Стихи, чей звучный мне насказан строй
премудрой Тальей*, что пастушкой мнится,
когда — мой граф![216] — багряною порой
на мальву дня меняет мак денница, —
5 услышь, мглу Ньеблы[217] золотя сырой,
стихи, что извлекла моя цевница,[218]
коль ты уже у стен Уэльвы, граф,
не режешь высей, не томишь дубрав.[219]
Пусть на руке сокольника ретиво,
10 голодный, перья теребит ловец[220]
или на жёрдочке, столь тих на диво,
что чуткий не очнётся бубенец;[221]
узду златую — пеной — пусть лениво
посеребрит арабский жеребец;
15 и пёс уймётся на шелковой своре.
А зычный рог уступит цитре в споре.[222]
Нелёгкий, да прервётся миром спор
в досуге чутком и молчанье чинном,
чтоб в августейший твой проник шатёр[223]
20 напев свирепый, спетый исполином.
Твой вкус дай Музам* усладить, сеньор,
и пусть моя ликующим зачином
рожка (а он у Фамы* — не второй)[224]
в земных пределах род прославит твой.
25 Там, где подошву Лилибея[225] рьяно
понт сицилийский пеною сребрит
(таит ли эта полость горн Вулкана*
иль прах Тифея* этот склеп таит),
где бледный пепла след хранит поляна,
30 чей тяжким ремеслом унижен вид
или позывом гнусным, — кляпом стала
высокая скала во рту провала.
Убранством скудным стынут над скалой
стволы; их кронам, схожим с дикой шкурой,
35 безветрием обязана и мглой
пещера больше, чем скале понурой, —
слепое ложе и приют гнилой
для жуткой ночи, а приметой хмурой —
птиц полунощных безобразный сброд,
40 чьи клики скорбны и тяжёл полёт.
Таков провал, который в толще чёрной
разъят земли томительным зевком,[226]
где Полифем*, гроза округи горной,
глухой чертог обрящет, тёмный дом
45 и для овечьих стад загон просторный:
все кряжи скрыты мрачные кругом
их массами слепящими, которым
призывом дикий свист, валун — затвором.
Был как большая мускулов гора
50 свирепый сей (Нептунов* сын, страшила,
чей зрак на сфере лба пылал с утра
почти что ровней старшего светила)
циклоп*, кому сосна, сколь ни храбра,
жердиной лёгкой став, трусливо льстила
55 под грузным гнётом, тоньше тростника:
день — посох овчара, другой — клюка.
Чернеющих волос поток волнистый —
подобье сумрачных летейских вод,
терзает пряди ветер норовистый,
60 спадающие грязно и вразлёт,
а бороды каскад (как сын нечистый
спалённых Пиреней)[227] на грудь течёт,
чьи неумело, изредка и всуе
перстами цедит он густые струи.
65 В Тринакрии[228] нет зверя среди скал,
сколь злобным ни был бы и быстроногим,
чей бег помог бы и зубов оскал
сберечь свой мех, любезный краскам многим:
уже овчиной стал тот, кто пугал
70 того, кто крался призраком убогим,[229]
волов к загону с пахоты гоня
по смутным тропам меркнущего дня.
С чуланом (чем полней, тем больше) схожа
сума, где плод круглится налитой,
75 гнетущий с поздней осени все ложа
травы, чья спорит мягкость с добротой:
рябина, чья морщит на сене кожа,
и груша с колыбели золотой
соломы, чья ревнивая охрана
80 и спрячет плод, и наведёт румяна.
В его суме, колючей, как каштан,
айва, ни спелой масти, ни зелёной,
и яблоко, чья розовость — обман
в отличие от бледности смущённой,
85 и с дуба (гордость гор — он, как титан,
был веку золотому доброй кроной)[230]
дар и еда (хоть груб сей плод и плох)
невиннейшей и лучшей из эпох.
Воск и пенька скрепили — и напрасно! —
90 сто камышин,[231] чей дикий стон сгущён
стократным эхом столь же громогласно,
как воском и пенькой скреплённый стон.
Лес возмущён и на море ненастно,
Ломает свой завитый рог Тритон*,
95 оглохли парус и весло от зыка, —
столь Полифема яростна музыка!
Дориды* дочь ему всех нимф* милей,
когда-либо рождённых в пышной пене,
то Галатея*, прелесть Граций* ей
100 Венера* подарила в упоенье.
Два светозарных ока, звёзд ясней,
белейшее венчают оперенье:
Юноны* лебедь, а равно павлин
Венеры, столп Нептуновых глубин.
105 Аврора в нимфе чистоту лилеи
сплела с кармином розы огневой,
смущён Амур*: что впору Галатее —
снег пурпурный иль пурпур снеговой?
Зря подражает жемчуг Эритреи[232]
110 её челу: разгневан бог слепой —
на ушке перламутровом, в отместку,
он блеск в златую заточил подвеску.[233]
На зависть нимфам, боги, сколь ни будь
их в море, отдают сердца шалунье:
115 малыш крылатый[234] горд, вслепую путь
верша на раковине по лагуне.
Зелёнокудрый, чью стесняет грудь
не чешуя, а стоны, — Понтий* втуне
гордячку на возке из хрусталя
120 умчать в серебряные мнит поля.
Морской юнец — лазурь чела в кораллах
нежнейших — Палемон*, кому казной
вода от Маяка на злобных скалах
до Мыса оконечности иной,[235] —
125 как Полифем (пусть в меньших, но немалых
терзаньях) к ветроногой нимфе той
стремится, что, его заслышав пени,
в цветах быстра, как он в кипящей пене.
Красавице бегущей стать бы рад
130 пловец влюблённый сладостной препоной:
пусть и не аспидом для дивных пят —
плодом златым для быстроты смущённой;[236]
но разве лестный блеск и смертный яд
вольны пресечь полет стрелы, перённой
135 презреньем? Догонял когда и где
косулю на земле дельфин в воде!
Сицилия — рог Вакха*, сад Помоны*, —
щедра на всё, что прячет и родит:
тот множит пышные гроздей короны,
140 а та румяные дары плодит,
Цереры* воз[237] здесь летним цепом склоны
пшеничные от веку не щадит,
торят к её колосьям спелым тропы,
как муравьи, провинции Европы*.
145 Горам завидным Палес* воздаёт
щедрее, чем Церера всем равнинам.
Здесь в поле золотого града гнёт,[238]
там шерсть, как снег, пушит бока вершинам.[239]
И все, кто снег стрижёт, и злато жнёт,
150 и чаны полнит выжатым кармином,[240] —
от веры или страсти нимфу тут
за божество, пусть и без храма, чтут.
Но всё же есть алтарь: там, где крылатой
волною пенной смочен брега скат, —
155 первины оставляет там оратай,
овчар — слепое первоплодье стад,
рог Амальтеи, в благах тороватой,
садовник ивовой циновке рад
отдать, которую сплетала ловко
160 дочь скромная, сколь ни проста циновка.
Пылает младость, и неспешный плуг
лишь гладит земли, что взрезал доселе,
волом едва влачимый, чей досуг,
хозяйскому под стать, — блуждать в безделье;
165 без пастуха, что им свистел, на луг
бредут стада, не слыша, чтоб скрипели
пращи:[241] там, где пастух-бедняк исчез,
свистит — зефир, скрипит — дубовый лес.
Пёс ночью нем, а днём, меж скал блуждая
170 из тени в тень, где ляжет, там и спит.
Скот блеет, жалким блеяньем рождая
тень волка, что из тьмы ночной хрипит.
Он кровь одной, жестокость услаждая,
на то, что кормом для другой, кропит.
175 Свист воскреси, Амур, иль пусть в тенёта
хозяина возьмёт, как пса, дремота!
А быстроногая, под лавр упав,
чей ствол ожогов солнечных не знает,[242]
жасмины (коих столько, сколько трав
180 вкруг тела снежного)[243] к ручью склоняет.
Со сладким стоном сладкий стон связав,
один другому соловей пеняет,
руладой в сон глаза её маня,
дабы три солнца не спалили дня.[244]
185 Как саламандра в Солнце, Пёс рычащий
ерошил шкуру звёзд своих,[245] когда
(пыль во власах, пот на челе, слепящий,
как молнии из бисерного льда)
явился Акид*: видя Запад спящий
190 двух нежных солнц, чей сон двоит вода,[246] —
он ртом и взором пьёт, про все забывший,
хрусталь текучий и хрусталь застывший.[247]
Был Акид — Купидонова* стрела[248] —
рождён Симетис* дивной и сатиром*,
195 в ком совмещён вид мужа и козла, —
и был он чтим земным и водным миром.
Так сталь магнит пленительный нашла,
поклонник — спящим ослеплён кумиром, —
богатый тем, что дарит бедный сад,
200 плодят коровы и дубы растят.
Миндаль с небесной влагой загустелой,
чья мякоть зелена, но не крепка,
близ нимфы ставит он в плетёнке белой
и масла ком на листьях тростника,
205 а в лёгкой пробке, выделки умелой,
златое чадо дуба-старика, —
сладчайший улей из дупла, в чьи недра
весна нектар на воск сочила щедро.
Горяч, ручью он руки отдаёт
210 и холод струй ко лбу подносит ими
между двух мирт, подобных в пене вод
зелёным цаплям с перьями седыми.
Фавоний* вольной кисеи разлёт
питает льстиво вздохами своими
215 над ложем (нет воздушней гамака!),
чьи тени свежи, а трава мягка.
Едва вскипев, ручей сереброзвонный
нарушил плеском тишину полей,
она, обидев свой приют зелёный,
220 косою стала собственных лилей.[249]
Бежала бы, но столь студён рожденный
в груди испуг, разлитый ленью в ней, —
что стынет быстрый лёт и лёгкость бега
от льдистых перьев и капканов снега.[250]
225 Мёд в пробке видит, сгусток молока
на тростнике и рядом плод в корзине,
но где дароподатель, чья рука,
даря, богиню чтит и сон богини?
Сто раз пропасть готова, но пока
230 немалый знак сей льстивой благостыни,
хоть изваянье снега холодней,[251]
волненье потеснив, дал думы ей.
Нет, не циклоп — виновник лестной дани,
не гнусный фавн* и не иной урод,[252]
235 живущий в сельве, чью узду желанье
ослабило, а сон трикрат гнетёт.
Младенец-бог в повязке[253] — вот чьи длани
пышнейшую добычу, дивный плод,
готовят древу матери в трофеи —
240 доныне гордый норов Галатеи.[254]
И с веток той, чей больше ствол ручьём
оплёскан, — мирты, что взросла степенно,
в хрустальный тул злачёным остриём
грудь белую он превратил[255] мгновенно.
245 И львица непокорная тайком
разглядывает щедрый дар смиренно,
пеняя, что хозяину даров
хозяином — дремучий леса кров.
Она бы позвала, но оробела,
250 не зная, как зовётся чаровник,
каков, хоть кистью робкою умело
творит фантазия желанный лик.
Стопы, чей страх исчез, пыл гонит смело
в тень, где предстал пугливой в тот же миг
255 на ложе поля — том же поле брани —
юнец, сокрывший сном своё желанье.
Зрит вид его и, в сне не усомнясь,
нависла на одной ноге над сонным
(с дремотою мирясь, на ложь ярясь
260 риторики немой, сокрытой оным),[256] —
не так гнездо венчает птичий князь,[257]
порой лучом слетая оперённым
на коршунёнка, коему была
укрытием возвышенным скала,
265 как нимфа, в состязании учтивом,
не только спящего венчает сон,
но и не рада нежным переливам
ручья, чей робкий уняла бы звон;
следя из-за ветвей за юным дивом, —
270 как радужно набросок оживлён,
который начертал в её сознанье
Амур, что кистью грудь терзал[258] ей ране, —
получше место выбрав, зорко зрит
в чертах его могучих то, что мило
275 не мягкостью, чей не сразил бы вид,
а силой, чья краса её сразила.
Волос его копна смущённым льстит
лучам почти запавшего светила;[259]
пушок у рта его — цветник, чей цвет
280 не столь цветущ, поскольку дремлет свет.
Верней для аспида в глуши засада
там, где не стрижен милый взору лог,
чем тщательно причёсанного сада
изысканно-приятный уголок, —
285 его мужавый лик Амур для яда
быть сладостной привадою обрёк;
и Галатея, не страшась нимало,
пьёт всё жаднее зелье из фиала.
И юноша, сколь прорезь ни мала
290 для сна дозорного, следя, как разом
и неспокойна нимфа, и смела,
в лицо ей впился Аргусом* стоглазым;
он линзой в думы ей проник, — чела
ни бронзой не укрыть ей, ни алмазом:
295 в своих палладионах так Эрот*,
стен не сломав, огонь вовнутрь ведёт.[260]
И в тот же миг, покинув дрёмы лоно,
младую гордо он являет стать,
к ногам слоновой кости пал влюблённо,
300 чтоб золото котурна целовать.
Так моряка не может с небосклона
луч предугаданный перепугать,
тем паче буря, чьи ясны затеи, —
нет равной оторопи Галатеи.
305 Не столь дичлива, а скорей нежна,
веля счастливцу разогнуть колени,
юнца с улыбкою зовёт она
не сну продленье дать, а роздых — лени.
Утёс крутой, чья вогнута стена,
310 их, как шатёр, сокрыл в прохладной сени,
где плющ — его завесы зелены —
обвил стволы и обнял валуны.
А на ковре, чьим изумрудным флёром
унижен тирский (ведь его шелка
315 не зря, спрядая нити червем спорым,
ткала Весна, искусна и ловка), —
под миртой, самой пышной, льнут с задором
друг к другу — этот пылок, та легка —
голубка к голубку, их песнь похожа
320 на зов любовный, слух четы тревожа.
Ворканьем хриплым жар младой раздут,
но Галатеи мягкие уклоны
предел отваге Акида кладут
и хору птиц, чьи возбуждают стоны.
Он меж плодов и волн, как тот, чей труд —
325 всевечный голод и одни уроны:
немалый ад, когда близ райских нег
хрусталь — уклончив, а плоды — как снег.[261]
Едва дозволил голубям задорным
рубиновых два клюва слить Эрот, —
330 в гвоздику впившись, Акид ртом проворным
к двум лепесткам карминным жадно льнёт.[262]
Левкоям белым и фиалкам чёрным,
сколь Книд и Пафос[263] их плодят, — с высот
Амур ниспасть даёт на то, что позже
335 заменит брачное влюблённым ложе.
Дыханье — дым, а храп — огонь, хотя
и в мыле удила, — Этон* пронёсся
туда, где, Грековы столпы[264] златя,
коляски жаркой омочил колёса,
340 когда, слеп от любви, циклоп, пыхтя,
верх дикого обременил утёса, —
промеж каменьев острых и коряг
утёс напоминал слепой маяк.
Судья горам и брегу, — беззаботно
345 он влил, застыв на выступе крутом,
во флейты, кои воск связует плотно,[265]
дыхание, как мех, огромным ртом;
и нимфа, вняв им, стала бы охотно
былинкой, перстью на ветру, листом,
350 чем, нежа юный вяз лозой,[266] в напасти
не жить от страха, умирать от страсти.
Но лозы рук хрустальные крепки, —
любовь их вьёт и страх неизречённый
вкруг бедного ствола, что на куски
355 топор изрубит, ревностью точённый.
Меж тем пещеры, холмы и пески,
цевницей грубою предвосхищённый,
настиг, как гром, всё пепелящий глас:
вам, Пиэриды*, уступлю рассказ!
360 «О Галатея, чья краса нежнее
Авророй отягчаемых гвоздик
и снежных перьев кликуна снежнее,
чей сладок над волной последний крик;
ты статной птицы краше и пышнее,[267]
365 чей синий веер стольких глаз тайник,
сколь звёзд в небесном светится сафире,
но два твоих — прекраснейшие в мире!
Тефиды* светловласых дочерей
и волн беги, — пусть море подивится:
370 хоть свет исчез с коляскою лучей,
его двоит в глазах отроковица.[268]
Пускай от белизны твоих ступней
в песке ракушка всякая сребрится, —
им дивная твоя даёт нога
375 зачать — не от росинок — жемчуга.
Глухая дочь глубин, как ветру — скалы,
не внемлешь ты стенающему мне;
крадут ли красностволые кораллы
мой стон, тебя баюкая на дне,
380 иль под нестройных раковин хоралы
(грубей музыки — да! — нет в глубине)[269]
ты водишь хоровод, — услышь, сколь нежен
мой голос, пусть гласитель и отвержен.
Пастух я, но стадами так богат,
385 что долы полоню, сколь ни широки,
на склонах гор покровы моих стад,
под ними высыхают рек потоки;
но вымена сколь щедро не струят
и сколь в моём не накопилось оке, —
390 там молока, здесь слёз, — величина
богатств моих и бед моих равна.
Сочась нектаром, глушь, благоухая,
тайком от коз-прожор мне припасла
побольше ульев, чем цветов иная
395 сочла, мечась, сметливая пчела,
там, старые стволы обременяя,
рои в апреле, взмывши из дупла,
членятся в мае, чтоб янтарь в усладе
цедить, прядя лучей златые пряди.
400 Юпитера бескрайних волн я сын,[270]
хоть и пастух; ужель не льстит гордыне,
что на хрустальном троне властелин[271]
тебя невесткой наречёт в пучине?
Откликнись Полифему, он один
405 могуч на берегу, таких поныне
Феб* не видал от Инда жарких вод
до Волги вялой, заточённой в лёд.
И сидя, я сорву рукой могучей
на кроне фиговой плод наливной,
410 а встав, я заслоню тенистой кручей
стада бесчисленные в летний зной.
Высок ли я, коли покрыться тучей
спешит гора, чтоб вровень быть со мной,
коль на небе могу, как на скрижали,
415 напечатлеть перстом мои печали?
У берега на камне стерегла
свой выводок морская альциона,
когда светлей сафирного стекла
лагуна скрала облик мой влюблённо.
420 Там, узрив солнце моего чела,
я узрил и зеницу небосклона,[272] —
не ведала, чей верх, вода-судья:
циклоп ли в небе иль небесен я.
Со стен других олень являет взору
425 отростки лет; не здесь свой кажет клык
зверь, чей крутой хребет, размером с гору —
как вострый частокол гельветских пик,
а голову — тот, кто в иную пору
за то платился ею, что проник
430 в мой грот, где ныне я ему радею,
усталому, влюблённый в Галатею.
Корабль богатый берега песок,
разбившись в щепы, целовал уныло
богатствами, которые Восток,
435 пресытясь, изрыгнул из пастей Нила.[273]
В тот день уздою нежной зычный рог
пучины вздыбленной остепенила
(и ветер, необузданный досель)
вожжами сладкими моя свирель,
440 когда о глыбы волн ломая реи,
бук лигурийский,[274] что разъят в куски,
благоуханные тюки Сабеи[275]
и полные Камбайи[276] сундуки
(заморский дар, умноживший трофеи
445 скалистой Сциллы*) вынес на пески —
злосчастный хлам, который гарпий своры
два дня от моря уносили в горы.[277]
Второй доской стал генуэзцу грот[278] —
и телу гостя и его товарам;
450 лишь эти высохли, оживший тот,
о страшном рассказав крушенье с жаром,
за лучший мой, в соломе зревший, плод
и плод, на нитке зревший, отдал даром
из бивня зверя, что, пугая Ганг,
455 нёс башни, сокрушая строй фаланг,[279]
лук дивный и колчан блестящий — славу
искусника, украсившего кость,
Малаккский принц богине в дар на Яву
послал их, как про то поведал гость.
460 Взяв в руки лук, а на плечо оправу,
мать превзойди и сыну вызов брось,[280]
чтоб тотчас стать под этим небосклоном
морской Венерой, горным Купидоном».[281]
Ужасный голос, но не боль певца
465 об эту пору прерывают козы,
чьи рожки мерзкие и чья трусца
на Бахусовы посягнули лозы,
гроздь нежную губя. Его лица
звероподобен вид, страшны угрозы,
470 и столько мещет валунов праща,
что поколеблен занавес плюща.
И два влюблённых сердца сладкозвучных,
нежнейших уз разъяв тугой клубок,
по жёсткой гальке, среди тёрнов тучных,
475 взыскуют пену волн крылами ног:
не так ли, вызволив от птиц докучных
посев, неосторожный страж совлёк
и заячью чету, два дружных пыла,
свёл коих розный пол, бразда сдружила.
480 И узрив — дикий муж — неслышный скок
испуга снежного[282] к морской пучине
(столь зорок, что нагого, пусть далёк,
ливийца зрит с его щитом в пустыне),[283]
он отрока, — сколь древних буков мог
485 ревнивый гром смутить, — смутил[284] в теснине:
так, упредив разъятье мутных туч,
опережает гул слепящий луч.[285]
Он в ярости безмерной вырывает
из кручи горной большую из плит,
490 метнув её, он юношу сбивает, —
нет урн грузней, тяжеле пирамид.[286]
И нимфа слёзно к божествам взывает,
коих и Акид умолить спешит,
и тут же кровь, что выжал гнёт фатальный,
495 те обратили в чистый ток хрустальный.
Как только плоть его угнетена
была столпом ужасного утёса,
стопы дерев, чья дивна толщина,
текучий бисер вен омыл белёсо.
500 Кость белая — жемчужная волна,
целуя дол, сребрит пески откоса:
Дорида, с неизбывною тоской,
чтя зятя, нарекла его рекой.[287]