Покойся с миром

X

Буквально через несколько секунд я промок до нитки. Прошел всего несколько футов сквозь густые заросли, и влага пропитала одежду насквозь. Я упрямо шел вперед, надеялся, что мне повезет, и одновременно напрягал плечи в ожидании выстрела, который убьет меня.

Удача улыбнулась мне буквально через несколько ударов сердца.

Слева от меня в зарослях появился просвет. Вряд ли это можно было назвать тропой. Просто в том направлении было меньше сопротивления, и я воспользовался этим. Наклонялся, чтобы ветви не хлестали по лицу. Трава цеплялась за щиколотки. С трудом продрался между двумя деревьями, чувствуя, как колючки раздирают одежду. Просвет немного расширился, и мне удалось преодолеть бегом футов двенадцать, но потом заросли стали еще гуще, и петли лианы пытались опутать меня.

Звуки выстрелов теперь звучали глуше и реже, иногда стихали совсем. Я выскочил на небольшую поляну, с трудом подавил желание перебежать ее напрямик и предпочел обойти. Погони я не слышал — джунгли глушили посторонние звуки, но порождали свои собственные. А затем я понял, что постепенно выхожу на какую-то возвышенность.

Мачете я пользовался крайне редко и осторожно, чтобы не оставлять слишком очевидных следов. Примерно через полчаса я уже тяжело дышал, кровь текла из многочисленных порезов и царапин, привлекая насекомых, но мое непрерывное движение, пленка пота на теле и дождь не давали им почувствовать себя хозяевами на моем теле, за исключением самых упрямых и хитрых.

Я не знал, какое точно расстояние преодолел, но возникло ощущение, что удалось, по крайней мере на время, оторваться от преследователей. И тут я услышал характерный гул, а буквально через несколько секунд увидел на высоте макушек деревьев военный транспортный вертолет! Спрятаться в такой густой растительности не представляло особого труда. Я упал на землю, и скоро вертолет скрылся в направлении поселка, откуда я пришел.

Дальше! Дальше! Мысль о том, что по следу идет целая армия охотников, заставила меня яростно размахивать мачете, не заботясь о скрытности, в надежде поскорее выбраться на местность, по которой я мог бы передвигаться гораздо быстрее. Несколько удивлял тот факт, что я до сих пор не встретил ни одного жителя поселка. У меня была надежда, правда слабая, что, если отойду от поселка достаточно далеко, кто-нибудь из них заметит меня и предложит помощь. Не повезло. Либо они заметили меня, но предпочли не связываться, либо убежали в другом направлении.

Земля пошла вверх под небольшим уклоном, заросли стали не такими густыми, но я по-прежнему ничего не видел дальше чем на десять футов в любом направлении. Через некоторое время идти стало немного легче, и я понял, что поднялся на какую-то возвышенность. Я рискнул пересечь по прямой следующую полянку — силы оставляли меня, а убежать хотелось как можно дальше. Риск был велик, но никто в меня не выстрелил, и удалось довольно быстро преодолеть тридцать или сорок футов. На дальней стороне растительность была менее плотной.

Через минуту послышалась стрельба выстрелов. Может быть, солдатам удалось загнать кого-то из туземцев. Я подумал о Марии, поморщился и пошел дальше. И раньше я ничем не мог помочь ей, а теперь тем более. Будь проклят этот Эмиль со своим чемоданом! Для него-то проблемы закончились. Я подумал, что значило для него изречение mors janua vitae тогда и теперь.

Ступни болели, но успокаивала уверенность, что скоро они онемеют. Они всегда выражали протест, если я шел пешком слишком долго. Скорее всего, это было вызвано плохой циркуляцией крови…

Я проклинал Карла Бернини, который выбрал такое неудачное место для смерти, как моя галерея, и втянул меня во все это. Делом всей моей жизни, если, конечно, мне удастся ее сохранить, будет выяснение того, почему так произошло. Самое страшное проклятие, однако, я приберег для Коллинза. Anathema sit![18]

Склон обрел крутизну, но я упрямо шел вверх. Лес стал еще реже, и я был благодарен ему за это. Удалось увидеть то, что находилось на достаточно приличном расстоянии впереди, и я понял, что поднимаюсь на холмы, с которых наблюдал за нами Эмиль. Откуда-то сзади и снизу все еще доносились звуки выстрелов. Я в который раз пожалел, что у меня нет автоматического оружия и места, где я смог бы свернуться калачиком, прижав его к себе, и отдохнуть. Не отказался бы я и от фляги с водой.

Я не хотел, чтобы меня заметили на макушке холма, но понимал: если поднимусь чуть выше, то смогу гораздо быстрее перемещаться вправо или влево. Значит, вперед и вверх, хотя чемоданчик становился тяжелее с каждым шагом.

Чемоданчик… Следовало от него избавиться. И не только из-за усталости.

Если меня обнаружат без чемоданчика, то убивать, скорее всего, не станут и у меня будет хоть маленькое, но преимущество. Да, от чемоданчика надо избавляться.

Я осмотрелся в поисках чего-нибудь приметного, что можно было бы запомнить в качестве ориентира.

Минут через пять разглядел макушки ближайших холмов. Еще через несколько минут наткнулся на большой булыжник примерно в сотне ярдов от дерева, напоминавшего горбуна с клюкой, обошел его так, чтобы он находился на одной линии с вершиной второго холма. Вырыл рядом с булыжником неглубокую яму.

Положил туда чемоданчик, забросал землей, утоптал, прикрыл ветками и присыпал опавшими листьями и мелкими камнями.

Затем поспешил покинуть это место, приняв чуть влево.

Минут через пятнадцать вышел к заросшему кустарником оврагу, который, как мне показалось, пролегал между холмами. Решил пойти по нему. Я тешил себя надеждой, что холмы находятся между мной и местом боевых действий. Шагал как во сне, исчерпав все запасы адреналина, чувствуя лишь ноющую боль во всем теле. Размахивая мачете, я вынужден был держать его обеими руками, и казалось, что я пытаюсь разрубать телеграфные столбы. Большую часть времени я просто тащил его за собой, не обращая внимания на следы, которые оставляло лезвие. Несколько раз ронял, однажды почти потерял — пришлось вернуться шагов на двадцать, чтобы подобрать.

На другой стороне холмов светило солнце, склон резко уходил вниз к густым зеленым зарослям. Слава богу, идти пришлось под гору.

Я уже еле передвигал ноги и решил найти подходящее место для отдыха.

Через полчаса я лег в небольшую влажную яму рядом с гнилым стволом, забросал себя листьями и ветками и, не обращая внимания на назойливых насекомых, прижав к груди, как плюшевого мишку, мачете, переместился в лучший мир.

Проснулся я далеко за полдень. Разбудили меня выстрелы. Я не мог сказать, сколько времени продолжалась стрельба. Звуки медленно проникали в тот сенсорный информационный центр, который занимался обработкой подобных сигналов. Центр немного пожужжал, погудел, потом начал постепенно подталкивать меня к бодрствованию.

Я лежал в яме и жалел об этом. Страшно хотелось пить, тело было залито потом и болело. Я не шевелился, просто лежал и слушал.

На некоторое время наступила тишина, потом раздались выстрелы, затем — снова тишина. Еще я услышал чьи-то крики, но слов разобрать не смог. Все это происходило на том же склоне холма, на котором находился я.

Наконец все мои органы чувств ожили, но стало еще хуже, потому что я не смел пошевелиться. Впрочем, я давно оставил мысли об удобстве. Постарался развить в себе стоическое отношение к невзгодам и думал лишь о том, что происходит.

С их стороны вряд ли разумно было бы охотиться на туземцев только ради того, чтобы убить. На подобные зверства уходит драгоценное время, в течение которого могут быть подготовлены ответные действия, очень эффективные, учитывая знание туземцами местности. Я решил, что люди Моралеса преследовали какую-то другую цель. Может быть, у них сложилось впечатление, что документы находятся у индейцев.

Я изменил позу, чтобы хоть немного расслабиться, и стал ждать.

Прошел час, а я все еще ждал. Не было слышно ничего, кроме обычных лесных звуков.

Почти миновал второй час, прежде чем ситуация изменилась.

Замолчали птицы. Я слышал их так долго, что перестал обращать внимание, но когда они замолчали, это поразило меня больше, чем какой-нибудь грохот.

Я боялся даже повернуть голову. Невозможно было определить, как близко находится незваный гость, пока он не выдаст себя. Я стал напрягать и расслаблять мышцы, чтобы все системы пришли в состояние готовности и поняли, что за пультом управления по-прежнему нахожусь я.

Прошло много времени, прежде чем я услышал.

Звуки их передвижения по зарослям донеслись до меня, стихли, возникли снова, снова стихли, снова возникли. Иногда я слышал голоса, но слов разобрать не мог. И не мог определить, как далеко от меня они находились, но уже представлял, в каком направлении они двигались.

А двигались они крайне медленно и прошли мимо на большом расстоянии, направляясь, как мне показалось, на северо-восток. Постепенно доносившиеся до меня звуки становились все тише.

Только после этого я позволил себе пошевелиться.

Медленно, мучительно подтянул колени к груди и перекатился на бок.

Потом встал на четвереньки, вытянув перед собой руку с мачете…

Двинулся вперед, расчищая путь перед собой, прежде чем переставить ногу…

Осторожно, медленно, бесшумно…

Я начал догонять их. Наконец занял положение слева и сзади от отряда. Шел за ним, напрягая слух, готовый в любую секунду упасть или броситься вперед.

Когда они останавливались, замирал и я. Когда продолжали движение, я следовал…

Они остановились на продолжительное время, и я позволил себе подползти ближе.

Их было трое, они разговаривали. Я все еще не мог разобрать слова, но узнал голос Моралеса.

Лежа на животе, я смотрел на них сквозь плотную стену растительности. До них было футов сорок, двое стояли, один сидел на земле, но рассмотреть их как следует не удавалось, потому что ветки кустарника шевелились под ветром и то и дело заслоняли обзор.

Наконец я узнал их. На земле, прислонившись спиной к дереву, сидел Виктор. Он тяжело дышал. Иногда стонал. Доминик и Моралес стояли поодаль. Оба оживленно жестикулировали.

Потом Доминик подошел к Виктору и дал ему напиться из фляги. Я облизнул губы — мне тоже ужасно хотелось пить. Доминик закурил, сунул сигарету Виктору в губы. Моралес не приближался.

Через несколько мгновений Доминик сделал быстрое движение правой рукой, и я не сразу понял, что произошло. Он достал нож из ножен и молниеносным движением перерезал Виктору горло.

Потом он стал действовать методично: потушил окурок, сиял с трупа ремень с флягой, ножом и пистолетом. Повесил ремень себе на плечо. Обшарил карманы покойника, взяв все, что в них лежало, я не видел точно, что именно. После этого растянул тело на земле, сложил руки на груди. Моралес громко назвал его дураком, но Доминик, не обращая на него внимания, стал срезать ветви с листьями и закрывать ими тело. Потом он постоял над ним в течение нескольких секунд, склонив голову, перекрестился, наклонился и поднял с земли винтовку.

К нему подошел Моралес, что-то сказал, и они продолжили путь в прежнем направлении.

Я долго лежал не двигаясь, обдумывая то, чему только что стал свидетелем.

Раненых подельников убивают, если они могут сообщить противнику какие-то ценные для него сведения. Что пагубного для Моралеса мог сообщить группе безграмотных туземцев Виктор? Ничего или очень мало. Следовательно, учитывая, что я слышал стрельбу и Моралес явно спасался бегством, преследовал его кто-то другой, а не местные жители. Кто?

Я, естественно, даже догадаться не мог, кто это был. Лес, очевидно, кишел разбежавшимися индейцами, людьми Моралеса и неведомыми преследователями последнего. А причиной переполоха, скорее всего, были документы Бретана. Я единственный знал, где они, поэтому представлял для всех интерес не меньший, чем хорошее полотно в Музее Искусства Джона и Мэйбл Ринглингов. Я должен был опасаться тех, кто находился впереди, и тех, кто сзади, не говоря уже о тех, кто слева, справа и сверху.

Думая об этом, я медленно двинулся вперед.

С расстояния нескольких ярдов осмотрел полянку — вроде все тихо, — однако для верности решил обойти ее стороной.

Никаких ловушек не было, не было и признаков погони. В течение часа я, сократив расстояние, продолжал идти за Моралесом и Домиником, держась далеко справа.

Они остановились на привал примерно через два часа, и я с удовольствием воспользовался этой возможностью, чтобы тоже отдохнуть. Лег на живот и стал наблюдать за ними, пока они сидели на поваленном дереве, курили, держа винтовки наготове. На этот раз я рискнул подползти ближе, так как уже начинало темнеть.

Моралес, Моралес… Ты так близко, а у меня, к сожалению, нет винтовки.

Сейчас мы подобны одиноким плотам в бескрайнем синем океане, непрерывно приближающимся друг к другу, но ты даже не подозреваешь о моем существовании. Терпение? Его у меня хватает, и я весь отдался блаженному чувству предвкушения возмездия. Ах, если бы вы с Домиником разошлись в стороны хотя бы на короткое время, это значительно упростило бы мою задачу. Впрочем, если не сейчас, то… ночь будет длинной и очень темной.

Они продолжили путь, прежде чем стемнело. Я последовал за ними и нашел отличное укрытие в густых кустах, когда они снова остановились.

Они начали срезать ветки, чтобы устроиться на ночлег. Тихо переругивались. Костер разводить не стали. Курили, пили воду из фляг, обсуждали возможность подстрелить утром какое-нибудь животное, чтобы поесть.

Я вспоминал наше с Марией заключение, допросы, мое обещание отомстить…

Нет, завтра тебе не придется охотиться, Моралес. Я возражаю против того, чтобы ты предстал перед судом и понес законное наказание. Мои принципы позволяют мне совершить над тобой самосуд. Я не верю в высшую меру наказания, поскольку не верю, что государство имеет право лишать человека жизни. Однако ничего не имею против убийства. Никогда ни с кем не заключал общественный договор и всегда по убеждениям и характеру был анархистом. Не чувствовал себя ответственным за устройство этого мира, поэтому и не считал необходимым соблюдать установленные правила. В качестве жертвы общества я был готов сосуществовать со злодеями худшими, чем я, пока не были превышены пределы допустимости. Когда такое происходило, я либо убегал, либо наносил ответный удар, часто анонимно и оружием, которое находилось в моем распоряжении, а не тем, применение которого допускалось. Я счастлив, конечно, что не все придерживались моих взглядов, иначе я не мог бы жить так, как жил, то есть где-то на границе между цивилизацией и недовольством ее благами, потому что прежнего положения вряд ли можно было добиться и меня насильно лишили бы пребывания в состоянии aurea mediocritas.[19] Возможность возникновения подобного состояния по-прежнему была весьма туманной, что приводило такого прагматика, как я, в отличное расположение духа. Моралес, я сражаюсь не за победу, а за сохранение равновесия. Никакой победы не будет, но твоя смерть позволит мне сохранить тупиковую позицию на переговорах с существованием. Отдохни пока. Я тоже отдохну. Это ничего не изменит. Завтра тебе не придется охотиться.

Они долго сидели и разговаривали, потом легли — видно, решили поспать. Но все не умолкали. Это расстраивало все мои планы. Как только я решал, что они задремали, один из них начинал что-то бормотать и все повторялось в который уже раз. Бессонница? Волнение и страх? Вероятно. Я сам чуть не заснул.

Стало совсем темно, и когда над нами пролетел вертолет, лишь свет звезд позволял видеть его очертания. Он летел довольно высоко, но звук было легко узнать. Кажется, я слышал его и раньше, но четко различил лишь на этот раз.

Этот шум, конечно, разбудил их, и снова начались разговоры. Через некоторое время они закурили. Я подумал, не стоит ли подползти ближе, чтобы узнать, о чем они говорят. Но решил не делать этого, потому что тема их разговора уже не имела никакого значения.

Потом они стали говорить громче, я несколько раз услышал слово «часы», Доминик поднес левую руку к глазам.

Затем, тяжело вздохнув, встал, походил немного, посмотрел вокруг и сел на камень, положив винтовку на колени. Моралес остался в горизонтальном положении.

Великолепно! Все время я боялся, что они забудут о необходимости выставить часового. Они, слава богу, не забыли, что упрощало мою задачу.

Я испачкал ладони и лицо свежей грязью на случай, если старая начала отваливаться. Как приятно пахла эта смесь перегноя и земли. Потом осторожно покинул свою позицию, чтобы осмотреть лагерь с тыла и флангов. Обошел его три раза, постепенно расширяя круги, чтобы удостовериться, что никто не поступает со мной так же, как я поступаю со своими жертвами. Через некоторое время решил, что мои подозрения на этот счет относятся к области метафизики.

Подошел к ним, на этот раз гораздо ближе, чем раньше. Доминик встал и отправился в дозор. Я наблюдал за ним в течение не менее пятнадцати минут, пока он бродил, шевелил кусты и всматривался в темноту. Мои глаза уже привыкли к темноте, насколько позволял эффект Пуркинье,[20] кроме того, немного помогало призрачное сияние лунного диска.

Он снова сел на камень, и я приблизился еще на несколько футов. Я мог бы расправиться с ним при помощи мачете, если бы решил напасть немедленно. Но ведь я был уверен, что он закричит, может быть, даже успеет сделать несколько выстрелов, прежде чем я с ним покончу. Моралес тотчас проснется, и мне тоже придет конец. Я должен был покончить с Домиником в полной тишине.

Я подполз ближе, дыша широко открытым ртом.

Он снова встал и огляделся. Я замер.

Он отошел влево и остановился. Таким образом он подошел ближе ко мне, а от Моралеса его отделяло футов двадцать — двадцать пять. Пистолет по-прежнему висел у него на ремне, а винтовку он оставил у камня. Я никак не мог объяснить его действия…

…пока он не сорвал горсть листьев с ветки и не расстегнул ремень. Положив его на землю, он расстегнул штаны и спустил их вместе с трусами до колен.

Я начал двигаться прежде, чем он успел присесть.

Бесшумно подкрался к нему.

Конечно, не самый приятный способ умереть, но я не собирался смотреть этому дареному коню в зубы.

Он должен был умереть. Я не мог рисковать, пытаясь просто лишить его чувств. Если первый удар окажется неудачным, мне не справиться с двумя здоровыми мужчинами.

Доминик уперся обеими руками в землю для равновесия, а голову наклонил вперед.

Я поднялся на колени, выдвинул левую ногу. Поднял мачете высоко над головой и встал.

Человеку свойственно ошибаться. Жаль.

Лезвие, уже ринувшись вниз, зацепилось за какую-то проклятую лиану.

Доминик услышал, что-то прохрипел, вскинул руки и свалился на левый бок.

Я услышал хруст кости в руке, когда промахнулся мимо его шеи. Он закричал.

Я выпустил из руки мачете и попытался правой дотянуться до ремня с пистолетом. Левой обхватил его за шею и поднял на ноги перед собой.

Увидел вспышку, услышал выстрел как раз в тот момент, когда мои пальцы нащупали и расстегнули кобуру. Два выстрела были сделаны в мою сторону, прежде чем я смог открыть ответный огонь. Доминик вздрагивал при каждом выстреле. Моралес израсходовал все патроны, я выстрелил дважды, и этого оказалось достаточно, чтобы он выронил пистолет и упал на землю.

Доминик обмяк в моих объятиях, я услышал, как Моралес ругается. Разжал руку, позволив Доминику, ставшему моим щитом, упасть на землю. Моя левая рука была в чем-то мокром и липком. Я не мог определить, его это была кровь или моя.

Я перешагнул через Доминика и медленно направился туда, откуда он пришел. Приблизился к камню, на котором он недавно сидел, расположился на нем и стал наблюдать за Моралесом.

Он поднял голову и посмотрел на меня. Я не мог различить черты его лица.

— Я ранен, — сказал он через некоторое время.

— Я бы ни за что не догадался, — сказал я.

Он долго молчал.

— Уайли? Овидий Уайли? — спросил он. — Это ты?

— То, что от меня осталось.

— Я не должен был тебе доверять.

— Весьма проницательно с твоей стороны.

Случайный луч лунного света показал, что его винтовка лежит достаточно близко от него.

Я встал и подошел, держа его под прицелом. Ногой откинул пистолет в кусты и отодвинул винтовку так, чтобы он не мог до нее дотянуться.

Перевернул его на спину. Он позволил это сделать, не издав ни звука. Его рубашка и брюки были пропитаны кровью.

Сунув пистолет за ремень, я аккуратно снял с него рубашку, чиркнул спичкой и осмотрел его.

— Плохо? — спросил он, посмотрев мне в глаза.

— Две дыры, одна — в плече, вторая — в животе, — сказал я, потушив спичку. — Еще где-нибудь болит?

— Кажется, нет, — ответил он, тяжело дыша. — Не знаю. Живот болит сильно.

Я нашел его флягу, сделал глоток, дал попить ему, приподняв голову, и еще раз попил сам. Его рубашкой стер кровь с плеча, потом туго свернул, намочил водой и прижал к ране на животе. Положил его ладонь на рубашку, помог сесть и прислонил спиной к дереву. Закурил сигарету и передал ее ему.

— Спасибо, — сказал он.

Я вернулся к камню, взяв с собой флягу.

— Ловко у тебя получилось, — сказал он. — Не ожидал.

Я хмыкнул, решив, что он имеет в виду произошедшее только что. Он продолжил:

— Как тебе удалось так быстро вызвать их в поселок? Простое совпадение или за все нужно благодарить именно тебя?

— Немного повезло, — уклончиво ответил я, не желая признаваться, что сам ничего не понимаю.

Он закашлялся и издал короткий стон.

— Ну? — спросил он напряженным, как мне показалось, голосом. — ПОЛУЧИЛ то, что хотел?

— Да.

— Ты уверен?

— Что ты имеешь в виду?

Он фыркнул.

— То, что сказал. Никогда не следует обольщаться, верно?

Я не стал показывать, что меня встревожили его слова. В конце концов, какое мне дело, если с документами что-то не так?

И все-таки это меня встревожило. В самом деле обидно, если после всего, что нам пришлось пережить, эти бумажки окажутся бесполезными. Меня совершенно не интересовало, правильно они будут использованы или нет. Но намерения Эмиля казались мне наименее неприятными, и я испытывал желание помочь их осуществлению. Скорее всего, Моралес просто пытался выйти из игры не слишком изящно, и я решил больше не обсуждать с ним этот вопрос.

Я сходил за флягой Доминика. К нему самому прикасаться не хотелось, тем более забрасывать его ветками.

Я дал Моралесу еще попить и с удовольствием услышал, как участилось его дыхание.

— Давно узнал обо мне? — спросил он.

— Что ты на самом деле не полицейский, а служишь в должности Тупамары — или как ты себя называешь? Что ты можешь быть Саси? — спросил я. — Я не знал. Начал подозревать лишь после того, как ты отпустил нас.

Он хмыкнул:

— Ты должен был найти меня или бумаги?

Я не мог не почувствовать легкого торжества, потому что на самом деле бродил с завязанными глазами и чувствовал, как хвост осла щекочет предплечья.

— Конечно бумаги, — сказал я. — Сам ты никогда не считался слишком важной персоной.

Он зарычал и сплюнул.

— Процесс надо мной станет знаменитым! Вдохновляющий лозунг для всего движения! Будут похищать дипломатов и требовать моего немедленного освобождения. Ты хапнул больше, чем сможешь удержать, Овидий. Взяв меня, ты лишь укрепил движение!

Он закашлялся, схватился за живот и застонал.

— Они скоро придут? — спросил он.

— Кто?

— Твои коллеги, постоянно сующие нос не в свои дела. Не знаю, как вы еще называете этих свиней. Настал момент твоей славы. Когда они придут, наконец?

— Чувствуешь себя хуже? — поинтересовался я.

Он выругался.

— Мог бы захватить с собой морфин для неотложной помощи! — прорычал он.

— Кажется, виной всему некоторое недопонимание с твоей стороны, — сказал я, вернувшись к камню и глотнув воды. — Меня совершенно не интересует, Саси ты или нет. Мне важно, что ты — Моралес, и я поклялся тебя убить.

— Врешь! — воскликнул он. — После смерти я стану мучеником. Я слишком влиятелен, чтобы мной занималась мелочь вроде тебя. И останусь таким, живой или мертвый.

Он помолчал.

— Кому поклялся?

— Себе, — ответил я. — Не следовало так обращаться со мной и с Марией. Кстати, не обольщайся, мучеником ты не станешь. Тебе далеко до Че Гевары. Утонешь, не оставив кругов на воде. Сколько людей знает, кто именно был Саси?

— Я тебе не верю, — сказал он. — Если не врешь, почему просто не всадишь в меня еще одну пулю, чтобы прикончить?

— Потому что хочу посмотреть, как ты сдохнешь.

После очередного приступа кашля он сказал спокойным и тихим голосом:

— А ведь я все еще могу навредить тебе.

Я сидел и курил. Пусть говорит, что еще ему остается делать? Однако интересно, как именно он способен мне навредить.

— Человек, который дал тебе документы… — сказал Моралес полным злобного торжества голосом. — Не знаю, кто он такой, но только не Эмиль Бретан.

Вот оно что. Я ответил с легкой ноткой усталости, которую достаточно легко было изобразить:

— Мне все равно.

Он многое мог рассказать, но я не доставлял ему удовольствия вниманием к его словам. Постепенно он угас, даже не сумел изобразить напоследок вспышку гнева. Наконец он замолчал, а я стал ждать, когда пройдет ночь.

Я настоял на беседе с глазу на глаз. Не разговаривал ни на какие другие темы, постоянно повторял свое требование, пока они не поняли наконец, что уступать я не собираюсь.

Они вывели Марию из хижины и оставили меня наедине с ним. Я сомневался в том, что здесь успели насовать «жучков», но предпочел разговаривать шепотом.

— Клод, — сказал я, — как ты себя чувствуешь?

Он лежал на койке, смотрел в потолок. Верхняя часть его туловища была перебинтована. Он едва заметно улыбнулся и ответил:

— Поправляюсь.

Он повернул голову и посмотрел мне прямо в глаза.

— Как ты узнал? — спросил он.

— Моралес сказал, что ты не Эмиль. Думал, что это расстроит меня. Ошибался.

— А где сейчас Моралес?

— Умер.

— Как?

— Я убил его.

— Рядом никого не было, когда он тебе это сказал?

— Никого.

— Ты никому не говорил?

— Нет, и не собирался.

— Отлично. Значит, у меня есть немного времени. Почему ты решил, что я Клод, когда узнал, что я не Эмиль?

— Честно говоря, я начал подозревать, что ты Клод, довольно давно. Эмиль исчез до твоей мнимой смерти. Меня удивило, что он узнал о ней так быстро, потому что в то время он метался по стране, перераспределяя деньги. Зачем ему понадобилось взламывать собственный сейф, чтобы забрать документы? Его исчезновение, твоя мнимая смерть, за которой последовало его появление, но с совершенно новым набором убеждений, — все это выглядело более чем странно. Но окончательно меня убедило твое нежелание встретиться с Марией. Даже Моралес не был уверен в том, кто ты такой. Его озадачило появление из ниоткуда человека, разбирающегося в финансах, обладающего полнотой знаний о предприятии и сильным физическим сходством, который начал вызывать у всех тревогу. Он думал, что ты — советский агент, занятый в сложной схеме дискредитации ЦРУ. Он даже немного обиделся, что его организации не оказали доверие и не посвятили в тайну, потому что он со своими людьми мог бы оказать содействие. У него не было времени допросить тебя надлежащим образом?

— Нет, контратака началась буквально через несколько минут.

Он снова перевел взгляд на потолок.

— Значит, ты догадался, что произошло с моим братом, — сказал он.

— Когда у тебя начались трудности в Риме, думаю, ты обсудил с ним возможность твоего быстрого перелета в Бразилию. Это не могло не встревожить его, потому что он тесно сотрудничал с Моралесом и его людьми — вот почему Моралес счел тебя самозванцем — и не выполнял должным образом договоренности, касающиеся распределения направляемых тобой денежных потоков. Он уговорил тебя встретиться с ним в Лиссабоне, хотел склонить на свою сторону, прежде чем ты приедешь в Бразилию, увидишь все собственными глазами и устроишь ему большие неприятности. Я полагаю, когда за неизбежным спором последовала драка, Эмиль был убит случайным выстрелом, причем в лицо, так что даже Мария не сумела его опознать. У тебя возникла мысль выдать себя за него и постараться, насколько это возможно, исправить то, что он натворил.

— Спасибо, — сказал он. — В целом правильно. Сейчас об этом знают только трое.

Да, только трое. Он, я и Мария. Нет, если в правильном порядке, то он, Мария и я.

— Скажи, будь ты не Эмилем Бретаном, был бы у тебя доступ к тем суммам?

— Да, — ответил он, повернувшись ко мне. — Я все устроил. Доступ к некоторым счетам можно получить только по отпечатку пальца. Моего, естественно. А что?

— Если ты умрешь снова, оба Бретана окончательно сойдут со сцены и у тебя будет полная свобода распоряжаться средствами для этой территории по собственному усмотрению.

— Я тебя не понимаю.

— Врач, который тебя заштопал, сказал, что ты будешь жить?

— Да.

— Значит, все достаточно просто. Он ошибся в своем прогнозе. Он войдет сюда, проведет с тобой некоторое время, потом выйдет из хижины и объявит всем, что возникло обострение с массивным внутренним кровотечением, за которым последовала остановка сердца, затем подпишет свидетельство о смерти, в нем будет указано, что Эмиль Бретан умер здесь и сегодня. Потом мы все уедем отсюда, а ты поправишься и займешься своими делами. Вот еще что. Ты высказал предсмертное желание быть преданным земле здесь, в кругу туземцев, которых очень сильно полюбил за их исключительную доброту и так далее.

— Разве такое возможно? И почему ты предлагаешь так поступить?

— Ты каждый день получаешь газеты?

— Да, но обычно с опозданием на пару дней. Водители автобусов оставляют их на станциях. Потом кто-нибудь из туземцев приносит их мне.

— Спасибо. Это кое-что прояснило. Ты послал Веру искать меня, прочитав статью в газете, правильно?

— Да. Ты был единственным известным мне агентом ЦРУ. Я прочел ей статью и сказал, что должен поговорить с тобой. Она пообещала, что найдет тебя и привезет сюда. Она странная, но очень находчивая женщина.

— Пожалуй. Тем не менее он не мог все это знать. Очевидно, исчерпал все возможности в этом деле.

— О ком ты говоришь?

— Об одном агенте ЦРУ, который давно руководил этой операцией. Вернее, я узнал о том, что он агент, лишь сегодня утром, когда он пришел ко мне на помощь со спасательным отрядом. Раньше я знал его как второсортного искусствоведа. Очень хорошая крыша. Она позволяет путешествовать по всей Европе, обеспечивая массу свободного времени. Должно быть, он наткнулся на это дело во время расследования операций «Знака Рыбы», или оно даже стало причиной, по которой он стал использовать эту крышу. Вряд ли он посчитает чудовищным искажением фактов, если я попрошу его подтвердить, что Эмиль Бретан умер здесь, сегодня, а не несколько лет назад в Лиссабоне.

— Он твой хороший друг и согласится выполнить такую просьбу?

— Конечно нет. Но ты больше его не интересуешь. Ему нужны только документы. Я единственный, кто знает, где они находятся. Я уверен, что мы сумеем договориться.

Он долго лежал, очевидно обдумывая мое предложение, потом сказал:

— Не знаю, как тебя благодарить.

Я достал грязный бумажник, а из него не менее грязную визитную карточку.

— Возьми, — сказал я. — Вспомни обо мне, если нужно будет выставить на рынок какие-нибудь местные произведения искусства.

Он взял карточку и кивнул. Потом улыбнулся.

— Requiescat in pace,[21] — сказал я. — Mors janua vitae.

Впоследствии мне приходилось читать на последних полосах «Таймс» загадочные статьи, в которых говорилось о «Бассенрате», о незначительных перестановках в правительстве и непрекращающихся преследованиях революционеров. Обычная чепуха. Мария и Вера отвезли меня в аэропорт. Вера подарила мне figa — амулет на счастье в виде кукиша, который я небрежно бросил в карман, Мария наградила прохладным поцелуем, который я не смог вежливо отклонить.

Она, конечно, осталась, чтобы продолжить работу с племенами Мату-Гросу. Кстати, Мария и Вера провожали меня дважды: второй раз — через несколько часов после того, как у моего самолета лопнули три колеса по левому борту, он чиркнул крылом по земле и вспыхнуло топливо. Не знаю, следовало мне благодарить этот кукиш в кармане или гипотезу Бервика, но два пассажира погибли, а я был единственным, не получившим ни царапины. Второй взлет прошел благополучно, хотя я чувствовал себя неловко, прощаясь с одними и теми же людьми дважды за утро.

Перелет прошел без особых приключений. Много времени я провел в раздумьях о том, какой могла бы быть совместная жизнь с Марией, и в воспоминаниях об автобольном матче, который мы посетили в Рио за день до отъезда в аэропорт. Автобол становился все популярней, хотя начинался этот вид спорта вполне скромно, как следствие ситуации с дорожным движением. В качестве игрового ноля использовалась широкая, заблокированная с обеих сторон улица, на которой две команды из пяти автомобилей с водителями играли в некоторое подобие футбола прочным мячом диаметром около четырех футов. Обычно использовались драндулеты, которые разлетались вдребезги в процессе игры. На этот раз команды ездили на машинах последних моделей, что привлекло огромную толпу зрителей. Я наблюдал за тем, как кузова с изящными плавными обводами превращаются в бесформенные кучи, думал о Марии, которая стояла рядом с Верой и отчаянно болела за одну из команд; так вот, я наблюдал за игрой и сочувствовал мячу, который, как и я, сначала находился в центре внимания… Да, зияющая бездна закрылась, и Клод, упертый полу святой, конечно, больше, чем я, подходил для этой ведьмы… Я имею в виду Марию… Не без сожаления я в последний раз втянул ноздрями запах серы вместе с выхлопными газами. Но философский склад ума позволил мне быстро успокоиться, да и метафора оказалась вполне удачной для поднятия морального духа. А еще, летя домой, я ел, пил и спал.

Уолтер принял меня благосклонно, как только понял, что все разговоры со мной о патриотизме или возможности хорошо заработать обречены закончиться ничем и согласиться я могу только на одно.

— Хорошо, сукин ты сын, — сказал он, закуривая сигару.

— Хорошо, сукин ты сын, — повторил он, размахивая ею, как раскаленным тавром. — Эмиль тоже мертв. Будь они оба прокляты. Я даже пришлю тебе копию свидетельства о смерти. Полагаю, ты хотел бы ознакомиться с моим отчетом, прежде чем я его представлю в контору.

— В этом нет необходимости. Я много лет читаю твои статьи и уверен, что ты без особых усилий сможешь всех запутать.

— Хорошо, сукин ты сын, — сказал он еще раз. — А теперь веди меня к документам.

И я повел его по джунглям и холмам, на то место, где большой камень стоял у похожего на горбуна с клюкой дерева.

Заключив сделку, мы пожали друг другу руки, а потом в Рио он угостил меня ужином в превосходном заведении, которое выбрал сам, желая продемонстрировать, что никаких обид между нами нет. Мои обиды испарились, когда я отведал заказанные им блюда. Я даже перестал злиться на него за то, что он убедил Марию взять передатчик вроде того, который Моралес пытался скормить мне. Этот передатчик позволил Уолтеру двигаться за нами со своим отрядом и следить за каждым моим шагом с того момента, как Моралес отпустил нас на свободу. Уолтер не захотел посвящать меня в свой план, справедливо полагая, что я откажусь. А с Марией он сумел договориться, поскольку она решила, что я ничего не делаю для достижения ее цели. Да, он все знал о Клоде и Марии. Он вообще следил за всеми, кто хоть как-то был связан с галереей «Знак Рыбы». Сдержит ли он свое обещание? Скорее всего, сдержит, потому что в противном случае не было никакого смысла затевать всю эту возню с воскрешением Клода Бретана, спасителя индейцев Бразилии. Более того, подобное действие стало бы, скорее, препятствием. Лучше пусть бродяга спит.

Дома меня приветствовал Билл Мейлер. Он вернулся в «Галерею Тельца» после моего отъезда и остался здесь, чтобы, по его выражению, «заткнуть пальцем дыру на время твоего отсутствия». Благодаря Биллу дом находился даже в лучшем состоянии, чем до моего отъезда. Он кое-что подкрасил, вымыл окна, вычистил шампунем ковровое покрытие. Узнав, что у меня нет никаких проблем с законом, он со слезами на глазах обнял меня, потом умчался куда-то, собрал людей и восстановил коммуну в одной из задних комнат. В тот вечер я закатил вечеринку — отпраздновал свое возвращение, и запах благовоний и невинности вернулся ко мне вместе с музыкой, смехом и грохотом мебели по ночам.

Через несколько месяцев я получил из Бразилии пробную партию произведений туземного искусства — в основном резьба по дереву — от некой новой фирмы. Иные работы были очень недурны. Один экземпляр, правда, вызвал у меня отвращение, это было изображение человечка с дыркой в животе, с непомерно большими половыми органами и невероятно уродливым лицом, которого за левую ногу кусала собачонка. Эту работу я приобрел сам и послал брату и невестке на годовщину их свадьбы, чтобы дать им понять, что мои обиды остались в прошлом. Надеюсь, это божество плодородия. И пусть получат сполна.

Работы туземцев заставили меня задуматься раньше времени. Я-то хотел отдохнуть, но вот хлынул ливень, и мои воспоминания потекли по сточной канаве к неизбежному. Мысленно я вновь пережил все, что со мной происходило совсем недавно: перемещения из тюрьмы в Виргинию, оттуда — в Рим, затем в Бразилию… Я словно воочию увидел расстрелянных, пережил пытки и издевательства, которым подвергался, одним словом, всю эту жуть, и даже те немногочисленные моменты, которые хотелось сохранить в памяти, а еще я вспомнил рассказанное Марией при прощании… Возможно, она считала, что обязана мне все объяснить, а может, ей просто хотелось выговориться…

Они с Карлом Бернини придумали довольно наивный план, как изменить свою судьбу. В прежние времена, когда его мозги еще не были отравлены алкоголем, он вряд ли пошел бы на это. Очевидно, положение его было безвыходным. Только этим молено объяснить, почему он решился шантажировать организацию со встроенной защитой от подобных действий. Они с Марией разыграли ссору и разрыв, чтобы не могло возникнуть подозрений в тайном сговоре. Она даже завязала отношения с первым попавшимся достойным мужчиной, которым оказался Клод, чтобы показать всем, что роман с Карлом остался в прошлом, не подозревая, конечно, какие чувства могут возникнуть у нее по отношению к этому человеку. Потом Карл, скрывавшийся в течение нескольких месяцев, снова встретился с ней. В последний раз. У него случались периоды просветления, и вот в один из таких периодов ему пришло в голову, что ради безопасности и увеличения интеллектуальных ресурсов им нужен третий человек, удачливый, успешный, с которым он работал раньше и которому можно было доверять. То есть я. Поэтому он прилетел в Нью-Йорк, чтобы разыскать меня. Потом, когда я позвонил ей в Риме, она подумала, что я согласился и вот мы отправились в Италию. В то время она разрывалась между первоначальным намерением шантажировать «Знак Рыбы» в связи с контрабандой и вновь обретенной любовью, предмет которой находился в Лиссабоне. Я решил для нее эту проблему несколькими фразами, сообщив, что Карл убит. Освободившись от обязательств по отношению к Карлу, она немедленно отправилась в Лиссабон, где обнаружила убитым Клода. Вернувшись домой, она напилась, пылая гневом и отчаянно себя жалея.

Таков был ее рассказ — в сущности, единственная дополнительная информация, которую мне удалось получить о своем бывшем партнере.

Лично мне реальными кажутся только два варианта. Первый: люди из «Рыбы» каким-то образом пронюхали о плане. Может быть, Карл проговорился, напившись. Они позволили ему добраться до моего дома и убили его там или привезли его туда и убили, оставив труп в качестве предостережения на тот случай, если мы с Карлом предварительно обсуждали этот план и я попытаюсь осуществить его в одиночку. Мысль о возможности такого варианта заставила меня несколько недоверчиво относиться к моим «рыбным» конкурентам, я даже не попытался связаться с художниками, список которых передал мне Бруно. Может быть, я зря это сделал, поскольку возможен еще один, даже более мерзкий вариант.

Способен ли был Коллинз (при условии, что ему нужен был именно я — а нужен был именно я, — потому что Мария знала меня и доверяла мне, а через нее я мог добраться до Клода, а через Клода погрузиться во всю эту заваруху в Бразилии, позволив событиям развиваться так, как они развивались, либо в соответствии с каким-то другим планом) принести в жертву одинокого, опустившегося, спившегося преступника, возможно находившегося на нелегальном положении, принести его, повторяю, в жертву и сделать это так, чтобы одновременно обвинить меня и пробудить у меня любопытство, причем настолько, чтобы я не только выполнял его поручения, но и желал, по крайней мере тайно, успешного завершения дела? Интересная мысль.

Я помнил также об анонимном звонке в полицию, который пробивал брешь в моей теории и укреплял основанное на косвенных уликах дело против меня. Кроме того, не следовало забывать о якобы существовавших отпечатках пальцев на оружии.

Впрочем, меня не очень интересовало, какой вариант был правильным: воспользовался Коллинз ситуацией или сам ее создал. Он обошелся со мной не менее бездушно и цинично, чем Моралес, и, так же как Моралес, ошибся. Он предположил, что, когда все закончится, я, если останусь в живых, не смогу освободиться от груза тяжелых воспоминаний и привыкну носить этот груз, жить с ним, поскольку пойму, что ничего другого не остается. Он был бы прав, если бы я играл по его правилам. Коллинз и Моралес представляли собой сегмент общества, который, если подвергается нападению с использованием разрешенного этим обществом оружия, оказывался защищенным бесчисленными слоями закона, бюрократии, лжи и отговорок. В своих дворцах они чувствуют себя в совершенной безопасности, абсолютно уверены в том, что обладают защитой от любых нападений в пределах правил игры, и при этом считают, что сами могут нарушать эти правила.

Рано было об этом думать, я хотел как следует отдохнуть, не привлекая к себе внимания, переместиться из людской памяти в забвение, но эти фигурки, любовно вырезанные из дерева руками забитых туземцев, чьих братьев Моралес расстрелял с такой же легкостью, с какой человек сбивает палкой цветок маргаритки, напомнили мне еще об одном моем обещании, выполнение которого зависело от того, удастся ли мне остаться в живых при встрече с этим негодяем.

Коллинз, вершитель судеб маленьких людей, Коллинз, принимающий решения, которые могли убить или покалечить полмира или полквартала, иногда ради достижения благородной цели, иногда без всякой пользы, мы с тобой неразрывно связаны, мы — братья. Мы оба понимаем, что помимо победы, поражения и патовой ситуации существует еще одна возможность закончить шахматную партию. Мы оба знаем, хотя этого не записано в правилах, что игрок всегда может сбросить доску со стола и задушить соперника.

Еще не настал день возмездия, и у тебя еще есть время для охоты на людей, тайны и власть, есть время и для жизни с претензией на благородство, в соответствии с изречением Аристотеля о том, что лучшее место для насилия — закулисье, где ты его не видишь.

Отдыхай. Отдыхай пока. Я отдыхаю, и ты можешь расслабиться.