Полгода из жизни капитана Карсавина

«ИДЕТ ВОЙНА НАРОДНАЯ…»

У Ашхен Микоян много сыновей: Степа, Володя, Алеша, Вано, Серго. Пять детских кроваток, пять полотенец в ванной, пять мест за столом. Мальчики — каждый со своим характером, привычками, причудами — все равны для Ашхен. Каждый — радость ее и печаль, ее надежда, тревога и любовь.

Как-то незаметно бежит время. Словно молодые топольки, подросли сыновья. И вот первым улетел из родного гнезда Степан. В летной школе под Севастополем его застала война, когда следом за старшим ушел из дому и Владимир.

…Война бушевала уже вторую неделю. Вторую неделю голос диктора отсекал названия знакомых городов. Мешками с песком укрылись витрины, бумажными крестами перечеркнулись окна. Москва, шумная, величавая, с ее широкими площадями, просторными улицами, перекрашивалась в военный цвет.

Володя любил свой город. Здесь, у зубчатых стен Кремля, в тихих старинных переулках, на площадях, полных народа, прошло его детство. Летними днями, забравшись с мальчишками в Тайницкий сад, любил он искать в очертаниях облаков подобие чудовищных ущелий, гор, угадывать в них причудливые линии лиц, призраки далеких битв. Теперь в московском небе молчаливо повисли аэростаты заграждения. Настороженно замерли на крышах зенитные орудия. Время от времени над городом проносились истребители. Тогда Володя невольно думал о Степане: «Как он там? Скоро ли на фронт?..»

В начале июля радио передало сообщение о подвиге летчика Гастелло. В пылающем самолете пилот ринулся на колонну вражеских цистерн с горючим. Известие это так взволновало Володю, что он тотчас же позвонил своему школьному товарищу Юрию Ломову:

— Юрка, что делать будем? Ждать первого сентября да имена удельных князей зубрить? Или на фронт?

— Что ты? Какой фронт? — удивился Ломов. — Месяц назад тебе только семнадцать стукнуло. И мне не больше. Кто разрешит?

— Не в годах дело. Ильин — наш одноклассник, а уже в танковом училище. Надо действовать! Про князей доучим после войны…

И друзья решили разведать обстановку: может, возьмут на фронт?..

Двери и окна военкомата были раскрыты настежь. В пустых кабинетах теплый ветер тихо шелестел бумажками. На стене неровно висела картина «Ворошилов и Горький в тире ЦДКА»: Ворошилов отстрелялся и довольно улыбается, — видно, все пули в десятке, а у Горького лицо смущенное. За ними на грифельной доске мелом написано: В — 5 — 5 — 5 — 5 — 5 = 25, Г — 3 — 4…

Это была очень популярная картина. Наряду с портретом Сталина она висела почти во всех учреждениях, учебных заведениях, общественных местах.

Потоптавшись в пустом военкомате, друзья ушли ни о чем. Володя, однако, полностью утвердился в мысли о фронте. Он рассуждал просто и ясно: «Бить гитлеровцев — долг каждого честного парня. Стрелять меня обучили. Конем владею, — значит, научусь и летать. А там следом за братом Степаном — в бой!» Но прежде предстоял разговор с родителями.

Решающее слово было за отцом, и почему-то именно на поддержку и помощь Анастаса Ивановича рассчитывал Володя.

Отец всегда был для сыновей непререкаемым авторитетом. В редкие свободные от дел часы он рассказывал им о подпольных марксистских кружках, о боях за Советскую власть на Кавказе, о днях Бакинской коммуны.

С детства запомнились Володе рассказы о пламенных революционерах: Камо, Шаумяне, командарме гражданской войны Гае. Полюбился легендарный армянский герой Андраника. Подвигами этого воина в освободительной борьбе болгар против султанской Турции восхищался в свое время семинарист Анастас Микоян. Это в его добровольческую дружину в начале первой мировой войны ушел он втайне от родителей. Из рассказов отца перед Володей поднимались образы тех, кто сражался на баррикадах, погибал в царских застенках. Революционеры, люди высокого гражданского мужества, вошли в жизнь мальчика с первых сознательных шагов.

Володя очень рассчитывал на поддержку отца…

Вечерами на опустевших улицах Москвы стали появляться дружинники местной противовоздушной обороны. В парке, где совсем недавно звучали веселые голоса, теперь учили стрелять, метать гранаты, ползать по-пластунски бойцов Всевобуча. А с фронтов продолжали идти нерадостные вести. И из Москвы ежедневно уходили эшелоны с добровольцами.

Седьмого августа в Качинскую военную школу пилотов уезжал Володя.

Гудела на перроне многоликая толпа. Плакали матери, провожая безусых солдат — сыновей своих, плакали невесты. Звучали бодрые напутственные слова, пожелания скорого возвращения с победой. Но вот дрогнули вагоны. Невыразимой тоской захлестнул людские души старинный солдатский марш «Прощание славянки».

В окне вагона промелькнула грустная Володина улыбка. Он что-то показывал рукой, кричал. Но голос его уже тонул в колесном стуке.

Неприветливо встретил новое пополнение Красный Кут — небольшой поселок за Волгой, куда с началом войны перевели Качинскую военную школу пилотов. Моросил дождик. Низко над землей ползли огромные гряды туч, то траурно-черные, то медно-красные. Казалось, ветер гнал их из пасти раскаленной печи.

— Мрачно. Как перед сотворением мира… — пошутил кто-то из ребят, но о погоде тут же забыли.

Прибывших встретил представитель школы и на батальонной полуторке доставил всех в штаб.

С войной система обучения в Качинской школе основательно изменилась. Программа стала ускоренной, и летчики выпускались не одновременно, как раньше, а небольшими группами, по мере их подготовленности. Володя попал в группу лейтенанта Каюка, в которую кроме него вошли курсанты Ткаченко и Ярославский. Так втроем они остались в экипаже на все время учебы.

Домой полетели первые весточки.

«19 августа 1941 года.

Здравствуйте все!

Вот я и живу теперь в казарме с ребятами. Ходим вместе на аэродром. Три раза уже летал со Степкиным летчиком-инструктором, в воздухе управлял сам. Через несколько дней приступаю к теоретическим занятиям.

Пишите, как дела у вас. Достали ли сетки на дом, построили ли убежище? За почерк извините — спешу на аэродром. Володя».

Спустя десять дней.

«29 августа 1941 года.

Здравствуйте, мама и все!

Случайно нашлось время написать вам письмо. Кажется, теперь я настоящий курсант школы: на счету каждая минута. Подъем в 6 часов утра. Зарядка без маек, закаляемся. Потом строем в столовую. Затем теория, разбор полетов с инструктором. После обеда — на аэродром. У меня уже 25 полетов на УТ-2. Сам взлетаю, сам выполняю посадку. Дней через пять вылечу самостоятельно. На аэродроме находимся до 9 часов. Придем — помоемся, поужинаем, вечерняя поверка — и спать. Как видите, свободного времени совсем нет. У нас здесь все по-походному! Спим прямо на досках с матрасами — без кроватей.

Мама, если можно, пришли одеколон и еще свечек — штук пять, — а то у нас часто нет света. А Лешке скажи, чтобы он написал мне адрес Эли. Ну все. До свидания. Володя».

До позднего вечера не покидали классов учебно-летного отдела и самолетных стоянок преподаватели, инструкторы и курсанты Качинской школы. Курс молодого бойца, теоретическую подготовку, полеты — все постигали будущие летчики-истребители одновременно. Фронт требовал людей. Нужны были пилоты, да не просто умеющие летать, а умеющие и драться с опытным коварным врагом. И в программу летного обучения командование школы вводит дополнительно сложный пилотаж, групповой воздушный бой парами, увеличивает количество полетов для отработки приемов ведения воздушного боя.

Вывозную программу на самолете УТ-2 Володя усваивал легко. Инструктор Каюк поговаривал уже о самостоятельном вылете курсанта Владимира Микояна, а вот курсант Ткаченко беспокоил лейтенанта: то у него при разворотах на указателе поворота и скольжения шарик из центра выходит, а это плохо: значит, еще не чувствует самолета; то вдруг заявит, что землю, мол, не видит — выравнивает машину высоко.

Ткаченко больно переживал ошибки и как-то поделился своим сомнением с товарищем:

— Видно, не получится из меня летчик. Туго дело идет — фитиль сырой…

Володя искренне возмутился:

— Ты что раскис! Ведь уже летал в аэроклубе! А инструктор ругает для профилактики, чтобы скорей усваивал. Мне ведь тоже достается.

— Да знаешь, я изо всех сил стараюсь, — сокрушался Ткаченко. — А шарик этот плывет и плывет в угол! А еще эта земля… Как же я ее не вижу — слепой, что ли? Не везет мне…

— Повезет, Коля. Не горюй! Я вот учился до войны в кавалерийской школе. Была, значит, у меня прекрасная лошадь по кличке Ласточка. Любил я ее, и она за мной по пятам ходила. В летних лагерях устроили мы как-то соревнования, «конкур-иппик» — это преодоление группы препятствий. Самое трудное было взять канаву с водой шириною более двух метров, перед которой еще и барьер стоял. Ну, понятно, я старался. Закинулся один раз — лошадь не пошла на препятствие. Потом второй — Ласточка моя дрожит, мне тоже что-то не по себе стало. А знаю: не одолеешь препятствие — потом и конь будет бояться, да и сам… Тогда, помню, подходит ко мне Елизар Львович Левин, наш тренер, и говорит: «Володенька, а ты не старайся. Стараться потом будешь, когда выучишься. А сейчас не торопясь, спокойно работай. Оно и пойдет». С третьего раза я взял ту канаву. А урок на всю жизнь запомнился. Может, и ты сейчас свой «конкур-иппик» берешь? — Володя задумался, достал из кармана гимнастерки сложенный пополам и уже изрядно потертый по краям конверт. На почтовом штемпеле сохранилась дата: март 1940 года. — Вот, Коля, посмотри: это письмо от моего товарища Артема Сергеева. Писал до войны, но будто чувствовал, что нам предстоит вскоре. Ему сейчас, кажется, тоже нелегко…

«Здравствуйте все! — обращался в письме Артем. — То есть Степа, Володя, Леша, Вано и Серго. Как идут у вас дела? Я по-прежнему в артучилище. Сижу да дрожу, как бы не получить по какому-нибудь немецкому «пару». Врагов товарищи мои в финскую войну всех перебили, а я родился с небольшим запозданием и не поспел. Но не унываю. Думаю, и мне достанется взять какого-нибудь лорда в «вилочку» и перейти на поражение на серединном прицеле… Учитесь лучше, чтобы потом бить врага умело и беспощадно».

Недолго пришлось ждать дня встречи с врагом и Артему, и Степану, и Володе.

На десятый день войны у реки Березина командир батареи лейтенант Сергеев вступил в неравный бой с танковой лавиной немцев. Четыре орудия, сто шестьдесят снарядов и сто шесть бойцов в распоряжении лейтенанта.

Расстреляв все снаряды, артиллеристы под огнем достали с поля боя еще тысячу штук. Тогда на помощь танкам враг бросил авиацию. Надрывно стонали моторы, лязгал металл, от взрывов дыбилась земля. В живых вместе с Артемом Сергеевым осталось всего семь человек. Но батарея стояла. Свою задачу она выполнила с честью. Двадцать четыре гитлеровских танка горело на подступах к Березине.

А потом были бои в тылу врага на севере Смоленской области. В одной из схваток Артема ранило. Восемь пуль прошило лейтенанта, думали, что он убит, и к матери ушла первая похоронная, позже придет еще одна. Так они и чередовались — бои, похоронки, снова бои…

Да, всего этого Володя еще не знал. Так же, как когда-то Артем, нетерпеливо высиживая в учебных классах долгие часы, он то и дело поглядывал в окно в ожидании летной погоды. А едва заслышав на стоянке работу моторов, начинал укладывать конспекты и собираться на полеты.

«Я добился своего — пошел в летную школу, — писал он друзьям. — Летаем мы каждый день. Скоро вылечу самостоятельно. Готов давно, но меня еще должны проверить помощник начальника школы и начальник школы дважды Герой Советского Союза генерал-лейтенант Денисов. Степка уже получил звание лейтенанта, сейчас под Москвой, имеет боевые вылеты. Завидую ему. А я сижу в этом чертовом Красном Куте. Дуют ужасные ветры, метели.

Извините за почерк — пишу прямо на аэродроме».

Восемнадцатого октября пасмурным холодным утром механики и курсанты Качинской школы пилотов чуть свет были уже у своих машин. Следом за ними на стоянке появились инструкторы. Низкая облачность, порывистый ветер не предвещали хорошей летной смены, но полеты все же планировались.

После разведки погоды первым в воздух поднялся самолет лейтенанта Каюка. Взлет, выдерживание, один разворот, затем другой, заход на посадку — обычный полет по кругу, с которого начинается работа летчика в небе.

Когда самолет приземлился и вырулил на линию предварительного старта, многие на аэродроме видели, как лейтенант Каюк вылез из своей кабины. Склонившись над козырьком перкалевого УТ-2, он что-то говорил курсанту. Никто не слышал, о чем шел разговор, но все знали: инструктор оставляет машину, чтобы его ученик летел один.

— Неужто выпустит в такую погоду? — недоверчиво спросил кто-то из курсантов.

Сидевший рядом Ткаченко улыбнулся чему-то своему:

— А почему бы нет? Вылетать будет Володя. Не торопясь, спокойно — оно, глядишь, и пойдет.

Машина рванулась на взлет. Слегка покачиваясь на неровностях грунта, она набирала скорость и бежала все стремительней, все уверенней, пока плавно не отошла от земли.

— Ну, вот и еще один летчик родился, — ни к кому не обращаясь, сказал Каюк и приказал Ткаченко следить за самолетом в воздухе.

Давно Володя мечтал об этом полете.

В семье и все-то мальчишки бредили небом. Бывая в гостях у дяди, Артема Ивановича, известного в стране авиационного конструктора, братья наперечет называли марки его машин и, конечно, собирались летать на них…

Как-то в средней школе, где учился Володя, побывал летчик Анатолий Серов. Прославленный герой рассказывал о боях добровольцев интернациональных бригад против войск генерала Франко. Затаив дыхание слушал Володя о полетах в небе Мадрида, Барселоны, о «лестнице смерти» над ущельями Сьерра-Гвадаррамы. Летчик рассказывал, как однажды дрался против девяти самолетов противника, потом — против тринадцати.

После этого в школе только и разговоров было что о «каруселях», боевых разворотах да стремительных атаках. Володя серьезно занялся спортом. Гимнастика, хоккей, мотоцикл развивали в юноше смелость. Уже тогда зрело решение стать летчиком-истребителем.

И вот мечта сбылась. Он один — самостоятельно! — управлял машиной в воздухе. Упругие падежные плоскости учебно-тренировочного самолета несли над просторами родной земли, а казалось, что летел на собственных крыльях…

Сквозь разорванные тучи на какое-то мгновение в кабину самолета заглянуло солнце. Лучи его упали на пропеллер, и тогда перед глазами Володи вспыхнул великолепный диск, сотканный из света. А внизу искрилась, сверкала тысячами других крохотных солнц река. Это до самого горизонта, до самого края земли раскинулась Волга.

О ты, Родина! О широкие твои сени — придорожные березы, синеющие дали, ласковый привет безбрежных нив! Ты безмерная, к тебе на мощную грудь припадает усталый сын, ты обнимаешь руками многоверстными, поишь извечной силой.

На берегах реки приютились тесовые деревушки. В каждой из них люди со своей особенной жизнью. Но в каждой избе, под каждой крышей думали и говорили в те минуты только об одном — о беде, нависшей над матерью-Родиной, о войне.

Сдержанно, немногословно рассказывал Володя о своих летных успехах в письмах к родным:

«…Программу на УТ-2 я окончил, перешел на боевую машину. Летаем и в плохую погоду. Это полезно, хоть и не очень приятно. Вообще дела у меня неплохи. По всем предметам пока только отличные отметки. Скорей бы попасть на фронт. Только вот погода у нас все хуже и хуже, такой грязи, как здесь, я не видел нигде. Так что теперь на вокзал ходить не приходится. Раньше-то мы ходили на вокзал встречать московский поезд: искали знакомых…

Да, мама, как живет Артем? Попроси его написать мне.

Передавай привет всем родным. Что нового у вас?..»

Теплые и ласковые письма писала Ашхен сыновьям. Данге намеком не желая огорчить их, она почти всегда сообщала, что все в семье живы-здоровы, что Вано и Серго растут хорошо, что за старшего у братьев теперь Алеша. Правда, и этот втайне норовит удрать в летное училище, но какой еще из него, мальчишки, летчик!..

ЛЮБОВЬ

Приближался новый, тысяча девятьсот сорок второй год. Каким он будет, что принесет, Володя не загадывал. По субботам после бани курсантам летной школы устраивали танцы или кино. Все шли в клуб с песней, и вместе со всеми Володя бойко напевал:

Особо лихо подхватывали молодые голоса озорной припев:

В один из таких свободных дней, аккуратно подтянутый, в начищенных до блеска сапогах, Володя шел с увольнительной запиской в кармане в соседнюю деревушку, и по дороге его нагнали скрипучие крестьянские розвальни.

— Садись, солдатик, подвезу! — бойко окликнул кто-то.

Володя с разбегу кинулся в кучу душистого сена, решительно взял из рук возницы вожжи и закрутил ими над головой.

Из большого овчинного тулупа послышался строгий голос:

— Не загони в сугроб, служивый. Горяч больно!

Тут Володя рассмотрел румяную с мороза девушку: белой изморозью опушен платок вокруг лица, светлая, как лен, прядь волос. Он споткнулся о ее взгляд и на мгновение растерялся. Девушка снисходительно улыбнулась. Тогда Володе захотелось рассказать ей, что рысаками-то он и поноровистей управлял. Но слова куда-то пропали. Смущенный, он посмотрел на незнакомку в тулупе и только проговорил:

— А меня, между прочим, Володей зовут…

Весело бежали по укатанному снегу сани. Рождественский морозец щипал раскрасневшиеся щеки, уши. Всякий раз, когда молодые люди встречались взглядами, оба вдруг начинали беспричинно улыбаться.

Вскоре Володя уже знал, что девушку зовут Ниной, что учится она в десятом классе. В этом местечке поселилась с матерью совсем недавно — родной город взяли немцы. А отец ее на фронте. Вспомнив отца, Пика погрустнела.

— Не горюй, — стараясь как-то ободрить ее, сказал Володя, — наши войска уже наступают. Немцев от Москвы отбросили, теперь нашу армию не остановить никаким силам.

— А тебе не страшно летать? — спросила вдруг Нина.

— Не страшно, — ответил Володя и повторил вычитанное где-то: — «Инстинкт сохранения жизни, инстинкт страха бессилен, когда человек свято верует, когда инстинкту противостоит убежденность, а страху — мужество преодоления…»

За разговором незаметно доехали до поселка. Вдвоем быстро распрягли лошадь, задали ей сена, и девушка пригласила Володю к себе в избу.

В сенях, размотав платок, она сбросила большой, не по росту, тулуп. Володя подхватил его, повесил рядом с ним свою шинель, посмотрел, как они висят рядом.

— Что же ты стоишь? Проходи. — Мягко ступая по половицам разношенными валенками, Нина направилась к печи и набросала в тлеющие угольки картофелины.

Разговаривать с Ниной оказалось легко и просто. Володя вспомнил свои тренировки в манеже, увлеченно рассказывал Нине о своей Ласточке:

— Ты смотрела фильм «Степан Разин»? Мы с Ласточкой снимались в нем. Роль была, конечно, не самой главной. Проскочишь перед кинокамерой, выстрелишь холостым патроном куда попало — и гони дальше.

Володя вспоминал свои забавные приключения, и сам громко смеялся над ними.

— Представляешь, однажды в Большом театре готовился спектакль «Тихий Дон». Для полноты впечатления режиссер потребовал на сцену настоящих лошадей. И вот с Серегой Масловым двинулись мы в театр верхом на конях, гордые и торжественные, словно на коронации.

Володя подробно припоминал, как на сцене им приказали завести лошадей в раскрашенный тряпочный окоп, как вовсю старались там расшевелить животных, чтобы зрители не сомневались: лошади самые что ни на есть настоящие.

— Пока шел эпизод с дракой казаков у мельницы, моя Ласточка и гривой трясла, и головой во все стороны мотала. А когда сцена сменилась, артисты нас и наших лошадей закормили конфетами…

Нина слушала Володины рассказы, вместе с ним звонко смеялась, закидывая голову назад, и тогда в черных больших глазах ее отражались печные огоньки.

— А с кем ты за партой сидишь? — спросила вдруг она.

Володя на минуту замолчал. Потом улыбнулся неожиданному вопросу, шутливо ответил:

— Знаешь, меня пересадили недавно. Сейчас со мной рядом две пушки. А полгода назад, в девятом классе, сидел с Юркой Ильиным…

Нина заглянула в его грустные глаза, бесцеремонно провела пальцем по губам и подбородку:

— Ну что ты пригорюнился? Любишь печеную картошку? Я ужасно люблю!

Они сидели перед печкой, макали картошку в соль, и тишина окутывала их — словно весь мир вымер.

— А знаешь, — будто очнувшись, заговорил Володя. — Был у нас в школе преподаватель физкультуры — интересный человек, Тихон Николаевич Красовский. Любили мы его. В прошлом офицер. Когда он шел, то в одной его походке, казалось, слышался звон мечей да шпор всех военных кампаний. Как-то получалось, что любой урок Тихона Николаевича задевал много самых разных вопросов: то уводил в давние времена, то в будущее. Мы с Юркой Ильиным так однажды размечтались, что чуть было не собрались, шалопаи, бежать на какой-нибудь неизведанный остров…

От этих воспоминаний Володе становилось горько и приятно. За последнее время ему часто вспоминалось, приходили из детства всякие мелочи: и чайница из матового стекла с трогательным пейзажиком вокруг, и как мать открывала и сыпала туда с тихим шуршанием чай, и аромат этого чая…

Вспоминал он и мать, ее любовь к нему, всю жизнь ее. И себя самого — такого быстрого, подвижного. И с запоздалой болью думал о том, что бывал порой к матери невнимателен, часто рассеянно слушал ее рассказы о детстве, о каком-то давно прошедшем исчезнувшем времени.

Володя заговорил о младших братишках — Алеше, Вано, Серго, и Нина увидела, каким необыкновенно добрым стало у него при этом лицо, какой славной озарилось улыбкой.

Всего несколько часов назад встретились в затерянном на карте местечке два незнакомых молодых человека, но им казалось, что знают они друг друга уже давным-давно.

— Счастливый ты. Тебе есть о чем вспомнить. А я, кроме моря, ничего не видела и ни о чем не мечтала, — призналась Нина, когда Володя замолчал. — Часами могу любоваться морем, смотреть, как меняются его краски, лежать на песке и слушать, как плещутся волны. Солнце греет, ветер гуляет по спине. Пробежишь по берегу — тучи брызг из-под ног. Может, это и есть счастье?..

Вернувшись после увольнения в казарму, Володя долго не мог уснуть. Хотелось с кем-то поделиться неожиданным, захватившим все его существо чувством.

Он тихо спросил Ткаченко:

— Николай, спишь? — и, не дожидаясь ответа, стал рассказывать о том, с какой чудесной девушкой познакомился, как весело им было лететь вместе в санях по снежной дороге, какие у нее красивые глаза.

Ткаченко слушал Володю, потом неопределенно хмыкнул:

— Скажи, а раньше ты замечал какие-нибудь глаза?

Не сразу понял Володя вопрос товарища. Натянув поплотней солдатское одеяло, уже сквозь сон ответил:

— Конечно, замечал. С длинными и прямыми ресницами, без бровей, у Ласточки…

Они встретились в трудние дни. На протяжении тысяч километров вокруг них гуляла смерть. На земле безраздельно властвовали законы войны. А в маленьком, приютившемся за Волгой поселке рождалось светлое чувство — любовь.

В короткие часы свиданий в разговорах молодых людей войны будто и не было. «Расскажи о своем детстве, — просил Володя, — люблю слушать, как люди жизнь начинают». И, словно торопясь, чтобы кто-то не прервал, не нарушил ненароком этих быстрых часов свидания, Нина в который уже раз рассказывала о всяких подробностях и пустячках довоенной жизни.

Как-то Володя взял Нину под руку. Первый раз он вел девушку под руку и чувствовал себя неудобно, неловко, скованно. Наконец Нина сказала:

— Не вывихни мне руку. — И тогда оба рассмеялись, и сразу стало весело и свободно.

В доме, где Нина жила с матерью, кроме взрослых было еще четверо детишек из эвакуированных семей. Женщины до позднего вечера работали в колхозе, так что почти весь день Нина управлялась по хозяйству одна. Ребятишки ни на шаг не отходили от нее, слушали ее как старшую. Но стоило в доме появиться Володе, все свое внимание и привязанность они переносили на него. Завидят идущего по дороге паренька в неуклюже сшитой солдатской шинели, и начинается крик, беготня:

— Нинка, Нинка! Твой летчик!

— Ура-а! Дядя Володя идет!

Володе открывали уже как своему. Он входил в избу и предлагал устроить праздник. Ребятишки знали: сейчас летчик сбросит шинель, возьмет за руку Нину и они начнут таскать в сенях тупую пилу. Володя то и дело будет спрашивать: «Устала? Устала?..» А потом в избе запахнет распиленной березой, по-праздничному загудит самовар на столе.

Ребятишки усаживались рядком на лавке напротив Володи, затихали, пока он делил нехитрые свои гостинцы: галеты, белые квадратики сахара. Затем все шумно принимались за чай, наперебой упрашивали рассказать о полетах на истребителе.

— Ну, смотрите: вот глубокий вираж. Самолет ложится на крыло, мотор тянет машину вперед, ревет медведем, а летчика так вдавливает в сиденье, что в глазах темнеет.

Володя рассказывал увлеченно, жестикулируя руками, изображал пилотажные фигуры и строго, как инструктор, наставлял:

— Если курсант выполнил вираж правильно, машина сообщит ему об этом. Встряхнет, — значит, молодец, попал в свою же струю. Лучшего для пилота и желать не надо…

После такой «предполетной подготовки» в избе начинался отчаянный групповой пилотаж. Володя с Ниной от души смеялись, бегали вместе с ребятами по комнате. За крохотными окошками, отгородившими войну, было тепло и радостно.

Но однажды Володя пришел необычно рано, сильно встревоженный.

— Что случилось? — осторожно спросила Нина.

Он тяжело вздохнул. Не снимая шинели, перетянутой ремнем, сел на лавку, печальный, непривычно тихий. Односложно ответил:

— Не стало моего друга Тимы Фрунзе… — посидел молча и ушел, сгорбясь, переваливаясь с боку на бок в больших сапогах. И сразу в доме стало пусто, неуютно, как будто бы печка потухла.

О последнем бое Тимура Володя узнал от прилетевшего в школу знакомого летчика.

Это случилось девятнадцатого января. Прикрывая наступление наших наземных войск, полк майора Московца вел ожесточенные воздушные бои в районе Старой Руссы. В одном из боевых вылетов в паре со старшим лейтенантом Шутовым Тимур Фрунзе обнаружил большую группу самолетов противника. В неравной схватке сошлись два истребителя против тридцати восьми гитлеровских машин. В разгаре боя Тимур сбил «юнкерс», затем второй. Но силы были неравные. Фашистам удалось повредить самолет Шутова. Тогда, прикрывая командира, Тимур остался один против восьми вражеских «мессершмиттов».

Ночью вблизи от переднего края нашли убитого летчика. В кармане его сохранился залитый кровью комсомольский билет на имя Тимура Фрунзе.

А вскоре Володя получил еще одну тяжелую весть, теперь уже из дому, от Алеши. Братишка начинал с рассказа о своих зимних каникулах.

«Все время я провел во фронтовых условиях, — писал он. — Вместе с папой в Клину на четвертый день после освобождения города, в Малоярославце, в Боровске — на третий день, в Наро-Фоминске, во многих других населенных пунктах. Два раза видел бои, живых и мертвых немцев. Степка наш сейчас в ПВО Москвы, имеет много боевых вылетов, несколько штурмовок. Я считаю его уже настоящим летчиком. Ну, пока все…»

Письмо задержалось — Алеша отправил его не сразу и пришлось делать приписку.

«Знаешь, Степка в больнице, — осторожно, будто между прочим, сообщал он Володе. — Попал в аварию и вот лежит…»

Не хотел Алеша огорчать брата. Но, радуясь, что все обошлось все-таки благополучно, что Степан жив и врачи не запретят ему летать, с нескрываемой гордостью за него, по-мальчишески восторженно, подробно рассказывал в своем письме о происшествии.

«…Была ясная зимняя погода. Дул северный ветер. Ярко блестевшая на солнце машина Степана горела как факел. Не растерявшись, он не бросил машину, а повел ее на посадку. Огонь жег уже руки, лицо. Но земля была еще далеко. Степа мужественно спасал машину. Он посадил ее на полянке в лесу. Позже знающие люди говорили, что теоретически сесть здесь невозможно. Но машина была посажена прекрасно. Последний момент посадки Степа не помнит: от боли потерял сознание. Он обжег руки, лицо, поломал ногу. А спасли его деревенские ребята. Они довезли Степана на лыжах к дороге, а потом в санях лошадью — до полевого госпиталя. Сейчас рапы заживают, скоро будет ходить, потом опять летать. Он передает тебе привет…»

Инструктор Каюк понимал переживания Володи после известий о гибели друга и случившемся несчастье со Степаном, понимал и стремление как можно скорее попасть на фронт и поэтому с каждым днем все усложнял полетные задания, все придирчивей следил, чтобы у его ученика росли не только навыки пилотирования машиной, но и уверенность в своих силах. И Володя самозабвенно отдавался полетам.

Война шла уже седьмой месяц, но, казалось, только сейчас, когда Володя испытал горечь потери близких, осознал свой солдатский долг, когда к нему явилось светлое чувство любви, он по-настоящему почувствовал и понял это страшное слово — «война».

Это были трудные, переломные в его жизни дни, и именно в эти дни он подал в парторганизацию первой эскадрильи Качинской военной авиационной школы заявление:

«От курсанта Микояна В. А.

Прошу принять меня в кандидаты партии, так как, окончив школу, я желаю стать коммунистом и вместе с нашими боевыми летчиками громить фашистских оккупантов…»

Гудел за окном январский ветер. Патефон пел о Челите: «Звонко она хохочет… ай-яй-яй… нет, не ищи ты…» Но и пластинку никто не слушал, и самовар давно остыл. Казалось, все уже было сказано в тот последний вечер, но Володя медлил, оттягивал расставание с Ниной. Через несколько часов выпускнику Качи лейтенанту Владимиру Микояну предстояло отбыть в распоряжение инспекции Военно-воздушных сил.

— Ты так торопился стать летчиком, окончить школу — и вот, кажется, не рад этому. Стоишь такой грустный и молчишь. Скажи же что-нибудь на прощание…

Темные, как лесные озера, глаза Нины смотрели с тревогой и ожиданием. Володя виновато улыбнулся:

— Неуклюж я для ласковых слов. Хотелось сказать что-то очень серьезное и важное для нас обоих. Но лучше потом… После войны…

— Интересно, каким ты будешь после войны, если встретимся?.. — Нина теребила пуговицу на Володиной шинели, а он держал в своих руках ее маленькие ладони, чувствовал их тепло и внутренне никак не мог смириться с тем, что через минуту-другую должен уйти отсюда навсегда.

Когда Нина подняла голову, губы ее оказались возле губ Володи…

«ЕСТЬ УПОЕНИЕ В БОЮ…»

В инспекции ВВС, ознакомившись с характеристикой и летной книжкой, Володю определили в подчинение майора Морозова.

— Все инспекторы сейчас в разъездах, на фронтах. Давай-ка, лейтенант, изучай новый самолет. Морозов поможет. А там видно будет…

Широкоплечий, высокий, с орденом Ленина на груди, майор Борис Арсентьевич Морозов встретил Володю по-дружески приветливо. Сразу после знакомства подробно стал расспрашивать о Качинской школе, называя имена и фамилии знакомых летчиков.

— Я ведь там десять лет инструкторил. Можно сказать, «профессором круга» стал. А вот теперь и в баталии пришлось ходить. Да и других дел у нас немало.

Спокойный, неторопливый говор майора, открытый взгляд его серых глаз располагали к откровенной беседе. За несколько минут рассказав о себе почти все, Володя спросил:

— Вот у вас, Борис Арсентьевич, большой инструкторский опыт, вы уже и повоевали. А для чего, скажите, меня-то сюда послали? Кого мне здесь инспектировать? — И потом уже убежденно добавил: — Мое место только на передовой!

Морозов усмехнулся, похлопав Володю по плечу:

— Да ты не горячись, лейтенант. Всему свое время. Вот вылетишь на «яке», подерешься с Женькой Антоновым — он на «мессере» бой дает, будь здоров! Ну, глядишь, тогда отпросимся и в боевой полк. У брата-то своего был? Степан на нашем аэродроме.

— Знаю. Еще не успел. Я только что из Красного Кута, — буркнул Володя.

— Что же ты мне голову-то морочишь? Дуй, устраивайся, родных навести, знакомых. Денька через два-три примемся за новый самолет.

Хмуро сбежались к переносице темные густые брови лейтенанта.

— Благодарю вас, товарищ майор, — сказал глухо, с обидой в голосе. — Я постараюсь сделать так, как вы советуете. Только прошу: летать приступим завтра же. Если это, конечно, возможно.

Взгляд майора встретился с Володиным. «Интересный парень, — подумал про себя. — Что за пилотяга, неизвестно, но настойчивости ему, кажется, не занимать…»

— Летать так летать! Жду на аэродроме в восемь утра. — Морозов энергично поднялся и крепко пожал Володе руку.

Проводив взглядом удаляющуюся по коридору невысокую, по-спортивному ладную фигуру Володи, Морозов, довольный, ухмыльнулся. Чем-то сразу понравился майору этот новый молодой летчик инспекции.

Волнующей была для Володи встреча с родным городом после разлуки. В новехонькой форме с двумя кубарями на петлицах шел по Москве лейтенант, и была безотчетная радость в узнавании им знакомых улиц, книжных магазинов, бронзового Пушкина на Тверском, родной школы.

Вроде бы ничего не изменилось с того августовского дня, когда он уехал из Москвы. По-прежнему выдерживался комендантский час, так же строго соблюдалось всюду вечернее затемнение. Но торчащие из форточек трубы печек-времянок, сдвинутые к стенам домов рельсовые ежи ясно говорили, что дни смертельной опасности и тревог столицы остались позади. Это чувствовалось и по особой уверенности по-военному подтянутых москвичей.

Как-то, возвращаясь после полетов с Центрального аэродрома, Володя услышал знакомый голос:

— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться!

— Надюшка! Ну, встреча!..

— Здравствуй, Володенька. Еле узнала. Ты так возмужал…

Встреча с одноклассницей настолько обрадовала Володю, что он не замечал ни идущих навстречу военных, ни обращавших на них внимания прохожих. Почему-то вспомнилось, как однажды в классе он дернул Надю за косу. Коса оказалась такая мягкая, пушистая, что Володя осторожно выпустил ее и больше не трогал.

— А помнишь, как мы удирали с уроков кататься по Садовому кольцу? — припомнила девушка.

Позванивая замерзшими стеклами — вот-вот рассыплется, — напротив остановился старенький трамвай с буквой «Б» вместо номера маршрута. Через минуту Володя с Падей сидели в заиндевевшем полупустом вагоне, перебирали в памяти события школьных лет, друзей, похоже совсем потеряв счет времени.

— Я недавно встретила Тихона Николаевича. Он снова в своей родной артиллерии. А директор школы Сикачев комиссаром батальона. Где-то в разных частях наши Ломов, Левченко, Кожевников, Карахан.

— Знаешь, а ведь мы с Юркой Ломовым в первый же день войны решили бежать на фронт. Не слышала о нем ничего?

— Да говорили, будто он под Смоленском воевал. Жив ли только? Там трудно было…

— А разве вам здесь легко? — вырвалось у Володи.

Какое-то время ехали молча. Потом, подышав на озябшие руки, девушка спрятала их в старенькую меховую муфточку, нараспев протянула:

— Так-то оно так, Володенька. Трудно, конечно. Да только в атаку под пулями Юрка идет. Или вот ты. Ведь летчик рискует жизнью, даже в обычном полете.

Володя задумался.

Вспомнив, что точно так же хмурился он, решая контрольные задачки по алгебре, Надя засмеялась:

— Садитесь, Микоян. Опять урок не выучили. Ставлю вам двойку.

Весело бежал по Садовому кольцу трамвайчик «букашка». В вагон входили и выходили пассажиры.

— Проедем еще три остановки? — спрашивала девушка.

— Давай! — соглашался Володя.

И они летели все дальше и дальше озорным маршрутом своей школьной юности.

На новом истребителе Як-3 Володю выпустили в полет в первый же день после знакомства с машиной. Показав тогда пилотаж в зоне, майор Морозов сделал два полета по кругу, вылез из кабины и, не слушая доклада лейтенанта, махнул рукой:

— Нечего тебя возить. Разрешаю летать самостоятельно.

И каждый день, с конца февраля, беспрерывно, без выходных, без праздников, Володя осваивался с новой машиной. На аэродроме все уже хорошо знали этого самого молодого и самого нетерпеливого летчика. Инженеры, оружейники, техники каждый по-своему помогали ему изучать боевую машину. А он все торопил и торопил время.

Майор Морозов ходил с Володей по маршрутам, отрабатывал воздушные бои, пилотировал парой. Откровенно радуясь успехам ученика, частенько повторял:

— Посмотришь — дитя дитем, а летает зверски!

С каждым полетом Володе все больше открывались боевые возможности истребителя, все уверенней становился его летный почерк.

Однажды ранним морозным утром он сидел в кабине самолета, повторяя памятку действий в особых случаях. У самого горизонта разжигалась светлая полоска зари. В красноватом, с седым оттенком неподвижном воздухе неторопливо тянулись вверх кудрявые дымки. Горел мороз, горели снега.

Холодные стекла приборов, фонарь кабины от дыхания летчика запотели, и, увлеченный чтением, он не сразу заметил, как к самолету подъехала легковая машина. Из нее вышли двое. Один, большой, грузный, с твердым взглядом викинга, — инструктор Морозов. Другой, легкий, стройный, с изломанными бровями на живом лице, — полковник, начальник инспекции ВВС. Когда оба поравнялись с самолетом, где тренировался Володя, полковник спросил:

— Как у Микояна дела?

Морозов улыбнулся. Ничуть не заботясь о производимом впечатлении, ответил вопросом на вопрос:

— Хочешь, покажем пилотаж? Парой.

Предложение отпилотировать парой показалось начальнику инспекции безответственным: нельзя вчерашнему курсанту усвоить за столь короткий срок обучения то, что обычно требует не одного месяца.

— Шесть полетов по кругу, — недовольно буркнул начальник инспекции и ушел на командный пункт.

…Бежит боевая машина на светлый, веселый восток. Покачиваясь слегка на неровностях снежного поля, в какой-то момент она осторожно отрывается от земли и плавно переходит к набору высоты.

По тому, как самолет взлетел — словно кто-то невидимый сорвал цветок, по тому, как аккуратно, с заданным креном выполнил разворот, было видно, что управлял им старательный летчик. Он не дергал машину в нетерпении уйти от земли лихим разворотом. И весь-то полет по кругу выписал каллиграфическим почерком. Потом истребитель взлетел еще раз и еще.

Когда Володя зарулил самолет на стоянку, утреннюю дымку уже совсем растянуло. Солнце, выглянувшее сквозь редкую облачность, прямой наводкой ударило по кабине. В хорошем настроении от удачной летной погоды, от только что выполненного задания Володя весело взбежал на вышку командного пункта. Не слушая доклада, инспектор крепко пожал ему руку:

— Хорошо летаешь. Сделай еще полет и покажи мне обычную змейку.

Темные Володины глаза вспыхнули. По лицу пробежало недовольство.

«Змейку?.. Это самое-то элементарное, что можно придумать для летчика-истребителя? Может, инспектор не доверяет ему?..»

Володя хорошо знал этого противоречивого человека, его вспыльчивый, но отходчивый характер. И все же в минуту, когда полковник предложил показать на боевой машине простые отвороты, оскорбился. Но обиды не выказал, ответил сдержанно:

— Вас понял, — и направился к самолету.

Азарт охватывал Володю всякий раз, когда требовалось сделать решительный шаг. И теперь, едва машина набрала заданную скорость, мальчишеский задор, чувство свободы, отрешенности от всего земного овладели им.

На командном пункте ждали, когда летчик выведет самолет в створ посадочных знаков. В этом направлении и должна была выполняться змейка, имитирующая противозенитный маневр. Еще издалека заметив машину, Морозов подумал: «Пора начинать». Но истребитель летел по прямой. Заметно лишь было, как росла его скорость.

Но что это?! Машина вдруг перевернулась… Пролетев несколько секунд в перевернутом полете, ринулась в отвесное пикирование. Расстояние между самолетом и землей стремительно сокращалось. Когда наконец истребитель, словно камень, выстреленный из рогатки, взлетел вверх, многие облегченно вздохнули. Но это было лишь начало. Закрутилась карусель пилотажных фигур, напоминающих ярмарочные гонки мотоциклистов в «колесе смерти».

Было видно, что самолет пилотировал бесстрашный летчик. И все же инструктор Морозов чувствовал себя несколько растерянно: как могло случиться, что обычно выдержанный, дисциплинированный Володя Микоян так бесшабашно нарушил задание!

Глянув на майора, начальник инспекции, как бы между прочим, спросил:

— А что, этот ваш ученик, он, случайно, не температурит? — Изломанные брови полковника нервно дрогнули.

Морозов знал: проверяющий остался доволен его учеником. Как летчик, он, конечно, не мог не переживать увлечения этой родной ему стихией. Но как инспектор…

Спокойно бежала под колеса самолета заснеженная земля. Откинув фонарь кабины, Володя глубоко вдохнул холодного морозного воздуха и, посмотрев в сторону командного пункта, заметил, как с аэродрома помчалась легковая машина начальника инспекции.

На стоянке встретил Морозов. С укором спросил:

— Зачем это сделал? — и тут же от имени полковника-инспектора объявил летчику пять суток ареста.

Володя стоял молча и счастливо улыбался. Он не мог скрыть ликующего чувства победы: пусть хотя и несколько самовольно приобретенного права на звание летчика-истребителя. Теперь — в боевой полк!

Вечером того же дня он писал Нине: «…по твоим письмам вижу, что у вас там скучно. Ну ничего, недолго — я же еду на фронт. Значит, победа не за горами!..»

Горячему желанию встретиться с врагом в открытом бою были подчинены все Володины чувства. Его единственным стремлением стало как можно скорей получить назначение. Но в инспекции ВВС, учитывая несовершеннолетний возраст летчика, с отправкой на фронт решили повременить.

Заглядывая в госпиталь к брату, Володя подробно расспрашивал его о воздушных боях, откровенно завидовал, что Степану уже пришлось совершать боевые вылеты.

Как-то, рассказывая о трудных боях за столицу, Степан показал брату свою фронтовую карту, на которой значились не только предместья и окраины, но и сам город.

Красная площадь, Кремль, Ленинские горы, радиомачта. Это были уже не достопримечательности, а характерные ориентиры, вполне определенные высоты с отметками.

— А помнишь наши походы с Тихоном Николаевичем к Бородино, по местам боевой славы? — спросил Степан. — Багратионовы флеши, Шевардинский редут?

Володя оживился:

— Как же! Поезд отправлялся с Белорусского вокзала в час ночи, в половине пятого — прибытие на станцию Можайск. Дальше — с песнями в походной колонне до села Бородино. Сверка карт с местностью, привалы.

— И столетний тополь перед батареей Раевского! Он сейчас тоже характерный ориентир на пятиверстке.

Бородино… В одном из полетов на прикрытие танковых колонн Степан прошел парой над знаменитым полем. Издали, занесенное снегом, оно искрилось и играло на солнце. Как и много лет назад, по всему горизонту синела линия лесов. Но вот показались противотанковые рвы, надолбы, черные ленты окопов. Горестный вид открывался сверху: пепелища сгоревших деревень, развалины исторических памятников… Мысли о прошлом и сегодняшнем дне слились воедино. Гневом отозвались сердца.

— Закончится война, обязательно соберемся с Тихоном Николаевичем и пройдем старыми маршрутами. Вспомним все. А сейчас, Степа, выздоравливай скорей! К нам «харрикейнов» из Англии пригнали. Надо их освоить.

Прихрамывая, Степан проводил брата до выхода из больницы. На прощание крепко пожал руку и шутя пригрозил:

— Я скоро вернусь. А ты смотри там: не устраивай больше над аэродромом цирковых выступлений. А то получишь!..

Володя вытянулся по-военному, весело ответил Степану:

— Есть! Только учти по-братски: без сетки я работаю не для цирка…

Английский истребитель «харрикейн», с толстым профилем крыла, вооруженный малокалиберными пулеметами, сразу же не понравился летчикам. «На нем только молоко возить. Чувствуешь себя вроде второго пилота на бомбардировщике», — ворчали они.

У «харрикейна» и в самом деле было немало особенностей. На земле, например, при рулении он нередко становился на нос. Чтобы предотвратить капотирование, для равновесия кто-нибудь повисал на хвосте самолета.

Однажды случилось, что летчик так и взлетел со своим техником на стабилизаторе. Вокруг машины начал складываться непристойный фольклор. Кто-то сочинил даже стихи:

«Харрикейны», однако, поступали. И вот как-то майор Морозов пришел на аэродром и, таинственно улыбаясь, сообщил летчикам:

— Должен вас обрадовать, джентльмены: предстоит веселая работенка — перегнать вот эти английские «сувенирчики» на фронт. Но джентльмены ли вы?.. — Морозов захохотал.

Считая, что, в принципе, летать можно хоть на метле, Володя согласился и, освоив новую машину, принялся за перегонку «харрикейнов» на фронт.

Пришла весна. Как-то нежданно белой нивянкой осыпало землю, и нежный, застенчивый запах полевых цветов все настойчивей стал забивать на аэродроме бензинный чад. В середине мая, узнав, что под Москву на переформирование прибыл истребительный полк, Володя обратился к Морозову с просьбой о переводе его из инспекции.

— «Давно усталый раб, задумал он побег», — процитировал майор, но поговорить об этом с начальством все-таки обещал. — Закончи только перегонку, Володенька. А там посмотрим. Пойми правильно положение командования: тебе даже восемнадцати годков нет…

Володя понимал. Понимал, что и перегонка — дело для фронта нужное, поэтому задания выполнял безропотно, с тем самоотверженным молчаливым терпением, какое подобает настоящему солдату. Тщательно проверив на земле работу мотора, он, не торопясь, выруливал на взлетную полосу, выводил полностью обороты винта, взлетал и шел к обозначенному на карте аэродрому.

Как-то уже на подходе к району посадки по маршруту заметно стала ухудшаться погода. Солнце исчезло, словно кто выключил освещение. К самолету потянулись набухшие влагой тучи. Они летели стремглав — друг за другом. Казалось, их специально расставили, как бы обозначая небесные дороги. Но скоро все небо заволокло одно черное облако. Разбиваясь о козырек кабины мириадами дождевых капель, оно поглотило машину. В кабине стало темно. Минуту-другую Володя управлял по приборам, но вот самолет издал странный музыкальный звук, почти стон, — и наступила тишина. Это отказал мотор. Следя за снижением машины по одним циферблатам, Володя проверил рули управления — все было в порядке. По времени полета где-то совсем рядом на курсе лежал аэродром, а запаса высоты оставалось все меньше и меньше.

Облака оборвались так же неожиданно, как и налетели. Ветер растрепал в клочья нижнюю кромку, и вот будто на переводной, только что проявленной картинке выглянул город.

— Аэродром! — крикнул Володя так радостно, как, наверное, не кричали Магеллану матросы, увидев на горизонте скалистые горы. По посадочному курсу сверкнул луч прожектора. Его ждали.

— Еще немного… Еще… — повторял летчик и, кренами удерживая машину от сваливания на крыло, ловил перед собой посадочную полосу.

Гулко стучало сердце. Вот промелькнули окраинные городские постройки, овраг, и наконец машина спустилась на землю…

Случай этот произошел двадцать пятого мая, а через два дня летчику-инспектору Микояну Владимиру за умелые и хладнокровные действия при перегонке боевой техники авиационное командование присвоило очередное воинское звание — старший лейтенант.

Тепло поздравили Володю товарищи и близкие. От души радовался за молодого летчика Морозов.

— Обмыть бы старшого, — откровенно намекнул он, но Володя не сразу понял, о чем говорил майор.

— Эх ты-ы, пилотяга! Летаешь, как змей воздушный, а что победы отмечать положено, не усвоил?

Володя засмеялся:

— Борис Арсентьевич, а среднеарифметическое можно?

— Это еще как?

— Ну, к примеру, пойдем по случаю торжества в театр.

— Ясно, — не дав договорить, оборвал Морозов и пошутил: — Ты в партер, а мы в буфет. Арифметика подходящая!..

Вечером того же дня майор стоял в фойе Большого зала консерватории. Чуть в стороне от него кто-то популярно объяснял, как следовало понимать произведения Бетховена: «Музыка композитора помогает людям сохранять душевную стойкость, верность лучшим заветам, мечтам в борьбе за свободу и справедливость… А могучий поток образов, смена трагических и светлых звучаний…»

Прислушиваясь к словам лектора, Морозов усмехнулся: «Вот дает!.. Светлые звучания, поток образов. Этак заговорит — и музыка не нужна будет». Но тут майор заметил у входа в театр Володю. Он шел не один. В подтянутом, спортивного склада мужчине летчик сразу узнал известного авиационного конструктора Артема Ивановича Микояна — они были знакомы по общей работе. А вот женщину видел впервые. Она подошла к нему вместе с Володей и просто представилась:

— Ашхен Лазаревна, — и добавила с улыбкой: — А на вас я уже смогу написать подробную летную характеристику — по рассказам сына.

Мощные звуки бетховенского марша заполнили зал. Широко открыв глаза, Володя слушал музыку, не замечая настороженных взглядов матери. Искоса поглядывая на сына и словно боясь, что кто-то подслушает ее тайные материнские думы, она шепотом спросила:

— Скажите, Борис Арсентьевич, правду: Володя хорошо летает?.. А на фронт? Он ведь еще не готов для фронта?..

— Что вы, Ашхен Лазаревна, Володька — летчик от бога! Опыта, правда, у него маловато. Но для нас это дело наживное…

Та искренность, с которой Морозов говорил, действовала успокаивающе, отвлекая от беспокойных мыслей. Мать качала головой — похоже, соглашалась с майором, и лишь темные глаза ее выдавали тревогу.

НЕТЕРПЕНИЕ СЕРДЦА

Из-под Сталинграда для пополнения новыми самолетами и летным составом прибыл на подмосковный аэродром 434-й истребительный авиационный полк. В состав полка вошли опытные воздушные бойцы И. Стародуб, С. Долгушин, А. Якимов, И. Марикуца, И. Кузнецов, В. Гаранин, В. Абросимов, С. Команденко, братья Тарам. Туда же получили назначение братья Микоян — Володя и Степан.

В полку радушно встретили новое пополнение пилотов.

— Братья Тарам есть, теперь двое Микоянов прибавилось, а там, глядишь, к нам и целыми семьями повалят, — шутили летчики.

Володя сразу подружился с Александром Котовым и Николаем Парфеновым. Котов питал страсть к моторам, таящим скорость, движение, мощь, и в воздухе он испытывал какое-то дикое веселье, пренебрежение к опасности. Парфенова же влекли к себе силы, питающие жизнь. Он любил облака, дождь, солнце. В нем текла крестьянская кровь, ему вкусны были запахи деревенские и утренние дымки над избами, туман осенний над ложбинами и яблоки хрусткие. А в полку пилотов ценили за их самозабвенную храбрость в бою и неукротимо веселый прав, который так нужен людям в трудную минуту.

— Коля, рвани «Чубчик кучерявый»! — просил Котов.

И, не заставляя себя ждать, Парфенов брал гитару, осторожно, прислушиваясь, пробовал потихонечку одну струну, другую, потом неожиданно, как-то разом, всеми пальцами ударял по струнам и, запрокинув голову, озорно, задорно начинал приговаривать:

— Саша, иди… ну, выходи, Саша. Ты же слышишь — плачет гитара. Ну, вот же… Пошел… Хор-ро-шо пошел…

Котова можно было не просить. Так же, как и Парфенова. Если он задерживался с выходом в круг, то это был придуманный им его собственный тактический маневр. А если и отказывался плясать, если и тянул время, то лишь для того, чтобы настроить собравшихся на нужную ему волну. Пилоты хорошо понимали небольшую эту хитрость и все-таки каждый раз уговаривали:

— Ну, Котик, давай, давай…

И Саша выходил в круг. Выходил плавно, широко рас пластав руки, словно закладывая глубокий вираж, и нервно, нетерпеливо пошевеливал пальцами, вроде бы подгоняя гитариста: мол, упросили — так давай же, рви струны! Однако Николай не спешил: он играл, будто любовался хитрыми своими переборами, и лишь постепенно набирал такой темп, что казалось, Котов вот-вот не выдержит. Но Саша не сдавался. Он вихрем летел по кругу, бил ладонями над головой, по голенищам сапог, по земле. Звенели медали, тяжело вздымалась грудь под гимнастеркой, и в безудержном порыве молодецкой удали искрились шальные глаза. Друзья восторженно хлопали ему.

Саше Котову было двадцать три года, когда под Тернополем, в первый же день войны, он принял воздушный бой. Не раз с тех пор летчик попадал в сложные ситуации: горел в самолете, вынужденно садился на минное поле, падал с продырявленным парашютом, и все-таки всегда возвращался на свой аэродром и снова шел в бой. Пробуждалась в истребителе Котове та святая ярость, без которой невозможно смести с лица земли все, что стоит на пути к победе. О его бесстрашных атаках в полку уже ходили легенды, впрочем, не очень далекие от истины.

Рассказывали, например, что, увлеченный боем, в лобовые атаки Котов ходил нередко в перевернутом полете. При виде летящего вниз головой пилота обескураженный противник терялся. Две машины сближались на огромных скоростях, и вдруг летчик переворачивался и с вызовом открывал огонь — было отчего растеряться!

— Саша, ну расскажи, как ты это делаешь? Ведь фриц горкой из-под носа уйдет, — приставал с расспросами Володя.

Котов рассудительно, не торопясь, пояснял:

— С точки зрения старого капитана толстовского «Набега», я веду себя не храбро, по его мнению, храбр лишь тот, кто всегда делает то, что нужно. Принципиально я согласен с капитаном, но непосредственно мне храбрость нарядная много симпатичнее храбрости рассудительной, дельной…

— Это почему же?

— Почему — сказать трудно, но, вероятно, потому, что в плоскости храбрости нарядной человеку не за что спрятаться, если он струсит, а в плоскости храбрости дельной можно всегда спрятаться за нецелесообразность храбрости в этом деле.

— Ну силен! — не выдержал Парфенов.

И Володя смеялся: поди разбери, где тут шутка, а где правда, и все крепче привязывался к этим отчаянным, жизнерадостным парням. Да и летчики понемногу узнавали Володю и Степана. Не было такой черной работы, от которой бы братья отлынивали или не доводили до конца.

Однажды после очередных полетов Володя взял свой парашют и за кого-то из товарищей и понес сдавать полковым укладчикам. Идти надо было километра два, а день выдался на редкость жаркий, солнечный. Николай Парфенов, шагавший с Володей тоже с тяжелыми сумками с боевыми парашютами, ворчал на батальонное начальство:

— Нет чтоб полуторку подогнать — обязательно волоки…

Володя молча шагал по пыльной дороге… Его худые ноги свободно болтались в широких голенищах сапог, передвигаться было трудно, но он ни на шаг не отставал от товарища. Николай в тот день был явно не в духе. И то ли возмущаясь молчаливой покорностью молодого летчика, то ли просто не зная, на ком сорвать свое плохое настроение, вдруг с непривычной для Володи резкостью сказал:

— Слушай, кавказский человек, твоя фамилия Микоян?

— До сегодняшнего дня была Микоян. А ты что, Коля, забыл, что ли?

— Подожди, подожди. Ты где жил?

— Москва. Кремль, квартира тридцать три, — недоумевая, ответил Володя.

— Так какого же черта таскаешь на горбу эти спасательные мешки, дорогой юноша? Сидел бы себе на печке да наяривал на гармонике «Светит месяц, светит ясный…».

Володя остановился. Сбросив парашюты, тряхнул Николая за плечо. С минуту оба стояли, пристально глядя друг другу в глаза, ни слова не говоря.

Володя уже был наслышан, что на фронт начальство предполагает послать одного Степана. И вот сейчас слова Парфенова как-то особенно больно резанули его.

— Коля, не надо… Заслуги моего отца — не мои заслуги. Об этом ты мог бы догадаться и без популярных лекций. А сидеть я буду, пока жив, на той же самой печи, что и ты!

Вечером, весело перебирая бесконечные свои озорные частушки, Парфенов доверительно рассказывал Котову, как вместо батальонного начальства ни за что ни про что отругал самого молодого из своих собратьев по полку:

— В жизни я все видал: птицей в небе летал, вина лучшие пивал, женщины меня любили. Я веселый, но гордый, и Володька этот мне нравится. Характер у парня есть. Только, если откровенно, лучше бы для обстрелян послать его куда-нибудь не под Сталинград. Степан — другой разговор, он поопытней… Ведь немцы так обнаглели, что над нашими же аэродромами вымпелы кидают: выходи, Иван, драться будем!..

— Ничего, Колюха! Не горюй, — успокаивал Котов, — набьет еще им Иван морду. А насчет Володьки думаю, что не сразу же его в бой бросят. Говорят, молодых-то нам еще подошлют — постепенно всех и начнут вводить в строй.

Переучивание летчиков 434-го истребительного авиационного полка заканчивалось. Каждый день приближал время отлета на фронт. Устав от томительного ожидания, Володя пишет на имя начальника инспекции рапорт:

«Прошу Вашего разрешения об отправке меня с 434-м истребительным авиационным полком для участия в боевых операциях. К работе в полку считаю себя подготовленным.

Старший лейтенант Микоян В.»

И все же не рапорт, не самые веские и убедительные, на Володин взгляд, доводы стали решающими в повороте его судьбы.

Как-то уже перед самым отлетом полка под Сталинград он заехал с аэродрома домой. В новой, непригнанной форме, в скрипучих сапогах, Володя шагал угрюмо из угла в угол, то и дело посматривал на часы и, казалось, был чем-то встревожен.

К полудню все собрались в столовой. Когда вошел Анастас Иванович, сыновья встали, приветствуя отца. Заметив на лице Володи волнение, Анастас Иванович спросил:

— Что нос повесил?

Будто только и ожидая этого вопроса, Володя с возмущением почти выкрикнул:

— Все из-за этой фамилии — Микоян!..

Щеки юноши вспыхнули румянцем. В семье никогда не видели его таким взволнованным. Понимая, что сын чем-то не на шутку встревожен, Анастас Иванович спокойно спросил:

— А чем она тебе мешает?

— Очень даже мешает, — горячо заговорил Володя, и за столом все притихли. — Вот если бы я был, скажем, Ивановым — завтра же полетел бы на фронт. А сейчас начальство запретило лететь. Объясняют, мол, достаточно в полку старшего брата Степана. Знают, что дело там опасное, вот и не хотят рисковать жизнью сразу двух братьев.

Как обстояли дела на фронте, знал и Анастас Иванович. Гитлеровское командование, воспользовавшись затяжкой с открытием второго фронта в Европе, к лету 1942 года сосредоточило свои силы для наступления на сталинградском направлении. Немецкая авиация, обеспечивая боевые действия армии Паулюса, наносила тяжелые удары по нашим наземным войскам. И вот 434-й истребительный авиаполк, только что переучившись на новый самолет Як-7б, вторично вылетал под Сталинград противодействовать гитлеровцам. На участке фронта, куда он направлялся, немцы в воздухе превосходили наши силы в три-четыре раза.

Хорошо обо всем этом знал Анастас Иванович, возможно, потому твердо и убежденно сказал сыну:

— Ты не прав, Володя. Фамилия твоя не должна быть помехой в этом деле. Передай своему начальству от моего имени, что ты военный летчик и должен быть там, где твои товарищи.

Радостно загорелись глаза юноши после этих слов. Он бросился благодарить отца, но Анастас Иванович опередил:

— Подойди к матери, Володя. Спроси ее.

Мама… Своим примером, скромностью с детства учила она его уважать людей, ценить их труд. Учила быть преданным, честным, твердым.

И вот дрогнуло что-то в груди Ашхен. Гулко, как набат, ударило в сердце — пришло… «Наш полк… под Сталинград… со своим полком…» — отзывались в ее висках слова сына. Судьба разрывала последние непрочные нити материнской надежды, а все существо ее сопротивлялось и кричало: «Нет, не отдам!..»

Любящие глаза Ашхен смотрели на сына. Володя заметил, как вмиг осунулось, почернело от тревоги лицо матери, когда она благословила его на защиту родной земли.

Ночь слабо спорила с зарей. Встав затемно, Ашхен сложила в вещевой мешок теплые шерстяные носки, платочки, полотенца, присела возле кровати сыновей и долго-долго смотрела то на Володю, то на Степу. Сколько раз вот так по ночам ей приходилось прислушиваться к их дыханию, подстерегая пробуждение, мучительно ждать в часы их детских болезней, пока спадет столбик ртути на градуснике. Никто никогда не слышал от нее ропота. Только ночи и знали, сколько выстрадало сердце. Как лелеяла и охраняла мать сыновей! И вот через несколько часов они, может быть, навсегда уйдут от ее нежности, ласки, заботы.

…Утро погасило звезды. Дымный солнечный луч заглянул в окошко. Чтобы не потревожить сна сыновей, Ашхен осторожно расправила занавеску, подумала: «Пусть еще немного поспят».

После разговора с родными, получив доброе их напутствие и благословение, Володя от радости, казалось, не чувствовал под собой ног. За день он по нескольку раз успевал обежать кабинеты инспекции, то тут, то там спрашивал скороговоркой:

— Что слышно? Скоро летим?.. — и торопился дальше: с кем-то надо было попрощаться, передать кому-то привет.

Накануне отлета Володя навестил в госпитале раненых друзей. Уже выходя из палаты, он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд и невольно оглянулся.

— Сережка!

— Так точно, товарищ старший лейтенант. Разрешите представиться по случаю временного бездействия.

Володя крепко обнял Сергея Маслова, но тот шутливо взмолился:

— Помилуй! Пожалей кости — только склеили.

— Ты ранен… — Володя осторожно потрогал руки товарища и тут заметил на его гимнастерке награды — поблескивающий эмалью орден Красной Звезды и медаль «За отвагу».

— А это что?.. Ну, молодец! В каких же ты войсках, Серега?

Сергей хитро улыбнулся:

— В тех, куда вместе готовились. В кавалерии я. Да, вспомнил! Здесь сейчас наши из школы конников — Коля Корзинкин, Андрюха Пересыпкин, Костя Гриднев, Юрка Малинин. Подскочим на манеж?

Володя, посмотрев на часы, решительно махнул рукой:

— Давай! Авось медицина тебя не хватится.

По дороге Сергей Маслов рассказал, как вместе с товарищами по кавалерийской школе защищал Москву, в сабельном эскадроне ходил в атаки под Рузой, Бородино.

— Запомнился первый бой. Мороз тогда стоял под сорок градусов. Заиндевевшие кони несли нас от одного пепелища к другому. А ночью жутко: печи, сугробы. Кажется, всюду притаился враг. Немцы-то уже начали сдавать — отступая, жгли деревни. Так что нашей задачей было бить этих факельщиков, гнать их. И вот настиг я одного у избы. Как махану шашкой, классическим взмахом «вниз направо руби», а немец — за угол. Налетаю второй раз — опять увернулся. Мне-то тяжелей: ведь и конем управлять надо, а у фрица к тому же автомат. Вспомнил я тогда, как нас не только рубить — и колоть учили. На том и порешил гада…

Внимательно слушал Володя рассказ своего закадычного дружка по кавалерийской школе о переходах через линию фронта, о том, как Сергей доставил под пулями ценные сведения для координации действий окруженных войск. За мужество при выполнении этого задания генерал Масленников лично вручил ему, сняв со своей груди, орден Красной Звезды.

— Ты не можешь себе представить, какая громадная разница между трассой снарядов, пущенной из пушки того же истребителя, и обычной пулей, — говорил Сергей. — Трасса — вещь вполне рыцарская. Устремляясь на тебя, она уже издали цветастыми огоньками оповещает о своем приближении, дает тем самым в твое распоряжение по крайней мере секунду, чтобы подготовиться и достойно встретить ее. Совсем не то — пуля. Она не видна, не слышна издали, а ее свист, ее разрыв — всегда жалоба на загубленную жизнь…

Незаметно Володя и Сергей оказались в манеже. Щемяще знакомый запах конского пота, сена с луговой клубникой и мятой словно вернули их к тем безоблачным мальчишеским годам, когда всей кавалерийской школой они выезжали в подмосковные лагеря.

…Раннее утро. Туман над рекой. Легкий бег разгоряченных копей… Володе почудилось даже знакомое ржанье — Ласточка. Он замер. Не галлюцинация ли?.. Но вот тревожное нервное ржанье повторилось. И тогда Володя заметил, как из стойла прямо к нему рванулась гнедая лошадь. Пробежав немного, она оступилась на перевязанную ногу, неловко упала, ткнувшись грудью в землю, и, словно извиняясь за это неуместное свое падение, огласила манеж еще более пронзительным, жалобным ржаньем.

— Ласточка… Ласточка моя… Узнала… — повторял Володя. Волнуясь, он тряс Сергея за плечо. Потом, легко перепрыгнув барьерчик, кинулся навстречу лошади. Ласточка пыталась подняться. Тяжелым рывком выбросила вперед одну ногу, другую. Наконец встала и, кося черным глазом, как-то боком всем корпусом с хрипом двинулась к Володе.

— Как тебе досталось!.. Ласточка… Как же… — шептал он, прижавшись щекой к теплой шее лошади, и, не в силах оторваться, похлопывал, гладил, ласкал израненную, всю в шрамах и рубцах ее шею.

Майор Клещев, двадцатитрехлетний командир авиационного истребительного полка, только что ознакомившись в штабе фронта с обстановкой и получив приказ на боевые действия, торопился на аэродром. Старенькая полковая эмка неслась по разбитой дороге, объезжая выбоины и воронки от снарядов. Машину швыряло так, что шофер едва удерживал в руках баранку, а Клещев, посматривая на часы, то и дело приговаривал:

— Ну, давай, давай, Петров. Дави на газ!

Полк уже выстроился в ожидании, когда Клещев на ходу выскочил из машины и, не принимая рапорта, направился прямо к середине строя. Невысокого роста, плотный, широкий в плечах, он шагал настолько быстро, что раскачивающаяся золотая звездочка Героя на его выгоревшей гимнастерке, казалось, вот-вот оторвется.

— Все в сборе? — спросил начальника штаба, когда поравнялся со строем полка. Получив подтверждение, выдохнул: — Ну тогда начнем!

Командир полка говорил негромко, будто боясь вспугнуть минутное затишье на аэродроме.

— Товарищи, перед нами стоит большая и трудная задача. Мы защищаем Сталинград… Союзники не спешат с открытием второго фронта в Европе, и это немецко-фашистскому командованию на руку: для боевых действий на сталинградском направлении оно сосредоточило огромные силы. Обеспечивая наступление армии Паулюса, гитлеровцы наносят удары с воздуха по железнодорожным узлам, переправам, по Сталинграду. Под сильным прикрытием истребителей бомбардировщики непрерывно бомбят войска. Нам предстоит отражать налеты гитлеровских бомбардировщиков, прикрывать пехоту, артиллерию…

Клещев говорил, всматриваясь в лица однополчан. Он верил в своих людей, твердо знал — они сделают все, что в их силах, не дрогнут перед врагом.

На Сталинград гитлеровцы бросили всю авиацию своего 4-го воздушного флота под командованием одного из упорнейших фашистских фанатиков Рихтгофена. Свыше тысячи самолетов засыпали город фугасными и зажигательными бомбами. В первый свой боевой вылет, получив задание прикрывать аэродром, Володя даже не смог увидеть пылающего вдали Сталинграда. Уже давно стояла сухая, жаркая погода, над степью за несколько недель не выпало ни капли дождя, и окутанный пожарищами город потонул в тяжелом дымном облаке. В воздухе висел чад, смешанный из запахов сожженной травы, пороха, пепла. Поднявшись кверху, этот чад замер над землей, взъерошенной и почерневшей.

До восьми — десяти боевых вылетов в день делали летчики полка Клещева. Взлетая группами, ожесточенно кидались они на превосходящего по силе противника. А вечерами, измученные невероятным напряжением, пилоты собирались в землянке, чтобы поделиться подробностями работы за день. Чем ближе к опасности, тем человек свободней душой, и о своих боевых вылетах клещевцы рассказывали весело, как вообще рассказывали про фронт задним числом, что бы там ни случилось.

— Сошлись мы, значит, братцы, на виражах. «Шмидт» тянет, будто угорелый — с форсажем, видно. И тут кто-то из наших, гляжу, на помощь мне идет — прикрыл сверху.

Александр Котов рассказывал увлеченно, отчаянно жестикулируя, а Володя слушал, стараясь не пропустить ни одного его слова.

— Немец, черт, глазастый попался. Заметил того, который мне на помощь шел, — и камнем вниз. Я за ним. Да поди-ка поймай. Хорошо, что тот мой приятель не ушел. Как даст он из всех дудок — и привет пилотяге! А кто, думаете, это был? — Котов посмотрел в сторону Парфенова: — Вон сидит, помалкивает.

Николай хмуро усмехнулся:

— А я, знаете, лечу и вижу: в стороне штук двадцать «юнкерсов» идут, сверкают лаптями, а подо мной этак элегантно пара аэропланов виражи отрабатывает. Дай-ка, решаю, сцепу ревности им устрою. Когда разобрался — понял, что теплую беседу с фрицем Котик наш вел.

Дружный хохот летчиков сопровождал рассказ друзей. Легче становилось у всех на душе, спадала усталость. Выбрав момент, в разговор вмешался и Володя, первый боевой вылет которого пилоты и собрались отметить.

— Ребята, возьмите с собой завтра. Надоело, Саша, дежурить да аэродром прикрывать. Что я, не на таком, как все, самолете летаю?

Котов понимал: в бой новичков вводили не сразу. Подумав, все же пообещал помочь.

Когда показался командир полка, Парфенов кивнул Котову:

— Ну-ка, шуруй, старшой! — И тот принялся разливать по стаканам водку.

— Как только вы ее, стерву, пьете? — спросил Клещев.

— Да как? Так уж. К трудностям нам не привыкать, сам знаешь, — ответил Котов.

Пилоты сдержанно улыбались, и было понятно, что дело вовсе не в этой старой немудрящей шутке, а просто всем было хорошо: вот так вот собрались, чтобы отметить памятное в жизни летчика-истребителя событие — первый боевой вылет.

По-осеннему прозрачное, раздольное, занималось над степью утро. Пахло туманом, едкой дымной сыростью. Володя поднялся, когда все еще спали. Осторожно приоткрыв тумбочку, взял у Степана бритву, металлический стаканчик для воды, зеркало и тихо вышел из землянки. Совсем рядом стояли замаскированные истребители. Заметив летчика, часовой, охранявший самолет, направился к Володе.

— Что-то вы рано поднялись, товарищ старший лейтенант? Пока спокойно, поспали бы.

Солдат был немолод, в тоне его чувствовалась отцовская теплота и доброжелательность.

— Таким-то утром — какой сон! — ответил Володя.

— Смею заметить, командир, в вашем-то возрасте утром только и спать! Извиняюсь, вот такой вопрос: «Что есть жизнь?» — И, склонный к философии, пожилой солдат сам же пояснил: — А это вот вроде как деревья тени бросают. Утром они огромные, густые, к полудню тоньше и меньше, а к ночи все сливается в общую тьму…

— Но за ночью ведь новый рассвет, — мягко улыбнулся Володя и от неловкого движения бритвой порезался.

— Подорожничком, командир, подорожничком, — засуетился солдат и, отыскав холодный в росе листок, заботливо протянул Володе. — Случаем, не впервой броетесь, извиняюсь за любопытство?

— Да, впервые, — смущенно ответил Володя.

Часовой покачал головой, помялся с ноги на ногу и, что-то бормоча про себя, удалился к самолетам.

…Сквозь дымные тучи, сквозь непроглядный серый чад самолеты под командой капитана Избинского пробивались в район прикрытия. Володя, выдерживая строй, четко следовал за машиной ведущего, временами посматривая вниз. Нагромождение металла, скелеты домов, перемолотый взрывами камень, — казалось, ничего живого не могло остаться там, под этими руинами. И все же Володя знал, что где-то рядом, в окопах, совсем недалеко от него, лежали тысячи незнакомых, но родных парней — из Рязани, со Смоленщины, из Сибири, с Кавказа. С минуты на минуту они ждали сигнала «в атаку», и вот этих мужественных неизвестных солдат доверили прикрывать от налета вражеских бомбардировщиков ему — летчику-истребителю полка майора Клещева.

Очередь светящихся трассирующих снарядов прочертила небо. «Красиво…» — подумал Володя, но в тот же миг, повторяя общий маневр, резко бросил машину вниз. Атака!..

В атаке мозг работает с непостижимой точностью, нервы напряжены до предела. Володя, крепко сжимая ручку управления, терпеливо ждал, когда «юнкерсы» впишутся в прицелы его боевых друзей, и уж тогда почти одновременно они откроют огонь. А самолет все плотнее и плотнее окутывали огненные кружева вражеских трасс. Казалось, со всех сторон они тянутся только к его кабине. Вот над самой головой прошла, как морзянка, красная пунктирная очередь «эрликонов». «Что же медлит Избинский? — подумал Володя. — Когда же стрелять?..» И тут к гитлеровским бомбардировщикам рванулись снаряды от машины ведущего. Следом заработали пушки остальных наших истребителей. Немцы, не приняв боя, бесприцельно побросали бомбы и спешно удалились.

После посадки пилоты собрались у замаскированной в кустах походной столовой.

— Ну как, размалеванных тузов видел? — спросил Володю Котов.

— Кроме тебя, командир, никого не видел. Ты же говорил, зубами держаться за машину ведущего. Вот я и держался.

— Ну и молодец! Если уж у меня от перегрузок в глазах темнело, представляю, как тебе было.

— А я только все маневры за тобой повторял. Думал, ты испытать меня решил — смогу ли удержаться…

К походной столовой подошел Клещев. Только что со своей группой он провел трудный бой против тридцати «юнкерсов». Летчики сбили четыре вражеские машины, но победа не радовала майора: с задания не вернулся лейтенант Команденко. Минута-другая еще оставляла надежду. Но вот стрелка отсчитала последние обороты — по расчету, на самолете Команденко кончилось горючее.

Мертвая тишина летнего полдня казалась более грозной, чем тишина самой глухой, темной ночи.

— Избинский, Котов, — прервал наконец тягостное молчание командир полка, — готовьте два звена. Пойдем со штурмовиками к Тракторному заводу. Ждать, кажется, нечего…

— А я? — по-мальчишески непосредственно неожиданно вырвалось у стоявшего рядом с Клещевым Володи.

Пилоты улыбнулись.

— Тебе — отставить. Будешь дежурить на аэродроме. Видишь, что получается… — Клещев горестно развел руками, словно извиняясь за несчастье, случившееся с Команденко.

Володя, с обидой взглянув на командира, резко захлопнул карту.

— Да ты не горячись. Над Тракторным сейчас такой огонь, что хоть шасси выпускай да рули по осколкам.

Без пафоса, без лишних фраз умел двадцатитрехлетний командир полка заставить людей выполнять свои приказы беспрекословно. Клещева любили в полку — каждый готов был отдать за него жизнь, и он платил людям тем же.

Легендой стал бой, в котором Иван Клещев одной атакой уничтожил пять «юнкерсов». Немецкие бомбардировщики уже прорвались к аэродрому, когда подняли истребителей Клещева. И вот на глазах у всех командир сбивает реактивными снарядами сразу два Ю-87, два других сталкиваются в панике сами, а пятого летчик добивает из пушки при выходе из атаки. Еще до Сталинграда на счету Ивана Клещева было сорок восемь самолетов противника!

Дерзкий, отчаянный в бою, по первому сигналу готовый выполнить любой приказ как летчик, Клещев бережно относился к своим подчиненным как командир полка. Поэтому-то он и отказал еще недостаточно опытному в боевых делах Володе.

Вечером, когда весь аэродромный люд был в сборе, неожиданно откуда-то со стороны послышался звук предвестник появления самолета. Все насторожились. А через минуту приземлился истребитель лейтенанта Команденко и зарулил на стоянку.

— Слышал я, что вы, тая тревогу, загрустили шибко обо мне?.. — Как ни в чем не бывало пилот выбрался из кабины и попал в объятия друзей.

— Не с того ли света?..

— Где же ты пропадал?

— А ну, рассказывай!..

— Дайте отдышаться, черти! — просил Команденко. — Отпустите! — И когда наконец отбился от радостно тискавших его друзей, все услышали удивительный рассказ.

— Значит, братцы, из боя над Сталинградом я вышел последним. Чувствую, мотор машины едва тянет. Наконец совсем заглох — кончилось горючее, и фактически я остался один против всего мирового империализма. Дотянуть до своего аэродрома не удалось, и тогда совершаю я вынужденную посадку. Приземлился на ровной площадке возле населенного пункта. Гляжу: неподалеку подбитый танк. «А что, если в машине бензин?» — подумал и проверил баки. Действительно, обнаружил там остаток горючего, заправил им самолет, взлетел — и вот он я.

— Ну, подожди — окончится война, стану репортером, расскажу обо всем — не поверят! — смеялся Николай Парфенов. — Это ведь почти приключения капитана Немо!..

Пасмурный, безучастный к шуткам товарищей, Володя стоял в стороне, чувствуя себя будто в чем-то виноватым. Не давало покоя невысказанное, грызущее как червь: «Они воюют. Падают от усталости. А я?.. Конечно, в бою летчик рискует жизнью, но, сидя на земле, я рискую большим: самоуважением, честью…»

В тот же вечер Володя поделился своими тревожными мыслями со старшим братом. Возмущался: сколько можно вводить в строй, доказывал, что готов к боям наравне со всеми!

Степан внимательно слушал его. Хорошо понимая Володино нетерпение, желание драться в бою наравне со всеми, согласиться с ним все же не мог: по опыту знал — новизна обстановки, неожиданность встречи с врагом могут ошеломить необстрелянного бойца, вызвать замешательство. А первый бой, боевое крещение летчик должен провести с победой.

— Володька, не петушись! Вот наша группа сегодня в одном вылете пятнадцать самолетов сбила. Бой был трехъярусный. Чтобы победить в таком бою, одной отваги мало. Некоторые вот считают, что смерть на фронте всегда героическая, что смертью своей солдат непременно приносит пользу. Далеко не так. Лучше иметь наготове ответ на любую сложную ситуацию — тогда в бою выйдешь победителем. Неудача может быть случайной, удача же — настоящая большая удача — случайной быть не может. Везение надо делать! А все победы начинаются с победы над самим собой. Одержи-ка ее…

НА БЕЗЫМЯННЫХ ВЫСОТАХ

Вскоре полк истребителей майора Клещева немало удивило неожиданное сообщение. Для боевых действий под Сталинградом авиационное командование направляло к ним эскадрилью девушек из соединения Марины Расковой. Следом за сообщением в полк прибыло первое звено летчиц: Клавдия Блинова, Ольга Шахова, Антонина Лебедева, командир звена Клавдия Нечаева. Вместе с ними — технический состав. Это были молодые, красивые, жизнерадостные девушки. Но как им вести бои, как вообще переносить лишения и невзгоды тяжелой обстановки, сложившейся под Сталинградом, никто в полку не представлял, поэтому понятно было недоумение, с которым встретили повое пополнение.

Не слишком-то обрадовался девичьему звену и сам командир. Нестерпимо жаль было видеть ему на войне женщину, и при первой же встрече с девчатами майор Клещев со свойственной ему прямотой и откровенностью высказал свое к ним отношение:

— Не женское это дело — воевать. Или уж мы не можем оградить вас от этой работы? Вы же слабый пол — чего доброго, еще расплачетесь.

— А и поплачем. Ничего. Не обращайте внимания, — весело заговорила одна из девушек — высокая, энергичная, с выбивающимися из-под пилотки кудрями. Только ни белозубая радостная улыбка ее, ни звонкий смех девчат никак не по душе были Ивану Клещеву. В эти неимоверно напряженные, трудные для его полка дни, надеясь, что случай подскажет правильный выход, майор решил с боевыми вылетами летчиц повременить. Комэски единодушно поддержали Клещева:

— На кой леший нам такое украшение в воздухе! Для девчат война еще, как в школьной хрестоматии, — красиво лететь на пулеметной тачанке в чапаевской папахе.

Словом, появление на аэродроме звена Нечаевой если кто и встретил доброжелательно, так, пожалуй, один молодой пилот, который тем не менее обходил группу девчат стороной. Знакомство, однако, состоялось.

Как-то жарким, безоблачным полднем, лежа на брезентовых чехлах в ожидании своего вылета, застенчивый летчик услышал рядом тоненький бойкий голосок:

— Эй, старлей, нет ли закурить?

Не сразу разобрав, к кому обращаются, летчик тихо спросил:

— Вы ко мне?

— Ну конечно! Не к Наполеону же.

«Старлей» легко поднялся с земли и представился:

— Володя.

Щеки девушки покрылись румянцем.

— Мы вот на днях прибыли к вам. Из-под Саратова. А летать не дают. Как же это получается?.. — Искреннее недоумение, растерянность, обида тенью пробежали по лицу незнакомки. Володя стоял напротив, ни слова не говоря. Да и что он мог сказать, если его самого до сих пор на ответственные задания не брали. Но вот минута растерянности прошла, и тогда летчица, словно спохватившись, протянула руку: — Ой, простите, Клавдия Блинова. Зовите Клавой. — Тряхнув золотистыми кудряшками, уже совсем спокойно, словно извиняясь за свое длинное вступление, девушка добавила: — А насчет «закурить» — это я просто так, от злости, — и звонко засмеялась.

Так, несколько неожиданно, Володя сдружился со звеном Нечаевой. Вместе им было уже легче добиваться своего участия в воздушных боях. Поддержал молодых летчиков приехавший однажды в полк командующий ВВС генерал А. А. Новиков. Какая-то исступленная готовность преодолеть все: чипы, авторитеты, логику, лишь бы добиться своего — летать наравне с другими пилотами, заставила Володю обратиться к генералу.

С волнением и настойчивостью отстаивал он свое право идти в бой. Генерал слушал внимательно. В конце концов, кажется, согласился с доводами Володи и посоветовал Клещеву почаще включать молодое пополнение в состав групп опытных бойцов.

«А как включать их, вчерашних школьников, которые, по сути дела, еще продолжают оставаться детьми?.. — думал командир полка. — Вершится величайшая трагедия: обстановка под Сталинградом все больше обостряется. Немцы, заняв командные высоты, окружили аэродромами весь район боевых действий. Отборные гитлеровские асы господствуют в небе над Волгой».

Мысли, мысли. Тяжкие, невеселые…

Вечерело. Собираясь прикрывать очередной взлет на боевое задание группы истребителей, Володя сидел в кабине, когда к нему подошел Клещев.

— Готов? — односложно спросил майор.

Не сразу поняв, о чем речь, к чему готов, Володя на всякий случай бодро ответил:

— Так точно. Готов!

— Ну тогда пошли, — спокойно сказал Клещев и добавил: — Только запомни: хочешь победы — не сомневайся в ней…

Сколько раз просился Володя в воздушный бой, сколько отказывали ему — и вдруг так, почти по-домашнему: «Ну пошли…»

Бой в небе — это не только напряжение, ярость и боль скрытого за пластинами брони бойца. Это и трезвый расчет, и хладнокровие. Бой выигрывает осторожный, но не трусливый, дерзкий, но не суматошный. Если действовать безрассудно, не спасут ни опыт, ни высокие качества боевой машины. Но главное для воздушного бойца — уверенность в своем превосходстве над врагом. Этот наказ Клещева Володя помнил и все же в глубине души тревожился: сможет ли он показать себя как надо, хватит ли сил, мужества? Не оробеет ли?

Небо было чистое, безоблачное, будто только что вымытое изнутри. Всматриваясь в его беспредельную глубину, стараясь представить себе встречу с врагом, Володя с самого взлета искал хоть какие-то приметы самолетов противника, но ничего не видел. И небо, в котором словно растворили ультрамарин, которое, казалось, сошло с его детских рисунков, и монотонная работа поршней мотора, будто жужжание майских жучков, — все никак не соответствовало тому, чем он жил эти долгие месяцы, к чему так упорно, так настойчиво стремился. Перед собой Володя видел четкий и уверенный строй. Впереди — ведущая машина Клещева, слева летели Саша Котов, Володя Луцкий, справа — Иван Избинский, Николай Парфенов, Степан. Володя хорошо знал этих людей, по-братски любил их, и представить сейчас, что кто-то вдруг не вернется из полета, сгорит в падающей машине, было просто невозможно.

Но вот истребитель ведущего группы развернулся на солнце. Быстро отреагировав на действия Клещева, Володя заметил, как на голубом фоне неба одновременно загорелось несколько других маленьких солнц. Это вспыхнули винты идущих на встречном курсе «мессершмиттов». Один, другой, третий… Больше двух десятков кругов, словно фантастическое созвездие, плыло в небе. Неожиданно все это мгновенно погасло. Немцы, похоже, не спешили ввязываться в бой. То ли не заметив группы Клещева, то ли выжидая удобный момент для атаки, словно принюхиваясь желтыми носами, «мессершмитты» прошли на почтительном расстоянии.

Удерживая машину за ведущим, лишь по перегрузке, по тому, как сильно вдавило в сиденье, Володя понял: бой начался. На развороте его самолет бросило вниз, тряхнуло, будто кто-то с размаху ударил по топкой плоскости бревном. Володя вывел машину, осмотрелся: Клещев по-прежнему был впереди, ничего не изменилось в боевом порядке, только тысячи цветных шариков разных оттенков тянулись к ним откуда-то снизу. «Бомбардировщики! Они стреляют по нас!..» — мелькнула мысль.

Сплошная стена самолетов метров двести в ширину и метров пятьдесят по высоте, ощетинившись воронеными стволами, двигалась к излучине Волги. Над головой летчика все чаще стали вспыхивать дымки трасс.

Время замедлило свой бег. С трудом сдерживаясь, чтобы не нажать кнопку пулемета, Володя ждал, когда откроет огонь ведущий. Наконец от самолета Клещева к вражеским бомбардировщикам метнулась светящаяся струя металла, и тотчас же длинную-длинную очередь по неуклюжей туше «юнкерса» выпустил ведомый. От стрельбы машина дрожала. Стремительно сближаясь с противником, Володя уже отчетливо видел черные кресты на плоскостях, видел, как «юнкерс» задымил, вздрогнул, закачался. Пора было выходить из атаки, а он все давил и давил на гашетку и лишь где-то совсем близко, в нескольких метрах от бомбардировщика, вырвал свой истребитель вверх. Чудовищной силой прижало к сиденью. В глазах потемнело. На какое-то мгновение строй «юнкерсов» исчез, а когда Володя вывел самолет из боевого разворота, от радости он едва не закричал: гитлеровец, объятый пламенем, падал на землю. Горело еще несколько бомбардировщиков, остальные беспорядочно уходили за линию фронта.

«Но где свои? Где ведущий?..» Володя искал знакомые силуэты машин и скорее инстинктивно почувствовал, чем заметил, как кто-то зловещей тенью прошел над ним. «Мессер!» — лихорадочно забилось сердце. Володя до упора двинул газ вперед, уткнулся в прицел и тут услышал голос Клещева:

— Какого черта прешь? Володька!..

В следующий миг самолет с грязно-голубым тонким фюзеляжем вспыхнул у него на глазах и полетел вниз. Покачивая плоскостями, следом за «мессершмиттом» проскочил истребитель с бортовым номером командира полка. «Пристраивайся», — приказал Клещев, и Володя понял, какой ценой мог расплатиться сейчас за свою оплошность, не выручи из беды командир полка.

На земле, после посадки, открыв фонарь кабины, Володя глубоко вздохнул: «Как хорошо в мире, боже ты мой, как просторно!» Он словно впервые вот так увидел все.

Клещев поздравил Володю с первым сбитым самолетом врага.

А когда боевой день отгремел, все собрались в столовой. Ужин на фронте — лучшее время: волнения позади, можно наконец отдохнуть, расслабиться. Понимая друг друга с полуслова, летчики обсуждали свою работу, каждый свой боевой вылет. В приподнятом, праздничном настроении был и Володя. Подсаживаясь то к одному, то к другому пилоту, он спрашивал:

— Ну, как мы им дали, гадам?..

— Я на тебя накричал сегодня, — нахмурился строго Клещев. — Все мы в бою нервные. Ты не обижайся.

— Я не обижаюсь. Нельзя обижаться. — Детски ласковые, бесстрашные глаза Володи преданно глянули на командира.

— Вот именно. Нельзя…

Опытные бойцы знают: радостное настроение новичка после боя — непроизвольная разрядка от внутреннего напряжения. Вернешься на аэродром живым-здоровым, забудешь на время пережитое, и все кажется таким родным, радостным; умиляет порой каждый пустяк.

Заметив стоящего с группой девушек Парфенова, Володя направился к Николаю. Ему не терпелось поделиться своей первой победой в воздушном бою. И возбужденный, взволнованный, он уже издали заговорил о сегодняшнем вылете.

— Ну, Коля, расскажи девчатам, как мы поработали!

— Хорошо, — привычно принимаясь за свой любимый жанр, начал Парфенов. — Лечу, значит, я с перекрученной назад головой. Гляжу, Володька шпарит из всех дудок, да так увлекся, вот-вот в этого фрица сам врежется. Страшно стало… Но ничего, успел вывести. А как два «мессера» по тебе строчили — видел?

— Какие два «мессера»? — удивленно спросил Володя. — Один!

В глазах его было столько откровенного недоумения, что все дружно рассмеялись.

— Эх ты!.. За тобой двое пристроились, а ты и не заметил. Одного-то Саша Котов сразу в расход пустил. А другой похитрей. Так косил — хоть матом крой. Хорошо, Иван Клещев вовремя подоспел…

Обстрелянные пилоты, как правило, весело вспоминают минуты серьезной опасности. Ее ощутимый сердцем холодок сменяется радостью видеть, дышать, жить. Возможно, потому с шуткой и говорят они об уже испытанной реальности смерти.

— Ну хорошо, Коля, признаюсь, «мессера» я не заметил. Но зато видел, как дрался майор Клещев. Ведь это он первым обнаружил обе группы — и бомбардировщиков, и истребителей. А как красиво вывел в хвост «юнкерсам»! Расскажи.

Парфенов снисходительно улыбался — не с солдата, вернувшегося после первой своей победы, требовать умения молчать.

— Эх, Володька, брось ты об этих боях. Давай-ка я лучше вам что-нибудь спою.

Парфенов пел по-вятски протяжно, тихо подыгрывая на гитаре, и задушевная песня далеко-далеко летела над степью.

Володя любил песни. Сразу затихал и слушал их как-то по-особому, широко открыв грустные глаза. Война в такие минуты, казалось, отступала куда-то, словно ее и не было.

Вечером, укрывшись кожаным регланом, он лежал в землянке, притихший, задумчивый. Где-то в соломе назойливо верещал сверчок. Порывами поднимался ветер, жалобно, как пойманный зверь, завывал в щелях. Все это никак не вязалось с увиденным и пережитым сегодня.

— Знаешь, Степан, что я сейчас вспомнил? — заговорил Володя. — Один смешной случай. Помнишь трехлетнего Миньку, сына нашего школьного дворника? Так вот, раз привели мы его на урок математики, спрятали под парту и сидим, делаем вид, что слушаем, как математичка бином Ньютона втолковывает. В классе тишина — на редкость. И вдруг тоненьким таким голоском Минька затянул: «Уж ты, сад, ты мой са-а-д…» Класс дрожит от хохота, математичка возмущается, а Юрка Ломов, главный вдохновитель сольного выступления Миньки, невинно улыбается. Кто бы подумал тогда, что через какие-то полгода Юра со штыком наперевес пойдет в атаку. Никто наверняка не скажет заранее, каким окажется человек в трудную минуту.

Помолчав, Володя спросил:

— Что может быть дороже жизни? — и сам же ответил: — Вера. Вера в то, что нужно и стоит жить. Что хороших людей больше, чем плохих. Разве не так?..

Лежа на деревянных нарах землянки, Степан слушал брата. В темноте лица Володи не было видно, но Степан отчетливо представлял его не по-юношески твердый взгляд, упрямую складку между бровей. Разница в возрасте братьев была небольшая — каких-то два года, и сейчас, когда Володя стал летчиком, Степан заметил, как он возмужал и изменился.

— Между прочим, знаешь, Клава Блинова зашла в хвост Карначонку, — неожиданно Володя перевел разговор на другую тему.

— Это еще как? — удивился Степан. — Зайти в хвост Карначонку! Выдумаешь тоже…

— А чего сомневаться-то? Человеку за отличную стрельбу досрочно звание присвоили. По двадцать попаданий в конусе привозила.

— Ну хорошо, хорошо. Завтра сам командир полка будет проверять звено красных девиц — вот и посмотрим. А сейчас отбой. Вставать рано…

Учебный бой Клещева с Нечаевой проходил на глазах у всех, прямо над аэродромом. Взлетев парой и набрав высоту, истребители разошлись, а затем, без преимуществ и скидок, на равных встретились на глубоких виражах. Опытный воздушный боец, майор Клещев управлял машиной легко и уверенно. На полном газу, с максимальным креном он бросал истребитель то в один вираж, то через полубочку энергично и резко уходил в другой. Клавдия Нечаева, повторяя маневры, казалось, была привязана к самолету командира тонкой нервущейся нитью. Пилоты, наблюдавшие на земле за поединком, сначала скептически комментировали происходящее.

— Черт знает что! Девчонка какая-то, вчерашняя школьница, воздушному змею, королю неба, в хвост норовит зайти! Ну, скажем, сестры милосердия — это понятно. На худой конец в аэроклубах на тарахтелках У-2 летать. А бой на истребителях…

Все круче становились виражи, стремительнее боевые развороты, петли. Володя стоял в стороне от группы летчиков и затаив дыхание ждал: выдержит ли проверку майора Клещева командир девичьего звена?

После очередного переворота истребитель Клещева ринулся вниз почти в отвесном пикировании. Скорость обеих машин росла с каждой секундой, но тем быстрей сокращалось и их расстояние до земли. Бой давно перестал походить на классический учебный с типовыми атаками, и это затянувшееся пикирование насторожило уже всех присутствовавших на аэродроме.

— Пора бы выводить… — с тревогой проговорил кто-то, но тут же замолк.

Дальнейшие события развивались настолько молниеносно, что времени на обсуждение не оставалось. Все видели, как в какой-то миг самолет майора Клещева чуть приподнял нос к горизонту, затем, почти переломившись, вышел из пикирования и, надрывно взревев мотором, взмыл вверх. Машина Нечаевой, чуть с запозданием, повторила вывод. Но это «чуть» едва не обошлось катастрофой. Истребитель, вырываясь из земного притяжения, дрожал, качался с крыла на крыло и вдруг резко свалился вниз. Он падал. Падал как-то беспомощно, будто оборвались те крепкие невидимые нити, что связывали с самолетом ведущего, падал, как кленовый лист по воле ветра. И тогда все замерли.

Штопор — не страшное дело для летчика-истребителя. В осоавиахимовских клубах с первых же полетов новичков знакомят с этим чаще всего неожиданным положением машины в воздухе. Но штопор не страшен, если у самолета есть запас высоты. А его у Клавдии Нечаевой почти не оставалось. Малейшая неточность, промедление или спешка в действиях летчицы повторную попытку вывода из штопора исключали. Оттого-то, когда истребитель, прекратив беспорядочное падение, уже у самой земли вышел в горизонтальный полет, аэродром ахнул. Справиться с таким трудным положением мог только очень искусный и хладнокровный летчик.

После посадки фронтовые товарищи восторженно встретили Клавдию Нечаеву. Экзамен девушка выдержала с честью. Как-то само собой и за всем ее звеном этот случай закрепил право на равное участие в боевых делах.

К середине сентября 434-й истребительный прикрывал наши войска, наступавшие на юг в направлении станции Котлубань.

Утром 16 сентября личный состав полка собрался на митинг, и комиссар Стельмощук сказал людям такую речь:

— Здесь, на этой земле, в огненном восемнадцатом году держали героическую оборону бойцы десятой армии. — Стельмощук говорил тихо, фразы строились долго и медленно, но они доходили до каждого, потому что были просты и понятны. — Александр Пархоменко, Николай Руднев, Артем Сергеев — кто не знает этих имен! Не щадя сил, самой жизни, в бой с белогвардейскими полчищами шли они, и в атаке, заглушая скрежет клинков, предсмертное ржанье коней, не раз над степной станцией Царицыном гремел грозный тысячеголосый клич: «Даешь Котлубань!»

Минуют годы, десятилетия, в сознании народа как символ героизма навеки останется сталинградская эпопея. И тогда грядущие поколения назовут и наши имена. За Родину, товарищи! Смерть немецким оккупантам!..

В тот день, в первом же боевом вылете, группа, ведомая майором Клещевым, встретила около четырех десятков гитлеровских машин. «Юнкерсы», приготовившиеся к бомбометанию, и прикрывающие их «мессершмитты» оторвались друг от друга. Приняв решение атаковать бомбардировщики, Клещев повел свои одиннадцать истребителей в лобовую атаку. Строй «юнкерсов» дрогнул. И вот вспыхнула одна вражеская машина, за ней другая. Немцы начали разворачиваться, чтобы удрать за линию фронта. Тогда пилоты Ивана Клещева ударили по «мессершмиттам». Еще два самолета гитлеровцев загорелись и врезались в землю.

Трудный это был день. Едва успев заправить самолеты, летчики снова взлетали и направлялись в район станции Котлубань. Бесстрашно дрались воздушные бойцы Бабков, Котов, Луцкий, Прокопенко, Тарам, Долгушин, Карначонок, Избинский. Уже к вечеру, после седьмого или восьмого боевого вылета, майор Клещев поднялся на КП: командир ждал посадки последних истребителей. Приземлились все, в том числе и звено молодых. Не возвращался лишь Николай Парфенов.

Незаметно, по одному, пилоты потянулись к командному пункту.

Переговаривались вполголоса, ждали известий. Володя, стоя с Александром Котовым неподалеку от КП, на каждый треск радио настороженно вскидывал голову. Дважды ему чудилось, будто слышит гул мотора, и тогда он хватал Котова за плечо:

— Слышишь, Саша?.. Летит! Точно летит!

Котов, с черным от усталости лицом, с измученными глазами, не отзывался: он видел, как в бою падал самолет с бортовым номером Парфенова…

А назавтра были новые вылеты на Котлубань. Еще на подходе к железнодорожной станции истребители майора Клещева вступили в воздушный бой. Группами по десять самолетов, яростно отбиваясь от «мессершмиттов», летчики с ходу атаковали немецкие бомбардировщики.

В одном из вылетов в группу Котова включили Клаву Блинову, с десяткой Избинского ушла Нечаева. После первой атаки комэск Избинский и Карначонок сбили два бомбардировщика. Александр Котов принял на себя удар немецких истребителей и связал их боем. Из огненной карусели один за другим выпали два «мессершмитта», сбитые Долгушиным и Прокопенко. Но силы были не равны, врагов было втрое больше.

Заметив, как на самолет Блиновой насели «мессеры», Котов передал Луцкому: «Володя, веди группу», а сам переворотом кинулся на помощь Клаве. На высоте 2500 метров завязался бой. Энергичным маневром Котов зашел в хвост одной немецкой машине, летчицу удалось выручить. Но почти одновременно снизу по правой плоскости Котова ударил другой истребитель. Самолет Александра загорелся. Положение осложнялось, и тут летчик заметил, что на помощь к нему вернулся Луцкий. Глубоким скольжением Котов сбил пламя с плоскости и, не выпуская шасси, посадил машину в поле.

В это время где-то уже неподалеку от аэродрома, заметив смертельную опасность, на выручку ведущего бросилась Клавдия Нечаева. Бесстрашно подставив истребитель под огненную трассу, двадцатилетняя летчица ценой своей жизни спасала боевого товарища.

Клаву Нечаеву хоронили всем полком. На скорбном земляном холме установили пирамидку с фанерной звездой и ружейным залпом почтили память погибшей. В молчании застыли шеренги. Тогда вышел вперед полковой комиссар.

«Война не окончена, предстоят бои… их пример…» — как в тумане доносились до Володи слова комиссара, и спазмы сдавливали горло.

С гибелью друзей — Тимура Фрунзе, Николая Парфенова, Клавы Нечаевой, казалось, все — и слова, и даты, и события — уходило куда-то туда, в далекое прошлое. А здесь, на аэродроме, оставалось только горе и небо — стремительное, грохочущее, рвущееся фронтовое небо. И не было ни страха, ни сожаления о себе. Бешенство великого гнева сдавило ему душу. Он молчал, но все рвалось в нем закричать, чтобы весь мир услышал этот голос отчаяния и мости.

Восемнадцатого сентября сорок второго года командир батареи лейтенант Сергеев, оправившись после ранений, прилетел в Москву в краткосрочный отпуск. Ему должны были вручать боевые награды за Березину. Как только он приехал, сразу же позвонил Ашхен Лазаревне.

— Мне тяжело сегодня, Артем. Я что-то сильно волнуюсь за мальчиков, — тревожно ответила Ашхен Лазаревна и вдруг попросила: — Позвони в инспекцию, будь добр, узнай, как они там? Мне ведь неудобно, скажут: сыновья воюют, а мать мешает…

В инспекции знали о положении 434-го истребительного авиационного полка: только за три сентябрьских дня летчики майора Клещева уничтожили в воздушных боях сорок четыре самолета противника. Победы эти давались нелегкой ценой, все тревожней поступали боевые донесения из полка. И хотя к потерям людей все были готовы, привыкнуть к ним было невозможно.

Ничего не сказали об этом в инспекции лейтенанту Сергееву. Не узнал Артем в тот день и о боевых делах Володи. А вскоре, получив направление, он убыл под Сталинград.

Через месяц в газете «Правда» Артем прочитал сообщение о награждении летчика-истребителя Владимира Анастасовича Микояна орденом Красного Знамени.

«Дорогой Вовка! Поздравляю и страшно рад за тебя, — писал Артем на домашний адрес Володи, в надежде что письмо со случайной оказией перешлют в полк. — Вчера сидел на бюро, и на глаза попался Указ о награждении отличившихся в боях с немецко-фашистскими захватчиками. Стал читать. Гляжу — много знакомых фамилий. И вдруг как по голове стукнуло! Сорвался с заседания — и к Сергею. Когда сказал ему, Серега чуть со стула на стол не прыгнул, а Лешка Кандауров весь просиял. Еще раз от всей души поздравляю тебя и желаю успеха. Уверен, что это первая, но далеко не последняя награда. Крепко жму руку. Артем».

Володя не получил письма школьного товарища. Восемнадцатого сентября сорок второго года, в день, когда Артем разговаривал с Ашхен Лазаревной, старший лейтенант Микоян Владимир уходил в свой последний бой.

Едва забрезжил рассвет, летчики полка Клещева уже сидели в кабинах истребителей в ожидании команды на взлет. По первому сигналу в небо поднялось звено майора Семенова. Следом за ними взлетели еще три звена, которые вели Избинский, Баклан и Шишкин. Вся группа, эшелонированная по разным высотам, приближалась к району патрулирования, когда с земли поступило сообщение о противнике. Девятка «мессершмиттов», заметив небольшое численное преимущество советских истребителей, в бой решила не вступать — с разворотом немцы ушли на высоту. Но там их встретила пара прикрытия, ведомая Гараниным. Сбив один «мессершмитт», остальных отогнали на запад.

В это время со станции наведения передали команду о подходе немецких бомбардировщиков. Тогда Избинский с Шишкиным повели свои звенья навстречу «юнкерсам», Семенов и Баклан остались патрулировать над Котлубанью.

Но вот последовала новая команда: во что бы то ни стало уничтожить разведчик-корректировщик. Маневренный ФВ-189 — предвестник очередного налета противника! И Семенов бросил свое звено в атаку на «фокке-вульф». Переворотом немец оторвался было от группы, но преследование продолжалось и на пикировании. До самой земли истребители ловили в прицелы машину противника. Когда «рама» вышла в горизонтальный полет, огнем из всего бортового оружия Александр Семенов и Степан Микоян сбили самолет-разведчик.

В этом же бою пару «юнкерсов» уничтожила группа Избинского и Шишкина, отогнав из района действий оставшиеся немецкие бомбардировщики…

После второго боевого вылета Клещев приказал Степану отдыхать, а машину заправить для младшего Микояна.

Еще издалека, направляясь к самолету, Володя крикнул механику:

— Шаракшане, запуск! — и уже в кабине пристегнул лямки парашюта.

Степан стоял рядом, когда Володя, подняв руку, запросил разрешение выруливать. Улыбнулся брату, что-то крикнул на прощание, но слова его утонули в мощном гуле взлетающих истребителей. Хронометр показывал 12 часов 45 минут по московскому времени. Группа из тринадцати машин во главе с комэском капитаном Избинским ушла на задание.

Косяками, наполняя воздух тяжелой томительной дрожью, в район действий 1-й гвардейской армии плыли перегруженные бомбардировщики гитлеровцев. На малой высоте — Ю-87, на средних высотах — Ю-88 и Хе-111, а сверху постоянно висели «мессершмитты», эскадрильи «берлинских снайперов». Три яруса смерти.

Видимость была плохой. По всему району до трехкилометровой высоты стояла густая дымка из-за пожаров. И группа Избинского уже на подходе к станции Котлубань, едва не столкнувшись, встретила «хейнкелей» и «мессершмиттов». Около сорока машин сошлись в воздухе. Разгорелся жестокий, жаркий бой.

После первой же атаки комэск сбил вражеский бомбардировщик. Самолет упал в расположении наших войск. Другого атаковал Володя. На мгновение увидев самолет в прицеле, он сжал ручку управления и послал точную очередь — еще одним стервятником стало меньше. Энергичным боевым разворотом Владимир набрал высоту — там уже завязался бой с «мессерами».

Радиостанции командных пунктов, станции наведения самолетов, рации танков, самоходных пушек передавали команды, донесения, звали на помощь, искали друг друга.

— Сакраменто… Иван! Рус! — вопил захлебывающийся бас в эфире.

— Фойер! Фойер!.. — откликался чей-то тенор.

Истребители все быстрей, все круче вязали петли. Все короче, все убийственнее были их очереди. И бесстрашно навстречу противнику летел самый молодой летчик клещевского полка Владимир Микоян. Два вздрагивающих, изрешеченных снарядами крыла уносили его все дальше от боевых друзей.

Вот уже заметно приблизился самолет со свастикой на хвосте.

— Ахтунг! Ахтунг!.. — слышались истошные, предупреждающие об опасности слова. Но кинжалом сверкнула короткая очередь. Машина гитлеровца загорелась. А где-то совсем рядом, словно примеряясь, все ближе и ближе к истребителю Володи подбирался враг. Рассекая пружинистый воздух, с тонким свистом мчалась с вышины смерть — трасса огня…

Вечером восемнадцатого сентября командир 434-го истребительного авиаполка Герой Советского Союза майор Клещев писал боевое донесение: «…прикрывающая группа наших истребителей, которую вел капитан Долгушин, видела, как старший лейтенант Микоян после второй атаки зажег еще самолет противника — Хе-111, который горящим стал падать в трех-четырех километрах южнее деревни Котлубань. Затем прикрывающая группа была атакована истребителями противника.

После окончания воздушного боя все наши самолеты вернулись на свой аэродром, за исключением старшего лейтенанта Микояна Владимира».

Пилоты считали приземлившиеся боевые машины, не веря себе, пересчитывали, но истребителя Володи не было. Не вернулся… Аэродром охватило уныние. Рука храброго солдата Ивана Клещева не поднялась написать, что летчик Владимир Микоян погиб. Где-то в глубине души пилоты еще надеялись на чудо и несколько дней ждали. Ждали у аэродромной землянки, так же как ждали Парфенова, Кузнецова, Карначонка, Абросимова, Трунева, Ходакова, Зароднюка, Команденко, Каюка, Марикуцу, Гарама, Стародуба…

А война продолжалась. Не всем было суждено дожить до Дня Победы. Подсеченные пулями, падали навзничь с автоматами, горели в танках, обрушивались с высот в обломках самолетов неизвестные солдаты. Многие остались лежать в полях и в перелесках навсегда. А на смену им становились другие.

После гибели Володи на фронт ушел третий сын Ашхен — Алексей. Полк майора Клещева продолжал бои.

Пройдет много лет, и крестьянин Павел Петроченко из глухой брянской деревушки Синьковка расскажет о последних мгновениях жизни Володи Микояна.

Осенью сорок второго, оказавшись в плену, Петроченко и его товарищи по беде полтавчанин Головадченко, москвичи Громов и Сороковой стали свидетелями бесстрашного огненного тарана. Никто из пилотов Клещева не услышал тогда в наушниках шлемофона последних слов Володи. Ведущий группы капитан Долгушин видел, как самолет Микояна беспомощно падал вниз, как потом Володя все-таки справился — вывел его из беспорядочного падения и скрылся в облаках… Последние же мгновения жизни летчика на долгие годы врезались в память тех, кто наблюдал бой с земли.

…Вывалившись из облаков, пылающая машина устремилась на колонну вражеской техники.

— Сакраменто! Ферфлюхте!.. — осатанело кричали гитлеровцы и рассыпались в стороны.

Но суровый меч возмездия настиг врага в русском поле — взрыв сокрушительной силы сотряс округу, и десятки автомашин и танков гитлеровской колонны охватило огнем.

Петроченко с товарищами видели, как от удара пилота выбросило из кабины истребителя. Когда гитлеровцы подбежали к месту падения, он уже был мертв. Немцы набросились на погибшего и пытались содрать с него кожаный реглан, сапоги, но сделать это не удавалось. Когда они отыскали в карманах гимнастерки какие-то документы, послышались возгласы: «Микоянов сын! Микоянов сын!..»

Пленным русским солдатам было приказано захоронить тело летчика, и долгие годы героический подвиг Владимира Микояна оставался безвестным. Кратким всполохом Великой войны был этот огненный таран. Он не решил крупных военных задач, не понудил штабистов перекраивать карты, но стал частью народного подвига.

…Давно распаханы безымянные высоты. Не осталось и следов полевого аэродрома, с которого уходил в огненное сталинградское небо летчик-истребитель Владимир Микоян. Лишь по весне, когда деревья надевают свои свадебные наряды, шумит на ветру одинокая ива. Старая, расстрелянная и обожженная ива вспоминает песни, которые любили слушать пилоты клещевского полка.