Поэма Уединений

Сатиры* ваши, трубные стишата,

дошли, бедовый кордовец, до нас —

друзья мне принесли в недобрый час

творений ваших кипы в два обхвата.

Наверное, у вас ума палата,

раз их коснулось столько рук и глаз,

хоть и замечу, что грязца как раз

вся стёрлась, не достигнув адресата.

Я не решился их читать, страшась

не остроты, — нужна была отвага,

чтобы руками трогать вашу грязь.

Но стерлась грязь, и я почту за благо,

когда мою чувствительную часть

сия обслужит чистая бумага.

Брат Гонгора, из года в год всё то ж:

бог по боку, за церковь — дом игорный,

священник сонный, а игрок проворный,

игра большая, веры ни на грош.

Ты не поклоны бьёшь, а карту бьёшь,

не требник теребишь, ругатель вздорный,

а те же карты, христьянин притворный,

тебя влечёт не служба, а картёж.

Твою обнюхав музу через силу, —

могильщики поставят нечто вроде

доски надгробной в пору похорон:

«Здесь капеллан трефовый лёг в могилу,

родился в Кордове, почил в Колоде,

и с картою козырной погребён».

Коптящимим обставленный свечами,

богопротивный труп в помойной яме, —

он душу проиграл нечистой силе,

в картишки режется он и в могиле.

Беззубый, он взывает лишь о том,

чтобы снесли его в игорный дом.

Ему была колода алтарём,

пред ней молился ночью он и днём,

Венере с Бахусом служил он слепо,

запор поэзии, душа вертепа, —

забыв о чести,

крест лобызал он, чтобы вышли крести.

Вовек подобной не сыскать грязищи,

любая задница намного чище,

едва откроет рот,

а из него потоки нечистот.

Писал он циклопические вирши

и у жаргонов отнял всё, что мог:

его народ жаргонгорой[387] нарёк.

Священником он был такого сорта,

что вместо Бога призывал он чёрта

и так ополоумел, что, играя,

задёшево продул блаженство рая.

Всю жизнь он жил по карточный законам

и сдох в игре слепцом умалишённым.

А чтобы знали, кто он был такой,

дружкам велел он, чтоб заупокой

не службу справили, а против правил

прочли бы, кто и что на кон поставил.

И если бы перед дорогой дальней

спросили дурака в исповедальне,

хотел бы получить он отпущенье

грехов, он попросил бы без смущенья

(уж такова натура дуралея)

снять не грехи, а карту побыстрее!

Плешивый Бес забрал к себе балбеса.

Подумать только: бес попутал Беса!

Стихи свои я умащу свининой,

чтоб их твои клыки не укусили,

пёс, лающий на гениев Кастильи,

лукавец грязный с плутовскою миной.

Срамной священник, ты рождён скотиной,

поэтому тебя и не крестили,

дубина Кордовы, баран Севильи,

придворный шут с повадкою змеиной.

Ты в греческий суёшь свой нос горбатый —

он всем даёт понять в мгновенье ока,

что ты не эллин, а раввин треклятый.

Ты в книжках Гонгоришка, сущий дока:

ещё бы — ты ведь книжник бородатый,

безвинных осуждающий жестоко.

Автор жеманных припевов,

звуков испанских палач,

крутятся вирши юлою,

а непонятно, хоть плачь.

Чистую речку завидев,

яростный враг чистоты, —

точно подпивший гуляка,

грязно ругаешься ты:

в подлом романсишке Тахо

«аховый» лишь оттого,

что-де на Сьерра Куэнке

сосны лупцуют его...

Полно, пропойца, да был ли

местом рожденья твоим

город Луканов[388] и мудрых

Сенек, прославивших Рим!

Разве ты Кордовы чадо, —

был ты предместьем зачат,

а народился ты в поле,

там, где коровы мычат...

Анакреона Кастильи

встретил ты шуткою злой —

он ещё ярче заблещет

рядом с твоею хулой.

Сладким сиропом назвал ты

переложенье, — глупец,

сладкую эту горчицу

сладкою сделал певец.

Походя Лопе де Вегу

ты обругал, рифмоплёт,

именем «Лопе» играя,

точно тупой идиот.

Гениев двух ты поносишь,

коих прославят века!

Шутки свои ты находишь

в глуби ночного горшка.

Как Герострат, чью гордыню

слава других доняла, —

два восхитительных храма

сжечь ты хотел бы дотла.

Столь ты бесстыден, что ищешь

славы ценою любой,

в злобе своей забывая,

что могут сделать с тобой...

Знай: ни Кеведо, ни Лопе,

чтобы не множить грехов,

слыша твои оскорбленья,

не снизойдут до стихов.

Я же — поэтишка жалкий,

ведьмы и чёрта сынок,

свет увидавший в болоте,

там, где крапива и дрок, —

как ученик брадобрея,

тот, что по красной моркве

учится бритвой елозить,

прежде чем по голове, —

я на тебе упражняюсь,

гладкий капустный кочан,

чтобы потом не поранить

братьев моих христиан...

Если же ты мне ответишь,

жалкий и злой свинопас, —

новый романс напишу я,

да подлиннее в сто раз!

Буду до смертного часа,

коли ответишь ты мне,

всюду бранить твои вирши,

и наяву, и во сне.

Край Галисийский назвал ты

реповым краем свиней!

Нету земли этой чище, —

вот и цепляешься к ней.

Кто разберет твои вирши!

Пишешь ты слогом таким,

что надоел даже свиньям

свинством дремучим своим.

К старым себя христианам

не причисляй, словоблуд.

Не дворянин ты придворный,

дворник из дворни и плут!..

Дам я совет тебе добрый,

ты уж его не забудь:

короткорукий писака,

длинноязыким не будь!