Пока ты молод

XII

К телефону в коридоре подошла соседка. Спокойный мужской голос спрашивал Наталью Юрьевну Малахову. В квартире все привыкли к звонкам Сергея, узнавали его по голосу и, прежде чем позвать Наташу, любили добродушно-насмешливо пожурить за надоедливую неугомонность. На этот раз, услышав непривычное «Наталью Юрьевну», соседка двинула недоумевающе плечами. Помолчав несколько секунд, сухо ответила: «Сейчас посмотрю», подошла к двери Наташи и постучала. Та открыла. В руках у нее была расческа, в левом углу рта выглядывала наполовину приколка. Чуть приоткрыв губы, она спросила:

— Ко мне? Сережа?

— Какой-то мужчина спрашивает Наталью Юрьевну, — соседка подчеркнула последнее слово.

Наташа вынула изо рта приколку и подбежала к телефону.

— Я вас слушаю. Да, Малахова.

В трубке послышалось учащенное дыхание, перебиваемое легким покашливанием. Звонивший волновался, и его волнение начало передаваться Наташе. Она нетерпеливо переступала с ноги на ногу.

— Наташа, вам ничего не говорит такая фамилия, как Олишев?

— Извините, но ничего, — не задумываясь, ответила она.

И опять тихое покашливание.

— В студенческие годы вашей мамы мы были очень хорошими друзьями. Я ее видел летом, и она рассказывала мне о вас.

— А кто вы? — настороженно и наивно спросила Наташа.

— Анатолий Святославович Олишев, профессор того же университета, в котором учитесь вы. Живу я неподалеку от студенческих общежитий на Стромынке. Мне хотелось бы увидеть вас. — Понизив голос, он доверчиво признался: — Вы, конечно, понимаете меня.

— Да, — мягко ответила она. И, помолчав, спросила: — Когда мы увидимся?

— Хорошо бы сегодня, — в его голосе Наташа уловила просительные, почти жалобные нотки. Она чуть было не согласилась, но тут же вспомнила, что сейчас вот, перед его звонком, она готовилась к встрече с Сергеем, сама в нерешительности кашлянула, но ничего не ответила. Он, очевидно, догадался о причине ее молчаливого замешательства.

— Я, разумеется, не настаиваю, Наташа, на сегодняшнем дне. Но надеюсь, вы извините свою маму за то, что она очень подробно рассказала мне о вас… Приходите… вдвоем. Это меня еще больше обрадует.

— С кем? — непонимающе спросила она.

— С вашим юным стихотворцем. — И он тут же поспешно добавил: — Вы только, пожалуйста, не обижайтесь. Я нисколько не намерен шутить над вами. Серьезно, приходите вдвоем.

Наташа почувствовала, что краснеет. Маленькая холодная льдинка скользнула по сердцу, затем оторвалась от него и подступила к горлу, мешая говорить. «Как будто кто на воровстве поймал. Ну зачем она ему рассказала обо мне? Я ведь даже от папы утаила…»

— Ну, так как же, Наташа? — долетело издалека, и она, не раздумывая, ответила запальчиво и сухо: — Хорошо, я поговорю с ним. Думаю, согласится. И мы подъедем к вам около восьми.

— Еще раз прошу извинить меня, Наташа. Я буду ждать вас на улице возле своего дома. До свидания.

— До свидания, Анатолий Святославович. — Она не спеша, мягко опустила трубку на рычаг, с минуту молча подержала на ней руку, потом быстро повернулась и пошла в комнату.

Через несколько минут она уже бежала вниз по лестнице, торопясь к памятнику Тимирязеву.

Сергей сразу же заметил ее, как только она появилась на углу Качаловской и Тверского бульвара, и пошел навстречу. Но их разделил нахлынувший поток автомобилей. Она, улыбаясь, приподнялась на цыпочки и помахала ему. Сергей уловил подходящий промежуток между двумя автомобилями, перебежал к ней и несильно сжал в своих ладонях ее прохладные только что махавшие ему пальцы. Потом, не отпуская ее руку, он сунул ее вместе со своей в карман плаща. Так они прошли по улице Герцена до Манежа, долго не находя слов более светлых и чистых, чем этот молчаливый разговор сомкнутых теплеющих пальцев. И только когда ему захотелось курить и он полез в карман за спичками, Наташа спросила:

— Сережа, скажи: ты любишь неожиданные встречи?

— Ты это о чем? — ответил вопросом на вопрос Сергей и отбросил в сторону невспыхнувшую спичку.

— Нет, ты скажи: любишь? — настаивала она на своем.

— Надо полагать, что люблю. У нас с тобой ведь так и произошло.

— Ты хитришь. Ну, так уж и быть, скажу тебе, что мы сейчас поедем не на футбольную встречу, в которой твой великолепный, непревзойденный, гениальный «Спартачок» потерпит великолепное, непревзойденное и гениальное поражение…

— Типун тебе на язык!.. — он легонько оттолкнул ее от себя.

— …А к профессору Олишеву, другу нашей семьи.

— Что-о? — насторожился Сергей и остановился. — Почему же ты мне раньше ничего о нем не говорила. Постой, постой, а как его величают?…

— Да что с тобой, Сережа? Ну, Анатолий Святославович Олишев, доктор биологии. Остальное мне не известно, так как я сама узнала о его существовании всего лишь час назад… Да ты, я вижу, бледнеешь. — Она прижалась к его плечу, заглядывая ему в глаза. — Сережа, милый, скажи. Я хочу знать тоже… Может, не поедем. Мне страшно, потому что я вижу по тебе: ты рвешься на какой-то скандал.

— Рвусь. — И, взяв себя в руки, уже спокойнее продолжал: — А ты случайно не знаешь брата его, Виктора Святославовича, моего очень хорошего знакомого?

— Я же тебе сказала, что ничего не знаю. Он позвонил мне. Говорит, в студенческие годы моей мамы — она университет кончала — они были хорошими друзьями. Он даже о тебе говорил, чтоб я с тобой пришла.

— Да-а, — многозначительно протянул Сергей. — Вот это неожиданная встреча… Но откуда он знает меня? — задал он вопрос уже самому себе.

— Мама ему рассказала летом.

— Нет, это мне положительно начинает нравиться. Едем сейчас же к нему. Где он живет?

— На Стромынке.

В троллейбусе Сергей все время молчал, смотрел в окно и, напряженно обдумывая случившееся, хмурил лоб. Наташа несколько раз пыталась с ним заговорить, но безуспешно. Она тоже начала хмуриться, капризно подергивая носом. Наконец Сергей, видимо порешив со своим планом встречи, повернулся к ней, ласково и тихо, чтоб никто не услышал его, сказал:

— Ты прости меня, Наташа. Я, кажется, не могу иначе. С этой фамилией у меня очень много неприятных воспоминаний. И не только у меня. Я, правда, не знаю, что собой представляет этот ваш друг семьи. Может, он и неплохой и я напрасно так погорячился, услышав о нем. Но его брат — я больше чем уверен, что это именно те Олишевы, отчество у них не очень распространенное, как и фамилия, — его брата я знаю как матерого фашиста.

— Не может быть! — с ужасом прошептала Наташа.

— Очень даже может быть, — хладнокровно ответил Сергей, — и сейчас ты, кажется, в этом сможешь убедиться.

— Сережа, я боюсь, — она плотнее прижалась к нему.

— Ну зачем же. Ты ведь со мной, — успокаивающе прихвастнул Сергей…

Олишев и в самом деле ожидал их на улице. Увидев идущую ему навстречу пару, он каким-то внутренним чутьем понял, что это как раз те, кого ожидает. Он сразу же подтянулся, собрался и первый заговорил:

— Здравствуйте. Я Олишев. А вы, по-моему, ко мне. — И он пожал робко протянутую руку Наташи. Затем с беспредельно тяжелой тоской посмотрел Сергею в глаза.

От этого взгляда острый холод пробежал по спине Сергея. Он торопливо, бездумно-механически принял протянутую руку и, пожав ее, мгновенно почувствовал, как тают, дробятся, бледнеют приготовленные в троллейбусе для этой встречи гневные, холодные слова. Надо было торопиться. И он вдруг спросил:

— Извините меня… Анатолий Святославович, но я хотел бы сразу же узнать: у вас есть брат Виктор? — и торжествующе, не мигая, посмотрел в помутневшие глаза Олишева. Он ждал, что тот смутится, растеряется, начнет отнекиваться. Однако ничего такого не произошло.

Олишев выдержал его пытливый взгляд, не сразу ответил:

— Был… Но прежде чем говорить о нем — поверьте, за этим дело не станет, — я хотел бы знать, каким образом вы с ним знакомы и как вас зовут.

— Воротынцев Сергей из хорошо вам знакомой Копповки. А вашего дорогого братца я видел во время оккупации.

— Так вы из Копповки? — просветленно удивился Олишев. — Боже мой, сколько неожиданностей в один день! Значит, мы с вами земляки… Я так давно…

— Брат ваш тоже мой земляк, — не дав ему договорить, требовательно напомнил Сергей о своем первом вопросе.

— Вот что, Сережа, — сдержанно ответил ему Олишев, — я понимаю причину вашего гневного тона и, пожалуй, не вправе на вас обижаться. Но я вам серьезно говорю: не знаю ничего о своем брате, жив он или не жив. Да меня это и не интересует, потому что я давно уже не считаю его своим братом. Позже как-нибудь я вам расскажу о нем. А сейчас пойдемте лучше ко мне. — Он кивнул головой в сторону своего подъезда.

Переглянувшись, Сергей и Наташа послушно направились с ним во двор.

Войдя в подъезд, Сергей сразу же увидел, несмотря на сумеречность, блеснувшую перед глазами небольшую табличку на обшитой дерматином двери. Приблизившись, прочитал и вырезанную на ней надпись: «А. С. Олишев».

Профессор хотел было нажать кнопку звонка, но в это время предупредительно щелкнул английский замок, дверь открылась, и перед ними появилась вслед за хлынувшим им навстречу из прихожей электрическим светом приземистая, с непокрытой седой головой старушка.

— А я сумерничала на кухне, — заговорила она мягко и ласково, как говорят старые люди с послушными и внимательными внуками. — Слышу: Анатолий Святославович мой с кем-то идет… Проходите, проходите, детки, — обратилась она к Наташе и Сергею, которых уже пропустил впереди себя Олишев. Затем, уловив еле заметный взмах бровей профессора, она поспешила к другой двери, направо, распахнув ее до отказа, заговорила еще мягче и ласковей прежнего: — Раздевайтесь, молодые люди, и проходите в кабинет Святославовича. А я вам сейчас такого чайку приготовлю… — И засеменила на кухню, видимо по привычке вытирая свои чистые и немокрые руки о края фартука.

Олишев первый вошел в кабинет, щелкнул выключателем, и сразу же мягкий свет висящей под потолком старинной люстры разлился по просторному кабинету, наполненному еле уловимым черемуховым запахом венской мебели, перебиваемым более острым, хотя и не резким, запахом бесчисленных книжных полок.

— Вы не обижайтесь, пожалуйста, — сказал он, — на мою Маришу. Она если и наговорит чего-нибудь лишнего, то, поверьте, только по своей излишней доброте. Она очень славная старушка. В городе у нее почти нет знакомых, а родственников и совсем нет. Когда-то она имела свою комнату. Были привязанности и знакомства, но она привыкла к моей застоявшейся холостяцкой нелюдимости, отказалась даже от своей комнаты и давно уже живет у меня. А я тоже к ней привык. Она для меня почти как своя, как мать, хотя я с ней из-за своей занятости говорю всего два-три раза в неделю, да и то о самых незначительных вещах, касающихся в основном кухни. — Он слегка улыбнулся. — Впрочем, я и сам по некоторым причинам бываю то слишком говорливым, то крайне молчаливым. И потому вас обоих на будущее прошу быть не очень взыскательными к моим подобным метаморфозам. К вам это особенно относится, Сережа, так как вы хорошо осведомлены о темных делах моего брата, которого, повторяю, я давно не считаю для себя таковым… Не говоря уже о том, что я к тому же сам бывший белоэмигрант, долго прозревавший и не очень смело возвратившийся к порогу нашей с вами России двадцать с лишним лет тому назад. Однако мы еще об этом не раз, наверное, поговорим, хоть это для меня и не очень приятная тема разговора.

— Да мы ничего, Анатолий Святославович, — почему-то сразу за двоих смущенно стал оправдываться Сергей. Он уже начал догадываться о том, что у Олишева, кроме сложной жизненной биографии, есть еще какая-то очень трудная сложность и в отношении семьи Малаховых… Его одиночество, его взгляд при встрече, полный тоски и глубокой нежности к нему, Сергею…

Что же касается Сергея, то он всегда дорожил первыми впечатлениями. Часто, если после знакомства с кем-либо его спрашивали о том, нравится или не нравится ему этот новый человек, он отвечал, как правило, не сразу, но всегда приблизительно одинаково. «Если я встречаюсь с новым человеком, то мне хочется, — любил говорить он, — или стать перед ним на колени, или же дать ему копеечку, или же поцеловать его, или же ударить. Одно из четырех. Равнодушным я не бываю. И лишь иногда хочется похлопать человека по плечу. Но это уже моя черта личная и, кажется, отрицательная».

Уже первый взгляд Анатолия Святославовича Олишева, открытый и добрый, произвел самое хорошее впечатление. И хотя Сергей готовил себя совсем к иной встрече, он целиком отдался этому захлестнувшему его впечатлению. Такая резкая перемена в нем не ускользнула, конечно, и от Наташи, все время следившей за ним и настраивавшейся на эти его перемены. Она-то первая и заговорила с Олишевым, стараясь как можно скорее рассеять, казалось бы, непреодолимую скованность всех троих. И это ей удалось, несмотря на то, что вначале ее слова несколько смутили Олишева.

— Мы ведь с мамой делимся всем самым сокровенным, — она вдруг виновато покосилась на Сергея и улыбнулась, — но о вас она мне ничего не говорила ни раньше, ни этим вот летом, когда приезжала в Москву и, очевидно, встречалась и говорила с вами, Анатолий Святославович.

— Наверно, просто не успела. Однако она, по-моему, все же расскажет. — На мгновение он замолчал, опустил глаза и начал чертить по гладкой лакированной крышке рабочего стола бесследные восьмерки. Затем приподнял прищуренные с искоркой глаза и рублено, почти по слогам проговорил: — Именно поэтому я и сказал вам все по телефону.

В эту минуту в кабинет вошла Мариша и, извинившись, застелила стол совершенно новой скатертью. А еще через минуту-две перед ними уже дымился в маленьких приплюснутых чашечках не очень густой, слегка искрящийся чай. Робко, но вместе с тем и с достоинством (она давно знала цену своему умению, ее не раз хвалили знающие толк в настоящем русском чаепитии) Мариша поправила перед каждым чашки, разложила по блюдцам серебряные ложечки.

Чай был в самом деле необыкновенно душистый и вкусный. И когда Сергей, отхлебнув несколько маленьких глотков, похвалил его, смущенная, но довольная Мариша сразу же заторопилась за чем-то на кухню. Олишев предложил гостям слегка заправить чай коньяком и, довольный за свою домработницу, тихо, чтобы она не слышала, сообщил им:

— Ее знают во всех близлежащих гастрономах. И даже побаиваются. Говорят, всегда подолгу присматривается и принюхивается к чаю: боится, как бы он не оказался или залежалым, или же хоть несколько минут, но побывавшим в близком соседстве с каким-нибудь острым продовольственным товаром.

Чай Мариши, как после не раз об этом вспоминал Сергей, оказался тем последним и решающим звеном в сближении с Олишевым, после которого незаметно, но быстро исчезли в разговоре недомолвки, сомнения и недоверчивость. Все это сразу почувствовали, и когда Олишев попросил прочитать Сергея что-нибудь из своего, тот не заставил себя упрашивать и прочитал с десяток стихотворений.

Олишев слушал внимательно, молча, не перебивая ни порицаниями, ни, одобряющими репликами. От его напряженного молчания Сергей уже было начал стыдиться за свои стихи. И только когда он прочитал совсем недавно написанное стихотворение о вишне, которая второй раз в году, в начале сентября, зацвела (по народным поверьям, не к добру), и Олишев и Наташа, не слышавшая еще от Сергея этого стихотворения, сразу же почувствовали те интимные намеки на взаимоотношения молодого поэта, да и, совсем невольно, профессора с семьей Малаховых, Олишев поднялся с кресла и, потянувшись к Сергею, растроганно обнял его.

— Спасибо, Сереженька. Об остальных стихах пока ничего не могу сказать. А за это спасибо. — Разволновавшись, он не почувствовал, как окончательно проговорился о своем прошлом. И лишь спустя несколько минут, осознав эту свою слабость, он виновато, сконфуженно посмотрел на погрустневшую Наташу, зачем-то придвинул к себе отставленную уже чашку с остывшим чаем.

…Они расстались почти друзьями. Ни в приглашении профессора бывать у него чаще, ни в обещаниях Сергея и Наташи приходить к нему не было ничего искусственного, лишь «из вежливости».