Похититель вечности

Глава 19 ССОРЫ С ДОМИНИК

По выходным мы с Джеком работали по очереди. Это означало более долгий день, поскольку одному приходилось работать за двоих, но оно того стоило, ибо тогда у нас оставались целые выходные, которые можно было посвятить праздным удовольствиям. Это была одна из таких суббот, я бездельничал дома, у Амбертонов, играл в карты с младшим братом и так заскучал, что едва не кинулся обратно в конюшни, — и тут миссис Амбертон уговорила меня отправиться с ней в деревню за покупками.

— Хочу пополнить запасы, — сказала она, суетясь на кухне и сплевывая табачную жвачку в плевательницу. — Я одна с этим не справлюсь. А мистер Амбертон захворал, так что тебе придется помочь.

Я кивнул и, закончив игру, быстро собрался. Я ничего не имел против; Амбертоны редко о чем–то меня просили и всегда были добры к нам с Тома, пока мы у них жили. Они по–отечески заботились о моем младшем брате, который делал в школе замечательные успехи, едва начав туда по–настоящему ходить, и, похоже, я им тоже был небезразличен — видимо, просто потому, что им нравился. За месяцы, прошедшие с того охотничьего уикэнда, в Клеткли мало что изменилось, за исключением того, что Нат Пепис стал все чаще приезжать в дом на выходные — практически каждую пятницу в сгущающихся сумерках на дорожке возникала его щуплая сутулая фигура, трясущаяся на лошади.

— Он что–то задумал, — по секрету сообщил мне Джек. — Похоже, решил, что старик скоро загнется, и хочет убедиться, что получит изрядный кус пирога, когда придет время.

Я не был в этом уверен; после того случая с лошадью, мы с ним редко сталкивались — думаю, он понял, что в тот день я почувствовал его малодушие, и не знал, как быть с этим унижением на глазах у того, кого он считал ниже себя. Как правило, мы полностью игнорировали друг друга; я занимался его лошадьми, он занимался своими делами, и таким образом мы вполне мирно сосуществовали.

В тот субботний день холода наконец закончились, и городок был окутан теплым золотым светом: казалось, он вытащил из убежищ всех обитателей. Они бродили, щурясь на солнце, вокруг немногочисленных деревенских лавок и дружески болтали друг с другом. Миссис Амбертон приветствовала всех, кого мы встречали по дороге, и я вдруг обратил внимание, что все эти люди, много лет знающие друг друга, никогда не обращались друг к другу по имени, предпочитая полное «мистер» или «миссис». Мы останавливались поболтать с соседями, вели светские разговоры о погоде или о том, кто как одет. Мне стало казаться, будто я — сын миссис Амбертон; когда она заводила с кем–нибудь беседу, я тихо стоял подле нее и ждал, когда она закончит. В какой–то момент меня это стало тяготить — мне хотелось, чтобы она поторопилась, и мы наконец пошли дальше своей дорогой. Я чувствовал, что монотонная деревенская жизнь начала утрачивать для меня свою привлекательность.

Мы стояли на углу и разговаривали с миссис Хенчли, недавно потерявшей мужа: он умер от плеврита в зимние холода, — и тут я увидел такое, от чего у меня скрутило в ярости желудок. Миссис Амбертон и миссис Хенчли тараторили как заведенные, поглаживая иногда друг друга по рукам и заверяя друг дружку в любви к покойному мистеру Хенчли, — и тут я заметил Доминик, стоявшую под навесом маленькой чайной посередине улицы: она разговаривала с молодым человеком с загипсованной ногой. На ней было нарядное выходное платье — я его никогда прежде не видел — и капор, из–под которого спускались длинные локоны, которые она стала завивать совсем недавно. Они оживленно болтали, и Доминик время от времени заливалась смехом, жеманно прикрывая рот рукой, как настоящая леди, — таких манер она, без сомнения, набралась в Клеткли–Хаусе. Я повернулся к миссис Амбертон, совсем забывшей о моем присутствии: они с приятельницей увлеченно набросились на труп, словно пара стервятников, выискивающих мясо посвежее, — а после, щурясь от света, медленно направился к Доминик.

Та несколько раз посмотрела в мою сторону и только потом узнала меня: смех оборвался и вся она подобралась, слегка кашлянула, ответив что–то своему собеседнику, затем кивнула на меня. Тот повернулся и тоже на меня посмотрел — и я встретился глазами с Натом Пеписом. Я не знал, что он приехал, поскольку не видел его в пятницу вечером.

— Здравствуй, Доминик, — сказал я, галантно поклонившись. Я знал, что моя одежда нечиста и я уже пару дней не мылся, а эти двое казались олицетворением юных джентльмена и леди в лучших воскресных нарядах. Мои волосы, нуждавшиеся в стрижке и мытье, беспорядочно закручивались над воротничком рубашки. — Нам не хватало тебя вчера.

Она регулярно приходила на обед к Амбертонам, Тома и мне по субботам, но по неведомым причинам прошлым вечером не появилась.

— Прости, Матье, — дружелюбно ответила она. — У меня были дела, о которых я позабыла. — Она кивнула в сторону Ната: — Вы ведь знакомы?

— Разумеется, — широко ухмыльнулся Нат, будто бы забыв наши предыдущие столкновения. — Как поживаешь, Зулус?

— Мое имя Заилль, — ответил я, раздраженно стиснув зубы. — Матье Заилль.

— Конечно–конечно, — поспешно отозвался он, качая головой, точно пытался запомнить мое имя, хотя оно было ему прекрасно известно. — Этот чертов французский. Никак не могу удержать в голове. Вот мой брат Дэвид с тобой бы поговорил. Французский, итальянский, латынь, греческий — он все знает.

Я коротко кивнул и посмотрел на его ногу, спеленатую белым гипсом; Нат опирался на изящную трость из красного дерева.

— Что с вами случилось? — спросил я, с трудом удержавшись от побуждения добавить в конце фразы «Нат» — мне не хватало храбрости Джека Холби, хоть я и разделял его мнение об этом самодовольном кретине. — Несчастный случай, не так ли?

Он рассмеялся.

— Чертова штука, Заилль, — ответил он, старательно выговаривая мое имя. — Пытался установить у себя дома в Лондоне пару новых светильников и свалился с лестницы. И высота–то небольшая, но я каким–то образом приземлился на ногу и сломал кость. Не слишком серьезно, рад сообщить, но придется несколько недель походить в гипсе.

— Ясно, — сказал я. — А вам кто–нибудь помог? — Он недоуменно уставился на меня, склонив голову на бок. — Когда вы упали, — продолжил я после паузы, — кто–нибудь вызвал помощь? Вы же не остались лежать?

Он слегка улыбнулся, и я заметил, что взгляд его синих глаз стал холоднее: он пытался сообразить, хочу ли я его оскорбить или просто пытаюсь поддержать разговор.

— У меня там есть слуги, — ответил он. — Но, с другой стороны, — он четко проговаривал каждое слово, — я бы пропал, если бы все вы не прислуживали мне денно и нощно, верно?

Слова повисли в воздухе между нами. Он оскорбил меня и Доминик, которая в замешательстве уставилась себе под ноги — ее лицо порозовело от неловкости; мы ждали, пока кто–нибудь нарушит тишину.

— Я удивился, не увидев вас вчера верхом, — сказал я, тщательно подбирая слова, желая намекнуть на нашу последнюю встречу, не упоминая о ней прямо.

— Я приехал в экипаже, — нерешительно сказал он. — Довольно поздно, уже после того, как это случилось.

— Теперь вы нескоро снова сядете на лошадь, да? — сказал я, кивнув на его ногу. — По счастью, к раненым людям мы относимся не так, как к раненым животным, верно?

Повисла пауза.

— Что хочешь этим сказать? — наконец спросил он, презрительно поджав губы.

— Ну, — хмыкнул я, — если бы вы были лошадью и поранились, вот как сейчас, нам бы пришлось вас пристрелить, разве нет? Ну или, по крайней мере, я бы это сделал.

Доминик посмотрела на меня и медленно покачала головой. На ее лице — я неким образом рассчитывал, что ее восхитит моя дерзость, — было написано раздражение: она давала понять, что не желает иметь ничего общего с нашими детскими играми. Я сглотнул и почувствовал, как запылало мое лицо; я ждал, когда кто–нибудь из них что–нибудь скажет. В конце концов нарушил молчание Нат.

— А ваш брат сообразительный парень, верно? — сказал он, глядя на нее, а она подняла голову и улыбнулась, будто хотела извиниться за то, что попала в такую неловкую перепалку, хоть и отказалась принять мою сторону. — Ничего не забывает. — Он резко вдохнул и перенес вес тела на здоровую ногу. — Иногда лучше забыть. Можно себе представить, сколько всего было бы у нас в головах, если бы мы помнили все мелочи, что с нами случаются.

В этот миг, пыхтя, к нам приблизилась миссис Амбертон; высунув язык, она благоговейно взирала на Ната Пеписа — они никогда прежде не встречались, но он принадлежал Клеткли–Хаусу, она это знала и была бы счастлива пасть на колени и чистить ему ботинки, если бы он того пожелал.

— Миссис Амбертон, это Нат Пепис, — сказал я, понимая: она ждет, чтобы ее представили. — Младший сын моего работодателя. А это — миссис Амбертон, моя квартирная хозяйка, — добавил я, глядя на него.

— Очарован, — сказал он, бросив на меня неприязненный взгляд, и похромал прочь. — Боюсь, должен вас покинуть. Доминик, полагаю, мы еще увидимся в доме. — Он произнес последнюю фразу тихо, обратившись непосредственно к ней, но так, чтобы и я ее услышал. — Зулус, миссис Амбертон, — произнес он, кивнув в нашу сторону, и удалился.

— Какой милый молодой человек, — произнесла миссис Амбертон, с восторгом глядя ему вслед. — Ну подождите, я еще расскажу мистеру Амбертону, с кем я сегодня говорила!

Я посмотрел на Доминик, и та ответила мне прямым взглядом, не мигая и слегка подняв бровь, точно говоря: «Что?»

Джек сидел под деревом с куском дерева на коленях и сосредоточенно обстругивал его ножом. Я медленно подошел ближе, будто бы опасаясь испугать, и посмотрел на него: полностью сосредоточившись на работе, он состругивал то тут, то там, мастерил что–то непонятное. Я подождал, когда он сделает передышку; вот он поднял деревяшку к свету и сдул с нее стружку, и я подошел к нему, старательно топая, чтобы он меня услышал.

— Эгей. — Он посмотрел на меня, щурясь от солнца. — Ты что здесь делаешь?

Я вытащил руки из–за спины, явил ему пару бутылок пива, позвенев ими друг об дружку, и, состроив пьяную рожу, ухмыльнулся ему. Он засмеялся и, отложив работу, покачал головой.

— Матье Заилль, — сказал он, закусив губу, — обокрал кладовку сэра Альфреда. Я неплохо тебя натаскал, кузнечик.

Он с благодарностью взял одну бутылку и быстрым четким движением зажал горлышко пяткой одной ладони и большим пальцем другой и сорвал пробку.

— Насколько я вижу, Нат вернулся, — сказал я через пару минут, наслаждаясь вкусом жидкости, льющейся в мое горло и охлаждающей внутренности. — Ты веришь в эту историю со светильниками?

Он пожал плечами:

— Я почти не слушал, когда он мне об этом рассказывал, по правде сказать. Похоже, ему очень хотелось похвастаться, а поскольку он поведал эту историю и тебе, я не слишком ему верю. Кто знает, чем он там на самом деле занимался. — Он зашипел и посмотрел на свою руку; поставив бутылку на землю, он снова принялся строгать деревяшку, но отвлекся, разговаривая со мной, и порезал палец. На кончике пальца выступила кровь, когда он прижал ранку. — Ты когда–нибудь видел море, Мэтти? — вдруг спросил он. Я удивленно рассмеялся:

— Море?

— Да, а что тут такого? — пожал он плечами. — Так ты его видел?

— Конечно. Нам же пришлось плыть по нему из Франции в Англию. Так что я его видел. К тому же я год прожил в Дувре, я ведь тебе говорил.

Он со вздохом кивнул, вспоминая мои рассказы о жизни в Париже и приезде в Англию.

— Верно, верно, — сказал он. — А я вот никогда не видел моря. Только слышал о нем. Море, пляжи. Я никогда не плавал даже, знаешь. — Я пожал плечами. По правде сказать, мне и самому не пришлось особо много плавать. — Хотелось бы мне чем–нибудь эдаким заняться.

Я сделал большой глоток и посмотрел вдаль. Перед нами простирались угодья Клеткли–Хауса: повсюду, насколько хватало глаз, зеленели травы, едва ли не влажные от солнечного света. Я слышал, как вдалеке в своих загонах ржут лошади, с заднего двора неслись возгласы и хохот — там служанки выколачивали ковры. Наполняя мое тело теплотой, от которой хотелось плакать, меня затопила волна радости и счастья. Я посмотрел на своего друга — он сидел, прижавшись головой к древесному стволу, отбрасывая рукой волосы со лба, глаза закрыты, губы беззвучно шевелятся.

— Еще пара месяцев, Мэтти, — сказал он минуту спустя, и я очнулся от своих грез. — Еще пара месяцев — и только ты меня тут и видел.

Я удивленно посмотрел на него.

— О чем ты? — спросил я, а он выпрямился и огляделся, чтобы убедиться: нас никто не подслушивает.

— Ты умеешь хранить секреты? — спросил он, и я кивнул. — Ну, — начал он, — ты ведь знаешь, у меня есть кое–какие сбережения.

— Конечно, — ответил я. Он частенько об этом говорил.

— Мне удалось поднакопить деньжат. Я начал откладывать еще в четырнадцать, по правде говоря. Еще пару месяцев — и у меня соберется нужная сумма. Заберу денежки, отправлюсь в Лондон и налажу свою жизнь. И Джек Холби навсегда распрощается с навозом.

Когда он заговорил об отъезде, мне стало грустно; я вдруг подумал, что мы могли бы уехать вместе.

— А что ты собираешься делать? — спросил я.

— Я умею читать и писать, — ответил он. — Я ходил в школу до того, как начал здесь работать. Хочу устроиться клерком. Найти хорошее дело, в которое меня примут учеником. Может, адвокатскую контору или счетоводную. Еще не знаю. Что–нибудь солидное. Надежное. У меня теперь достаточно денег, чтобы купить место в компании, а там они смогут и сами мне платить. Сниму где–нибудь комнату. Налажу себе жизнь. — Его лицо радостно засияло при мысли об этом.

— И не будешь скучать по здешним местам? — спросил я, а он громко рассмеялся.

— Ты не так долго здесь пробыл, Мэтти, — объяснил он. — Тебе все еще кажется, что в этом есть что–то надежное — то, чего ты не знал раньше. А я прожил здесь всю жизнь. Я здесь вырос. И почему такие, как Нат Пепис, получают все, что хотят, купаются в деньгах и командуют другими, а я не могу делать то же самое? Разница между ним и мной только в том, что я это заслужил. Я ради этого работал. И когда–нибудь этот ублюдок еще будет называть меня «сэр».

Антипатия между ними — проявлявшаяся, надо сказать, в основном со стороны Джека — никогда не была для меня очевиднее. И дело вовсе не в том, что Нат плохо обошелся с его подружкой Элси, и даже не в том, что он все время нами помыкал. Все было гораздо серьезнее. Джек не мог смириться с тем, что кто–то считает себя вправе распоряжаться его жизнью. Он считал это несправедливым. Он долго прожил в услужении, и такая жизнь внушала ему отвращение. Настоящий революционер. Но он оставался человеком здравомыслящим — не мог себе позволить просто бросить все и уйти, пока не встанет на ноги.

— Тебе стоит над этим поразмыслить, — сказал он через пару минут. — Ты же не сможешь остаться здесь на всю жизнь. Ты молод, так что еще скопишь деньжат…

— Ну мне ведь нужно думать о Тома, — прервал его я, — и о Доминик. Я не могу просто сесть на лошадь и ускакать, куда глаза глядят. У меня есть обязательства.

— Но разве Амбертоны не заботятся о Тома?

— Без него я никуда не уеду, — твердо сказал я. — Он мой брат. Мы должны быть вместе. И Доминик.

Он фыркнул; я повернулся и уставился на него.

— Что? — спросил я. — Что это значит?

Он пожал плечами и посмотрел так, будто не хотел отвечать.

— Просто… — помедлив, начал он, тщательно подбирая слова. — Не думаю, что она так уж нуждается в твоей опеке, вот и все. Похоже, она вполне может сама о себе позаботиться, если хочешь знать мое мнение.

— Ты ее не знаешь.

— Я знаю, что она тебе не сестра, — сказал он, и слова прозвучали очень отчетливо, но были так неожиданны, что их смысл не сразу дошел до меня. — Это уж я знаю точно, Мэтти.

Я уставился на него и почувствовал, как кровь отхлынула от моего лица.

— Как ты?.. — начал я. — Откуда ты это узнал?

— Это видно по тому, как ты на нее смотришь, — ответил он. — Я заметил. И по тому, как она подчас на тебя смотрит. Это взгляды двух людей, связанных не кровными узами, а чем–то большим, если хочешь знать. Может, я и провел всю жизнь в этой клетке, но об этом–то уж кое–что знаю.

Я обмяк, привалившись к дереву, и на миг задумался, почему я не решился рассказать ему об этом раньше. Почему мы не объяснили это всем. Сперва мы боялись, что нас могут разлучить, и потому придумали эту ложь, но потом сжились с нею, и теперь уже слишком сложно объяснить наш обман.

— Кто–нибудь еще знает? — спросил я, но он покачал головой:

— Пока нет, насколько мне известно. Но что бы ты к ней ни чувствовал, ты не сможешь подчинить ей всю свою жизнь. Живи собственной.

Я кивнул.

— Когда–нибудь мы уедем, — сказал я. — Когда будем готовы.

— Так ты ее любишь? — спросил он и, к моей досаде, я отчаянно покраснел. Хотя чувство жило в моей душе вот уже пару лет — всепоглощающее желание, терзавшее меня с утра до ночи, видел я ее или нет, — я старался не выдать себя и никому об этом не говорил, а когда меня вдруг спросили, я понял, что мне не хватает слов. Но:

— Да, — сказал я в итоге. — Люблю. Все просто.

— И думаешь, она тебя тоже любит?

— Еще бы, — ответил я, на сей раз — без колебаний, хоть и не был в этом уверен. — А что тут не любить? — добавил я с улыбкой, чтобы разрядить мгновение.

— Не знаю, — задумчиво ответил он, и на миг я озадачился, в чем он сомневается — в том, что меня можно любить, или же в ее любви ко мне.

— Дело в том, — продолжал я, не обращая внимания на его сомнения и как никогда желая уверить себя в ее чувствах, — дело в том, что она смотрит на меня, как на своего… — Я замолк, пытаясь сообразить, кем же она меня считает. — Как на своего… своего… — И, хоть убейте меня, я не мог закончить фразу. Джек просто кивнул, допил бутылку, поднялся и потянулся.

— Она верит в это, понимаешь, — сказал он. — В эту ложь. Она заставила себя поверить, что это правда.

Я недоуменно уставился на него.

— Что вы — брат и сестра, — пояснил он. — Она уверила себя, что так оно и есть.

— Она просто скрывает свои чувства, — сказал я. — Ты не знаешь ее так, как я.

Он рассмеялся:

— Не уверен, что мне этого хотелось бы, Мэтти.

Я вскочил и гневно воззрился на него.

— И что же это означает? — спросил я, непроизвольно сжав кулаки, словно желал заставить его отказаться от этих слов.

— Я просто хотел сказать: что бы ты к ней ни чувствовал, это не гарантирует, что она испытывает к тебе то же самое, вот и все. Может, она просто играет тобой. Ты для нее — как страховая сетка. Она знает, что может рассчитывать на тебя, не давая ничего взамен.

— Но что она может дать взамен? — в бешенстве спросил я, и он помедлил, прежде чем ответить.

— Ну когда ты последний раз проводил ночь в ее комнате, Мэтти?

Едва эти слова слетели с его губ, я нанес первый удар. Он быстро отступил, так что мой кулак просквозил мимо его лица, даже не коснувшись его. Он схватил меня за руку и хохотнул.

— Полегче, — сказал он, слегка обескураженный моей реакцией.

— Возьми свои слова обратно! — закричал я, покраснев — особенно после того, как он крепко ухватил мою правую руку и явно не собирался ее выпускать. — Ты ее не знаешь, так что возьми свои слова обратно.

Он оттолкнул меня, я споткнулся о корень и тяжело рухнул на землю. Мою спину пронзила боль и я застонал. Джек смотрел на меня, яростно пиная ногой землю.

— Посмотри, что ты натворил, — сказал он. — Я не хотел делать тебе больно, Мэтти. Я просто сказал что сказал, вот и все. Ни к чему все это.

— Возьми свои слова обратно, — повторил я, хотя находился не в том положении, чтобы указывать ему, но был готов подняться и броситься снова, если надо.

— Хорошо, хорошо, беру, — вздохнул он и покачал головой. — Но ты подумай, о чем я тебе сказал. Может, тебе это в чем–то поможет. Вот. — И он бросил в меня деревяшкой; я поднял ее и, посмотрев, наконец–то понял, что это. Он тщательно выдолбил полено изнутри, оставив рамку вокруг пустоты — в моей руке была прочная клетка. Это походило на какую–то головоломку или игрушку; я был зол на него за то, что он наговорил о Доминик, и эта неожиданная стычка меня очень расстроила. Мне хотелось продолжить наш разговор, убедить его в том, что она любит меня, но он уже направился к дому и через пару минут скрылся за холмом, оставив меня в одиночестве, с деревянной коробочкой в руках.

— Она меня любит, — пробормотал я, поднимаясь и отряхивая штаны.

Золотисто–коричневый песок под моими босыми ступнями — я погрузился в него так глубоко, что не мог пошевелить конечностями. Я откинулся на спину, и контуры тела отпечатались в песке, солнце обжигало мою кожу. Я только что выплыл из холодной воды, кожа была влажной, капельки беспорядочно стекали по груди, и ноги казались темнее от того, что волосы прильнули к коже. Я провел рукой по телу, наслаждаясь прикосновением к теплой коже — глаза закрыты от солнца, тело расслаблено. Я мог бы лежать здесь целую вечность, подумал я. Но вдруг моя рука сама собой поднялась и, странно изогнувшись, принялась трясти меня за плечо, вырывая из объятий сна.

— Матье, — говорила миссис Амбертон; спросонья ее необъятные формы, облаченные в ночную сорочку, показались мне адским видением. Я облизал губы, громко зевнул и в замешательстве уставился на нее. Что она здесь делает? — спросил я себя. Мне снился такой приятный сон. — Матье, — повторила она, голос ее стал громче, грубые пальцы трясли меня за голое плечо. — Поднимайся. С Тома неладно.

Глаза у меня открылись, я сел на кровати, тряся головой и неловко отбрасывая пальцами волосы с глаз.

— Что с ним неладно? — спросил я. — Что происходит?

— Он в кухне, — ответила она. — Поднимайся. Иди посмотри на него.

Она ушла, я кое–как выбрался из постели, поспешно натянул штаны и вышел из комнаты. Тома, которому недавно исполнилось восемь лет, сидел на коленях у мистера Амбертона в кресле–качалке перед камином и трагически стонал.

— Тома? — спросил я, наклоняясь к нему и кладя руку ему на лоб, чтобы проверить температуру. — Что с тобой?

— Пшёл, — прошипел он, отбрасывая мою руку. Глаза у него были закрыты, а рот широко открыт. Хоть я едва коснулся его лба, но успел почувствовать, какой он горячий, и удивленно посмотрел на миссис Амбертон.

— Он весь горит, — сказал я. — Что с ним, как вы думаете?

— Летняя лихорадка, — сказала она. — Я так и знала. Ему нужно просто перетерпеть это, вот и все. Но сейчас ему очень худо, верно? Ему б лечь в постель, а он не хочет.

— Тома, — позвал я, тряся его за плечо так же, как она будила меня, — пойдем, тебе нужно лечь. Тебе нездоровится.

— Я хочу Доминик, — внезапно заявил он. — Я хочу, чтобы она уложила меня в постель.

— Но ее здесь нет, ты же знаешь, — ответил я, удивившись, что он заговорил о ней.

— А я хочу! — завопил он так, что мы подскочили от испуга. Он был тихим ребенком, и подобным поведением никогда не отличался. — Я хочу Доминик, — повторил он.

— Думаю, тебе лучше сходить за ней, — сказал миссис Амбертон.

— В такое время? Да ведь сейчас час ночи.

— Он не собирается ложиться спать, пока ее здесь не будет, — раздраженно ответила она. — Я уже полчаса пытаюсь его уложить, а он все время требует ее. Просто скажи ей, что дело серьезное. Посмотри на него, Матье! У него жар. Ему нужно лечь в постель.

Я со вздохом кивнул, вернулся в комнату, оделся. Постель казалась такой теплой и манящей, жаль было покидать ее. Я натянул две рубашки и свитер, чтобы уберечься от холода, и вышел на улицу, замотав шею шарфом мистера Амбертона. А там поежился и задумался, как воспримет Доминик такой срочный вызов.

Том едва помнил свою мать. Ему было всего пять, когда Филипп убил ее, а к тому времени, когда он достиг сознательного возраста, мы уже были с Доминик. Она заботилась о нем, когда мы жили в Дувре, деля со мной обязанности, а днем, пока я добывал деньги на пропитание карманными кражами, оставалась его единственным защитником. Они были друзьями, они хорошо ладили, но ни мне, ни Доминик никогда не приходило в голову, что он видит в ней мать; и тут я понял, что меня он считает своим настоящим отцом. А с тех пор, как мы приехали в Клеткли, «мать» практически исчезла из его жизни. В самом деле, он видел ее лишь раз в неделю за обедом, они довольно часто встречались в деревне, но прежней близости уже не было. До сего дня я даже не задумывался о том, что он ни разу не был в Клеткли–Хаусе, где мы с Доминик трудились бо́льшую часть времени, и мне пришло в голову, что я практически ничего не знаю о том, как он проводит свои дни и чем их заполняет. Мистер Амбертон принял его в свою школу, он хорошо учился, но кто его друзья? Что его интересует, как он развлекается? Я ничего этого не знал. Мне стало совестно и жалко того, что в последнее время я совсем забросил брата.

У Доминик и Мэри–Энн была привычка на ночь оставлять боковую дверь на кухню незапертой, если вдруг кому–то хотелось выйти и вернуться, — было гораздо проще пройти так, нежели отпирать парадный вход. Шансы, что может вломиться ночной грабитель, были невелики: Клеткли — мирное местечко, да никто бы и не осмелился этого сделать, поскольку дом охраняли собаки, но я–то с ними был хорошо знаком.

Я свернул от конюшен к кухне, думая о Джеке, спящем в одной комнат наверху: ему снится, как он бежит отсюда, и позавидовал его целеустремленности. С удивлением я увидел, что в окне кухни горит свеча; мне показалось, что там кто–то есть, шаги мои сами собой стали тише. Я подошел ближе, чуть помедлил и заглянул внутрь. За столом сидели двое — я сразу же узнал Доминик и Ната Пеписа. Он склонил голову и взял ее за руку. Он почему–то дрожал.

Потрясенный, я открыл дверь и вошел. Раздался внезапный шелест, они отпрянули друг от друга, Доминик встала и, глядя на меня, оправила свое простое платье, Нат же едва обратил на меня внимание.

— Матье, — удивленно произнесла она. — Что ты здесь делаешь?

— Я пришел из–за Тома, — нерешительно ответил я, переводя взгляд с нее на него. — Он нездоров. Он зовет тебя.

— Тома? — переспросила она. Глаза ее встревоженно распахнулись, и я понял, что, несмотря ни на что, мальчик ей небезразличен. — Что? Что с ним не так? Что стряслось?

— Ничего, — пожал плечами я. — Он просто заболел, вот и все. У него лихорадка. Отказывается ложиться в постель, пока ты к нему не придешь. Прости, что так поздно, но… — Голос у меня оборвался. Я не знал, что сказать насчет того, что я здесь увидел. Нат подошел к свече и вытащил брегет.

— Уже очень поздно, Заилль, — раздраженно сказал он, на сей раз правильно произнося мое имя. — Это могло бы подождать до утра.

— Он болен, Нат, — быстро сказала Доминик, и я обратил внимание, что его не смутило столь фамильярное обращение. — И он мой брат.

Она сняла с крючка за дверью пальто и вышла вслед за мной. Я молча шел на несколько шагов впереди. Всю дорогу до дома Амбертонов мы практически не разговаривали, и я словом не обмолвился о том, что видел, поскольку даже не был уверен, видел ли я вообще что–то. Доминик уложила Тома и вскоре ушла, а я пролежал без сна почти до самого утра — метался, ворочался, недоумевал, размышлял, решал.

Я попытался вернуться на свой теплый, мирный пляж, но он уже был для меня потерян.

На следующий день мне удалось увидеться с Доминик, и я спросил ее о событиях прошлой ночи. Я был уставший и раздраженный из–за недосыпа, к тому же злился на нее, убедив себя, что между ней и Натом Пеписом происходит нечто непристойное.

— О, Матье, просто не суйся в это, — сказала она, пытаясь пройти, но я преградил ей путь. — Это тебя не касается.

— Еще как касается! — закричал я. — Я хочу знать, что между вами заваривается.

— Между нами ничего нет, — сказала она. — Как будто это вообще возможно! Человек с его положением никогда не станет связываться с такой, как я!

— Едва ли…

— Мы просто разговаривали, вот и все. Ему этого достаточно. Ты видишь только черное и белое. Что тебе твой друг Джек наплетет, в то и веришь.

— По поводу Ната? Непременно. Непременно, Доминик, — твердо сказал я.

— Послушай меня, Матье. — Она придвинулась ближе и по блеску в ее глазах я понял, что Доминик начинает злиться. Я испугался, что все может зайти слишком далеко. — Ты и я… между нами ничего. Ты это понимаешь? Я забочусь о тебе, но…

— Все из–за этого места, — сказал я, отворачиваясь, не желая больше слушать. — Нас обоих слишком затянуло это проклятое место, мы забыли, как все начиналось. Ты помнишь корабль из Кале, а? Помнишь год в Дувре? Мы могли бы вернуться туда. Там мы были счастливы.

— Я не собираюсь туда возвращаться, — твердо сказала она, и легкий смешок сорвался с ее губ. — Никогда.

— И Тома, — сказал я, — мы в ответе за него.

— Я — нет, — сказала она. — Я забочусь о нем, да, но извини. Я отвечаю только за себя и больше ни за кого. И если ты не прекратишь, ты навсегда потеряешь меня — как ты этого не понимаешь, Матье?

Мне было нечего сказать, и она прошла мимо. Внутри у меня все болезненно сжалось — я ненавидел ее и в то же время любил. Может, Джек прав, подумал я. Настало время покинуть Клеткли.