Пока ночь

15

Тюряга и Будка страдали жесточайшим похмельем. Головки у них бо-бо, свет бил в глазенки, а в пастях пересохло — что твой наждак.

— Да чтоб мне, пан шеф, монахом заделаться, если сегодня или даже завтра в гетто, холера, тронусь.

— А я тебе что, говорю, будто сегодня? Или говорю, будто в гетто? Единственное, что вы должны для меня узнать, это про какого-нибудь образованного еврейчика, на которого нашлось бы чего-нибудь такого, чтобы, в случае чего, он свой ротик на замочке подержал. И если говорю — образованного, то имею в виду, скорее, раввина, чем какого-нибудь торгаша.

— Да в случае чего, то каждый ихний, хол-лера яс-сна, гер-рой, простите, шеф, родемую сестрицу швабам на тарелочке поднесет. Уф… А не нашлось бы у вас, шеф, чего-нибудь, чтобы дыхание освежить?

— Да наливайте уж, моя потеря… Слушайте вы, уроды драные: тут дело не в мученике, это вовсе даже и не трефное дело, главное, чтобы он потом языком не стал молоть: что и как. Работа совершенно простая; это и работой назвать нельзя, если бы не гетто и не немцы.

— Так их, пан Трудны, того, на мусорник не выбросишь… Так что, самая работа, только мы, холера, совершенно не в форме.

— Эт' точно. Формы уже нема. И не поднимается. Вот смотри, пан. И пальцем бы не шевельнул, даже если бы на меня прям сейчас блондиночка с голым задом свалилась. Аминь. Капут. Хана! Тюряга и Будка ни на что не пригодны.

Понятное дело, что все это была только торговля, а сошлись на десятипроцентной скидке с ближайшей контрабандной партии из гетто. Бандиты убрались из конторы Трудного, забирая с собой хриплые охи-вздохи и булькающие воззвания к божествам с нецензурными именами. В город они вышли часов в десять, а в половину второго Будка позвонил Трудному на фирму из кондитерской в центре.

— Записывай, пан, — промямлил он. — Записываешь?

— Ну.

— Записывай. Уршулянская, семь. Стучитесь в квартиру номер один и спрашиваете Здися. Здись слеп на один глаз, а когда разговаривает — плюется: сразу пан узнает. Скажешь Здисю, что от Аполлона. Понятия не имею, что это за пидор, этот Аполлон, но говорить надо именно так, так что уж лучше, пан, не перевирай. Записали?

— Ну.

— Ну а уже этот Здись поведет пана дальше. Жидок молоденький, но вроде бы дико умный и ученый, и вообще… Читает и пишет по-ихнему… Пан хотел узнать, так я и пораспрашивал. Ну, лады.

Трудны отправился на Уршулянскую, 7. Это был старый пятиэтажный каменный дом с замусоренным двором-колодцем; входить следовало через темную подворотню-тоннель. Смотритель из первой квартиры, тот самый Здись, соответствовал весьма образному описанию Будки на все двести процентов. Болтал он без умолку, но у него был грипп плюс еще с полдюжины других вирусных инфекций, поэтому Трудны большую часть собственного внимания уделял тому, чтобы поддерживать нужную дистанцию от этой ходячей заразы, что не всегда было возможно. Здзись повел Яна Германа по узким подвальным ступеням куда-то вниз, в темноту, в холодные и сырые подземелья. Похоже было на то, что в доме имелось целых два независимых подвальных уровня, и вход в тот самый, второй, был известен только Здзисю, о чем он немедленно проинформировал заслоняющегося перчаткой Трудного. Таким образом они спустились ниже первого подвала, и тут смотритель включил фонарь. Несчастное устройство издавало из себя последние останки света, работая очень слабо и с перерывами; когда оно отказывалось работать, страшный Здзись лупил им вслепую (потому что вокруг была сплошная темнота) куда-то в сторону, об стенку; нескольких подобных ударов обычно хватало, чтобы явился свет. Но так случалось не всегда, и тогда в тесных, грязных, вонючих подвалах по Уршулянской, 7 раздавалась такая серия чудовищного грохота, контрапунктом к которому шли визгливые словоизлияния Здзися, что у Трудного начало зарождаться подозрение относительно тайности всего этого предприятия с укрытием здесь лиц, разыскиваемых оккупантами, раз ударные концерты Здзися должны были быть слышны по меньшей мере на первом этаже, если не выше. У Трудного даже мелькнула мыслишка, а не подшутили ли над ним Тюряга с Будкой. Только нет; они не позволили бы себе подобного, даже если бы ужрались в стельку: уж слишком грозным оставался для обоих бандитов Ян Герман Трудны с хранящимися в его голове тайнами.

— Здеся.

Наклонная железная дверь в наклонной, голой кирпичной стенке. Здзись постучал три раза, потом два и вновь три раза. Что-то заскрежетало, и дверка приоткрылась; в подвал скользнул желтый свет керосиновой лампы.

— Чего?

— Это я, — выплюнул сова Здзись. — Тут этот тип к вам.

Дверка приоткрылась чуть шире. Трудны осторожно обошел смотрителя, пригнулся и вошел вовнутрь.

— А назад выйдете? — озаботился Здзись.

— Я его провожу, — ответил на это бородатый мужчина и закрыл свою каморку.

Трудны осмотрелся, заметил стул, уселся. Хозяин же приткнулся на сколоченных из деревянных ящиков нарах.

— Пан…?

— Это не важно. Слыхал, что вы читаете по-еврейски. Это правда?

— Правда.

— Думаю, вы будете не против немного подзаработать?

— Слушаю.

Ян Герман открыл портфель и достал из нее тетрадь.

— Мне бы хотелось, чтобы вы перевели некий текст.

Мужчина заморгал.

— Этот заработок, насколько это немного?

Тут они начали торговаться. Но, поскольку ни у кого из них не было особой охоты на базарные забавы, то договорились даже быстро. Трудны подал еврею тетрадь. Тот неспешно пролистал ее.

— И на когда вы хотите это иметь?

— На сейчас.

— И что это должно значить?

— Это значит, что я не выйду отсюда, не узнав, что там написано.

Еврей ужаснулся:

— Но ведь, пан, тут же много страниц!

— Мне не нужен дословный перевод. Просто мне хочется знать содержание этих записок. Это важно. Понимаете? Я не могу ждать, мне знать нужно. А вы… Не думаю, чтобы вы могли пожаловаться на чрезмерную занятость.

— Ну, знаете! Нужно было говорить до того, как мы договорились про цену!

Тем не менее, он сразу же взялся за чтение. Два ящика, совершенно идентичные тем, на которых он спал, образовывали стол, на котором размещалась большая керосиновая лампа. Бородатый еврей, положив тетрадь рядом, передвинулся на кровати и в конце концов присел на самом ее краешке, глубоко склонившись над заметками. Трудны, в свою очередь, закрыл и отставил портфель, закинул ногу на ногу, выпрямился на трещащем стуле и откинулся затылком на холодную подвальную стенку; и наблюдал. Воняло керосином и крысами. Еврей читал. При этом он немо шевелил скрытыми в густой бороде губами. Мужчина был молод, но вовсе не так, как представлял себе Ян Герман после своего разговора с Будкой. Да, военное время нужно считать совершенно иначе, человек слишком быстро стареет перед лицом столь сильной концентрации смерти. Этот бородач, склонившийся над желтыми от света лампы страницами, он пережил свое уже в тройном размере; за черным тюлем его расширенных зрачков можно было видеть высокую стоячую волну памяти. Память не пожрет его самого во второй раз, а этому мужчине было выплеснуто достаточно много еще теплых помоев не выдуманных им заранее впечатлений и испытаний, чтобы успокоить голод на них на множество лет. Трудны и сам начал моргать глазами. Неужто это сон? Неужто он начинает здесь погружаться в сон? Он глянул на еврея; тот все еще читал. Он весь был замкнут во взгляде Яна Германа; ограничен эффективным действием световых лучей, выделяемых голубым огоньком, пляшущим на фитиле. Трудны глядел на икону, на витраж, на мрачное иконографическое представление символа. Перед нами еврей, читающий книгу. Вот он. Сгорбившийся, склоненный, все его тело потеряло свободу, связано; все его внимание сфокусировано на тексте, он впал чуть ли не в религиозный транс. Он медленно вздымает ладонь с оттопыренным вверх длинным, грязным указательным пальцем, не спеша лижет его, а потом опускает эту руку и перелистывает с помощью этого смоченного жидкой слюной указательного и большого пальцев перелистывает следующую страницу. Эту операцию он также производит медленно. В этом моменте присутствует серьезность, патетическая собранность — присутствует ритуал. Грязный, в грязной одежде, в грязном помещении — и все же вне зависимости от времени святым кажется Трудному этот человек. В воздухе интенсивный запах керосина. В будущем не раз и не два Яну Герману, почувствовав этот запах, удастся погрузиться на мгновение в плотную сеть уже установившихся для него понятий: керосин — подвал — еврей — книга. Сейчас-то он о будущем уже догадывается, потому что знает себя и знает способы, которым сплетаются его мысли; его собственные deja vu и вправду бывают очень сильными.

— Что?

— Я уже закончил.

— И?

Бородач закрыл тетрадь, выпрямился, сложив руки на коленях; было похоже, что он в замешательстве. Ян Герман по собственной инициативе поднялся и убрал тетрадь с ящика. Усевшись на место, он тут же спрятал ее в портфель. Еврей присматривался к нему без какого-либо выражения в больших, темных глазах. Буквально только лишь в этот момент Трудного изумила буквально чудовищная сухость движений этого мужчины; собственно говоря, сам по себе он совершенно не двигался: им двигала ситуация — он был словно жидкость, которая всегда стекает в место, располагающееся ниже всего, заполняющая сосуд, метаморфично приспосабливающаяся к его формам, но сама по себе остающаяся мертвой и не принимающая оригинального состояния. Точно таким же был и этот семит — энтропия не имела к нему доступа: шаги всегда наиболее подходящей длины, минимальные движения головой, всегда наименьшие из всех возможных перемещения рук. Даже тогда, когда он перелистывал страницы тетради — даже во время этого ритуала жесты его не были хоть на кроху более щедрыми.

— Мне очень жаль, но это записки сумасшедшего.

— Гм?

— Совершенно бессмысленные.

— Меня не интересует их смысл; мне важно содержание. Что же конкретно этот сумасшедший написал?

Еврей не желал тратить энергии и на бесплодные споры.

— Он верил в чары, — сообщил бородатый. — Он верил, что и сам в состоянии… будто сможет их делать. У него была книга.

— Так…?

— У него была книга с описанием подобных чар. Это очень древняя книга; средневековое соответствие этой вот его тетради. Другой безумец, много веков назад, записывал собственные замечания во время своей работы над… заклинаниями.

— Шимон Шниц.

— Что?

— Шимон Шниц. Так, скорее всего, звали автора записок, которые вы только что прочитали.

— Он мертв?

— Шниц? Почему вы так думаете?

— Прошедшее время.

— А, — Трудны пожал плечами. — Не знаю. Возможно. Ну, и что же он там еще написал?

— Многое, только, говорю вам, это всего лишь кошмарные видения безумца. Чего вы, собственно, хотите? Скажите, потому что я не понимаю.

Ночь, подумал Ян Герман, ночь.

— Я хочу знать все об этих его чарах. И чем более сумасшедшими они будут, тем лучше.

Еврей тихо рассмеялся.

— Вы тоже в них верите.

— Говорите.

— Он собрался стать сверхчеловеком.

Трудны даже поперхнулся.

— Чего?

— Именно так он выразился в одном месте. В другом же — что богом. Еще в одном — что дьяволом. Я же говорю, это был сумасшедший, безумец.

— И что, он стал им?

— Это вообще крайне мутная история. Шниц явно где-то скрывался, он был закрыт в каком-то помещении и довольно подробно его описал. Там он проводил какие-то не уточняемые подробнее эксперименты, руководствуясь записками средневекового безумца. Потом ему что-то помешало… непонятно. Впрочем, таким образом он лишь продолжает традицию: клянет и ругает своего предшественника за то, что тот не оставил достаточно конкретных указаний.

— А те, которые оставил?

Еврей поднял взгляд на Трудного. Нездоровый, мутный свет лампы придавал коже на его лице цвет старого пергамента.

— У вас есть та, вторая книга?

— А что?

— Она у вас есть? Есть?

— Допустим.

— Так чего вы хотите на самом деле?

Трудны взъярился.

— Знать я хочу! — заорал он.

Бородатый все молчал и молчал.

В конце концов, он протянул к Трудному руку.

— Дайте мне, пожалуйста, эту тетрадь.

Ян Герман заколебался, но открыл портфель.

Еврей начал систематично перелистывать заметки и тут же спросил:

— У вас есть чем записать?

Трудны вынул ручку и блокнот.

В этот момент еврей уже нашел нужную страницу.

— Исаак Гольдштейн. Ювелир. Улицы здесь нет, но номер дома — двадцать два. Он был вдовец и очень пожилой человек. Других подробностей нет.

Трудны записал.

— И кто это такой, этот Гольдштейн?

Бородач ухмыльнулся.

— То есть как это, кто? Понятное дело, каббалист. Это он дал Шницу Книгу. Ты хотел знать, вот и знаешь; а теперь иди уже к нему, ну, иди к нему, сверхчеловек.