Театр
Плоскость в пространстве. Параллельно друг другу движутся Прямая и Отрезок. Прямая движется прямо, а Отрезок петляет, доращивая себя собой.
ПРЯМАЯ (капризно): Ну когда же, когда наступит эта хвалёная бесконечность?
ОТРЕЗОК (петляет): И что тогда?
ПРЯМАЯ: Уже забыл? Мы же с тобой в бесконечности — что? Пере — что?
ОТРЕЗОК: Понятия не имею! (Петляет).
ПРЯМАЯ: Глупый! Все параллельные пересекаются в бесконечности. А мы с тобой пара — что? Значит, мы в бесконечности пере — что?
ОТРЕЗОК: Запудрили тебе мозги. Наобещают золотые горы — и всё в бесконечности. Но до неё ещё доживи.
ПРЯМАЯ (пылко): Мы доживём, доживём! Я тебе помогу! Я всегда буду рядом.
ОТРЕЗОК (в страхе): Ты? Рядом? До самой бесконечности? Ну, нет! Извини!(Разворачивается и петляет обратно).
ПРЯМАЯ (ему вдогонку): Ты опять забыл!
Мы же с тобой в бесконечности — что? Пере — что? Пересе — что?
Нет ответа.
РЕПЛИКА ПОД ЗАНАВЕС: Бесконечность — сказочная страна. В бесконечности пешеход пересечётся с трамваем, и оба будут счастливы.
Дело было в одной из воинских частей. Командовал частью полковник, и у него была жена, невероятная красавица. Вылитая мёртвая царевна из сказки Пушкина, только живая.
Правда, недолго. Была, была живая, а потом хлоп — и умерла.
Стоит полковник над мёртвой женой и не знает, что делать. А майор, человек бывалый, советует:
— Вы её поцелуйте, товарищ полковник. Некоторые от этого оживают.
Полковник — всё равно прощаться — поцеловал. А она не оживает. Ещё раз поцеловал — никакого впечатления. Не понравилось это полковнику. Говорит майору:
— Сам целуй, если такой умный.
Удивился майор: раньше от полковника таких распоряжений не поступало. Раньше бы он с удовольствием. Но мёртвую целовать не хотелось. Хорошенькое занятие — чужих покойников целовать. Но приказ командира не обсуждают. Пришлось поцеловать покойницу. Осторожненько так, чтоб случайно не прикоснуться. От такого поцелуя женщина принципиально не оживёт.
Позвал майор капитана. Капитан красивый, статный. От одного его вида любая женщина оживёт. А уж от поцелуя — какие могут быть разговоры.
Поцеловал капитан. Он так много женщин перецеловал, что уже не отличал живых от мёртвых. Крепко поцеловал, а покойница ноль внимания. Будто её не целуют, а в гроб заколачивают.
Конечно, это обидело капитана. Такого с ним ещё ни одна женщина себе не позволяла. Если ты полковница, думает, так тебе всё можно?
Позвал лейтенанта. От собственной жены оторвал.
К лейтенанту жена приехала, они между собой то-сё, в том числе и целуются, а почему бы нет в свободное время? И тут приказ: целовать жену полковника, жена, конечно, в слёзы. И не потому, что полковница умерла, а совсем по другой, личной причине.
Лейтенант, чтоб только поскорей отделаться, отбарабанил несколько поцелуев — и скорей к жене. Даже не оглянулся на полковницу, хотя раньше, не при живой жене говоря… Лейтенант есть лейтенант, ему лишь бы женщина была живая.
Позвали сержанта. Тот чуть сам не умер от радости, что ему доверили такое дело. Жену товарища полковника целовать. Щёлкнул каблуками, но приложиться не осмелился. Ещё раз щёлкнул каблуками, но этого оказалось мало, не оживает полковница, ну кто для неё сержант. Хоть режь её, хоть убей — не оживает.
Позвали солдата. Прибежал солдат. От усердия даже не заметил, что женщина мёртвая. Он вообще женщин давно не видел, забыл, как ихнего брата целовать, так вцепился в полковницу — не оторвешь. Какая женщина выдержит такое?
Ну, жена полковника не выдержала, ожила. А он, подлец, продолжает целовать. Живую! И она его не отпускает, вот что главное. Будто хочет с собой в могилу утянуть.
Еле-еле оторвали солдата. Повесили на грудь медаль. Майор уже губы нацелил на живую, ну и остальной офицерский и сержантский состав выстроился в очередь.
Полковник счастлив. Вот оно, братство воинское! Если дружно взяться, всем полком, всей дивизией, перед нами ни одна женщина не улежит.
Это сказка, что Оловянному солдатику на вторую ногу олова не хватило. В нём вообще не было ничего оловянного, кроме добродушного оловянного взгляда. Но при всём своём добродушии он умел за себя постоять. Другие бегали, суетились, а он твёрдо стоял на ноге, пока не достоялся до генерала.
Генерал у всех на виду, на него все обращают внимание. И тут некоторые стали замечать: чего-то генералу не хватает. То ли ему выправки не хватает, то ли мужественности. Присмотрелись — да ему же ноги не хватает! Уж не на фронте ли потерял?
Оказалось, не на фронте. Просто такая служба солдатская: приказ получен, и одна нога здесь, другая там. Так у него и вышло: одна здесь, а другая где? Вот к чему приводит буквальное исполнение приказов.
Но что дозволено солдатику, не дозволено генералу. Генерал должен двумя ногами стоять на земле, — если он, конечно, не сидит на лошади.
Попробовали пришить ему ногу, да никак не могли подобрать подходящую: то по длине, то по размеру обуви не подходит. Главный хирург очень сердился. Я, говорит, шью уже двадцать лет, бывало так, что ниток не хватало, иголок не хватало, но чтоб не было пришиваемого материала, — такое со мной случается в первый раз.
Это он так ногу обозвал генеральскую — пришиваемым материалом. Хорошо, что генерал был под наркозом, а то бы этот хирург из операционной ни одной ноги не унёс. А так, воспользовавшись тем, что начальство под наркозом, хирург заявил:
— Всё! Я умываю руки. Пусть этим терапевты занимаются.
И что вы думаете? Умыл. Чужие ноги дядя будет пришивать, а о своих руках вон какая забота.
Главный терапевт говорит: возможно, это от недостатка питания. Одна нога просто не выросла. Надо, говорит, побольше кушать. Но не переедать. Очень много кушать. Но не переедать. Возможно, нога отрастёт от питания.
Стал генерал выполнять предписание терапевта. Ел как не в себя, ему даже дополнительный стол поставили. Потом ещё один стол. А четвёртый поставили и убрали — чтоб не получилось переедания.
Но нога не отрастает. Всё отрастает: живот, щёки, подбородки один за другим, и даже единственная нога отрастает, — правда, не в длину, а в ширину, — и только недостающая нога — не отрастает.
Терапевт говорит: это оттого, что вы переедаете. Я же говорил: надо есть много, как можно больше, но не переедать.
Посоветовал обратиться, к невропатологу. Возможно, нога не отрастает на нервной почве.
Словом, умыл руки. Хотя чего их мыть? Ничего не делал, а руки грязные?
Пришел невропатолог, постучал по колену. А где, спрашивает, второе колено? Мне, говорит, надо постучать.
Ему объяснили: второго колена нет. Всей ноги нет, откуда ж тебе колено возьмётся.
Упёрся невропатолог, ничего не хочет знать. Он иначе не может, он непременно должен постучать по второму колену, это у них такая методика.
И, как у них водится, умыл руки.
Потом приходило много других врачей: урологи, кардиологи, стоматологи. Даже гинеколог пришёл, но этот просто из уважения к начальству. В кране уже вода кончилась, а они всё, идут и идут. Каждый с полным ведром, раз такое дело.
А когда все хорошо умыли руки, положили генерала под капельницу. Лежит он под капельницей, и никто о нём не вспоминает. Генерал под капельницей — не такое большое начальство.
А когда случайно вспомнили — зачем-то им капельница понадобилась — смотрят: исчез больной. Лежит под капельницей генеральский мундир, а сам солдатик, в чём был, вернулся обратно в сказку.
Жизнь идёт тяжёлым шагом прямо, криво и зигзагом,
чтобы тяжестью своей не всегда давить людей.
Только к острову Гвидона жизнь не слишком благосклонна:
плачет мать, грустит жена, не отходят от окна.
Как уплыл по океану князь Гвидон — и в воду канул.
Сколько лет прождали зря — нет ни князя, ни царя.
Гонит юная супруга мысли чёрные про друга:
может, болен? Может, пьян? Может быть, Гвидон Жуан?
А мамашу мучат мысли, что Гвидон не знает жизни:
он добряк, он доброхот, он такой, Гвидон, Кихот!
Белка, старая пройдоха, между тем живёт неплохо,
но орешки не грызёт, а на рынок их везёт.
Там дают за них скорлупки — и не нужно портить зубки.
С рынка белка на базар, закупает там товар
и опять спешит на рынок, волоча вагон корзинок.
Словом, вертится, как все, в нашем общем колесе.
А ребята Черномора не выходят из дозора:
что увидят, то упрут — вот и весь дозорный труд.
И тоскует производство, и клянет своё сиротство:
на десятки верст вокруг не найдешь рабочих рук.
Если молвить без обмана, руки все в чужих карманах,
где куют и стар и мал оборотный капитал.
А Гвидонова супруга от тоски и перепуга
так худа и так бледна, словно в лебедя она
начинает возвращаться… Только б с мужем попрощаться.
Где он, милый? Где же он? Нет, не едет князь Гвидон.
А давно ли было дело, что во лбу звезда горела
и под пышною косой плавал месяц золотой?
И звезда, и месяц в скупке за проклятые скорлупки.
Тридцать три богатыря не теряли время зря,
поработали на суше, потрясли людские души
и нырнули в моря гладь капиталы отмывать.
Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет,
на кораблике купцы приготовили концы.
И на острове Гвидона их встречают благосклонно:
пушки с пристани палят, но не точно, не впопад,
все тяжёлые снаряды с кораблём ложатся рядом,
не в гостей, а в честь гостей в ожиданье новостей.
И рассказывают гости, перемыв знакомым кости:
в мире есть страна одна, издалёка не видна
и вблизи, пожалуй, тоже, разве только в день погожий,
но хватает места всем, кто приехал насовсем.
А вокруг другие страны, так обширны, так пространны,
их объехать — тяжкий труд. Но народ живёт и тут,
мужики, а также бабы, называются арабы,
ходят в шёлковых штанах, да поможет им Аллах.
И у них посередине, между небом и пустыней,
между сушей и водой государство Божежмой.
Много званых и незваных в той земле обетованной,
среди прочих там, пардон, поселился князь Гвидон.
Рассказав такие вести, поклонившись честь по чести,
корабельщики-купцы дружно отдали концы.
А ребята Черномора для большого разговора
тот же час легли на дно с Черномором заодно
и пустились строить планы о земле обетованной.
Хороша она, земля, особливо издаля.
Волны катятся на берег из Европ и из Америк
Да, пустил он здесь росток, этот ближний всем восток.
Даже гордые арабы к этим землям сердцем слабы,
так и смотрят — глядь-поглядь, где бы тут обетовать.
Эта жуткая картина в сказке только середина.
Но зачем смущать сердца? Обойдемся без конца.
Принцесса на горошине, и нечего скрывать:
горошина подброшена в принцессину кровать.
Ну что же тут хорошего? Опаснейший сюжет.
Горошина подброшена на шёлк и креп-жоржет.
Но поутру прохожие вдруг стали замечать:
горошина подброшена в принцессину кровать.
Была б она подброшена в кастрюлю или в таз,
как это ей положено, тогда бы в самый раз.
А чтобы сытой задницей поверх продукта спать —
уж ты прости, красавица, как это понимать?
Ругаются прохожие: в стране гороха нет,
ещё не огорошены детсад и горсовет,
и ничего похожего в сельмаге не сыскать,
они ж её, горошину — подумайте! в кровать!
С кого за это спрашивать? Кому держать ответ?
За каждую горошину, которой в супе нет,
за каждую картошину, что разлетелась в дым,
за каждую галошину, в которой мы сидим.
Ругаются прохожие и поминают мать:
принцессы на горошинах, а мы не можем спать!
Не жалею, не зову, не плачу,
что живу я так, а не иначе,
что, войдя в преклонные лета,
прожил жизнь не тигра, а кота.
Что дрожал и умирал от страха,
что ни день давал я мах за махом,
что к начальству ластился, как кот,
чтобы слопать лишний бутерброд.
Извините, зайцы и бараны,
что ушли из жизни слишком рано!
Обращаюсь к мертвым и живым:
всё пройдёт, как с белых яблонь дым.
Ах этот Пушкин! Он тогда моложе,
он лучше был, и мне не позабыть
Его слова: «Любовь ещё, быть может…»
Конечно, может. Как же ей не быть!
И я твержу, я лезу вон из кожи,
свои года пытаясь превозмочь,
В надежде, что любовь ещё быть может.
Конечно, может. Как же ей не мочь?
Слова, слова… Такая вроде мелочь,
но их коварным смыслам нет числа.
Не мочь, не мочь… А там, глядишь, и немочь.
А там и немощь… Страшные дела.
Ах этот Пушкин! Наважденье наше.
Тягаться с ним — кому достанет сил?
Хотел сказать я просто: «Свет Наташа!»
но он и тут меня опередил.
Довольно слов. Куда я лезу сдуру!
Я промолчу и буду пить вино.
Ах эта русская литература!
Что ни скажи — всё сказано давно.
На этом фоне мне похвастать нечем,
и ты меня, подруга, не суди.
Я просто говорю: ещё не вечер.
Что?
Каково?
Ну, Пушкин, погоди!
Ворона каркнула во всё воронье горло,
сыр выпал, и его лисица спёрла.
Теперь её не сыщешь, не догонишь…
Чем больше каркаешь,
тем больше проворонишь.
Далека ты, путь-дорога,
но, не ведая другой,
мы идём, шагаем в ногу
со своей второй ногой.
Один поэт, надвинув шляпу,
сказал в вечерней тишине:
«О, дай мне, Джим, на счастье в лапу,
дай, Джим, на лапу счастье мне!»
Ну как же город будет,
ну как же саду цвесть,
когда такие люди,
что страшно рядом сесть?
Мятежной, бурною порою
воскликнул вдохновенный скиф:
«Мы наш, мы новый мир построим!»
Но где тот скиф? И где тот миф?
Аня! Поезд!