Похищенный. Катриона

– Будь это большая сумма, – сказала девушка, – это, вероятно, сделало бы вам честь. Но я объясню вам, что произошло. Джемс Мор сидит в тюрьме, закованный в кандалы, но в последнее время его каждый день водят сюда, к Генеральному прокурору…

– К прокурору? – воскликнул я. – Значит, это…

– Это дом Генерального прокурора Гранта из Престонгрэнджа, – сказала она. – Сюда то и дело приводят моего отца, а с какой целью, я совсем не знаю, но мне кажется, что для него забрезжила надежда. Они не разрешают мне видеть его, а ему – писать мне; вот мы и ждем здесь, на

Кингз-стрит, когда его проведут мимо, и стараемся сунуть ему то немножко нюхательного табаку, то еще что-нибудь.

И вот этот злосчастный Нийл, сын Дункана, потерял мой четырехпенсовик, отложенный на покупку табака, и теперь

Джемс Мор уйдет ни с чем, будет думать, что дочь о нем позабыла.

Я вынул из кармана шестипенсовик, дал его Нийлу и велел сбегать за табаком.

– Эта монетка пришла со мной из Бэлкиддера, – сказал я девушке.

– А! – отозвалась она. – Вы друг Грегоров.

– Не стану вас обманывать, – сказал я. – О Грегорах я знаю очень мало, и еще меньше – о Джемсе Море и о его деяниях, но за то время, что я стою на этой улице, я узнал кое-что о вас; и если вы скажете «друг мисс Катрионы», я постараюсь, чтобы вы об этом не пожалели.

– Я и остальные – неразделимы, – сказала Катриона.

– Я постараюсь стать другом и для них.

– Но брать деньги от незнакомого человека! – воскликнула она. – Что вы обо мне подумаете?

– Ничего не подумаю, кроме того, что вы хорошая дочь,

– сказал я.

– Я, разумеется, верну вам долг. Где вы остановились?

– По правде говоря, еще нигде, я всего три часа в этом городе, – ответил я. – Но скажите, где живете вы, и я осмелюсь сам явиться за своими шестью пенсами.

– Я могу положиться на ваше слово?

– Вам нечего опасаться, что я не сдержу его.

– Иначе Джемс Мор не позволил бы мне взять деньги, –

сказала она. – Я живу за деревней Дин, на северном берегу реки, у миссис Драммонд-Огилви из Аллардайса, она мой ближайший друг и будет рада поблагодарить вас.

– Тогда я буду у вас, как только позволят мне дела, –

сказал я; и, спохватившись, что совсем забыл об Алане, поспешил проститься с нею.

Но, продолжая свой путь, я невольно подумал, что для столь краткого знакомства мы вели себя слишком непринужденно и что истинно благовоспитанная девушка должна была бы держаться несколько застенчивее. Кажется, от этих далеко не рыцарских мыслей меня отвлек рассыльный.

– Я-то думал, у вас есть голова на плечах, – начал он, презрительно скривив губы. – Эдак вы далеко не уйдете.

Коли нет ума, денежки быстро на ветер летят. А вы, как я погляжу, большой любезник! – воскликнул он. – Из молодых да ранний! Ловите потаскушек.

– Как ты смеешь так говорить о молодой леди!.. – начал было я.

– Леди! – фыркнул, тот. – Господи помилуй, какая такая леди? Вон ту вы зовете леди? Таких леди в городе хоть пруд пруди. Леди! Сразу видно, что город вам в новинку!

Я вспыхнул от гнева.

– Эй ты, – крикнул я, – веди меня, куда ведено, и держи свой скверный язык за зубами!

Он повиновался лишь отчасти, он больше не обращался ко мне, зато на редкость неприятным голосом и немилосердно фальшивя затянул песню, звучавшую, как наглый намек:

Красотка наша Мэлли Ли по улице гуляет, Чепец слетел, ей хоть бы что, лишь глазками стреляет.

А мы налево, мы направо, мы за ней пошли, Все полюбезничать хотят с красоткой Мэлли Ли!

ГЛАВА II

Стряпчий из горного края

К жилищу мистера Чарлза Стюарта, стряпчего, вела лестница, длиннее которой, наверно, не выкладывал ни один каменщик в мире – в ней было, маршей пятнадцать, не меньше. Наконец, я добрался до двери, и, когда открывший мне клерк сказал, что хозяин у себя, я, еле переводя дух, отослал рассыльного прочь.

– Убирайся на все четыре стороны, – сказал я, отобрал у него мешок с деньгами и вслед за клерком вошел в дверь.

В первой комнате была контора; здесь у стола, заваленного деловыми бумагами, стоял стул клерка. Во второй, смежной, комнате, небольшой человечек с подвижным лицом сосредоточенно читал какой-то документ; он сразу поднял на меня глаза и держал палец на недочитанной строчке, словно намереваясь выставить меня вон и снова продолжить чтение. Мне это не слишком понравилось, и еще меньше понравилось то, что клерку, по-видимому, было очень удобно подслушивать наш разговор.

– Вы мистер Чарлз Стюарт, стряпчий? – спросил я.

– Он самый, – ответил стряпчий, – а вы, позвольте узнать, кто такой?

– Имя мое вам ничего не скажет, – ответил я, – но я покажу вам памятку от друга, которого вы хорошо знаете.

Вы его хорошо знаете, – повторил я, понизив голос, – но, быть может, при нынешних обстоятельствах не так уж стремитесь получать от него вести. И дела, о которых я должен с вами поговорить, секретного свойства. Одним словом, я хотел бы знать, что нас с вами никто не слышит.

Ничего не ответив, он поднялся, с досадой бросил на стол недочитанную бумагу, отослал клерка с каким-то поручением и запер за ним входную дверь.

– Ну, сэр, – сказал он, возвратясь, – выкладывайте, с чем пришли, и ничего не бойтесь. Но прежде я вам скажу, что уже предчувствую неприятности! – воскликнул он. – Заранее знаю, либо вы сами один из Стюартов, либо кто-то из

Стюартов вас послал. Это – славное имя, и грешно было бы сыну моего отца относиться к нему неуважительно. Но когда я его слышу, меня кидает в дрожь.

– Мое имя – Бэлфур, – сказал я. – Дэвид Бэлфур из

Шоса. А кто меня прислал, об этом вам скажет вот что. – И

я показал ему серебряную пуговицу.

– Спрячьте ее в карман, сэр! – закричал он. – Не нужно называть никаких имен. Чертов шалопай, узнаю я эту его пуговицу! Пусть ею дьявол любуется! Где он сейчас, этот головорез?

Я сказал, что мне неизвестно, где Алан, но у него есть надежное (так он, по крайней мере, считал) убежище, где-то в северной стороне; там он будет скрываться, пока ему не добудут корабль. Я рассказал также, где и как с ним можно встречаться.

– Я так и знал, что рано или поздно меня вздернут на виселицу из-за моих родственничков, – воскликнул стряпчий, – и, как видно, этот день настал! Добыть ему корабль – слыхали? А кто будет платить? Он рехнулся, этот малый?

– Об этом позабочусь я, мистер Стюарт, – сказал я. – В

этом мешке немалые деньги, а если не хватит, найдется и еще.

– Мне незачем спрашивать, каковы ваши политические убеждения.

– Спрашивать незачем, – улыбнулся я. – Я виг до мозга костей.

– Погодите, погодите, – сказал мистер Стюарт. – Как это так? Вы виг? Тогда почему же вы явились ко мне с пуговицей Алана? И что это за странная затея, мистер виг?

Он осужденный мятежник, убийца, голова которого оценена в двести фунтов, и вы просите меня вмешаться в его дела, а потом объявляете, что вы виг! Что-то не попадались мне такие виги, хотя знавал я их немало!

– Да, он осужденный мятежник, – сказал я, – и это тем прискорбнее, что он мой друг. Могу только пожалеть, что у него не было наставников получше. Алана, на беду его, обвиняют в убийстве, это верно, но обвиняют несправедливо.

– От вас первого это слышу, – сказал Стюарт.

– Скоро услышите не только от меня. Алан Брек невиновен, и Джемс тоже.

– Ну! – отмахнулся он. – Эти двое всегда заодно. Если один чист, значит, и другой не может быть замаран.

Я вкратце рассказал ему о том, как я познакомился с

Аланом, как случайно оказался свидетелем эпинского убийства, о том, что приключилось с нами в вересковых пустошах во время бегства, и о том, как я стал владельцем поместья.

– Итак, сэр, – продолжал я, – зная все эти события, вы поймете, каким образом я стал причастен к делам ваших родичей и друзей. Хотелось бы только, ради нашего общего блага, чтобы эти дела были не столь запутанными и кровавыми. И теперь, как вы понимаете, у меня есть некоторые поручения, с которыми неудобно обращаться к первому попавшемуся адвокату. Мне ничего не остается, как спросить вас, согласны ли вы вести эти дела.

– Не скажу, чтобы я горел таким желанием, но раз вы пришли с пуговицей Алана, мне, пожалуй, выбирать не приходится. Каковы же ваши поручения?

– Прежде всего тайком вывезти Алана из этой страны, –

сказал я. – Но этого, наверное, я мог бы и не повторять.

– Да уж вряд ли я могу это забыть.

– Затем, я должен немного денег Клуни. Мне едва ли удастся найти оказию, но для вас это, вероятно, не составит труда. Всего долгу два фунта пять шиллингов и три четверти пенса в английской валюте.

Он записал это.

– В Ардгуре есть некий мистер Хендерленд, проповедник и миссионер, которому мне хотелось бы послать нюхательного табаку; и так как вы, я полагаю, сообщаетесь со своими друзьями в Эпине (это ведь рядом!), то, без сомнения, это дело вам будет так же нетрудно исполнить, как и первое.

– Сколько нужно табаку? – спросил он.

– Пожалуй, два фунта.

– Два, – повторил он.

– Затем, там, в Лаймкилнсе, есть девушка, Элисон

Хэсти, – сказал я. – Та самая, что помогла нам с Аланом переправиться через Форт. Мне думается, если бы я мог подарить ей хорошее воскресное платье, сообразное ее положению, то это облегчило бы мою совесть, так как, честно говоря, оба мы обязаны ей жизнью.

– Я рад убедиться, что вы экономны, мистер Бэлфур, –

сказал стряпчий, записывая.

– Не годится проматывать деньги, едва успев разбогатеть, – сказал я.

– А теперь будьте добры подсчитать расходы и прибавить то, что вы возьмете за труды. Мне хотелось бы знать, останутся ли у меня карманные деньги. Не потому, что мне жаль отдать все, чтобы спасти Алана, и не потому, что больше у меня ничего нет, но, взяв такую сумму в первый день, мне кажется, было бы неловко назавтра просить еще.

Только, пожалуйста, проверьте, хватит ли на все этих денег, – добавил я, – потому что у меня нет никакого желания встречаться с вами снова.

– Отлично, мне приятно убедиться, что вы еще и осмотрительны, – сказал стряпчий. – Но не рискованно ли с вашей стороны доверять мне такую значительную сумму?

Он произнес это с нескрываемой насмешкой.

– Что ж, придется рискнуть, – ответил я. – Ах да, я должен просить вас еще об одной услуге: посоветуйте, где мне поселиться, у меня ведь нет здесь крыши над головой.

Только нужно устроить так, будто я нашел это жилище случайно; не дай бог, если Генеральный прокурор заподозрит, что мы знакомы.

– Пусть успокоится ваш неугомонный дух, – сказал стряпчий. – Я никогда не произнесу вашего имени, сэр, а прокурору надо глубоко посочувствовать: он, бедняга, даже не знает о вашем существовании.

Я понял, что с этим человеком надо говорить по-другому.

– Значит, для него скоро настанет счастливый день, –

сказал я, – ибо хочет он того или нет, но завтра, когда я явлюсь к нему, он узнает о моем существовании.

– Когда вы к нему явитесь? – поразился мистер Стюарт.

– Кто из нас сошел с ума, я или вы? Зачем вы пойдете к прокурору?

– Да просто затем, чтобы сдаться ему, – ответил я.

– Мистер Бэлфур! – воскликнул стряпчий. – Вы смеетесь надо мной?

– Нисколько, сэр, – сказал я, – хотя мне кажется, что вы позволили себе такую вольность по отношению ко мне. Но вы должны усвоить раз и навсегда, что мне не до шуток.

– Мне также, – сказал Стюарт. – И вы тоже должны усвоить, как вы изволили выразиться, что мне все меньше и меньше нравится ваше поведение. Вы пришли ко мне с целым ворохом прожектов, тем самым вовлекая меня в разного рода сомнительные дела и заставляя вступать в общение с разными весьма подозрительными личностями.

А затем заявляете, что прямо из моей конторы идете с повинной к Генеральному прокурору! Ни пуговица Алана, ни две его пуговицы, ни сам Алан целиком не вынудят меня впутываться в ваши дела.

– Я бы на вашем месте не стал так горячиться, – сказал я. – Наверное, можно избежать того, что вам так не по душе. Но я не вижу иного способа, кроме как явиться к

Генеральному прокурору; если вы придумаете что-либо другое, то, скажу откровенно, у меня гора свалится с плеч, ибо я побаиваюсь, что переговоры с его светлостью повредят моему здоровью. Для меня ясно одно: я как свидетель должен рассказать то, что знаю; я надеюсь спасти честь Алана, если от нее еще что-то осталось, и голову

Джемса – а тут медлить нельзя.

Стряпчий секунду помолчал.

– Послушайте, милейший, – сказал он затем, – вам ни за что не позволят дать такие показания.

– Это мы еще посмотрим, – ответил я. – Я могу быть упрямым, если захочу.

– Неслыханный болван! – закричал Стюарт. – Да ведь им нужен Джемс! Они хотят повесить Джемса, – Алана тоже, если он попадется им в руки, но Джемса уж непременно! Попробуйте-ка подступиться к прокурору с таким делом и увидите, он сумеет быстро заткнуть вам рот.

– Я лучшего мнения о Генеральном прокуроре, – возразил я.

– Да что там прокурор! – воскликнул он. – Кемпбеллы –

вот кто сила, милейший! Они накинутся на вас всем кланом, и на прокурора, беднягу, тоже. Просто поразительно,

как вы сами этого не понимаете. Если они не заставят вас замолчать добром, то пойдут на любую подлость. Они засадят вас на скамью подсудимых, неужели вы не понимаете? – кричал он, тыча пальцем в мое колено.

– Да, – сказал я. – Не далее, как сегодня утром, мне то же самое сказал другой стряпчий.

– Кто же это? – спросил Стюарт. – Как видно, он человек дельный.

Я ответил, что мне неудобно называть его имя: это почтенный старый виг, который не желает вмешиваться в подобные дела.

– По-моему, весь мир уже замешан в это дело! – воскликнул Стюарт. – Но что же он вам сказал?

Я пересказал ему свой разговор с Ранкилером перед домом в Шосе.

– Ну да, и вас повесят, – сказал стряпчий. – Будете болтаться на виселице рядом с Джемсом Стюартом. Это вам на роду написано.

– Надеюсь, меня ждет лучший удел, – сказал я, – но спорить не стану: здесь есть известный риск.

– Риск! – Стряпчий хмыкнул и опять помолчал. – Следовало бы поблагодарить вас за преданность моим друзьям, которых вы так ретиво защищаете, – произнес он, –

если только у вас хватит сил устоять. Но предупреждаю, вы ходите по краю пропасти. И я хоть и сам из рода Стюартов, но я не желал бы очутиться на вашем месте даже ради всех

Стюартов, живших на земле со времен праотца Ноя. Риск?

Да, рисковать я готов сколько угодно, но сидеть на скамье подсудимых перед кемпбелловскими присяжными и кемпбелловским судьей, на кемпбелловской земле, из-за кемпбелловской распри… думайте обо мне что хотите, Бэлфур, но это свыше моих сил!

– Должно быть, мы просто по-разному смотрим на вещи, – сказал я. – Мои убеждения внушил мне отец.

– Да будет ему земля пухом! Сын не посрамит его имени, – сказал стряпчий. – И все же, не судите меня слишком строго. Я в чрезвычайно трудном положении.

Видите ли, сэр, вы заявляете, что вы виг; а я сам не знаю, кто я. Но уж, конечно, не виг; я не могу быть всего лишь вигом. Но пусть это останется между нами – и другая партия, быть может, мне не очень по душе.

– Неужели это так? – воскликнул я. – От человека с вашим умом я другого и не ждал!

– Хо! Не пытайтесь ко мне подольститься. Умные люди есть и на той и на другой стороне. Я лично не испытываю особого желания обижать короля Георга; а что до короля

Иакова, благослови его господь, то по мне он вполне хорош и за морем. Я стряпчий, понимаете, мне бы только книги да бутылочку чернил, хорошую защитительную речь, хорошо составленную бумагу, да стаканчик вина в здании парламента с другими стряпчими, да, пожалуй, субботним вечером партию в гольф. И при чем тут вы, с вашими горскими пледами и палашами?

– Да, – сказал я, – вы, пожалуй, мало похожи на дикого горца.

– Мало? – удивился он. – Да ничуть, милейший мой! И

все же я родился в горах, и когда клан играет на волынке, кто должен плясать, как не я? Мой клан и мое имя – вот что главное. Меня, как и вас, тоже учил этому отец, и хорошими же делами я занимаюсь! Измены и изменники, переправка их сюда и отсюда, и французские рекруты, пропади они пропадом, и переправка этих рекрутов, и их иски

– ох, уж эти иски! Вот сейчас я веду дело молодого Ардшила, моего двоюродного брата; он претендует на поместье на основании брачного контракта, а именье-то конфискованное! Я говорил им, что это вздор, но им хоть бы что! И вот я пыжился, как мог, перед другим адвокатом, которому это дело так же не нравится, как и мне, потому что это чистая погибель для нас обоих – это непочтенно, это пятно на нашем добром имени, вроде хозяйского тавра на коровьей шкуре! Но что я могу поделать? Я принадлежу к роду Стюартов и должен лезть из кожи вон ради своей родни и своего клана. А тут не далее как вчера одного из

Стюартов бросили в Замок. За что? Я знаю, за что: акт семьсот тридцать шестого года, вербовка рекрутов для короля Людовика. И вот увидите, он кликнет меня себе в адвокаты, и на моем имени будет еще одно пятно! Честно вам скажу: знай я хоть одно слово по-древнееврейски, я бы плюнул на все и пошел в священники!

– Да, положение у вас трудное, – согласился я.

– Трудней трудного! – воскликнул он. – И потому я гляжу на вас с невольным уважением – вы ведь не Стюарт, но с головой увязли в делах Стюартов. А ради чего, я не знаю; разве только из чувства долга?

– Думаю, что вы правы, – ответил я.

– Что ж, это превосходное качество. Но вот вернулся мой клерк, и с вашего позволения мы втроем немножко перекусим. А потом я направлю вас к одному весьма достойному человеку, который охотно возьмет вас в жильцы.

И я сам наполню ваши карманы, кстати, из вашего же собственного мешка. Все это будет стоить не так много, как вы полагаете, даже корабль.

Я знаком дал ему понять, что нас может слышать клерк.

– Пусть себе, можете не бояться Робби, – сказал стряпчий. – Он сам из Стюартов, бедняга. Он переправил больше французских рекрутов и беглых папистов, чем у него волос на подбородке. Эта часть моей деятельности всецело в его ведении. Кто у нас сейчас может переправить человека за море, Роб?

– Скажем, Энди Скаугел на «Репейнике», – ответил Роб.

– Вчера я видел Хозисона, только, кажется, у него еще нет корабля. Потом еще Тэм Стобо; но я что-то в Тэме не уверен. Я видел, как он шептался с какими-то подозрительными нетрезвыми личностями, и если речь идет о важной персоне, я бы с Тэмом не стал связываться.

– За голову этого человека обещано двести фунтов, Робин, – сказал Стюарт.

– Господи боже мой, неужели это Алан Брек? – воскликнул клерк Робин.

– Он самый.

– Силы небесные! Это дело серьезное, – сказал клерк. –

Тогда попробую столковаться с Энди; Энди будет самый подходящий…

– Я вижу, большая у вас работа, – заметил я.

– Мистер Бэлфур, ей конца нет, – ответил Стюарт.

– Ваш клерк назвал одно имя – Хозисон, – продолжал я.

– Кажется, я его знаю, это Хозисон с брига «Завет». Вы ему доверяете?

– Он скверно поступил с вами и Аланом, – сказал стряпчий Стюарт, – но вообще-то я о нем хорошего мнения.

Если уж он примет Алана на борт своего корабля на определенных условиях, то я не сомневаюсь, что он честно выполнит уговор. Что ты скажешь, Роб?

– Нет честнее шкипера, чем Эли, – сказал клерк. –

Слову Эли я бы доверился, как Шевалье или самому Эпину,

– добавил он.

– Ведь это он привез тогда доктора, верно? – спросил стряпчий.

– Да, он, – подтвердил клерк.

– И, кажется, отвез его назад? – продолжал Стюарт.

– Да, причем у того был полный кошель денег, – сказал

Робин. – И Эли об этом знал.

– Как видно, человека с первого взгляда не раскусишь, –

сказал я.

– Вот об этом-то я и забыл, когда вы ко мне вошли, мистер Бэлфур, – сказал стряпчий.

ГЛАВА III

Я иду в Пилриг

На следующее утро, едва я проснулся в своем новом жилище, как тотчас же вскочил и надел свое новое платье; и едва проглотил завтрак, как сразу же отправился навстречу новым приключениям. Теперь можно было надеяться, что с Аланом будет все благополучно, но спасение

Джемса – дело куда более трудное, и я невольно опасался, что это предприятие обойдется мне чересчур дорого, как утверждали все, с кем я делился своими планами. Похоже, что я вскарабкался на вершину горы только затем, чтобы броситься вниз; я прошел через множество суровых испытаний, достиг богатства, признания своих прав, возможности носить городскую одежду и шпагу на боку, и все это лишь затем, чтобы в конце концов совершить самоубийство, причем самоубийство наихудшего рода: то есть дать себя повесить по указу короля.

«Ради чего я это делаю?» – спрашивал я себя, шагая по

Хай-стрит и свернув затем к северу по Ли-Уинд. Сначала я попробовал внушить себе, что хочу спасти Джемса Стюарта; я вспомнил его арест, рыдания его жены и сказанные мною в тот час слова, и это соображение показалось мне весьма убедительным. Но тут же я подумал, что, в сущности, мне, Дэвиду Бэлфуру, нет (или не должно быть) никакого дела до того, умрет ли Джемс в своей постели или на виселице. Конечно, он родня Алану; но что касается Алана, то ему лучше всего было бы где-то притаиться, и пусть костями его родича распорядятся как им угодно король, герцог Аргайлский и воронье. Я к тому же не мог забыть, что, когда мы все вместе были в беде, Джемс не слишком заботился ни об Алане, ни обо мне.

Затем мне пришло в голову, что я действую во имя справедливости: какое прекрасное слово, подумал я, и в конце концов пришел к заключению, что (поскольку мы на свое несчастье живем среди дел политических) самое главное для нас – соблюдать справедливость; а казнь невинного человека – это рана, нанесенная всему обществу.

Потом во мне заговорил другой голос, пристыдивший меня за то, что я вообразил себя участником этих важных событий, обозвавший меня тщеславным мальчишкой-пустозвоном, который наговорил Ранкилеру и Стюарту громких слов и теперь единственно из самолюбия старается выполнить свои хвастливые обещания. Но мало этого, тот же голос нанес мне удар побольнее, обвинив меня в своего рода трусливой хитрости, в том, что я хочу ценою небольшого риска купить себе полную безопасность. Да, конечно, пока я не явлюсь к Генеральному прокурору и не докажу свою непричастность к преступлению, я в любой день могу попасться на глаза Манго Кемпбеллу или помощнику шерифа, меня опознают и за шиворот втянут в эпинское убийство. И, конечно, если я дам свои показания и это кончится для меня благополучно, мне будет потом дышаться гораздо легче. Но, обдумав этот довод, я не нашел в нем ничего постыдного. Что касается остального, то есть два пути, думал я, и оба ведут к одному и тому же. Если Джемса повесят, в то время, как я мог бы его спасти, это будет несправедливо; если я, наобещав так много, не сделаю ничего, я буду смешон в своих собственных глазах. Мое бахвальство оказалось счастьем для

Джемса из Глена и не таким уж несчастьем для меня, ибо теперь я обязан поступить по долгу совести. Я ношу имя благородного джентльмена и располагаю состоянием джентльмена; худо, если окажется, что в душе я не джентльмен. Но тут же я упрекнул себя, что так рассуждать может только язычник, и прошептал молитву, прося ниспослать мне мужества, чтобы я мог, не колеблясь, исполнить свой долг, как солдат в сражении, и остаться невредимым.

Эти мысли придали мне решимости, хотя я нисколько не закрывал глаза на грозившую мне опасность и сознавал, насколько я близок (если пойду по этому пути) к шаткой лесенке под виселицей. Стояло погожее, ясное утро, но дул восточный ветер; свежий его холодок студил мне кровь и наводил на мысли об осени, о мертвых листьях, о мертвых телах, лежащих в могилах. Мне подумалось, что если я умру сейчас, когда в моей судьбе произошел счастливый поворот, и умру к тому же за чужие грехи, то это будет делом рук самого дьявола. На верхушке Келтонского холма бегали дети, с криками запуская бумажных змеев, хотя это время года считалось неподходящим для таких забав. Бумажные змеи четко выделялись в синеве; я видел, как один из них высоко взлетел на ветру в небо и тут же рухнул в кусты дрока.

«Вот так и ты, Дэви», – подумал я, глядя на него.

Путь мой лежал через Маутерский холм, мимо маленькой деревушки среди полей на его склоне. Здесь из каждого дома доносилось гудение ткацкого станка, в садиках жужжали пчелы; соседи, стоя у своих дверей, переговаривались на незнакомом мне языке; позже я узнал, что это была Пикардия, деревня, где французские ткачи работали на Льнопрядильную Компанию. Здесь мне указали путь на Пилриг, цель моего путешествия; пройдя немного, я увидел у дороги виселицу, на которой болтались два тела в цепях. По обычаю вымазанные дегтем, звякая цепями, они раскачивались на ветру, а птицы с криком носились вокруг этих жутких марионеток. Неожиданное зрелище служило как бы наглядным подтверждением моих страхов; проникаясь тоскливым чувством, я не мог оторвать от него глаз. Я стал обходить виселицу кругом и вдруг наткнулся на зловещую древнюю старуху, которая сидела, прислонясь к столбу и что-то приговаривая, кивала, кланялась и манила меня рукой.

– Кто они, матушка? – спросил я, указывая на мертвецов.

– Бог да благословит тебя, драгоценный мой! – воскликнула она. – Это мои милые дружки, оба были моими милыми, голубчик.

– За что их казнили? – спросил я.

– Да за дело, – сказала старуха. – Сразу, как только я им судьбу предсказала. Два шотландских шиллинга и ни чуточки больше, и вот два славных красавчика за это болтаются на веревке. Они их отняли у мальчишки из Броутона.

– Да! – сказал я себе, а не сумасшедшей старухе. –

Неужели они поплатились жизнью за такой пустяк? Вот уж поистине полный проигрыш!

– Дай твою руку, голубчик, – бормотала старуха, – дай, я предскажу твою судьбу.

– Не надо, матушка, – ответил я. – Пока что я и сам ее вижу. Нехорошо заглядывать слишком далеко вперед.

– Твоя судьба у тебя на лбу написана, – продолжала старуха. – Есть у тебя славная девушка с блестящими глазками, и есть маленький человек в коричневой одежде, и большой человек в пудреном парике, а поперек твоей дороги, миленький мой, лежит тень виселицы. Покажи руку, голубочек, и старая Меррен расскажет тебе все, как есть.

Два случайных совпадения – Алан и дочь Джемса Мора! – поразили меня так сильно, что, швырнув этому страшному существу полпенни, я бросился прочь, а старуха все так же сидела под качающимися тенями повешенных и играла монеткой.

Идти по мощенной щебнем Лит-Уокской дороге было бы гораздо приятнее, если бы не эта встреча. Древний вал тянулся между полей – я никогда еще не видел столь тщательно возделанной земли; кроме того, мне было отрадно снова очутиться в деревенской глуши; но в ушах у меня звенели кандалы на виселице, перед глазами мелькали ужимки и гримасы старой ведьмы, и мысль о повешенных преследовала меня, словно дурной сон. Быть повешенным

– страшная участь; а что привело человека на виселицу –

два ли шотландских шиллинга или, как сказал мистер

Стюарт, чувство долга, то, если он закован в цепи, вымазан дегтем и повешен, разница не очень велика. Вот так же может висеть и Дэвид Бэлфур, и какие-то юнцы, проходя мимо по своим делам, мельком подумают о нем и забудут, а старая полоумная ведьма будет сидеть у столба и предсказывать им судьбу, а чистенькие красивые девушки мимоходом взглянут, отвернутся и заткнут носик. Я представлял себе их очень ясно – у них серые глаза и шарфы цвета Драммондов на шляпках.

Я был сильно подавлен всем этим, но решимость моя ничуть не ослабела, когда я увидел перед собой Пилриг, приветливый дом с остроконечной кровлей, стоявший у дороги среди живописных молодых деревьев. У дверей стояла оседланная лошадь хозяина; он принял меня в своем кабинете, среди множества ученых книг и музыкальных инструментов, ибо он был не только серьезным философом, но и неплохим музыкантом. Он сердечно поздоровался со мной и, прочитав письмо Ранкилера, любезно сказал, что он к моим услугам.

– Но что же, родич мой Дэвид, – ведь мы с вами, оказывается, двоюродная родня? что же я могу для вас сделать? Написать Престонгрэнджу? Разумеется, это мне нетрудно. Но что я должен написать?

– Мистер Бэлфур, – сказал я, – если бы я поведал вам всю свою историю с начала до конца, то мне думается – и мистер Ранкилер того же мнения, – что вам она пришлась бы не по душе.

– Очень прискорбно слышать это от родственника, –

сказал он.

– Поверьте, я не заслужил этих слов, мистер Бэлфур, –

сказал я. – На мне нет такой вины, которая была бы прискорбна для меня, а из-за меня и для вас – разве только обыкновенные человеческие слабости. «Первородный грех

Адама, недостаток прирожденной праведности и испорченность моей натуры» – вот мои грехи, но меня научили, где искать помощи, – добавил я, так как, глядя на этого человека, решил, что произведу на него лучшее впечатление, если докажу, что знаю катехизис. – Но если говорить о мирской чести, то против нее у меня нет больших прегрешений, и мне не в чем себя упрекнуть; а в трудное положение я попал против своей воли и, насколько я понимаю, не по своей вине. Беда моя в том, что я оказался замешанным в сложное политическое дело, о котором, как мне говорили, вам лучше не знать.

– Что же, отлично, мистер Дэвид, – ответил он. – Рад, что вы оказались таким, как описал вас Ранкилер. А что касается политических дел, то вы совершенно правы. Я

стараюсь быть вне всяких подозрений и держусь подальше от политики. Одного лишь не пойму: как я могу оказать вам помощь, не зная ваших обстоятельств.

– Сэр, – сказал я, – достаточно, если вы напишете его светлости Генеральному прокурору, что я молодой человек из довольно хорошего рода и с хорошим состоянием – и то и другое, по-моему, соответствует истине.

– Так утверждает и Ранкилер, – сказал мистер Бэлфур, –

а это для меня самое надежное ручательство.

– Можно еще добавить (если вы поверите мне на слово), что я верен англиканской церкви, предан королю Георгу и в таком духе был воспитан с детства.

– Все это вам не повредит, – заметил мистер Бэлфур.

– Затем, вы можете написать, что я обращаюсь к его светлости по чрезвычайно важному делу, связанному со службой его величеству и со свершением правосудия.

– Так как вашего дела я не знаю, – сказал мистер Бэлфур, – то не могу судить, сколь оно значительно. Поэтому слово «чрезвычайно» мы опустим, да и «важное» тоже. Все остальное будет написано так, как вы сказали.

– И еще одно, сэр, – сказал я, невольно потрогав пальцем шею, – мне очень хотелось бы, чтобы вы вставили словечко, которое при случае могло бы сохранить мне жизнь.

– Жизнь? – переспросил он. – Сохранить вам жизнь?

Вот это мне что-то не нравится. Если дело столь опасно, то, честно говоря, я не испытываю желания вмешиваться в него с завязанными глазами.

– Я, пожалуй, могу объяснить его суть двумя словами, –

сказал я.

– Да, вероятно, так будет лучше.

– Это эпинское убийство, – произнес я.

Мистер Бэлфур воздел руки кверху.

– Силы небесные! – воскликнул он.

По выражению его лица и по голосу я понял, что потерял защитника.

– Позвольте мне объяснить… – начал я.

– Благодарю покорно, я больше ничего не желаю слышать, – сказал он. – Я in toto19 отказываюсь слушать. Ради имени, которое вы носите, и ради Ранкилера, а быть может, отчасти и ради вас самого, я сделаю все для меня возможное, чтобы помочь вам; но об этом деле я решительно ничего не желаю знать. И считаю своим долгом предостеречь вас, мистер Дэвид. Это глубокая трясина, а вы еще очень молоды. Будьте осторожны и подумайте дважды.

– Надо полагать, я думал больше, чем дважды, мистер

Бэлфур, – сказал я. – Позволю себе напомнить вам о письме

Ранкилера, в котором он – верю и надеюсь! – выражает одобрение тому, что я задумал.

– Ну, ладно, ладно, – сказал мистер Бэлфур и еще раз повторил: – Ладно, ладно. Сделаю все, что могу. – Он взял перо и бумагу, немного помедлил и стал писать, обдумывая каждое слово. – Стало быть, Ранкилер одобряет ваши намерения? – спросил он немного погодя.

– Мы обсудили их, и он сказал, чтобы я, уповая на бога, шел к своей цели.

– Да, без божьей помощи вам не обойтись, – сказал мистер Бэлфур и снова принялся писать. Наконец, он поставил свою подпись, перечел написанное и опять обратился ко мне: – Ну, мистер Дэвид, вот вам рекомендательное письмо, я приложу свою печать, но заклеивать конверт не стану и дам его вам незапечатанным, как положено по этикету. Но поскольку я действую вслепую, я прочту его вам, а вы глядите сами, то ли это, что вам нужно.

19 Совершенно ( лат.).

«Пилриг, 26 августа 1751 года.

Милорд!

Позволяю себе представить вам моего однофамильца и родственника Дэвида Бэлфура из Шоса, молодого джентльмена незапятнанного происхождения, владеющего хорошим состоянием. Кроме того, он обладает и более ценным преимуществом – благочестивым воспитанием, а политические его убеждения таковы, что ваша светлость не может желать ничего лучшего. Я не посвящен в дела мистера Бэлфура, но, насколько мне известно, он намерен сообщить вам нечто, касающееся службы его величеству и свершения правосудия, то есть того, о чем, как известно, неустанно печется ваша светлость. Мне остается добавить, что намерение молодого джентльмена знают и одобряют несколько его друзей, которые с надеждой и волнением будут ждать удачного или неудачного исхода дела».

– Затем, – продолжал мистер Бэлфур, – следуют обычные изъявления преданности и подпись. Вы заметили, я написал «несколько друзей»; надеюсь, вы можете подтвердить, что я не преувеличиваю?

– Несомненно, сэр, мои цели и намерения знают и одобряют не один, а несколько человек, – сказал я. – А что касается вашего письма, за которое с вашего разрешения я приношу вам благодарность, то оно превзошло мои надежды!

– Это все, что я сумел из себя выжать, – сказал он, – и, зная, что это за дело, в которое вы намерены вмешаться, я могу только молить бога, чтобы мое письмо принесло вам пользу.

ГЛАВА IV

Генеральный прокурор Престонгрэндж

Мой родственник заставил меня отобедать с ним –

«дабы поддержать честь дома», – сказал он; поэтому на обратном пути я шагал гораздо быстрее. Я думал только о том, как бы поскорее покончить со следующей частью моего дела, и спешил навстречу опасности; ведь для человека в моем положении возможность отделаться от колебаний и искушения сама по себе очень соблазнительна; тем сильнее было мое разочарование, когда я, добравшись до дома Престонгрэнджа, услышал, что его нет. Должно быть, мне сказали правду, и его в самом деле не было дома ни в ту минуту, ни в последующие несколько часов; но потом я убедился, что Генеральный прокурор вернулся и принимает в соседней комнате гостей, а о моем присутствии, очевидно, просто позабыли. Я бы давно ушел, если бы не страстное желание немедленно рассказать все, что я знаю, чтобы наконец-то заснуть со спокойной совестью. Сначала я пробовал читать: в маленьком кабинете, где я ждал, были всевозможные книги. Но, боюсь, от этого чтения было мало проку; а небо тем временем заволокли тучи, сумерки наступили раньше обычного, а кабинетик освещался оконцем вроде бойницы, и в конце концов мне пришлось отказаться от единственного развлечения (если это можно так назвать) и остальное время ждать в тягостном безделье. Впрочем, одиночество мое несколько скрашивали доносившиеся из ближней комнаты приглушенные разговоры, приятные звуки клавикордов и поющий женский голос.

Не знаю, который был час, но уже давно стемнело, когда дверь кабинета открылась и на пороге появился освещенный сзади высокий мужчина. Я тотчас же встал.

– Здесь кто-то есть? – спросил вошедший. – Кто это?

– Я пришел к Генеральному прокурору с письмом от лорда Пилригского, – ответил я.

– И давно вы здесь?

– Боюсь назвать точно, сколько именно часов, – сказал я.

– Впервые об этом слышу, – с коротким смешком отозвался вошедший. – Должно быть, моя челядь позабыла о вас. Но вы своего добились, я Престонгрэндж.

С этими словами он прошел в смежную комнату, куда по его знаку я последовал за ним и где он зажег свечу и сел за письменный стол. Это была длинная, но просторная комната, сплошь уставленная книжными полками вдоль стен. Огонек свечи в углу слабо освещал статную фигуру и энергичное лицо Генерального прокурора. Он был красен, глаза его влажно блестели, и, идя к столу, он заметно пошатывался. На нем, несомненно, сказывался обильный ужин, однако и разум и язык повиновались ему полностью.

– Ну что же, садитесь, сэр, – сказал он, – и давайте сюда письмо из Пилрига.

Он небрежно пробежал глазами начало письма, взглянул на меня и кивнул, дойдя до моего имени, но последние строчки, как мне показалось, прочел с удвоенным вниманием – я даже могу поручиться, что он перечел их дважды.

Вполне понятно, что в это время у меня колотилось сердце: ведь я перешел свой Рубикон и очутился на поле битвы.

– Весьма приятно познакомиться с вами, мистер Бэлфур, – сказал он, дочитав письмо. – Разрешите предложить вам стакан кларета.

– С вашего позволения, милорд, вряд ли это будет правильно, – ответил я. – Как сказано в письме, я пришел по важному для меня делу, а так как я не привычен к вину, оно может подействовать на меня плохо.

– Что же, вам виднее, – сказал он. – Но если разрешите, я, пожалуй, выпил бы бутылочку.

Он позвонил, и слуга, словно по условному сигналу, внес бутылку вина и стаканы.

– Вы решительно не хотите присоединиться ко мне? –

спросил прокурор. – Ну, тогда – за продолжение знакомства! Чем могу вам служить?

– Вероятно, мне следует начать с того, милорд, что я явился по вашему настойчивому приглашению, – сказал я.

– Стало быть, у вас есть некоторое преимущество передо мной, ибо могу поклясться, что до нынешнего вечера я никогда о вас не слышал.

– Верно, милорд, мое имя вам совершенно незнакомо, –

сказал я. – И все же вы с некоторых пор стремитесь встретиться со мной и даже объявили об этом публично.

– Желательно, чтобы вы подсказали мне разгадку, –

ответил он. – Я не пророк Даниил.

– Быть может, вам будет легче понять меня, если я скажу, что, будь я расположен шутить – а это не так, – я бы мог потребовать с вашей милости двести фунтов.

– На каком основании? – осведомился он.

– На том основании, что за мою поимку обещана в объявлении награда, – сказал я.

Он резко отодвинул стакан и выпрямился в кресле, где до сих пор сидел развалясь.

– Как прикажете это понимать? – спросил он.

– «Высокий, крепкий юноша лет восемнадцати, – прочел я на память, – говорит чисто, не как горец, бороды не имеет».

– Помню эти слова, – сказал он, – и, если вы явились сюда с необдуманным намерением позабавиться, они могут стать для вас пагубными.

– Намерения мои серьезны, – отвечал я, – ибо речь идет о жизни и смерти, и вы меня отлично поняли, я тот, кто разговаривал с Гленуром, когда в него выстрелили.

– Раз вы явились ко мне, могу предположить только одно: вы считаете себя невиновным, – сказал он.

– Вы совершенно правы, – подтвердил я. – Я преданнейший слуга короля Георга, но если бы я знал за собой какую-нибудь вину, я бы поостерегся входить в логовище льва.

– Рад слышать, – сказал прокурор. – Это такое чудовищное преступление, мистер Бэлфур, что ни о каком помиловании не может быть речи. Варварски пролита человеческая кровь. Это убийство – прямой бунт против его величества, против всей системы наших законов, устроенный известными нам явными врагами. Мне это представляется делом весьма серьезным. Не стану скрывать, я полагаю, что преступление направлено лично против его величества.

– И к несчастью, милорд, – довольно сухо вставил я, –

также и против другого высокопоставленного лица, которого я называть не стану.

– Если ваши слова – намек, то должен вам сказать, что странно их слышать из уст верного подданного. И если бы они были произнесены публично, я счел бы своим долгом взять их на заметку, – произнес прокурор. – Мне сдается, вы не сознаете серьезности вашего положения, иначе вы не стали бы ухудшать его намеками, порочащими правосудие.

В нашей стране и в руках его скромного служителя Генерального прокурора правосудие нелицеприятно.

– Осмелюсь заметить, милорд, – сказал я, – что слова эти не принадлежат мне. Я всего лишь повторяю общую молву, которую слышал по всей стране и от людей самых различных убеждений.

– Когда вы научитесь осторожности, вы поймете, что такие речи не следует слушать, а тем более повторять, –

сказал прокурор. – Но я не стану обвинять вас в злонамеренности. Знатный джентльмен, которого все мы чтим и который действительно задет этим варварским преступлением, имеет столь высокий сан, что его не может коснуться клевета. Герцог Аргайлский – видите, я с вами откровенен – принимает это близко к сердцу, так же, как и я, и оба мы должны поступать так, как того требуют наши судебные обязанности и служба его величеству; можно только пожелать, чтобы в наш испорченный век все руки были так же не запятнаны семейными распрями, как его.

Но случилось так, что один из Кемпбеллов пал жертвой своего долга, ибо кто же, как не Кемпбеллы, всегда были впереди всех там, куда призывал их долг? Сам не будучи

Кемпбеллом, я вправе это сказать! А глава этого знатного дома волею судьбы – и на благо нам! – сейчас является председателем Судебной палаты. И вот мелкие душонки и злые языки принялись бушевать во всех харчевнях страны, а молодые джентльмены вроде мистера Бэлфура оказываются столь неблагоразумными, что повторяют их пересуды. – Эту речь он произнес весьма напыщенно, словно ораторствуя в суде, потом вдруг перешел на свой обычный светский тон. – Но оставим это, – сказал он. – Теперь мне остается узнать, что с вами делать?

– Я думал, что это я узнаю от вашей светлости, – сказал я.

– Да, конечно, – отозвался прокурор. – Но видите ли, вы пришли ко мне с надежной рекомендацией. Это письмо подписано хорошим, честным вигом. – Он приподнял лежавший на столе листок. – И, помимо судопроизводства, мистер Бэлфур, всегда есть возможность прийти к соглашению. Должен вам сказать заранее: будьте осторожнее, ваша судьба зависит всецело от меня. С позволения сказать, в подобных делах я могущественнее, чем его королевское величество, и если я буду вами доволен и, разумеется, если будет спокойна моя совесть, то обещаю, что наша беседа останется между нами.

– Как прикажете это понять? – спросил я.

– О, это весьма просто, мистер Бэлфур. Если я буду удовлетворен нашей беседой, то ни одна душа не узнает о том, что вы были у меня. Как видите, я даже не зову своего клерка.

Я догадался, к чему он клонит.

– Полагаю, что нет нужды сообщать кому-либо о моем визите, – сказал я, – хотя я не совсем понимаю, чем это для меня лучше. Я не стыжусь, что пришел к вам.

– Да и нет на то никаких причин, – ободряюще сказал он, – так же, как нет пока причин бояться последствий, если только вы будете благоразумны.

– Милорд, – сказал я, – смею уверить, что меня не так-то легко запугать.

– А я заверяю вас, что нисколько не стараюсь вас пугать, – возразил он. – Но приступим к допросу. И попрошу запомнить: отвечайте только на мои вопросы и не добавляйте ничего лишнего. От этого может зависеть ваша участь. Я многое беру на свою ответственность – это правда, но всему есть пределы.

– Постараюсь следовать вашему совету, милорд, – ответил я.

Он положил перед собой лист бумаги и написал заголовок.

– Стало быть, вы, проходя через Леттерморский лес, оказались свидетелем рокового выстрела, – начал он. –

Было ли это случайно?

– Да, случайно, – сказал я.

– Почему вы заговорили с Колином Кемпбеллом?

– Я спросил у него, как пройти в Охарн.

Я заметил, что он не стал записывать этот ответ.

– Гм, верно, – сказал он. – Я об этом позабыл. И знаете, мистер Бэлфур, я бы на вашем месте как можно меньше упоминал о ваших отношениях со Стюартами. Это, пожалуй, только осложнит дело. Я пока не вижу в таких подробностях ничего существенного.

– Я думал, милорд, что в подобном деле все факты одинаково важны.

– Вы забыли, что мы сейчас судим этих Стюартов, –

многозначительно сказал он. – Если нам придется судить и вас, тогда совсем другое дело, тогда я буду настойчиво расспрашивать вас о том, что сейчас хочу пропустить.

Однако продолжим. В показаниях мистера Манго Кемпбелла говорится, что вы сразу же бросились бежать вверх по склону. Это верно?

– Не сразу, милорд; побежал я потому, что увидел убийцу.

– Значит, вы его видели?

– Так же ясно, как вижу вас, милорд, хотя и не так близко.

– Вы его знаете?

– Я мог бы его узнать в лицо.

– Вы побежали за ним, но, очевидно, вам не удалось его догнать?

– Нет.

– Он был один?

– Да, он был один.

– И никого поблизости не было?

– Неподалеку в лесу был Алан Брек.

Прокурор положил перо.

– Я вижу, мы играем в «кто кого перетянет», – сказал он. – Эта забава может плохо для вас кончиться.

– Я стараюсь следовать совету вашей светлости и только отвечать на вопросы, – возразил я.

– Будьте благоразумнее и одумайтесь, пока не поздно. Я

отношусь к вам с заботливым участием, которое вы, как видно, не цените; если вы не будете осмотрительнее, оно может оказаться напрасным.

– Я очень ценю ваше участие, но вижу, что происходит некое недоразумение, – сказал я чуть дрогнувшим голосом, ибо понял, что сейчас предстоит схватка. – Я пришел убедить вас своими показаниями, что Алан Брек совершенно непричастен к убийству Гленура.

Прокурор, казалось, на мгновение даже растерялся: он застыл, поджав губы и сузив глаза, как разозленная кошка.

– Мистер Бэлфур, – сказал он наконец. – Я решительно заявляю; вы поступаете во вред собственным интересам!

– Милорд, – ответил я, – в этом деле я так же мало считаюсь с собственными интересами, как и ваша светлость. Видит бог, я пришел сюда с единственной целью: добиться, чтобы свершилось правосудие и невиновный был оправдан. Если при этом я навлек на себя гнев вашей светлости – что же, я в ваших руках.

Он встал с кресла, зажег вторую свечу и пристально поглядел мне в глаза. Я с удивлением заметил, как резко изменилось выражение его лица: оно стало чрезвычайно серьезным, и мне даже показалось, что он побледнел.

– Вы либо чересчур наивны, либо совсем наоборот, и я вижу, что с вами надо говорить откровеннее, – сказал он. –

Это – дело политическое… да, да, мистер Бэлфур, хотим мы того или нет, но это – политическое дело, и я дрожу при мысли о том, что оно за собой повлечет. Вряд ли нужно объяснять юноше, получившему такое воспитание, как вы, что к политическому делу мы относимся совсем по-иному, чем к обыкновенному уголовному. Salus populi supremo lex20, – этот принцип допускает большие злоупотребления, но в нем есть та сила, которой проникнуты все законы природы, а именно: сила необходимости. Разрешите, я объясню вам несколько подробнее. Вы хотите, чтобы я поверил…

– Прощу прощения, милорд, я хочу, чтобы вы верили только тому, что я могу доказать, – перебил я.

20 Спасение народа – высший закон ( лат.).

– Ай-ай, молодой человек! – сказал он. – Не будьте столь дерзким и позвольте человеку, который годится вам по меньшей мере в отцы, изъясняться пусть даже неточно, но по-своему и беспрепятственно высказывать свои скромные суждения, даже если они, к сожалению, не совпадают с мнением мистера Бэлфура. Итак, вы хотите, чтобы я поверил в невиновность Брека. Я бы не придал этому значения, тем более что мы не можем поймать беглеца. Но вопрос о невиновности Брека заведет нас слишком далеко. Признать его невиновность – значит отказаться от обвинения второго преступника, человека иного склада, давнего изменника, который уже дважды поднимал оружие против своего короля и дважды был помилован. Он подстрекатель всякого недовольства, и кто бы ни сделал тот выстрел, вдохновителем был, бесспорно, он. Мне незачем вам пояснять, что я говорю о Джемсе Стюарте.

– А я, ваша светлость, честно вам скажу, что пришел к вам в дом только для того, чтобы заявить о невиновности

Алана и Джемса и сообщить, что я готов дать показания перед судом.

– Я вам так же честно отвечу, мистер Бэлфур, – сказал он, – что ваши показания по этому делу мне не желательны и я хочу, чтобы вы вовсе от них воздержались.

– Вы, человек, возглавляющий правосудие в нашей стране, толкаете меня на преступление! – воскликнул я.

– Я – человек, грудью стоящий за интересы своей страны, – ответил он, – и понуждаю вас из политической необходимости. Патриотизм не всегда нравствен в строгом смысле этого слова. Но вы, я полагаю, должны быть рады; ведь в этом ваше спасение. Факты – серьезная улика против вас, и если я еще пытаюсь вытащить вас из пропасти, то это, конечно, отчасти потому, что мне нравится честность, которую вы доказали, явившись ко мне, отчасти из-за письма Пилрига, но главным образом потому, что в этом деле для меня на первом месте – долг политический, а судейский долг – на втором. По этой причине я все с той же откровенностью повторяю вам: ваши показания мне не нужны.

– Не сочтите, милорд, мои слова за дерзость – я только называю вещи своими именами, – сказал я. – Но если ваша светлость не нуждается в моих показаниях, то, вероятно, другая сторона будет чрезвычайно им рада.

Престонгрэндж встал и принялся мерить шагами комнату.

– Вы уже не дитя, – сказал он, – вы должны ясно помнить сорок пятый год и мятежи, охватившие всю страну. В

письме Пилрига говорится, что вы верный сын церкви и государства. Кто же спас их в тот роковой год? Я не говорю о его королевском величестве и солдатах, которые в свое время внесли немалую лепту; но страна была спасена, а сражение было выиграно еще до того, как Кемберленд захватил Драммосси. Кто же ее спас? Я еще раз спрашиваю, кто спас протестантскую веру и наше государство?

Во-первых, покойный президент Каллоден; он был истинным героем, но благодарности так и не дождался; вот и я тоже – я все свои силы отдаю тому же делу и не жду иной награды, кроме сознания исполненного долга. Кто же еще, кроме президента? Вы знаете не хуже меня, это человек, о котором нынче злословят, вы сами намекнули на это в начале нашей беседы, и я вас пожурил. Итак, это герцог и великий клан Кемпбеллов. И вот один из Кемпбеллов подло убит во время несения королевской службы. Герцог и я – мы оба горцы. Но мы горцы цивилизованные, чего нельзя сказать о наших кланах, о наших многочисленных сородичах. В них еще сохранились добродетели и пороки дикарей. Они еще такие же варвары, как и эти Стюарты; только варвары Кемпбеллы стоят за правое дело, а варвары

Стюарты – за неправое. Теперь судите сами. Кемпбеллы ждут отмщения. Если отмщения не будет, если ваш Джемс избегнет кары, Кемпбеллы возмутятся. А это означает волнения во всей горной Шотландии, которая и без того неспокойна и далеко не разоружена: разоружение – просто комедия…

– Могу это подтвердить, – сказал я.

– Волнения в горной Шотландии сыграют на руку нашему старому, недремлющему врагу, – продолжал прокурор, тыча пальцем в воздух и не переставая шагать по комнате, – и могу поручиться, что у нас снова будет сорок пятый год, на этот раз с Кемпбеллами в качестве противника. И что же, ради того, чтобы сохранить жизнь вашему

Стюарту, который, кстати, уже осужден и за разные другие дела, кроме этого, – ради его спасения вы хотите ввергнуть родину в войну, рисковать попранием веры ваших отцов, поставить под угрозу жизнь и состояние многих тысяч невинных людей?. Вот какие соображения влияют на меня и, надеюсь, в не меньшей мере повлияют на вас, мистер

Бэлфур, если вы преданы своей стране, справедливому правительству и истинной вере.

– Вы откровенны со мной, милорд, и я вам за это очень признателен, – сказал я. – Со своей стороны, постараюсь быть не менее честным. Я понимаю, что ваши политические соображения совершенно здравы. Я понимаю, что на плечах вашей светлости лежит тяжелое бремя долга, понимаю, что ваша совесть связана присягой, которую вы дали, вступая на свой высокий пост. Но я простой смертный, я даже не дорос до того, чтобы называться мужчиной, и свой долг я понимаю просто. Я могу думать только о двух вещах: о несчастном, которому незаслуженно угрожает скорая и позорная смерть, и о криках и рыданиях его жены, которые до сих пор звучат у меня в ушах. Я не способен видеть дальше этого, милорд. Так уж я создан. Если стране суждено погибнуть, значит, она погибнет. И если я слеп, то молю бога просветить меня, пока не поздно.

Он слушал меня, застыв на месте, и стоял так еще некоторое время.

– Вот негаданная помеха! – произнес он вслух, но обращаясь к самому себе.

– А как ваша светлость намерены распорядиться мною?

– спросил я.

– Знаете ли вы, – сказал он, – что, если я пожелаю, вы будете ночевать в тюрьме?

– Милорд, – ответил я, – мне приходилось ночевать в местах и похуже.

– Вот что, юноша, – сказал он, – наша беседа убедила меня в одном: на ваше слово можно положиться. Дайте мне честное слово, что вы будете держать в тайне не только то, о чем мы говорили сегодня вечером, но и все, что касается эпинского дела, и я отпущу вас на волю.

– Я дам слово молчать до завтра или до любого ближайшего дня, который вам будет угодно назначить, – ответил я. – Не думайте, что это хитрость; ведь если бы я дал слово без этой оговорки, то ваша цель, милорд, была бы достигнута.

– Я не собирался расставлять вам ловушку.

– Я в этом уверен, – сказал я.

– Дайте подумать, – продолжал он. – Завтра воскресенье. Приходите ко мне в понедельник утром, в восемь часов, а до этого обещайте молчать.

– Охотно обещаю, милорд. А о том, что я от вас слышал, обещаю молчать, пока богу будет угодно продлевать ваши дни.

– Заметьте, – сказал он затем, – что я не прибегаю к угрозам.

– Это еще раз доказывает благородство вашей светлости. Но все же я не настолько туп, чтобы не понять смысла не высказанных вами угроз.

– Ну, спокойной ночи, – сказал Генеральный прокурор.

– Желаю вам хорошо выспаться. Мне, к сожалению, это вряд ли удастся.

Он вздохнул и, взяв свечу, проводил меня до входной двери.

ГЛАВА V

В доме генерального прокурора

На следующий день, в воскресенье, двадцать седьмого августа, мне удалось наконец осуществить свое давнее желание – послушать знаменитых эдинбургских проповедников, о которых я знал по рассказам мистера Кемпбелла. Но увы! С тем же успехом я мог бы слушать в Эссендине почтенного мистера Кемпбелла. Сумбурные мысли, беспрестанно вертевшиеся вокруг разговора с

Престонгрэнджем, не давали мне сосредоточиться, и я не столько слушал поучения проповедников, сколько разглядывал переполненные народом церкви; мне казалось, что все это похоже на театр или (соответственно моему тогдашнему настроению) на судебное заседание. Это ощущение особенно преследовало меня в Западной церкви с ее трехъярусными галереями, куда я пошел в тщетной надежде встретить мисс Драммонд.

В понедельник я впервые в жизни воспользовался услугами цирюльника и остался очень доволен. Затем я пошел к Генеральному прокурору и снова увидел у его дверей красные мундиры солдат, ярким пятном выделявшиеся на фоне мрачных домов. Я огляделся, ища глазами юную леди и ее слуг, но их здесь не было. Однако, когда меня провели в кабинетик или приемную, где я провел томительные часы ожидания в субботу, я тотчас заметил в углу высокую фигуру Джемса Мора. Его, казалось, терзала мучительная тревога, руки и ноги его судорожно подергивались, а глаза беспрерывно бегали по стенам небольшой комнатки; я вспомнил о его отчаянном положении и почувствовал к нему жалость. Должно быть, отчасти эта жалость, отчасти сильный интерес, который вызывала во мне его дочь, побудили меня поздороваться с ним.

– Позвольте пожелать вам доброго утра, сэр, – сказал я.

– И вам того же, сэр, – ответил он.

– Вы ждете Престонгрэнджа? – спросил я.

– Да, сэр, и дай бог, чтобы ваш разговор с этим джентльменом был приятнее, чем мой.

– Надеюсь, что ваша беседа, во всяком случае, будет недолгой, так как вас, очевидно, примут первым.

– Меня нынче принимают последним, – сказал он, вздернув плечи и разводя руками. – Так не всегда бывало, сэр, но времена меняются. Все обстояло иначе, юный джентльмен, когда шпага была в чести, а солдатская доблесть ценилась высоко.

Он растягивал слова, чуть гнусавя, как все горцы, и это почему-то меня вдруг разозлило.

– Мне кажется, мистер Макгрегор, – сказал я, – что солдат прежде всего должен уметь молчать, а главная его доблесть – никогда не жаловаться.

– Я вижу, вы знаете мое имя, – он поклонился, скрестив руки, – хотя сам я не вправе его называть. Что ж, оно достаточно известно: я никогда не прятался от своих врагов и называл себя открыто; неудивительно, если и меня самого и мое имя знают многие, о ком я никогда не слыхал.

– Да, ни вы не слыхали, – сказал я, – ни пока еще многие другие, но если вам угодно, чтобы я назвал себя, то мое имя

– Бэлфур.

– Имя хорошее, – вежливо ответил он, – его носят немало достойных людей. Помню, в сорок пятом году у меня в батальоне был молодой лекарь, ваш однофамилец.

– Это, наверное, был брат Бэлфура из Байта, – сказал я; теперь уж я знал об этом лекаре.

– Именно, сэр, – подтвердил Джемс Мор. – А так как мы сражались вместе с вашим родственником, то позвольте пожать вашу руку.

Он долго и ласково жал мне руку, сияя так, будто нашел родного брата.

– Ах, – воскликнул он, – многое изменилось с тех пор, как мы с вашим родичем слышали свист пуль!

– Он был мне очень дальним родственником, – сухо ответил я, – и должен вам признаться, что я его никогда и в глаза не видал.

– Ну, ну, – сказал Джемс Мор, – это неважно. Но вы сами… ведь вы, наверное, тоже сражались? Я не припомню вашего лица, хотя оно не из тех, что забываются.

– В тот год, который вы назвали, мистер Макгрегор, я бегал в приходскую школу, – сказал я.

– Как вы еще молоды! – воскликнул он. – О, тогда вам ни за что не понять, что значит для меня наша встреча. В

мой горький час в доме моего врага встретить человека одной крови с моим соратником – это придает мне мужества, мистер Бэлфур, как звуки горских волынок. Сэр, многие из нас оглядываются на прошлое с грустью, а некоторые даже со слезами. В своем краю я жил, как король; я любил свою шпагу, свои горы, веру своих друзей и родичей, и мне этого было достаточно. А теперь я сижу в зловонной тюрьме, и поверите ли, мистер Бэлфур, – продолжал он, беря меня под руку и вместе со мной шагая по комнате, – поверите ли, сэр, что я лишен самого необходимого? По злобному навету врагов все мое имущество конфисковано. Как вам известно, сэр, меня бросили в темницу по ложному обвинению в преступлении, в котором я так же неповинен, как и вы. Они не осмеливаются устроить надо мной суд, а тем временем держат меня в узилище раздетого и разутого. Как жаль; что я не встретил здесь вашего родича или его брата из Бэйта. Я знаю, и тот и другой с радостью пришли бы мне на помощь; в то время, как вы – человек сравнительно чужой…

Он плакался, как нищий, и мне стыдно пересказывать его бесконечные сетования и мои краткие, сердитые ответы. Временами я испытывал большое искушение заткнуть Джемсу Мору рот, бросив ему несколько мелких монеток, но то ли от стыда, то ли из гордости, ради себя самого или ради Катрионы, потому ли, что я считал его недостойным такой дочери, или потому, что меня отталкивала явная и вульгарная фальшивость, которая чувствовалась в этом человеке, но у меня не поднялась на это рука.

И вот я слушал лесть и нравоучения, шагал рядом с ним взад и вперед по маленькой комнатке – три шага и поворот обратно – и своими отрывистыми ответами уже успел если не обескуражить, то раздосадовать этого попрошайку, как вдруг на пороге появился Престонгрэндж и нетерпеливо позвал меня в свой большой кабинет.

– У меня минутное дело, – сказал он, – и чтобы вам не скучать в одиночестве, я хочу представить вас своей прекрасной троице – моим дочерям, о которых вы, быть может, уже наслышаны, так как, по-моему, они куда более известны, чем их папенька. Сюда, прошу вас.

Он провел меня наверх, в другую длинную комнату, где за пяльцами с вышивкой сидела сухопарая старая леди, а у окна стояли три, как мне показалось, самые красивые девушки во всей Шотландии.

– Это мой новый друг, мистер Бэлфур, – держа меня под руку, представил Престонгрэндж. – Дэвид, это моя сестра, мисс Грант, которая так добра, что взяла на себя управление моим хозяйством и будет очень рада вам услужить. А

это, – он повернулся к юным леди, – это мои три прекрасные дщери. Скажите честно, мистер Дэви, которую из них вы находите лучше? Держу пари, что у него не хватит духу ответить честно, как Алан Рамсэй!

Три девушки и вместе с ними старая мисс Грант шумно запротестовали против этой выходки, которая и у меня (я знал, что за стихи он имел в виду) вызвала краску смущения на лице. Мне казалось, что подобные намеки недопустимы в устах отца, и я был изумлен, что девушки, негодуя или разыгрывая негодование, все же заливались смехом.

Воспользовавшись общим весельем, Престонгрэндж выскользнул из комнаты, и я, чувствуя себя, как рыба на суше, остался один в этом весьма непривычном для меня обществе. Теперь, вспоминая все, что произошло потом, я не стану отрицать, что оказался совершеннейшим чурбаном, а юные леди только благодаря превосходному воспитанию проявили ко мне такое долготерпение. Тетушка склонилась над своим рукоделием и время от времени вскидывала глаза и улыбалась мне, зато девушки, и в особенности старшая, к тому же и самая красивая из них, осыпали меня знаками внимания, на которые я ничем не сумел ответить. Напрасно я внушал себе, что я не просто деревенский юнец, а состоятельный владелец поместья и мне нечего робеть перед этими девицами, тем более что старшая была лишь немногим старше меня, и, разумеется, ни одна из них не была и вполовину так образованна, как я.

Но эти доводы ничуть не помогали делу, и несколько раз я сильно краснел, вспоминая, что сегодня я в первый раз в жизни побрился.

Несмотря на все их усилия, наша беседа не клеилась, и старшая сестра, сжалившись над моей неуклюжестью, села за клавикорды, которыми владела мастерски, и принялась развлекать меня игрой, потом стала петь шотландские и итальянские песни. Я почувствовал себя чуточку непринужденнее и вскоре осмелел настолько, что, вспомнив песню, которой научил меня Алан в пещере близ Кэридена, насвистал несколько тактов и спросил девушку, знает ли она ее.

Она покачала головой.

– В первый раз слышу, – ответила она. – Просвистите всю до конца… А теперь еще раз, – добавила она, когда я просвистел.

Она подобрала мелодию на клавишах и, к моему удивлению, тут же украсила ее звучными аккордами. Играя, она скорчила забавную гримаску и с сильным шотландским акцентом пропела:

Ферно ль я подобрала мотив?

То ли это, что вы мне швистели?

– Видите, – сказала она, – я тоже умею сочинять стихи, только они у меня без рифмы. – И опять пропела: Я мисс Грант, прокурорская дочка,

Вы, мне сдается, Дэфид Бэлфур.

Я сказал, что поражен ее талантами.

– А как называется эта песня? – спросила она.

– Не знаю, – ответил я. – Я называю ее просто песней

Алана.

Девушка взглянула мне в глаза.

– Я буду называть ее «песней Дэвида», – сказала она, –

но если она хоть чуть-чуть похожа на ту, что ваш тезка-израильтянин пел перед Саулом, то я не удивляюсь, что царь не получил никакого удовольствия, ведь мотив-то довольно унылый. Имя, которым вы окрестили песню, мне не нравится; так что если когда-нибудь захотите услышать ее еще раз, называйте по-моему.

Это было сказано так многозначительно, что у меня екнуло сердце.

– Почему же, мисс Грант? – спросил я.

– Да потому, – ответила мисс Грант, – что, если вас все-таки повесят, я положу ваши последние слова и вашу исповедь на этот мотив и буду петь.

Сомнений не было – ей что-то известно и о моей жизни и о моей беде. Что именно она узнала и каким образом –

догадаться было труднее. Она, конечно, знала, что имя

Алана произносить опасно, и предупредила меня об этом; и, конечно же, она знала, что меня подозревают в преступлении. Я решил, что резкость ее последних слов (вслед за ними она тотчас же громко заиграла что-то бравурное) означала желание положить конец этому разговору. Я

стоял рядом с нею, делал вид, будто слушаю и восхищаюсь, на самом же деле меня далеко унес вихрь собственных мыслей. Впоследствии я убедился, что эта юная леди –

большая любительница всего загадочного, и, разумеется, этот наш первый разговор превратила в загадку, недоступную моему пониманию. Много времени спустя я узнал, что воскресный день был использован с толком, что за это время разыскали и допросили рассыльного из банка, дознались, что я был у Чарлза Стюарта, и сделали вывод, что я тесно связан с Джемсом и Аланом и, по всей вероятности, состою с последним в переписке. Отсюда и прозрачный намек, который был брошен мне из-за клавикордов.

Одна из младших девушек, стоявших у окна, которое выходило на улицу, прервала игру сестры и крикнула, чтобы все шли сюда скорей: «Сероглазка опять тут!» Сестры немедленно бросились к окну, оттесняя одна другую, чтобы лучше видеть. Окно-фонарь, к которому они подбежали, находилось в углу комнаты – оно выдавалось над входной дверью и боком выходило в переулок.

– Идите сюда, мистер Бэлфур, – закричали девушки, –

посмотрите, какая красавица! В последнее время она часто приходит сюда, и всегда с какими-то оборванцами, но выглядит как настоящая леди!

Мне не было нужды всматриваться, я бросил один только быстрый взгляд. Я боялся, что она увидит, как я смотрю на нее сверху, из этой комнаты, откуда слышится музыка, а она стоит на улице возле дома, где отец ее в эту минуту, быть может, со слезами умоляет не лишать его жизни, где я сам только что возмущался его жалобами. Но даже от одного взгляда на нее я почувствовал себя гораздо увереннее и почти перестал испытывать благоговейную робость перед этими юными леди. Спору нет, они были красивы, но Катриона тоже была красива, и от нее исходил какой-то теплый свет, как от пламенеющего уголька. И

если эти девицы меня чем-то подавляли, то Катриона, наоборот, воодушевляла. Я вспомнил, как легко с ней было разговаривать. Если мне не удалось разговориться с этими красивыми барышнями, то, быть может, это было отчасти по их вине. Мне вдруг стало смешно, и от этого смущение мое начало постепенно проходить; и когда тетушка, отрываясь от рукоделия, посылала мне улыбку, а три девицы занимали меня, как ребенка, и при этом на их лицах было написано «так велел папенька», я временами даже посмеивался про себя.

Вскоре вернулся и сам папенька, столь же благодушный и любезный, как прежде.

– Теперь, девочки, – сказал он, – я должен увести от вас мистера Бэлфура, но вы, надеюсь, сумели уговорить его бывать у нас почаще, – я всегда буду рад его видеть.

Каждая из них сказала мне какую-то ничего не значащую любезность, и Престонгрэндж увел меня.

Если этот семейный прием был задуман с целью смягчить мое упорство, то Генеральный прокурор потерпел полный крах. Я был не настолько глуп, чтобы не понять, какое жалкое впечатление я произвел на девиц, которые, должно быть, дали волю зевоте, едва моя оцепеневшая спина скрылась за дверью. Я показал, как мало во мне мягкости и обходительности, и теперь жаждал случая доказать, что у меня есть и другие свойства, что я могу быть непреклонным и даже опасным.

И желание мое тотчас же исполнилось, ибо беседа, ради которой увел меня прокурор, носила совсем иной характер.

ГЛАВА VI

Бывший владелец Ловэта

В кабинете Престонгрэнджа сидел человек, который с первого взгляда внушил мне отвращение, как внушает отвращение хорек или уховертка. Он отличался редкостным уродством, но выглядел как джентльмен; он обладал спокойными манерами, но мог внезапно заметаться по комнате в приступе ярости, а его тихий голос порой становился пронзительным и грозным.

Прокурор представил нас друг другу непринужденным, почти небрежным тоном.

– Вот, Фрэзер, – сказал он, – это мистер Бэлфур, о котором мы с вами толковали. Мистер Дэвид, это мистер

Саймон Фрэзер, которого мы прежде знавали под другим именем… но это дело прошлое. У мистера Фрэзера есть к вам дельце.

Он отошел в дальний конец комнаты и сделал вид, будто углубился в какой-то взятый с книжной полки объемистый труд.

Я, таким образом, остался с глазу на глаз с человеком, которого меньше всего на свете ожидал здесь встретить.

Судя по тому, как мне его представили, это, несомненно, был лишенный прав владелец Ловэта и вождь огромного клана Фрэзеров. Я знал, что он во главе своего клана участвовал в восстании; я знал, что его отец – прежний владелец Эссендина, эта серая лисица тамошних гор, – сложил голову на плахе как мятежник, что родовые земли были у них отняты, а члены семейства лишены дворянского звания. Я не мог представить себе, как он оказался в доме

Гранта; я, конечно, не догадывался, что он получил звание юриста, отрекся от своих убеждений и теперь пляшет на задних лапках перед правительством так, что его даже назначили помощником Генерального прокурора в эпинском деле.

– Ну-с, мистер Бэлфур, – обратился он ко мне, – что же вы скажете?

– Не берусь предрешать, – ответил я, – но если вы толковали обо мне с его светлостью Генеральным прокурором, то ему мои взгляды известны.

– К вашему сведению, я занимаюсь эпинским делом, –

продолжал он. – Я выступаю в суде в качестве помощника

Престонгрэнджа и, изучив показания свидетелей, могу вас уверить, что ваши взгляды ошибочны. Виновность Брека очевидна; и вашего свидетельства, подтверждающего, что он в момент убийства находился на холме, будет вполне достаточно, чтобы его повесить.

– Трудно вам будет повесить его, пока вы его не поймали, – заметил я. – Что же касается остального, то я охотно признаю ваше право доверять своим впечатлениям.

– Герцог уже осведомлен обо всем, – продолжал Фрэзер. – Я только что от его высочества, и он мне высказал все откровенно и прямо, как истинный вельможа. Он назвал ваше имя, мистер Бэлфур, и заранее выразил вам свою признательность, если вы станете внимать советам тех, кто печется о вашем благополучии и благополучии страны куда больше, чем вы сами. Благодарность в устах герцога не пустые слова: experto crede21. Смею утверждать, что вам кое-что известно о моем имени и моем клане, о недостойном примере и плачевной смерти моего отца, не говоря уже о моих собственных заблуждениях. И что же – я примирился с нашим добрым герцогом; он походатайствовал обо мне перед нашим другом Престонгрэнджем, я опять на

21 Верь тому, кто познал на опыте ( лат.).

коне и принимаю участие в судебном преследовании врагов короля Георга и мщении за недавнее дерзкое и наглое оскорбление, нанесенное его величеству.

– Что и говорить, весьма благородное занятие для сына вашего отца, – сказал я.

Фрэзер сдвинул свои белесые брови.

– Вы можете ехидствовать сколько вам угодно, – сказал он. – Но я здесь по долгу службы, я здесь для того, чтобы добросовестно выполнить данное мне поручение, и вы напрасно думаете, что вам удастся сбить меня. И разрешите вам сказать, что для юноши с вашим умом и честолюбием хороший толчок в самом начале гораздо полезнее, чем десять лет упорного труда. Вам только стоит захотеть этого толчка; скажите, в какой области вы желали бы выдвинуться, и герцог будет заботиться о вас с отеческой любовью.

– Боюсь, что мне недостает сыновней покорности, –

сказал я.

– Неужели вы в самом деле думаете, сэр, что вся политика нашей страны может рухнуть и развалиться из-за какого-то неотесанного мальчишки? – закричал он. –

Эпинское дело – пробный камень; всякий, кто хочет преуспеть в будущем, должен ревностно помогать нам!

Возьмите хоть меня – вы думаете, я ради своего удовольствия ставлю себя в некрасивое положение человека, который преследует того, с кем он сражался плечом к плечу?

Просто у меня нет выбора!

– Но мне думается, сэр, что вы лишили себя выбора участием в этом чудовищном восстании, – заметил я. – Я

же, к счастью, в ином положении: я верный подданный и могу с чистой совестью смотреть в глаза герцогу и королю

Георгу.

– Вы так полагаете? – усмехнулся он. – Разрешите возразить: вы глубоко заблуждаетесь. Насколько я знаю, Простонгрэндж был до сих пор настолько деликатен, что не опровергал ваши свидетельства; тем не менее они нам кажутся чрезвычайно сомнительными. Вы утверждаете, что невиновны. Факты, мой дорогой сэр, говорят о том, что вы виновны.

– Этого я от вас и ждал.

– Свидетельство Манго Кемпбелла, ваше бегство после убийства, то, что вы так долго скрывались, мой дорогой юноша, – сказал мистер Саймон, – этих улик достаточно, чтобы послать на виселицу смирного вола, а не то что Дэвида Бэлфура! Я буду заседать в суде, мне предоставят слово, и тогда я заговорю иначе, чем сегодня, и если мои слова вам и сейчас не нравятся, то тогда они доставят вам еще меньше удовольствия! О, да вы побледнели! – воскликнул он. – Я задел за живое вашу бесстыжую душу! Вы бледны, и у вас бегают глаза, мистер Дэвид! Вы поняли, что могила и виселица куда ближе, чем вы воображали!

– Просто естественная слабость, – сказал я. – Ничего позорного в этом нет. Позор… – хотел я продолжить.

– Позор ожидает вас на виселице, – перебил он.

– Где сравняюсь с милордом вашим отцом, – сказал я.

– О, нисколько! – воскликнул он. – Вы не понимаете сути дела. Мой отец пострадал за государственное преступление, за вмешательство в дела королей. А вас повесят за подлое убийство из самых низких целей. И вы играли в нем гнусную роль предателя, вы заговорили с этим беднягой, чтобы задержать его, а вашими сообщниками была шайка горских оборванцев. Можно доказать, мой великолепный мистер Бэлфур, можно доказать, и мы докажем, уж поверьте мне, человеку, от которого кое-что зависит, мы сможем доказать и докажем, что вам за это было заплачено.

Я так и вижу, как переглянутся судьи, когда я представлю улики и выяснится, что вы, такой образованный юноша, дали себя подкупить и пошли на это ужасное дело ради каких-то обносков, бутылки виски и трех шиллингов и пяти с половиной пенсов медной монетой!

Меня словно обухом ударило; в его словах была доля правды: одежда, бутылка ирландского виски и три шиллинга пять с половиной пенсов медяками – это было почти все, с чем Алан и я ушли из Охарна, и я понял, что кто-то из людей Джемса проболтался в тюрьме.

– Как видите, мне известно больше, чем вы думали, –

злорадно сказал он. – И не рассчитывайте, мой великолепный мистер Дэвид, что правительству Великобритании и Ирландии будет трудно найти свидетелей, чтобы дать делу такой оборот. У нас здесь, в тюрьме, сколько угодно людей, которые поклянутся в чем угодно, когда мы им прикажем, – когда им прикажу я, если так вам больше нравится. И теперь судите сами, что за славу вы о себе оставите, если предпочтете умереть. С одной стороны, жизнь, вино, женщины и рука герцога, всегда готовая вас поддержать. С другой стороны, веревка на шее, виселица, на которой будут стучать ваши кости, и позорнейшая, гнуснейшая история о наемном убийце, которая останется у вас в роду и перейдет из поколения в поколение. Вот, взгляните! – перешел он на угрожающий визг. – Вот я вынимаю из кармана бумагу! Видите, чье тут написано имя – это имя

Дэвида Великолепного, и чернила едва просохли. Смекнули, что это за бумага? Это приказ о взятии вас под стражу, и стоит мне позвонить вот в этот колокольчик, как он будет немедленно приведен в исполнение. И когда с этой бумагой вас препроводят в Толбут, то да поможет вам бог, ибо ваш жребий брошен!

Не стану отрицать, эта низость испугала меня не на шутку, и мужество почти покинуло меня – так ужасна была угроза позорной смерти. Минуту назад мистер Саймон злорадствовал, заметив, что я побледнел, но сейчас я, наверное, был белее своей рубашки, к тому же голос мой сильно дрожал.

– В этой комнате присутствует благородный джентльмен! – воскликнул я. – Я обращаюсь к нему! Я вверяю ему свою жизнь и честь.

Престонгрэндж со стуком захлопнул книгу.

– Я же говорил вам, Саймон, – сказал он, – вы пошли ва-банк и проиграли свою игру. Мистер Дэвид, – продолжал он, – прошу вас поверить, что вас подвергли этому испытанию не по моей воле. И прошу вас поверить – я очень рад, что вы вышли из него с честью. Быть может, вы меня не сразу поймете, но тем самым вы оказали мне некоторую услугу. Если бы мой друг добился от вас большего, чем я вчера вечером, оказалось бы, что он лучший знаток людей, чем я; оказалось бы, что каждый из нас, мистер Саймон и я, находится не на своем месте. А я знаю, что наш друг Саймон честолюбив, – добавил он, легонько хлопнув Фрэзера по плечу. – Ну что же, этот маленький спектакль окончен; я настроен в вашу пользу, и, чем бы ни кончилось это неприятнейшее дело, я постараюсь, чтобы к вам отнеслись снисходительно.

Хорошие слова сказал мне Престонгрэндж, и, кроме того, я видел, что отношения между моими противниками были далеко не дружеские, пожалуй, в них даже сквозила враждебность. Тем не менее я не сомневался, что этот допрос был обдуман, а быть может, и прорепетирован ими совместно; очевидно, мои противники решили испробовать на мне все средства, и теперь, когда не подействовали ни убеждения, ни лесть, ни угрозы, мне оставалось только гадать, что же они придумают еще. Но после перенесенной пытки у меня мутилось в глазах и дрожали колени, и я только и мог, что пробормотать те же слова:

– Я вверяю вам свою жизнь и честь.

– Хорошо, хорошо, – сказал Престонгрэндж, – мы постараемся спасти и то и другое. А пока вернемся к более приятным делам. Вы не должны гневаться на моего друга мистера Саймона, он всего лишь выполнял полученные указания. А если вы в обиде на меня за то, что я стоял здесь, словно его пособник, то пусть ваша обида не распространится на мое ни в чем не повинное семейство. Девочки жаждут вашего общества, и я не желаю их разочаровывать.

Завтра они собираются в Хоуп-Парк, вот и вам хорошо бы прогуляться с ними. Но сначала загляните ко мне, быть может, мне понадобится сказать вам кое-что наедине, и потом я вас передам под надзор моим барышням, а до тех пор еще раз подтвердите свое обещание молчать.

Напрасно я не отказался сразу, но, говоря по правде, в ту минуту я соображал довольно туго и послушно повторил обещание. Как я с ним простился – не помню, но когда я очутился на улице и за моей спиной захлопнулась дверь, я с облегчением прислонился к стене дома и отер лицо. Мистер Саймон, этот, как мне казалось, страшный призрак, не выходил у меня из головы, подобно тому, как внезапный грохот еще долго отдается в ушах. В памяти моей вставало все, что я слыхал и читал об отце Саймона, о нем самом, о его лживости и постоянных многочисленных предательствах, и все это перемешивалось с тем, что я сейчас испытал сам. Каждый раз, вспоминая о гнусной, ловко придуманной клевете, которой он хотел меня заклеймить, я вздрагивал от ужаса. Преступление человека на виселице у

Лит-Уокской дороги мало чем отличалось от того, что теперь навязывали мне. Разумеется, подлое дело свершили эти двое взрослых мужчин, отняв у ребенка какие-то жалкие гроши, но ведь и мои поступки в том виде, как их намерен представить на суде Саймон Фрэзер, выглядят не менее подлыми и возмутительными.

Меня заставили очнуться голоса двух слуг в ливреях; они разговаривали у дверей Престонгрэнджа.

– Держи-ка записку, – сказал один, – и мчись что есть духу к капитану.

– Опять притащат сюда этого разбойника? – спросил другой.

– Да, видно так, – сказал первый. – Хозяину и Саймону он спешно понадобился.

– Наш Престонгрэндж вроде бы малость свихнулся, –

сказал второй. – Скоро он этого Джемса Мора насовсем у себя оставит.

– Ну, это не наше с тобой дело, – ответил первый.

И они разошлись: один убежал с запиской, другой вернулся в дом.

Это не сулило ничего хорошего. Не успел я уйти, как они послали за Джемсом Мором, и, наверное, это на него намекал мистер Саймон, сказав о людях, которые сидят в тюрьме и охотно пойдут на что угодно, лишь бы выкупить свою жизнь. Волосы зашевелились у меня на голове, а через секунду вся кровь отхлынула от сердца: я вспомнил о

Катрионе. Бедная девушка! Ее отцу грозила виселица за такие некрасивые проступки, что его, конечно, не помилуют. Но что еще противнее: теперь он готов спасти свою шкуру ценою позорнейшего и гнуснейшего убийства –

убийства с помощью ложной клятвы. И в довершение всех наших бед, по-видимому, его жертвой буду я.

Я быстро зашагал, сам не зная куда, чувствуя только, что мне необходим воздух, движение и простор.

ГЛАВА VII

Я нарушаю свое слово

Могу поклясться, что совершенно не помню, как я очутился на Ланг-Дайкс 22 – проселочной дороге на северном, противоположном городу берегу озера. Отсюда мне была видна черная громада Эдинбурга; на склонах над озером высился замок, от него бесконечной чередой тянулись шпили, остроконечные крыши и дымящие трубы, и от этого зрелища у меня защемило сердце. Несмотря на свою молодость, я уже привык к опасностям, но ничем еще я не был так потрясен, как опасностью, с которой столкнулся нынче утром в так называемом мирном и безопасном

22 Ныне Принс-стрит. ( Прим. автора.)

городе. Угроза попасть в рабство, погибнуть в кораблекрушении, угроза умереть от шпаги или пули – все это я вынес с честью, но угроза, которая таилась в пронзительном голосе и жирном лице Саймона, бывшего лорда Ловэта, страшила меня, как ничто другое.

Я присел у озера, где сбегали в воду камыши, окунул руки в воду и смочил виски. Если бы не боязнь лишиться остатков самоуважения, я бы бросил свою безрассудную дерзкую затею. Но – называйте это отвагой или трусостью, а, по-моему, тут было и то и другое – я решил, что зашел слишком далеко и отступать уже поздно. Я не поддался этим людям, не поддамся им и впредь. Будь что будет, но я должен стоять на своем.

Сознание своей стойкости несколько приободрило меня, но не слишком. Где-то в сердце у меня словно лежал кусок льда, и мне казалось, что жизнь беспросветно мрачна и не стоит того, чтобы за нее бороться. Я вдруг почувствовал острую жалость к двум существам. Одно из них – я сам, такой одинокий, среди стольких опасностей. Другое –

та девушка, дочь Джемса Мора. Я мало говорил с ней, но я ее рассмотрел и составил о ней свое мнение. Мне казалось, что она, совсем как мужчина, ценит превыше всего незапятнанную честь, что она может умереть от бесчестья, а в эту самую минуту, быть может, ее отец выменивает свою подлую жизнь на мою. Мне подумалось, что наши с ней судьбы внезапно переплелись. До сих пор она была как бы в стороне от моей жизни, хотя я вспоминал о ней со странной радостью; сейчас обстоятельства внезапно столкнули нас ближе – она оказалась дочерью моего кровного врага и, быть может, даже моего убийцы. Как это жестоко, думал я, что всю свою жизнь я должен страдать и подвергаться преследованиям из-за чужих дел и не знать никаких радостей.

Я не голодаю, у меня есть кров, где я могу спать, если мне не мешают тяжелые мысли, но, кроме этого, мое богатство ничего мне не принесло. Если меня приговорят к виселице, то дни мои, конечно, сочтены; если же меня не повесят и я выпутаюсь из этой беды, то жизнь будет тянуться еще долго и уныло, пока не наступит мой смертный час. И вдруг в памяти моей всплыло ее лицо, такое, каким я видел его в первый раз, с полуоткрытыми губами; я почувствовал замирание в груди и силу в ногах и решительно направился в сторону Дина. Если меня завтра повесят и если, что весьма вероятно, эту ночь мне придется провести в тюрьме, то напоследок я должен еще раз увидеть Катриону и услышать ее голос.

Быстрая ходьба и мысль о том, куда я иду, придали мне бодрости, и я даже чуть повеселел. В деревне Дин, приютившейся в долине у реки, я спросил дорогу у мельника; он указал мне ровную тропинку, по которой я поднялся на холм и подошел к маленькому опрятному домику, окруженному лужайками и яблоневым садом. Сердце мое радостно билось, когда я вошел в садовую ограду, но сразу упало, когда я столкнулся лицом к лицу со свирепого вида старой дамой в мужской шляпе, нахлобученной поверх белого чепца.

– Что вам здесь нужно? – спросила она.

Я сказал, что пришел к мисс Драммонд.

– А зачем вам понадобилась мисс Драммонд?

Я сказал, что познакомился с ней в прошлую субботу,

что мне посчастливилось оказать ей пустяковую услугу и пришел я сюда по ее приглашению.

– А, так вы Шесть-пенсов! – с колкой насмешкой воскликнула старая дама. – Экая щедрость и экий благородный джентльмен! А у вас есть имя и фамилия, или вас так и крестили – «Шесть-пенсов»?

Я назвал себя.

– Боже правый! – воскликнула она. – Да неужто у

Эбенезера есть сын?

– Нет, сударыня, – сказал я. – Я сын Александра. Теперь владелец Шоса я.

– Погодите, он с вас еще семь шкур сдерет, покуда вы отвоюете свои права, – заметила она.

– Я вижу, вы знаете моего дядюшку, – сказал я. – Тогда, возможно, вам будет приятно слышать, что дело уже улажено.

– Ну хорошо, а зачем вам понадобилась мисс Драммонд? – не унималась старая дама.

– Хочу получить свои шесть пенсов, сударыня, – сказал я. – Будучи племянником своего дяди, я, конечно, такой же скопидом, как и он.

– А вы хитрый малый, как я погляжу, – не без одобрения заметила старая дама. – Я-то думала, вы просто теленок

– эти ваши шесть пенсов, да «ваш счастливый день», «да в память о Бэлкиддере»!..

Я обрадовался, поняв, что Катриона не забыла моих слов.

– Оказывается, тут было не без умысла, – продолжала она. – Вы, что же, пришли свататься?

– Довольно преждевременный вопрос, – сказал я. –

Мисс Драммонд еще очень молода; я, к сожалению, тоже. Я

видел ее всего один раз. Не стану отрицать, – добавил я, решив подкупить мою собеседницу откровенностью, – не стану отрицать, я часто думал о ней с тех пор, как мы встретились. Но это одно дело, а связывать себя по рукам и ногам – совсем другое; я не настолько глуп.

– Вижу, язык у вас хорошо привешен, – сказала старая дама. – Слава богу, у меня тоже! Я была такой дурой, что взяла на свое попечение дочь этого негодяя – вот уж поистине не было других забот! Но раз взялась, то буду заботиться по-своему. Не хотите ли вы сказать, мистер Бэлфур из Шоса, что вы женились бы на дочери Джемса Мора, которого вот-вот повесят? Ну, а нет, значит, не будет и никакого волокитства, зарубите себе это на носу. Девушки

– ненадежный народ, – прибавила она, кивая, – и, может, вы не поверите, глядя на мои морщинистые щеки, но я тоже была девушкой, и довольно миленькой.

– Леди Аллардайс, – сказал я, – полагаю, я не ошибся?

Леди Аллардайс, вы спрашиваете и отвечаете за нас обоих, так мы никогда не договоримся. Вы нанесли мне меткий удар, спросив, собираюсь ли я жениться у подножия виселицы на девушке, которую я видел всего один раз. Я

сказал, что не настолько опрометчив, чтобы связывать себя словом. И все же продолжим наш разговор. Если девушка будет нравиться мне все так же – а у меня есть основания надеяться на это, – тогда ни ее отец, ни виселица нас не разлучат. А моя родня – я нашел ее на дороге, как потерянную монетку. Я ровно ничем не обязан своему дядюшке; если я когда-нибудь и женюсь, то только для того, чтобы угодить одной-единственной особе: самому себе.

– Такие речи я слыхала еще до того, как вы на свет родились, – заявила миссис Огилви, – должно быть, потому я их и в грош не ставлю. Тут много есть над чем поразмыслить. Этот Джемс Мор, к стыду моему, приходится мне родственником. Но чем лучше род, тем больше в нем отрубленных голов и скелетов на виселицах, так уж исстари повелось в нашей несчастной Шотландии. Да если б дело было только в виселице! Я бы даже рада была, если бы

Джемс висел в петле, по крайней мере с ним было бы покончено. Кэтрин – славная девочка и добрая душа, она целыми днями терпит воркотню такой старой карги, как я.

Но у нее есть своя слабость. Она просто голову теряет, когда дело касается ее папаши, этого лживого верзилы, льстеца и попрошайки, и помешана на всех Грегорах, на запрещенных именах, короле Джемсе и прочей чепухе.

Если вы воображаете, что сможете ее переделать, вы сильно ошибаетесь. Вы говорите, что видели ее всего раз…

– Я всего один раз с ней разговаривал, – перебил я, – но видел еще раз сегодня утром из окна гостиной Престонгрэнджа.

Должен признаться, я сказал это, чтобы щегольнуть своим знакомством, но тотчас же был наказан за чванство.

– Как так? – вдруг забеспокоившись, воскликнула старая дама. – Ведь вы же и в первый раз встретились с ней у прокурорского дома?

Я подтвердил это.

– Гм… – произнесла она и вдруг сварливо набросилась на меня. – Я ведь только от вас и знаю, кто вы и что вы! –

закричала она. – Вы говорите, что вы Бэлфур из Шоса, но кто вас знает, может, вы Бэлфур из чертовой подмышки! И

зачем вы сюда явились – может, вы и правду сказали, а может, и черт знает зачем! Я никогда не подведу вигов, я сижу и помалкиваю, чтобы мужчины моего клана сохранили головы на плечах, но я не стану молчать, когда меня дурачат! И я вам прямо скажу: что-то слишком часто вы околачиваетесь у прокурорских дверей да окон, непохоже, чтоб вы были вздыхателем дочери Макгрегора. Так и скажите прокурору, который вас подослал, и низко ему кланяйтесь. Прощайте, мистер Бэлфур. – Она послала мне воздушный поцелуй. – Желаю благополучно добраться туда, откуда вы пришли!

– Если вы принимаете меня за шпиона… – вскипел я, но у меня перехватило горло. Я стоял и свирепо глядел на старую даму, потом поклонился и пошел было прочь.

– Ха! Вот еще! Кавалер обиделся! – закричала она. –

Принимаю вас за шпиона! А за кого же мне вас принимать, если я про вас ровно ничего не знаю? Но, видно, я все-таки ошиблась, а раз я не могу драться, придется мне попросить извинения. Хороша бы я была со шпагой в руке! Ну, ну, –

продолжала она, – вы по-своему не такой уж скверный малый. Наверное, ваши недостатки чем-то искупаются.

Только, ох, Дэвид Бэлфур, вы ужасная деревенщина. Надо вам, дружок, пообтесаться, надо, чтобы вы ступали полегче и чтобы вы поменьше мнили о своей прекрасной особе; да еще постарайтесь усвоить, что женщины не гренадеры.

Хотя где уж вам! До последнего своего дня вы будете смыслить в женщинах не больше, чем я в холощении кабанов.

Никогда еще я не слыхал от женщины таких слов; в своей жизни я знал всего двух женщин – свою мать и миссис Кемпбелл, и обе были весьма благочестивы и весьма деликатны. Должно быть, на моем лице отразилось изумление, ибо миссис Огилви вдруг громко расхохоталась.

– О господи, – воскликнула она, борясь со смехом, – ну и дурацкая же у вас физиономия, а еще хотите жениться на дочери горного разбойника! Дэви, милый мой, надо вас непременно поженить – хотя бы для того, чтобы посмотреть, какие у вас получатся детки! Ну, а теперь, – продолжала она, – нечего вам здесь топтаться, вашей девицы нет дома, и боюсь, что старуха Огилви не слишком подходящее общество для вашей милости. К тому же, кроме меня самой, некому позаботиться о моем добром имени, а я и так слишком долго пробыла наедине с весьма соблазнительным юношей. За шестью пенсами зайдете в другой раз! –

крикнула она мне уже вслед.

Стычка с этой старой насмешницей придала моим мыслям смелость, которой им сильно недоставало. Уже два дня, как образ Катрионы сливался со всеми моими размышлениями; она была как бы фоном для них, и я почти не оставался наедине с собой: она всегда присутствовала где-то в уголке моего сознания. А сейчас она стала совсем близкой, ощутимой; казалось, я мог дотронуться до нее, которой не касался еще ни разу. Я перестал сдерживать себя, и душа моя, счастливая этой слабостью, ринулась к ней; глядя вокруг, вперед и назад, я понял, что мир – унылая пустыня, где люди, как солдаты в походе, должны выполнять свой долг со всей стойкостью, на какую они способны, и в этом мире одна лишь Катриона может внести радость в мою жизнь. Мне самому было удивительно, как я мог предаваться таким мыслям перед лицом опасности и позора; а когда я вспомнил, какой я еще юнец, мне стало стыдно. Я должен закончить образование, должен найти себе какое-то полезное дело и пройти службу там, где все обязаны служить; я еще должен присмотреться к себе, понять себя и доказать, что я мужчина, и здравый смысл заставлял меня краснеть оттого, что меня уже искушают мысли о предстоящих мне святых восторгах и обязанностях. Во мне заговорило мое воспитание: я вырос не на сладких бисквитах, а на черством хлебе правды. Я знал, что не может быть мужем тот, кто еще не готов стать отцом; а такой юнец, как я, в роли отца был бы просто смешон.

Погруженный в эти мысли, примерно на полпути к городу я увидел шедшую мне навстречу девушку, и смятение мое возросло. Мне казалось, что я мог так много сказать ей, но начать было не с чего; и, вспомнив, как я был косноязычен сегодня утром в гостиной генерального прокурора, я думал, что сейчас совсем онемею. Но стоило ей подойти ближе, как мои страхи улетучились, и даже эти мои тайные мысли меня больше ничуть не смущали. Оказалось, что я могу разговаривать с нею свободно и рассудительно, как разговаривал бы с Аланом.

– О! – воскликнула она. – Вы приходили за своими шестью пенсами! Вы их получили?

Я ответил, что нет, но поскольку я ее встретил, значит, прошелся не зря.

– Хотя я вас сегодня уже видел, – добавил я и рассказал, когда и где.

– А я вас не видела, – сказала она. – Глаза у меня не маленькие, но я плохо вижу вдаль. Я только слышала пение.

– Это пела мисс Грант, – сказал я, – старшая и самая красивая из дочерей Престонгрэнджа.

– Говорят, они все очень красивые.

– То же самое они думают о вас, мисс Драммонд, – ответил я. – Они все столпились у окна, чтобы на вас посмотреть.

– Как жаль, что я такая близорукая, – сказала Катриона.

– Я бы тоже могла их увидеть. Значит, вы были там? Наверное, славно провели время: хорошая музыка и хорошенькие барышни!

– Нет, вы ошибаетесь, – сказал я. – Я чувствовал себя не лучше, чем морская рыба на склоне холма. По правде сказать, компания грубых мужланов подходит мне куда больше, чем общество хорошеньких барышень.

– Да, мне тоже так кажется, – сказала она, и мы оба рассмеялись.

– Странная вещь, – сказал я. – Я ничуть не боюсь вас, а от барышень Грант мне хотелось поскорее сбежать. И вашу родственницу я тоже боюсь.

– Ну, ее-то все мужчины боятся! – воскликнула Катриона. – Даже мой отец.

Упоминание об отце заставило меня умолкнуть. Идя рядом с Катрионой, я смотрел на нее и вспоминал этого человека, все немногое, что я о нем знал, и то многое, что я в нем угадывал; я сопоставлял одно с другим и понял, что молчать об этом нельзя, иначе я буду предателем.

– Кстати, о вашем отце, – сказал я. – Я видел его не далее, как сегодня утром.

– Правда? – воскликнула она с радостью в голосе, прозвучавшей для меня укором. – Вы видели Джемса Мора? И, быть может, даже разговаривали с ним?

– Даже разговаривал, – сказал я.

И тут все обернулось для меня как нельзя хуже. Она взглянула на меня полными благодарности глазами.

– О, спасибо вам за это, – сказала она.

– Меня не за что благодарить, – начал я и умолк.

Но мне показалось, что если я о стольком умалчиваю, то хоть что-то все же должен ей сказать. – Я говорил с ним довольно резко. Он мне не очень понравился, поэтому я был с ним резок, и он рассердился.

– Тогда зачем же вы разговариваете с его дочерью да еще и рассказываете ей про это! – воскликнула Катриона. –

Я не желаю знаться с теми, кто его не любит и кому он не дорог!

– И все же я осмелюсь сказать еще слово, – произнес я, чувствуя, что меня бросает в дрожь. – Вероятно, и вашему отцу и мне у Престонгрэнджа было совсем не весело.

Обоих нас мучила тревога, ибо это опасный дом. Мне стало жаль вашего отца, и я заговорил с ним первый… Правда, я мог бы разговаривать умнее. Одно могу вам сказать: по-моему, вы скоро убедитесь, что дела его улучшаются.

– Но, наверное, не благодаря вам, – сказала она, – а за соболезнование он, конечно, вам очень признателен.

– Мисс Драммонд! – воскликнул я. – Я один на свете!.

– Меня это ничуть не удивляет, – сказала она.

– О, позвольте мне говорить! – сказал я. – Я выскажу вам все и потом, если вы хотите, уйду навсегда. Сегодня я пришел к вам в надежде услышать доброе слово, мне так его не хватает! Знаю, то, что я сказал о вашем отце, вас обидело, и я знал это заранее. Было бы куда легче сказать вам что-нибудь приятное – и солгать; разве вы не понимаете, как это было для меня соблазнительно? Разве вы не видите, что я чистосердечно говорю вам правду?

– Я думаю, что все это слишком сложно для меня, мистер Бэлфур, – сказала она. – Я думаю, что одной встречи достаточно и мы можем расстаться, как благородные люди.

– О, если бы хоть одна душа мне поверила! – взмолился я. – Иначе я не смогу жить! Весь мир словно в заговоре против меня. Как же я исполню свой долг, – если судьба моя так ужасна? Ничего я не смогу сделать, если никто в меня не поверит. И человек умрет, потому что я не смогу выручить его!

Она шла, высоко подняв голову и глядя прямо перед собой, но мои слова или мой тон заставили ее остановиться.

– Что вы сказали? – спросила она. – О чем вы говорите?

– О моих показаниях, которые могут спасти невинного,

– сказал я, – а мне не разрешают быть свидетелем. Как бы вы поступили на моем месте? Вы-то знаете, каково это, вашему отцу тоже угрожает смерть. Покинули бы вы человека в беде? Меня пытались уговорить всякими способами. Хотели подкупить и сулили золотые горы. А сегодня этот цепной пес объяснил мне, что я у него в руках, и рассказал, каким образом он меня погубит и опозорит. Меня хотят сделать соучастником убийства; я будто бы разговором задержал Гленура, польстившись на старое тряпье и несколько монет; я буду повешен и опозорен. Если меня ждет такая смерть – а я еще даже не считаюсь взрослым, –

если по всей Шотландии обо мне будут рассказывать такую историю, если и вы тоже ей поверите, и мое имя станет притчей во языцех, – как я могу, Катриона, довести свое дело до конца? Это невозможно, этого не выдержит ни одна человеческая душа!

Слова мои лились сплошным потоком, без передышки; умолкнув, я увидел, что она смотрит на меня испуганными глазами.

– Гленур! Это же эпинское убийство! – тихо, но изумленно произнесла она.

Встретившись с нею, я повернул обратно, чтобы проводить ее, и сейчас мы почти дошли до вершины холма над деревней Дин. При этих ее словах я, не помня себя, шагнул вперед и заступил ей дорогу.

– Боже мой! – воскликнул я. – Боже мой, что я наделал!

– Я сдавил кулаками виски. – Что со мной? Как я мог проговориться, это просто наваждение!

– Да что случилось? – воскликнула она.

– Я поступил бесчестно, – простонал я, – я дал слово и не сдержал его! О Катриона!

– Но скажите же, что произошло? – спросила она. –

Чего вы не должны были говорить? Неужели вы думаете, что у меня нет чести? Или что я способна предать друга?

Вот, я поднимаю правую руку и клянусь.

– О, я знаю, что вы будете верны слову, – сказал я. –

Речь обо мне. Только сегодня утром я смело смотрел им в лицо, я готов был скорее умереть опозоренным на виселице, чем пойти против своей совести, а через несколько часов разболтался и швырнул свою честь в дорожную пыль! «Наша беседа убедила меня в одном, – сказал он, – на ваше слово можно положиться». Где оно теперь, мое слово? Кто мне теперь поверит? Вы-то уже не сможете мне верить. Как я низко пал! Лучше бы мне умереть!

Все это я проговорил плачущим голосом, но слез у меня не было.

– Я гляжу на вас, и у меня разрывается сердце, – сказала она, – но, знаете, вы чересчур к себе взыскательны. Вы говорите, что я вам не стану верить? Я доверила бы вам все, что угодно. А эти люди? Я бы и думать о них не стала!

Люди, которые стараются поймать вас в ловушку и погубить! Фу! Нашли, перед кем унижать себя! Держите голову выше! Знаете, я готова восхищаться вами, как настоящим героем, а вы ведь только чуточку старше меня! И стоит ли так убиваться из-за того, что вы сказали лишнее слово другу, который скорее умрет, чем выдаст вас! Лучше всего нам с вами об этом забыть.

– Катриона, – сказал я, глядя на нее виноватыми глазами, – неужели это правда? Вы все же мне доверяете?

– Вы видите мои слезы? Вы и им не верите? – воскликнула она. – Я бесконечно вас уважаю, мистер Дэвид

Бэлфур. Пускай даже вас повесят, я никогда вас не забуду, я стану совсем старой и все равно буду помнить вас. Это прекрасная смерть, я буду завидовать, что вас повесили!

– А может быть, я просто испугался, как ребенок буку, –

сказал я. – Может быть, они просто посмеялись надо мной.

– Вот это мне надобно уразуметь, – сказала Катриона. –

Вы должны рассказать мне все. Так или иначе, вы проговорились, теперь извольте рассказывать все.

Я сел у дороги, она присела рядом, и я рассказал ей все почти так, как здесь написано, умолчав только о своих опасениях, что ее отец пойдет на постыдную сделку.

– Да, – сказала она, когда я кончил, – вы, конечно, герой, вот уж никогда бы не подумала! И мне кажется, жизнь ваша действительно в опасности. О Саймон Фрэзер! Подумать только, что за человек! Ввязаться в такое дело из-за денег и из страха за свою жизнь! – И тут я услышал странное выражение, которое, как я потом убедился, было ее постоянным присловьем.

– Вот наказанье! – воскликнула она. – Поглядите, где солнце!

Солнце и в самом деле уже клонилось к горам.

Катриона велела мне поскорее прийти опять, пожала мне руку и оставила меня в радостном смятении. Я не спешил возвращаться на свою квартиру, боясь, что меня тотчас же арестуют; я поужинал на постоялом дворе и почти всю ночь пробродил по ячменным полям, так явственно чувствуя присутствие Катрионы, будто я нес ее на руках.

ГЛАВА VIII

Подосланный убийца

На следующий день, двадцать девятого августа, в условленный час я пришел к Генеральному прокурору в новой, с иголочки, сшитой по моей мерке одежде.

– Ого, – сказал Престонгрэндж, – как вы сегодня нарядны; у моих девиц будет прекрасный кавалер. Это очень любезно с вашей стороны. Очень любезно, мистер Дэвид.

О, мы с вами отлично поладим, и надеюсь, все ваши тревоги близятся к концу.

– Вы хотите мне что-то сообщить?

– Да, нечто совершенно неожиданное, – ответил он. –

Вам, в конце концов, разрешено дать показания; и если вам будет угодно, вы вместе со мной пойдете на суд, который состоится в Инверэри, в четверг двадцать первого числа будущего месяца.

От удивления я не мог найти слов.

– А тем временем, – продолжал он, – хотя я и не беру с вас еще раз слово, но все же обязан предупредить, что вам следует строго соблюдать наш уговор. Завтра вы дадите предварительные показания; а потом – надеюсь, вы понимаете, что чем меньше вы будете говорить, тем лучше.

– Постараюсь быть благоразумным, – сказал я. – За эту огромную милость я, наверное, должен поблагодарить вас, и я приношу свою глубокую благодарность. После вчерашнего, милорд, для меня сейчас словно открылись врата рая. Мне даже с трудом верится, что это правда.

– Ну, постарайтесь как следует, и вы поверите, постарайтесь и поверите, – успокаивающе молвил он, – а я очень рад слышать, что вы считаете себя обязанным мне. Вероятно, возможность отплатить мне представится очень скоро… – Он покашлял. – Быть может, даже сейчас. Обстоятельства сильно изменились. Ваши свидетельские показания, ради которых я не хочу сегодня вас беспокоить, несомненно, представят дело в несколько ином свете для всех, кого оно касается, и потому мне уже будет менее неловко обсудить с вами один побочный вопрос.

– Милорд, – перебил я, – простите, что я вас прерываю, но как же это случилось? Препятствия, о которых вы говорили в субботу, даже мне показались совершенно непреодолимыми, как же удалось это сделать?

– Дорогой мистер Дэвид, – сказал он, – я никак не могу даже перед вами разглашать то, что происходит на совещаниях правительства, и вы, к сожалению, должны удовольствоваться просто фактом.

Он отечески улыбался мне, поигрывая новым пером; я не допускал и мысли, что в его словах есть хоть тень обмана; однако же, когда он придвинул к себе лист бумаги, обмакнул перо в чернила и снова обратился ко мне, моя уверенность поколебалась, и я невольно насторожился.

– Я хотел бы выяснить одно обстоятельство, – начал он.

– Я умышленно не спрашивал вас о нем прежде, но сейчас молчать уже нет необходимости. Это, конечно, не допрос, допрашивать вас будет другое лицо; это просто частная беседа о том, что меня интересует. Вы говорите, вы встретили Алана Брека на холме?

– Да, милорд, – ответил я.

– Это было сразу же после убийства?

– Да.

– Вы с ним разговаривали?

– Да.

– Вы, я полагаю, знали его прежде? – небрежно спросил прокурор.

– Не могу догадаться, почему вы так полагаете, милорд,

– ответил я, – но я действительно знал его и раньше.

– А когда вы с ним расстались?

– Я не стану отвечать сейчас, – сказал я. – Этот вопрос мне зададут на суде.

– Мистер Бэлфур, – сказал Престонгрэндж, – поймите же, что от этого никакого вреда вам не будет. Я обещал спасти вашу жизнь и честь, и, поверьте, я умею держать свое слово. Поэтому вам совершенно не о чем беспокоиться. По-видимому, вы думаете, будто можете выручить

Алана; вы выражали мне свою благодарность, которую, если уж на то пошло, я вполне заслужил. Можно привести множество других соображений, и все сводятся к одному и тому же; и меня ничто не убедит, что вы не можете, если только захотите, помочь нам изловить Алана.

– Милорд, – ответил я, – даю вам слово, я даже не догадываюсь, где Алан.

Он помолчал.

– И даже не знаете, каким образом его можно разыскать? – спросил он наконец.

Я сидел перед ним, как пень.

– Стало быть, такова ваша благодарность, мистер Дэвид, – заметил он и снова немного помолчал. – Ну что же, –

сказал он, вставая, – мне не повезло, мы с вами не понимаем друг друга. Не будем больше говорить об этом. Вас уведомят, когда, где и кто будет вас допрашивать. А сейчас мои девицы, должно быть, уже заждались вас. Они никогда мне не простят, если я задержу их кавалера.

После этого я был препровожден к трем грациям, которые показались мне сверхъестественно нарядными и напоминали пышный букет цветов.

Когда мы выходили из дверей, произошел незначительный случай, который впоследствии оказался необычайно важным. Кто-то громко и отрывисто свистнул, точно подавая сигнал; я оглянулся по сторонам: невдалеке мелькнула рыжая голова Нийла, сына Дункана из Тома.

Через мгновение он исчез из виду, и я не успел увидеть даже краешка юбки Катрионы, которую, как я, естественно, подумал, он, должно быть, сопровождал.

Мои прекрасные телохранительницы повели меня по

Бристо и Брантсфилд-Линкс, откуда дорога шла прямо к

Хоуп-Парку, чудесному месту с усыпанными гравием дорожками, скамейками и беседками; все это находилось под охраной сторожа. Путь был довольно долгим, две младшие девицы приняли томно-усталый вид, что меня чрезвычайно угнетало, а старшая временами чуть ли не посмеивалась, глядя на меня; и хотя я чувствовал, что держусь гораздо лучше, чем накануне, все же это стоило мне немалых усилий. Едва мы вошли в парк, как я попал в компанию восьми или десяти молодых джентльменов – почти все они, кроме нескольких офицеров, были адвокатами. Они окружили юных красавиц, намереваясь сопровождать их; и хотя меня представили им весьма любезно, все они тут же обо мне позабыли. Молодые люди в обществе похожи на диких животных: они либо набрасываются на незнакомца, либо относятся к нему с полным презрением, забывая о всякой учтивости и, я бы даже сказал, человечности; не сомневаюсь, что, очутись я среди павианов, они вели бы себя почти так же. Адвокаты принялись отпускать остроты, а офицеры шумно болтать, и я не знаю, которые из них раздражали меня больше. Все они так горделиво поглаживали рукоятки своих шпаг и расправляли полы одежды, что из одной черной зависти мне хотелось вытолкать их за ворота парка. Мне казалось, что и они, со своей стороны, имели против меня зуб за то, что я пришел сюда в обществе этих прелестных девиц; вскоре я отстал от веселой компании и с натянутым видом шагал позади, погрузившись в свои мысли.

Меня отвлек от них один из офицеров, дубоватый и хитрый, судя по говору, уроженец гор, спросивший, верно ли, что меня зовут «Пэлфуром».

Довольно сухо, ибо тон его был не очень вежлив, я ответил, что он не ошибся.

– Ха, Пэлфур, – повторил он. – Пэлфур, Пэлфур!