле? И если будут найдены средства для обследования глубин и сбора жатвы подводных лодок, что тогда? Какая картина приветствует спасателей, когда они вскроют нас?

В действительности, мы должны представить их глазам картину невиданной безмятежности. Другие подлодки должны будут выглядеть намного хуже со сцепленными в панике друг с другом телами или плавающими в проходах опухшими трупами. Мы были бы исключением из общего правила: мы сухие.

Наши продукты еще можно будет есть. Нет кислорода — нет и коррозии. Кроме того, подводные лодки делаются из крепкого материала высочайшего качества. Наше спасение должно быть экономически выгодным предприятием, ведь на борту будет столько предметов для реализации. Лишь апельсины, ананасы и бананы испортятся.

А мы сами? До какой степени разлагаются трупы без кислорода? Что произойдет с пятью десятками мочевых пузырей или с ризолями и картофельным салатом в наших кишках, когда закончится воздух? Остановится ли тоже процесс ферментации? Высохнут ли тела, заключенные в стальном склепе, и съежатся ли они так же, как мумии или как епископы в витрине в Piana degli Albanesi, высоко в горах рядом с Палермо? Они лежат под стеклом, в великолепии шелковой парчи, отвратительные, но крепкие. Хотя здесь есть разница: их светлости были лишены внутренностей, но после нескольких дождливых дней подряд они все еще воняют как лежалая рыба — даже сквозь стеклянные ящики.

Я вздохнул, сжал губы вокруг загубника и продолжил чтение. Но ничего не вышло. Я представлял поднятую через много лет U-A, обросшую темно-зелеными водорослями и усеянную ракушками. Открывается боевая рубка, и оттуда вылетают тучи жирных черных мух. «Броненосец Потемкин» выстреливает миллионы личинок, переползающих через комингс верхнего люка. Пятьдесят тел внизу украшены невообразимым количеством вшей, покрывших их толстым слоем.

Будь благоразумен, говорил я сам себе. Сколько воздуха требуется мухе? Как долго проживет вошь без кислорода? В действительности, они смогут обойтись очень малым его количеством и при этом продолжать веселую работу репродукции еще долго после того, как воздуха станет недостаточно для нужд человека.

Я судорожно вздрогнул и собрался с духом.

Неожиданно меня поразила абсурдность моих старательных попыток читать. Меня удержала от громкого смеха лишь трубка во рту. Я опустил книжку и стал бормотать сам себе. Не в первый раз меня поразила врачующая способность рифмованных слов. Какие там стишки мы декламировали детьми, только для того, чтобы шокировать старших? Ну-ка, вспомни…

Это наша первая или вторая ночь на дне? Эта проблема захватила мой мозг.

Приблизился шепот. Вошел Командир, за которым следовал Стармех.

Стармех докладывал положение дел. Казалось, у него откуда-то нашлась свежая энергия, как у боксера, приходящего в себя после почти нокаута в первом раунде. Как ему это удавалось — оставалось загадкой. Он постоянно был на ногах, он и второй механик, и главные старшины машинного отделения. Сейчас он докладывал промежуточное состояние дел. Компрессоры были расклинены на местах при помощи деревянных клиньев. Прочные болты, которые в нормальной ситуации крепили их к фундаментам, были срезаны при воздействии взрыва. Очень многое зависело от компрессоров, потому что они вырабатывали воздух высокого давления, которым продували балластные танки. Оба перископа определенно были выведены из действия. Ничего пока нельзя сделать. Слишком сложно…

Я заметил, что докладывая ситуацию, он излучал слабую ауру оптимизма.

Увеличились ли наши шансы на спасение? Я слушал невнимательно. Я всего лишь хотел знать — есть ли у него уверенность в том, что он сможет вытеснить воды достаточно для того, чтобы подлодка оторвалась от грунта. Кому есть дело до перископов? Все мои желания сократились до простого стремления очутиться на поверхности. Что произойдет дальше, после того как мы окажемся там — это было вторично.

Однако про откачку и продувание не было сказано ни слова. Чего стоят тогда все наши прочие достижения? Чего стоят все наши залатанные приборы и механизмы, если мы никогда не покинем дно моря?

Внезапно возникли звуки — звуки снаружи, медленно приближающиеся. Корабельные винты — вне всякого сомнения.

Кругом. Что это значит? Неужели весь конвой собирается над нами? Сначала шумы винтов звучали как один низкий рев. Затем мои уши различили пульсиующие звуки, множественное шарканье, которое теряло свой ритм, снова сливаясь в рев, и сливалось с резким высоким звуком «ритчи-питчи». Командир взглянул на подволок, как жилец нижнего этажа, раздраженный шумом от соседей сверху.

Я беспомощно огляделся. Ничего нельзя сделать — только забиться поглубже в свой угол. Тотчас же каждый сустав и мускул заявил о своем присутствии. Я чувствовал себя распятым на дыбе. Это наверняка мышечное похмелье от всех этих передач с разворотом ведер с водой…

Командир продолжал весело говорить своим глубоким басом. Это нервировало меня до тех пор, пока я не осознал, что шум наверху был прикрытием для возможности нормально разговаривать — и тогда знакомое рычание Старика стало утешением.

«Там должно быть час пик,» — услышал я его слова. Обычное хладнокровие, но оно не ввело меня в заблуждение. Мне было видно, как он исподтишка массировал свою спину, и слышал, как время от времени он издавал подавляемый стон. Единственной уступкой Старика попавшей в нас бомбе и его падению с трапа было пару раз вылеживание минут по пятнадцать на своей койке.

Реакция Стармеха к шуму наверху была менее удачной. На его губах умерли слова, а глаза метались из стороны в сторону. Никто больше не разговаривал.

Мне страстно хотелось финального занавеса — чтобы наши актеры появились из-за кулис и сыграли свои обычные роли.

Наконец шум стих. Командир глянул на меня и удовлетворенно кивнул, почти как если бы это он выключил звук для моего удовольствия.

Стармех быстро глотнул яблочно сока и снова исчез. Я почти был готов подавить свои комплексы и прямо спросить Командира — как обстоят дела, но он со стоном выпрямился и направился в корму.

Я не смог придумать ничего лучше, как последовать за ним в надежде задержать его в центральном посту. Но его нигде не было видно — должно быть он пошел дальше в корму. У меня было тягостное чувство, что там что-то неладно. Мне надо было слушать более внимательно, бороться с туманом, угрожавшим закрыть мое сознание.

Но дымка сонливости становилась все плотнее. Я решил, что в конце концов лучше отключиться на время. Всем время от времени требовалось поспать — никакого смысла нет болтаться в борьбе с этим желанием.

Я пробрался в кубрик старшин в состоянии, подобном трансу. Самым сложным делом было взобраться на свою койку. После судорожных подпрыгиваний и ерзания мне это в конце концов удалось.

Я расстегнул воротник и рубашку до пояса, ослабил брючный ремень, выпятил живот, втянул его, вытянулся, глубоко выдохнул. Я лежал как труп в гробу, а регенеративный патрон был моим погребальным венком. Близко надо мной был подволок с его блестящими белыми поперечными балками и рядами заклепок. На головках заклепок собрались капли конденсата, но недостаточно большие, чтобы упасть. Маленькие полусферы висели как Дамоклов меч. Глядя сквозь кольца занавески, я мог видеть наверху бесчисленные трубы, идущие вдоль прохода. Посреди них был выкрашенный серой краской ящик громкоговорителя. По корабельной громкой связи ни единого звука. Даже его привычные шипение и треск прекратились. Это неплохо при отсутствии каких-либо причин для оптимистических объявлений. Никаких шумов от механизмов — даже малейшего гула. Ни единого произнесенного слова или звука прочищаемого горла, даже при том, что в отсеке я был не один. Я все еще не привык к тишине. Она пронизывала все насквозь.

Мое сознание растворилось. Был ли это сон, окутавший меня, или что-то вроде анестезии?

Когда я пришел в себя, было 17:00 корабельного времени. Я перегнулся и посмотрел время на часах Айзенберга.

Я все еще был в своей койке. Граница между сном и бодрствованием снова размывалась. Приглушенные взрывы проникали в мое полусознательное состояние. Вместо того, чтобы сразу очнуться, я попытался плотнее завернуться в одеяла забытья. Глухие сотрясения проникали сквозь него. Я прислушался с закрытыми глазами. Они звучали как продолжительные раскаты грома. Глубинные бомбы. Сбрасывают для психологического эффекта или же британцы атакуют еще одну подводную лодку? Наверху должен быть еще световой день. Никто не стал бы пытаться проскользнуть при свете дня, так что же это? Военно-морские учения? Возможно, британцы просто поддерживают форму своих моряков.

Я напряг слух, пытаясь определить источник раскатов грома. Казалось, что он доносится не только с одного направления. Вероятно небольшие конвои вышли на заградительное патрулирование. Я перегнулся через край койки и стал глядеть в сторону центрального поста.

В этот момент оператор гидрофона доложил о шумах гребных винтов: их было несколько на различных пеленгах. Я был удивлен — ведь гидрофон же был выведен из строя? Затем я вспомнил, что видел Командира с наушниками на голове, когда протискивался мимо него несколько часов назад. Так что гидрофон снова был в рабочем состоянии. Мы снова имели возможность получать акустические импульсы от врага — если вообще теперешние обстоятельства делали это преимуществом.

Утечка топлива! Течение должно относить нефть слишком далеко от его источника, чтобы определить место. Возможно — при удаче — оно поднялось на поверхность моря одним большим пятном, и затем расплылось. Топливо не вело себя как пробка. Оно не будет плавать все время, благодарение Господу. Оно эмульгировалось с водой и рассеивалось. Вязкость — кажется это свойство? Еще одно слово, с которым можно поиграть. Я беззвучно произносил слоги, как волшебное заклинание.

«Мы явно находимся в нужном месте». Голос Командира донесся до меня из центрального поста. Всегда видит положительную сторону. Скалы, которые чуть было не разорвали корпус лодки, были защитой от ASDIC.

Цайтлер неожиданно издал стон. «К черту этот шум! Я сойду с ума, если он не прекратится». Череда резких приказов. Цайтлер должен был держать свой загубник во рту. Я надеялся, что Командир не слышал его.

Не двигайся, скомандовал я себе, не действуй по шаблону. Лежи здесь в упорном молчании. Каждое движение расходует кислород. Каждое мигание глазами способствует истощению наших запасов воздуха.

Левая рука Цайтлера свисала с койки напротив меня. Я напряг глаза, чтобы рассмотреть время на его часах. 18:00. Только 6 часов вечера. Нехорошее предзнаменование — то, что я потерял свои часы. Они должно быть упали с моего запястья, вот и все. Быть может, они даже тикают сейчас где-то в льялах. В конце концов, они были Waterproof, Shockproof, Antimagnetic, Stainless, Made in Switzerland…[57]

Эффективные люди, эти швейцарцы. Наш Эрликон тоже был сделан в Швейцарии. Нет никаких сомнений, что у британцев установлены зенитные пушки этого же производителя. Точная механика из Швейцарии. Смертельное оружие, экспортируемое с полной беспристрастностью.

Зажим для носа причинял мне боль. Я снял его на несколько секунд.

Боже, что за вонь! Это должен быть газ из аккумуляторов. Нет, не только газ. Воздух вонял мочой и экскрементами тоже — так пронзительно, как будто кто-то опустошил свой мочевой пузырь и кишечник посреди прохода. Неужто кто-то из спящих утратил контроль над своим сфинктером, или где-то стояло ведро для испражнений?

Тотчас же я почувствовал пронзительное давление в своем собственном мочевом пузыре. Я сжал свои бедра. Желание помочиться утихло, но схватки, последовавшие за этим, было не менее сложно вынести. Я ел немного — лишь один-два куска хлеба и колбасу с «Везера» — тем не менее ферментация в моем кишечнике шла явно. Мне страшно было представить, что будет, если вдруг у всех в носовом отсеке начнутся позывы.

Запах экскрементов был теперь просто невыносим. Нет смысла пытаться выбросить дерьмо за борт при помощи сжатого воздуха — наш морской туалет на такой глубине не действовал. Я вернул на место зажим для носа и стал дышать через булькающий загубник. Настоящее благо — возможность переключиться с дыхания носом на рот. Я больше не зависел от своего носа. Я мог выбрать дыхание через рот и обойти свои обонятельные нервы. Господь Создатель Небес и Земли замешивал свою глину с более мудрой прозорливостью, чем строители U-A создавали свой проект.

Без сомнения я могу вынести это немного дольше. Детская игра. Просто лежи себе вытянувшись в полный рост, не двигайся, расслабь мускулы живота, сконцентрируйся на чем-то другом, не на испражнениях.

Бордель в Бресте… Вонь в нем была такой же тошнотворной. Пот, духи, запах спермы, мочи и лизола[58] — смешанный аромат гноящейся похоти. Никакое количество дешевого парфюма не могло перебить запаха жидкости для мойки туалетов, в котором преобладала хлорка. Зажимы для носа там были бы очень к месту.

Улица Абукир! Каждый раз, когда заходил боевой корабль, шлюхи оставались лежать на месте между клиентами. Не было никакой речи о том, чтобы присесть на биде, надеть трусики, сказать матросу «Привет!» и снова снять трусики. Девицы были превращены в пассивные цилиндры из плоти, в которых день за днем пять дюжин разнообразных поршней двигались туда-сюда.

Я вспоминал крутую маленькую аллею, прокаженные руины и обуглившиеся бревна, торчавшие в небо. На разбитой мостовой лежала мертвая собака, раздавленная проходившим автомобилем. Никто не побеспокоился убрать останки. Рой мясных мух поднимался от наполовину вывалившихся внутренностей. Клочья оставшихся крыш, причудливые секции кирпичной кладки как гигантские глыбы многослойной нуги, перевернутые мусорные баки, крысы при ярком свете дня. Каждое второе здание было разрушено, но даже частично пригодные для жилья дома были пусты. Расщепленные рамы окон лежали в кучах, как баррикады. Через кучи мусора вела истоптанная тропка.

Два матроса прислонились к стене лицом друг к другу. «Не волнуйся, приятель. Я поставлю тебе женщину.[59] Тебе она нужна — у тебя же просто из ушей течет. Пойдем, иначе все прокиснет и свернется, если ты не кончишь в ближайшее время».

Хриплые крики, затем обиженное, нервное тявканье собаки.

С напрягшимися членами они стояли по двое в длинной очереди снаружи медпункта в конце тропинки. Всем приходилось проходить сквозь строй. Время от времени дородный старшина лазарета высовывал свою голову и громко ревел: «Следующие пятеро! И кончайте по быстрому — я не потерплю здесь кого-нибудь дольше пяти минут!»

Матросы ухмылялись. У каждого одна рука была в кармане, которой перебирали свои гениталии. Почти все в другой руке держали сигарету. Клубился дым от нервных затяжек.

Только медицинская палата могла похвастаться белой краской. Внутри маслянистые стены были отвратительного желтого цвета. Воздух благоухал спермой и потом. Никакой загородки — никакого даже рудиментарного прикрытия функции организма.

Мадам на своем деревянном троне прижимала к расщелине своей груди между гигантских титек мерзкую комнатную собачонку. «Выглядит как большая жирная задница,» — произнес кто-то. «Я бы ни за какие коврижки не согласился бы на нее залезть».

Старая проститутка ухватила несколько слов из немецкой речи. «Allons-y, les gars! Keine Zeit — los, los, nix Maschine kaputt!»[60]

Когда она говорила, пальцы ее левой руки ползали вверх и вниз по ее правому предплечью как толстые личинки. Она тяжело дышала, быстро делала глоток пива и вытирала уголки рта пухлым пальцем — деликатно, чтобы не повредить макияж. Над ее троном висел плакат с изображенным на нем безвкусным петушком и надписью: «Quand ce cog chantera, crédit on donnera».

Каждому клиенту она пыталась продать что-нибудь из своих коллекций порнографических фотографий. Кто-то уперся: «Отстань, тетушка. Кому нужна демонстрация прелестей? Я чертовски близок к ним сейчас вживую».

Через пятнистую стенку доносился скрип кроватных пружин.

Раздался пронзительный голос: «Хорошо, дорогой, оставь свои денежки там».

Она говорит по-немецки, подумал я.

«Не выгляди таким идиотом! Fais vite. Да, я из Эльзаса — бьюсь об заклад, ты удивлен, а? Давай, поглядим на твои денежки — ты думаешь, я хочу их прикарманить? Здесь платят наличными и вперед, дорогой. В чем дело, ты боишься, что тебя не обслужат за твои деньги как надо? Неважно, гораздо хуже шарить по карманам после этого. Это правильно — и еще немножко сверху для Лили. У тебя нет еще пятидесяти? Положи их здесь и я покажу тебе парочку хороших картинок». И со стороны следующей двери: «Давай, дорогой, давай. Честное слово, ты совсем мальчуган! Что это, прогулка детского сада? Я никогда не видела столько много молодых подающих надежды. Нет, штаны не снимай и делай свое дело быстренько».

У подножия кровати скомканный кусок линолеума для защиты от ботинок. Снимать их считалось здесь пустой тратой времени.

«Вот ты и кончил. Это было энергично. Умный мальчик, теперь тебе легче будет».

Я услышал, как она мочится в ночной горшок за ширмой. Совершенно беззастенчиво.

Бледные бедра, влажный треугольник волос, болезненное напудренное лицо, желтые зубы, некоторые из них черные и больные, дыхание, наполненное парами коньяка, губы, как багровая рана. Бледная и напоминающая кишки кучка использованных презервативов угнездилась в мусорной корзине рядом с биде.

Перебранка в коридоре снаружи. «Деньги назад… слишком много пива выпил… не смог кончить…»

Внизу кто-то спорил со старшиной лазарета.

«Если ты хочешь назад свою расчетную книжку, то тебе надо проспринцеваться».

«Но послушай, Бога ради, я же не делал этого без презерватива».

«Заткнись. Все спринцуются».

«Что тебе в этом — ты что, за это получаешь бесплатную девку?»

«Придержи язык, матрос!»

«Ну что за хреновина!»

Что за профессия, спринцевать целый день желтую слизь в пенисы других мужиков.

«Ну вот и все. Вот твоя расчетная книжка. Резинка и спринцевание дадут полную гарантию — это все равно как носить и ремень, и подтяжки. ВМФ нужна полная безопасность, разве ты не знал?»

Давление в моем мочевом пузыре стало попросту агонизирующим. Мне пришло в голову, что боцман поставил несколько ведер в центральном посту, а рядом жестянку с хлоркой. Я скатился со своей койки и с напряжением пронырнул сквозь переборку.

Свет теперь был ярче. Я мог различать больше деталей. Кнопочное управление горизонтальными рулями все еще висело на своих проводах. Мутная вода непрерывно выливалась струей из шланга. Я удивился — откуда она течет и почему никто не перекрыл ее. В луже плавали лампочки, жестянка, два спасательных комплекта и какие-то ботинки. Под моими ногами, расплескивавшими воду, скрежетало разбитое стекло. Полумрак для моих глаз был как-то лучше.

Затем я увидел ведра. Боже, какое облегчение! Моя моча пенилась так, будто я съел кусок мыла. Бурление в моих кишках сразу же пропало, возможно потому, что уменьшение давления дало больше места для моих внутренностей. Беззвучно я возблагодарил небеса. Я не осмелился бы раскорячиться на людях.

Куда теперь? Рундук для карт — да, почему бы для разнообразия не посидеть на нем? Похоже, что Командир был в своем закутке. Две или три фигуры деловито что-то паяли на уровне палубы.

Должно было быть две бомбы. Это было единственным объяснением. В противном случае двигатели не пострадали бы так сильно. Йоханн выглядел уверенным в успехе, но я не мог подавить дурных предчувствий. Не принимай близко к сердцу, нам не понадобятся главные двигатели для всплытия. Как бы не были неремонтопригодны дизели, над которыми они сейчас трудились, мы не зависели от дизелей для того, чтобы подняться на поверхность.

Даже если предположить, что нам удастся всплыть, какая польза будет от нашего оставшегося в рабочем состоянии дизеля? Намеревался ли Командир проползти через кольцо британских кораблей на одном двигателе? Повторить процесс? Это вряд ли. А гребные электромоторы? Они могут быть в порядке, но я не мог поверить, что в наших поврежденных аккумуляторных батареях содержится энергии больше, чем на несколько оборотов винтов. Хотя — даже несколько оборотов могут сделать фокус, когда U-A окажется легче.

Мои мысли метались туда и сюда. Едва надежда пускала корни, как тут же возвращались сомнения. Даже если — тогда что дальше? В лучшем случае — шанс спастись вплавь. Но не ночью. Это будет полнейшим безумием. Что на уме у Командира? Мы не можем покинуть лодку в темноте — никто и никогда не найдет нас. Старик должен раскрыть свои намерения. Если бы я только знал, о чем думают остальные, но рядом никого не было. Стармех и его заместитель должны были быть в корме. В отличие от меня, у них было дело, которое надо делать.

Старая уловка: сконцентрируйся на чем-то определенном — например, скала в движущихся песках. Чем больше я думал, тем более богатыми становились мои галлюцинации. Сдаться означало впасть в сумасшествие, поэтому я пытался строить острова в водовороте незапретных образов.

В моем сознании промелькнуло слово «петуния». Я пробормотал его три раза сам себе. Появилась чередующаяся игра цветов: лиловый, красный, розовый, белый. Петуния, родственник белладонны, цветы в форме воронки с вычурными бахромчатыми краями. Волосистые листья, боящиеся заморозков.

Цветы — хороший предмет для размышлений. Я попробовал слово «герань» и немедленно — в дополнение к запаху — вспомнилось тактильное ощущение: вельветовая кожа размашистых сине-зеленых листьев. Сорт семужно-красный, с наклоненными стеблями и блестящей листвой. Карминно-красные пеларгонии. Они вырастали до окон деревенских домов, масса цветков по пояс высотой. Много жирного навоза — вот в чем был секрет. Зимой их надо ставить в подвал. Не надо слишком много воды, или они начнут гнить. Отщипывать побеги. Особая разновидность: пеларгонии с листьями цвета слоновой кости.

Мои губы беззвучно лепили еще одно слово во рту: «псевдоплатан». Что рифмовалось с псевдоплатаном? Таран, обман, шаман?[61] Как бы там ни было, что такое псевдоплатан? Acer pseudoplatanus: клен, претендующий быть платаном — сикамор. Сикамор, семафор, мухомор… я повторял слова из трех слогов, как гипнотическую формулу.

На поверхность выскочило слово «бегония». Я вцепился в него. Клубни как маленькие коричневые кулачки, которые трудно обнаружить в почве. Их нужно вытащить, если хотите, чтобы пышные и маслянистые на вид цветы распустились рано.

Мне страстно хотелось говорить вслух, услышать свой собственный голос. Тишина подавляла. Никакого мягкого гудения или какой-либо пульсации, даже никакого механического шепота. Наш пульс остановился. Безжизненность со всех сторон — железо, сталь, краска. Мы были стальным саркофагом, безжизненной грудой металлолома.

Я мог бы уклониться от патруля, если бы захотел, но нет — я должен был оправдать свое существование боевым походом со Стариком.

Каждый раз, когда я пытался представить себе Скалу, на мой внутренний экран проецировалась старая диорама. Я видел картинку крутого и обрывистого Гибралтара, выделяющегося бирюзовым силуэтом на фоне малинового неба. Корабли на переднем плане были пузатыми парусниками, а не современными эсминцами. Целый рой их, все выкрашены в коричневый цвет, и каждое украшено рядом мыльных пузырей, которые должны были изображать то, что их пушки калибра в четырнадцать фунтов только что дали залп бортом.

Мне снова пришлось снять зажим для носа. Если это было возможно, вонь стала еще хуже. Чтобы противостоять тошноте, пока я дышал через рот, я спасался в приятных обонятельных иллюзиях: фиалки, лилии, петрушка, чабрец.

В порыве самозащиты я переключился на неприятные запахи: семена коровьего пастернака, одно из моих самых ярких отвратительных воспоминаний, напоминавшее запахи клетки с тигром. Обваренный гусь — о-о-о! От застоялого запаха влажных ощипанных перьев меня чуть было не вырвало, даже всего лишь от воспоминания.

А теперь целый ливень запахов, которые я не мог сразу распознать. Живые запахи, но мне пришлось напрячь свою память, прежде чем я узнал их. Вот этот, к примеру… Резкий, сладковатый, загадочный. Я долго не мог определить его. Ну конечно же! Морские свинки — наша комната для игр. Я мысленно видел все детали мебели, аквариум на окне — даже полосатые раковины водяных улиток, прилипавших к внутренней стороне стекла и чистившие его.

Новый запах приплыл ко мне, не похожий ни на что. Я немедленно узнал его: формовочный песок. Представил высокие залы нашего литейного цеха, где воздух весь был пропитан этим запахом. Большие черные кучи формовочного песка лежали повсюду, за исключением тех мест, где рабочие аккуратно сметали их вокруг прикопанных литейных форм. Это выглядело так, будто драгоценные саркофаги очищали от черной земли.

Вошел Стармех. Тяжело дыша, он плюхнулся рядом со мной на рундук для карт. Никаких движений, кроме поднимавшейся и опускавшейся груди. Он сложил трубочкой губы и глубоко со свистом вдохнул воздух, вздрогнул от звука и стал дышать медленнее

Я снял свой загубник. «Не хотите таблетку глюкозы, Стармех? У меня есть еще немного». Он резко очнулся. «Нет, спасибо. Хотя я не отказался бы от глотка яблочного сока».

Я торопливо поднялся, прошел в кают-компанию и порылся в своем рундуке. Стармех взял бутылку одной рукой и стал жадно пить. Струйка сока стекла с нижней губы ему на бороду, но он не стал вытирать ее.

Могу ли я спросить его, как обстоят дела? Лучше не стоит. Судя по тому, как он выглядит, Стармех может взорваться в любой момент.

В кубрике старшин занавески левых коек были отдернуты. Цайтлер, Дориан, Вихманн и гардемарин лежали в них, как тела в морге.

Остальные койки были пусты, так что машинисты и электрики все еще должны были быть в корме. Я растянулся на ближайшей из нижних коек.

Прошел старший помощник. С видом официальной озабоченности он проверил, что загубники у всех были на месте. Уставившись вослед его удаляющейся фигуре, я почувствовал, как сгущается туман сна.

Я проснулся и увидел у стола Френссена. Меня глубоко тронул вид его обмякшей фигуры, то, как он сидел здесь с таким явным изнеможением. У него не было регенеративного патрона. Конечно же нет — аварийная партия машинного отделения не смогла бы работать в этих громоздких штуках. Услышав, что я двигаюсь, Френссен медленно повернул голову. Он уставился на меня без каких-либо признаков узнавания. Казалось, что его позвоночник не в состоянии поддерживать туловище. Он прислонился к столу, но руки его безвольно висели, как у куклы-марионетки. Его стеклянные глаза и раскрытый рот испугали меня. Один Бог знает, как остальные могли продолжать усиленно трудиться в тяжелом воздухе, если истощилась бычья сила Френссена.

Я чувствовал опустошенность и слабость. Я хотел сказать «Как раз собирался посмотреть, нельзя ли раздобыть чайку» или какие-то другие уместные слова, но загубник не дал мне этого сделать. Френссен не сдвинулся ни на миллиметр. Он выглядел как восковая кукла. Мы все лучше и лучше играли роли в этом дьявольском спектакле.

Чай. Где-то должен быть чайник — возможно, в центральном посту. Кажется, я видел его там.

С усилием я выкатился из койки. Френссен едва поднял свои глаза. Плиты настила в центральном посту все еще были в воде, так что наша главня проблема оставалась нерешенной. Должно быть, Стармех собирал свои ресурсы для финального усилия. У него в конце концов был план, но вид темной плещущейся под ногами воды вызвали у меня новую волну ужаса.

Тщетно, бормотал я сам себе. Все это напрасные усилия! Ничего больше не могло случиться с гребными моторами, потому что лодка была выровнена. Но что из этого? Даже хотя и протечки были остановлены, мы были пригвождены ко дну весом набранной воды. Если мы не избавимся вскоре от нее, нам конец. Кислорода надолго не хватит.

Я не разыскал чайник, но я знал, где найти яблочного сока. Напряженно пригнувшись, я прошел через дверь в переборке и прошаркал к кладовке. Отогнул петлю, вытащил бутылку и понес ее обратно в кубрик старшин. Френссену понадобилась целая вечность, чтобы понять, что это для него. Он мог бы и не одарять меня взглядом, полным собачьей преданности — в конце концов, я не был Стариком.

Ничего не оставалось делать, только сидеть и снова погрузиться в воспоминания. Я представил себе дом в бухте между Ла Бауль и Ле Круасик, пустынный с самого начала войны и окаймленный зарослями огромных рододендронов. Все тропинки густо заросли травой, каменная кладка обваливается и заросла ползучими растениями, главным образом вьюнком. Дверные косяки дома сгнили. Дом в баскском стиле, выбеленный, большая крыша со щипцами. Стропила некогда были черными. Приятный холодок поднимался от пола с красными плитками в прихожей. Маленькие кучи прекрасной желтой спигелии лежали на зияющих половицах, а на стенах еще было видно, где прежде висели картины. Повсюду летали громадные паутины. Передняя дверь была испещрена дырами от пуль, с четкими входными и рваными выходными отверстиями. Во всем чувствовались следы разложения. Моря не было видно за песчаной дюной. На ней стояли два коттеджа, также покинутые. В одном из них был найден подпольный радиопередатчик. Серая трава местами перемежалась желтыми шрамами траншей, которые всегда осыпались или заполнялись песком. Среди рододендронов круглая клумба гигантских гортензий. Как пышно все росло там! С вершины дюны далеко на отмели я видел женщину с подоткнутой юбкой. Она низко нагибалась, собирая в корзину мидии. Отлив. Солнце было совсем низко над горизонтом. Влажный песок блестел в его лучах как бронза.

Картинка стала серой и плоской. Вот в чем дело: чтобы защититься от окружающих меня сомнений и страха, мне требовались более сильные образы. Я вынудил представить себе женские груди, огромное скопление грудей самого разнообразного вида. И соски тоже — пухлые, напрягшиеся, сладкие как шоколад, продолговатые, плотные и неподатливые, как детский леденец, коричневые, розовые, вишнево-красные. Большие толстые вымена, и маленькие холмики, которые надо было засасывать, прежде чем можно было ухватиться зубами. Окружающая соски ареола: большие коричневатые луны, маленькие круглые диски, едва отличимые от их окружения, морщинистые кольца гусиной кожи. Я увидел грудь с единственным волоском в несколько сантиметров длиной на краю луны цвета буйволовой кожи. По спине у меня пробежала дрожь. Я подавил её внутренним хохотом. Я вспомнил, как спрашивал Тиемана — почему бедняжка не выдернула его.

«А может быть, она гордится этим,» — ответил он; «а может быть, это парик!» Тиемана больше нет. Еще одна жертва Атлантики.

Теперь я воскрешал в памяти пупки. Пупки впалые и пупки как тенистые гроты, пупки плоские, как пуговицы блэйзера и выпуклые, как наперстки. Кнопка дверного звоночка у Инге и яма у Шарлотты. А теперь животики полностью: подтянутые, плоские, или выпячивающиеся, как на картинах Кранаха. Животы Лукреции, мягкие, теплые, объемистые, белые, коричневые — даже черные, с фиолетовым блеском вокруг пупка.

Препарировать, расчленить на компоненты. Однажды я видел расчленение, доведенное до крайней степени на парижской скотобойне. Тут кучка внутренностей, там головы, там хвосты. Все, что оставалось от двенадцати длинных лошадиных ног — это тщательно очищенные от плоти кости. Они аккуратно стояли прислоненные к стене все еще с подковами, как сапожные колодки.

Да что ж так скромно — почему бы и не сами п…ы?[62] Мое воображение воскресило розовые цветки плоти, завитки, темные от влаги, мокрые и распухшие губы. Зевающие расщелины, плотно запечатанные трещинки, полуоткрытые рты карпов. Лепестки плоти, которые распускались как японские кувшинки, сморщенные розовые отверстия со складчатыми краями, темные и бездонные морские анемоны, которые заполняли всю руку. Большие вздутые п…ы, среднего размера п…ы, аккуратно прорезанные копилки для монет, отверстия столь плотные, как стиснутый анус, дряблые, как бланманже. П…ы, помещенные рядом, наложенные друг на друга, загораживающие друг друга. Полный ассортимент — прямо каталог, Variatio delectat. Казалось, что я слышу мягкий всасывающий звук, похожий на тот, что издают улитки, когда их отделяют от стекла, или утки, плещущиеся в пруду.

Это уж чересчур! Я мигнул, чтобы избавиться от вагинального парада.

Ко мне на помощь пришло слово Глюкштадт[63]. Тотчас же во мне поднялось желчное чувство. Эти бесчисленные унижения! Глюкштадт — Город Удачи, Город счастья — само это название было насмешкой. Одна и та же нескончаемая череда: общая спальня, общая палатка, комната в бараке. Школа-интернат, Трудовой Фронт, Военно-Морской флот. Глюкштадт был самыми худшими жерновами изо всех. Nomen est omen…[64] Может быть и так, но только не в этом случае. Фрагментарные картины крутились и сталкивались в потоках и противопотоках воспоминаний.

Я вспомнил женатых рекрутов в нашей комнате в бараке, наполовину оцепенелых от боли разлуки, бездельников-молокососов, которые жаждали офицерского чина любой ценой, отвратительного типа, который вывихнул свое плечо, но все-таки показывался на занятиях по физической подготовке. Я мог видеть его столь же живо, как если бы это было вчера, хватающегося за канат одной рукой, чтобы продемонстрировать свою энергичность.

Затем вспомнилось кафе «Засаленная ложка», как раз в центре города — это не было его настоящим названием, разумеется — где мы, бывало, с жадностью лопали картошку целыми блюдами, потому что ужины в лагере оставляли нас голодными. Трое из нас попали в приказ командующего, потому что владелец услышал, как мы обозвали его кафе — кошмар для санитарного инспектора! Домашний арест в бараках на неделю плюс наряд на хозяйственные работы. Главным делом в Глюкштадте было культивирование оглушительного командного голоса. Мой собственный звездный час: привести подразделение в мертвую зону, невидимую никому, и разрешить им играть в карты. А сам в это время стоял в дозоре на гребне склона, выкрикивая команды, как маньяк. Это делало счастливыми всех.

Я вспомнил себя в шлюпке, почти падающего с банки[65] от усталости, когда я вкладывал свои последние силы в весло. Я вспомнил красное лицо старшины-инструктора, чье хобби было запугивать и мучить нетренированных кадетов. Я вызвал в памяти травлю Флемминга — нервного, астенического маленького Флемминга, который был настолько безнадежно во власти любого садиста в униформе старшины. Одеться, раздеться! Одеть комбинезон, снять комбинезон! Одеть форму раз, снять форму раз! Одеть спортивную форму, снять спортивную форму! «Двигайся, ты, маленькое дерьмо!»

Через пять минут — проверка обмундирования.

У Флемминга никогда не было надежды. У него появился безумный взгляд загнанной в угол крысы. И именно тогда подонки действительно начали его обрабатывать — когда они чуяли то, что кто-то ломается. Три раза вокруг барачной площади, с двойной выкладкой. Один раз вокруг барачной площади — ползком. Пропрыгать сто метров в полной маршевой выкладке. Двадцать отжиманий, и еще столько же. Три раза вокруг штурмового полигона.

А затем специальное обхождение для всех: выбросить шлюпку на илистую отмель с полного хода под парусом, затем обратно вывести шлюпку на чистую воду, но только при помощи весел — бесконечно ритмично бить веслами по воде, пока ил под килем не будет вымыт.

Бедный Флемминг не смог выдержать этого. Однажды вечером он ушел в самоволку.

Его изуродованное тело нашли в гавани. Оно плавало среди старых кранцев, бутылок, плавника и мазутных комков.

Это было убийство, чистое и простое. Флемминга систематически затравили до смерти. Он утопился в отчаянии, хотя он мог плавать. Его тело выглядело ужасно после встречи с судовым гребным винтом. Меня отправили присутствовать при расследовании в Гамбурге. Вот и наступил момент, подумал я — когда вся эта проклятая лавочка накроется. Но что произошло? Верноподданная семья Флемминга, знаменитый клан гамбургских судовладельцев, нашла упоминание о самоубийстве неуместной. Официальный вердикт: случайная смерть на службе стране. За Фюрера и Отечество, непоколебимая приверженность долгу… Разбитые горем родители Флеминга не смогли отказаться от военных похорон, так что мы покорно салютовали над его могилой. Товсь, пли! Трижды. Ухмылки не дозволены.

А до этого? Как было до этого? Я криво ухмыльнулся, вспомнив, как я сам бродил по темным пустынным улицам, испивая свою чашу свободы до последней капли, приходя в отчаяние при мысли о возвращении из увольнения.

Позже, во Франции, я силой выдернул пистолет из руки Обермайера на пляже перед конфискованной нами Вилой. Антон Обермайер, радиокомментатор, собирался покончить жизнь самоубийством по причинам расовой чистоты. Весь этот ажиотаж был из-за его любовной связи с парижской девушкой, которая оказалась наполовину еврейкой. Глупый кобель пришел в ярость. «Только подумать, что я, национал-социалист… Мой пистолет — дайте мне мой пистолет!» Я был чертовски близок к тому, чтобы оказать ему эту услугу.

Я закрыл глаза, и тотчас мои мысли возобновили свое кружение. В моем сознании вспыхивали слова, как подсвеченная телеграфная лента. Я видел ускоряющиеся картины, ленты мишуры, огромные стеклянные шары из бронзы, прожилки молний. Мое внутреннее воображение взорвалось в море огней. Нефть горела ярким пламенем на воде. Конические и похожие на грибы, опаленные нефтью водяные эльфы выскакивали над поверхностью и протягивали свои руки. Желатиновые лица стремились ко мне в мерцающем зеленовато-желтом свете. Красные точки, аварийные огни…

Снова моя глотка сжалась в ужасном приступе тошноты. Весь мой рот распух и был горький, как желчь. Дыхательная трубка стала просто невыносимой — мои губы отвергали ее почти сами по себе. Слюна стекала на мою рубашку длинными нитями. Я зачарованно уставился на них. Мне тоже надо было выпить сока.

Мои наручные часы лежали на столе! Откуда они взялись? Кто положил их сюда? Я погладил их, как нежданный подарок. Паучья лапка секундной стрелки все еще стремительно бежала по кругу. Отличная работа. Был девятый час вечера.

Около двадцати двух часов на дне. Командир хотел попытаться всплыть с наступлением ночи. 20:00… Наверху сейчас уже должна быть настоящая темнота — в это время года. Почему он спрашивал про заход луны? Я ведь не ошибался? Старик ведь спросил Крихбаума во второй раз, всего пару часов назад. Но луна была молодой, так что захода луны быть не могло. И что же? Все то же затруднительное положение: я не мог спросить — ни одного, ни другого.

Это означало еще одну целую ночь. Еще одну ночь? Спецификация наверняка неверная — кислорода на столько не хватит. В любом случае, что там насчет регенеративных патронов?

Подгоняемый беспокойством, я оцепенело проковылял в кают-компанию. Мое место на койке Стармеха не было занято. Второй помощник исчез. У меня было ощущение, будто день длится уже сотню часов.

Я не знаю, сколько времени дремал в своем уголке, когда проснулся и увидел Командира, идущего по проходу. Он удерживался двумя руками, как будто лодка шла в бушующем море. Он безвольно осел на койку Стармеха рядом со мной. Казалось, он вовсе не замечает меня. Его лицо было серым, осунувшимся и пустым. Затем я услышал его шепот: «Как мне жаль, что все так вышло…»

Одним коротким предложением Командир убил во мне последние проблески надежды. Когти страха вцепились мне в сердце. Он наверняка имел в виду, что нам конец, крышка. Еще несколько часов актерской игры с суровым выражением лица, затем занавес. Аварийная осушительная команда, текущий ремонт, пот и тяжкий труд — все это шарада, все. Я знал эт все время: мы были обречены лежать здесь до Страшного Суда.

Даже в воде у нас был бы шанс. Быстрый прыжок в воду в тот же миг, как всплыли. Но теперь — теперь? Медленное погружение в кому по мере истощения кислорода?

Я снял загубник, но вовсе не от желания говорить. Мои руки двигались инстинктивно — смышленые руки. Зачем стараться? спрашивали они сами по себе. Зачем эта трубка, когда все равно нет надежды? Струйка слюны протянулась из моего рта, растянулась и упала на палубу, как выделение невидимого паука.

Я открыто посмотрел на Командира. Его лицо было безжизненной маской. Я чувствовал, что могу содрать ее, но тогда — неотвратимо, как судьба — мне придется смотреть на обнаженную плоть и сухожилия анатомического атласа: сферические голубовато-белые глазные яблоки с ветвящимися белыми венами, нежные кровяные сосуды и пряди мускулов.

Неужели напряжение Старика стало для него непосильным в конце концов? «Мне так жаль…» Это не может быть правдой — он не мог иметь в виду это на полном серьезе.

Он не сдвинулся ни на миллиметр. Я не мог поймать его взгляда, потому что он уставился в палубу.

Пустота в моей голове начала меня тревожить. Я не должен сейчас сломаться, не должен чего-либо упустить. Я должен следить за собой и не терять из вида Старика.

Он был на пределе — должен был быть, иначе он никогда не сказал бы такого.

Это не было смертным приговором, всего лишь знак смирения. Смирение, и ничего более.

Возможно, наша удача повернулась к нам лицом, а он еще не знает об этом. Что я должен сделать? Уверять его, что все будет хорошо — крайность этого человека была Божьей возможностью?

Я почувствовал, как протест возникает на моих губах. Нет, никогда! Два проклятых слова Командира не смогут украсть у меня личную уверенность в том, что мы выкарабкаемся. Ничего не может случиться со мной. Я был заколдован. Табу. Со мной на борту вся подлодка приобретала иммунитет.

Командир пришел с кормы. Что мог сказать ему Стармех? Стармех был сама уверенность, когда я последний раз видел его. У него был план — разумный план. Стармех не стал бы держать своих людей на выполнении этого плана долгие часы, если бы у него не было веских на то оснований. Он не был актером, как Командир. Это не может быть концом. Мы все однажды помрем, но не здесь, не так…

И снова нахлынуло сомнение. Было нечто, что я знал, но не допускал сам себе: наверху было темно — и уже долгое время, а темнота была нашим пропуском на поверхность. Мы должны были предпринять попытку уже много часов назад. Все эти разговоры про заход луны были простой фальсификацией.

Командир все еще сидел без движения, как будто из него ушла последняя искорка жизни. Неподвижны даже веки. Что с ним случилось? Я никогда раньше не видел его таким…

Я попытался избавиться от удушливой безнадежности. Это была просто игра, все это. Я судорожно вздохнул, запихивая назад вздымающийся прилив ужаса.

Звук шагов.

Я уставился вдоль прохода. Там стоял Стармех, удерживаясь обеими руками, как это делал Командир. Я попытался понять выражение его лица, но полутьма размывала его черты.

Почему он медлит в тени? Почему он не присоединится к нам у стола? Не потому же, что его рубашка превратилась в лохмотья или потому, что его руки были выпачканы в масле и грязи до плеч?

Его рот был открыт. Возможно, он хотел доложить. Теперь он ждал, пока Командир поднимет голову. Его губы шевелились. Он осторожно отошел от переборки и выпрямился, наверное потому, что положение «смирно» должно было добавить веса его словам. Но голова Командира все еще была безвольно опущена. Возможно, он просто не заметил, что Стармех был от него всего в двух шагах.

Я сопротивлялся желанию подтолкнуть его, когда Стармех прочистил горло. Командир быстро взглянул на него. «Доклад о положении дел, господин Командир,» — сразу же начал Стармех. «В отделение гребных электромоторов поступает очень мало воды, главные гребные в рабочем состоянии. Я откачал воду из льял моторного отделения в кормовые дифферентные танки, и мы должны суметь их продуть. Компас и эхолот в рабочем состоянии…»

Стармех запнулся. Его голос был хриплым. Все, что я слышал, было повторяющееся эхо: «В рабочем состоянии… в рабочем…»

«Очень хорошо, Стармех,» — произнес Командир, запинаясь. «Очень хорошо. Почему бы Вам не присесть?»

Я вскочил на ноги, чтобы дать ему место. «Нет, спасибо…» — пробормотал он. «все же еще есть одна-две проблемы… должен их решить…» Он сделал два шага назад, прежде чем попытался сделать уставной поворот кругом. Порыв ветра наверняка бы повалил его шатающуюся фигуру на палубу.

Командир оперся локтями на стол. Половина его нижней губы была стиснута меж зубов в кривой гримасе. Я ждал, когда он заговорит. Наконец он освободил губу и вздохнул. «Хорошая команда — это наполовину выигранное сражение. Хорошая команда…»

Он положил ладони на стол, наклонился над ними и с усилием выпрямился. Затем он выбрался из-за стола, поддернул в проходе брюки и отправился в корму неверной походкой алкоголика.

Я остался сидеть, пораженный, перебирая на коленях свой загубник. Что это означало? Неожиданно мне стало страшно, что появление Стармеха было сном. Куда исчез Командир? Всего минуту назад он сидел здесь, рядом со мной. «Мне очень жаль,» отдалось эхом, затем: «В рабочем состоянии… в рабочем…» Куда все пропали? Я почти был готов позвать кого-нибудь, когда услышал голоса в центральном посту. «Попробуй… смотри, как оно работает…» — «Сколько еще времени тебе нужно?» Это был Командир. Нотка срочности: «У нас не слишком много времени».

Колеса внутри меня снова начали проворачиваться. Чего ради я здесь сижу, прохлаждаюсь? Трясущимися руками я вставил резиновую трубку себе в рот. Мои ноги тоже подрагивали — я едва ли смог бы устоять. Мои колени вздрагивали на каждом шаге.

Командир, Стармех и мичман стояли в центральном посту близко друг к другу. Они образовали компактную группу вокруг штурманского стола.

Замедли действие пьесы, произнес внутри меня саркастический голос — растяни представление, добавь еще сценку. Приглушенные шепоты и позы конспираторов… Очень эффектно.

Затем я заметил: в центральном посту больше нет воды. Под ногами было сухо. С каких пор? Должно быть, я снова отключался. Но поскольку сейчас я уже бодрствовал…

Командир говорил вполголоса. «Насколько сейчас темно, Мичман?»

«Сумерки были два часа назад, господин Командир».

Старик явно снова взял себя под контроль и мичман отвечал ему четко. Смысл слов Крихбаума был совершенно ясен.

Старшина центрального поста ковырялся с чем-то на пульте погружения. Я увидел, как он навострил уши. Ни он, ни я не могли слышать все, что там говорилось, но крохи услышанного были весьма многообещающими. Единственное, чему я удивлялся — так это почему я не хлопнулся в обморок от облегчения в полный рост на палубе.

«Очень хорошо,» — пробормотал Командир, «мы сделали все, что могли». Он глянул на свои часы и немного подумал, прежде чем объявить ровным голосом: «Мы всплываем через десять минут».

Мы всплываем, мы всплываем… Слова звучали как мистический пароль. Я вытащил загубник снова. В этот раз ниточка слюны порвалась.

Мне жаль … в рабочем состоянии … мы всплываем… Я убежал от сводящих с ума эхо в кают-компанию. Второй помощник снова был на своей койке.

«Эй, Номер Второй!» Я не узнал своего собственного голоса. Он был то ли кваканьем, то ли хныканьем.

Он едва пошевелился.

Я попытался снова. «Привет!» В этот раз голос звучал лучше.

Он нашарил свою трубку и схватил ее обеими руками, как младенец бутылочку с соской. Его нежелание просыпаться было несомненно. Он не имел никакого желания показаться из лона сна — он хотел защитить свой бастион от реальности. Мне пришлось взять его за руку и потрясти.

«Эй, проснись же!»

Его глаза на секунду открылись, но он все еще отказывался проснуться. Он попытался отделаться от меня и еще раз ускользнуть в сон. Я низко наклонился над его лицом.

«Мы всплываем через десять минут,» — прошептал я.

Он недоверчиво мигнул, но наконец вынул свой загубник.

«Что такое?» — пробормотал он.

«Мы поднимаемся».

«Поднимаемся?»

«Да, через десять минут».

«Кто это сказал?»

«Старик…»

Он не подскочил на ноги. Даже его лицо оставалось пустым. Он просто откинулся назад и снова закрыл глаза. Затем на его лице появилась улыбка. Он выглядел так, будто кто-то устроил для него вечеринку и хранил это в секрете до последнего момента.