Покой

Предисловие редактора перевода

Перевод классического романа Ахмеда Хамди Танпынара «Покой», который предлагается вниманию российского читателя в мастерском исполнении Аполлинарии Аврутиной, безусловно, должен открыть перед нами новые горизонты в познании прекрасного и своеобразного феномена турецкой (и лежащей в ее фундаменте османской) культуры. Среди многих эстетических даров, которые преподносит этот роман, хотелось бы особо остановиться на суфийском мировоззрении, которым пронизаны его строки и которое было так близко его автору. Без расшифровки некоторых суфийских тем, образов и посылов, коими Танпынар столь щедро насытил ткань своего повествования, многое в его тексте останется непроясненным или малопонятным для человека, воспитанного в европейской культуре. Поэтому мы сочли своим долгом хотя бы частично «снять завесу» с некоторых загадочных на первый взгляд моментов, мест и личностей, каждое упоминание о которых в общей картине романа является символичным.

Действие романа «Покой» разворачивается в Стамбуле тридцатых годов прошлого века. Но сквозь модернистский лоск, лежащий на поверхности, постоянно проглядывает иной Стамбул — столица Османской империи (когда город официально назывался Константинией), а иногда и еще более древний и совсем уже ставший мифическим византийский Константинополь (Царьград). Герои, живущие и действующие в период Турецкой Республики, постоянно оказываются в том полумифическом пространстве, на грани различных времен и эпох.

Это образное перемещение в истории становится заметным уже в первой части романа «Покой», когда один из главных его героев — Мюмтаз, с которым, по-видимому, во многом отождествляет себя сам писатель, — в своих воспоминаниях детства на минуту словно бы становится двойником Христа. Его пребывание вместе с матерью, ради сына преодолевшей все горести, связанные с убийством мужа, в одиноком караван-сарае, ночью, посреди голой степи сразу вызывает ассоциации с евангельскими сценами Рождества: «Перед воротами караван-сарая на ночь поставили телегу и несколько вьючных животных — верблюдов и ослов, которые не вместились в хлев. Животные дремали, и когда кто-то из них, впритирку стоявших друг к другу, вздрагивал, остальные тоже приходили в движение, так что звон их колокольчиков и окрики стерегших их пастухов нарушали безмолвие обнявшей их тусклую коптилку степной ночи…» И в дальнейшем пути по жизни Мюмтаза сопровождают то библейские, то древнегреческие, то порожденные собственно исламским мистицизмом символические сцены и видения.

Так, девушка, проведшая ночь рядом с маленьким Мюмтазом во время того же панического бегства его вместе с матерью от врагов и обвивавшая его во время сна своими густыми косами, явно наводит на мысль о Марии Магдалине, столь же страстно отиравшей своими длинными волосами ноги Спасителя (Евангелие от Иоанна, 12: 3–8). Девушка эта в романе «Покой» остается безымянной, как и плачущая грешница в Евангелии от Луки, ставшая прообразом Магдалины: «…и, ставши позади у ног Его и плача, начала обливать ноги его слезами и отирать волосами головы своей, и целовала ноги его, и мазала миром» (7: 38). Но эти образы носят у А. Х. Танпынара мимолетный характер, как детские воспоминания его героя, мало связанные одно с другим, однако запавшие ему глубоко в сердце и определившие особенности его психики на долгие годы вперед.

Следующее яркое детское переживание Мюмтаза относится уже к южному побережью Малой Азии, к Анталье, и воскрешает архетип платоновской пещеры (Платон. Государство. Книга 7), на стене которой колеблются тени всех существующих в природе и в нашем мире вещей. Эта пещера одновременно является и мрачной бездной, и колыбелью всего сущего, и воплощением таинственного запредельного, потустороннего мира: «Когда волна набегала и накрывала вход в пещеру, все вокруг озарялось ярко-зеленым сиянием. А затем вода отступала со странным гулом, будто бы шедшим из-под земли, и все вокруг начинало сверкать бликами, которые посылало озаренное солнцем море. В тот день Мюмтаз, в коротких штанишках, подперев обеими руками подбородок, много часов просидел на камне, молча наблюдая эту игру света и теней».

«Эллинистическое», полуязыческое восприятие действительности проскальзывает в фантазиях главного героя романа не только в детском возрасте; оно не покидает его и в дальнейшем. Ключевую роль в этом восприятии играют, как и в фантазии древних эллинов, «всепобеждающее» Солнце и мощная, всесильная морская стихия. Солнце сопровождает Мюмтаза (само имя героя в переводе с арабского означает «Превосходный», «Отличающийся от других», «Наилучший») в его самых первых странствиях по Анатолийской земле и относится к нему благосклонно, по-отечески ласково:

«Верь мне, так, будто я — источник любого чуда, — говорило Солнце, — ведь все зависит только от меня; я могу и саму землю в золото обратить. Могу взять мертвых за волосы, встряхнуть и пробудить ото сна. Мысли могу расплавить, словно мед, и уподобить их моему драгоценному естеству. Я — владыка жизни. Там, где я нахожусь, отчаяния и тоски быть не может. Я — веселие вина и сладость меда».

Солнце, царящее над миром; пугающие мальчика огромные, оживающие в лучах светила скалы; зеленые, полные чудных тварей, морские глубины недолго держат героя в своем плену. На смену поклонению силам природы в его душе приходит очарование человеческой культурой, в первую очередь цивилизацией Османов, но также и западноевропейской классикой, и даже модными модернистскими течениями в живописи, музыке и литературе. Не пересказывая сюжетной линии романа «Покой», чтобы не лишать читателя блаженного удовольствия самому проследить все превратности судьбы основных его героев, отметим лишь наиболее значимые символы «восхождения» Мюмтаза в Новый Рим, Константинополь, Стамбул, ставший для него городом его судьбы. Проводником Мюмтаза становится его высокообразованный старший родственник Ихсан, мыслящий и рассуждающий на языке французских просветителей XVIII века. Ихсан (имя которого по-арабски означает «добродетель», «искреннее служение») воплощает собой умного человека, наделенного всевозможными знаниями, но холодно-рационального и чуждого жизни души. Между тем в душу самого Мюмтаза все сильнее проникает османская музыка, причем именно музыка, созданная членами суфийских братств — духовных объединений мусульманских мистиков. Музыка, несущая с собой в одно и то же время и дыхание жизни, и ужас смерти. Эта музыка неразрывно соединена с образом прекрасной возлюбленной Мюмтаза — Нуран («Светоносная»).

Нуран сама происходит из семейства потомственных членов суфийского братства (ордена) мевлеви, основанного великим Руми; ее предки и были творцами или, точнее, передатчиками той мистической традиции, которая породила бесподобные музыкальные шедевры, так сильно повлиявшие на жизнь героев романа «Покой». «Наследственный» характер переживаний и взаимоотношений Мюмтаза, Нуран и других персонажей очень важен для понимания того, что с ними уже произошло, или того, что случится в дальнейшем. Эти отношения строятся по суфийскому канону преклонения перед идеальной Возлюбленной (Возлюбленным), сопряженному с сильнейшими чувственными переживаниями, сменяющими друг друга почти без всякого перехода — от безумной радости до бесконечных страданий: «Он горел так, будто внутри него пылала сама реальность, скопившись в большом, драгоценном камне с глубинным светом. Такое сияние могло породить само величие, познание, достигшее максимальной ясности, или же красота, научившаяся убивать в себе все человеческое, дабы избавиться от слабостей».

Возлюбленная предстает герою в бесчисленных обликах, непохожих один на другой, она столь же изменчива и несводима к обычной женщине, как индийское божество с тысячью лиц, и бесконечна, как сама Вселенная: «Лица, которые одно за другим представляли ревность, любовь, раскаяние, чувство безнадежного поклонения, восстававшие из глубин его памяти внезапно, как яростный ураган, не оставляли ему ни малейшего места, чтобы приблизиться или хотя бы перевести дыхание; эти лица, заточив молодого человека в мире, который сами и породили, изнурили его; можно сказать, эти лица сами стали его постоянно меняющимися мирами». Мюмтаз замечает сходство своей любимой с прекрасными юными виночерпиями на старинных миниатюрах; он облачает ее в пышные османские наряды; она просто ослепительна в своей природной красоте, отраженной солнечными лучами и блеском морской воды (заметим в скобках, как богиня любви Афродита, вышедшая из морской пены). В лучах любви и сам Стамбул вместе с проливом Босфор и окрестными холмами предстает глазам влюбленного (и автора) будто золотой фон изысканных средневековых миниатюр школы Герата. В страсти Мюмтаза и Нуран на первый план выходит нечто скорее языческое, эллинское, чем собственно суфийское (хотя оба они охотно разговаривают на близкие к суфизму темы), — обожествление конкретного человека и саморастворение в нем: «Впоследствии Мюмтаз часто вспоминал, что происходило после того, как он впервые увидел ее обнаженной в полутемной комнате с плотно закрытыми ставнями. Казалось, все сияние звезд, весь свет бриллиантов сквозили там. То было мгновение ликования света, его хвалебная ода и молитва, когда все вдруг стало ослепительным и зарделось, когда часть его, Мюмтаза, души пылала, сгорала, но вновь тысячи раз восставала из пепла».

С другой стороны, худой, бледный, с просвечивающими костями черепа, антагонист главного героя Суат (имя его переводится как «счастье») своим обликом и манерами явно напоминает Князя тьмы. Хотя об этом нигде прямо не сказано, но ряд намеков, сделанных автором, позволяет предположить в этом антигерое дьявольское начало. В то же время безмятежная улыбка, не сходящая с его губ, заставляет вспомнить об аналогичной «архаической улыбке», которую древние греки придавали лицам своих юных богов: без намека на сочувствие и сожаление. Эта улыбка сохраняется у него и после физической смерти. Суфизм представляется в романе и как мистическая связь с душами усопших предков. Избавиться от этой связи означает лишить себя самих прошлого со всеми накопленными им богатствами духа.

Суфизм и великие предки оживают для героев романа прежде всего в мелодиях традиционной музыки и в вызванных ими глубоких, таинственных чувствах: «Мюмтаз считал, что с любовью Нуран ему досталась целая культурная традиция; что в постоянных узорчатых переливах „Нева-кяра“, в тягостных мелодиях-бесте и радениях, созданных Хафизом Постом в ладе „Раст“, в мощных ураганах Деде, шум которых никогда не стихал в жизни Нуран, проявлялись разные ее лица — словно разные представления о Боге; и когда он так рассуждал, ему начинало казаться, будто он становится ближе к истинным творцам своей земли и своей цивилизации, а бренное существование Нуран на самом деле являет собой чудо нового рождения».

Эти мелодии воплощаются и в дивных строениях османской архитектуры, сохранившихся в укромных уголках старого Стамбула и Ускюдара. Но попытки героев представить себе «вживую» личность творца традиционной культуры, скажем, в лице жившего в XVIII веке поэта-суфия Шейха Галипа, воссоздать биографию которого мечтает Мюмтаз, обречены на неудачу, так как эти гении полностью растворились в своих созданиях. Об этом как раз наиболее емко говорит единственный в романе «живой» носитель суфийской традиции — флейтист Эмин Деде: «Эмин Деде был человеком, личность которого была скрыта его физической сутью и его культурой. Напрасно было искать в этом великом музыканте хоть какую-то искусственность поведения, хоть какое-то свидетельство внутренних бурь, которые могли бы обнаружить его личность. Он был очень похож на камень, на гальку, все края, все шероховатости которого были стерты и многократно омыты многочисленными волнами времени, ударявшимися о тот же берег; он казался одним из тех круглых и твердых камней, которые мы видим тысячами, когда гуляем по песчаному пляжу! Он даже не показывал вида, что сберегал в себе последние лучи мира, скрывшегося от нас, хранителем богатств которого он был. В своем смирении он был другом, равным для всех, не замечая в нашей жизни различий, не замечая даже тех многочисленных потерь в ней, которые превращали и его самого, и его искусство в прекрасную руину на заходе солнца».

Именно Эмин Деде с помощью своего искусства заставляет героев романа на какое-то время ощутить, что значит жить в настоящее мгновение, позабыв и о прошлом, и о будущем, и обо всех личных страстях и невзгодах. Они переживают духовное очищение, катарсис, участвуя в его исполнении или просто внимая ему: «А ней продолжал петь. Ней стал загадкой созидательного и разрушительного творения. Все, вся Вселенная, менялась в ритме его поэзии, формируясь из бесформенности; и с того самого момента, в котором она стала материей, она созерцала, безропотно покоряясь Творцу, все манипуляции с ее сутью. Там пенится огромный океан, тут становится пеплом огромный лес, звезды целуются друг с другом. Руки Мюмтаза стекали с коленей вниз, словно были из меда».

Путь, который предстоит проделать читателю романа, тернист и загадочен, как и сама жизнь…