Похититель вечности

Глава 6 ФЕВРАЛЬ–МАРТ 1999 ГОДА

Была поздняя ночь — первый час, в это время я обычно засыпаю, — и тут на меня снизошло озарение.

Началось все чуть раньше, когда я сидел один в своей квартире. Я уже третий вечер подряд слушал «Кольцо Нибелунга» и сегодня поставил «Зигфрида»[23]; я ел паштет на тосте и наслаждался бутылкой красного вина.

День выдался беспокойный. Каждый понедельник я бываю в штаб–квартире нашей корпорации спутникового телевидения, на собрании главных акционеров, обедаю с управляющим, захожу в кабинеты и студии, размышляю, что бы такого придумать, чтобы улучшить наши рейтинги, повысить прибыль, увеличить число подписчиков. Довольно увлекательное занятие, хотя вряд ли я бы выдержал, доведись мне этим заниматься чаще раза в неделю, и я совершенно не понимаю, как умудряются выживать те, кому приходится работать по–настоящему. Ужасная рутина — провести всю жизнь в трудах, расслабляясь лишь по выходным: времени едва хватает на то, чтобы восстановить силы после тяжелой недели, какое уж там наслаждение жизнью? Боюсь, это не для меня.

Сегодня, как бы то ни было, возникли проблемы, которые следовало уладить. Похоже наша главная ведущая шестичасовых новостей — некая мисс Тара Моррисон — получила серьезное предложение от «Би–би–си» и склонялась к тому, чтобы его принять: они помахивали у нее перед носом новой должностью, как петлей. Мисс Моррисон — одна из наших главных ценностей, и едва ли мы себе можем позволить ее потерять. На ней смачно держалась вся наша рекламная кампания, ее лицо и (как бы ни было неловко это признавать) ее тело украшали рекламные щиты, автобусы и станции метро весь последний год, поэтому считается, что ее несомненная физическая привлекательность подняла рыночную стоимость наших акций на три процента за тот же период. Она дает интервью глянцевым журналам о женском оргазме, участвует в телевикторинах, в чем ей помогают почти докторские знания Мелового периода, а на прошлое Рождество даже выпустила книгу, повествующую о том, как можно совмещать личную жизнь, материнство и карьеру. Под заголовком «Тара говорит: Ты можешь получить все!». Это ее расхожая фраза. Тара говорит:… Похоже, теперь все так говорят.

Мы и так уже платили ей изрядное жалованье, и Джеймс Хокнелл, управляющий делами компании, на совете намекнул нам, что знает в точности, что же стоит за ее желанием уйти.

— Все дело в засветке, джентльмены, — сказал Джеймс — типичный образчик журналиста с Флит–стрит, превратившегося в большую шишку на телевидении. Он всегда носит костюмы в тонкую полоску, рубашки пастельных тонов с белыми воротничками и кольца, а волосы с боков зачесывает на облысевшую макушку. Лицо у него вечно красное, и он имеет малоприятную привычку вытирать нос запястьем, но, несмотря на все это, без него мы бы пропали. Мы наняли его за таланты, а не за красоту. Мы и не ждем, что он выйдет на подиум на показе весенней коллекции. Он полностью контролирует своих сотрудников, его квалификация не вызывает сомнений, его преданность делу безоговорочна. Всем известно, что в нашем бизнесе он переспал с половиной всех женщин и лишил сна половину всех мужчин. Подняться на верхушку ему помогло отсутствие совести. Он знает индустрию развлечений куда лучше меня и двух моих компаньонов–инвесторов. Мы — бизнесмены, он — телевизионщик, есть разница. — Тарантул хочет оказаться на экране «Би–би–си», вот и все. — «Тарантул» — прозвище, которое Джеймс дал Таре; им он, само собой, пользуется крайне осмотрительно. — Она говорит: детская мечта или что–то в этом роде. И никак не связано с деньгами, которые ей предложили, к тому же сумма, скажу я вам, джентльмены, не слишком отличается от той, что тратим на нее мы. Она жаждет славы, вот и все. Она просто на ней помешана. Говорит, что хотела бы заняться даже телевизионными расследованиями, точно сильные мира сего ей там это позволят. Скорее всего, они через две недели поставят ее вести «Топ–оф–зэ–Попс»[24], а еще через пять минут она окажется на страницах таблоидов, потому что трахнет какого–нибудь потаскунчика из мальчуковой группы, едва–едва из коротеньких штанишек. Я слышал, скоро откроется вакансия со–ведущего «Мира завтра». Большие деньги, джентльмены. Университетские хмыри тоже жаждут их заполучить.

— Джеймс, ты же понимаешь, мы не должны ее потерять, — сказал П.У., стареющий всемирно известный музыкальный продюсер: он вложил все свои сбережения в этот бизнес и теперь живет в постоянном страхе их потерять, что маловероятно. — Она же практически единственная знаменитость, которая у нас есть.

— Еще Билли Бой Дэвис, — сказал Алан, второй инвестор, из потомственной денежной аристократии. Ему под восемьдесят, и всем известно, что у него рак поджелудочной железы, хотя он об этом никому не говорил, даже ближайшим друзьям. До меня доходили слухи, что он ждет предложения от Опры Уинфри[25], но они не подтвердились. — У нас по–прежнему есть Малыш.

— Кому он нужен? — возразил П.У. — Его лучшие деньки закончились лет двадцать назад. А здесь его просто выпустили на травку — комментировать второсортные матчи и пытаться забыть о том, что известно всей стране: как он любит надевать подгузники и чтобы при этом шестиклассники его шлепали по попке. И вообще, почему он до сих пор представляется «Малышом»? Ему, мать его, уже за пятьдесят. Господи, это ж просто ходячее недоразумение.

— Но он все еще имя.

— Имя? У меня есть для него имя, — сказал П.У. — Дрочила.

Вражда между П.У. и Аланом разгорается день ото дня — началась она десять лет назад с уничижительного отзыва в неавторизованной биографии первого, которую написал второй. Хотя они вежливо стараются поддерживать строго деловые отношения, для всех очевидно, что эти двое не выносят друг друга. Каждую неделю на совещании один поджидает, пока не выскажется второй, а затем встревает и пытается дискредитировать оппонента.

— Значит сейчас Билли Бой что–то или нет, в данный момент неважно, джентльмены, — веско сказал я, пытаясь прекратить их мелочную ссору. — Мне кажется, сейчас главная проблема в том, что мисс Моррисон желает нас покинуть ради новых пастбищ, а для нас было бы лучше, если бы она осталась. Разве не так, если коротко? — Все недовольно закивали: «Да, Матье». — В таком случае, вопрос простой — как убедить ее остаться?

— Тарантул сказала, что мы ей ничего предложить не можем, — сказал Джеймс, а я откинулся на спинку кресла и покачал головой:

— Тара много чего говорит. Тара практически сделала себе карьеру на том, что говорит. На самом же деле, она имела в виду, что мы не сделали ей правильного предложения. Поверь мне, именно это она и хочет сказать, только никто из вас не слушает. Ты меня удивляешь, Джеймс.

Джеймс, П.У. и Алан беспомощно переглянулись, и лишь Джеймс улыбнулся.

— А ведь верно, Мэтти, — сказал он; от этой уменьшительной формы я всякий раз вздрагиваю, вспоминая о старом друге, который уже двести лет как на том свете. — Так что же ты предлагаешь?

— Я предлагаю сегодня отобедать с мисс Моррисон и разузнать подробнее, чего же она хочет. А затем я попытаюсь это ей предложить. Вот и все.

— Эх, джентльмены, а я вот знаю, что я бы предложил ей с удовольствием, — засмеялся Джеймс.

Мисс Моррисон — «Тара говорит» — и я пообедали в итальянском семейном ресторанчике в Сохо. Милое место — в такие я люблю приводить деловых партнеров, когда пытаюсь чего–то от них добиться. Хозяйка всегда находит время выйти поговорить со мной.

— Как вы и ваши? — по традиции спросила она, пока мы усаживались в тихой кабинке подальше от входа. — Хорошо, я надеюсь?

— У нас все замечательно, спасибо, Глория, — ответил я, несмотря на то, что «мы и наши» состоят из меня и Томми. — А вы как?

Обмен любезностями продолжался несколько минут. Тара воспользовалась паузой, чтобы посетить дамскую комнату и вернулась посвежевшей, с заново нанесенной помадой; аромат ее духов мешался с запахом кростини. Она шла между столов, как по миланскому подиуму, точно официанты — оптовые покупатели, а посетители — фотографы. Короткие светлые волосы — с такой простой стрижкой легко управляться — ее фирменный знак, а красотой своей она больше обязана безупречной симметрии лица: каждая черта в точности отражается на другой его половине. На нее можно лишь смотреть и восхищаться. Тара была бы совершенством, если бы в ней отыскался хоть один изъян.

— Итак, Матье, — произнесла она, осторожно сделав глоток вина и стараясь не оставить отпечаток помады на краю бокала, — поболтаем для начала или сразу перейдем к делу?

Я засмеялся.

— Мне просто захотелось пообедать с тобой, Тара, — сказал я, притворившись оскорбленным. — Как я понял, не исключено, что в скором времени мы не будем так часто встречаться в офисе, вот мне и захотелось насладиться твоим обществом, пока еще есть такая возможность. Могла бы и сказать мне, что рассматриваешь предложения, — добавил я, и печальная нотка, очень натуральная, проскользнула в моем голосе.

— Мне болтать не следовало, — сказала она. — Прости, я хотела сказать тебе, но сама не знала, что из этого выйдет. И в любом случае, я не искала эту работу. «Биб» сами на меня вышли, клянусь. Они сделали очень щедрое предложение, а мне нужно подумать о будущем.

— Я в точности знаю размер сделанного ими предложения, и, честно говоря, оно не намного более щедрое, чем то, сколько ты получаешь сейчас. Нужно было запросить с них побольше. Они согласятся, ты же понимаешь.

— Ты так считаешь?

— О, я это знаю наверняка, уж поверь мне. Они в состоянии поднять ставку на добрых… процентов десять, я полагаю, без особых затруднений. А может, и больше. Ты — ценное приобретение. Я слышал, тебе могут предложить «Живьем и с пинками».

— Но ты не сможешь дотянуться до их суммы, — сказала она, игнорируя мою колкость. — Не забывай, я знаю, какие у нас бюджеты.

— У меня и в мыслях не было дотягиваться, — ответил я, накручивая спагетти на вилку. — Я не намерен выставлять тебя на аукцион, моя дорогая. Ты же не дойная корова. Как бы то ни было, у тебя со мной контракт. И с этим ты ничего не можешь поделать, так ведь?

— Всего лишь на восемь недель, Матье, и все. Ты это прекрасно знаешь — и они тоже.

— Значит, через восемь недель и будем разговаривать. А пока давай забудем об увольнениях, отставках, перестановках и тому подобных малоприятных вещах. И, ради всего святого, давай пока не оповещать прессу, ты не возражаешь?

Тара посмотрела на меня и положила нож.

— И ты просто позволишь мне уйти, — сухо констатировала она. — После всего, что мы вместе пережили.

— Я вам ничего не позволяю, мисс Моррисон, — возразил я. — Я лишь предлагаю вам отработать до истечения срока контракта, а после этого, если вы пожелаете покинуть нас ради лучшего места, вы двинетесь тем курсом, который сочтете правильным для вас и вашей карьеры. Некоторые меня сочли бы великодушным работодателем, знаете ли.

— Ты теперь все время будешь так говорить? — процедила она, с досадой уставившись в стол.

— Как — так? — сказал я.

— Как какой–нибудь блядский адвокат. Точно боишься, что я записываю каждое твое слово, чтобы через полгода возбудить иск. Ты не можешь говорить со мной нормальным тоном? Я считала, мы с тобой кое–что значим друг для друга.

Я вздохнул и посмотрел в окно. Я не был уверен, что мне хочется опять ступать в эту наезженную колею.

— Тара, — в конце концов сказал я, наклонившись вперед и взяв ее маленькую ручку в свои ладони. — Насколько я тебя знаю, ты вполне способна записать этот разговор. Не сказал бы, что у тебя большие достижения в смысле честности со мной, так ведь?

Полагаю, здесь следует рассказать кое–что о моих отношениях с мисс Тарой Моррисон. Около года назад мы вместе присутствовали на церемонии вручения призов — не столько вдвоем, сколько в группе, представлявшей нашу станцию. Тару сопровождал ее тогдашний бойфренд, модель белья от Томми Хилфигера, а я заказал профессиональный эскорт — никакого секса, просто сопровождение на вечер, поскольку в то время я жил один и не испытывал ни малейшего желания ввязываться в новые отношения. Я достиг половой зрелости более 240 лет назад, так что ничего удивительного в том, что меня порядком утомляет бесконечная череда свиданий, расставаний, свиданий, браков, свиданий, разводов, свиданий, вдовства и так далее. Раз в несколько десятков лет мне нужно побыть одному.

В тот вечер у Тары вышла размолвка с бойфрендом: кажется, он оказался гомосексуалистом, и, я полагаю, это сильно расстроило все ее планы, — поэтому она приняла мое предложение подбросить ее до дома. После того, как я отвез свою вечернюю спутницу, мы заехали выпить в мой клуб и проговорили почти всю ночь, в основном — о ее карьерных устремлениях (весьма честолюбивых) и ее преданности журналистике и нашей станции, которую Тара называла «будущим телевещания Британии»: в такое даже я не мог поверить. Она привела некоторое количество своих образцов для подражания, и на меня произвели впечатление ее обширные познания в истории профессии, ее понимание того, как профессионализм и аморальность могут сосуществовать в одной индустрии и как подчас трудно провести между ними грань. Особенно мне запомнился любопытный диалог насчет общественного интереса. Затем мы вернулись в мою квартиру, пожелали друг другу спокойной ночи и заснули в одной постели, даже не поцеловавшись; необычный, однако весьма привлекательный в тот момент расклад.

На следующее утро я приготовил завтрак, а затем пригласил ее на ужин, который в итоге мы пропустили, ибо предпочли вернуться в постель, где на сей раз произошло нечто большее, нежели в предыдущую ночь. После этого наши отношения продлились несколько месяцев в обстановке крайней осмотрительности — я не говорил об этом никому и, насколько мне известно, она тоже. Я был увлечен ею, я ей доверял и совершил ошибку.

Она была потрясена, узнав, что Томми Дюмарке — мой племянник. (Я не говорил ей, что на самом деле моим племянником был его пра–пра–пра–пра–пра–пра–прадедушка; подобная информация казалась мне избыточной.) Тара много лет смотрела его сериал, и видимо, была увлечена юношей с тех самых пор, как он еще подростком только возник на телеэкране. Когда я упомянул, что мы родственники, она ужасно покраснела, точно я застал ее за чем–то неприличным, и едва не поперхнулась куском мускусной дыни. Тара умоляла их познакомить, пока я не сделал этого — славным летним вечером в прошлом году, и она чуть не сорвала с него брюки прямо на моих глазах. Она его не заинтересовала — у него в то время был кратковременный роман с его экранной бабушкой, а та, видимо, была очень ревнивой любовницей, — к тому же, мне показалось, он счел Тару глуповатой, хотя если быть честным, в тот вечер она немного перебрала; алкоголь же обычно превращает ее в восторженную школьницу. Она позвонила ему на следующий день и пригласила выпить, он отказался. Она послала ему факс с приглашением на ужин, он не среагировал. Тогда она отправила ему мейл со своим адресом и обещанием, что если он придет прямо «СЕЙЧАС», то его ждет открытая дверь, а она будет лежать обнаженной на персидском ковре перед горящим камином; бутылка шампанского охлаждается, пока она это печатает. На сей раз он посмеялся, набрал мой номер и рассказал, что вытворяет моя подружка. Я расстроился, но ничуть не удивился и отправился на свидание вместо него. Войдя в ее квартиру, я обнаружил Тару именно в той позе, какую она описывала. Она удивилась, однако старательно это скрыла и даже попыталась сделать вид, будто поджидала меня и хотела сделать сюрприз. Я сказал, что она лжет, но мне безразлично: между нами все кончено и будет лучше, если мы вернемся к чисто деловым отношениям.

Через неделю она опубликовала статью в известной воскресной газете — «Тара говорит: Просто скажи нет!» — в которой утверждала, что у нее только что закончился роман со знаменитой звездой мыльной оперы (не называя его по имени, однако по описанию было ясно, кого она имеет в виду). Тара намекала, что их сексуальные отношения граничили с запретным: она с удовольствием выполняла все его юношеские фантазии и принуждала его выполнять свои. Но, по ее словам, предпочла закончить отношения, когда он попытался втянуть ее в свой мир алкоголя, героина и кокаина. «Я увидела его взгляд, когда он предложил мне серебряную ложку и бунзеновскую горелку унижения, — истерично писала она, — и поняла, что никогда не стану той женщиной, которую он хочет во мне видеть. Женщиной такой же неуравновешенной, как и он сам. Женщиной, готовой на все ради очередной дозы — торговать собой на улицах, грабить старушек, продавать наркотики младенцам, полным ничтожеством. Я посмотрела на него и покачала головой. «Тара говорит: ты мне не нужен», — сказала я ему».

Томми — невинную жертву, хотя все, что Тара насочиняла о его личной жизни, недалеко от истины, — вызвали в офис исполнительного продюсера в понедельник утром после публикации и сообщили, что если бы мисс Моррисон назвала его по имени, его бы немедленно уволили. Поскольку она этого не сделала, и они не могут доказать, что она говорит именно о нем, ему делается официальное предупреждение. Он несет ответственность за своих поклонников, сказали ему, — девочек, мечтающих выйти за него замуж, мальчиков–подростков, которые с суеверным ужасом следят за его борьбой с раком яичка. Продюсеры признают, что он, несомненно, — самый популярный персонаж сериала, но без колебаний прикончат его в автомобильной катастрофе, пристрелят или наградят СПИДом, если он снова выйдет за рамки приличий.

— Вы говорите о моем герое, разумеется, — сказал Томми. — Вы проделаете это с ним.

— Что–то вроде, — пробурчали ему в ответ.

Инцидент привел к тому, что мой племянник пережил пару ужасных месяцев: таблоиды преследовали его по ночам, желая выяснить, что он ест, вдыхает, глотает, курит или вкалывает, кого он целует, трогает, лапает, кого оскорбляет действием или трахает, — и это лишь усугубило проблемы, возникшие из–за образа жизни, который они сами ему когда–то навязали, лишь бы увеличить свои тиражи. Ничего другого ни от кого из Томасов я и не ожидал, но совсем не обрадовался, что к его проблемам приложила руку мисс Моррисон, о чем и сообщил ей при бурной встрече несколько дней спустя. Я умею держать себя в руках, но, богом клянусь, в тот раз с собой не совладал. С тех пор мы соблюдаем дистанцию. Меня мало заботит ее переход на новые пажити — мне теперь даже нравится эта идея. У нас Тара — большая рыба в маленьком пруду. Мы сделали ее звездой. Второразрядной звездочкой второразрядного канала, но тем не менее — звездой. Она еще поймет, что жизнь с «Тетушкой»[26] куда сложнее.

Поэтому тем вечером, поедая паштет, слушая Вагнера и попивая вино, я хотел расслабиться и выкинуть из головы события дня. До моего следующего визита на станцию оставалось целых семь дней, и коллеги получили строжайшие инструкции не беспокоить меня — за исключением совсем уж крайних случаев. Поэтому я несколько опешил, когда кто–то позвонил в мою дверь, и на пути к ней про себя молился, чтобы это оказалась просто неполадка звонка, а за дверью бы никого не было.

Но на пороге, ероша от нетерпения волосы, стоял мой племянник.

— Томми, — удивленно произнес я. — Уже очень поздно. Я собирался…

— Дядя Мэтт, мне нужно с тобой поговорить, — сказал он и, оттолкнув меня, вошел в квартиру. Я со вздохом закрыл дверь, а он направился прямиком в гостиную: шестое чувство подсказало ему, что там найдется выпивка. — Ты сказал, что дашь мне денег! — вдруг закричал он. Голос у него дрожал, и на миг мне показалось, что он сейчас заплачет. — Ты обещал мне…

— Томми, пожалуйста, сядь и успокойся. Я забыл. Извини. Я собирался переслать их тебе, верно? Это вылетело у меня из головы.

— Но ты же дашь мне денег, правда? — взмолился он, схватив меня за плечи, и только поэтому я удержался, чтобы в раздражении не толкнуть его на диван. — Потому что если ты не дашь, дядя Мэтт, они меня…

— Я выпишу тебе чек прямо сейчас, — быстро сказал я, отходя от него к письменному столу в углу комнаты. — Честное слово, Томми, это просто недоразумение. Неужели обязательно врываться ко мне посреди ночи и нарушать мой покой? О какой сумме у нас шла речь? Тысяча, да?

— Две, — быстро поправил меня он, и в отсветах камина я заметил, как сильно он вспотел. — Мы говорили о двух тысячах, дядя Мэтт. Ты обещал мне две…

— О, ради бога, я дам тебе три. Так лучше? Три тысячи фунтов, хорошо?

Он кивнул и быстро закрыл лицо ладонями, но через секунду уже отнял руки и улыбнулся:

— Я… я прошу прощения за это.

— Все в порядке.

— Я ненавижу просить, но… Накопилось так много счетов…

— О, я не сомневаюсь. Электричество, газ, муниципальный налог.

— Муниципальный налог, да, — сказал Томми, кивнув, точно это было подходящее оправдание.

Я оторвал чек и протянул ему. Прежде чем положить в бумажник, он пристально осмотрел его.

— Расслабься, — сказал я, присаживаясь напротив и наливая ему вина в бокал, который он с жадностью схватил. — Я его подписал.

— Спасибо, — пробормотал он. — Мне пора идти, мне ждут.

— Посиди пару минут, — сказал я, не желая уточнять, кто его ждет или зачем. — Скажи мне, сколько из этих денег уже потрачено?

— Потрачено?

— Сколько ты задолжал? Я имею в виду не «Бритиш Телеком» или газовую компанию. Сколько из этой суммы уйдет завтра, когда откроются банки?

Он помедлил.

— Все, — ответил он. — Но больше и не нужно. Я с этим покончил.

Я наклонился вперед:

— Чем же ты занимаешься, Томми? — спросил я; меня это заинтриговало по–настоящему.

— Ты знаешь, чем я занимаюсь, дядя Мэтт, я — актер.

— Нет–нет. Я имею в виду, что ты делаешь, когда не снимаешься? Во что ты впутался?

Он рассмеялся и резко помотал головой. Я понимал, что теперь, когда деньги получены, ему хочется поскорее уйти.

— Ни во что, — ответил он, — просто сделал парочку неудачных вложений капитала, вот и все. Но этого хватит, и теперь я все улажу. Я все тебе верну, обещаю.

— Нет, не вернешь, — сказал я, просто констатируя факт. — Но это не имеет значения, меня не волнуют пара тысяч фунтов. Я просто боюсь за тебя.

— Ничего ты не боишься.

— Боюсь, — возразил я. — Не забывай, я видел, как погиб твой отец. И его отец тоже. — Я остановился на этом поколении.

— Послушай, дядя Мэтт, ты не смог спасти их жизни и не собираешься спасать мою, верно? Оставь меня в покое, я сам с собой разберусь.

— Томми, я — не спасатель. И не священник. Я совладелец спутниковой телекомпании. Мне просто тяжело смотреть, как умирают молодые, вот и все. Я даже мысль об этом считаю нелепой.

Он поднялся и заходил по комнате, время от времени посматривая на меня и открывая рот, но не произнося при этом ни слова.

— Я — не — умру, — наконец четко произнес он, сведя ладони и нацелив указательные пальцы в потолок. — Ты меня слышишь? Я — не — умру.

— Разумеется, умрешь, — отмахнулся я от него. — Мне ясно, что у тебя на хвосте плохие парни. Так что это всего лишь вопрос времени. Все это я уже видел.

— Иди ты на хер!

— Довольно! — крикнул я. — Я не выношу брани и не желаю слышать ее в своем доме. Не забудь об этом, когда в следующий раз явишься за деньгами.

Томми покачал головой и направился к двери.

— Послушай… — сказал он тихо, однако быстро и настойчиво, явно встревожившись из–за нашей размолвки: он не знал, когда я ему понадоблюсь в следующий раз. — Я ценю твою помощь. В самом деле. Может, я тоже когда–нибудь смогу тебе помочь. Сходим куда–нибудь на следующей неделе, ладно? Пообедаем вместе. В каком–нибудь тихом местечке, где ни один ублюдок не будет пялится на меня, гадая, болею я раком яичка или нет, хорошо? Прости. За все. Я обещаю. Спасибо, ОК?

Я пожал плечами, глядя ему вслед, а затем со вздохом вернулся в свое кресло и обхватил ладонями большой бокал бренди — себе в утешение. И тут на меня снизошло озарение. Мне 256 лет, все это время я сидел и смотрел, как умирают девять Томасов, и ничего не сделал, чтобы предотвратить хотя бы одну из этих трагедий. Я помогал им, когда они нуждались в поддержке, но принимал их судьбу как нечто предопределенное. То, чему я не в силах помешать. Так я все это время и живу. А они умирают один за другим. И большинство из них — неплохие люди, беспокойные, да, но они заслуживают помощи. Заслуживают моей помощи. Заслуживают жизни. И теперь еще один из них — в беде. Еще один Томас готов встретить свой конец, а я останусь здесь — ждать, когда родится следующий. Ожидая, когда придет и его время. Когда он попадет в беду, встретит девушку, сделает ей ребенка и погибнет. И я подумал: это не должно продолжаться.

Озарение же заключалось в следующем: я должен сделать то, что следовало совершить много лет назад, — спасти одного из Томасов. А именно — я должен спасти Томми.