Полет Жирафа

Я начал сказку так: «Однажды Заяц…»

Потом чуть-чуть помедлил, сомневаясь.

Потом, сомнения преодолев,

Я начал сказку так: «Однажды Лев…»

Потом сравнил я эти два «однажды»,

сообразил, что так бывает с каждым,

кто, в чём-то струсив, в чём-то осмелев,

однажды — заяц, а однажды — лев.

Конечно, львом нетрудно стать, когда ты

устроился на львиную зарплату

и гаркаешь на всех не хуже льва,

употребляя львиные слова.

Конечно, зайцем можешь стать легко ты,

когда тебя грозятся снять с работы,

соседи травят, у жены мигрень

и в школу вызывают каждый день.

Всё это так знакомо… Но однажды…

«Однажды» труса делает отважным,

из робких зайцев делает мужчин…

И это — сказки доблестный зачин.

Однажды в сказке может всё случиться.

А кто за остальное поручится?

Ведь даже сказка — в этом весь секрет —

однажды — сказка, а однажды — нет.

Любит заяц детектив, чтоб кидало в дрожь,

чтобы страх в него входил, как под сердце нож

Любит он читать о том, распаляя страх,

как под каждым под кустом притаился враг.

И в такой-то час невзгод видит он себя,

как по лесу он идёт, кобурой скрипя.

Волк петляет впереди, путая следы.

Ну, бандюга, погоди, мать твою туды!

И ныряет волк во мглу, в лоно тишины,

прижимается к стволу вековой сосны,

а другие два ствола на него в упор.

Волк басит: «Твоя взяла, гражданин майор!»

Пасть приходится закрыть и потупить взор. —

«Разрешите погодить, гражданин майор?»

А майор ему: «Шалишь, ну тебя совсем!

Погодишь, как загудишь этак лет на семь!»

Любит заяц детектив, чтоб под сердце нож

Там он смел и справедлив, там он всем хорош.

Ну, а в жизни он другой, сам себе не люб.

Выбивает дробь ногой, зубом бьёт о зуб.

Не вписать ему в актив выправку и стать…

Дайте зайцу детектив, чтоб героем стать.

Без завязки нельзя нам никак, а завязка приводит к развязке.

Два барана и третий — дурак — забрели в эту глупую сказку.

На широком речном берегу среди знойного душного лета

два барана паслись на лугу, а дурак находился при этом.

Что тут может случиться? И как? Не сгущайте, пожалуйста, краски!

Но решил искупаться дурак, и тогда появилась завязка.

Он верёвкой баранов связал, чтоб они сторожили друг друга.

«Попаситесь покуда», — сказал, прыгнув в речку с зелёного луга.

А баранам хватало травы, но, почуяв на шее завязку…

В этом месте опасном, увы, не кончается глупая сказка.

Соблазнившись таким пустяком — и верёвкой, и властию данной, —

каждый мыслит себя пастухом, а другого считает бараном

и заботится только о том, чтобы сделать товарищу хуже…

А веревка-то с каждым рывком и на собственной шее всё туже.

Каждый шепчет себе: не робей! Ну-ка дёрни ещё — для острастки!

А рывки всё слабей и слабей… И тогда наступает развязка.

Эта глупая сказка, увы, началась и кончается глупо…

Среди сочной, высокой травы: дурака ожидали два трупа.

Приходят к муравью друзья, печально хмурят брови:

«Хотим тебя похоронить, прости на этом слове».

«Да что вы, братцы, я живой, зачем вы сняли шапки?»

Качают братцы головой, заламывают лапки.

«Наш милый брат! Наш добрый друг! Нам бесконечно жалко!»

И муравья они берут, влекут его на свалку.

Но он не мёртвый, он живой, во здравии и силе,

а потому идёт домой, а не лежит в могиле.

Приходят к муравью друзья: «Старик, ты нас не понял.

Мы выплакали все глаза, а ты не похоронен».

И, высказав такой упрёк, берут его под ручки:

«Да, кстати, мы тебе венок купили в счёт получки».

И вслед за этим без труда, без лишней проволочки

они ведут его туда, где можно ставить точку.

Но он не мёртвый, он живой и жить ещё способен,

а потому идёт домой, а не лежит во гробе.

Приходят к муравью друзья: «Да что ж это такое?

Уже протоптана стезя к молчанью и покою.

Будь другом! Не сочти за труд!..» И, к уговорам глухи,

Они опять его берут… Ну, словом, в том же духе.

Из всех гробниц, из всех могил сбегал домой покойник,

покуда не сообразил, что там лежать спокойней.

Никто тебя не теребит, никто не докучает,

и все живые муравьи в тебе души не чают.

С тех пор упрямый муравей лежит вдали от дома.

И кто-то из его друзей, смеясь, сказал другому:

«Как будто парень не дурак, а главного не понял.

Других хоронят разве так?!

А он — взаправду помер!»

Жила-была вилка по имени Ложка.

Быть может, судьба засмотрелась в окошко,

а может, она заглянула в бутылку,

когда вместо ложки состряпала вилку.

И так это вышло нелепо и глупо,

что бедная вилка не может без супа,

на щи и борщи проглядела гляделки,

ночуя и днюя в глубокой тарелке.

И всё ж постепенно, от супа к окрошке,

освоила вилка профессию ложки.

Трудилась на совесть. Одно неприятно,

что всё из неё выливалось обратно.

И тут разыгрались вокруг аппетиты:

да что ж это, братцы? Едим, а не сыты!

И даже, стремясь накалить обстановку,

один аппетит объявил голодовку.

Такая вот вилка по имени ложка.

Из ложки такой не накормишь и кошку.

На эту бы ложку накалывать мясо,

она была б вилкой высокого класса.

Она даже внешне похожа на вилку.

Но просто судьба заглянула в бутылку,

а может, она замечталась немножко,

когда создавала несчастную ложку.

Но — ложка не ложка, — а всё же при деле.

Она от работы уже на пределе.

И, если покуда не все ещё сыты,

то, братцы, умерьте свои аппетиты.

А время беспечно бежит по дорожке

и черпает годы не вилкой, а ложкой,

и черпает счастье не ложкой, а вилкой…

Ну просто не может судьба без бутылки!

Жила-была температура,

незаурядная натура.

Мечтая жизнь прожить недаром,

она росла и стала жаром.

А жар, высокой цели предан,

таил мечту, что станет бредом…

Но тут, могильщик всех удач,

явился участковый врач.

В эвкалиптовом бору,

экзотической сторонке

так и тянет кенгуру

прикарманить кенгурёнка.

Прогуляться тет-а-тет,

повести игриво бровью…

Этот криминалитет

называется любовью.

Нет ни дуба, ни осины,

ни сухого стебля нет,

и собака по пустыне

ходит, ищет туалет.

Вот и вечер на исходе,

зажигают звёзды свет…

Так устроено в природе:

что-то есть, чего-то нет.

Вылетал собачий лай,

как с цепи сорвался,

но в полёте присмирел,

даже растерялся.

Где его бойцовский пыл,

чтоб рвануться в драку?

Что-то дома он забыл…

Он забыл собаку.

Те, что сами любили, поймут,

вы послушайте, как это было:

подцепила оглобля хомут,

а хомут приголубил кобылу.

А в кобылу влюблён тарантас,

разбитной, непоседливый малый.

Если б ими не двигала страсть,

всё бы это на месте стояло.

Любят слабых гордые сердца,

оттого любовь и правит миром.

Пуще сына, брата и отца

возлюбил младенцев грозный Ирод.

Он над ними и вздыхал, и млел,

государством правил — им в угоду,

Взрослым людям на его земле

от младенцев не было проходу.

Но однажды почта принесла

всю в слезах и подписях бумагу:

«Ирод, Ирод, отойди от зла,

сотвори какое-нибудь благо!»

Грозный Ирод на расправу лих,

и, не видя в мягкости резона,

он для блага подданных своих

объявил младенцев вне закона.

Побрели младенцы по земле,

сирые, без крова и призора.

За последних десять тысяч лет

не было подобного позора.

И опять моленьям нет числа,

за бумагой следует бумага:

«Ирод, Ирод, отойди от зла,

сотвори какое-нибудь благо!»

Ирод всё же царь, а не злодей,

хоть и срывы у него не редки.

Перестал преследовать детей,

приказал им выдать по конфетке.

И — дабы в дальнейшем избежать

толков и досужих разговоров,

он младенцев приказал держать

в специальном доме — под запором.

Но опять моленьям нет числа,

от просящих не ступить и шага:

«Ирод, Ирод, отойди от зла,

сотвори какое-нибудь благо!»

Никуда не спрятаться от просьб,

от петиций никуда не деться…

Вот тогда оно и началось,

это избиение младенцев.

Тяжела ты, шапка, тяжела!

Снова все клянут и укоряют:

«Ирод, Ирод, отойди от зла,

ничего взамен не сотворяя!»

На греческой площади людно.

Усталый и спавший с лица,

какой-то оратор приблудный

тревожит умы и сердца.

Афинское жаркое лето,

его не отыщешь, оно

давно уже кануло в Лету,

куда-то на самое дно.

Кольцом окружая столицу,

столетья над нею встают.

А там, у подножья, толпится

афинский рассеянный люд.

А в центре, как огненный кратер,

как пламя, что рвётся из тьмы,

грохочет, клокочет оратор,

тревожа сердца и умы.

Но что-то не видно тревоги,

скучает афинский народ

и прямо оратору в ноги

оливки лениво плюёт.

И зря вдохновения реки

струит исступлённый пророк…

Эх, греки, эх, древние греки,

вам даже и древность не впрок

Вот и рухнули преграды,

воссиял свободы дух.

Разбрелось по полю стадо,

Каждый сам себе пастух.

Но не одолел природы

возвышающий обман.

Так устроена свобода:

каждый сам себе баран.

Государство никак не уляжется

так, чтоб было удобно народу.

А народ всё никак не отважится

свой характер явить и природу.

Так всегда и водилось и водится:

правит бал то тиран, то урод.

А народ все никак не народится,

только делает вид, что живёт.

Насилие, насилие,

смешны твои усилия

скрывать своё бессилие,

пуская силу в ход.

Построивший Бастилию

окончил жизнь в Бастилии,

разрушивший Бастилию

взошёл на эшафот.

Ходят люди по планете —

Ать-два! Ать-два!

Ходят взрослые и дети —

Ать-два! Ать-два!

Это главные слова.

Слушай общую команду!

Твёрже шаг! В затылок глянь!

Вдарь по нотам, музыканты!

Запевалы — песню грянь!

А иначе дело — дрянь.

Чижик-пыжик-забияка

на Фонтанке водку пил.

У попа была собака,

знаем, кто её убил.

Шире грудь! Металл во взоре!

Подтяни живот и зад!

Как там десять негритят?

Утонули на просторе?

Ать-два! Ать-два!

Остальное трын-трава.

Убирайся, лень, с дороги!

Прочь, тоска! Сомненье, брысь!

У кого устали ноги,

тот на руки становись!

Громче маршевые звуки!

Зорче глаз! Чётче шаг!

У кого устали руки,

следуй дальше на ушах!

Патриоты, диссиденты,

Все на марше — и вперед!

Есть мечта у президента

так построить весь народ.

Жил на свете султан по прозванью Карем.

У султана Карема имелся гарем:

шестьдесят четыре персоны,

все крикливы, блудливы и сонны.

Настоятель гарема красавец Селим,

называвший гарем не гарем, а «горим!»,

умолял султана Карема

отпустить его из гарема.

Он учиться хотел. Но султан отвечал:

«Что такое, Селим? Почему заскучал?

Ты, что предан работе всецело,

оставляешь любимое дело?

Каждый хочет учиться, — промолвил Карем,

но не это от нас ожидает гарем.

Об учении думать не время:

посмотри, что творится в гареме».

А в гареме такое, что бедный Селим

наводил бы порядок до самых седин.

Но собрал он сознательных женщин

и нарёк их советом старейшин.

Эти мудрые женщины, знавшие толк

в чувстве долга и в том, чего требует долг,

неусыпно и неустанно направляли желанья султана.

Только тех отбирал для султана совет,

кто имел и заслуги, и выслугу лет,

кто был сдержан, уравновешен,

в мыслях скромен и в страсти безгрешен.

И султан загрустил от порядков таких:

«Что-то стал ты, Селим, затирать молодых.

Правда, старость почтенна, но все же

ты дорогу давай молодёжи».

А Селим бы и рад продвигать молодёжь,

только где молодую такую возьмешь,

чтоб она подошла по заслугам

и годами была, как старуха?

И всё чаще султан уходил в кабинет,

говоря, что для радостей времени нет,

что в его, государевой, власти

не своё, а народное счастье.

Но заметил, заметил учёный совет:

он впускал посторонних к себе в кабинет

Стоит только окну раствориться,

как в окошко сигает девица.

Что тут можно добавить? Гарем под рукой,

а супруг изменяет гарему с другой.

Тут — открыто сказать не пора ли? —

возникает вопрос о морали.

Был с султаном серьёзный, большой разговор,

пригласили его на персидский ковёр,

попросив напрямик объясниться:

что он делает с этой девицей?

От такого вопроса увяла трава,

что-то мямлил султан, подбирая слова,

и о чём-то смущенно просил он…

Но любовь придала ему силы.

«Я люблю эту женщину! — крикнул Карем, —

и любить её буду до гроба!»

И султан распустил нелюбимый гарем,

а Селима послал на учёбу.

Нужны жилетке рукава,

чтоб быть счастливой вместе с ними.

А то случится одева-,

а — ться якшается с другими.

Нужны галошам сапоги,

они в сомненье и тревоге:

не знаешь, встать с какой ноги,

чтоб лихо шлёпать по дороге.

Закату хочется в рассвет,

рассвету — в сумрак и ненастье,

и да упрямо рвется в нет,

предполагая в этом счастье.

Но счастьем нам не угодить,

одно мы в жизни знаем твёрдо:

едва научишься ходить,

как говорят: иди ты к чёрту!

А морда просит кирпича отнюдь не для беседы

о Тициановых холстах, о ритмах Дебюсси.

Нас окружает странный мир, который нам неведом,

его услышать и понять едва ли хватит сил.

Но морда просит кирпича. Не для высоких истин,

не для задумчивых страниц, что выстрадал Монтень,

Уходит солнце в облака, и опадают листья,

и стынут жаркие слова, и мысль уходит в тень.

А морда просит кирпича. Безмолвно, безнадёжно.

Откуда в мир она пришла? Куда она уйдёт?

Но просит морда кирпича… Когда-нибудь… возможно.

Жизнь продолжается. Всему настанет свой черёд.

Майор Иванов, хорошо пообедав,

случайно попал на обед к людоедам.

Смутился, конечно. И даже хотел

признаться, что он уже плотно поел.

Но было бы это едва ли уместно,

поскольку ему приготовили место

не за столом — в самом центре стола.

Гордыня майора была польщена:

ведь был он пока ещё только майором

и даже полковником станет не скоро,

майорство его остаётся при нём,

а тут — почитай генеральский приём.

Майору в майорах уже не сидится,

но что за причуда — на стол громоздиться?

Кому это нужно? Хорош этикет!

Ведь так из майоров дойдёшь до котлет.

И вдруг — словно что-то раздвинуло шторы

в смятенном и тёмном сознанье майора:

внезапно он понял, что это лишь сон.

Придётся, ребята, сменить рацион!

И надо же было вам так промахнуться!

Учтите: лишь стоит майору проснуться,

и ваш, мироеды, исчезнет и след.

Накроется ваш генеральский обед.

Так думал майор, беспощадно и едко.

И вдруг он осёкся, узрев людоедку.

Ах, как на майора смотрела она!

Ещё голодна, но уже влюблена.

У женщины связано то и другое,

и это в ней самое дорогое, —

так мнилось майору. Наверное, он

был тоже и голоден, и влюблен,

хотя перед сном хорошо пообедал.

И он бы проснулся назло людоедам,

за их людоедство воздал им сполна…

Но мысль промелькнула: а как же она?

Она же исчезнет, развеется, сгинет,

её не останется и в помине,

нигде для неё не отыщется мест…

Пускай перед этим хотя бы поест.

Как стало застолье за вилки хвататься,

он было подумал: пора просыпаться.

Но как тут проснёшься? Он просто без чувств

от этих бездонно разинутых уст.

Пусть ест дорогая. Куда торопиться?

В другой раз ведь может она не присниться.

Его уже режут, шматуют, едят,

а он всё храбрится; ни шагу назад!

и так хорошо на душе у майора!

Теперь он, конечно, проснётся не скоро,

и, может случиться, вообще никогда…

А что если это не сон, господа?

Выхожу из раздумья глубокого,

шевелю неживые слова.

Столько мыслей вокруг да около,

посредине — моя голова.

Возвращаюсь в раздумье снова я,

а в раздумье — темно и серо.

Подставляю под мысли голову,

как под кран пустое ведро.

Нет, не капает. Что-то испорчено.

Надо срочно что-то чинить.

Надо вызвать водопроводчика,

но не знаю, куда звонить.

Отошло начало от причала,

потихоньку движется к концу.

Но конец началу не к лицу.

Разве нет у нас других маршрутов?

Шёл по улице кирпич, кланялся знакомым

и всё дальше уходил от родного дома,

от родных кирпичных стен, отчего порога…

До чего ж ты хороша, дальняя дорога!

Крыша поехала в гости к забору,

в дом её лазили все без разбору.

Крыша вернулась и горько рыдает:

«Господи, клёпок опять не хватает!»

То ли в шутку, то ль всерьёз, в щёчку или в ручку

целовал утес взасос голубую тучку.

И теперь она о нём слезы проливает,

а утесу хоть бы что, говорит: «Бывает!»

Тычешься, тычешься вечно куда-то,

не утихает тыканья зуд, —

но если длинный ты и горбатый,

как доказать, что ты не верблюд?

Даётся немало полезных советов,

как сбрасывать вес и годами поститься.

Задача нехитрая — сесть на диету,

но как похудеть, чтоб на ней поместиться?

Ремень не в силах разгадать:

ну почему так в жизни водится?

В семье достаток, благодать,

а у него концы не сходятся.

Хотя у зайца мал авторитет,

но у него свои приоритеты:

медведем едешь — покупай билет,

коровой едешь — покупай билет,

лягушкой едешь — покупай билет…

И только зайцем едешь без билета.

Встретились селёдочка с огурцом солёным,

поклялись они в любви, преданной и вечной,

но на свадебном столе не везло влюбленным…

Ненадёжное оно — счастье с первым встречным.

Всем хорош вареничек, но ему не видно,

что там у него внутри: фарш или повидло?

Чтоб узнать наверняка, каков он на деле,

надо, чтоб вареничек непременно съели.

У зеркала нет своего отражения,

с ним было бы в жизни намного труднее:

оно б не имело того уважения,

какое имеет, его не имея.

Он был не гений, не герой — и это жаль, —

поскольку был он при дворе — и в этом соль, —

не только больше роялист, чем сам король,

но даже больше роялист, чем сам рояль.

Мораль голуба, а реальность груба,

не всякий рецепт для неё пригодится.

Ну, выдавишь ты из себя раба,

а как потом без него обходиться?

Дела шьются быстро, надежды малы,

уже вспоминаются грозные были, —

и храбрый портной бежит впереди иглы,

опасаясь, как бы его не пришили.

И смелые порой живут с оглядкой,

трусливым уступая торжество:

они хотя и робкого десятка,

но всем десятком прут на одного.

Жизнь — женщина, смерть — женщина

и женщина — судьба,

бесполое их опекает время.

Как человеку жить в таком гареме?

О чём тут говорить! Ему труба.

Дождались счастливого момента,

распахнули щедрые сердца.

Слушают себя аплодисменты,

позабыв и песню, и певца.

Кончен путь от причала к причалу,

но звенит и звенит бубенец.

Полюбило серёдку начало,

а конец уволок под венец.