Полгода из жизни капитана Карсавина

МЕЧ РЫГОРА ДОЛЬНИКОВА

Среди лихой пилотской братвы о генерале Дольникове ходили легенды. Рассказывали, будто Михаил Шолохов, услышав историю о необычной судьбе летчика, положил ее в основу своего рассказа о простом русском солдате Андрее Соколове. Неудивительно, что все мы, тогда молодые пилоты, мечтали слетать с генералом. И вот однажды мне повезло.

Стоит ли говорить, как я волновался, устраиваясь в кабине учебно-тренировочного истребителя, как старался тянуть машину в пилотажной зоне на виражах, как тщательно выписывал боевые развороты и петли. Генерал почти не вмешивался в мою работу, только иногда ронял коротко «рано» или «не перетягивай, спокойней». А когда я закончил последнюю фигуру, Дольников пошевелил ручкой управления и сказал:

— Пилотаж хороший. Теперь пикируем. Дай-ка я посмотрю тут одно поле. Наш аэродром стоял здесь когда-то. С него мы уходили в бой…

Позже мне довелось читать фронтовые записи Дольникова. На желтых от времени листках словно замерли мгновения жизни, из которых вырисовывалась трудная судьба этого человека.

Осень 1943-го. Наши войска готовились к прорыву обороны противника у реки Молочная. Прикрывая их с воздуха, летчики эскадрильи Николая Лавицкого делали в день по нескольку вылетов. Когда однажды — уже шестой раз в этот день! — готовились они идти на задание, комэск кроме привычных слов боевого приказа сказал:

— Ни одна фашистская бомба не должна упасть на наши войска. Драться до последнего. Если потребует обстановка — таранить! Враг не должен пройти…

Лавицкий уточнил состав группы:

— Со мной ведомым — Дольников. Слева — пара Сапьяна, справа — Кшиквы. По самолетам!

Вылетели в район Большого Токмака. На этом участке боевых действий немцы летали обычно большими группами, и первым их обнаружил Дольников. Доложив, он принялся было считать вражеские машины: десять… пятнадцать… двадцать…

Комэск Лавицкий передал всем короткую команду:

— Подготовить оружие… — и закрутил свой истребитель навстречу гитлеровцам.

«Пойдем в лобовую», — догадался Дольников. А через фонарь кабины уже отчетливо были видны «юнкерсы». Плотным самоуверенным строем шли немецкие штурмовики — «лаптежники», как их попросту окрестили наши пилоты.

«Значит, вот-вот появятся «мессершмитты», — успел подумать Дольников и тут же услышал:

— Рыгор, не прозевай «худых»! — Это комэск Лавицкий. В бою имя Григорий он произносил по-белорусски.

Пятьдесят шестой раз вылетал на боевое задание Григорий Дольников с того дня, как попал в 100-й истребительный авиаполк. Только за два месяца напряженных воздушных боев в небе Кубани летчики этого полка сбили 118 самолетов противника!

Рекордным был для Григория Дольникова август сорок третьего: в тридцати пяти боевых вылетах он провел шестнадцать воздушных боев, сбил три вражеских самолета. Несмотря на огромное напряжение, усталость, молодой пилот рвался в бой, и его брали охотно на самые трудные задания. И вот уже бои над Донбассом, Приазовьем.

…В лобовую на строй «юнкерсов» пошли всей шестеркой. Немецкие стрелки, не выдержав дерзкой атаки русских, открыли по нашим истребителям огонь с большой дистанции. Лавицкий нацелился на ведущего группы, Дольникову приказал:

— Бери ведомого! — И только передал команду, как от длинной и точной его очереди ведущий «юнкерс» вспыхнул и рухнул камнем.

Машина, по которой бил Дольников, мелькнув перед его кабиной крестами, ушла вниз глубоким переворотом. Досада охватила Дольникова, и он уже готов был ринуться за противником, но Лавицкий остановил его, нацелив на ведущего следующей группы. И посоветовал:

— Бей поближе!

А бой нарастал. Атака следовала за атакой. Небо переплелось огненным кружевом трасс. Загорелся второй самолет гитлеровцев, третий… Вот появились новые «мессершмитты», и тут в шлемофонах послышалось:

— Женьку подожгли…

— Прыгай, прыгай, Женя!

«Неужели убит?..» — Перед глазами Дольникова тревожно мелькнуло доброе лицо Евгения Денисова. Метров с двухсот Дольников выпустил по ведущему очередной гитлеровской группы точную очередь. Стрелок с «юнкерса» замолк. Дольников дал еще одну очередь — короткую, злую. «Юнкерс» задымил, но продолжал лететь.

— Добью, гад! — воскликнул Дольников, нажал на гашетку, но пушки ответили неожиданным молчанием. Для убедительности Дольников сделал перезарядку пушек — тишина. Времени на раздумье не оставалось. Бросив свою машину вслед гитлеровской, Григорий принял бесстрашное решение: «Таран!..»

Уже видно было уткнувшегося головой в прицел убитого вражеского стрелка, отсвечивающий на солнце, весь в заклепках, хвост «юнкерса», уже Григорий Дольников потянул на себя ручку управления машиной, чтобы рубануть стальным винтом по стабилизатору… Но самолет его вздрогнул всем корпусом, вздыбился как-то непривычно угрожающе и полетел к земле.

— Горишь! Горишь! — летело вдогонку в эфир.

«Голос Коли Лавицкого…» — успел подумать Григорий и услышать, как с КП благодарили за хорошую работу, просили продержаться немного. И тут для Григория Дольникова все смолкло.

Беспомощно крутился его самолет в штопоре, не слушаясь рулей. Загорелась кабина. Огонь уже лизал руки, лицо, задымился комбинезон. Тогда, отстегнув привязные ремни, Дольников сбросил дверцы кабины, пытаясь выбраться из нее, — тщетно: страшной силой летчика вдавливало в сиденье.

Трудно сказать, что произошло бы через несколько секунд этой борьбы — человека и машины, — по вытяжное кольцо парашюта неожиданно зацепилось за что-то, еще мгновение — и наполнившийся воздухом купол вырвал летчика из кабины.

Пролетели мимо два горящих самолета и взорвались внизу — «юнкерс» и свой. Проскочил совсем рядом «мессершмитт». «Но что это?..» — Дольников даже не поверил: «худой» развернулся и, на глазах увеличиваясь в размерах, понесся прямо на него. Затем от «мессершмитта» оторвалась огненная трасса и сверкнула над куполом парашюта.

Дольников энергично заработал стропами — парашют сжался, падение ускорилось, и вот под ногами спасительная земля. Удар!

Летчика накрыло белоснежным куполом, перед глазами мелкой рябью поплыли красно-желтые круги… Потом они исчезли, и совсем рядом послышалась чужая речь, грубые гортанные окрики. Немцы!.. Дольников не успел освободиться от парашюта, как на него навалились. Один из гитлеровцев рванул с гимнастерки летчика погоны. Дольников наотмашь ударил его. Немец упал. Тогда разъяренные гитлеровцы начали жестоко избивать летчика. Били методично, не торопясь, — прикладами, коваными ботинками…

Весь в кровоподтеках, Григорий уже терял сознание, когда подъехала машина и из нее вышел офицер.

— Фус капут, — сказал он, кивнув на ногу Дольникова.

Нога действительно была перебита, в ней глубоко засели осколки, но летчик, не желая быть склоненным перед врагом, превозмогая жесточайшую боль, поднялся.

— Больше-вик? — криво усмехнулся гитлеровец.

— Да, — ответил Дольников. При нем в потайном кармане гимнастерки лежала карточка кандидата в члены ВКП(б).

— Юда?

— Нет. Русский я…

Офицер кивнул автоматчикам на машину. Те втолкнули в нее теряющего последние силы Дольникова и куда-то повезли…

Случилось все это под Большим Токмаком тридцатого сентября сорок третьего года. Дольникова высадили на площади села, куда потянулись местные жители.

— Как же его избили, родимого… — сердобольно причитали женщины.

— Да когда же наши придут?..

Немец-охранник, открыв стрельбу, разогнал толпу.

Дольникова привели в гестапо на первый допрос.

Вокруг стола, уставленного бутылками, сидели эсэсовцы. У ног одного — огромная овчарка.

«Как фамилия?», «Какой полк?», «Где аэродром?», «Сколько самолетов?..» — обычные вопросы пленным летчикам.

Григорий назвался Соколовым. На остальные вопросы отказался отвечать. Тогда прямо на него, с пистолетом в одной руке и бутылкой водки в другой, покачиваясь, двинулся обер-шарфюрер — переводчик:

— Пей, руссиш! Может, разговоришься! — Волосатая рука немца, сжимая рюмку, замерла перед лицом Григория.

В ожидании представления пьяные фашисты, ухмыляясь, куражились:

— Болшевик! Продали Россию юдам!.. Теперь будешь немножко пить за наша победа.

Дольников потемневшим от захлестнувшей ненависти взглядом смотрел на глумящихся эсэсовцев. Каким-то подсознательным чувством ощутил, что вот сейчас он, русский солдат, должен дать отпор этим обнаглевшим фашистам, показать, что никогда не постичь им русский характер!

И Дольников выпрямился, едва не потеряв сознание от резкой боли в бедре. Но удержался.

— Русские пьют не так! — сказал он с вызовом, в упор глядя на пьяного обер-шарфюрера.

Переводчик, вернувшись к столу, взял граненый стакан, наполнил его до краев и протянул летчику вместе с куском хлеба.

— За победу! — произнес Григорий и выпил водку до дна. От хлеба отказался.

— О, карашо! Карашо, рус зольдат! Надо кушайт! — Гестаповец в белой рубашке бросил Григорию кусок курицы.

— Русские после первой не закусывают, — ответил он.

Тогда гитлеровец налил второй стакан. Пьяные голоса в избе притихли. Григорий снова выпил до дна и упрямо повторил:

— Русские не закусывают и после второй.

Гитлеровцы наперебой закричали:

— Пей, руски свиния…

Покалеченные в воздушном бою ноги едва держали Григория, невыносимо саднило тело, свинцом наливались веки. Собрав волю, он думал: «Только бы устоять, не упасть перед гадами на колени».

А немец наливал еще стакан:

— На, Иван. Перед смерть кушайт!..

Когда через силу, принуждая себя, Григорий сделал последний глоток, за спиной услышал тихий женский голос:

— Возьми, сынок… Если что — и умереть будет легче, закуси. И за что они только мучают тебя, изверги!

Григорий обернулся. В дверях избы стояла худенькая, по-деревенски повязанная платком старушка и протягивала ему блюдце, на котором лежало несколько огурцов и помидоров. Она уже направилась к Григорию, но здоровенный эсэсовец с маху ударил ее тяжелым сапогом в грудь.

Упало блюдце, покатились по полу помидоры и огурцы. С криком «Кого бьешь, гад!» Григорий кинулся было на гитлеровца, но и его сбили с ног. Снова заходили по израненному телу удары. Кажется, вся комната, весь мир заполнились чугунно-литыми ударами…

Пройдет много лет. Григорий Устинович Дольников получит однажды письмо от болгарского писателя Стаса Попова.

«Уважаемый Григорий Устинович!

Вас беспокоит болгарский писатель-шолоховед. Вот уже много лет я изучаю творчество Михаила Шолохова. Мною издано несколько книг на болгарском языке. Печатаюсь и в советских журналах. В связи с этим я много езжу по вашей стране. В одной из таких поездок, в вагоне поезда, следовавшего из Москвы на юг, я услышал, как трое ехавших в купе обсуждали кинофильм «Судьба человека». Один из них заявил, что он лично знает, кто является прототипом Андрея Соколова, что это летчик, теперь уже генерал, и рассказал Вашу судьбу. Я представился и попросил Ваш адрес.

Григорий Устинович! Мне удалось найти около десятка участников Великой Отечественной войны, чья судьба схожа с судьбой шолоховского Андрея Соколова. Расхождения незначительны. Учитывая Вашу занятость, я все же осмелюсь просить Вас ответить на следующие вопросы:

Как и где Вы познакомились с Шолоховым? Как удалось Вам бежать из плена? И наконец, мог ли в действительности Андрей Соколов, выпив три стакана, не закусывая, будучи полуголодным и отощавшим, вернуться в барак, не опьянев до беспамятства?..»

Григорий Устинович ответил болгарскому писателю на все его вопросы. Несколько позже в раздумьях о былом он заметит: «Думал ли я тогда о смерти? Конечно, думал. Пока жив, я готов был драться с врагом, лишь бы уцелеть, выжить, вернуться к своим, чтобы вновь бороться. Я не имел права умереть, не сделав еще что-то для Родины. Я верил: советские люди победят, они будут дышать полной грудью, работать, радоваться, любить, творить. Но не зависела ли в какой-то мере их судьба от того, как приму смерть я, двадцатилетий летчик-истребитель младший лейтенант Дольников?..»

Что же касается эпизода с шолоховским Соколовым, то на него генерал Дольников ответил просто:

— Могу подтвердить — ни Соколов, ни я в ту минуту не опьянели: мы пили под дулом автомата…

После гестапо Григорий Дольников очнулся в машине — куда-то везли. «Должно быть, на расстрел…» — решил про себя. Но вот въехали в большое село. Машина остановилась у какого-то здания — не то сарай, не то конюшня, — и Григория втолкнули туда.

Лежа лицом вниз, первые минуты он ничего не мог разобрать: мрак, напряженная тишина, спертый воздух. Потом до наго донеслись тревожные стоны и храп. «Значит, здесь люди…» — подумал Григорий и пополз в темноту.

— Не ползай тут! Бери правее, к стене, — сказал кто-то.

Упершись в стену, Григорий прилег. От ран и побоев тела своего почти не чувствовал — одна бесконечная боль… Неожиданно кто-то прикоснулся — рука мягкая, теплая.

— Ты летчик, я знаю. Я сразу поняла, как тебя приволокли сюда…

— Уйди, подлюга! — ответил Григорий злобно. О провокаторах, доносчиках, власовцах он слышал не раз.

— Тихо, тихо. Не шуми. Я — Наташа, разведчица, — снова прикоснулась к нему незнакомка. — Меня завтра расстреляют. А ты уйдешь. Немцы держат пленных летчиков отдельно. Если уйдешь, передай нашим: задание я выполнила…

Разведчица Наташа еще что-то говорила Григорию, а он, слабый от потери крови, проваливался в полузабытье и видел себя в далекой белорусской деревне Сахаровка бегущим по росному лугу наперегонки с деревенскими мальчишками… Ясно вспомнилось, даже запах почувствовал холодных осенних яблок, как с отцом убирал сад. Из кучи листьев подымался горьковатый дымок костра, ветром разносило его по саду, а когда среди дня из серых туч повалил снег с дождем и стало темно, они укрылись в сторожке. Развели огонь, озябшими красными руками выхватывали горячие картофелины из чугуна, стоявшего на столе, макали в соль. И запивали молоком, налитым в кружки… Все это давно так было, словно в другой жизни…

В детстве Григорий любил слушать рассказы отца о революционном Петрограде. Солдат, потом кочегар депо Путиловского завода, Устин Дольников встал в ряды революционных рабочих. В девятнадцатом году вернулся в Сахаровку, и крестьяне избрали его председателем сельсовета. В годы коллективизации кулаки дважды стреляли в Устина Дольникова, но не запугали. Позже он перешел работать лесником-объездчиком. Отправляясь в объезд, часто брал с собой сына. Тогда и полюбил Григорий тайные тропы, делянки, просеки отцовского лесничества. А еще больше запомнились долгие зимние вечера в сторожке отца, когда тот зажигал керосиновую лампу и начинал читать рассказы Джека Лондона. Прибавит свету и читает о том, как в суровом краю белого безмолвия, измученные голодом, ползли человек и волк. Затаив дыхание, слушал Гришутка, как человек бросил вызов смерти и победил…

Но вот через деревню Сахаровка прошел неукротимый тиф. Он унес сначала шестнадцатилетнюю сестру Григория, потом отца. И тогда Григорий понял, что на нем теперь ответственность за семью. Завернула мать в носовой платок шестьдесят восемь рублей, собрала маленький деревянный сундучок и благословила сына в дорогу. Оказался Григорий Дольников в Минске в школе фабрично-заводского обучения, выучился на слесаря-вагонщика и с четвертым — высшим! — разрядом явился на завод. Не было рабочему специалисту и шестнадцати лет, но приняли в коллективе уважительно. А вскоре Григорию доверили комсомольско-молодежную бригаду слесарей — назначили бригадиром. «Дадим, братцы, невиданные проценты!» — призвал он парней. Больше агитировать не потребовалось. Двойной месячный план, да еще на два дня раньше установленного срока, выполнили молодые стахановцы. Все были премированы, портреты бригады вывесили на Доске почета.

Словом, все у Григория Дольникова получалось как-то легко и радостно. Однажды, записавшись в осоавиахимовский аэроклуб, он пришел на летное поле и услышал:

— Контакт!

— Есть, контакт!

— От винта!

— Есть, от винта!..

Захватило дух от задорного рокота моторов. А когда взлетел в небо, понял — это на всю жизнь…

Да, все-то удавалось Григорию. И на заводе ценили молодого бригадира, и в аэроклубе заметили способного паренька. За отлично выполненные полеты к окончанию программы Дольникова наградили таким подарком, о котором год назад и мечтать было бы трудно. А подарили Григорию настоящую летную гимнастерку с голубыми петлицами, крыльями и пропеллером на рукавах! Вскоре Дольникову предложили остаться в аэроклубе инструктором. Однако смутило душу одно обстоятельство.

Как-то к ним на аэродром приземлились небольшие самолетики. Лобастые, стремительные, они прошли над полем ромашек боевыми тройками… А когда Григорий увиделся с пилотами, которые прилетели на истребителях, совсем разволновался. Эти отважные парни рассказали, как сражались с врагом в небе республиканской Испании, на Халхин-Голе. И запало в душу: «Стану истребителем…»

Рано ли, поздно, сбылась и эта мечта — доверили Григорию Дольникову боевую машину. Динамика, скорость, постоянная готовность сразиться с суровой стихией закаляли волю и характер летчика. Он бесстрашно летел на крыльях своей мечты навстречу неизведанному. Но разве мог представить Григорий, что на его долю, в его судьбе выпадут столь суровые, нечеловеческие испытания?

На рассвете разведчицу Наташу увели на расстрел.

Потом пришли за Григорием, втолкнули в черный лимузин и повезли куда-то. По дороге по надписям на столбах Дольников понял, что доставили его в Каховку. Здесь, в тюремной камере, куда поместили, были еще трое. Одного из них, летчика из братского 104-го полка, Григорий узнал сразу — старший лейтенант Крещук. Двое других, молча лежавшие на нарах, были тяжелораненые. Ночью один из них, так и не сказав ни слова, скончался.

В камере стоял сырой, удушливый запах, бегали крысы. Наутро Дольникова отвезли на летную площадку, погрузили на транспортный самолет, и вскоре он был на большом аэродроме.

На самолетных стоянках без маскировки — нагло и самоуверенно выстроились «мессершмитты», «фоккеры», «юнкерсы».

«Эх, поработать бы!.. — мелькнула у Григория мысль, и от нее, кажется, больнее всех ран защемило сердце. — Ну как могло со мной такое случиться! Где-то ведь идут в атаку боевые друзья — Бабак, Лавицкий, Глинка… Неужели всему конец?..»

Но вот от группы немецких летчиков, откровенно рассматривающих пленного русского, отделился один — в звании полковника, с множеством фашистских наград на груди. У немца была забинтована голова, на черной повязке висела поврежденная рука. Григорий понял: это тот враг, с ним сошлись в последнем бою…

Дольникова подвели к гитлеровскому летчику. Молча встретились глазами. В одних — ненависть, презрение, непокорность. В других — высокомерие, любопытство и разочарование. «Неужели этот молодой, тощий, черноволосый Иван в рваной гимнастерке сбил меня, аса люфтваффе?..»

На плохом русском языке немец произнес:

— Поздравляю. Немножко завидую. Для вас война конец…

Кровь ударила в голову Григория, и он дерзко ответил:

— Мы еще встретимся в небе Германии…

Немец снисходительно усмехнулся:

— А как наши «штукасы», Соколов?

— Хороши «штукасы», — ответил Григорий не задумываясь, — хорошо горят…

Лицо гитлеровца скривилось:

— Когда ви идешь атака — далеко видать. Русский не умел хитрить.

— Я передам нашим летчикам. Непременно. Учтем ваши замечания…

Раненый ас рыцарски пригласил Дольникова выпить с ним коньяка, но гестаповцы грубо, с окриками втолкнули Григория в свою машину.

И снова дорога в неизвестность: не то в тюрьму, не то в лагерь для военнопленных.

…Три ряда колючей проволоки. Большие черные ворота. Вот они тяжело, со скрежетом задвинулись за Дольниковым, и снова он в полутемном помещении, на цементном полу.

По углам, вдоль стен призрачными тенями — люди.

Вплотную окружают сурово всматривающиеся чужие лица. Дольников поднялся.

«Кажется, отсюда живым не выйти…» — подумалось тревожно. Но вот в тягостной напряженности раздались голоса:

— Браток, с какого фронта?..

— Давно взяли? Что там нового?..

К Дольникову подошли несколько человек. Среди них он узнал Крещука. Обрадовался: «Слава богу, свои» — и вздохнул облегченно.

На полу вдоль стен барака была набросана солома. Григорий устроился рядом с пилотом, который назвался Николаем Мусиенко.

— Соколов, — представился Григорий, скрыв свою настоящую фамилию.

Услышав это, Крещук спросил тихо:

— Зачем же темнишь перед своими?

— Да, знаешь, я у немцев прохожу как Соколов. Пусть и среди своих буду пока Соколовым…

Томительно долго тянулось время за колючей проволокой. Условия содержания пленных были невыносимы. На день выдавали по сто граммов эрзац-хлеба, в обед — миску темной вонючей похлебки и круг жмыха на десять человек. Утром и вечером, дополнительно, — по черпаку чая. Физические силы у людей при такой пище таяли. Пленных из этого барака не выпускали даже на работу. «Русский летчик будет драп-драп. Его надо много охраняйт!» — популярно объяснил один из охранников. По слухам, действительно при отправке в Германию одной из групп в полном составе удалось выпрыгнуть из вагона и разбежаться.

Мысль о побеге волновала Григория. «Надо бежать, пока еще есть силы, пока на родной земле…» Для разработки плана побега, четких действий выделилась группа. Возглавил ее летчик-истребитель Степан Иванов. Бесстрашный, но рассудительный, он был старше многих по возрасту, воинскому званию — воевал еще в небе Испании. В группу также вошли Николай Мусиенко, Василий Скробов, Павел Кулик, Николай Васильев, Петр Крюков. И началась подготовка к побегу.

План был прост и, казалось, вполне осуществим. На рассвете выбраться всем через окошко барака (оно располагалось у самой крыши), перерезать колючую проволоку заграждения и… бежать! Специальные ножницы-кусачки, резиновые перчатки для защиты от электрического тока, который был пропущен через проволоку, обещал каким-то образом достать рыжий лейтенант по фамилии Чулков. Он прибыл в лагерь вслед за Дольниковым, держался с охраной дерзко, за что получал оплеухи, чаще других его вызывали и на допросы. Чулков уверял, что договорился с местными девчатами — уборщицами при штабе и те помогут во всем, даже с подпольем сведут.

И вот настал день побега. О точном времени действий знали только немногие. Каково же было удивление заключенных, когда на единственное открытое окошко в бараке немцы поставили железную решетку!

Всю ночь на 23 октября не спали. Тревожней обычного гремела артиллерийская канонада, то и дело вспыхивали прожектора, блуждая по небу. Втайне Григорий надеялся на чудо: ахнет вот по бараку бомба или высадится наш десант, и охрана с перепугу разбежится. Но прошла ночь. Уже перед рассветом немцы забрали Чулкова. А к бараку подъехала машина, из нее вывалили кучу поношенного военного обмундирования всех армий и приказали пленным экипироваться на любой лад. Григорий подобрал румынские штаны, рубашку, синюю французскую шинель. Охрана торопила пилотов.

Неожиданно в воротах лагеря появилась черная закрытая машина. Она остановилась тоже у барака. И когда из нее вышел офицер в немецкой форме с пистолетом и сигаретой в руках, все в нем узнали рыжего Чулкова. Глядя на пленных, он нагло ухмыльнулся:

— До встречи в великой Германии, господа советские летчики!

Теперь всем стало ясно, почему забили окно в бараке.

Пленных построили в колонну, окружили со всех сторон охраной и повели на запад…

Голодные, обессиленные, к вечеру они дошли до села Александровка. Нескольких человек гитлеровцы отправили под конвоем заготовить соломы для ночлега. Разместить пленных на ночь немцы решили в помещении школы.

И снова заработало: бежать! Быстро оценили обстановку: большинство окон в здании выбито и наспех заколочено досками. Одно окно, со стороны двора, особенно замаскировано. Через него и бежать!..

Едва устроились с ночлегом на раструшенной по полу соломе, тотчас притихли, в нетерпении ожидая условленного сигнала к побегу.

Однако в полночь в селе открылась стрельба. Немецкие охранники с криком ворвались в помещение школы и, высвечивая каждого фонариком, принялись считать. Затем всех вывели во двор школы, еще раз пересчитали и так оставили стоять до утра в плотном кольце под стволами автоматов.

Стало ясно: кто-то из заготовлявших солому ушел. Наконец разобрались, и по колонне пролетело: Василий Иванов…

Утром к школе подъехали гестаповцы.

— Один из ваших пытался бежать, — объявил переводчик. — Его убили. Кто друзья убитого — два шага вперед. Надо копать яму…

Первым сделал шаг вперед Григорий. За ним вышел Крещук, Скробов, Кулик, Степан Иванов и другие заключенные — всего десять человек. Их отвели от строя чуть в сторону, приказали остановиться, и тогда всем был зачитан приказ коменданта:

— За одного сбежавшего — десять расстрелять! — переводчик кивнул на выступивших вперед. — Вот этих, добровольных…

Их повели на расстрел.

Сквозь струйки трепещущего утреннего тумана шел Григорий молча по околице украинского села, и не верилось, что так вот легко сейчас оборвется жизнь. Когда Александровка осталась позади, Степан Иванов толкнул Григория локтем и скомандовал шепотом:

— Бежим. Передай по шеренге: правые — вправо, левые — влево, передние — вперед, двое задних — назад. Кто-нибудь да уцелеет…

Прощаясь в последнем братском рукопожатии, взялись за руки. Но внезапно со стороны села послышался гул приближающегося автомобиля. Это подъехал рассыльный.

— Наш комендант на первый раз великодушно вас прощает, но если еще кто-то попытается бежать, расстреляют всех…

И все-таки невозможно было запугать, сломить волю людей к свободе. Едва только колонну пленных разместили снова в одной из школ, посреди большого села Ястребиново, они стали думать об очередной попытке бегства. С помощью живших в школе учительниц Веры Робего, Марии Руссовой, Александры Шевченко удалось узнать об охране, о полиции села. Бесстрашные девчата передали летчикам схему расстановки часовых у школы, патрулей на железной дороге. Было решено выбираться из здания школы прямо через крышу на веревках, тоже переданных учительницами. Затем огородами пробраться в условленное место. Но не повезло и на этот раз. Когда все было готово и продумано до мелочей, немцы заставили пленных построиться в колонну и погнали дальше.

Следующая остановка — село Кантакузинка. Оно располагалось неподалеку от Ястребиново, и пилоты через тех же учительниц связались с местными подпольщиками. В днищах плетеных корзин с продуктами, караваях хлеба передавали подпольщики пленным все необходимое для организации побега. И тогда родился новый план — довольно сложный, но приближающий к заветной цели.

Пленных летчиков немцы затолкали в амбар. Одна из стен амбара прилегала к хате одинокой местной селянки, и, прорезав дыру в комнату хозяйки, летчикам предстояло выбраться из ее жилья к обрыву, далее уже — в новое условленное место.

Около недели пришлось прорезать ножом дырку в стене. Работали скрытно, стараясь ничем не вызвать подозрений, не выдать себя. Однако едва закончили вырезать лаз в стене, как двери амбара распахнулись и через лежавших на полу охранники с собаками бросились к замаскированному соломой выходу.

На этот раз за попытку к бегству гитлеровцы назначили заключенным пять суток голода. Чтобы поддержать товарищей, Григорий Дольников сначала старался рассказывать анекдоты, потом и сам ослабел — просто лежал, стараясь меньше двигаться. На четвертые сутки кто-то обнаружил под соломой мякину, в которой изредка попадались зернышки ячменя, и решили из нее приготовить похлебку. В грязную воду насыпали этой мякины и стали есть.

Несколько человек от этой похлебки едва не скончались: у людей открылись рвота, понос, схватывающие боли — до крика…

— Руски свиния обожрался! — издевались немцы.

Весть о том, как голодают пленные летчики, пролетела по селам. Одному из крестьян чудом удалось передать пленным кое-какую еду. Через него они смогли наладить и связь с местным подпольем, узнать, что готовится отправка их в Германию.

К несчастью, в эти дни у Дольникова воспалилась зажившая было осколочная рана на правой ноге. Началась гангрена. В бреду он выкрикивал команды, просил кого-то из боевых товарищей прикрыть его, в воспаленном его сознании не прекращался воздушный бой… Тогда Григория погрузили на телегу, повезли в Вознесенск.

Операцию Григорию делали без наркоза.

— Фус, фус! — кричал немец-врач. Его глаза возникли близко у глаз Дольникова. Кто-то прижал ему ноги. Тогда немец чем-то тупым провел по ноге, и что-то раскаленное вошло внутрь, и до самого сердца. Больше Григорий Дольников ничего не слышал и не помнил…

В лагерь его отвезли в тот же день. Несколько часов он не подавал никаких признаков жизни. Но к ночи полегчало, опухоль на ноге начала спадать, а через неделю Григорий уже уверенно передвигался по амбару.

Очередную попытку побега назначили на второе декабря сорок третьего года. План побега был рискованный. Григорию Дольникову и Николаю Мусиенко предстояло снять часового и открыть двери.

…Слякотная, холодная ночь. Где-то в первом часу Николай Мусиенко перебрался поближе к выходу из амбара и начал просить часового выпустить его на двор:

— Камрад, баух капут. Битте туалет, камрад…

За дверью — шаги часового: десять туда, десять обратно — мимо дверей…

— Камрад, баух капут… битте… — не унимается Мусиенко.

Когда надежду, что Николая выпустят, почти потеряли, Григорий услышал скрежет амбарного засова.

В распахнутую дверь дохнуло холодом. Мусиенко вышел из помещения. Охранник спешно навесил замок, и время, кажется, остановилось.

Григорий Дольников почувствовал, как напряжен каждый его мускул, каждый нерв. Сейчас Николай будет возвращаться обратно. Он должен три раза кашлянуть — это условный сигнал, что поблизости никого нет, надо приготовиться. Когда снова откроются двери, Дольникову надо броситься на немца и обезвредить его.

Вечностью тянется каждая секунда.

— Братцы, — шепотом говорит Григорий вставшим за его спиной товарищам, — как кинусь на часового, все — пулей через меня. Промедление — смерть…

Наконец шаги. Но покашливания нет. «Неужели что-то помешало?.. Николай решительный человек, не дрогнет…» — тревожно проносятся мысли.

А шаги затихли. Слышно, как часовой возится с замком. Что-то долго… И вдруг раздается резкий кашель, а в следующее мгновение, ногой что было силы двинув дверь, Григорий бросается на помощь Мусиенко.

Дикий, судорожный вскрик часового разорвал тишину ночи. Мимо Дольникова один за другим тенями пролетели товарищи по беде. Со всех сторон открылась беспорядочная стрельба. Тогда, оттолкнув от себя обмякшее тело часового, Дольников бросился в темноту. Успел почувствовать, как резануло чем-то острым — колючая проволока. Она рвет одежду, впивается в руки. Но останавливаться нельзя — над головой автоматные очереди и уже совсем рядом чье-то тяжелое прерывистое дыхание. Оказалось, это догнал Мусиенко. С ним Иванов, Смертин. В стороне еще группа людей. Свои ли, чужие?.. Настороженно прислушались — вроде свои. Это — Скробов, Бачин, Шаханин…

— Уходим по одному, — предложил Дольников. — Иначе засекут.

В темноте все невольно опять сближались. Но когда вышли к железнодорожному полотну, перейти его решили все-таки рассредоточенно, метров на двести друг от друга.

После этого перехода Григорий Дольников своих товарищей больше не встретил. Улетел в ночь его безответный одинокий посвист. А на рассвете, обессиленный, с окровавленными ногами, Григорий, присев было отдышаться, услышал неподалеку лай немецких овчарок и вдруг понял, что никуда-то он не ушел! Все это время, в тревоге, в ночной темноте, он лишь кружил по густому кустарнику…

Собачий лай приближался. Чтобы сбить овчарок со следа, Григорий вытряхнул из карманов махорку и стал ждать. К счастью, ищейки его не обнаружили, прошли мимо. Тогда он вновь стал пробираться вдоль железнодорожного полотна, к селу Ястребиново.

Только к вечеру добрался Григорий до какой-то хаты и осторожно заглянул во двор.

— Кто дома? — спросил у перепуганной хозяйки.

— Батько да Галю, — ответила та и провела в комнату.

Навстречу вышел крепкий старик.

— Далеко до Ястребиново? — обратился к нему Григорий и, уточнив, что село это «тутычки, рядом», попросил что-нибудь поесть да переодеться.

Женщина достала чугунок с картошкой. Едва Григорий принялся жадно есть, старик вышел из хаты и бросился в сторону села с криком:

— Пленный, пленный! Держите, люди добрые!

Григорий выскочил через окно в огород и скрылся в лесопосадке. Только на следующий день, встретив на железнодорожном полотне двух девчат, он сумел уточнить, где Ястребиново.

Сколько городов — больших да малых, диковинных столиц мира на разных континентах — повидает за свою жизнь летчик Дольников, с годами многое сотрется из памяти, но вот село Ястребиново…

К селу этому Григорий подошел, когда уже стемнело. Постучал в окошко домика, что стоял рядом со школой. Оконные занавески только на миг распахнулись, испуганно глянули на Григория чьи-то глаза — и он тотчас юркнул за угол.

— Что же вы делаете? Вас же могли схватить! Идемте… — В темноте к Григорию подошла одна из ястребиновских учительниц, с которыми пленные совсем недавно установили связь. Это была Вера Робего. Она провела Григория в сарай и подтолкнула к коровьим яслям:

— Быстро, быстро! Ложитесь — и ни слова…

Едва успела прикрыть Григория свежим сеном, как в сарай вошел немец. Выгнав учительницу, он принялся осматривать сарай. Луч фонарика долго шарил по углам, стенам помещения, скользнул по яслям. Силясь не выдать себя, Григорий почти не дышал. Слышно было только, как неторопливо жевала рядом жвачку корова да колотилось сердце. На этот раз Григория выручила чудом уцелевшая в селе буренка.

Только часовой ушел, в двери сарая юркнула Вера Робего. Она скрытно вывела Григория через калитку в село, и вскоре он стоял перед седым одноногим человеком.

— Иван Александрович Грений, — назвался человек. — А ты будешь моим братом. Немцы у меня стоят…

— В братья не гожусь, — не согласился Григорий, — борода-то у меня хоть и большая отросла, да ведь только двадцать годков.

Подумав, определили «племянником». Иван Грений рассказал о себе: по профессии — сапожник, в годы гражданской войны партизанил, потому-то перед приходом на Украину немцев на всякий случай сменил местожительство.

Григорий услышал от него о трагедии, разыгравшейся здесь после побега летчиков. Тех, кто не смог бежать, немцы на следующий же день завели в реку Буг и долго держали в ледяной воде. Многие умерли от жестокого истязания. А бежавших летчиков немцы якобы всех поймали и расстреляли: учительницы видели шесть могил у реки. Трений умолчал, что один пилот скрылся и находится в надежном месте. К тому же немцы рыщут, грозят расстрелом каждому за укрывательство беглецов, а за поимку обещают большую награду. Так что, когда в дом постучали и Трений направился открывать калитку, Григорий затаился на печи. Все, однако, обошлось. Немец-квартирант поужинал и завалился спать.

На следующий день ястребиновские учительницы перевели Григория в другое место — к обходчику железнодорожных путей Чернобаю. Немногословный хозяин пригласил Григория в дом, молча показал на двух дочек-подростков, жену, недвусмысленно дав понять, чем может обернуться для семьи приятельство с беглым летчиком. Каково же было удивление Дольникова, когда, не успев еще как следует познакомиться с хозяевами, он встретил здесь Михаила Смертина!.. Михаил выбрался к Григорию из печи, и они бросились навстречу друг другу и обнялись, словно родные братья…

— Патруль! Патруль идет!.. — Тревожный крик со двора прервал радость встречи. Все, кто был в избе, на мгновение оцепенели.

Никогда-то в полетах, да и в воздушных боях, у Михаила не было такого состояния, чтобы в любой сложной ситуации вдруг растеряться, не найти мгновенного решения. Но тут предательские мурашки пробежали по спине, он глянул на Чернобая — хозяин беспокойно смотрел по сторонам, не зная, что предпринять. И тогда Григорий скомандовал:

— В печь, Миша! Скорее!.. А вы все — за стол, устройте именины. Пойте что-нибудь. Да пойте же!..

Считанные секунды потребовались Григорию и Михаилу Смертину укрыться вдвоем в еще не остывшей печи. Нашли в себе силы подавить страх и перед лицом самой смерти разыграть веселье простые сельские женщины.

На столе мгновенно появилась самогонка, кто-то сначала тихо, потом все увереннее, все смелее, затянул песню про тех удалых, бесшабашных казаков, которые ехали «до дому», по пути увидали дивчину Галю, «пидманулы» ее и что потом из этого получилось.

Не слышал Григорий Дольников слов песни — яростный лай собаки, стук в дверь, чьи-то голоса гулко отдавались ударами сердца.

— Обыск! — расслышал он.

— Приказано искать, так ищи! — спокойно ответил полицаю Чернобай, и по стаканам забулькала самогонка.

Скорее для порядка, чем в озабоченности поиска бежавших пленных, румынские солдаты-патрули заглянули на печь, под кровать, погромыхали домашней утварью и уселись за стол. Самогонка Чернобая действовала безотказно — полицай и патрули с благодарностью оставили гостеприимных хозяев.

Горькие слезы только что пережитого прорвались у женщин, едва опасность миновала. Однако Дольникову и Смертину из дома Чернобая уходить было рано, и Степан Петрович предложил устроить у него во дворе тайное укрытие. В овечьем закуте сарая решили вырыть яму и скрываться в ней до переправы к подпольщикам. Эту работу делали скрытно, землю от дома уносили подальше. Когда укрытие было завершено, к Григорию и Михаилу присоединился еще один бежавший пилот — Василий Скробов, которого также привели сельские учительницы.

…Пройдет много лет. Однажды в дом обходчика Чернобая заедет генерал. Степан Петрович, по старому русскому обычаю, пригласит его в дом: «Заходите — гостями будете…» Мало ли какие дела занесли человека в их глухомань… Но генерал неожиданно спросит разрешения осмотреть сарай:

— Покажите-ка, Степан Петрович, погреб, в котором скрывали пленных летчиков.

На минуту задумается хозяин: «С чего бы это интерес такой?» — и на всякий случай откажется:

— Не было у меня никаких пленных. Никто не скрывался…

Но генерал уверенно пройдет к тайнику в сарае и отыщет уже сровнявшуюся с землей крышку от ямы.

— Не слышал о трех летчиках, Степан Петрович? Не заезжал сюда из них никто? — спросит генерал.

И Чернобай расскажет, как в трудные годы после войны, да еще и в конце войны, ему часто писал и присылал деньги Григорий Дольников.

— Спасибо. Добрый человек был.

— Почему же был? — спросит генерал и крепко обнимет Степана Петровича.

Однако не скоро произойдет эта встреча. Более двух месяцев Дольникову, Смертину и Скробову придется скрываться в убежище от слежки полиции и жандармерии. Еще не раз их выручат семья Чернобая и девчата-учительницы. Наконец связные передадут, чтобы летчики готовились переправляться к партизанам.

И вот местечко Веселиново. В одном из обычных сельских домов был устроен лаз в подземелье, где скрывалась подпольная группа партизанского отряда «За Родину». По специальной лестнице Григорий и его товарищи спустились вниз, затем, как по траншее, проползли куда-то в сторону, потом — опять вниз, где уже вошли в землянку — место расположения партизан и хранения боевого оружия.

Около двух лет веселиновское подполье вело боевую работу против врага. Связи у партизан с Большой землей не было, но действовали они решительно, причиняя гитлеровцам немало хлопот.

На пишущей машинке партизаны печатали листовки, поддельные справки, распоряжения. Их распространяли среди местных жителей. Многим активистам или просто подозреваемым полицией и немецкой комендатурой подпольщики отряда помогали укрыться, сохранить жизнь. В момент когда прибыли летчики, партизаны готовились к вооруженному выступлению: подходили части Красной Армии.

Григорий активно принялся за дело. Он уже сроднился со своей новой фамилией и в списках отряда значился как Соколов. А 29 марта 1944 года партизаны, в общей сложности более пятидесяти человек, вступили в открытый бой с отступавшими немецкими и румынскими частями. Когда наши войска подошли к Веселиново, отряд «За Родину» уже был хозяином местечка. Последнее партизанское поручение Дольников выполнял с особенной радостью — он передавал представителям вступившей в город советской части захваченное у немцев оружие.

По-братски распрощались Григорий, Василий Скробов и Михаил Смертин и отправились, каждый в своем направлении, на поиск родных полков. Не сразу-то отыщешь их на дорогах войны среди множества номеров боевых частей. Еще много дней разделяло Дольникова от встречи с однополчанами. Он оставил уже за собой Николаев, Херсон, продвигаясь в юго-западном направлении. Среди людей в серых шинелях старался отыскать кого-то из знакомых, взгляд невольно блуждал и задерживался на авиационных эмблемах: «Может, этот подскажет?..» Но все настороженно, недоверчиво смотрели на Григория. Кажется, воздух и тот был насыщен подозрительностью. Уставший от скитаний и безуспешных поисков родного полка, Григорий остановился однажды перед воронкой от снаряда, залитой водой. Из воды на него глядел человек с запавшими глазами, обтянутыми скулами, щеки в щетине… Дольников невольно отшатнулся, испугавшись собственного отражения. И тут увидел стоявшего рядом молодцеватого пилота в кожаном реглане.

— Разрешите обратиться, товарищ полковник? — слукавил Григорий, будто не заметив звездочек старшего лейтенанта.

— Обращайтесь, — снисходительно согласился тот.

И Григорий пошел в атаку:

— Покрышкин! Глинка! Слышали таких? Родственник я Глинки, ей-богу!.. Ищу вот несколько дней — не знаете, где такие? Герои они. Небось сами тоже герой?..

Подействовало на «полковника».

— Дуй в район Большого Токмака — там и отыщешь…

20 апреля 1944 года Григорий Дольников вернулся в родной полк.

— Живой!.. Мы ведь тебя, горячий, давно похоронили. А ты — вот он!.. — Окружили его друзья.

Не верилось, что снова среди своих. Радость распирала сердце, а на глазах стояли слезы.

В полку произошло много изменений. Командовал 100-м, теперь уже гвардейским, Сергей Лукьянов, комэск из братского 16-го авиаполка. У многих пилотов на груди появились боевые ордена. Петр Гучек, закадычный дружок и земляк Григория, был награжден орденом Красного Знамени.

— А комэск наш где? — спросил у него Дольников. — Доложить бы о прибытии…

— Не доложишь… Больше уже не принимать докладов Коле Лавицкому… Погиб Коля…

Вечером, после ужина, Григорий узнал подробности гибели командира эскадрильи Лавицкого. Петр Гучек мрачно протянул ему баян:

— Сыграй, Гриша, сыграй. Любимую Колину…

Нервно легли пальцы на кнопки баяна. И вот сначала что-то отдаленно знакомое послышалось пилотам в тихих переборах, но потом мелодия прояснилась, очистилась, окрепла: припомнил лихой истребитель Гришка Дольников, как играется, — и тогда над степным маревом полетела любимая песня погибшего комэска:

Григорий стоял среди своих ребят, волнуясь все больше, чувствуя мурашки на щеках, и так рвал мехи, так давил на басы баяна, будто в песне этой выплескивалась его душевная боль.

Потом, лежа в землянке, он долго ворочался, никак не мог улечься и уже не знал, душа ли это ноет или раны разболелись.

Прошла неделя, другая. В полку формировались новые боевые пары: прибыла молодежь. Григория Дольникова к полетам не допускали.

Как-то после партийного собрания к нему подошел замполит полка и этак суховато, словно речь была о чем-то второстепенном, несущественном, спросил:

— А вы, младший лейтенант Дольников, определили свое место в общем строю?

Вопрос застал Григория врасплох. «Какое место? В каком строю?..» — не сразу разобрался он, но ответил решительно:

— Я буду драться с врагом насмерть, товарищ майор!

Замполит улыбнулся:

— Не сомневаюсь, товарищ Дольников. А вот с кем конкретно в бой-то пойдешь? Боевой расчет уже утвержден, летчики слетались.

«Не доверяют!..» — Кровь ударила в лицо Григория.

— Один, один пойду в бой! — вырвалось, и он до боли сжал кулаки.

Через полчаса младший лейтенант Дольников был в штабе полка. Стоя в сторонке от командира и замполита, он ждал своей участи. По горячности обоих, по отдельно долетавшим словам: «Проверка», «подтверждение» — догадывался: разговор шел о нем, и разговор трудный.

Однако на следующий день Григорию разрешили слетать в зону и по кругу — пока что не на боевом самолете, а на По-2. Почти после полугодового перерыва он выполнил эти полеты с командиром эскадрильи Шурубовым, и тот, похвалив его технику пилотирования, будто между прочим, сказал:

— Знаешь, а вчера получили сведения, подтверждающие твою безупречность и преданность. — И тут Шурубов осекся, покраснел. Не по себе стало и Дольникову. — Да мы-то ни на минуту в тебе не сомневались. Но, сам понимаешь, война, плен… Проверка — суровая необходимость, — и выдохнул облегченно: — Словом, готовься! Потренируешься на боевом — и пойдем…

— А с кем, командир? — вырвалось у Дольникова.

Шурубов в глазах Григория прочел выстраданную жажду мести за все пережитое…

— Так со своим ведущим и полетишь, — ответил комэск. Потом подумал и добавил: — Для начала. А там присматривай себе ведомого из молодых.

Дольников кивнул, радостно поблагодарил Шурубова, на что комэск сдержанно заметил:

— Да ты, Григорий, не больно-то нас благодари. Тебе надо благодарить другого — комдива Дзусова. Тебя ведь чуть было не отправили в тыл на проверку. А он отрезал кому следовало: «Проверяйте на месте. На его коже и костях много сказано. Да не волыньте там!..»

И вот снова Григорий Дольников в кабине боевого самолета. Снова мчится навстречу взлетная полоса, ложатся под крыло фронтовые дороги. Он вылетает на «свободную охоту» и штурмовку, на разведку и сопровождение, на прикрытие наземных войск и блокирование аэродромов. Как-то за три дня непрерывных боев Григорий сбивает четыре фашистских самолета, а вечером — как награда! — Петр Гучек вручает ему письмо — долгожданное, первое за войну письмо от матери.

«Солнышко мое, сыночек родненький, живой ты сказался, мой сокол, — писала мать. — Я вот вернулась из-под немцев поганых, а Володьку нашего не уберегла, угнали изверги в неметчину, ох, чтоб им, зверям-людоедам, всю жизнь мучиться в пекле на этом и том свете. Дядя Яким и Тима еще не вернулись из лесов, а хата наша уцелела, а многих посожгли, ироды, а Болбечено соседнее дотла сожгли. Уцелела одна корова на всю деревню, на ней и пашем, и молоко делим среди сосунков, а что ты деньги прислал, так поделили их, и все благодарствуют тебе. Что-то на твоей карточке руки одной не видать, не дай-то бог… А немцу мы не давались, меня два раза в лагерь брали, да убегала от поганцев этаких. Прилетел бы, сокол-сынок, хоть на денек, сердце матери согрел бы, одна я на свете… А гадов немецких бей без жалости, их всех, извергов, перебить надо, испоганили они жизнь людскую…»

И Григорий, выполняя материнский завет, дрался не на жизнь, а на смерть, потеряв страх перед огнем, скоростью и пространством, бил врага, загоняя его все дальше — в самое логово.

Как-то Григория подняли в воздух, когда машины других летчиков еще заправлялись. По радио он услышал, что к аэродрому идет группа «юнкерсов». Вскоре впереди показались едва различимые точки. Дольников на предельной скорости шел навстречу им. Он должен был во что бы то ни стало преградить путь врагу, сбить его с курса, пока не подоспеет помощь. А строй бомбардировщиков все ближе. Двести… сто… пятьдесят метров. Огонь!..

Подобно сверкнувшему кинжалу впилась в ведущего «юнкерсов» огненная трасса. Самолет вспыхнул. И вражеский строй дрогнул. Гитлеровцы заметались, сбитые дерзостью русского летчика.

— Получайте, сволочи! — на весь эфир гремел голос Григория Дольникова. — Это вам — за все!..

Когда Григорий приземлился, друзья с удивлением рассматривали изрешеченную машину, недоумевая, как можно было на ней долететь до аэродрома. К тому времени на боевом счету Дольникова было уже пятнадцать сбитых им лично вражеских самолетов. Его карающий меч, казалось, не знал устали.

Последний боевой вылет Григорий Дольников совершил на прикрытие Праги в День Победы.

…В ночь на девятое мая пилоты отсыпались за все тревожные военные годы. Сорвала их с мест неожиданно беспорядочная стрельба. Палили из всех видов оружия. И, выхватив из-под подушки пистолет, Григорий бросился на аэродром. Но навстречу бежали люди с сияющими от радости лицами. Это была Победа!

И вдруг приказ: вылет… Боевой маршрут лег на Татры. Дольников знал: любое сопротивление немцев на этом участке ничего не значило в масштабе происходящих событий. Но у каждого, кто уходил в этот боевой вылет, была одна, единожды дарованная ему жизнь… На исходе дня ему снова пришлось лететь на прикрытие Праги. Но на этот раз в журнале боевых действий осталась запись: «Встреч с воздушным противником не было… Война закончилась».

Все бы мог представить летчик-истребитель Григорий Дольников. За двадцать с небольшим лет жизнь уже многому научила его даже не удивляться, но вот что свадьбу свою он отметит у подножия Венского леса — такое додумать было очень мудрено.

Однако так оно и вышло. 100-й полк истребителей сразу после войны перелетел в Австрию. Первые мирные дни пробудили в душах воздушных бойцов лирические чувства, и пошли отплясывать на Дунае русские свадьбы!

Григорий предложил свое сердце и руку девушке из соседнего батальона, шагавшей вместе с ним трудными фронтовыми дорогами.

В Вене, в кругу боевых друзей, состоялась скромная свадьба Григория Дольникова и Валентины Чистовой.

А вскоре Григорий получил приказ о назначении на Дальний Восток.

Сурово встретил пилота затерянный среди ветров да бушующих волн незнакомый остров.

Отправился Дольников на аэродром. А над летным полем — мыслями — облака. Одни — в выси, радостные, легкие; другие — внизу, тяжелые, медленные, литые. От них тень быстрым темным крылом — по воде, по листьям, по лицам… Облака — как годы. Пролетят, ничего не останется. Разве что память сердца сохранит зыбкий их след.

Все-то пройдет. Но за все и воздастся. Спустя тридцать три года в полете на ответственное задание летчик Дольников услышит однажды такие слова: «За личное мужество и отвагу, проявленные в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками в годы Великой Отечественной войны, высокие результаты в боевой подготовке войск, освоении сложной боевой техники… присвоить звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда» генерал-лейтенанту авиации Дольникову Григорию Устиновичу…»