Политическая и военная жизнь Наполеона

Глава 6

Возвращение из Египта. 18 брюмера. Наполеон назначен первым консулом. Поход 1800 года. Сражения при Энгене и Мескирхе. Массена обложен в Генуе. Переход через С. Бернард, сражение при Mapенгo. Перемирие. Бесполезные переговоры с Австрией, новый разрыв. Сражения про Гогенлиндене и на Минчио. Люневильский мир. Положение нейтральных держав. Морское сражение при Копeнгагене. Питт оставляет министерство. Кончина императора Павла I. Начало переговоров с Англией. Лондонские предварительные статьи. Договор с Россией, Портой и Соединёнными Штатами. Экспедиция в С. Доминго. Присоединение Пьемонта. Конкордат. Учреждение Италийской республики. Амьенский мир. Контрреволюция в Швейцарии. Акт посредничества. Посредничество Франции и России в деле о вознаграждениях в Германии.

Необходимость следовать за связью военных действий, заставила меня несколько опередить события: мы должны возвратиться к кораблю, который вышел в море из Александрии 24-го августа, нес меня и судьбу всей Европы. Переезд наш был несколько продолжителен, но счастлив: 6-го октября я вышел на берег в Фрежюсе.

Присутствие мое возбудило энтузиазм народа. Военная слава моя успокоила всех, страшившихся неприятельского вторжения. Проезд мой походил на триумфальное шествие, и достигнув Парижа, я убедился, что Франция зависела от моей воли, что все в ней созрело для великого переворота.

После революции, сокрушившей до основания общественное задние, изменившей все выгоды, все обычаи, правительство, желающее положить конец этим потрясениям, не должно довольствоваться исправлением законов, рожденных безумием духа партий, или изданных в состоянии совершенного исступления; оно должно заменить их конституционной хартией, которая бы нерушимо утвердила главные, основные положения органических законов и, в особенности, обеспечила общественную свободу; предоставить времени и опытности издавать исподволь частные законы, утверждающие ход правления и собрание узаконений, которыми бы определялись права и обязанности граждан. Каждый просвещенный человек чувствовал, что конституция III-го года ни куда не годилась, и что утвержденное ей управление было вовсе несообразно, а правители не имели никаких способностей; но не все соглашались на счет средств, могущих исправить зло.

Способы для уничтожения этого зла, разрушающего представительную и избирательную державу, более или менее затруднительны, смотря по положению, в которое она приведена прежними событиями. С первого взгляда кажется самым простым и естественным средством, вверить Законодательному корпусу право исправить конституционную хартию. Но, придерживаясь этой системы, не должно ли опасаться, что совещательные сословия, желая ограничить исполнительную власть, станут пользоваться всяким случаем уничтожать ее, что каждый день будут являться новые честолюбцы, и что наконец неприязненные столкновения двух властей ниспровергнут вскоре первоначальные учреждения. Если же, напротив того, вверить исполнительной власти это право изменений, то не увеличится ли опасность, и налагая оковы на совещательные собрания, не принудят ли их под предлогом общественного блага к самоуничтожению, подобному тому, которое разрушило 18-го фруктидора Законодательный корпус? Притом, какую доверенность может внушить договор, существование которого зависит от произвола правительствующих лиц, которых обязанности в нем едва означены, а власть весьма неопределенна?

Если бы, избегая этих двух опасностей, вверили охранение конституции третьей власти и вместе с тем возложили бы на нее введение больших преобразований, требуемых нуждами и желаниями всего народа, то нетрудно предвидеть, что цель не была бы достигнута; исполнительная власть, распоряжающаяся государственною казною и армиею, заключающая союзы и раздающая места, будет неминуемо управлять этою новою властью, или вскоре придет с нею в столкновение. Каковы бы ни были последствия этой борьбы, они всегда будут гибельны потому что государственный удар против этого собрания сделается неизбежным, если оно не согласится добровольна принять недостойную роль Тибериева сената, или, на против того, не овладеет верховною властью, как некогда мятежный сенат в Стокгольме.

Эта истина, выведенная из многих опытов, служит доказательством, что представительное правление, зараженное духом безначалия, не может быть подвержено переменам без того, чтобы не приводить ежеминутно в опасность свободу, или не потрясать государство учреждениями, рождающими то зло, которое хотят искоренить.

Но когда учрежденная для этого власть не представляет в пользу исправлений почти никакого ручательства, то необходимо должно прибегнуть к переворотам, производимым штыками. Это средство хотя не менее ужасно, но применение его не всегда было гибельно для народов, к нему прибегавших. И в самом деле, что бы ни говорили против этого политики, которые хотят подвергнуть ход государственных дел неизменным правилам, но разгон парламента Кромвелем, Стокгольмского сената Густавом III и 18 брюмера, служат доказательствами, что употребление вооруженной силы в великих опасностях, угрожающих народу, также может быть признано одним из спасательных средств. Впрочем, если мое мнение и подкрепляется этими важными историческими событиями, то еще остается вопрос, через кого и в каких обстоятельствах должно прибегать к этим мерам, чтобы не сделать их в тысячу раз ненавистнее, нежели все зло, происходящее от ошибочных учреждений, или чтобы не довести народа до отвратительных переворотов римской империи во время ее падения. Так как я не намерен углубляться в подробности относительно гражданского права, то ограничусь лишь теми замечаниями, которые необходимы, чтобы справедливо оценить событие, которое считаю долгом представить с некоторыми подробностями.

В то время, о котором мы говорим, вся Франция требовала рассмотрения конституции и уничтожения множества законов, введенных исступленными собраниями. Общественное мнение отвергало эту Директорию, которая, в продолжение двухлетнего управления своего, произвела только одни бедствия, которая 18-го фруктидора и 22-го флореаля явилась с властью деспотическою, а 30-го прериаля показала всю низость и ничтожество свое. Постыдные споры, ежедневно рождавшиеся в совещательных собраниях, также уже наскучили, а постоянно неприязненное положение их против исполнительной власти заставляло желать более определённого равновесия между высшими присутственными местами республики. Сийес, занимавший три месяца высшее правительственное место, следил наблюдательным оком за общественным мнением. Известный не только хорошим успехом своих дипломатических поручений, но и способностью в делах управления, он, сверх того, обладал еще народностью, которую приобрел первыми своими сочинениями; он составил план, по которому существовавшие высшие правительственные места должны были замениться правлением, имеющим более силы и единства, которое в особенности обеспечило бы права и собственность граждан. Он желал этого тем более, что якобинцы, недовольные закрытием манежа, уже явно нападали на него в своих журналах и требовали, чтобы советы объявили выбор его недействительными противным правилам конституции: некоторые полагали, что он хотел возвести на престол одного из Брауншвейгских принцев, и что поездка его в Берлин не имела иной цели. Другие же думали, что этот хитрый изобретатель конституций готовил собственно для себя пожизненное президентство республики. Предприятие это, конечно, было опасно, однако возможно; потому что вся Франция была некоторым образом в заговоре, и сами члены директории содействовали к разрушению здания, которое поддержать были уже не в состоянии. План Сийеса был скоро принят многими членами Законодательного собрания, и в особенности совета старейшин; одних побуждало обманутое честолюбие, других желание иметь вес в государстве; наконец, благоразумнейших страшила мысль, что при множестве препятствий ход государственных дел непременно должен остановиться. Напротив того, совет пятисот, считавший еще в числе своих членов многих ревностных республиканцев, несмотря на то, что был очищен в знаменитый день флореаля, не хотел согласиться на перемены, клонящиеся к уничтожению конституции III года. Между тем, озаренный славой, которой я покрыл все мое семейство, и движимый пронырливым нравом своим, не изменившимся и впоследствии, брат мой Луциан, президент этого совета, сумел составить в нем сильную партию.

Человек, на которого Сийес более всего надеялся, был Талейран, под начальством которого он находился во время посольства своего в Берлин, когда Талейран заведовал портфелем иностранных дел. Кроме согласия в образе мыслей, бывший министр горел нетерпением отмстить за клевету, жертвой которой он стал несколько месяцев тому назад. Только блистательным торжеством мог он приобрести прежнее уважение, и для этого готов был на все решиться.

Но подобный переворот не мог быть исполнен без содействия и согласия войск: должно было привлечь на свою сторону кого-нибудь из генералов, известных в армии, который был бы столько уступчив, чтобы следовал по начертанному пути и остановился там, где ему назначат. Генералы Моро и Жубер были единственные, на которых сначала обратили внимание. Первый навлек на себя некоторую недоверчивость двусмысленным поведением своим 18-го фруктидора; второй же пал на поле брани в ту самую минуту, когда надеялись, что он приобретет победой достаточный блеск, чтобы довести к цели это великое предприятие.

Из этого можно видеть, что умы были надлежащим образом приготовлены, когда я, руководимый счастьем, вышел на берег в Фрежюсе 6-го октября, ускользнув как бы чудом от английских крейсеров. Приезд мой и единодушный восторг, сопровождавший меня до Парижа, заставили меня действовать решительно. Сийес понял, что без меня ничего не сделает, и потому поспешил, вместе с Луцианом, представить мне все ветви заговора; и тогда было решено мечом моим окончить все, что предположили они и приготовили.

Никогда, может быть, обстоятельства не были так благоприятны для исполнения подобного плана. Большинство Директории состояло из трех ничего не значащих людей. Один только Баррас пользовался некоторой известностью, которою он одолжен был происшествиям вандемьера и незначительным заслугам, оказанным во флоте. Если бы эти три директора имели более народности и были искуснее, то легко бы могли разрушить наш заговор тем оружием, которое представляла им самая Конституция. Но они допустили обмануть себя и оставались в бездействии. Они даже не были согласны между собою, и Баррас первым готов был признать необходимость изменения государственных постановлений, с тем только, чтоб играть роль и при новом порядке вещей.

Хотя со времени происшествий прериаля трое из членов Директории были замещены другими, но не менее того общее мнение о ней не переменилось, и вновь избранные должны были страдать за ошибки своих предшественников, потому что произведенное зло все еще было чувствительно. Следовательно, руководители совещательных собраний могли, наверное, полагать, что никто не подаст голоса в пользу большинства Директории. Триумвират этот не мог ожидать никакой помощи ни вне границ, ни в армиях. Победы Массены в Швейцарии и Брюна в Голландии уравновешивались поражениями итальянской армии, расстройство и слабость которой оставляли почти без прикрытия границу приморских Альп. Исполнение предписанного набора делалось ежедневно затруднительнее: недостаток, которому были преданы в жертву только что сформированные вспомогательные батальоны, не слишком побуждал конскриптов спешить под знамена. Хотя новобранцы и шли в поход, но это вынужденное отправление увеличивало только всеобщее негодование. Патриотический восторг 1792 года исчез вместе с обстоятельствами, его породившими; а действия правительства стремились погасить и последнюю искру его.

Прибавьте к этому, что победы иностранцев раздули опять пламя междоусобной войны в западных департаментах, и что бурные отголоски 1793 года, раздававшиеся в клубе манежа, были некоторым образом причиной восстановления ненавистного закона избрания аманатов между дворянством, родственниками эмигрантов и богатейшими владельцами областей, объявленных преданными королю. Эта бедственная мера не только не привела к желанной цели, но еще сильнее раздула пламя: в Пуату и в Бретани снова начались кровопролития и убийства.

Финансы были расстроены, кредит подорван; слабое вспоможение доставленное вынужденным займом, ничего не исправило, и эти ненавистная мера возбудила только всеобщее негодование, не покрыв недоимка финансов.

Слабость правительства и ошибочные постановления его равно содействовали к падению Франции. Я опять нашел в ней полное безначалие. Всякий хотел спасать отечество и предлагал свои планы. Мне сообщали их, и я скоро заметил, что при всех этих предположениях не было ни одного человека, способного счастливо исполнить их и дать им соответственное направление. Итак, я должен был сделаться опорой для всех, почитавших перемену во Франции необходимой. Они все надеялись на меня, потому что им был нужен меч. Я же ни на кого не надеялся, и потому ничто не препятствовало мне избрать тот план, который наиболее согласовался с моими собственными видами.

Счастье вручало мне кормило правления. Мне было назначено быть не предводителем переворота: эта роль была уже мала для меня; но полным распорядителем, властелином его. Мне предстояло решить будущую судьбу Франции, а может быть и всей вселенной.

Правление директории клонилось к концу. Ее должно было заменить грозной, внушающей уважение властью, а для этого необходима была слава военная. Директория могла быть замещена только мной или анархией. Франция не могла колебаться в этом выборе, и я должен был покориться общественному мнению.

Республиканцы, принявшие меня сначала с восторгом, скоро сделались ко мне недоверчивее. Они замечали начала диктатуры во власти, которую мне хотели вверить, и составили партию против меня. Самое присутствие Сийеса не могло их успокоить. Хотя он взял на себя начертать конституцию; но якобинцы более страшились моего меча, нежели надеялась на расчетливое перо бывшего аббата.

Тогда все партии собрались под двумя знаменами: на одной стороне были республиканцы, сопротивлявшиеся моему возвышению, на другой вся Франция, желавшая его. Однако же государственный удар и действие штыков были необходимы для произведения переворота 18-го брюмера. Я надеялся некоторое время, что нам удастся совершить его, не прибегая к крайним мерам. Знак к началу был подан в совете старейшин, где мы имели на своей стороне всех умеренных и образованнейших людей, уступчивых и гибких честолюбцев, и наконец, нескольких ученых законодателей, настоящих алхимиков политики, искавших совершенного равновесия властей в государстве, как философского камня. Но, ожидая сильной оппозиции, мы согласились со смотрителями определенной для заседания залы, принадлежавшими также к заговору, назначить 18-го брюмера (9-го ноября) чрезвычайное собрание в 8 часов утра, соблюдая притом ту предосторожность, чтобы члены, могущие более прочих восстановить против нас мнение своих товарищей, были уведомлены об этом несколько позже. Как только собралось достаточное большинство в 150 членов, тотчас же положено было перевести совещательные собрания в Сен-Клу, где они были более безопасны от демагогов и приверженцев Директории, если бы те или другие покусились привлечь на свою сторону жителей столицы. Вместе с тем мне было поручено главное начальство над войсками и дана необходимая власть, чтобы выполнить это перемещение и обеспечить безопасность как общественную, так и совещательных собраний.

Поручение это само по себе было уже ударом государственным, потому что, если совет старейшин имел право переменить местопребывание собраний, он не был вправе раздавать военные места. Все необходимые меры были взяты в точности. Совет пятисот, извещенный о декрете перемещения заседаний, начинал уже роптать; но президент его Луциан объявил заседание закрытым и назначил следующее на другой день в Сен-Клу. До сих пор я разделял главную роль с Сийесом; но, приняв начальство над войсками, я расположил главную квартиру мою в Тюильри, и тотчас же сосредоточил там 8 000 ч. Я сделал им смотр и произнес речь. Важнейшие посты были вверены преданнейшим генералам. Все недовольные Директорией спешили под мои знамена и просили употребить их; Моро был из первых. Высокопарными прокламациями требовалось от жителей Парижа спокойствия и доверенности к любимцу счастья и побед: я обещал им благоденствие отечества, и мог выполнить обещание, потому что половина поля сражения уже была в моей власти. Я послал к директорам Баррасу, Гойе и Муленю повелительное предложение подать в отставку; военные решились повиноваться; но адвокат сопротивлялся. Баррас доставил мне просьбу об увольнении через своего секретаря, вероятно в той мысли, что я, из уважения к нашим прежним отношениям, дозволю ему принять значительное участие во вновь образуемом правлении; но я слишком хорошо знал Барраса, чтоб взять его в товарищи. Посланный его прибыл в комитет, который был составлен нами в Тюильри, из части совета старейшин и меньшей половины директории (Cийеса и Рожера Дюко(1)), и в котором находилась большая часть начальников войск. Я чувствовал, что эта минута была очень выгодна, чтобы произвести сильное впечатление на войска и присутствующих, и потому, дав довольно сухой ответ посланному Барраса, я прибавил громко:

«Что сделали вы из этой Франции, которую я вам оставил в таком блистательном положении? Я оставил вам мир, и нахожу войну; оставил вам победы, и нахожу одни поражения; оставил миллионы Италии, и нахожу везде угнетения, грабежи и бедствия. Что сделали вы из сотни тысяч французов, которых всех я знал, которые все были моими сподвижниками в победе и славе? Их уже нет!.. Подобный ход дел не может продолжаться… Еще три года и он доведет нас до деспотизма! Время, наконец, отдать защитникам отечества ту доверенность, на которую они приобрели столько права. По мнению некоторых бунтовщиков, мы враги республики; мы, которые утвердили ее нашими подвигами и нашим мужеством: пусть все любят свое отечество так, как эти храбрые, изувеченные, на службе республики».

На следующий день, законодатели отправились в Сен-Клу в сопровождении пяти тысяч войска, занявшего все выходы и ворота замка. Совет старейшин имел заседания свои в старой галерее и в оранжерее. Необходимые приготовления этих комнат позволили открыть заседание не прежде двух часов пополудни, и дали время начальникам республиканской партии условиться в плане сопротивления или, лучше сказать, нападения. Заседания открылись самым бурным образом. Я вошел сперва к старейшинам, доказал им существование заговора, объявив им сделанные мне Баррасом и Муленем открытия, на счет предполагаемого ими государственного переворота и требовал принять решительные меры для спасения республики. Мне противопоставляли конституцию, но я убедил их, что она, нарушенная несколько раз, была уже не что иное, как пустой звук, которым партии по очереди пользовались для выгод своих. Наконец, предложив старейшинам исполнить ожидания Франции, я присовокупил:

«Мне ли страшиться мятежников, когда я бестрепетно боролся против внешних врагов республики? Если я действую коварно, будьте Брутами(2), пронзите грудь мою, к вам обращаюсь, храбрые гренадеры, меня сопровождающие и стоящие вокруг этой ограды! Пусть в таком случае эти штыки, которые столько раз доставляли нам победу, пусть эти штыки, говорю я, вонзятся в грудь мою! Но, если какой-нибудь оратор, подкупленный иностранцами, осмелится произнести грозное слово: «Вне закона!» Пусть обрушится на его главу ваше мстящее оружие. Помните, что меня сопровождают бог счастья и бог войны».

Я говорил, как Магомет сеидам. Хотя я обратился в воззвании к моим гренадерам, но оно явно относилось к членам оппозиции; впрочем, я не мог думать о пощаде в начатой мною борьбе; я должен был или выйти из неё победителем, или поплатиться головой. Должно прибавить, что со стороны старейшин я и не опасался значительных препятствий; страшнейшие противники мои заседали в совете пятисот.

При открытии заседания этого совета один из секретарей, Годен, сделал предложение составить комиссию из семи членов, чтобы до закрытия заседания донести об опасностях, угрожающих общественному благоденствию и представить для устранения их соответственные меры. Общий крик заглушил его голос. Дельбрель(3) стал требовать, чтобы, прежде всего, представители возобновили клятву свою в сохранении конституции III года; предложение его было единодушно принято. Луциан должен был, вероятно, против его желания, присягнуть первым. Республиканцам удалось возбудить мгновенный восторг и увлечь тех, которым заговор не был известен. Но они не сумели воспользоваться этою выгодой; вместо того, чтобы объявить отечество в опасности и принятием какой-нибудь решительной меры заставить, может быть, и совет старейшин раскаяться в ошибке, они провели три часа над присягою и бесполезными прениями об отставке Барраса.

В это самое время я вышел из залы старейших и явился в совете пятисот. Меня известили о том, что там происходило, и мне необходимо было, не теряя времени, поспешить на помощь к упавшим духом приверженцам моим; наперед зная, что дело не окончится без шума, я поставил войска под ружье и назначил отряд гренадер, который бы мог в случае нужды, поддержать меня, эта предосторожность оказалась не излишней: едва я переступил порог, как раздался со всех сторон крик: «Вне закона!..». Депутат Бигонне бросился на трибуну и с жаром требовал, чтобы я удалился. Одни теснились возле трибуны, другие взорами и грозными телодвижениями выражали, что мне готовится судьба Цезаря. Тщетно старался я заставить себя выслушать; злейшие враги мои, между которыми находились Арена и Дестрем, стали ко мне приближаться: (они, как говорят, были вооружены кинжалами) убедившись, что словами ничего нельзя сделать, я вышел наконец из этого собрания, кипевшего как бурное море, под защиту моих храбрых воинов.

Я только и ждал этой минуты, чтобы отмстить за множество перенесенных мною обид. Между тем Луциан, желая придать моему поведению по возможности законный вид, произнес речь к войскам, в которой объявил им, что представителям народа угрожают кинжалы бунтовщиков, и что он в качестве председателя, просить их содействия, для изгнания непокорных из совета.

На эту речь, которую он заключил обыкновенным восклицанием: «Да здравствует республика!» Солдаты отвечали криком: «Да здравствует Бонапарт!» Двадцать гренадер вошли в залу, и командовавший им и штаб-офицер предложил депутатам выйти вон. Прюдон, Бигонне и генерал Журдан сослались на конституцию, и, обратившись к гренадерам, стали упрекать их в неисполнении своего долга; солдаты, узнав Журдана, который еще незадолго перед тем водил их к победам, изумились и остановились в бездействии. Безделица могла уничтожить наше предприятие. Но тут Мюрат все кончил, объявив, что законодательный корпус распущен. Загремели барабаны, показались новые войска, и в одно мгновение зала, в которую ворвался целый батальон, была оставлена депутатами.

Старейшины узнали о случившемся от убежавших. Совету не было еще известно, чем кончится этот день, когда некоторые из числа пятисот явились и объявили о насилии, против них употребленном. Не беспокоясь об их участи, комиссия, едва за несколько минут составленная, только и ожидала этого известия, чтобы потребовать отсрочки законодательного собрания и образования временного консульского правления. Этот поступок был противозаконен: подобная мера должна была быть предложена советом пятисот. И потому закрыто было заседание на несколько часов, чтоб отыскать членов этого совета.

В 9 часов собралось в оранжерее достаточное число депутатов, и Луциан, объявив совет довольно полным, открыл заседание, Членов оппозиции почти вовсе не было, а малое число находившихся тут республиканцев было объято таким страхом, что ни один из них не осмелился произнести ни слова против различных сделанных тут предложений. Вскоре Шазаль предложил проект закона, составленного с согласия старейшин, который был поддержан всеми зачинщиками заговора, и единодушно принятого. Главные его статьи состояли в уничтожении Директории, в ссылке объявленных демагогами депутатов (в числе 61), в поручении исполнительной власти мне, Cийecy и Рожеру Дюко в звании консулов республики, в отсрочке законодательного собрания на три месяца и составлении двух временных комиссий из обоих советов, чтобы без замедления произвести в одной из них перемены, которые предполагалось сделать в органических, основных постановлениях конституции, а другой образовать гражданское уложение. Этот закон тотчас был утвержден старейшинами, и оба совета закрыли в 5 часов утра это долгое и бурное заседание, приняв клятву в верности от новых правителей Франции. В продолжение этой двухдневной борьбы жители столицы были совершенно спокойны. Привыкнув к политическим бурям и мало доверяя обещаниям свободы, которыми осыпали их демагоги, они радовались происшествию, обещавшему лучшее будущее. Никто не заботился о судьбе конституционной хартии, столько раз уже нарушенной и слишком слабой для обуздания духа партий, никто не сожалел о членах высших государственных мест, потерявших всю доверенность и любовь народа, и каждый напротив, казалось, ждал наступления лучших, счастливейших дней. Дворянство и духовенство, эти естественные приверженцы всякого правительства, приближающегося более к монархическому, видели в новом образе правления конец своим бедствиям; купцы — восстановление кредита; покупщики народных имений — обеспечение своей собственности; войско — конец поражениям; словом, все народонаселение ожидало нового века благоденствия и безопасности. Уничтожение ненавистных законов аманатства и вынужденного займа вскоре оправдали отчасти эти счастливые ожидания, и с этого времени во всех классах народа начала мало-помалу восстановляться доверенность, которая, казалось, навсегда была потеряна.

Моро удовольствовался в этот день тем, что под моим главным начальством командовал батальоном, с которым он и был направлен к Люксембургскому дворцу; эта роль согласовалась также дурно с ролью республиканца, которым выставлял он себя во многих случаях, как и с предложениями восстановления королевского престола, которые Бурбонам угодно было приписать ему в 1843 году.

По уничтожении советов они были замещены законодательной комиссией; сверх того, особенному комитету было поручено составить новую конституцию. Сийес одарил нас своим проектом великого избирателя, который имел бы право выбирать двух консулов и сменять их, в случае, если они дерзнут употребить во зло данную им власть. Один из этих консулов должен был управлять политикою и военным ведомством, другой внутренними делами. В самом этом подчинения общественного управления двум независимым друг от друга консулам заключалась уже нелепость: как будто внутреннее управление не имеет влияния на мир или войну, а победы, или выгодные договоры не касаются внутреннего управления государства? Но забавней всего был этот избиратель без власти и силы, имевший право руководствовать и сменять консула, командовавшего армией в полмиллиона.

Очевидно, что Cийес готовил для себя эти постановления; он полагал, наверно, быть этим всемогущим избирателем и управлять всем, без труда и ответственности со спокойствием каноника. Этот род далай-ламы не приличествовал такому воинственному народу, как французы; и еще менее народу, глубоко погрузившемуся во все бедствия неслыханной революции и внешней и внутренней войны, беспримерной в летописях истории.

Я выставил эти недостатки, и предложил избрать первого консула как верховного правителя и двух других, как совещательных членов. Предложение это было одобрено к большой досаде нового Ликурга, обманувшегося в расчете. По всей справедливости, первая роль принадлежала мне; и для избегания всякого соперничества я старался, чтобы товарищи мои были избраны не из военных и не из честолюбцев; мне удалось заставить выбрать Камбасереса и Лебрена(4). Первый из них был известный ученостью законовед, а другой просвещенный административный человек: оба люди деловые, но без сильной воли, словом точно такие, каких мне было надобно.

Министерство получило следующий состав: военным министром сделан был Бертье [в апреле этот портфель получил Карно, сдавший его обратно Бертье, по возвращении сего последнего из Италии]; министром иностранных дел Талейран, который был однако же назначен целым месяцем позже; я с ним еще не помирился за то, что он не хотел ехать в Константинополь, чтобы оправдать нашу египетскую экспедицию. Финансы поручил я Барбе-Марбуа и Годеню; морским министерством управляли попеременно Бурдон, Форфе и Декре; министерством юстиции Абриаль, а после Ренье; министерством внутренних дел сначала правил Лаплас, потом брат мой Луциан, сдавший его Шапталю(5); полиция не могла миновать неизбежного Фуше; важное место государственного секретаря, бывшее некоторым образом средоточием всех ветвей управления, было отдано Маре, соединявшему в себе способности государственного человека с познаниями дипломата, прошедшего революцию безукоризненно. Общий голос дал мне первое место в государстве. Сопротивление, которое мне противопоставляли, не беспокоило меня, потому что происходило от людей, не имевших веса в общественном мнении. Роялисты не показывались, видя, что их предупредили. Масса народа, убежденная в том, что революция нашла во мне надежнейшую поруку, имела ко мне доверенность. Я был могуч только тем, что сделался первым защитником созданных ей выгод; заставив ее идти назад, я бы поставил себя в положение Бурбонов.

В образовании моей власти все должно было быть новым, чтобы всякий род честолюбия мог найти для себя пищу; однако ж, в этом образовании не было ничего определенного. Теоретики, которые во всем ищут определительности, скажут, что это была ошибка; но, напротив, в этом то и было главное достоинство нового образа правления, который был не что иное, как диктаторство, скрытое под иными формами, и более всякого другого соответствовал времени перелома и переворота в порядке вещей. Быть может, я сделал бы лучше, если бы прямо присвоил себе звание диктатора; тогда каждый мог бы оценить мою власть, и это было бы лучше. Диктаторство имело ту выгоду, что не допускало делать предложений на счет будущего, могло остановить волнение мнений и устрашить неприятеля, показав ему твердую решимость Франции; но самое название оскорбляло еще слух и время для учреждения определительного порядка вещей еще не приспело.

Но, если я, по уставу конституции, был только первым чиновником республики, зато мой жезл был меч, страшнее сабли Скандербека(6). Трудно было согласить мои конституционные права с тем влиянием, которое давали мне сила моего характера и моя слава. Просвещенная часть народа, чувствовала это так же как и я; и потому дела не могли оставаться в прежнем положении; все само собой готовилось к переменам, которые должны были иметь целью силу и твердость государства.

Я нашел более ласкателей, нежели желал; передние мои были полны, и я нисколько не беспокоился на счет утверждения моей власти. Положение Франции внушало мне более опасений. Несмотря на возможность удачи, я посчитал нужным просить мира. В то время мне нетрудно было на это решиться; мир был бы для меня счастьем, а предшествовавшие бедствия произошли не от меня. Если бы я стал просить мира несколько позже, я бы унизился в общем мнении.

Питт отверг мои предложения, и сделал величайшую ошибку; потому что это мгновение было, может быть, единственное, в которое союзные державы могли с уверенностью заключить мир с Францией. Требуя мира, она признавала себя побежденной, а народы легко оправляются от всех бедствий, кроме необходимости склониться под иго превратности счастья.

Английский министр [Гренвилль] отказом своим заставил меня открыть себе обширнейший круг действия, и этим помог мне распространить владычество над всей Европой. Форма отказа была так же необыкновенна, как и самые причины его. Я обратился непосредственно к английскому королю; письмо мое осталось без ответа; а секретарь министерства иностранных дел написал Талейрану ответ, в котором говорил, что возвращение Бурбонов во Франции есть единственное средство для окончания беспокойств в Европе.

Странно было видеть, что правительство, которое, два раза договариваясь в Лилле, признавало республику и Директорию, впоследствии не хотело вступить в переговоры с правлением, более твердыми прославленным победами. Конечно, шаткое правление Директории более нравилось Англии, находившей свои расчеты во всех наших бедствиях.

Предлагая Англии мир, я в то же время старался сблизиться с Россией. Император Павел I негодовал на неудачи, которые его войска претерпели в Голландии, и приписывал их англичанам; Суворов жаловался на австрийских генералов, которые очистили малые кантоны в то самое время, когда он производил свое смелое движение. Оскорбленный действиями их, принудившими его к гибельному, хотя и славному отступлению, он имел неудовольствия с эрцгерцогом Карлом, вследствие которых российская армия отделилась от австрийской и вступила в Баварию.

Я воспользовался этим случаем, чтобы примириться с императором Павлом I. Без обмена и выкупа я возвратил ему от 5 до 6000 человек пленных, одев их, как говорится, с ног до головы; этот поступок произвел желаемое действие; правда, что между нами не было заключено никакого договора; но русские не принимали более участия в коалиции, и армия их вскоре после того отступила в Польшу. Хотя сила этой армии простиралась только от 30 до 35 000, но, тем не менее, отступление было решительным событием.

Заставят ли меня упорно вести войну отказы Англии и Австрии? Хотя действия на твердой земле Европы более всего обращали на себя мое внимание, но, тем не менее, я не забывал армии, недавно мною оставленной, и необходимых для усиления ее морских вооружений.

Между тем великие события совершались на востоке; в то самое время, когда я снял осаду Сен-Жан-д'Акра, пал старинный союзник наш в Индии Типпо-Саиб, английское министерство, получив достоверное известие о высадке моей в Египет, сосредоточило все бывшие в его распоряжении силы в устье Таго, в Гибралтаре и других гаванях, в со всевозможной поспешностью отправило морем в Индию до 5000 человек.

Маркиз Уелльслей решился немедленно воспользоваться этим подкреплением, для нанесения Типпо-Саибу решительного удара и тем лишить нас могущественной опоры, которую этот мусульманский военачальник представлял нам в самом центре Индостана. Обезопасив себя союзом Низама и нейтралитетом Синдияха и Мараттов, непримиримых врагов мусульман, англичане под командой генералов Харриса, Стюарта(7) и Уелльслея (впоследствии Веллингтона) напали на владения султана, и после нескольких более или менее упорных дел осадили Серингапатам, пробили брешь, и взяли город после знаменитого, но весьма некровопролитного приступа 3-го мая 1799 года. Верный своей славе, Типпо-Саиб пал под развалинами своего чертога, и владения его были разделены между компанией и ее приверженцами. Этот важный и решительный удар, и вероятность скорого падения Мальты, блокированной уже два года, делал положение нашей армии в Египте сомнительным, но однако ж еще не отчаянным.

Я приказал Гантому отплыть туда из Бреста с войсками, оружием и амуницией. Так как испанский флот еще не вышел из этой гавани, в которую он возвратился вместе с адмиралом Брюи, а голландский еще не совсем оправился от поражения при Кампердюине, то я не имел средства предпринять на море, что-нибудь решительное. Ирландия не могла уже представить нам тех выгод, как во времена Директории. Высадка небольшого отряда генерала Юмбера заставила Англию сделаться внимательнее, и лондонский кабинет, чтобы избавиться от постоянных беспокойств в этой стране, сосредоточил там сильную армию под командой лорда Корнуолисса [Чарльза]; более 40 000 человек были туда переправлены; инсургенты, обманутые обещаниями, которых мы не умели выполнить, большей частью сложили оружие. На Сан-Доминго дела приняли с 1796 года более выгодный оборот: там Туссен-Лувертюр со своими неграми принял сторону республики, восстановил порядок на плантациях, взял верх над белыми и запер англичан в Сен-Марке, где генерал Мэйтленд, отчаявшись победить его, предложил признать его государем Гаити. Директория отправила к нему Эдувиля(8); но коварный и недоверчивый Туссен принудил его силой возвратиться во Францию; таким же образом отверг он предложения наших неприятелей в надежде избежать явного разрыва с нами, и притворно показывал совершенную преданность республике. Гваделупа хорошо держались; Мартиника уже шесть лет находилась в руках англичан: голландские колонии Суринам и Эссеквибо на твердой земле Южной Америки и остров Кюрасао также подпали под власть их.

Если морская война представляла деятельности моей мало надежды на успех, то тем более занимала меня война на твердой земле. Итальянская армия уменьшилась до 30 000 и была оттеснена к скалам генуэзским; 10 000 человек охраняли береговые Альпы и Дофине. Рейнская армия, силой более 100 000 человек, была расположена на кантонир-квартирах в Альзасе и Швейцарии, от Страсбурга до Шафгаузена.

Войска наши не осмеливались снова перейти Альпы ввиду превосходящих сил неприятеля, сосредоточенных в долине реки По; однако ж нам необходимо было или в одно и тоже время ворваться в Италию и Германию, или нанести на Дунае такие решительные удары, чтобы, предписывая Австрии мир, можно было снова приобрести полуостров. В Вене мы должны были взять обратно Мантую, Алессандрию и Милан; таков был план мой.

Я созывал конскриптов, приготовлял оружие, возбуждал чувство народной чести, которое в душе французов бывает усыплено, но никогда не угасает совершенно; скоро я составил армию, хотя из молодых и неопытных, но пылких, храбрых солдат.

Следствия наших неудач отозвались в Вандее, где снова вспыхнула междоусобная война. Я послал туда две превосходные дивизии армии Брюна, прославившейся победами в Голландии. Приближение этих войск и более умеренное управление заставило начальников роялистов положить оружие, и я мог употребить эти войска на восточной границе.

Как дурна была армия в Италии, также превосходны были соединенные теперь армии рейнская и швейцарская; я вверил начальство над ними Моро, отправив к нему необходимое число рекрутов, чтобы пополнить его корпуса и дать ему возможность действовать наступательно. Остаток бывших в моем распоряжении войск я собрал под Дижоном, где приказал образовать 40-тысячную резервную армию, которая должна была быть в готовности идти с этого центрального пункта, смотря по обстоятельствам, в Швабию, Швейцарию или Италию. Основание этой армии составляли дивизии, восстановившие порядок в Вандее.

Обладая Швейцарией, мы имели ту важную выгоду, что могли взять в тыл операционные линии неприятеля в Италии и Швабии. Первым моим намерением было оставить армию Массены в Апеннинах в оборонительном положении, и выдвинуть в долину Дуная резервную и рейнскую армии. Так как по конституции VIII года не позволялось консулам лично начальствовать войсками, я решился вверить кому-нибудь резервную армию, а большую предоставить Моро; но следуя за главной квартирой этой последней, я мог сам управлять действиями обеих. Я намерен был направить Моро так, чтобы он, выйдя из Шафгаузена, зашел в тыл Краю; оттеснил его в угол, составляемый Майном и Рейном, и отрезал от Вены; одним словом, чтобы он действовал так против левого фланга австрийского генерала, как действовал я пятью годами позже против правого фланга Макка при Донауверте: тогда бы мы беспрепятственно вступили в Австрию и в Вене завоевали Италию. Но не было никакой возможности преодолеть упрямство Моро, непременно хотевшего играть блистательную роль. Во-первых, он отказался от начальства, если я прибуду к армии; а во-вторых не согласился с моим предложением перейти Рейн в Шафгаузене, находя это слишком опасным. Я еще не довольно утвердился, чтобы войти в открытую вражду с человеком, имевшим значительное число приверженцев в войсках, которому не доставало только силы воли, чтобы стать на мое место. Надлежало с ним договариваться как с самостоятельной властью, потому что он действительно имел тогда весьма сильную власть. Итак, я должен был оставить ему начальство над прекраснейшей армией, какой Франция давно уже не видела, и позволить ему вести ее к Дунаю по его произволу; а сам решился идти с конскриптами своими через С. Готард в Ломбардию и приказал Лекурбу содействовать мне при первых успехах Моро.

В это время дела наши в Италии, казалось, были потеряны без возврата. Англия готовилась высадить туда армию; а Неаполь, Тоскана и Рим, наученные прошедшими событиями, могли собрать значительные средства для ее подкрепления.

Когда мы должны были оставить Италию, Директория вздумала отвезти Пия VI во Францию. Подобный поступок с этим достопочтенным старцем можно назвать непростительной ошибкой. Под правлением иллюмината Ларевельера Директория не могла надеяться переселить во Францию вместе с Папой и влияние его; но в тоже время она не имела средств к уничтожению этого влияния. Пий VI стоял уже одной ногой в могиле, и сошел в нее через несколько дней после своего приезда в Бриансон. Если бы он и остался жив, то конклав все-таки назначил бы преемника пленному папе [Наполеон также перевез папу во Францию; но тогда Рим был во власти его и он хотел только перенести престол св. Петра в Париж: в этом есть разница].

По смерти Пия VI конклав избрал знаменитого Киарамонти, епископа Имолы(9), который своими республиканскими проповедями не очень этого заслуживал. В начале 1800 года он был провозглашен папой под именем Пия VII. Впрочем, он был превосходный папа, и чувства, которые он питал ко мне, не изменялись никогда. Оба мы не раз сожалели о том, что наше взаимное положение делало нас противниками. Церковь хочет властвовать — и притом властвовать исключительно: политика Ватикана не изменялась со времен Григория; если и случалось, что она дремала при более умеренных и человеколюбивых папах, то всегда пробуждалась с большей дерзостью, и Европа никогда не должна переставать ее остерегаться. Я один был в таком положении, что мог соединить выгоды ее с пользами моей великой державы. Но об этом после; возвратимся к делам полуострова.

Англия, не упускавшая ни одного случая для вытеснения нас из какого бы то ни было приморского пункта, составила совокупно с Австрией новый план, чтобы выгнать нас даже из Генуи. Генерал Аберкромби, возвратившийся из своей неудачной экспедиции в Голландию, получил повеление собрать 20-тысячный корпус англичан в Минорке и подкрепить им имперцев. Весьма вероятно, что виды лондонского кабинета простирались далее Лигурии, и что он, в полной надежде на воинское счастье прекрасной армии Меласа, полагал водрузить знамена союзников даже на стенах самого Тулона.

Австрийскому генералу, армия которого втрое превосходила силой находившиеся в генуэзских владениях французские войска, действительно удалось 6-го апреля прорваться из Капро к Савоне, и таким образом разрезать надвое нашу оборонительную линию. Массена нашел необходимым броситься в Геную с правым флангом армии силой в 12 000 человек. Мелас приказал генералу Отту блокировать его с 35 000 австрийцев, между тем как Кайм должен был прикрывать Пьемонт; а сам он с оставшимися у него 30 000 обратился против левого фланга французской армии, которым командовал Сюше. Этот генерал, имея едва 8 или 9 000 человек, теснимый с фронта превосходящими силами и беспрестанно обходимый с левого фланга, должен был отступить до Вара, за которым и занял позицию; он был еще довольно счастлив, что успел спасти свой корпус, который легко мог быть отрезан в горах.

Как ни неприятны были сами по себе эти известия, но они мало беспокоили меня: они служили доказательством, что генуэзские владения обратили на себя все внимание Меласа, и что он отнюдь не готов отразить тот удар, который я намерен был ему нанести. Я чувствовал, что наступила выгоднейшая минута исполнить мой план и напасть на Италию с той стороны, с которой меня менее всего ожидали. Нельзя было терять ни одной минуты, чтобы успеть спасти Геную; переход через С. Готард был бы несколько продолжителен; и потому я предпочел двинуться через С. Бернард, предоставляя первую из этих двух дорог корпусу, который я намеревался взять в подкрепление из рейнской армии. Я отправился в Дижон в первых числах мая, чтобы ускорить прибытие подкреплений, которые Моро должен был мне прислать, ему необходимо было начать действовать наступательно, и его армия тронулась в последних числах апреля. Силы его простирались до 100 000, не считая значительных гарнизонов в Майнце, Страсбурге и других крепостях на Рейне. Противник его, Край, был, по крайней мере, так же силен; но гофскригсрат лишил его возможности действовать левым флангом, приказав оставить его в горах форарльбергских. Моро, благоприятствуемый этим обстоятельством, доставившим действующим его войскам превосходство, сделал несколько ложных движений к Келю, двинулся с половиной своей армии от Базеля к Энгену и соединился тут с Лекурбом, перешедшим Рейн в Шафгаузене со швейцарской армией, долженствовавшей составить правый фланг Моро.

Край, расположенный близ источников Дуная, у Донауэшингена, не только не принял приличных мер, чтобы воспрепятствовать этому соединению, нo еще напротив сам вдался в сеть, двинув правый фланг свой к Келю. Однако ж он тотчас возвратился назад и при Энгене наткнулся на армию Моро; но было уже поздно. Он был разбит 3 мая. Лекурб наиболее содействовал этой победе взятием Штокаха, одного из важнейших пунктов, угрожавшего линиям отступления неприятеля.

Два дня спустя Край потерпел новое поражение при Мескирхе, несмотря на то, что он притянул к себе свой правый фланг прежде, чем успел левый фланг Моро. Австрийцы отступили к Ульму двумя колоннами, из которых одна была еще раз разбита 8 мая при Биберахе. Край понес в этих делах значительный урон, и решился занять пространный укрепленный лагерь, еще за год до того приготовленный под пушками Ульма. Бертье, назначенный главнокомандующим резервной армии, сдал Карно портфель военного министра. Предполагая, что в равнинах энгенских уже решен успех действий рейнской армии, я послал к Моро нового министра, с поручением отрядить через С. Готард на Тессин 20 000 человек, а сам отправился из Дижона в Женеву.

Моро видел в поручении, данном Карно, одну обидную недоверчивость, которая сильно его оскорбила; но после того, что произошло между нами относительно плана кампании, мог ли я броситься очертя голову в Ломбардт, не будучи совершенно уверен, что требуемое мной подкрепление будет отправлено без противоречия и замедления?

8 мая я прибыл в Женеву, и приказал сделать несколько демонстраций к Дофине, между тем как колонны резервной армии уже тянулись через Лозанну в нижний Валис. Переход верхних Альп был чрезвычайно затруднителен, но я знал, что он возможен. Главную 35-тысячную колонну я направил через большой С. Бернард; генерал Шабран с небольшой дивизией из 4000 человек двинулся по дороге через малый С. Бернард; генерал Монсеё, отряженный с 15-тысячным корпусом из рейнской армии, получил приказание спуститься с С. Готарда к Беллинцоне; небольшая колонна под командой генерала Бетанкура должна была идти через Симплон в направлении к Домо-Доссоле; генералу Тюрро(10) я приказал для отвлечения внимания неприятеля собрать из разных крепостей в Дофине тысяч пять войска и идти через Мон-Ценис и Мон-Женевр к Сузе.

Эти хорошо соображенные движения увенчались полным успехом. Мелас, поставленный в неизвестность моим пребыванием в Женеве и демонстрациями на Мон-Ценис, оставался еще в Вентимилле. Сначала он имел намерение двинуться в Пьемонт с 20 000, но раздумал и отправился туда потом только с двумя сильными бригадами. Армия его тогда была раздроблена: Вукасович, командовавший правым флангом, стоял на верхнем Тессине, у подошвы С. Готарда; Лаудон(11) наблюдал за проходом через Симплон; Брие прикрывал долину Аосты с трехтысячным отрядом; Гаддик и Кайм с 20 000 занимали равнину Пьемонта, выход к Иврее и долины Сузы, Пиньероля и Кони; главные же силы армии находились в Лигурии и на р. Варе.

Генерал Ланн, командовавший моим авангардом, вышел 17 мая из местечка Сен-Пьер и направился на большой С.Бернард; обоз был по возможности облегчен, пушки сняты с лафетов, и люди везли их в корытах и в колодах, выдолбленных на подобие саней. Присутствие мое и величие самого предприятия одушевляли войска, не знавшие преград, когда они следовали за мною.

Я вступил в ущелья Альп, исполненный самого счастливого предчувствия. Эхо вторило громким, радостным кликам армии, предвещавшим мне несомненную победу. Я снова приближался к Италии, первому поприщу моих военных подвигов. Гренадеры мои, взошедши на вершину С. Бернарда, бросали вверх украшенные красными перьями шляпы свои, с громкими криками, обыкновенными предвестниками победы. Мы сделали привал у монастырской гостиницы, где распоряжениями моими, с помощью добрых монахов, совершенно посвятивших себя человеколюбию, заготовлено было несколько жизненных припасов для освежения наших войск. После кратковременного отдыха они весело взялись за оружие и спустились с горы, южный скат которой, представляющий прелестнейшее зрелище, восхищал моих пылких воинов и воспламенял их мужество. Армия перевалилась за Альпы и, как бурный поток, готова была разлиться в долины Пьемонта. Мы тогда все были молоды: и солдаты, и генералы. презирали труды и опасности, и не заботились ни о чем, кроме славы.

Между тем препятствие, которого важность не была вполне оценена, могло остановить победоносный поход наш в самом его начале. Армия спускалась по долине Дории, опрокинув при Шатильоне небольшой неприятельский отряд, слишком слабый, чтобы остановить наше движение, и достигла крепостцы Бард, совершенно неприступной и заслонявшей нам дорогу. Гарнизон, составленный всего из 400 человек, не внимал никаким предложениям и отбил все нападения, произведенные мною с помощью штурмовых лестниц. Можно было прийти в отчаяние, видя себя остановленным подобною горстью неприятелей; но труды и отвага освободили нас из этого сомнительного положения. Пехота Ланна взобралась по тропинке на высоты Альбаредо, но ни лошади, ни орудия не могли следовать за нею.

Я приказал проложить новую дорогу посреди скал, чтобы провести мою кавалерию. Подобно воинам Аннибала мои солдаты шли по дороге, проложенной их собственными руками. Карфагенского полководца затрудняли его слоны, а меня мои орудия. Я отважился провезти их на полуружейный выстрел от крепости через улицы предместья, обстреливаемые с укреплений. Чтобы неприятель не услышал стук колес, я приказал обернуть их соломой. Все удалось, и мы, полные новою надеждою, продолжали свое движете к Иврее. Этот город уже был взят Ланном, а занимавшие его австрийцы опрокинуты к Романе. Только 3 000 человек находились на пути нашем в долине Аосты; но более 30 000 было рассеяно в долинах Тессина и По. Мелас не понял моих движений. Он воображал, узнав о походе резервной армии к Женеве, что мы не имеем другого намерения, как отвлечь его внимание от генуэзских владений демонстрациями против северного Пьемонта, и тем облегчить затруднительное положение Массены и Сюше. Чтобы удержать нас, он полагал достаточным отрядить семитысячный корпус из Вентимилле в Турин. Вскоре он и сам последовал за этим отрядом с другой дивизией, оставив генералу Отту 25 000 для осады Генуи, а генералу Эльсницу(12) 18 000 для прикрытия этой осады со стороны Вара. Не оставляя прежнего мнения, что мы хотим только сделать сильную диверсию, Мелас дал себя обмануть нападением Тюрро на Сузу 22-го мая, и не только приказал генералу Кайму двинуться из Турина против этой небольшой колонны, но еще направил туда большую часть подкреплений, приведенных им из Ниццы; 24-го числа он сам двинулся к Савильяно.

И так все силы, назначенные противостоять 60 000, приведенным мною в Ломбардию, состояли только из 18 000 человек, и были разделены на три корпуса, под начальством Вукасовича, Лаудона и Гаддика.

В самый тот день, как Мелас вступил в Савильяно, я прибыл в Иврею, оставив Шабрана для продолжения осады крепостцы Бард. Тюрро, взявший с бою сузский проход, занял позицию при Буссолино, из которой угрожал Турину. Монсей спустился с С. Готарда, а Бетанкур приближался к крепостце Ароне. План мой приходил уже в полное, блестящее развитие, а неприятель не имел еще о нем ни малейшего сведения.

Генерал Гаддик, выступив из Турина к Киузелле, принял войска, опрокинутые Ланном в Иврее, и таким образом усилился до 10 000 человек; Ланн атаковал его 26-го мая, овладел мостом через Киузеллу, оттеснил неприятеля до Кивассо, куда и сам вошел на другой день. Гаддик отступил к Турину, и соединился там с Меласом.

Я только для того двинул свой авангард в Кивассо, чтобы заставить неприятеля думать, что иду к Турину, но вовсе не намерен был взять это направление. Чтоб успешно исполнить предположение мое и овладеть всем и сообщениями австрийцев, должно было непременно действовать против Милана: взятие его нанесло бы блистательный удар который, в одно и то же время действуя на мнение народов Италии и распространяя ужас в неприятельской армии, ускорил бы соединение мое с 15-титысячным корпусом, который вел Монсей из рейнской армии. Я продолжал движение от Ивреи через Сантию, Верчелли и Новару к Тессину.

Авангард Ланна, сделавшись теперь арьергардом, маскировал мое движение, двинувшись к Паши через Крешентино, Трино и Мортару. Новый авангард, под начальством Мюрата, овладел 31-го мая переправой через Тессин близ Турбиго. Генерал Лаудон собрал немного войск для обороны этой реки, но был разбит и потерял 1500 человек. Вукасович, спешивший к нему на соединение из долин верхнего Тессина, опоздал и едва имел время спастись за Адду. Австрийцы бросили 2000 гарнизона в миланскую цитадель, а с остальными войсками (в числе 6000) отступили к Минчио. 2-го июня я вступил в Милан.

Мелас, все еще не знавший, с какими силами имел он дело, хотел сначала перейти По в Казале и напасть на нас с тыла; но, видя из донесений Вукасовича и Гаддика, что у меня в Ломбардии до 60 000 войска, отказался от этого намерения, поняв необходимость притянуть к себе 40 000 человек Отта, и Эльсница, прежде чем отважиться вступить в сражение. Эльсниц, оставшийся с 18 000 на реке Варе, и не успевший, несмотря на превосходство сил, вытеснить Сюше из его позиции на правом берегу этой реки, получил повеление отступить вниз по долине Танаро до Асти. Отту приказано было скорее окончить переговоры с Массеной, или в противном случае снять блокаду Генуи, перейти Боккетту и спешить к Пиаченце, для обороны реки По.

Эльсниц начал свое отступление 28-го мая. Корпус Сюше, усиленный до 12 000, преследовал его стремительно до Танаро, опередил его у прохода Тенде искусным действием против правого фланга, прорвал центр и нанес ему значительный урон, простиравшийся до 8 000 человек.

После этого успеха Сюше двинулся через Финале к Савоне, спеша на помощь к Генуе; но уже было поздно: Массена капитулировал 5 июня, выдержав 60 дней самой жестокой блокады и мучения ужаснейшего голода. Он уже с 3 мая вел переговоры с генералом Оттом, когда сей последний получил повеление согласиться на все условия, на которых Массена решится немедленно сдаться, или снять осаду, если французский генерал вздумает держаться долее. Это обстоятельство спасло Массену от отчаянного предприятия, которое он готов был скорее выполнить, нежели сдаться военнопленным. Он хотел броситься со своими изнуренными голодом войсками в тосканские владения; приказания Меласа спасли его. Восьми тысячам, оставшимся от гарнизона Генуи, был дозволен свободный выход; но только шесть из них успели соединиться с Сюше в окрестностях Савоны.

Отт, гордясь своим завоеванием, поспешил перейти обратно через Боккетту, оставив в Генуе сильный гарнизон и направился через долину Скривии к Тортоне, с намерением воспрепятствовать нашей переправе через р. По; но уже было поздно: 6 июня Ланн перешел реку при Сан-Чиприяно, а Мюрат в тоже время в Ночетто близ Пиаченцы, опрокинув без большого труда сопротивлявшиеся им неприятельские отряды.

События быстро приближались к развязке. Хотя я и утвердился уже в тылу неприятеля, но он мог еще ускользнуть по правом у берегу р. По, если бы спустился до Боргофорте, против Мантуи. Надобно было отнять у него это последнее средство и я решился перейти По с дивизиями Ватрена, Шамбарлака, Гарданна(13), Моннье, Буде и кавалерией Мюрата, что составляло до 30 000 ч., прочие же войска должны были обеспечивать собственный наши сообщения с Швейцарией и охранять левый берег По. Дивизия Шабрана, которую сдача крепостцы Бард возвратила в мое распоряжение, направилась к Верчелли в заняла Иврею, Кивассо, Крешентино и Трино. Бетанкур продолжал блокаду Ароны; Монсей оставался в миланских владениях. Одна из дивизий его была расположена под Павией; другая осаждала миланскую, цитадель, а третья занимала Крему и Брешию, и удерживала австрийские войска, расположенные на Минчио. Дивизия Луазона осаждала Пидзигетоне в замок Пиаченцы, наблюдала за нижним По и прикрывала тыл моей армии. Сознаюсь, что войска мои была разбросаны, и что мысль окружить Меласа и вместе с тем все прикрывать была несколько отважна. Гораздо благоразумнее было бы собрать тысяч пятнадцать лишних войск около Тортоны, потому что, если бы Мелас двинулся к Минчио через Милан, то я точно так же бы завоевал Италию одним движением и, соединившись с Массеной, не нуждался бы более в сохранении сообщения через С. Бернард; но успехи делают нас слишком самоуверенными: я хотел все или ничего. К тому же я надеялся, что Массена удержится несколько дней долее, и что нам легко будет, двинувшись к Тортоне, соединиться с ним через Нови.

Я говорил уже, что Отт со всею поспешностью шел с своим корпусом из Генуи, чтобы принять участие в обороне По; но он не мог приспеть вовремя и уже в Монтебелло встретил корпус Ланна. Спеша достигнуть Пиаченцы, и полагая иметь дело с малым отрядом моей армии, Отт бросился на местечко Кастеджио против всех правил военного искусства; австрийцы могли спастись только быстрым сосредоточением сил и не должны были вступать в отдельный стычки. Ланн, с дивизиями Ватрена и Шамбарлака, встретил его, сам перешел в наступательное положение и решился обойти Отта, направясь по высотам, командующим местечком Кастеджио и всею окрестностью до р. По.

Австрийцы храбро дрались, и победа была сомнительна, пока наконец прибытие Виктора с дивизией Гарданна решило дело в нашу пользу. Неприятель, обойденный на обоих флангах, был совершенно разбит. Центр, его стесненный на мосту в Кастеджио, был уничтожен; австрийцы потеряли 6 орудий, 5 000 пленных и 3 000 убитыми и ранеными. Оставив 2 000 ч. в Тортонской цитадели, Отт отступил к Алессандрии, где Мелас сосредоточил остатки своей армии.

Это происшествие было чрезвычайно важно; оно ослабило неприятеля 8 000 в тот решительный миг, когда он видел себя принужденным пробиваться с оружием руках, и в тоже время возвысило нравственную силу наших войск, твердо решившихся не пропускать его.

Я продолжал свое движение к Алессандрии. 12 июня мы перешли Скривию и развернулись на равнине Сан-Джульяно. Арьергард, оставленный Оттом в Маренго, был вытеснен из этого места дивизией Гарданна и опрокинут за Бормиду. Я расположил армию мою уступами по дороге из Алессандрии в Тортону. Дивизия Гарданна заняла Педрабону, против предмостного укрепления, которое австрийцы удерживали еще на Бормиде. Для поддержания этого первого эшелона были расположены под Маренго Виктор с дивизией Шамбарлака и кавалерийская бригада Келлермана; позади Виктора при Сан-Джульяно стоял Ланн с дивизией Ватрена и кавалерийскою бригадою Шампо. Наконец, дивизия Монсея составляла последний эшелон при Торре-ди-Гафарало. Кавалерийская бригада Риво(14), расположенная при Сале на правом фланге армии наблюдала р. По и нижнюю часть р. Танаро; на левом фланге генерал Дезе был направлен с дивизией Буде в Ривальту, чтобы не дать неприятелю двинуться своим правым флангом к Нови, и открыть сообщение с итальянской армией, спускавшейся по долине Бормиды через Дего к Акви. Я полагал, что могу растянуть таким образом свое силы, потом у что слабость сопротивления, оказанного неприятелем при обороне равнины Сан Джульяно, заставляла меня думать, что он отнюдь не предполагал вступить в сражение, но напротив того, намерен был маневрировать, чтобы достигнуть Генуи, и оттуда пробраться в Парму и Модену. Он даже утвердил меня в этом ложном мнении известиями лазутчика, который брал деньги с обеих сторон и, казалось, был предан нам. Ошибка эта, за которую без сомнения нельзя обвинять меня, обошлась было нам очень дорого.

Мелас только 13 числа сосредоточил свою армию. На следующий день он с рассветом перешел с 35 000 Бормиду и стремительно атаковал нас. Дивизия Гарданна принуждена была отступить; Виктор принял ее и расположил на правом фланге дивизии Шамбарлака, выстроенной в одну линию от деревни Маренго до Бормиды. Генерал Гаддик с правым флангом австрийцев развернулся против позиции Виктора в две линии. Кайм, командовавший центром, стал косвенной линией на левом фланге Гаддикка. Отт был направлен против Кастель-Чериоло; резерв, под начальством Эльсница, остался позади правого фланга на дороге, ведущей из Маренго в Алессандрию; но две трети его кавалерии были весьма некстати отряжены к югу от Алессандрии по дороге к Акви, для наблюдения за Сюше и Массеной.

Мы не были в готовности принять сражение. Я поспешил расположить свои уступы так, чтоб они взаимно могли друг друга поддерживать, и отозвал Дезе из Ривальты к Сан-Джульяно. В 10 часов утра я уже должен был ввести Ланна в линию на правом крыле Виктора, которого Кайм готов был взять во фланг. Виктор упорно защищал переход через ручей Барботту, на берегу которого лежит Маренго: с обеих сторон открыли живой, убийственный огонь: австрийцы теряли много людей, и Мелас пустил в атаку половину оставшейся у него резервной кавалерии. Эта отдельная бригада была опрокинута в болотистый ручей, и неприятель, имевший вдвое более кавалерии, чем мы, уже в начале битвы был лишен ее действия на том пункте, где она могла бы решить победу. Ланну удалось удержать центр неприятеля; но между тем Отт прошел за Кастель-Чериоло, подкрепленный кавалерией центра под начальством Фримона и угрожал обходом нашему правому флангу. Я противопоставил ему моих гвардейских гренадер. Эти восемь сотен храбрых, подавшись вперед по равнине между Кастель-Чериоло и Виллановой, построились в каре, подобный неприступному редуту, и отбивали повторные атаки австрийских эскадронов. Пользуясь славным сопротивлением этого отборного войска, я отрядил 5 батальонов из дивизии Моннье к Кастель-Чериоло, чтобы вытеснить засевшую там неприятельскую легкую пехоту. К несчастью, стремительная атака австрийцев на левый фланг дивизии Моннье отделила этого генерала от части войск его, принудила примкнуть к Ланну, оттеснила левую фланговую бригаду, и заставила, таким образом, и бригаду Карра-Сен-Сира(15) следовать за движением всех лишив то самое время, когда застрельщики ее уже вторгались в Кастель-Чериоло.

Однако же кратковременное занятие этой деревни дало моему правому флангу опорный пункт и восстановило дела мои на этом крыле. Зато на левом фланге они шли хуже. Виктор, несколько часов сопротивлявшийся усиленным атакам неприятеля, не мог долее держаться; левый фланг его отступил и потерял опору Бормиды; центр был прорван и весь корпус его опрокинут в беспорядке на Сан-Джульяно. Поражение левого крыла моего, открыв фланг Ланна, заставило его также начать отступление, которое он и произвел в большом порядке по направлению на Гилину.

Уже победные клики раздавались в рядах австрийцев. Все мои генералы, и в особенности Бертье, считали сражение проигранным. Но Дезе и я думали иначе. Быстрыми шагами приближался Дезе к Сан-Джульяно; 6 000 свежего войска, которые он мне вел, должны были сделать чудеса под предводительством такого начальника. Я употребил все возможные усилия для замедления отступления моего левого фланга, чтобы дать Дезе время прибыть на поле сражения. После кратковременного отдыха неприятель снова начал сильно наступать; но ошибка, которую сделал Мелас, лишив свой правый фланг кавалерии и отрядив ее против Сюше и Массены, лишила его возможности преследовать нас с должного стремительностью и собрать трофеи победы; если бы эта кавалерия могла быть употреблена для преследования Виктора, она привела бы всю армию мою в величайшее расстройство и доставила бы австрийцам неотъемлемую победу.

Наконец, к 5-ти часам вечера Дезе дебушировал из Сан-Джульяно и выстроился впереди этой деревни; Ланн занял позицию косвенною линией между правым флангом Дезе и Виллановой; каре моей гвардии связывало оконечность линии Ланна с Кастель-Чериоло. Кавалерия Шампо построилась за Дезе, а Келлермана — за интервалом между Дезе и Ланном. Виктор старался собрать свои батальоны сзади и левее Дезе. Наступающий неприятель растягивался более и более с обоих флангов. Левое крыло его под командой Отта уже достигло Виллановы; центр его, остановившись на короткое время на высотах Гуаско, готовился наступать к Сан-Джульяно, а правый фланг дебушировал из Кассина-Гроссы. Мелас так был уверен в победе, что поспешил в Алессандрию для отправления известия в Вену и Геную об одержанном им успехе, приказав своему начальнику штаба Цаху(16) продолжать наступление походными колоннами по большой дороге в Тортону и собирать плоды победы. Нисколько не сомневаясь в успехе, Цах двинулся уступами весьма отдаленными один от другого. За первым уступом, состоявшим из 5 000 отборнейших войск под личным его начальством, следовали на четверть льё расстояния другие три, под командой Кайма, Белльгарда и Эльсница. Как только голова колонны достигла Сан-Джульяно, моя замаскированная резервная артиллерия открыла сильный огонь и распространила смерть в рядах неприятельских; в то же время Дезе произвел стремительную атаку; к несчастью, одна из первых пуль поразила в грудь этого храброго генерала и лишила Францию одного из преданнейших сынов ее, а меня — одного из любимейших сподвижников. Солдаты наши, озлобленные смертью своего знаменитого начальника, удвоили усилия; неприятель, спешивший навстречу верной победе, остановился в изумлении. Келлерман воспользовался этим мгновением и атаковал его с фланга четырьмя эскадронами. Приведенная в беспорядок неприятельская колонна смялась в кучу и передняя часть ее, отрезанная и окруженная, положила наконец оружие. Войска наши, пользуясь этим успехом, двинулись вперед. Келлерман, предоставив пехоте собирать пленных, поспешил на встречу отряда Кайма, следовавшего за Цахом на четверть льё расстояния; блистательная кавалерийская атака, выполненная своевременно и неожиданно, произвела здесь тот же беспорядок. Австрийцы в смятении обратились в бегство. Резерв их старался удерживаться в Маренго, но без успеха: ничто не могло остановить стремительного напора наших войск. Неприятель был принужден перейти Бормиду в величайшем беспорядке, оставив нам 8 знамен, 20 орудий и 10 000 пленных.

Генерал Отт, дошедший между тем до Гилины, мог почесть за счастье, что успел возвратиться к Кастель-Чериоло, уже занятому нашими застрельщиками, и не без затруднения отступил к мостовому укреплению на Бормиде.

Эта победа была блистательна; последствия ее неисчислимы. Хотя армия Меласа и была еще также многочисленна, как и наши дивизии, стоявшие под Маренго, и он на следующий день мог возобновить сражение; но если бы я и тут разбил его, то он попался бы в каудинские фуркулы, и был бы должен отдаться на мой произвол. Так как у него оставался мост через По в Казале, то многие полагали, что ему, по крайней мере, надлежало воспользоваться этой выгодой и броситься к Мантуе через Милан и Брешию. Конечно, это было бы весьма хорошо, если бы ему удалось опрокинуть Шабрана и Монсея; но, если бы наши войска успели удержать австрийцев только два дня в пересеченных полях Ломбардии, где можно сражаться только на дорогах и плотинах, то не мог ли я подоспеть и заставить Меласа положить оружие? Он не мог также надеяться пробраться в Геную, потому что Сюше, находившийся уже в Акви, мог предупредить его. И так австрийскому полководцу оставались на выбор только два способа: или снова атаковать меня под Маренго, или спасти своему государю 60 000 рассеянного войска, согласившись сдать мне крепости в Италии; первое было славнее, второе благоразумнее и вернее: он уступал крепости, вовсе не принадлежавшие Австрии, и зато спасал прекрасную армию.

На другой день после сражения, он прислал ко мне парламентера, чтобы вступить в переговоры. Я с радостью принял предложение, возвращавшее мне одним росчерком пера обладание большею частью Италии, и дозволил Меласу удалиться с армией на Минчио с тем, чтобы он сдал мне крепости Кони, Алессандрию и Геную, крепостцу Урбино, цитадели Тортоны, Милана, Турина, Пидзигетоне, Пиаченцы, Чевы и Савоны, и наконец, Аронский замок.

Алессандрийское перемирие вскоре распространилось и на войска в Германии. Моро, принужденный отрядить ко мне значительную часть своей армии под командою Монсея, сделался осторожнее, и провел целый месяц около Ульма и укрепленного лагеря в незначительных стычках; но, уверившись наконец, что превосходит в силах генерала Края, он начал в середине июня маневрировать, стараясь лишить австрийцев выгод этого лагеря. Он произвел обширное движение правым флангом вперед, перешел Лех, занял Аугсбург и довершил свое захождение, заняв на правом берегу Дуная позицию, с которой угрожал отрезать Края от Вены. Этот маневр был искусен и увенчался полным успехом. Не довольствуясь этим, французская армия перешла Дунай под Гохштедтом и отмстила за посрамление, нанесенное в этих равнинах французскому оружию, разбив левый фланг и резерв генерала Края, которому ничего более не оставалось делать, как поспешно отступить к Изеру [аббат Монгальяр(17), низкий клеветник, очернявший гнусным пером своим всех, о ком ни писал, говорил, что я таил перед французами успехи Моро; а между тем, все листы монитера IX года наполнены прекрасно написанными донесениями Дессолля, начальника штаба Моро. Вот как позволяли себе судить обо всех моих делах].

Моро предупредил его в Мюнхене и оттеснил к Инну, когда заключенное в Парсдорфе перемирие остановило военные действия и с этой стороны. Я имел право надеяться, что эти неудачи Австрии склонят ее к миру, и поручил австрийскому генералу Сен-Жульену(18), отправиться еще с поля сражения при Маренго к венскому кабинету с предложениями мира, дав ему почувствовать, что я готов заключить его на условиях Кампо-Формийского договора.

Правда, что как ни блистательна была моя победа, но она не довела меня до Норических Альп, как в 1797 году; зато Рейнская армия находилась в положении гораздо лучшем, нежели в то время.

Венский кабинет прислал ко мне обратно генерала Сен-Жульена с доверительным письмом самого императора, позволявшим мне полагаться на слова посланного. Намерение двора его было договариваться вместе с Англией, с которою Австрия за два дня до получения известия о Маренгском поражении заключила договор о вспоможении деньгами. Положение было критическое, и договариваться отдельно, спустя неделю после подобного трактата, значило изменять своему слову.

Приняв от генерала Сен-Жульена доверительные письма, я объяснил ему все выгоды, которые могло доставить двору его поспешное заключение мира: без верного поручительства я не мог согласиться ни на малейшую отсрочку; победа поставила меня в такое положение, что я всюду мог с успехом продолжать действия; следовательно, каждая неделя промедления стоила бы Австрии или крепости, или целой области. Сен-Жульен, более взвешивавший военные выгоды, нежели дипломатическое положение своего кабинета, подписал 28 июля предварительные статьи на основаниях договора в Кампо-Формио. Дюрок(19) отправился с ним в Вену для ратификации.

(1) Мулен — Жан Франсуа Огюст (1752–1810) — французский генерал и политический деятель; член Совета пятисот, низшей палаты Законодательного корпуса (французского парламента по конституции 1795 г.), член Директории (правительства Франции) в 1799 году. Рожер Дюко — граф Пьер Роже Дюко (фр. Pierre Roger Ducos; 25 июля 1747 года, Монфор-ан-Шалосс — 16 марта 1816 года, Ульм, Германия) — французский государственный деятель; третий консул при Наполеоне (третий среди трёх правителей, названных во французской конституции VIII года).

(2) Брут — Марк Юний Брут Цепион (лат. Marcus Junius Brutus Caepio; 85, Рим—42 гг. до н. э., Филиппы, Македония) — римский сенатор, известный как убийца Цезаря.

(3) Годен — Эмиль Годен, депутат Конвента, французский дипломат, работавший в Турции. Дельбрель — депутат Конвента от округа Тарн, соавтор закона о конскрипции. Комиссар Конвента при генерале Гушаре. После ранения генерала Журдена возглавил атаку французской колонны.

(4) Ликург — древнеспартанский законодатель, которому древние писатели единогласно приписывают политическое устройство, господствовавшее в Спарте в течение нескольких веков. Лебрен — Шарль Франсуа Лебрен (1739–1824) — французский политический деятель.

(5) Барбе-Марбуа — Франсуа, Barbe-Marbois Francois (1745–1837) — граф. Министр финансов, первый председатель Счётной палаты. Бурдон — (Bourdon), Жан Жозеф Леонар (6.XI.1754-29.V.1807) — деятель франц. бурж. революции кон. 18 в., член Конвента. Форфэ — Пьер-Александр, Forfait Pierre-Alexandre (1752–1807) — французский инженер. Декре — Дени, (герцог Decres, 1761–1820) — франц. морской министр. Абриаль — Андре-Жозеф (1750–1828) — граф. Лаплас — Пьер-Симон, маркиз де Лаплас (фр. Pierre-Simon de Laplace; 23 марта 1749 — 5 марта 1827) — французский математик, механик, физик и астроном; известен работами в области небесной механики, дифференциальных уравнений, один из создателей теории вероятностей. Шапталь — Жан-Антуан Клод Шапталь (фр. Jean-Antoine Claude Chaptal; 4 июня 1756, Сен-Пьер-де-Ногаре — 30 июля 1832, Париж) — французский химик и государственный деятель; граф Шантелу; иностранный почётный член Петербургской академии наук (1820).

(6) Скандербек — Скандербег или Георг Кастриоти (алб. Gjergj Kastrioti Skenderbeu, 6 мая 1405 — 17 января 1468) — вождь антиосманского албанского восстания, национальный герой Албании, воспеваемый в народных песнях.

(7) Харрис — Джордж Харрис (18 марта 1746 — 19 мая 1829), 1-й барон Харрис, кавалер ордена Большого креста, английский генерал. Стюарт — Джеймс Стюарт (1741–1815), третий сын Джона Стюарта, английский генерал и политик.

(8) Гантом — Онорэ Жозеф Антуан (фр. Honore Joseph Antoine Ganteaume; 13 апреля 1755 — 28 июля 1818) — французский адмирал и пэр Франции. Брюи — Этьен (фр. Etienne Eustache Bruix; 1759, Сан-Доминго — 18 марта 1805, Париж) — французский адмирал, морской министр Франции при Наполеоне Бонапарте. Юмбер — Жан Жозеф Амбаль Юмбер (фр. Jean Joseph Amable Humbert; 22 августа 1755, Сент-Наборд (ныне — департамент Вогезы) — 3 января 1823, Новый Орлеан) — французский бригадный генерал, возглавлял отряд высаженный в 1798 году в Ирландии с целю поддержки восстания общества «Объединенных ирландцев». Туссен-Лувертюр — Франсуа-Доминик (фр. Francois-Dominique Toussaint-Louverture; 20 мая 1743 года, поместье Бреда недалеко от Кап-Аитьена, Гаити — 8 апреля 1803 года, замок Фор-де-Жу, Франция) — лидер Гаитянской революции, в результате которой Гаити стало первым независимым государством Латинской Америки. Мейтленд — сэр Томас Мейтленд (1759–1824), генерал-лейтенант, губернатор Цейлона (1805–1811 гг.), Мальты (1813–1824). Эдувиль — Габриэль-Мари-Теодор-Джозеф, граф Hedouville (27 июля 1755, Лан — 30 марта 1825,Бретиньи-Сюр-Орж), французский генерал и дипломат.

(9) Киарамонти — Пий VII, в мире граф Киарамонти, 1742–1823, 1800 под австрийск. влиянием избран в папы, 1801 заключил с Францией конкордат, признавший галликанизм, 1804 короновал Наполеона императором, 1809 за сопротивление континентальной системе потерял Церковную область, арестован и отправлен во Францию, 1814 вернулся в Рим, восстановил орден иезуитов.

(10) Бетанкур — Антуан де Бетанкур (Antoine de Bethencourt) — бригадный генерал. Тюрро — Тюрро де Гарабувиль (Louis-Marie Turreau de Garambouville) Луи-Мари (1756–1816) — барон Империи и де Линьер (Baron de Linieres) (13 марта 1812 года), дивизионный генерал (18 сентября 1793 года).

(11) Лаудон — Йоган Людвий Александер фон Лаудон (Johann Ludwig Alexander von Laudon), австрийский фельдмаршал-лейтенант.

(12) Эльсниц — Франц Антон фон Ельниц (28 сентября 1742 г., Вена; 31 декабря 1825 г. в Maria Enzersdorf), австрийский австрийский генерал, участник войн за Баварское наследство, Австро-Турецкой войны (1787–1791 гг.), французских революционных войн.

(13) Шамбарлак — (Dominique-Andre Chambarlhac) Доминик-Андре (1754–1823) — барон Империи (6 октября 1810 года), генерал-лейтенант (18 апреля 1815 года). Гарданн — Гаспар Амеде (Gaspard Amedee Gardanne), дивизионный генерал.

(14) Шампо — Пьер Клеман де Шампо (Pierre Clement de Champeaux) — бригадный генерал. Риво — Риво де ла Рафиньер (Oliver-Macoux Rivaud de la Raffiniere) Оливье-Маку (1766–1839) — барон Империи (29 июня 1808 года), граф де ла Рафиньер (Comte de la Raffiniere) (1814 год), дивизионный генерал (16 мая 1802 года).

(15) Фримон — (Johann Maria Philipp Frimont von Palota) Иоганн-Мария-Филипп (1759–1831) — барон фон Палота (Freiherr von Palota) (25 марта 1808 года), граф фон Палота (Graf von Palota) (29 августа 1831 года), князь фон Антродокко (Furst von Antrodocco) (1 декабря 1821 года), австрийский генерал от кавалерии (2 сентября 1813 года). Карра-Сен-Сир — Клод (фр. Claude Carra de Saint-Cyr; 17 декабря 1756 — 5 января 1834) — французский генерал.

(16) Цах — Антон фон Цах (нем. Anton Freiherr von Zach; 14 мая 1747, Пешт — 22 ноября 1826, Грац) — австрийский военачальник, барон (1801 год) и фельдцейхмейстер.

(17) Монгальяр — Жан Габриэль Морис Рокс, граф де Монгальяр (16.11.1761 — 8.2.1841, Шайо), французский политический агент времен Революции и Первой Империи.

(18) Сен-Жульен — австрийский генерал-лейтенант граф Йозеф Сен-Жюльен.

(19) Дюрок — (Geraud-Christophe-Michel Du Roc de Brion, dit Duroc) Жеро-Кристоф-Мишель (1772–1813) — герцог Фриульский (Duc de Friоul) (1808 год), дивизионный генерал (27 августа 1803 года).