Пока ночь

7

На следующий день Гречный принес деньги за пустые бланки. У его косоглазого приятеля левая щека раздулась как пузырь. Трудны попытался как-нибудь деликатно и тонко прозондировать Гречного по вопросу ночного видения Седого, но тот совершенно не желал об этом говорить. Он предложил новое дело, связанное с контрабандой оружия, но тут уже Трудны дал собеседнику крутой отпор, так что встреча завершилась довольно быстро. Около полудня прибыл транспорт коньяка, и ближайшие три часа, вплоть до того, как груз был в безопасности складирован в подвале, у Яна Германа было по уши работы по отгону от ящиков массы добровольных помощников с пересохшими глотками: здесь воровали все и вся. Позвонил генерал-майор с благодарностью за уже установленную сантехнику; он даже словом не упомянул про Хоффера, впрочем, Трудны тоже не стал о нем говорить. Сгущающаяся на дворе мрачная зимняя темень раннего вечера навела его на совершенно иные мысли. Мясо. Мясо. Что же это было, что за штука, какое создание висело перед моими глазами в воздухе, в моем собственном доме? Что я видел? Что это такое? А страх подшептывал ему все менее и менее логичные решения загадки. На самом же деле — логичных вообще не было. Он увидал невозможное, так что логикой здесь и не пахло. Тогда Трудны вспомнил про Коня, своего однополчанина времен битвы под Радзимином, когда они творили неразлучную парочку: двое самых молодых солдат в их взводе — из Коня потом сделался великий ученый, профессор; жил он где-то в пригороде. А вспомнил он о нем, потому что именно сейчас пригодилась бы приличная порция противоядия от карикатурности собственного воображения в виде дозы трезвого, ученого рационализма. Но, прежде чем выйти из фирмы, Трудны позвонил Яношу, и тут оказалось, что штандартенфюрер уже возвратился из своего ежемесячного паломничества в столицу Третьего Рейха. Он даже успел услыхать от кого-то про труп на чердаке. Сам Трудны о нем уже почти что забыл, пригруженный упорно возвращающимся перед глазами образом левитирующего и пульсирующего чудовищного сердца.

— Ну вот, и тут оказывается, что ты продал мне гораздо больше, чем я купил, — пробормотал Трудны в телефонную трубку.

По-видимому, с Яношем в Берлине случилась какая-то весьма приятная неожиданность, потому что он был в прекрасном настроении.

— Это, приятель, называется свободным рынком.

— И ты не в состоянии этого объяснить, правда?

— Ну, Герман, дорогой мой, в этом деле я всего лишь посредник. Впрочем, точно так же, как и ты.

— В таком случае, ты мог бы, по крайней мере, найти для меня предыдущих жильцов этого дома.

— Ха, ну у тебя и желаньица. На что они тебе?

Трудны попытался подойти с другого боку:

— Сейчас я тебе кое-что скажу, Янош, — начал он, вздохнув, откидываясь на своем стуле и тупо глядя в потолок: — Войди в мое положение. Только-только въехал в этот дом. Округа безлюдная, ни единой живой души, вы же всех вывезли. И тут на тебе — на чердаке труп. Жена мне долдонит, что их наверняка там больше. Понимаешь, будто мы живем под кладбищем. Согласись, не самая приятная ситуация.

Штандартенфюрер расхохотался так, что в трубке что-то начало петь.

— Парень, да это же проще пареной репы: тебе попался дом с привидениями! — И снова смех. — Не чувствуешь дрожи в коленках? Да такой лафы ни за какие деньги не купишь!

— Ты что, снова влюбился?

Разговор закончился взаимным обменом анекдотами на тему вампиров, белых дам, гремящих железками на стенах замков, оборотней, крадущих детей и затаскивающих их в пустые дома, а также — относительно сатанинских обрядов еврейских каббалистов.

Было уже поздно отправляться к давно уже не проведываемым знакомым времен молодости; поэтому Ян Герман вернулся домой. Успел он как раз к моменту отъезда повозки, доставившей запас угля для печки. Конрад с Казиком, что трудился с Горбуном, перекидывали его в подвал через открытое окошко. Работали они споро, захватывая лопатами угловатые куски мрака с ослепительно белого в свете наддверной лампы и толстого ковра снега. Трудны помахал Золотому Деду, который съежился на козлах удалявшейся повозки, так закутавшись в различные старые шубейки и шерстяные платки, что на морозе торчал только громадный, красный носище да седые кустистые брови. Ян Герман пообещал Конраду прислать им кого-нибудь для помощи, чтобы успеть с работой до комендантского часа, ибо совершенно глупо было оставлять на ночь уголь без присмотра — этот минерал отличается, особенно зимой, совершенно необъяснимой тенденцией к незаметной дематериализации.

В доме, как только прошел краткий период насморка, в ноздри Трудного ворвался резкий запах свежей краски. Ремонт дома вступил в конечную стадию. Ян Герман разумно предполагал завершение восстановительных работ еще перед Сочельником; в январе придет очередь всяких поправок, доделок и дополнений; фасадом можно будет заняться летом, а то и еще позднее — внешние признаки благосостояния были ему ни к чему. Говоря по сути, показывать он собирался нечто совершенно противоположное.

В гостиной, опережая события на несколько дней, Лея и Кристиан, наряжали елку; чтобы они могли достать до верхушки, дедушка вытащил для них из чулана лестницу. Сам он сидел в кресле, с не зажженной трубкой в руках и дирижировал внуками, которые не обращали на его указания ни малейшего внимания, поглощенные очередной сварой на только одним им понятную тему. Никто из них даже и не заметил заглянувшего в двери Яна Германа. В кухне, правда, его заметили, но тут же и прогнали; жена и мать были совершенно солидарны по вопросу его абсолютной непригодности для каких-либо домашних дел. Тогда Трудны пошел к себе в кабинет, пронеся под полой бутылку, на одну четверть наполненную старым ромом.

Трудны сидел в глубоком черном кожаном кресле, подаренном Яношем в сорок первый день рождения, нюхал краску, пил ром и размышлял. Сегодня, хочешь не хочешь, он проходил мимо лестницы в холле раз десять: ведь это место было центром, основной осью дома. И всякий раз взгляд невольно убегал в сторону, на куб воздуха перед расстрелянной стенкой. Один раз он даже вошел в этот фрагмент пространства и несколько секунд неподвижно постоял в нем, и его грудная клетка в этот момент занимала то же самое положение, что и не имеющее права на существование мегасердце. Он считал, что таким образом преодолеет страх, только ничего не вышло. Все не так просто.

Ему вообще даже не пришло в голову сомневаться в достоверности свидетельств собственных чувств, он не представлял, будто мог пасть жертвой некоей галлюцинации, будто попросту стал жертвой видений и иллюзий, будто это он все просто выдумал, внушил или же, в конце концов, это был акт самогипноза; о такого рода возможностях он сам был прекрасно информирован, будучи читателем довоенных газет, обожающих копаться в мрачных глубинах всяческих спиритуализмов, метампсихозов, духовных опытов или психического магнетизма. Жестокая реальность этого мегасердца, резкая, твердая, оглушающая материальность этого предмета — если только можно было назвать его предметом — исключала подобные предположения. Событие это не имело ничего общего со сном. И по сути своей являлось даже его отрицанием.

Он прекрасно мог представить Седого, выходящего ночью в сортир и замечающего мегасердце. Седой отступает в открытые двери, вынимает из чемодана пистолет, успокаивает дыхание и вновь выглядывает. Мегасердце не исчезает. Что тогда делает Седой? Поднимает пушку и начинает стрелять? Нет, без причины он бы делать этого не стал, там должно было произойти что-то еще. Что же? Или это сердце… на него бросилось?

Мысли Трудного перешли на другую колею, хотя и параллельную с предыдущей. Сейчас, post factum, он смог отыскать в воспоминаниях последних дней массу событий, которые в свое время казались ему совершенно незначительными и не стоящими внимания, скорее всего, большую их часть он попросту забыл или даже не собирался запоминать. Например, мать, Анастасия Трудная из рода Конецпольских, в девичестве Старовейская, по природе своей и воспитанию — дама, а по необходимости — домашняя хозяйка, женщина с врожденной, что правда, то правда, склонностью к преувеличениям, но, несомненно, одаренная крепкими нервами, не раз и не два, явно взволнованная, провозглашала замечания типа: «Говорю вам, в этом доме есть привидения», «Чья-то невидимая рука передвигает мои вещи, когда я не смотрю», «Я просто чувствую их присутствие», а еще: «Этот дом живой; он живет, дышит, мыслит». Или же эти необъяснимые неточности в размерах. Или, взять, совершенно непонятое отсутствие высыхания трупа девочки с чердака; он не говорил об этом жене, да и зачем, только вот врач был немало удивлен трупным запахом, исходящим от останков. «Ведь они давно уже должны были иссохнуть и вообще… не пахнуть», — заявил он. Имелось в виду время, в течение которого тело после смерти оставалось в помещении с определенной влажностью и температурой. Запах свидетельствовал о кончине, произошедшей буквально пару-тройку недель назад, в то время как само состояние тела заставляло предполагать период разложения раз в пять-шесть больший. Трудны спросил, как такое могло случиться. Врач пожал плечами. «Все возможно, — ответил он, — это только вопрос невероятности. Если бы кто-то держал тело в холодильнике… или же если бы на этом чердаке все время было холодно… или же, если бы время здесь шло медленнее…» Оказалось, что перед войной врач читал те же самые газеты, что и Трудны.



После ужина Ян Герман перехватил Конрада и взял с него обещание отложить поисковые работы на чердаке на после праздников.

— Тебе же не хотелось бы одарить нас в Рождество еще одним трупом. Мать меня бы скальпировала.

— Так что, предпочитаешь, чтобы он так себе и лежал бы?

— Да, — ответил Трудны. — Именно предпочитаю.

Конрад пожал плечами и возвратился к переброске угля. Вместе с присланным из фирмы Тадеком Смертушкой и Французом они справились с кучей за час. Трудны желал угостить своих работников рюмочкой чего-нибудь разогревающего, но те должны были уже ехать, близился комендантский час; если бы не грузовик Трудного, они ни за что бы не успели.

Теперь Ян Герман глядел через окно ярко освещенного кабинета на практически монолитную темень зимней ночи. Снег уже перестал падать, и безлюдная улица бледно серебрилась в свете почти что полной луны. Воистину, мертвый пейзаж. Тишина смертельная. Трудны не мог заснуть, даже не хотелось спать, он вообще не поднимался на второй этаж, сказав Виолетте, что нужно поработать. Все правда, только он не работал. Впоследствии, вспоминая эти минуты, он был практически уверен в том, что каким-то образом, подсознательно предчувствовал структуру будущих событий. Что в ту ночь он просто ожидал. Ожидал подтверждения.

Он много раз выходил в холл и высматривал мегсердце, но оно не появлялось. Тогда он уселся за столом, написал на чистом листке: «Духов нет», после чего рассмеялся, скомкал бумажку и выбросил ее в корзину для мусора. Он прекрасно понимал, что только что сделал: попытался применить заклинание. Все это из-за ночи. Ночью магия набирает сил, все чары сами по себе исполняются. Ночь. Ночью мы все впадаем в детство, это время упрощений, мысли теперь отказываются карабкаться по крутым тропам взрослой логики, они предпочитают прямые линии, сокращая путь, но те, в свою очередь, частенько требуют ломать основы логики, если мешают на этом пути. Что с того, что духов нет, если они существуют. Трудны опять рассмеялся. У него до сих пор еще не было уверенности, во что верить, а над чем смеяться. Разговор с Яношем несколько отрезвил его, но сейчас, в священной тишине и темноте одинокой ночи, анекдоты Яноша переставали быть смешными. Мегасердце было более реальным, чем пуля в затылке, холодным рассветом на равнине возле леса, более реальным, чем свастики на знаменах, мундирах, печатях и гробах. Трудны налил в стакан остатки темного рома и понюхал напиток, погрузившись в мягкую задумчивость.

Все началось как бы с шума, как будто что-то где-то летело, падало, слетало. Он тут же отставил стакан и осмотрелся. Но нет, никого. Тогда он выглянул в холл: тоже пусто. Тем временем шум закончился, и Трудный даже усомнился в том, что вообще его слышал. Но тут же раздался первый шепот. По причине отсутствия иных звуков он прозвучал в ушах Яна Германа раза в два громче, чем в действительности. Шептал кто-то, стоящий в трех шагах от него, только вот в трех шагах от Трудного никто не стоял.

Ян Герман пошевелился. После этого он придвинул кресло спинкой к восточной, не имеющей окон стенке, забрал со стола стакан с ромом, потом уселся в кресле. Вообще-то он перепугался, только страх его редко удерживал от действий.

Шепчущих было больше. Из неподвижного воздуха внутри ярко освещенной комнаты — оазиса света посреди бесконечной темноты ночи — до Трудного волнами доносились тихие звуки. Они шептали ему или друг другу? Он не мог этого оценить, поскольку не понимал их языка. Но распознал его довольно скоро: это был идиш. Духи беседовали на идише. Шепот искажает индивидуальные отличия голосов, в связи с чем Ян Герман не был в состоянии объяснить удивительную мягкость и легкую шепелявость, которые отметил в голосах. Впрочем, он даже не слишком внимательно и прислушивался. Большую часть внимания он уделил напрасным попыткам визуально определить присутствие шепчущихся существ. Это был инстинкт, и он не смог его преодолеть. Шепот раздавался с различных сторон, а он питал иррациональную убежденность, будто духи появляются как раз в тех местах, куда в этот момент не смотришь, поэтому пытался глядеть во все стороны одновременно.

Они прокатились через его кабинет, словно прилив звучащего моря. Частота звуков начала уменьшаться, в конце концов ограничилась одиночными шепотками, разделяемыми удлинявшимися интервалами всеобщего молчания, и Трудны понял, что духи его покидают. Он поднял стакан и осушил его одним глотком. Раздался всего лишь один робкий голосок, а потом все утихло. Ян Герман ожидал шума, который бы завершал симметричную последовательность, только шума так и не было.

Трудны просидел с пропитанными паникой мыслями еще минут с пятнадцать, в конце концов поднялся и вышел в холл. Сердца не было. Ему вспомнились шутки Яноша: «Все очень просто: тебе попался дом с привидениями». И тут Ян Герман понял, что штандартенфюрер невольно выдал жестокую правду. В этом доме и вправду жили привидения.