Подземный факел

1

Каждый, кто путешествовал по железной дороге через Киев и дальше на юго-восток от Днепра, непременно проезжал станцию Даньки. Аккуратный домик вокзала летом утопает в зелени пышных акаций, в густом сплетении дикого винограда, а зимой, надев белый наряд, деревья прикрывают вокзал полупрозрачной белой стеной.

Фасад вокзала весело сияет ночью широкими окнами, бросая на перрон, на рельсы яркие пучки света. Днем на станции Даньки почти всегда безлюдно, пусто. Жизнь начинается поздним вечером. С первыми огнями зал заполняют пассажиры с чемоданами, рюкзаками, корзинами. Три скорых поезда дальнего следования, проходя здесь ночью, делают короткие, на две-три минуты, остановки, подбирают пассажиров и мчатся на Харьков, Бахмач, Кременчуг, тревожа тьму перестуком колес и огнями вагонов.

Почти до утра не гаснет на станции свет, открываются и закрываются тяжелые стеклянные двери, мелькают в окошках руки кассиров, работает почтовое отделение, книжный киоск и буфет.

В буфетном зале в этот вечер все места были заняты. Струйки сизого папиросного дыма плыли под потолком. На прилавке пыхтел, посвистывал пузатый самовар. Ловкая черноглазая официантка сновала между столиками, балансируя подносом, подавала круто заваренный чай и пенистое пиво.

Сквозь приглушенный гул голосов плавно лилась из репродуктора мелодия вальса и молодой девичий голос мягко вторил оркестру:

— Маруся, можно погромче? — взглянув на репродуктор, сказал официантке мужчина лет тридцати пяти с шелковисто-пшеничной шапкой волнистых волос. Он сидел за столиком в углу, обеими руками, большими, крепкими, со следами машинного масла, держал бокал с пивом.

Официантка кивнула ему и метнулась к репродуктору. Далекий девичий голос птицей влетел в зал и заполнил его.

— Хоро-шо поет, — мечтательно проговорил белокурый. — Слышите, дядько Пилип? Голос у нее, как у Степанидиной Оксанки. Правда?

— Душевно, по-нашему, — согласился сухонький усатый старичок, сидевший напротив. На серой тужурке старика, перехваченной узеньким ремешком, тускло поблескивал орден «Знак Почета». Отодвинув бокал, старик слушал протяжную мелодию, слегка покачивая в такт головой. — Люблю хорошую песню. Слушаешь и… Ты чего смеешься? — повернулся старик к третьему за столом — круглолицему юноше в черном бушлате с желтым трафаретом «ЧФ» на погонах. — Думаешь, только вам, молодым, песня душу греет, а как усы поседели, то уже и нет?

— Так они же у вас еще, как смола, — расплываясь в улыбке, моряк поднял бутылку. — Налить, отец?

— А ну его, твое пиво, — отмахнулся старик. — Что вы в нем нашли хорошего? Ты лучше Кириллу добавляй, видишь, как он посасывает, Да поди узнай, как с местами на Харьковский, а то две пересадки придется делать тебе до Севастополя.

— Успеем, отец.

— Ну, так что же ты ему сказал? — старик, улыбаясь одними глазами, придвинул свой стул к белокурому Кириллу, возобновляя прерванный песней разговор.

Мужчина со следами машинного масла на руках обвел взглядом собеседников:

— Сказал я ему так: хотя ты и руководил, Трофим Саввич, машинно-тракторной станцией пятнадцать лет, а делаешь неправильно. Кто тебе разрешал продавать колхозам машины в таком виде? Там, мол, не разберутся, а ты и рад? Не приму, говорю, эти два трактора, и точка. Расхлябанные, разбитые. Ты их приведи сначала в порядок, потом мы будем с тобою сватами. А он — в крик, накинулся на меня, расшумелся… А, говорю, значит, так? Хорошо! Предупредил председателя колхоза — и на станцию. Поеду в обком, выложу все, что думаю, а тогда увидим! Не пройдет номер Трофима Саввича.

— Верно! Приказано продавать исправную технику, такую и продавай, не крути. А Трофим разбаловался. Его давно осадить надо было, — вставил дедок. — Вот провожу Сашка, и я в область загляну. Поговорю с кем надо…

Но белокурый уже не слушал старика. Опершись руками о столик, он пристально смотрел в глубь зала. К его лицу медленно приливала кровь.

В буфет только что вошла группа пассажиров. На сапогах и валенках белел снег. Не увидев свободных мест, люди толпились у входа. Они ничем не отличались от тех, что сидели за столиками или расположились в зале ожидания напротив. Две пожилые женщины, закутанные в теплые платки, с корзинами в руках; молоденький лейтенант в лихо сдвинутой набок ушанке; высокий мужчина в свободном драповом пальто, с кожаной папкой в руках; низенький толстяк в очках с острой, клинышком, бородкой; девушка лет девятнадцати в короткой заячьей шубке.

— Кого высматриваешь, не невесту, случаем? — улыбнулся старик.

— Сейчас, сейчас, дядьку Пилип, — голос Кирилла сорвался до шепота. Он медленно поднимался со стула. — Или я сейчас сплю, или… это такая невеста, что я из нее… душу вытрясу!

Кирилл быстро пробрался меж столами к буфету. Мужчина с острой бородкой подошел к стойке, протянул буфетчице деньги, взял пачку «Казбека» и повернулся к выходу.

Кирилл загородил ему дорогу. Схватив толстяка за лацканы пальто, рывком притянул его к себе. Их лица сблизились, будто они изучали друг друга. В тот же миг в воздухе мелькнул тяжелый кулак. Отлетели в сторону очки. Мужчина с бородкой, охнув, спиной грохнулся о буфетный прилавок. На кафельный пол полетели бутылки и бокалы.

Испуганно закричала официантка. Пассажиры, только что вошедшие в зал, повернули к двери. Мужчина с папкой в руке рванулся было к стойке, но, будто раздумав, круто повернулся и тоже исчез за дверью, махнув полами пальто.

— Попался, подлюга! Думаешь, забыл тебя? Да я и через сто лет тебя, гада… — захлебываясь от злости, Кирилл навалился на толстяка. Острая бородка заломилась вверх, толстяк захрипел, судорожно разинув рот.

Моряк схватил Кирилла сзади, кто-то повис у него на руках. Толстяк с бородкой вырвался, брызгая слюной, закричал:

— Хулиган! Товарищи, вы видели? Пустите меня, я… я… Как он смеет?!

Реденькая прядь упала ему на лоб, из разбитого носа на бородку сбегала струйка крови.

Пассажиры, возмущаясь, заговорили громко, все сразу, окружили Кирилла. Энергично расталкивая толпу, на место происшествия спешил милиционер.

2

— Стало быть, Сирченко Кирилл Дмитриевич, место работы колхоз «Перемога». Ай-я-яй! Известный в районе человек, механик передового колхоза — и на тебе! Что же это вы, гражданин Сирченко? Нехорошо, несолидно.

Милиционер укоризненно покачал головой, вздохнул и положил на стол лист бумаги. Вынув из кармана авторучку, начал старательно вытирать перо клочком газеты. В комнате дежурного по станции воцарилась угнетающая тишина.

Русый механик, тяжело дыша, настороженно следил за каждым движением толстяка с бородкой. Тот сидел на краешке дубовой скамьи, нервно подергивал плечами, прижимал платок к распухшему носу.

— Товарищ милиционер, я прошу ускорить… Из-за этого хулигана, — губы его дрожали от возмущения, — я опоздаю на поезд. Моя фамилия Харпий. Я оставлю свой адрес. У меня нет времени.

— Смотаться хочешь? — криво улыбнулся механик. — Не выйдет! Поезд тебе приготовят, не беспокойся!

— Гражданин Сирченко! — предостерегающе повысил голос милиционер.

— Оставь, Бровко, ты же меня знаешь. Заладил одно: гражданин, гражданин… — успокаиваясь, проговорил механик, явно игнорируя подчеркнуто официальный тон милиционера. — Лучше спроси этого типа, — он кивнул на Харпия, — почему он в сорок четвертом из автомата стрелял по мне, подлец. Спроси его, кто он такой!

Харпий медленно поднялся со скамьи, замигал глазами. Вся его фигура будто говорила: «Ну вот, видите! Что ты скажешь ему, сумасшедшему?»

Милиционер откинулся на спинку стула, растерянно спросил:

— Как это стрелял?

— Не знаешь, как стреляют? — насупился механик. — Было это во время войны у Карпат. Я шофером служил тогда. Ехал как-то на склад горной дорогой под вечер. Ну, «проголосовали» мне двое. Этот, что на поезд рвется — на нем тогда было солдатское обмундирование, — и еще один с ним, под нашего офицера одетый. Вижу — свои. Посадил их к себе в кабину. А они — за горло меня, пальцы мне давай ломать. Только я карабин выхватил, этот и ударил в упор из автомата. Я полгода в госпитале отлеживался потом.

Харпий вскочил, тронул милиционера за рукав.

— Я не желаю выслушивать пьяный бред. Набросился с кулаками, теперь болтает невесть что! Избавьте меня… В конце концов я требую, и это мое право, призовите к порядку хулигана. Я не позволю!

Милиционер быстро отдернул руку, как будто прикосновение пальцев мужчины с бородкой могло испачкать рукав его нового мундира, смутился от своего невольного движения и, стараясь скрыть это, строго постучал авторучкой по столу:

— Граждане, спокойно! Разберемся. Выясним. Окончит один — выслушаем другого.

— Так вот, сижу я в буфете, — снова заговорил Сирченко, — встретил на вокзале старого Машталера, был он у нас председателем сельсовета, теперь на пенсии. Сына провожает в Севастополь, моряка. А я в область собрался. Ждем поезд. Взяли на троих две бутылки «Жигулевского». Балакаем себе. Вот и вся пьянка. Вдруг вижу — он, тот самый бандюга. В зал заходит, покупает папиросы. Бородку отрастил, очки на нем. Да я его, подлеца, не то что в очках — дегтем вымазанного узнал бы. На всю жизнь запомнился он мне тогда, в машине, до смерти не забуду! Не помню, как из-за стола выскочил. Так вот и встретились… Не ждал? — механик повернулся к Харпию, глухо пообещал: — Теперь ты от меня не ускользнешь, нет, оборотень проклятый!

Поколебавшись, милиционер протянул руку и, не глядя на потерпевшего, сухо сказал:

— Гражданин, ваши документы!

Окинув механика спокойным, сочувствующим взглядом, будто больного, Харпий пожал плечами, расстегнул подшитое мехом пальто.

— Прошу. Паспорт, командировка. Военного билета не имею, невоеннообязанный. И в армии, к слову сказать, никогда не служил.

— Откуда приехали?

— Из Коломыи. Научный работник я. Командирован институтом в вашу область. Полчаса тому назад сошел с поезда. У меня здесь пересадка. Еду в село Устимовку. Может, слышали? Там ботанический сад. Старый сад, выращенный еще до революции. Меня, ботаника, давно интересует редкая растительность, особенно тропическая, в степном украинском селе… Что вам еще надо, товарищ милиционер?

Бровко не ответил, только взглянул на ботаника и продолжал внимательно изучать документы.

Паспорт и командировочное удостоверение были в порядке. Где-то в глубине души у Бровко начало закрадываться сомнение. Можно ли на веру принять заявление Сирченко? Механик, правда, человек серьезный, в районе его знают многие, еще по работе в МТС. И не пьяный он вроде. Бутылку пива выпил — буфетчица тоже подтвердила. А вдруг обознался, ошибся, принял Харпия за кого-то другого? Не вышло бы промашки с этой историей. Задержишь ботаника напрасно — беда будет, выговора ему, Бровко, не миновать. Научный работник, с командировкой института. Его побили и его же… задержали. Не клеится, действительно. Какие доказательства, что именно он имел отношение к бандитам, когда-то напавшим на Сирченко? Интеллигентного вида человек. Впрочем, случай во время войны, как утверждает Сирченко, произошел в Западной Украине, у Карпат. Город Коломыя…

Если бы в паспорте Харпия стоял штамп харьковской, днепропетровской, ленинградской, даже хабаровской прописки, тогда другое дело. Но прописка была коломыйская. Удивительное стечение обстоятельств. Механик обратил внимание не на кого-нибудь, а на прибывшего из Прикарпатья. Вот это и тревожило милиционера Бровко. Это и не нравилось ему.

Ход мыслей Бровко нетрудно было прочитать на его открытом широком лице. Он колебался. Он еще не решился, как действовать дальше.

Голос Харпия не дал ему как следует сосредоточиться. Ботаник заговорил уже без раздражения, даже примирительно:

— Молодой человек ошибся. Опрокинул чарку, другую и того… Бывает. Кажется, товарищ милиционер, вы знакомы с ним? Понимаю. Неприятный инцидент. Что же, я не настаиваю, не хочу раздувать… Но согласитесь, нельзя же прощать такие дикие выходки кому бы то ни было.

— Знакомство здесь ни при чем, — хмуро сказал Бровко. — Каждый ответит за свои поступки по закону. Мне очень неприятно, гражданин Харпий, но вам придется на некоторое время отложить выезд со станции Даньки. Не волнуйтесь, все выяснится очень скоро, — вежливо закончил он и спрятал документы ботаника в карман.

Харпий побледнел.

— Кто вам дал право? Это произвол! Имейте в виду, я буду жаловаться. Вместо того чтобы призвать к порядку хулигана, вы… вы… Как вы смеете!

— Я сказал: каждый будет отвечать за свои действия по закону, — с каменным выражением на лице повторил милиционер и, обращаясь к механику, распорядился: — А ну, Сирченко, позовите дежурного по станции!

Черный как жук железнодорожник в цигейковой безрукавке, надетой поверх форменного кителя, с порога обвел веселыми глазами присутствующих, добродушным баском спросил:

— Значит, пятнадцать суток обеспечено? Давай его сюда, Бровко, этого боксера-чемпиона. На станции снега намело — пропасть, убирать некому.

— Шутки потом, — сказал милиционер, подымаясь из-за стола. — Ты меня с областью по селектору можешь раз в жизни соединить? Сделай, пожалуйста, такую услугу. Надо.

Взглянув на него, дежурный по станции молча подошел к аппарату.

Через несколько минут милиционер склонился над микрофоном.

— Алло! Докладывает сержант Бровко со станции Даньки. Кто слушает? Ага, вот хорошо! Товарищ старший лейтенант, тут такое дело…

3

За окном проплывала ночь, мелькала огнями разъездов и станций. Матовый плафон лил сверху синеватый свет. В купе стоял дремотный полумрак.

Свет падал на лицо Харпия, темные тени лежали под его глазами, все лицо казалось неживым и застывшим. Ботаник лежал на нижней полке в костюме, не разувшись. Заложив руки под голову, он, казалось, дремал, выставив вверх рыжеватую бородку. Но Бровко видел, что Харпий не спит. Он лишь зажмурил глаза, а веки едва заметно шевелились. Бровко ждал, когда глаза ботаника снова, без всякого выражения, спокойно посмотрят на него и Харпий раскроет рот.

Сержант смотрел на задержанного настороженно. Тупое раздражение вызывали и острая бородка, и реденькая прядь волос, и мертвенно-синее лицо. За несколько часов поездки сержант возненавидел этого ботаника из Коломыи.

В купе они были вдвоем. Харпий изматывал нервы Бровко с нескрываемым злорадством, хорошо зная, что ответить тем же ему не могут.

Сержанту иногда хотелось встать, схватить за плечи этого въедливого типа, тряхнуть его о стенку вагона. Как бы изменилось сразу это ехидное лицо, другим бы стал скрипучий, нудный, с нотками превосходства голос. Но…

Доложив по селектору в линейное отделение милиции о происшествии на станции Даньки, Бровко не предвидел, что эту ночь ему придется сидеть в купе мягкого вагона вместе с Харпием.

В линейном отделении, выслушав милиционера, попросили немного подождать. В репродукторе защелкало, зашумело, потом послышалась чья-то приглушенная, неразборчивая скороговорка. Бровко догадался, что там, в области, не отходя от селектора, дежурный офицер звонит кому-то по телефону.

Через несколько минут из репродуктора раздался голос того же дежурного офицера. Он приказал первым же поездом доставить задержанного Харпия в область. Показания механика Сирченко коротко записать и взять с собой. «С задержанным обращаться вежливо, чтобы никаких потом претензий и жалоб. Вы отвечаете за него, слышите, товарищ Бровко?»

Предупреждение, переданное по селектору, сдерживало Бровко всякий раз, когда его терпению, казалось, вот-вот наступит конец. И он только сильнее сжимал зубы, терпел, делал вид, что его совершенно не трогают выходки Харпия.

Стакан на столике тоненько, певуче позванивал, прикасаясь к бутылке. Бровко сердито отодвинул бутылку в сторону. Ботаник открыл глаза. Они по-кошачьи засветились из глубоких впадин.

— Мне нечем дышать, — требовательно сказал Харпий. — В купе душно. Откройте окно!

Бровко молча встал, зло крутнул никелированную ручку. Из щели повеяло холодным, колючим ветерком, заколыхались тяжелые плюшевые шторы. Харпий отвернулся к стенке, поудобнее устраиваясь на подушке.

В вентиляторе тихо насвистывал ветер. За черным окном плыла ночь. Вагон спал. Лишь изредка на коротких остановках стучали двери купе, слышались в коридоре приглушенные ковровой дорожкой шаги.

Отяжелевшие веки слипались, глаза будто кто-то засыпал мелким песком. Бровко тряхнул головой, слегка отпустил ремень, расстегнул верхнюю пуговицу кителя, привалился спиной в уголке у двери к стенке и с наслаждением вдыхал свежий воздух.

Бровко нервничал. За полгода службы в милиции ему впервые пришлось конвоировать такого наглого задержанного. Изредка попадались на вокзале заезжие карманники, приходилось иметь дело с любителями заглядывать в бутылку, иногда снимал он с подножек «зайцев». Эта публика вела себя совсем иначе. Провинившийся делался смирным и тихим как ягненок, заискивающе заглядывал в глаза. А Харпий наглел с каждой минутой все больше. На протяжении четырех часов, с тех пор как поезд отошел от станции Даньки, Бровко чувствовал себя как на иголках.

— Холодно, — сказал Харпий. — Я моту простудиться. Закройте окно. Потом, я хочу пить. Но имейте в виду, в дороге воды не употребляю. Только крюшон или минеральную.

— Может, шампанского? — буркнул милиционер, закрывая окно.

Спички в пальцах Бровко ломались, он никак не мог раскурить папиросу. Наконец с жадностью затянулся.

Лицо ботаника перекосилось, он замахал рукой, разгоняя дым, притворно закашлялся.

— «Прибой»? Не выношу, гадкий табак. Воняет жженой тряпкой. Вы забыли, что меня мучит жажда?

— Послушайте, вы, — на шее у Бровко вздулись жилы, он бросил папиросу в пепельницу. — Я вам кто, холуй? Не умрете до утра и без минеральной!

— Почему так грубо? — Харпий вызывающе улыбался.

Через четверть часа его стало «знобить». Бровко вызвал заспанного проводника. Тот принес шерстяное одеяло. Не разворачивая, Харпий засунул одеяло под подушку. Милиционер сдержался и на этот раз, лишь еще крепче, до боли в челюстях, сжал зубы.

Вскоре поезд замедлил ход, дернулся несколько раз и остановился. В окно виден был освещенный фасад вокзала. На перроне работал киоск. Сержант отодвинул дверь, выглянул в коридор.

Из открытого тамбура тянуло холодом. Проводника в вагоне не было. Какой-то пассажир, высокий, худощавый, в новом драповом пальто, с желтой папкой в руках, одиноко стоял у окна.

— Гражданин, на минутку.

Пассажир удивленно повернул к милиционеру продолговатое, гладко выбритое лицо.

— Из вините за беспокойство, Моему соседу по купе нездоровится. Вы не смогли бы купить бутылку крюшона или нарзана? — попросил Бровко. — Буду вам очень благодарен. Вот деньги. Стоянка двенадцать минут.

Владелец желтой папки вскоре вернулся. Виновато развел руками.

— К сожалению, в киоске — только яблочный напиток. Устраивает?

— Спасибо. Все равно.

— Что с вашим соседом? Может, вызвать врача?

— Нет, не, надо. Ему уже лучше.

Харпий открыл бутылку, понюхал.

— Кислое пойло. Пейте его сами. Я поберегу желудок.

— Как хотите. — Милиционер наполнил стакан, осушил его двумя глотками, запер дверь и лег на мягкий диван, придерживая рукой кобуру пистолета.

В купе запахло дымом. Харпий курил демонстративно папиросу за папиросой, опустошая пачку «Казбека».

— За папиросами я посылать не буду, — хмуро проговорил Бровко.

— Надо будет — пошлете, — злорадно пообещал Харпий, пуская вверх сизые кольца.

Вентилятор не успевал поглощать удушливый, насыщенный никотином воздух. У Бровко разболелась голова. Он закрыл глаза, проклиная ту минуту, когда впервые увидел на станции Даньки ненавистного ботаника, и не заметил, как задремал.

4

Взглянув на спящего милиционера, Харпий резким движением отбросил одеяло, опустил ноги на коврик, одернул смятый пиджак. Конвоир лежал, закрыв глаза, тяжело, прерывисто дыша во сне.

Зеркальная дверь купе бесшумно отодвинулась. Пассажир с бородкой, в пальто, наброшенном на плечи, позевывая, будто спросонья, быстрым шагом направился в конец вагона.

В затемненном тамбуре алел огонек папиросы. Мужчина с желтой папкой под мышкой схватил Харпия за руку.

— Быстрее отворяйте дверь! — зашептал Харпий, давясь словами.

— А милиционер?..

— Да открывайте же, ну вас к черту! Потом… Расскажу потом. Не получается? Отойдите, дайте я…

В тамбур ворвался ветер и громкий перестук колес. Внизу мелькала, неудержимо летела куда-то назад, в темноту ночи, заснеженная земля.

— Проклятье! — уже не таясь, громко выругался Харпий. — Высокая насыпь! Что делать?

Напарник не услышал его. Напрягшись, нагнув голову, он резко бросил свое тело вперед, по ходу поезда, и исчез в снежном вихре.

Втянув в легкие побольше воздуха, ботаник надвинул шапку, схватился за холодные поручни и прыгнул следом.

Согнутые ноги спружинили, смягчив удар, но страшная сила швырнула Харпия вниз. Перевернувшись через голову, он покатился с насыпи и боком ударился обо что-то твердое.

Красный огонек заднего вагона удалялся, мигая маленькой подслеповатой точкой. Вдали замирал шум поезда. Вокруг было пусто. Ветер срывал с земли, нес мелкую снежную крупу.

Тупо ныло плечо. Харпий пошевелил руками, ощупал голову и облегченно вздохнул. Всматриваясь в темноту, проваливаясь в снег, он побрел вдоль насыпи назад.

Мужчина в драповом пальто сидел на снегу, широко разбросав полы, словно подстреленная птица.

— Гольбах, что с вами?

— Дайте руку, шарфюрер. И не орите так громко. А, тысяча дьяволов! Я не могу встать. Нога… Кажется, я вывихнул ногу.

— Этого еще недоставало. Ну-ка покажите. — Харпий, он же шарфюрер Коленда, наклонившись, грубо взял Гольбаха за ногу. Тот взвился, как от удара электрическим током, оттолкнул руку Коленды.

— Осторожнее! Болит же…

— Ничего, ничего, это скоро пройдет, — забормотал Коленда и подумал: «Перелом кости!»

Руки Гольбаха беспомощно лежали на снегу. Он не мог встать и бессильно повернулся на бок, тихо и зло ругаясь по-немецки.

От мысли о том, что с ним тоже могло случиться что-то подобное, когда прыгал с поезда, у Коленды неприятно похолодело под сердцем. Оказаться таким беспомощным здесь, около железной дороги, в степи… Милиционер, наверное, уже проснулся, поднял тревогу. От станции к станции полетят приказы, начнутся поиски. Далеко ли уйдешь с немцем, который самостоятельно не ступит и шагу. Нет, им не удастся скрыться. Их обнаружат и схватят, как только рассветет, возьмут голыми руками. Тогда — конец.

«Конец… конец… конец… — настойчиво стучало в мозгу Коленды. — Неужели Гольбах не понимает, в каком положении мы оказались? Сломал ногу… Идиот. Даже не подозревает, что ему уже не вырваться…»

Склонив голову к земле, немец жадно, по-собачьи хватал ртом снег.

— Посижу немного, и мы пойдем. Еще успеем, до утра далеко, — виновато проговорил он. — Нога понемногу успокаивается… Какого беса, шарфюрер, привязался к вам на станции тот сумасшедший? Почему вас задержал милиционер? У вас нашли оружие? Но я же видел, вы выбросили свой вальтер в урну для мусора, когда в окружении толпы вошли в пассажирский зал. Вам повезло, все были заняты парнем, который вас стукнул… Я едва успел купить билет и сесть в мягкий вагон вслед за вами, хорошо еще, что были свободные места. Что же случилось, шарфюрер?

— Случилось то, что ваш Вентрис не мог ничего придумать умнее и выбрал место для выброски у черта в зубах, в этом задрипанном леске под Даньками. На кой ляд надо было лететь сюда, хотел бы я знать!

— Подальше от границы — меньше опасности. Кто же мог предвидеть, что у вас и на юге Украины найдутся старые знакомые. А Вентрис… О, неплохо было бы взглянуть на него здесь, под насыпью, и послушать, что запел бы этот красавчик с усиками! Подставьте плечо, шарфюрер. Вот так. Сейчас я поднимусь. У-у, доннерветтер! Адская боль. Поддерживайте меня. Пошли!

Гольбах повис на плече Коленды. Каждый шаг был для немца мучением. Но он тоже понимал, что ждет их, если они не сумеют отдалиться от железной дороги, найти где-то пристанище, укрыться. И он шел.

Они плелись степью. Четкого плана не было. Их гнало вперед чувство самосохранения, надежда на счастливый случай. Они стремились как можно быстрее и дальше уйти от полотна дороги. Но Гольбах терял последние силы. Он дышал тяжело и прерывисто, пот заливал его лицо. Боль пронизывала все тело, но немец не жаловался, шел с упорством зверя, уползающего в берлогу, чтобы зализать раны.

— Вы не волнуйтесь, шарфюрер. Я дважды спасал вам жизнь, теперь вы оплачиваете свой долг. Мы бывали и не в таких переделках. Мы еще поживем. Выкарабкаемся. Только без паники, только без паники… — исступленно бормотал Гольбах.

— Выкарабкаемся, Гольбах, иначе нам нельзя, — согласился Коленда и едва не упал, споткнувшись о камень. Немец, потеряв опору, зашатался, со стоном сел на снег.

— Что вы там ищете, шарфюрер? Дайте мне руку! — раздраженно прикрикнул он и тотчас же понял, для чего понадобилось Коленде поднимать с земли увесистый обмерзший булыжник. Рука Гольбаха скользнула в карман, лихорадочно ища шершавую рукоять пистолета, и в этот миг тяжелый удар обрушился на его голову.

Гольбах схватился руками за голову и без звука свалился лицом в снег.

5

Путевой обходчик Сорока в раздумье стоял под насыпью, подсвечивая фонарем, глядел на глубокие следы, что тянулись цепочкой. Следы четко виднелись на нетронутом, прибитом ветром снегу.

Может, следы и не привлекли бы внимания обходчика, но они появились неожиданно, будто человек свалился с неба. Сорока внимательно осмотрел место, откуда начинался след. Снег здесь был утоптан. Кто-то спрыгнул с поезда на ходу совсем недавно. Час назад прошел пассажирский из Киева. Прыгали с него.

Участок Сороки кончался через каких-нибудь полтораста метров. Обходчик снова поднялся на насыпь, прошел по шпалам до контрольного столба, внимательно приглядываясь к колее, и ничего подозрительного не обнаружил. После этого вернулся к странным следам.

Вскоре обходчик увидел еще одну дорожку, оставленную на снегу человеком. С поезда спрыгнули двое.

Что заставило их в глухую зимнюю ночь, далеко от станции покинуть уютный вагон и, рискуя свернуть шею, прыгать с поезда? Если бы следы были по ту сторону путей и вели на восток, обходчик еще мог бы допустить, что кто-то из безбилетных, проехав на подножке от станции Синее Озеро, соскочил здесь, чтобы добраться кратчайшей дорогой напрямую до села Терешковки. Но эти двое направились в противоположную сторону, к небольшому лесочку. Там жилья нет. За лесочком раскинулась пустынная теперь, заснеженная степь… Да и зачем было бы терешковским цепляться на скорый? От Синего Озера к селу пролегает хорошо наезженная дорога, где в любое время дня и ночи можно сесть на попутную машину. Кстати, поезд, что проследовал из Киева, весь из цельнометаллических вагонов. На такой прицепиться почти невозможно. Нет, здесь что-то не так…

Любопытство все больше разбирало обходчика. Помахивая фонарем, он неторопливо начал удаляться от насыпи, проваливаясь валенками в пушистый, свежий снег. Две пары следов переплетались, оставляя неровный рисунок. Казалось, прошли здесь, обнявшись, два пьяных.

Ветер утих. Облака расступились. Снег заискрился в голубоватом сиянии. Мороз под утро крепчал.

Человека, распростертого на снегу, Сорока увидел издали. Мужчина в распахнутом пальто лежал на боку, поджав длинные ноги. Возле его обнаженной головы темнело большое пятно. Немного в стороне валялась желтая кожаная папка, поблескивая никелированной застежкой.

Сорока поставил фонарь, наклонился, пытаясь приподнять человека за плечи. Тот тихо застонал, забормотал что-то невнятно и быстро.

Шестнадцатилетним юношей Сорока воевал с гитлеровцами. В партизанском отряде, действовавшем в этих местах, он был подрывником-минером. Закладывал взрывчатку под железнодорожные пути, пускал под откос вражеские эшелоны, уничтожал мосты, минировал грунтовые дороги. Не раз сталкивался Сорока с оккупантами с глазу на глаз, не раз слышал их речь.

Несколько слов, слетевших с уст незнакомца, заставили обходчика насторожиться. Он разобрал: «Шарфюрер… шиссен… зо махт айн феретер…»[18] Значения некоторых слов Сорока не понимал, но сомнения не было: человек на снегу говорил по-немецки.

Взвалив раненого на спину, Сорока понес его к полотну железной дороги.