Переводы Ю. Кожевникова
Рондо. Предуказанье
I
Год пятьдесят шестой пошел
Я, Франсуа Вийон, школяр,
Сжав зубы и трудясь, как вол,
Решил: коль есть он, Божий дар,
Отдай ему сердечный жар, –
Так римлянин Вегеций[2] учит,
Иначе горький перегар
Надежд несбывшихся замучит
II
К нам приближалось Рождество,
Когда все волки ветром сыты,
Когда в округе все мертво
И ставни наглухо закрыты
Я, глядя на огонь сердито,
Решил немедленно сломать
Любовную тюрьму, где скрыто
Был сердцем вынужден страдать
III
На то решился потому.
Что, хоть и кошка между нами
Не пробегала, смерть саму
Она своими же руками
Готовит мне. Под небесами
Молю я всех богов любви:
Пусть отомстят коварной даме
И скрасят горести мои.
IV
А я ведь принимал как дар,
Улыбки, ласковые взгляды,
Пылал любви моей пожар,
Впивал я ложные услады,
Но белой лошадью парада
Все это было. Я убит.
Мне все сменить на свете надо,
Пусть сердце в дом иной стучит
V
Меня поймал лукавый взгляд
Той, кто безжалостно играет.
Хоть я ни в чем не виноват,
Она мне гибели желает,
Не длит мне жизнь, а обрывает –
Бежать, бежать – одно спасенье!
Живые связи разрушает,
Не слушая мои моленья.
VI
Чтоб избежать беды, сбегаю,
Мне лучше скрыться с глаз долой.
Прощай! В Анжер я уезжаю,
Поскольку хоть чуть-чуть со мной
Делить не хочешь рай земной.
Отныне мертвый я скиталец,
Среди возлюбленных – святой,
Среди любовников – страдалец.
VII
Сколь ни страдать мне от разлуки,
Бежать я должен навсегда,
Взывать с колен, тянуть к ней руки
Других настанет череда.
Еще селедка никогда такой не
Вызывала жажды!
О горькая моя беда!
Господь, помилуй хоть однажды!
VIII
Поскольку должен уезжать, –
А доведется ль возвратиться? –
Я не из стали и, как знать,
Что может в жизни приключиться.
Кто знает, сколько жизнь продлится,
А смерть – продление изгнанья.
Коль скоро должен удалиться,
Оставлю я предуказанья.
IX
Во имя Господа Отца,
И Сына, и Святого Духа,
Чьей милостью не до конца
Все прибирает смерть-старуха,
Гром славы, а не показуху
Гийому откажу Вийону[3]
(Она уже достигла слуха),
А с ней шатер мой и знамена.
X
Той, о которой речь была,
Из-за кого иду в изгнанье,
Которая, как гений зла,
Не испытала состраданья,
Отдам я сердце на прощанье,
Пусть мертвое его хранит,
А козни все и злодеянья
Ей, верно, сам Господь простит.
XI
За ними вслед Итье Маршану[4],
К кому привязан всей душой,
Иль Жану ле Корню[5], горлану,
Я обещаю меч стальной.
В закладе он за золотой.
Так вот, согласно повеленья,
Пусть выкупят подарок мой,
Отдавши ливр за сохраненье.
XII
А Сент-Аману[6] подарю
Я «Лошадь белую», «Мула»,
Брильянт свой откажу Бларю[7],
А с ним и «Пегого осла»[8].
Каноникам, что столько
Зла от Кармелитской буллы[9] знали,
Желаю, чтобы жизнь текла
Под знаком старых Декреталий.
XIII
Вале Роберу[10], кто во тьме
Парламента строчит законы,
Хотя в них сам ни бе ни ме,
Предуказую без препоны
Мои забытые кальсоны
Извлечь из дома Трюмильер[11]
И водрузить их как корону
На душку Жанну да Мильер[12].
XIV
Поскольку он к среде почтенной
Принадлежит, ему б пристало
Подарок сделать вдохновенный,
Коль своего ума так мало.
И мне такая мысль запала:
Раз он, сундук, умом не ярок,
Ему бы Мальпансе[13] прислало
«Искусство памяти»[14] в подарок.
XV
Чтоб обеспечить жизнь Роберу,
Просить придется об услуге
Моих родителей, к примеру,
Продать железную кольчугу.
Заботясь о ближайшем друге,
Я завещаю: пусть, собака,
Владеет лавочкой в округе
Достопочтенного Сен-Жака[15].
XVI
Кардону Жаку[16] быть с обновой.
Подарок мой весьма красивый:
Перчатки, плащ до пят шелковый
И желудь, выращенный ивой.
Да будет жизнь его счастливой:
Винный погреб не скудел,
Чтоб каждый день был гусь с подливой
И сто забот, чтоб не жирел.
XVII
Де Монтини[17], как дворянину,
Трех лучших гончих завещаю.
Рагье[18] я после смерти выну
Сто франков, но предупреждаю,
Что эту сумму не включаю
Я в то, чем обладать могу.
Родных же я не разоряю
И не желаю быть в долгу.
XVIII
Я завещаю де Грини[19]
Охрану славного Нижона[20]
И больше, чем де Монтини,
Собак. И весь Бисетр[21] по склону
Рассыпанный. А вот Мутону[22]
Дам троехвостку от чесотки
И право спать, блюдя законы,
Засунувши ступни в колодки.
XIX
Отдам Папенов водопой[23]
Рагье[24] – не может быть в излишке
Вода, где заняты едой,
А я ему «Сосновые шишки»[25]
Дарю кабак, уважь страстишки!
Когда на двор и глянуть зябко,
Сядь к камельку в своем плащишке, –
Как говорят, по Сеньке шапка.
XX
Мотену[26] с Басанье[27] за бденье
Желаю милостей сеньора,
Который преисполнен рвенья
Искоренить повсюду вора.
Дарю я также прокурору
Фурнье[28] сандальи, опахало, –
У нас морозы грянут скоро,
Так вот, чтоб тело отдыхало.
XXI
Вот Жан Труве[29], мясник, питух,
Ему хочу барашка дать
И плеть, пусть отгоняет мух
С «Быка», допрежь его продать.
«Корову», как могу понять,
Унес виллан, взвалив на плечи[30].
Поймать его бы и распять,
Чтобы не тешилось злоречье.
XXII
Я шевалье дю Ге[31] свой «Шлем»[32]
В употребленье предлагаю,
А страже, что в ночную темь
По лавкам рыскает, хватая
Воров повсюду, завещаю
Фонарь в проулке Пьер о Ле.
Себе «Три лилии»[33] желаю,
Коль снова окажусь в Шатле.
XXIII
Перне Маршан, бастард дю Барра[34],
Фигура эта всем знакома, –
Хозяин ходкого товара,
Ему дарю я стог соломы –
Пусть стелет под грехи Содома,
Иначе сводник записной
Просить на хлеб из дома к дому
Пойдет с протянутой рукой.
XXIV
Шоле[35] и Лу[36], что слышат чутко,
Где что запело, заклохтало,
Дарю отбившуюся утку, –
Им на двоих одной не мало.
А чтоб хозяйка не видала,
Дам плащ монашеский до пят,
Щепы чуть-чуть, гороха, сала
И каждому пинок под зад.
XXV
Подвигнут истым состраданьем,
Трем малышам[37], кто гол и наг,
Указанным в предуказанье,
Лишенным всех житейских благ
И беззащитным, как червяк,
Распоряжусь, чтоб все им дали –
Хотя бы зиму кое-как
Бедняжки перезимовали.
XXVI
Мои несчастные сиротки –
Вот Госсуэн, Марсо, Лоран.
Нет ни родителей, ни тетки,
Богатство их – дырявый жбан.
Таков удел им черный дан.
Так пусть же все вдруг станет
Белым: вино, подливка, пармезан,
Когда душой расстанусь с телом.
XXVII
Я, преисполнен состраданья,
Судьбою клириков задет,
Мое им завещаю званье,
Что дал мне Университет,
Чтобы избавить их от бед, –
Недаром же учились в школах!
Сама Природа вопиет,
Коль вижу нищих их и Голых.
XXVIII
Гийом Котен, Тибо Витри[38],
Два юных, бедных латиниста,
Тихони, – хоть рукой бери!–
Поющие так голосисто.
Им завещаю – дело чисто!–
И дом и спор Гийо – Гельдри[39]:
Получат долг и в финансисты
Вдруг выскочат, того смотри!
XXIX
С клюкой епископского сана
Дарю им «Посох»[40] непременно
Из переулка Антуана
И каждый день воды из Сены.
А всем страдающим от плена
В тюрьме, как будто птичка в клетке.
Дарю я зеркало на стену
И взгляд тюремщицы-кокетки.
XXX
Больницам завещаю рамы,
Что пропускают только мрак,
И тем, кто спит под лавкой прямо,
Под глаз огромнейший синяк.
Пусть свищут с голоду
В кулак больные, немощные плотью,
Здесь каждый сир, почти что наг –
Не прикрывают тел лохмотья.
XXXI
О благе всех людей радея,
Волос последние клоки
Я завещаю брадобрею,
Башмачнику же – башмаки,
Тряпичнику – все лоскутки,
Оставшиеся от одежды.
И цены им не велики,
Совсем не те, что были прежде.
XXXII
Я завещаю братьям нищим[41],
Бегинкам[42], Божьим дочерям[43][44]
Все сладости, что мы отыщем
В тавернах и по кабакам.
А вместе с этим право дам –
Пятнадцать Предзнаменований
Пускай толкуют по углам,
Протягивая к людям длани.
XXXIII
Гард[45], бакалейщик круглолицый, –
Ему я «Ступку золотую»[46]
Дарю, чтоб он толок горчицу,
А Мавр святой[47] – клюку кривую
Как пест. Кто вверг меня в сырую
Тюрьму, пускай святой Антоний
Того огнем[48] спалит вчистую
И безо всяких церемоний.
XXXIV
Марбёфу[49] будет дар отличный,
Как Николаю де Лувьё[50], –
Обоим В скорлупе яичной
Дарю монетное старьё,
А вот хранителю Гувьё[51],
Консьержу Пьеру Руссевилю,
Чтоб знал, что дать, экю-дубьё[52], –
Их Принцы дураков дарили.
XXXV
Пока я в добром настроенье
Предуказанья составлял,
Как и всегда, к богослуженью
Вечерний колокол призвал.
Он о спасении вещал,
Что предрекает Анжелюс[53],
И я писание прервал,
Решивши тут же: помолюсь.
XXXVI
Вдруг что-то сделалось со мною,
Сознанье разом мне затмило,
Но было не вино виною;
То Дама-Память все взмутила
И вновь в укладке разместила
С набором средств необходимых,
Чтоб суть постичь возможно было
Понятий истинных и мнимых:
XXXVII
Условия формированья,
Оценочные означенья,
Взаимопреобразованья,
Отождествленья и сравненья.
От этого столпотворенья
Любой лунатиком бы стал
Иль спятил. Я сие ученье
У Аристотеля читал.
XXXVIII
Но тут чувствительность проснулась
И вспыхнуло воображенье,
Жизнь снова к органам вернулась,
И самый главный, что в забвенье
Поник, почуял возбужденье
И перестал свисать устало,
Чтоб чувств единое стремленье
Наглядным перед всеми стало.
XXXIX
Когда же я пришел в сознанье
И вновь обрел былые силы,
Решив кончать предуказанья,
Заметил – стали льдом чернила.
Свеча потухла, печь остыла,
И нечем вздуть мне огонек.
Я, завернувшись в то, что было,
В потемках нацарапать смог:
XL
Под сим и подпись проставляю –
Достопочтенный мэтр Вийон.
По виду как метла живая,
Инжира, фиг не ведал он,
Как и шатров, так и знамен.
Своим друзьям он завещает
Зажатый в кулаке биллон[54],
И этот грош Вот-вот растает.
Год пятьдесят шестой пошел
Я, Франсуа Вийон, школяр,
Сжав зубы и трудясь, как вол,
Решил: коль есть он, Божий дар,
Отдай ему сердечный жар, –
Так римлянин Вегеций[2] учит,
Иначе горький перегар
Надежд несбывшихся замучит
К нам приближалось Рождество,
Когда все волки ветром сыты,
Когда в округе все мертво
И ставни наглухо закрыты
Я, глядя на огонь сердито,
Решил немедленно сломать
Любовную тюрьму, где скрыто
Был сердцем вынужден страдать
На то решился потому.
Что, хоть и кошка между нами
Не пробегала, смерть саму
Она своими же руками
Готовит мне. Под небесами
Молю я всех богов любви:
Пусть отомстят коварной даме
И скрасят горести мои.
А я ведь принимал как дар,
Улыбки, ласковые взгляды,
Пылал любви моей пожар,
Впивал я ложные услады,
Но белой лошадью парада
Все это было. Я убит.
Мне все сменить на свете надо,
Пусть сердце в дом иной стучит
Меня поймал лукавый взгляд
Той, кто безжалостно играет.
Хоть я ни в чем не виноват,
Она мне гибели желает,
Не длит мне жизнь, а обрывает –
Бежать, бежать – одно спасенье!
Живые связи разрушает,
Не слушая мои моленья.
Чтоб избежать беды, сбегаю,
Мне лучше скрыться с глаз долой.
Прощай! В Анжер я уезжаю,
Поскольку хоть чуть-чуть со мной
Делить не хочешь рай земной.
Отныне мертвый я скиталец,
Среди возлюбленных – святой,
Среди любовников – страдалец.
Сколь ни страдать мне от разлуки,
Бежать я должен навсегда,
Взывать с колен, тянуть к ней руки
Других настанет череда.
Еще селедка никогда такой не
Вызывала жажды!
О горькая моя беда!
Господь, помилуй хоть однажды!
Поскольку должен уезжать, –
А доведется ль возвратиться? –
Я не из стали и, как знать,
Что может в жизни приключиться.
Кто знает, сколько жизнь продлится,
А смерть – продление изгнанья.
Коль скоро должен удалиться,
Оставлю я предуказанья.
Во имя Господа Отца,
И Сына, и Святого Духа,
Чьей милостью не до конца
Все прибирает смерть-старуха,
Гром славы, а не показуху
Гийому откажу Вийону[3]
(Она уже достигла слуха),
А с ней шатер мой и знамена.
Той, о которой речь была,
Из-за кого иду в изгнанье,
Которая, как гений зла,
Не испытала состраданья,
Отдам я сердце на прощанье,
Пусть мертвое его хранит,
А козни все и злодеянья
Ей, верно, сам Господь простит.
За ними вслед Итье Маршану[4],
К кому привязан всей душой,
Иль Жану ле Корню[5], горлану,
Я обещаю меч стальной.
В закладе он за золотой.
Так вот, согласно повеленья,
Пусть выкупят подарок мой,
Отдавши ливр за сохраненье.
А Сент-Аману[6] подарю
Я «Лошадь белую», «Мула»,
Брильянт свой откажу Бларю[7],
А с ним и «Пегого осла»[8].
Каноникам, что столько
Зла от Кармелитской буллы[9] знали,
Желаю, чтобы жизнь текла
Под знаком старых Декреталий.
Вале Роберу[10], кто во тьме
Парламента строчит законы,
Хотя в них сам ни бе ни ме,
Предуказую без препоны
Мои забытые кальсоны
Извлечь из дома Трюмильер[11]
И водрузить их как корону
На душку Жанну да Мильер[12].
Поскольку он к среде почтенной
Принадлежит, ему б пристало
Подарок сделать вдохновенный,
Коль своего ума так мало.
И мне такая мысль запала:
Раз он, сундук, умом не ярок,
Ему бы Мальпансе[13] прислало
«Искусство памяти»[14] в подарок.
Чтоб обеспечить жизнь Роберу,
Просить придется об услуге
Моих родителей, к примеру,
Продать железную кольчугу.
Заботясь о ближайшем друге,
Я завещаю: пусть, собака,
Владеет лавочкой в округе
Достопочтенного Сен-Жака[15].
Кардону Жаку[16] быть с обновой.
Подарок мой весьма красивый:
Перчатки, плащ до пят шелковый
И желудь, выращенный ивой.
Да будет жизнь его счастливой:
Винный погреб не скудел,
Чтоб каждый день был гусь с подливой
И сто забот, чтоб не жирел.
Де Монтини[17], как дворянину,
Трех лучших гончих завещаю.
Рагье[18] я после смерти выну
Сто франков, но предупреждаю,
Что эту сумму не включаю
Я в то, чем обладать могу.
Родных же я не разоряю
И не желаю быть в долгу.
Я завещаю де Грини[19]
Охрану славного Нижона[20]
И больше, чем де Монтини,
Собак. И весь Бисетр[21] по склону
Рассыпанный. А вот Мутону[22]
Дам троехвостку от чесотки
И право спать, блюдя законы,
Засунувши ступни в колодки.
Отдам Папенов водопой[23]
Рагье[24] – не может быть в излишке
Вода, где заняты едой,
А я ему «Сосновые шишки»[25]
Дарю кабак, уважь страстишки!
Когда на двор и глянуть зябко,
Сядь к камельку в своем плащишке, –
Как говорят, по Сеньке шапка.
Мотену[26] с Басанье[27] за бденье
Желаю милостей сеньора,
Который преисполнен рвенья
Искоренить повсюду вора.
Дарю я также прокурору
Фурнье[28] сандальи, опахало, –
У нас морозы грянут скоро,
Так вот, чтоб тело отдыхало.
Вот Жан Труве[29], мясник, питух,
Ему хочу барашка дать
И плеть, пусть отгоняет мух
С «Быка», допрежь его продать.
«Корову», как могу понять,
Унес виллан, взвалив на плечи[30].
Поймать его бы и распять,
Чтобы не тешилось злоречье.
Я шевалье дю Ге[31] свой «Шлем»[32]
В употребленье предлагаю,
А страже, что в ночную темь
По лавкам рыскает, хватая
Воров повсюду, завещаю
Фонарь в проулке Пьер о Ле.
Себе «Три лилии»[33] желаю,
Коль снова окажусь в Шатле.
Перне Маршан, бастард дю Барра[34],
Фигура эта всем знакома, –
Хозяин ходкого товара,
Ему дарю я стог соломы –
Пусть стелет под грехи Содома,
Иначе сводник записной
Просить на хлеб из дома к дому
Пойдет с протянутой рукой.
Шоле[35] и Лу[36], что слышат чутко,
Где что запело, заклохтало,
Дарю отбившуюся утку, –
Им на двоих одной не мало.
А чтоб хозяйка не видала,
Дам плащ монашеский до пят,
Щепы чуть-чуть, гороха, сала
И каждому пинок под зад.
Подвигнут истым состраданьем,
Трем малышам[37], кто гол и наг,
Указанным в предуказанье,
Лишенным всех житейских благ
И беззащитным, как червяк,
Распоряжусь, чтоб все им дали –
Хотя бы зиму кое-как
Бедняжки перезимовали.
Мои несчастные сиротки –
Вот Госсуэн, Марсо, Лоран.
Нет ни родителей, ни тетки,
Богатство их – дырявый жбан.
Таков удел им черный дан.
Так пусть же все вдруг станет
Белым: вино, подливка, пармезан,
Когда душой расстанусь с телом.
Я, преисполнен состраданья,
Судьбою клириков задет,
Мое им завещаю званье,
Что дал мне Университет,
Чтобы избавить их от бед, –
Недаром же учились в школах!
Сама Природа вопиет,
Коль вижу нищих их и Голых.
Гийом Котен, Тибо Витри[38],
Два юных, бедных латиниста,
Тихони, – хоть рукой бери!–
Поющие так голосисто.
Им завещаю – дело чисто!–
И дом и спор Гийо – Гельдри[39]:
Получат долг и в финансисты
Вдруг выскочат, того смотри!
С клюкой епископского сана
Дарю им «Посох»[40] непременно
Из переулка Антуана
И каждый день воды из Сены.
А всем страдающим от плена
В тюрьме, как будто птичка в клетке.
Дарю я зеркало на стену
И взгляд тюремщицы-кокетки.
Больницам завещаю рамы,
Что пропускают только мрак,
И тем, кто спит под лавкой прямо,
Под глаз огромнейший синяк.
Пусть свищут с голоду
В кулак больные, немощные плотью,
Здесь каждый сир, почти что наг –
Не прикрывают тел лохмотья.
О благе всех людей радея,
Волос последние клоки
Я завещаю брадобрею,
Башмачнику же – башмаки,
Тряпичнику – все лоскутки,
Оставшиеся от одежды.
И цены им не велики,
Совсем не те, что были прежде.
Я завещаю братьям нищим[41],
Бегинкам[42], Божьим дочерям[43][44]
Все сладости, что мы отыщем
В тавернах и по кабакам.
А вместе с этим право дам –
Пятнадцать Предзнаменований
Пускай толкуют по углам,
Протягивая к людям длани.
Гард[45], бакалейщик круглолицый, –
Ему я «Ступку золотую»[46]
Дарю, чтоб он толок горчицу,
А Мавр святой[47] – клюку кривую
Как пест. Кто вверг меня в сырую
Тюрьму, пускай святой Антоний
Того огнем[48] спалит вчистую
И безо всяких церемоний.
Марбёфу[49] будет дар отличный,
Как Николаю де Лувьё[50], –
Обоим В скорлупе яичной
Дарю монетное старьё,
А вот хранителю Гувьё[51],
Консьержу Пьеру Руссевилю,
Чтоб знал, что дать, экю-дубьё[52], –
Их Принцы дураков дарили.
Пока я в добром настроенье
Предуказанья составлял,
Как и всегда, к богослуженью
Вечерний колокол призвал.
Он о спасении вещал,
Что предрекает Анжелюс[53],
И я писание прервал,
Решивши тут же: помолюсь.
Вдруг что-то сделалось со мною,
Сознанье разом мне затмило,
Но было не вино виною;
То Дама-Память все взмутила
И вновь в укладке разместила
С набором средств необходимых,
Чтоб суть постичь возможно было
Понятий истинных и мнимых:
Условия формированья,
Оценочные означенья,
Взаимопреобразованья,
Отождествленья и сравненья.
От этого столпотворенья
Любой лунатиком бы стал
Иль спятил. Я сие ученье
У Аристотеля читал.
Но тут чувствительность проснулась
И вспыхнуло воображенье,
Жизнь снова к органам вернулась,
И самый главный, что в забвенье
Поник, почуял возбужденье
И перестал свисать устало,
Чтоб чувств единое стремленье
Наглядным перед всеми стало.
Когда же я пришел в сознанье
И вновь обрел былые силы,
Решив кончать предуказанья,
Заметил – стали льдом чернила.
Свеча потухла, печь остыла,
И нечем вздуть мне огонек.
Я, завернувшись в то, что было,
В потемках нацарапать смог:
Под сим и подпись проставляю –
Достопочтенный мэтр Вийон.
По виду как метла живая,
Инжира, фиг не ведал он,
Как и шатров, так и знамен.
Своим друзьям он завещает
Зажатый в кулаке биллон[54],
И этот грош Вот-вот растает.
Завещание
I
В год моего тридцатилетья
Свалился на меня позор,
Хоть никого не мог задеть я,
Умом не туп и не остер,
Но оговор и приговор
Шли от Тибо де Оссиньи[55] –
Он власть свою на все простер,
Включая помыслы мои.
II
Мне не каноник, не сеньор,
Я у него не в услуженье,
За что, не знаю до сих пор,
Оказывать ему почтенье.
Ему не раб, но в заключенье
Меня он вверг на хлеб с водой.
Ему б такое обращенье,
Как обращался он со мной.
III
Возможно, скажет кто-нибудь,
Что я проклятья извергаю,
Ответить поспешу: ничуть,
Его совсем не проклинаю
И только одного желаю:
Как был он милостив со мной,
Пусть будет с ним Хозяин рая,
С его и телом и душой.
IV
Ко мне епископ был жесток.
Я это не живописую,
Но я хочу, чтоб вечный Бог
С ним тоже вел игру такую.
Прощать врагам – так Церковь всуе
Твердит. Но свой позор и стыд
На суд Господен отдаю я:
Кто виноват, пусть Бог решит.
V
Я ж за епископа молюсь,
Как за Котаровы раденья[56],
Но не по книге[57] – наизусть,
По лености моей до чтенья.
А как подобные моленья
Сыны Пикаровы творили,
Коль он горит от нетерпенья,
Узнает пусть в Дуэ и в Лилле.
VI
А если знать он пожелает,
О чем прошу в молитве той,
Пускай Псалтирь он почитает,
Останется доволен мной:
Когда беру Псалтирь простой,
А не сафьяновый совсем,
Всегда читаю стих седьмой[58],
Раскрыв на «Deus laudem».
VII
И к Сыну Божьему, Христу,
Летят мои мольбы живые,
Чтоб воплотил молитву ту,
Ведь Он в минуты роковые
Меня спасает не впервые,
Не в первый раз утишит боль.
Прославлен будь Христос, Мария
И добрый Франции король.
VIII
Достоинств Якова ему
Довольно отпустил Всевышний,
По благородству и уму
Воскрес в нем Соломон давнишний.
Не обойден он славой пышной,
Даны ему краса и сила,
Да будет ко всему не лишним
Ему и век Мафусаила.
IX
Пускай двенадцать сыновей
Из лона королевы выйдет,
Красавцев царственных кровей,
И пусть он радостно увидит:
Богатыри – всяк в Карла выйдет,
Отвагой – каждый Марциал[59].
И жизнь его пусть не обидит,
И рай предстанет как финал.
X
Не волочу почти что ног –
Такую слабость ощущаю,
Но все же так, как дал мне Бог,
И ум и память сохраняя,
Я завещанье составляю,
Блюдя законы неуклонно,
Свою в нем волю излагаю, –
Оно единственно законно.
XI
Шестьдесят первый год. Пишу
Я из тюрьмы освобожденный
Добрейшим королем. Спешу
Воспользоваться возвращенной
Мне снова жизнью. Возрожденный,
Опять я начинаю жить.
Признательностью вдохновленный,
Его лишь буду я хвалить.
XII
Вполне понятно, после слез,
Стенаний, жалоб и рыданий,
Тех болей, что я перенес
За эти месяцы страданий,
Мой ум открыт для состраданий.
Не знаю, вы меня поймете ль,
Но, пишет автор толкований[60],
Так полагал и Аристотель.
XIII
Хоть был я на вершине бед,
Блуждал во тьме, с мошной не знаясь,
Христос, что сам пошел вослед
В Еммаус бредшим, спотыкаясь,
Мне указал: не сомневаясь,
Иди – там принимают всех.
Бог всех прощает, коль раскаясь
Придешь, каким бы ни был грех.
XIV
Я – грешник, это признаю,
Но Бог мне смерти не желает.
Он хочет: всякий жизнь свою
Добром пусть кончит, кто как знает,
Но, если грешник умирает,
Беднягу милосердный Бог
На покаянье подвигает,
Чтоб он спастись душою мог.
XV
«Роман о Розе»[61] благородный
Нам всем советует вначале,
Чтоб сердцу в юности свободной
Грехи случайные прощали,
А то бы мы не доживали
До старости… Благой совет!
Но все враги мои едва ли
Хотят, чтоб жил я много лет.
XVI
Когда бы смерть моя полезной
Была чуть-чуть для всех людей,
Поверьте, сам рукой железной
Порвал бы нить судьбы своей.
До сей поры от юных дней
Я сам не замышлял плохого,
Так что погибелью моей
Не потрясу ничьи основы.
XVII
Царь Александр когда-то правил[62].
Однажды некто Диомед
За полное попранье правил
Был пойман и поставлен пред
Царем, чтобы держать ответ.
Разбойник по рукам был связан.
К пиратам снисхожденья нет –
Он смертью должен быть наказан.
XVIII
– Ты что Заделался пиратом?–
Так Македонский вопрошал. –
За что меня ругают катом?–
Ему разбойник отвечал. –
За то, что мой кораблик мал?
В распоряжении моем
Будь армия и арсенал,
И я бы стал, как ты, царем.
XIX
Что делать! Такова судьбина
Моя, а против не попрешь.
Изменчива, коварна к сыну,
Но все ж ее не обойдешь.
Быть может, ты меня поймешь,
Сообразив, что значит бедность.
Тут будет старый стих хорош:
Ни нищий сохраняет верность.
XX
Прослушав молча речь такую,
Царь Александр пообещал: –
Я дам тебе судьбу другую !–
И сделал тут же, как сказал.
Нет, языком он не трепал,
Он был мужчина настоящий.
Валерий так повествовал,
Знаток истории блестящий.
XXI
О, если б Бог судил с другим
Мне Александром повстречаться,
Чтоб понял он, путем каким
Я смог в злодеях оказаться.
Я б сам с собой смог разобраться
И от стыда сгореть готов, –
Нужда велит со злом спознаться
И гонит волка из лесов.
XXII
Грущу о юности своей,
Что незаметно миновала,
Хоть жил я многих веселей,
Покуда старость не настала,
Шла не пешком и не скакала,
Вдруг неожиданно совсем
Вспорхнула птицей и пропала,
Меня оставивши ни с чем.
XXIII
Она прошла, а я остался,
Беду и горе претерпевший,
С умом и знанием расстался,
Как ежевика, почерневший,
Богатств, доходов не имевший
И даже средь родных изгой,
Семейным долгом пренебрегший
Творить добро и чтить покой.
XXIV
Но не боюсь я обвиненья
В том, будто б сладко ел и пил.
За плотские увеселенья
Не так я дорого платил,
Чтобы кого-то разорил.
И вывод, думаю, несложен:
Уж если кто не согрешил,
Тот и винить себя не должен.
ХХ
Да, это правда – я любил.
Влюбляться буду я и впредь.
Когда ж угас сердечный пыл
И сыт к тому ж всего на треть,
Ну, как тут от любви гореть?
Чтоб думать о любовной ласке,
В таверне надобно сидеть, –
От живота зависят пляски
XXVI
О Боже, в юности шальной
Учился б я и чтил порядки,
То нынче, как любой другой,
Имел бы дом и спал в кроватке.
Но лавры не казались сладки
Примерного ученика, –
С локтей давно не сходят латки,
Пишу, а на сердце тоска.
XXVII
Экклесиаста слово знамо:
«О, вьюнош, в юности своей
Ты веселись!» Я слишком прямо
Его воспринял с юных дней.
Но вот все чаще, все острей,
И это, видно, неспроста,
Звучат слова, что в жизни сей
«И юность с детством – суета»
ХХVIII
Мои денечки пролетели.
Об этом Иов так изрек:
Когда ткачи соломой в деле
Горят и мечется челнок,
Глядь, холст готов и рвут уток,
О прочем не подумав даже.
И я боюсь: вот стукнет срок,
И смерть порвет тугую пряжу.
XXIX
Где кавалеры записные,
Которых раньше я знавал,
Кто песни распевал лихие
И бодро языком трепал
Наедине иль прямо в зал?
Всем тем, кто спит на смертном ложе,
Хочу, чтоб рай укрытьем стал,
А тех, кто жив, помилуй Боже!
XXX
Кто вышел в люди, слава Богу,
И стал сеньор иль господин,
Кто нищ и гол, живет убого,
Ест хлеб глазами лишь с витрин:
Кто ищет устриц средь глубин,
Того прельстила и скуфья,
Иль Бенедикт[63], иль Целестин[64], –
У каждого стезя своя.
XXXI
Коль сам Господь велел сеньорам
Достойно проживать в покое,
Не мне на них глядеть с укором,
Я, промолчав, глаза закрою.
Всем нищим счел я за благое
Навеки подарить терпенье,
А кто ни то и ни другое,
Тем хлеб, соленья и варенья.
XXXII
Для них просверлят дырку в бочке,
Сготовят соус, крем собьют,
Вкрутую, всмятку и в мешочке –
Они любые яйца жрут.
Они не каменщики тут,
Кто тяжко вынужден трудиться,
Но вовсе не почтет за труд
Без виночерпия напиться
XXXIII
Я честно вынужден признать
Излишним это отступленье
Не мне проступки порицать,
Не мне карать за преступленья.
Совсем не суд мои сужденья, –
Хочу, чтоб всяк об этом знал.
Христу возносят восхваленья, –
Что написал, то написал[65].
XXXIV
Оставим монастырь как есть
И о другом поговорим:
Не каждый мнит, что ряса – честь,
Не всяк придет в восторг от схим.
Вот мы, несчастные, дерзим,
Бедняк готов поднять кулак,
И коль про то не говорим,
Не значит, что не мыслим так.
XXXV
Как я родился бедняком,
Так нищим и живу сейчас.
Отец мой не был богачом,
Ни дед по имени Орас.
Травить оленей – не для нас,
И камень на могиле скромной,
Увы, не восхищает глаз
Ни скипетром и ни короной.
XXXVI
Когда терзаюсь нищетою,
Мне сердце тихо говорит:
«Эх, человече, что с тобою,
Ну, ты не Кёр[66] и не набит
Экю, с того и постный вид?
Но лучше, брат, ходить в хламиде,
Чем быть сеньором, что лежит
В гробнице пышной в лучшем виде».
XXXVII
Сеньором быть – кому претит?
Увы, он тоже умирает,
И место, как сказал Давид,
Того, кто был здесь, не узнает,
Мой ум ответственность слагает:
Не грешнику о том судить.
Теолог пусть в вопрос вникает,
Тут надобно провидцем быть.
XXXVIII
Отцову душу Божья сила
Взяла на небо, плоть лежит
Под камнем. Матерь ждет могила,
И сын ее не избежит.
А я, признаюсь вам, на вид
Не вышел ангелочком милым,
И в венчике не заблестит
Моем звезда или светило.
XXXIX
Я знаю: нехристь и священник,
Богач несметный и бедняк,
И честный парень, и мошенник,
Скупец, добряк, мудрец, дурак,
Красавец стройный и толстяк,
И дамы в пышном облаченье,
Что описать нельзя никак,
Все смертны, все без исключенья.
XL
И кто б ни умирал, Елена,
Парис ли, – смерть всегда страданье:
Вступает в сердце желчь мгновенно,
И прерывается дыханье.
Утопит смертный пот сознанье,
И нету никого, кто б мог
Унять предсмертное терзанье
И поручительством помог.
XLI
Смерть в дрожь вгоняет, Боже правый,
Что делает она с тобою!
Вспухают вены и суставы,
Нос виснет клювом над губою.
О тело женское, тугое,
Все совершенство и краса,
Предполагало ль ты такое?
Да, все грядут на небеса!
Баллада о дамах минувших времен[67]
Поведайте, искать в краях каких
Мне Флору[68], Рим сразившую красой
Таис[69], бессмертьем прелестей своих
Алкивиады[70] бывшую сестрой.
А Эхо[71] где, чей голос неземной
Привольно разносил свои напевы
Средь диких скал, над тихою рекой?
Снега времен, давно минувших, где вы?
Где Элоиза[72], что мудрей других
Была, но сделалась причиной злой
Того, что оскоплен был и затих
Пьер Абеляр, позор прикрыв скуфьей?
Где приказавшая в мешок большой
Упрятать Буридана, королева[73],
И в Сене утопить ночной порой?
Снега времен, давно минувших, где вы?
Бланш[74], что была белей лилей земных,
А Берта, что звалась Большой Ступней[75],
Алиса[76], Арембур[77], о сколько их…
Где Жанна[78] из семьи крестьян простой,
Которую в Руане пред толпой
Сжег англичанин, яростный от гнева?
Святая Дева, где они, Бог мой?
Снега времен, давно минувших, где вы?
Не нужно, принц, страдать вам из-за них,
Плодов не ждать от высохшего древа.
И пусть вас не тревожит этот стих:
Снега времен, давно минувших, где вы?[79]
Баллада о сеньорах минувших времен[80]
Из жизни кто уйдет
Калист[81] Был Третьим наречен
И ровно на четвертый год
Сошел, оставив папский трон.
Альфонс[82] покинул Арагон,[83]
Артур[84] – родимую Бретань,
И Карл Седьмой[85] во тьме времен…
Куда девался Шарлемань[86]?
Король шотландцев[87], тот урод,
Что с сатаной был обручен,
Поскольку от виска по рот
Пятном был красным отличен,
Царь Кипра[88] тоже погребен,
Король испанский[89]… (дело дрянь:
Не помню всех его имен)…
Куда девался Шарлемань?
Сколь ни толкуй, но кто живет,
Тот всюду смертью окружен,
И ждет, когда придет черед –
Никто судьбой не обойден.
Все, все умрут – таков закон.
Где Ланселот[90], который брань
Со смертью вел? Скончался он.
Куда девался Шарлемань?
Баллада на старофранцузском языке[94]
И все епископы святые,
Что под покровом стихарей
Епитрахилью взяв за выю,
Чтоб не обжечь руки своей,
Пытались беса гнать взашей,
Скончались, словно клир простой.
Повеял только суховей, –
Все ветер унесет с собой.
Будь император Византии[95]
И золотой кулак имей,
Будь названным святым впервые
Из всех французских королей[96].
Строитель храмов и церквей
Во славу Троицы Святой, –
Ну что с того, что всех славней?
Все ветер унесет с собой.
Дофин Гренобля[97] и иные
Достойнейшие из князей
Доле, Дижона[98], все прямые
Наследники больших семей;
Бери подряд любых людей,
Будь он герольд иль стремянной, –
Все тщетно, сколь ни ешь, ни пей,
Все ветер унесет с собой.
И принцы смертны в жизни сей,
Как всякий человек живой,
Как праведник и лиходей, –
Все ветер унесет с собой.
XLII
Все папы, короли, их дети,
Покинув лоно королев,
Не будут вечно жить на свете,
Землей и паствой завладев.
Жнивьем сменяется посев,
И мне б, разносчику на Ренна[99],
Хотелось, кроху счастья съев,
Смерть видеть честной непременно.
XLIII
Да, этот мир – увы! – не вечен,
Как думает богач-грабитель.
Срок нашей жизни быстротечен,
Всех ждет загробная обитель.
О время – медленный губитель –
Вот славный в прошлом острослов
Давно умам не повелитель,
А слабоумный средь шутов.
XLIV
Ходить с протянутой рукой
Необходимость вынуждает.
С неизъяснимою тоской
Так часто смерть он призывает,
Порой и Бога забывает,
Когда, в отчаянье скорбя,
Законы Божьи отвергает,
Готов разрушить сам себя.
XLV
Он в юности обетованной
Был кавалером, остряком,
Но, ставши старой обезьяной,
Он отвратителен во всем.
Он сносен, коль сидит молчком,
Но только приоткроет рот,
Как станет круглым дураком,
Что околесицу несет.
XLVI
А эти женщины, бедняжки[100],
Им хлеба не на что купить,
Поскольку новые милашки
Пришли в постели их сменить.
Зачем так рано их родить
Бог повелел – звучит укор.
Бог не желает говорить:
Проспоришь им, коль вступишь в спор.
Старухе, сожалеющей о поре своей юности[101]
(жалобы прекрасной Шлемницы)
XLVII
Я слышу сетованья той,
Что Шлемницей звалась Прекрасной:
Ей стать бы снова молодой.
Перескажу я стон напрасный:
«Ах, старость, старость! Рок ужасный,
Зачем ты рано так настиг?
И почему рукою властной
Жизнь не прервал мне в тот же миг?
XLVIII
Лишилась власти я верховной,
Дарованной мне красотой:
Купец, писец, отец духовный –
Все трепетали предо мной
И что имели за душой
Беспрекословно отдавали,
Тем завладев, что сброд людской
И увидать мечтал едва ли.
XLIX
Но я отказывала многим
Из-за лукавого мальца.
Зачем жила уставом строгим?–
Но я любила шельмеца,
Все отдавая до конца,
Хотя он был со мной крутенек
И не разыгрывал льстеца –
Меня любил он ради денег.
L
Но растоптать не смог любовь,
Напрасно злобу вызывая.
В постель меня потянет вновь
И поцелует – забываю
Несчастья тут же и не чаю
Души в злодее. Без помех
Он ластится… Я нежно таю!
А что теперь? Лишь стыд и грех!
LI
Уж тридцать лет, как умер он,
А я вот, старая, седая,
Себя представлю тех времен,
Как выглядела я нагая
(Чем стала я, какой была я!).
Вот на себя смотрю сама:
В морщинах, страшная, худая –
От жалости сойдешь с ума.
LII
Чем стали кудри золотые,
Чем лоб высокий, чистый стал,
И ушки нежные такие,
И взор, который так блистал,
Губ соблазнительный коралл,
И нос ни длинный, ни короткий,
Лица пленительный овал
И ямочка на подбородке?
LIII
Грудь небольшая, но тугая,
И руки гибкие вразлет,
Сулящие объятья рая,
Упругий, бархатный живот
И бедра, для любви оплот,
Когда она на спину ляжет,
И в сад восторгов тайный вход,
Укрытый между крепких ляжек?
LIV
Седой колтун, на лбу морщины,
Потух вскипавший смехом взгляд,
Тот, от которого мужчины
Сгорали дружно все подряд.
Повисший нос стал крючковат,
В ушах торчит щетина грубо,
И щеки дряблые висят,
Усохли сморщенные губы.
LV
Красы девичьей нет в помине!
Увял лица молочный цвет
И плеч округлых нету ныне.
А груди как? Пропал и след,
Все сморщилось – один скелет.
Вход в сад любви – фи!– не для ласки.
Упругих ляжек больше нет –
Две дряблых, сморщенных колбаски.
LVI
Так дуры, старые, глухие,
Жалея горько о былом,
Мы вспоминаем дни былые
На корточках перед костром,
В котором мы очески жжем,
Что, ярко вспыхнув, гаснут скоро…
Пылали тоже мы огнем –
Таков людской удел без спора».
Баллада-поучение прекрасной Шлемницы веселым девицам
Перчаточница, ты была
Моей усердной ученицей,
Ты, Бланш-Башмачница, слыла
Средь школяров своей девицей.
Есть еще время порезвиться.
Не надо быть с мужчиной гордой,
Ведь на старуху кто польстится, –
Хожденья нет монете стертой.
Колбасница, ты в плен брала
Своим искусством танцовщицы,
Не одного с ума свела
И Гийомета-Кружевница!
Но скоро лавочке закрыться –
Где ж торговать с помятой мордой.
К кюре в кухарки подрядиться
Останется монете стертой.
Жанетта-Шляпница, смела
Будь, чтоб со свободой не проститься.
Катрин-Пирожница, мила
Останься, чтоб не очутиться
Одной, прогнав мужчин. Случится
Жить и в опале, словно мертвой:
Любовь не чтит морщин на лицах
Хожденья нет монете стертой
Девицы, что со мной творится,
Вам надобно усвоить твердо:
Никто владеть мной не стремится
Хожденья нет монете стертой.
LVII
Вот вам урок! Преподала
Его отцветшая девица.
Она красавицей была,
Какой нельзя не соблазниться.
А написал сию страницу
Фремен, мой писарь[102]. Будь охаян,
Коль сочинил он небылицу.
Ведь по слуге судим хозяин.
LVIII
Что за опасности, я знаю.
Таит любовное желанье…
Я порицанья принимаю
За то, что говорю: «Вниманье!
Смотри: двуличные созданья
К любви внушают отвращенье,
Вкусишь и страха содроганье
От их дурного поведенья».
LIX
Когда за деньги любят нас
И всех подряд, то это значит,
Что вся любовь всего на час:
Смеются девки, деньги плачут.
Все норовят поймать удачу,
Но рыцарь, – упаси Господь, –
Он к благородной даме скачет,
А не в кабак, где тешат плоть.
LX
Уже предвижу: скажет кто-то,
Что я его не убедил.
Я б поддержал его охотно,
Когда б он твердо заявил,
Что укрощать любовный пыл
Потребно лишь в пристойном месте.
Я б знать хотел: когда лишил
И кто девиц врожденной чести.
LXI
Все были честными вначале,
Никто б не мог их оскорбить.
Но вот любовью воспылали,
Ведь каждой довелось любить
Слугу ль, монаха, может быть,
Кто оказался благосклонней,
Чтоб пламя плоти потушить,
Каким горел святой Антоний[103].
LXII
Дружки, знакомые с Декретом[104],
Конечно, пламенную связь
Держали строго под секретом,
Ни с кем любовью не делясь.
Хоть эта связь оборвалась,
Постель девица снова стелет –
Любвеобилью поддалась:
Одну любовь на многих делит.
LXIII
Что их влечет? Я полагаю
(Дам не желая оскорбить):
Природа женская такая –
Живой любовью всех любить.
К тому могу лишь повторить,
Как в Реймсе говорят и в Лилле:
Втроем того не сотворить,
Что вшестером мы сотворили.
LXIV
Презрен любовник-простофиля,
А дамы, упорхнув без слов,
Сполна обманом заплатили
За восхищенную любовь.
Непрочны верность и альков,
А тем, кому предел мечтаний –
Амуры, шпаги, своры псов, –
За миг услады тьмы терзаний.
Двойная баллада[105]
Пускай кружат вас увлеченья,
Пусть праздник, карнавал гремит,
Оно наступит, пресыщенье,
Ведь голова у всех болит.
Страсть даже мудрых оглупит:
Сам Соломон с умом расстался,
Самсон, ослепший, с толку сбит, –
Блажен, кто страсти не поддался.
Пастух Орфей, любитель пенья
И флейты, низошел в Аид,
Где у ворот для устрашенья
Четырехглавый пес[106] сидит.
Нарцисс, тот в воду все глядит,
Он так собой залюбовался,
Что, глядь, и сам водой покрыт, –
Блажен, кто страсти не поддался.
Сарданапал, в свои владенья
Преобразивший даже Крит,
Влюбившись, в женском облаченье
Средь юных дев и сам парит.
Пророк мудрейший, царь Давид,
Босою ножкой так прельщался,
Что даже Бог дывал забыт, –
Блажен, кто страсти не поддался.
Позорное кровосмешенье
Амнон, несчастный содомит,
Свершил в порыве вожделенья:
С Фамарь, родной сестрой, накрыт,
За что и сам он был убит.
С главой Креститель распрощался,
Поскольку Ирод пляски чтит, –
Блажен, кто страсти не поддался.
За любострастное влеченье
И я, бедняга, был избит,
Как холст вальком, без сожаленья.
Катрин Воссель[107] за весь мой стыд
Ответить, верно, надлежит.
В тот миг Ноэль[108] там оказался,
Он плакать был готов навзрыд, –
Блажен, кто страсти не поддался.
Ужели юношу презренье
От юной девы отвратит?
Тому не быть! Пусть хоть сожженье
Ему, как колдуну, грозит,
Ведь девы слаще, чем бисквит,
Хоть каждый в дураках остался,
Кого прельщал их внешний вид, –
Блажен, кто страсти не поддался.
LXV
Когда бы та, кому служил
Так искренне, без размышлении.
Из-за которой пережил
Такое множество мучений,
Страданий, бед и огорчений.
Сказала сразу, что на свете
Дороже ей, я б без сомнений
Любовные порвал бы сети.
LXVI
Но что бы ни посмел сказать.
Все выслушать была готова
И не пыталась возражать
Против желания любого.
Шепнешь, бывало, только слово,
Она ответит, хоть и черство.
Ну, где тут было ждать дурного.
Как угадать, что все притворство.
LXV
Приняв меня за дурака,
Она настойчиво внушала,
Что пепел – якобы мука,
Свечной нагар – оплыв металла.
Скуфья монаха шляпой стала.
Туз – тройкой. Этакая ложь
Меня, лаская, окружала –
С ней пальцем в небо попадешь.
LXVIII
Не небо, а сковорода,
Повисли тучи волчьей шкурой,
Не хлебный колос – лебеда,
И не денница – вечер хмурый.
Вином вывал напиток бурый,
А катапульта – ветряком,
Аббат с расплывшейся фигурой
Совсем молоденьким пажом.
LXIX
Меня безбожно предавали,
Я часто целовал замок,
Водили за нос, и едва ли
Кто, убегая со всех ног,
Как я, надеть штаны бы смог.
А сам он, испытав такое,
Уж непременно бы нарек
Меня возлюбленным изгоем.
LXX
Все вдребезги, гори огнем!
Любовь я проклял как крамолу –
Из-за нее пред Судным днем
Мне быть и холодну и голу.
Под лавку сунул я виолу,
Я с ней расстался навсегда.
В толпе любовников веселой,
Клянусь, не буду никогда.
LXXI
Любовь я по ветру пустил,
Кто полн надежд, гонись за нею.
Я своему по мере сил
Призванью следовать посмею.
А если спросят, как злодея,
За что любовь он отрицает,
Тем я отвечу, не робея:
«Все скажет тот, кто умирает!»
LXXII
Жду смерти я в тоске и страхе
И с белой пеной на губах.
Плююсь: вот-вот придут монахи,
Чтоб утащить мой жалкий прах.
Я для Жанет[109] не вертопрах –
Калека, бывший на войне.
По думам, быть мне в стариках,
Хоть я еще петух вполне.
LXXIII
Скажу я Так Тибо[110] спасибо
За то, что щедро воду лил,
За яму, не за небо, ибо
Меня в ней на цепь посадил
И долго грушами кормил[111].
Все помню, но душа щедра:
Хочу, чтоб тоже получил
Он за свое… et cetera.
LXXIV
Ни служащих его, ни слуг
Не осуждаю я нимало.
Мне всяк из них любезный друг,
И мне хулить их не пристало.
Робер[112], к примеру, добрый малый,
Ему ль обиды предъявлю!
Как любят Господа менялы,
Я эту троицу люблю.
LXXV
Я помню: выдержав беду,
Готовясь к долгому изгнанью,
Я в пятьдесят шестом году
Писал свои предуказанья,
Которые как завещанье
Распространил какой-то Каин,
То было лишь его желанье –
Не всяк трудам своим хозяин.
LXXVI
Я и не мыслю отменить
Все прежние распоряженья,
Пускай пришлось бы заложить
Мне все угодья и владенья.
Барр[113], он достоин поощренья:
Ему дарю к соломе мат,
Пригодный для совокупленья, –
Пускай колени не дрожат.
LXXVII
Кому-нибудь заветной доли
Не хватит вдруг. Рекомендую
Во исполненье моей воли
Идти к наследникам. Дарую
Им все, включив кровать большую.
Пусть отдадут! – так и скажи.
А я их всех поименую:
Маро, Провен, Робэн, Тюржи[114].
LXXVIII
В итоге надобно сказать:
Поскольку я распоряженье
Хочу Фремену диктовать
(Он все поймет в одно мгновенье,
Когда не спит), благоволеньем
Никто не будет обойден,
И по французским всем владеньям
Рескрипт да будет оглашен.
LXXIX
Уж сердце бьется еле-еле,
Чирикать больше нету сил.
Фремен, поближе сядь к постели,
Чтоб челядь тщетно слух вострила.
Возьми бумагу и чернила,
Пиши быстрей, чтоб вскоре стало
Известно, что кому могила
Моя подарит. Вот начало.
LXXX
Во имя и Отца и Сына,
Что Богородицей рожден
И с вечным Духом воедино
Как Бог Отец соединен.
Им род адамов был спасен,
Но вот заслуги никакой
У тех, кто верит, как в закон:
Что всякий умерший – святой.
LXXXI
Все умирают, проклиная,
Все смертны телом и душой.
Душа умрет, в огне сгорая,
Плоть превратится в перегной.
Достойны участи иной
Лишь патриарх или пророк.
Я полагаю, пламень злой
Их задниц праведных не жег!
LXXXII
Когда б спросили: «Что за мненье!
Ведь ты совсем не богослов!
Безумное предположенье!»
Я б отвечал: с Христовых слов
Напомнить притчу я готов:
Богач в аду горит в огне,
А нищий выше облаков,
Над ним, в небесной вышине.
LXXXIII
Но, если б увидал богач,
Как тлеет палец прокаженный,
Мгновенно прекратил бы плач
Про рот, тем пальцем охлажденный.
Кто здесь пропойца забубенный,
Спустивший все, вплоть до обуток,
Там свят: напиток благовонный
Дороговат. Ну, хватит шуток!
LXXXIV
Во имя Девы Пресвятой,
Не окочурившись в пещере,
Мне б кончить текст, начатый мной.
Худой, больной, под стать химере.
Трясучки я, по крайней мере,
По милости ее не знаю.
А про другие все потери
Молчу. Итак, я продолжаю.
LXXXV
Во-первых, Троице Святой
Я душу бедную вверяю
И богородице самой
Свою судьбу препоручаю.
О милости я умоляю
Все девять ангельских чинов:
Положат пусть к Престолу, с краю,
Мой самый лучший из даров.
LXXXVI
Великой Матери-Земле
Свое я завещаю тело,
В нем жиру ровно как в золе,
Ведь столько глада претерпело.
Пускай его хоронят смело –
Прах вечно прахом остается.
Что далеко не отлетело,
На место прежнее вернется.
LXXXVII
Потом Гийому де Вийону,
Кто был мне больше чем отцом, –
На все взирая благосклонно,
Был ласковей, чем мать с сынком,
Вернувшимся в родимый дом,
Всегда в несчастьях выручал,
Из передряг спасал, причем
Сам благодарности не знал.
LXXXVIII
Ему дарю библиотеку
И мой про «Чертов здёх» рассказ,
Что переписан человеком,
Наиправдивейшим из нас,
Ги Табари[115]. Стиль груб подчас.
Но содержания значенье
Искупит неуклюжесть фраз.
И все другие прегрешенья.
LXXXIX
Забыла мать моя родная
Давно и радость и покой
Из-за меня. Ей завещаю
Молитву Деве Пресвятой.
Нам нет защитницы иной,
Чтоб наши утолить печали,
С ней – мы за каменной стеной,
Ведь в замках нас не привечали.
Баллада-молитва Богородице
Владычица над небом и землей,
Всех адских топей и болот Царица,
Дозволь мне к кругу избранных Тобой
Как христианке присоединиться,
Хоть нет заслуг, чтоб ими мне гордиться,
Но милости Твоей благоволенья
В сто крат мои превысят прегрешенья, –
Без них душе прощенья не иметь
И неба не достигнуть, без сомненья, –
Мне с этой верой жить и умереть.
Скажи Христу – ему верна душой,
А прегрешенья – что они? – водица:
Ведь был прощен и Теофил святой[116],
А он ведь с чертом думал породниться.
Прощение Египетской блуднице[117]
Твое же даровало снисхожденье, –
Не дай нам Бог такое знать паденье!
Хранить бы целомудрие и впредь
И, удостоясь таинств причащенья,
Мне б с этой верой жить и умереть.
Для женщины убогой и простой,
Не прочитавшей в жизни ни страницы,
Раи в церкви нарисован: там покой,
Играет всяк на лютне иль цевнице,
В аду ж котел, чтоб грешникам вариться.
Рай – благодать, ад – ужас и мученья,
Так помоги обресть успокоенье,
О Приснодева, ведь должны мы сметь
Свои надежды вкладывать в моленья, –
Мне с этой верой жить и умереть.
Взлелеянный Тобою от рожденья,
Иисус не ведал бы уничиженья;
Лишь только б стать нам, слабым, в утешенье,
Людскую долю вздумал Он терпеть.
Он, Всемогущий, принял смерть, глумленья;
Наш Бог таков – мое такое мненье, –
Мне с этой верой жить и умереть.
ХС
Моя любовь, красотка Роза[118],
Тебе ни сердца, ни печенки
Не подарю. Другая проза
Куда приятней для девчонки –
Кошель, где брякают деньжонки.
Пропащая моя душа,
Пускай висеть мне в петле тонкой –
Ей ни шиша и ни гроша.
XCI
Всего, что хочет, без меня,
Конечно, ей и так хватает.
И жар любовного огня
Мой зад давно не припекает.
Пускай все это исполняет
Мишо, наследник мой, а в мире
Его по кличке Трахаль знают[119],
Он похоронен в Сан-Сатире.
ХСII
Сквитаться наступил черед
Хотя б с Любовью, не со жрицей,
Ведь тщетно ждал почти что год,
Что вдруг надежда возгорится.
Вела ль себя с другим, как львица,
В желанье тело защитить?
Клянусь Марией голубицей,
Смешно об этом говорить.
XCIII
Я Ей балладу посвящаю,
Где с буквой «р» все окончанья.
Вручить ла Барру поручаю,
Когда он встретит на гулянье
То кривоносое созданье,
Ведь у него достанет духа
Спросить без ложного кривлянья:
– Откуда двигаешься, шлюха?
Баллада подруге[120]
Фальшивую красу, что для меня разор,
Радушье ложное: на вид она добра,
А трогать и не смей – всегда стальной отпор,
Назвать я вам решусь у смертного одра.
Сердечность у нее – пустая мишура,
Угрюмо-гордый взгляд как смертный приговор.
А вдруг не для нее Законы Топора,
Зане меня спасет, не ставя то в укор?
Мне б помощи искать, не с ней вступая в спор,
А у других людей – и мне б нашлась нора!
Разумней от нее бежать во весь опор,
Так нет же, мне мила любовная игра!
Ай! Караул!– кричу, а вовсе не «ура».
Ужели мне грозит как грешнику костер!
Где сердоболье, что дороже серебра,
Чтоб бедного спасти, не ставя то в укор?
Все сушит время, все! Красы исчезнет флёр,
И станешь ты сама как темная кора.
Любое тщание вернуть былое – вздор,
Лишь выжив из ума, в грядущем ждут добра.
Остыну я, старик. Ты сморщишься, стара.
Не медли, пей, пока ручей и чист и скор,
И помни, что пройдет счастливая пора, –
Несчастного спаси, не ставя то в укор.
Любвеобильный принц[121] любимого двора,
Хочу чтоб милость ты и на меня простер,
Ведь добрым душам бог внушал, и не вчера:
Несчастного спаси, не ставя то в укор.
XCIV
Затем Итье Маршан[122] идет.
Ему дарил я свой клинок,
Теперь дарю (пускай поет!)
Я рондо ровно в десять строк:
Пропой под лютню: сей стишок
Как «De profundis» по красоткам
Своим, я их назвать бы мог,
Но он вспылит – так буду кротким
Рондо
Зачем с подругой разлучила,
Скажи мне, смерть? На что ты зла?
Зачем безжалостна была?
Ты ярости не утолила?
Ты и меня лишила силы,
Когда невинную свела
В могилу.
Одно нам сердце век служило,
Одно двоим, и жизнь светла
Была, но дева умерла
И жизнь мгновенно превратила
В могилу.
XCV
А следующий Жан Корню[123], –
Ему былое завещанье
На новое переменю –
Он проявлял ко мне вниманье.
Пусть он вступает в обладанье
Мной снятым садом Бурийона,
Все вычистит, починит зданья,
Запоры, крышу – все законно.
XCVI
Раз нет замка – вор и украл
Мотыгу с ручкой от кирки.
И сокол птичку б не догнал.
Чтоб дом блюсти, нужны замки,
А я навесил там крючки,
Но рано вору ухмыляться –
Они достаточно крепки,
Глядишь и ночью пригодятся.
XCVII
Сент-Аманова жена[124],
Которой только Бог прощает
Все, в чем была и есть грешна,
Меня за нищего считает.
Так пусть кобылу получает,
Чтоб парой с «Мерином» была,
А к «Лошачихе» припрягает,
Как мужа, «Рыжего Осла».
XCVIII
Тебе же, сир Эсслен Дени[125],
В Париже ставшему судьею,
Пять бочек доброго ольни,
Что я, рискуя головою,
Спер у Тюржи порой ночною.
Пусть пьет, а тронется умом,
Разбавит пусть вино водою –
Вино не вносит счастья в дом.
XCIX
Мой адвокат Шарьё Гийом[126],
Ему дарю в знак уваженья
Мой меч, укрытый под бельем
(Маршану на обзаведенье
Дарил я то же). В пополненье
Его мошны дарю реал,
На Тампль в каком-то заведенье
Его на мелочь разменял[127].
C
Затем Фурнье, мой прокурор,
Получит щедро по труду.
Неужто в дырке луидор
Радетелю я не найду!
Он отводил всегда беду,
Был справедлив, клянусь Христом!–
Должны мы доброму суду
Всемерно отвечать добром.
CI
Пусть Жак Рагье «Большую кружку»
На Гревской площади возьмет.
Но не дарма, не за полушку –
Четыре кругляша внесет.
Пусть хоть штаны он продает,
Оставив только башмачишки,
А там, как хочет, так и пьет
Под вывеской «Сосновой шишки».
СII
А вот Лувьер и Меребёф, –
Я, уважая их повадки,
Им ни коров и ни быков
Не дам – им только птички сладки.
На мелкую охоту падки,
Имеет каждый по силку –
В них попадают куропатки
Из кухни тетки Мошеку.
CIII
Когда Тюржи меня отыщет,
Плачу за бочки серебром,
Но, чтоб найти мое жилище,
Быть нужно истым колдуном.
Сидеть в Совете городском
Права вручу как сын Парижа.
Крыть пуатийским языком
Обучен парой дев бесстыжих.
CIV
Они по моде разодеты,
Живут в Немож д'Ольгов Платить,
Меж Пуату с Бретанью где-то,
Точнее не определить,
Где довелось им проводить
Деньки свои. А я с ума
Не спятил, чтоб любовь забыть
И указать, где их дома.
CV
А стражнику Рагье, что ночью
Колотит громко в деревяшку,
Желаю я всю жизнь воочью
Вкушать березовую кашку.
Пусть вымажет свою мордашку
Тем, что Байи не хочет жрать,
Фонтан ему заменит фляжку,
Ведь кашу надо запивать.
CVI
Я, Принца дураков и дур
Приветствуя с огромной свитой,
Хочу, чтобы Мишо дю Фур[128],
И красноречьем знаменитый,
И песенкой давно избитой
«Красотка сердца моего»,
Вам послужил. Дурак набитый,
Он там смешон, где нет его.
CVII
Ста двадцати сержантам пешим[129]
В лице Дени Решье с Валеттом[130],
Всегда от рвения горевшим
На страже и зимой и летом,
Чтоб отличить их перед светом,
Шнуры на шею обещаю
Надеть, пеньковые при этом,
Вот конным что дарить – не знаю.
CVIII
Уже вторично Перроне[131],
Сынку побочному ла Барра,
Достойному отца вполне,
Дарю его, согласно дару
Крапленых карт, костяшек пару.
Чтоб на щите их намазюкать,
И лихорадочного жару,
Коль писать он начнет и пукать.
CIX
Я не хочу, чтоб мэтр Шоле[132],
Сбивая бочки и бочата,
Смысл жизни видел лишь в тесле,
Живя и вправду дубовато.
На инструмент свой небогатый
Пусть лучше выменяет шпагу
И с нею как солдат завзятый
Познает доблесть и отвагу.
СХ
Рыботорговцу Жану Лу[133], –
Он человек изящный, тонкий
И обожает дичь к столу, –
Как дар оставлю собачонку.
Она не обойдет сторонкой
Ни птицы на своем пути.
К тому же плащ, чтобы цыпленка.
Припрятав, мог он унести.
CXI
В делах заплечных ювелир,
Маэ[134] – сто гвоздиков гвоздики[135]
Ему дарю, а к ним имбирь;
От похоти слепой и дикий
Пусть в зад воткнет срамную пику,
Сосиску меж окороков,
Да так, что молоко при втыке
Невольно брызнет из сосков.
СХII
Отряду доблестных стрелков
Жана Руи[136] из всех запасов
Вручаю волчьих шесть голов
(То мясо не для: свинопасов).
В вине дешевом, вроде кваса,
Пусть головизна отмокает, –
Отведаешь такого мяса,
И сразу разум отшибает.
CXIII
Жаркое жестче куропатки,
Жевать его одна надсада.
Его потребно есть в палатке,
Дрожа от холода: и глада
Во время длительной осады;
И если б псы не рвали сдуру
Шкур, я б сказал, как врач, что надо
И завернуться в волчьи шукры.
CXIV
Гляжу на Робине Траская[137],
Как он, верша делишки ловко,
Не шаркает, себя таская,
А гордо шпорит полукровку.
Ему дарю свою шумовку
Из благородного металла,
Ведь для его экипировки
Одной ее и не хватало.
CXV
Пьерро Жирару[138], брадобрею
Из Бур-ла-Рена, две лохани
Дарю, пусть бегает резвее:
Вдвойне в лоханях всякой дряни,
Вдвойне и золота в кармане.
Шесть лет назад неделю мяса
Мне не жалел он. Врать не станет
Вам аббатиса из Пурраса[139].
CXVI
О нищенствующая братия!
Доминиканцы и бегинки,
Все, все, кого бы мог собрать я,
И тюрлюпин, и тюрлюпинка[140], –
Вам суп куриный, кус грудинки,
По два пирожных и кровать,
Чтоб в ней, укрывшись по старинке,
О созерцанье толковать.
CXVII
Не я кормлю, их угощают
Мамаши бойких байстрючат.
Так Бог обет им возмещает,
Что был во имя Бога взят.
Пусть жизнь веселую влачат
Особенно отцы в Париже:
Они и женщин веселят
Да и к мужьям тем самым ближе.
CXVIII
Жан де Пулье[141] во время оно
Подверг их было осужденью,
Но на позор себе с амвона
Сам опроверг свои сужденья.
Матеолус[142] их поведенье
С де Меном[143] тщился осмеять, –
Что Церковь чтит, в благоговенье
Должны мы тоже почитать.
CXIX
Вот потому слуга покорный
Я им и словом и делами.
Смиряя свой характер вздорный,
Так низко кланяюсь, как в храме.
Чтобы глумиться над отцами,
Безумцем истым нужно быть!–
Смиренные со всеми нами,
Они жестоко могут мстить.
СХХ
Я завещаю брату Бату[144],
Хотя он честный кармелит,
Глубокий шлем и алебарду –
Пусть день и ночь на страже бдит,
Чтоб Детуска[145], жандарм-бандит,
Его наложницы не спер.
Старик, а с девочками спит,
Он вправду дьявол из Вовёр[146].
CXXI
А вот хранителю печати[147],
Чтобы упорно воск не мять,
Желаю, и наверно, кстати,
Воск со слюной перемешать:
Надавишь пальцем, и печать
Имеет самый лучший вид.
И может Секретарь гулять,
А всех других господь хранит!
СХХII
Отделанный со вкусом хлев
Я аудиторам[148] построю
И кресла дам – трудись, присев,
Страдающий от геморроя.
За это пусть Массе, герою,
Хороший вставят фитилек,
Ведь это он, говно такое,
Спер пояс мой и кошелек:
CXXIII
Мэтр Франсуа де ла Вакри[149], –
Ему шотландский ворот[150] дам
(Смотри, брат, шею не натри!),
В тот миг, как дали по шеям,
Чтоб рыцарем стал прежний хам,
Он проклинал святых и Бога,
Взывал к чертям и слал к чертям, –
Хоть постыдился бы немного.
CXXIV
Лорану[151] с красными глазами,
Из-за того что мать с отцом
Вино глотали кувшинами,
Дарю мешок свой, чтоб тайком
Он слезы утирал рядном.
Будь он архиепископ Бурга[152],
Махал бы шелковым платком, –
Да только не по псу конурка.
CXXV
Мне прокурор в Суде церковном,
Мэтр Жан Котар[153], дела верша,
Штраф записал. С тех пор огромный
Долг тяготеет – два гроша.
Дениз, стереть меня спеша,
В судебную ввязалась битву.
Котара нет, его душа
Пусть примет от меня молитву.
Баллада-молитва
Почтенный Ной, родитель винограда,
И претерпевший, как во сне дурном,
От дочерей любовную осаду
В пещере Лот, оставшийся вдовцом
(Я не в упрек упомянул о том),
Архетриклин, познавший вкус нектара,
Прошу нижайше вас принять втроем
Хмельную душу мастера Котара.
Из вашего он вышел вертограда
И душу лучшим заливал вином,
Так неужель и выпивохе надо
Еще с игольным мучиться ушком!
Отличный лучник, пьяница притом,
Он и кувшин повсюду были пара.
Сеньоры добрые, впустите вечерком
Хмельную душу мастера Котара.
Частенько видел я, как, за ограду
Цепляясь, брел он сильно под хмельком.
Однажды шишку он набил – что надо!
Споткнувшись в лавке перед мясником.
Искать на этом свете и на том
Таких пьянчуг, что красного товара!
Впустите – слышите, как просит шепотком,
Хмельную душу мастера Котара.
Принц, не плевал он на пути земном,
Он все кричал: «Я гибну от пожара!»
Но жажду не могла залить вином
Душа земельная мастера Котара.
CXXVI
Затем я Мерлю[154] молодому
Желаю, чтоб моей казной
Занялся – тратить по-пустому
Досуг я не желаю свой.
Меняла с щедрою душой
Даст за экю по три реала,
Шесть медяков за золотой, –
Влюбленным скупость не пристала.
CXXVII
Попав в Париж как на свиданье,
Узнал я про своих сирот[155]:
Они растут и не бараньи
У них мозги. Ну, кто найдет
Других таких, кто вмиг поймет,
В чем заключается суть дела.
Их Монтилен[156] к себе не ждет,
Они соображают зрело.
CXXVIII
Учиться надо б их послать.
Есть мэтр Ришье[157] – учись, ребята!
Но как глагол «даю» спрягать
Им по грамматике Донато[158]?
Вот распевать бы «Ave, злато»[159],
Как будто бы Марию чтут,
И жить привольно и богато,
Не так, как клирики живут.
CXXIX
Что-что, а этот стих им ведом!
Но, забегая наперед,
Скажу, постичь величье Credo[160]
Им разума недостает.
И, чтоб набить ребятам рот,
Свой плащ порву я на две части[161],
Куплю пирожные и мед –
Мальчишки обожают сласти.
СХХХ
Чего б ни стоила их порка[162],
Желаю лучших им манер:
Разглажена любая сборка,
Перо на шляпе, кавалер
Так изогнется, например:
«Пардон! Ну что вы! Ничего-с!»
Толкует люд: «Из высших сфер,
Видать. Откуда что взялось».
СХХХI
Прекрасных, стройных, как тростинки,
Двух певчих[163], – им желал бы рая, –
Что распевают под сурдинку,
Я никогда не забываю.
Я, отблеск золота сжимая
В горсти, корысть свою отверг
И точно в срок им возвращаю
Долг, после дождичка в четверг.
СХХХII
Они пируют и гарцуют –
Мне это сердце веселит,
А тридцать – сорок лет минует,
И все иной воспримет вид.
Все будет так, как Бог велит.
И кто обидеть без причины
Их норовит, пусть затвердит,
Что из детей растут мужчины.
CXXXIII
«Осьмнадцать клириков» коллеж[164] –
Я их устрою в бурсаки.
Захочешь, так не пей, не ешь,
Спи, как зимою спят сурки.
Очнувшись от такой тоски,
Проспавши юность, возраст милый,
Окажутся, как старики,
Почти перед своей могилой.
CXXXIV
Я при раздаче бенефиций[165]
За них прошенье б написал,
Пусть их радетель обратится
Иль тот, кто за уши их драл.
Никто б вопрос не задавал:
С чего так хлопочу за них,
Узнав: с тех пор я весел стал,
Как матерей не вижу их.
CXXXV
Затем дарю Мишо Кольду[166],
А вместе с ним Шарло Тарану
Сто су (Вопрос: где их найду?
Ответ: падут, как с неба манна),
Сапожек пару из сафьяна –
Что обсоюзка, что опушка! –
Чтоб обратить вниманье Жанны
Или другой какой подружки.
CXXXVI
Затем сеньору де Гриньи[167]
(Бисетром он уже владеет)
Дарю я башню де Байи[168].
Пусть все, что сгнило, что ржавеет,
Заменит он – не пожалеет.
А денег на ремонт такой
Достанет где и как сумеет, –
А у меня кошель пустой.
CXXXVII
Тибо, конечно, де ла Гарду[169]…
Тибо? Ошибся, он ведь Жан.
Что дать, не обратясь к ломбарду
(Я год платил, а он был пьян, –
Лишь Бог рассеял сей дурман), –
Ему «Бочоночек»[170] с подносом.
Женевуа[171], он – старикан
И как питух не вышел носом.
CXXXVIII
Мэтр Басанье[172], мастак великий
Судейских дел, не для борделя
Ему корзиночку гвоздики,
А вместе с ним и для Рюэля[173],
Мотена Жана[174] и Рознеля[175] –
Пусть в сердце обретут опору
И служат ревностней от зелья
Слуге святого Христофора[176].
CXXXIX
Ему же самому балладу
Для дамы, что прекрасней всех[177];
Амур принес ее в награду,
Когда средь рыцарских потех
Он, сняв доспехи, без помех
В Самюре всех опередил.
Столь ослепительный успех
Имели Гектор иль Троил.
Баллада для Робера д'Эстутвиля[178]
Аврора смотрит: сокол обиходный
Меж облаков, свершая круг, парит.
Беспечно жаворонок час восходный,
Резвясь, приветной песней веселит.
Упавши, сокол птицу закогтит.
Амур один так метко бьет стрелою,
Заранее внеся нас в свой рескрипт,
А посему быть вместе нам с тобою.
Души моей ты дамой благородной
Единожды назначенная быть!
Лавр да укроет нас правоугодный,
Олива горечь нам поможет смыть.
Разумно ли обычаи не чтить,
Ежели шел их верною стезею?
Заветов древних не переменить,
А посему быть вместе нам с тобою.
И я страдаю горечью бесплодной,
Какой судьба посмела уязвить.
Но верю я, что ветерок свободный
Развеет дым, не будет боль чадить.
Свое же семя как могу забыть.
И плод невинный, схожий так со мною!
Мне Бог предрек то поле бороздить,
А посему быть вместе нам с тобою.
Принцесса, вновь хочу я повторить:
Нам не делить сердца – свое, чужое.
Ты тоже можешь это подтвердить,
А посему быть вместе нам с тобою.
CXL
Пердрье, ни Франсуа, ни Жана[179],
Не осчастливлю нипочем,
Поскольку я и сам не стану,
Как им хотелось, богачом.
Был Франсуа моим дружком.
Но, будто бы играя в жмурки,
Злым, словно пламя, языком
Он и меня ославил в Бурге.
CXLI
Баллада завистникам[182]
Смолу, селитру, арсеник сернистый
С расплавленным, клокочущим свинцом,
Что даже камень делает мучнистым,
Перемешать и сдобрить все притом
И щелоком, и желтым мышьяком,
Залить водой, в которой зад вонючий
Мыл прокаженный, заживо гниючий,
Добавить кровь дракона, пот сквалыг
И желчи волчьей, лисьей и барсучьей, –
Так жарится завистников язык.
В густой слюне, исторгнутой нечистым,
Беззубым, черным, пакостным котом,
Забывшим, что когда-то был пушистым,
Или больным водобоязнью псом,
Иль загнанным до смерти лошаком.
А можно в жиже, смрадной и тягучей,
Где долго возлежал кабан шатучий,
Вспухающий, как мерзостный гнойник,
От нечисти ползучей и летучей, –
Так жарится завистников язык.
В растворе сулемы, отраве истой,
Хлебнув которой, миг не проживем,
В той жидкости, зловеще кровянистой.
Что у цирюльника в тазу большом,
Позеленев, начнет чернеть потом;
В лоханях, где лежат пеленки кучей,
Чтоб отстирать с них детский кал липучий,
В горшках, что служат девкам как нужник
По всем борделям, где я гость бегучий, –
Так жарится завистников язык.
Любезный принц, и добрый, и могучий,
К подобным яствам явно не привык,
И не пытайся, сам себя не мучай,
Но с поросенком, прикажи на случай,
Зажарят пусть завистников язык.
CXLII
Балладу «Спор с Готье» гурману
Андрэ Куро[183] я посылаю,
А вот к высокому тирану[184]
Вопросов я не обращаю.
С ним ссорясь, – истина святая!–
Я ничего не изменю[185].
Когда живешь в домишке с краю,
Не попадешься в западню.
CXLIII
Готье же не боюсь нимало[186],
Ведь нам обоим не даны
Ни капиталы, ни вассалы,
Мы одинаково бедны.
Но он твердит, что мы должны
Довольны быть зимой и летом,
Мне ж бедность хуже сатаны.
Кто прав? Поговорим об этом.
Баллада
(разногласия с Франком Готье)
В просторной комнате, циновками обитой,
С жаровней пышущей, на мягких тюфяках
Пузатый иерей с веселой сидонитой[187],
Что разодета в пух, раздета нагло в прах.
Подглядываю в щель, все на моих глазах:
И днем и ночью пьют глинтвейны и оршады,
Целуются, шалят; хохочут – нету слада,
То голые лежат, ведь слаще так любить.
И мне, чтоб одолеть тоску с досадой, надо
Жить в удовольствие – что лучше может быть.
Когда бы Франк Готье с женою деловитой
Вкусил всех этих благ с понятием в делах,
Он не признал бы жизнь на сером хлебе сытой
И лакомством чеснок, которым весь пропах.
Ни простоквашу их, ни варево в горшках
Принять я не могу за щедрость и награду.
Они гордятся тем, что спят посреди сада
Под розовым кустом? Зачем постель стелить?
Да, каждому своя дарована услада.
Жить в удовольствие – что лучше может быть.
Вся жизнь их – грубый хлеб, овес замешан с житом,
Напиток – круглый год водица в кувшинах.
И, если б вынуждал угрозой быть убитым
Вести такую жизнь меня смертельный страх,
Я предпочел бы смерть и медленно не чах.
Но раз Готье с женой любви предаться рады
В кустах шиповника, укрывших их от взгляда
Дурного – пусть!– не смею возразить,
Ведь если пахарь ты, в земле твоя отрада, –
Жить в удовольствие – что лучше может быть.
Достигнуть нужно, принц, согласия и лада,
Как я о том сужу, и всем бы так судить.
Твердили с детства мне, и я усвоил смлада:
Жить в удовольствие – что лучше может быть
CXLIV
Поскольку Библию познала
Катрин Брюйер[188], даю ей право,
Чтобы молитвой наставляла
Она и вся ее орава
Девиц испорченного нрава
Не на одре, а там, где в раже
Язвят налево и направо, –
На рынке полотна и пряжи.
Баллада парижанкам
В карман не лезут за словцом,
Считается, венецианки,
Владели ловко языком
Все сводни, древние вакханки;
Ломбардки, римлянки, миланки –
Их всех не переговоришь, –
Пьемонтки и перуджианки,
Но на язык остер Париж.
Петь, разливаясь соловьем,
Горазды неаполитанки,
Трещат без умолку кругом
На всех наречьях иностранки:
Венгерки, немки и гречанки –
Их всех и в память не вместишь, –
И каталонки, и испанки,
Но на язык остер Париж.
Бретонка ищет слов с трудом,
Ей, как швейцарке, англичанке,
Не переспорить нипочем
С Пти-Пон торговки-горожанки,
Как ни эльзаске, ни фламандке
(Вон сколько перечислил, ишь!)
И даже из Кале гражданке –
Ведь на язык остер Париж.
Принц, остроумья парижанки
Ни с чем на свете не сравнишь.
Шумны, конечно, итальянки,
Но на язык остер Париж.
CXLV
Взгляни, то парой, то втроем
Сидят, сминая платьев сборки,
У церкви, за монастырем.
Прислушавшись к скороговорке,
Поймешь, что эти тараторки
Макробия[189] не ставят в грош:
Идет такая переборка
Костей, что их не соберешь.
CXLVI
Монмартр – гора почти святая[190],
Ей, благочестьем обуян,
Я холм с аббатством завещаю,
Зовутся оба «Валерьян»[191],
И мой рескрипт, что в Риме дан[192], –
Грехов прощенье на полгода:
Входи любой из христиан
Туда, где нет мужчинам входа.
CXLVII
Служанок, слуг домов богатых
Зову ночной устроить пир
(Искать не будем виноватых!).
Пирог сюда, пирожных, сыр,
Вина – уж пир, так на весь мир.
Хозяевам пусть сладко спится,
А вы устройте свой турнир –
В осла сыграйте и ослицу.
CXLVIII
Я ничего девицам знатным,
У коих есть отец и мать,
Дать не могу. Став деликатным.
Служанкам все успел раздать.
Хотя для них как благодать
Была б и крошка. Как гостинца
Ее все продолжают ждать,
Дни проводя у якобинцев[193],
CXLIX
У целестинцев[194], картезианцев[195].
Хотя их образ жизни строг,
В отличие от голодранцев,
Даров им много выдал бог.
Кто наблюдать за ними мог,
С презреньем говорят: «Пастилки!»,
Но рацион их так убог,
Что недостоин и ухмылки.
CL
Марго-толстушка[196] – посмотри!–
С лицом прелестным на портрете,
Она всегда, черт побери,
И на виду, и на примете.
(Она милей мне всех на свете,
А я всегда ее услада.)
И, если кто-то ее встретит,
Пускай прочтет мою балладу.
Баллада толстушке марго
Вам кажется, я шут и идиот,
Раз я слуга у той, в кого влюблен?
В ней прелесть самый тонкий вкус найдет.
Ей щит и меч мой верный посвящен.
Повесы в дверь, я хвать горшок – и вон,
Тихонечко смываюсь за вином.
Хлеб, сыр, вода – все будет за столом.
Пресыщенным, скажу им: «Bene stat!»[197]
А похоть вспыхнет, вновь прошу тайком
В бордель, где мы торгуем всем подряд.
Когда же ласки даром раздает
Моя Марго, я в сердце уязвлен,
Что душу, кажется, отдам вот-вот.
С нее срываю пояс, балахон
И ну чесать ее со всех сторон.
Она вопит: «Антихрист!» – и Христом
Клянется слезно честной быть потом
И больше не блудить. Тому и рад,
Печать под нос ей ставлю кулаком
В борделе, где торгуем всем подряд.
В постели мир с любовью настает.
Пуская ветры злей, чем скорпион,
Марго, смеясь, рукой мне шею гнет,
Кричит: «Го-го!» – и гонит под уклон.
Так, опьянясь, впадаем оба в сон.
И утром, похоть чуя животом,
Она садится на меня верхом,
Чтоб груш не мять, и плоский, словно плат,
Раздавлен, наслаждаюсь я грехом
В борделе, где торгуем всем подряд.
В мороз и дождь мне здесь и хлеб, и дом.
И жить блуднице нужно с блудником.
Любому лестно зрить себя в другом.
Ленивый кот – ленивей нет мышат.
Отребье любим – с ним мы и живем.
Нам честь не в честь, она здесь ни при чем,
В борделе, где торгуем всем подряд.[198]
CLI
Я завещаю, чтоб Идола
С Бретонкой Жанной[199], две девицы,
Публичную открыли школу,
Где мэтров учат ученицы, –
Того лишь в Мэнской нет темнице.
Не нужно красных фонарей!
Ведь это самое творится
Везде и всюду меж людей.
СLII
Я завещаю, чтоб Жоли[200]
Во исполнение желанья
Букет из роз преподнесли
Из сада моего страданья.
Ученье – лучшее даянье,
И потому-то мой наказ:
Анри[201], как знак благодеянья
Вручи их двести двадцать раз.
СLIII
Не знаю, что мне завещать
Отелю Дьё[202], другим больницам.
Не здесь же шутки расточать,
Не над больными же глумиться!
Всяк нищим уделить стремится
Остатки своего стола:
Я ел гуся, вот кость от птицы, –
Люд мелок, значит, мзда мала.
CLIV
Цирюльнику Колен Галярну[203],
Что рядом с травником живет,
Я завещаю: пусть из Марны
Он льдину в дом приволочет.
Кусок положит на живот
И, зиму ощутив при этом,
Так и лежит примерно с год,
Зато теплее станет летом.
CLV
Я не Подкидышам[204], заблудшим
Ребятам должен помогать.
Ходить к Идоле – самым лучшим
Им мнится в жизни. Там искать
И нужно их, чтоб преподать
Урок последний и простой.
Попробуйте меня понять
Разумной, трезвой головой.
Добрый совет беспутным ребятам CLVI
Вы, парни, думайте скорей,
Как роз на шляпах не лишиться.
С руками липкими, как клей;
Когда захочется спуститься
В долину воровства резвиться,
Представьте-ка житье-бытье:
Хоть чтил юстиции границы,
Но вздернут был Кален Кайё[205].
CLVII
Игра совсем не в три гроша.
Пусть проигравший твердо знает:
Здесь ставка – тело и душа,
И смерть с позором принимает.
Кто выиграл, не получает
И тот царицу Карфагена.
Пусть всяк заранее смекает,
За что платить такую цену.
CLVIII
Еще есть истина одна.
Я с вами поделюсь советом:
Есть бочка – вылакай до дна,
Тяни вино зимой и летом
И денег не жалей при этом.
Кому б ты их оставить мог,
Навек прощаясь с этим светом?
Что дурно добыто – не впрок.
Поучительная баллада
Когда торгуешь буллами святыми,
Когда ты и мошенник и игрок,
Фальшивыми мухлюешь золотыми
И ждет тебя расплата – кипяток[206];
Когда ни вера, ни закон не впрок,
Когда ты – вор, слывешь совсем пропащим,
Куда несешь ты золота мешок?
В таверну, прямо к девочкам гулящим.
Цимбалы, лютня с шутками густыми,
Как будто их безумный шут извлек
Из рукава с полосками цветными[207];
На фарс с моралите, сбиваясь с ног,
Сбегаются село и городок;
Зернь, карты, кегли с тюхой проходящим,
Чтоб выиграть и тут же наутек,
В таверну, прямо к девочкам гулящим.
Позор, бесчестье, не встречаясь с ними,
Ты пашешь землю, мечешь сено в стог,
Возясь с мулами, с лошадьми своими,
Когда постигнуть грамоты не смог.
Играешь с ними – из пеньки в свой срок
Совьешь веревочку с усердьем вящим.
Чему дивиться, если труд утек
В таверну, прямо к девочкам гулящим.
Камзол расшит шнурами золотыми,
Дырявый плащ, опорки, все мы тащим
Туда, где честно доят нас, как вымя, –
В таверну, прямо к девочкам гулящим.
CLIX
Друзья в гульбе, к вам обращаюсь,
Кто плотью тверд, но слаб душой:
Живите, тьмы остерегаясь,
Она покроет чернотой
Ушедших даже в мир иной.
Старайтесь жизнь прожить достойно
Во имя истины простой:
Коль умирать, умри спокойно.
CLX
Я в дом Пятнадцати по Двадцать[208]
(А проще бы сказать – трехсот)
Слепых, куда бредет спасаться
Лишенный зрения народ,
Дарую – всяк меня поймет –
Очки большие без футляра:
Пусть различают, кто есть скот,
Где чистых, где нечистых пара.
CLXI
Здесь нету игр, не слышно смеха,
И чтоб деньжонок прикопить,
Ничто им, верно, не помеха,
На них могли б кровать купить,
Вино в большое брюхо лить,
Плясать, чтоб улица тряслась,
Но сколько праздника ни длить,
В конце останется лишь грязь.
CLXII
Вот я смотрю на черепа
Над братской ямою. Когда-то
Была бы знатная толпа:
Сановники епископата,
Чиновники из магистрата –
О всех я б мог поговорить,
Но кто тут вор, кто член палаты,
Теперь никак не отличить.
CLXIII
Те важно за столом сидели,
Те гнулись наподобье дуг,
Одни творили что хотели,
Других же сковывал испуг
И раболепствие. Как вдруг
В одну могилу загремели,
Где нету ни господ, ни слуг,
Где все одной достигли цели.
CLXIV
Теперь их нет. Бог взял их души,
И сгнили мертвые тела.
То был сеньор или чинуша
Иль дама знатная была.
Пусть ели с царского стола,
Им крем и рис ласкали вкус,
Забавы, шутки смерть смела, –
И да простит им все Иисус!
CLXV
Завет мой мертвым посвящен,
А потому оповещаю
Всех судей, регентов и трон:
Кто беззаконье отвергая
И блага обществу желая,
За право всех костьми бы лег,
Их примут, все грехи прощая,
И Доминик святой[209] и Бог.
CLXVI
Песня
По возвращении из тюрьмы жестокой,
Где не расстался с жизнью я чуть было,
Завистница Фортуна осудила,
Не пожалела в горести глубокой,
Но и она про месть свою забыла
По возвращеньи.
А если безрассудно рассудила,
И я расстанусь с жизнью одинокой,
Пускай господь возьмет в свой дом высокий
Живую душу, что тюрьма хранила
До возвращенья.
CLXVII
Затем желаю я Ламеру[213],
Спознавшись с силой колдовской,
Чтоб он любимым был без меры
(Не соблазнившись ни одной –
Ни юной девой, ни женой!)
И с сотню раз был протаранен
За вечер, чтоб забыл покой
От зависти Ажье Датчанин[214].
CLXVIII
Дарю страдающим любовью –
К тому, что им Шартье[215] принес,
Кропильницу при изголовье,
Наполненную солью слез,
С кропилом из цветущих роз,
А все за то, чтоб монотонно
Молитву каждый произнес
За упокой души Вийона.
CLXIX
Желаю мэтру Жаку Жаму[216],
Что копит, копит капитал:
Пускай берет любую даму
И столько, сколько их встречал,
Лишь в жены никого б не брал.
Кому ж наследство остается?
Раз это свинство, я б сказал, –
Пусть к поросятам и вернется.
CLXX
А вот курносый сенешаль[217]
(Он как-то долг мой заплатил)
Пусть будет маршалом, не жаль!
И марширует что есть сил.
Ему брехни наворотил,
Чтоб он от скуки не подох,
Пока он палочки рубил[218], –
Кто петь горазд, тот в деле плох.[219]
CLXXI
Даю я шевалье дю Ге[220]
В пажи двух молодых ребят:
Вот Филибер, толстяк Марке[221],
Они стояли и стоят
На страже у закрытых врат
И были паиньки притом.
Увы! уволить их хотят –
Придется топать босиком.
CLXXII
Шапеллену[222] я часовню
С тонзурою своей дарую –
Возможность здесь с уменьем ровня:
Пусть служит мессу, но «сухую»[223].
Его без памяти люблю я,
Ему и свой приход отдам, –
Не хочет в душу лезть чужую,
Он исповедует лишь дам.
CLXXIII
Мои постигший побужденья,
Мэтр Жан Кале[224], известный плут,
Не видевший меня с рожденья,
Не знавший, как меня зовут,
Пусть на себя возьмет он труд
По пересмотру завещанья:
Вдруг да наследники сочтут
Невместными мои даянья.
CLXXIV
Перетолкует, истолкует,
Где посветлей, где потемней,
Перетасует, подтасует
Рукою опытной своей,
Хоть сам совсем не грамотей,
Но выразит, чтоб смысл был ясен
Иль темен – то ему видней,
А я заранее согласен.
CLXXV
А если кто-то отойдет
За это время в мир иной,
Пусть Жан Кале его найдет
И там вручит подарок мой.
Но если, завистью больной,
Он этот дар себе приветит,
То грешною своей душой
Сам перед Господом ответит.
CLXXVI
В Сент-Авуа[225], в капелле скромной,
Меня пусть тихо погребут
И только мой портрет огромный
Для лицезренья вознесут,
И то, коль дешево возьмут.
Гробница? Мрамор? Он тяжел
И весит далеко не пуд, –
Того гляди, провалит пол.
CLXXVII
Хочу, чтоб вкруг плиты моей
Без добавленья, исправленья,
Хоть углем, если нет кистей,
Напишут пусть стихотворенье,
А в нем без всякого стесненья
Да будет сказано о том,
Каким без преувеличенья
Я был всегда весельчаком.
Эпитафия
CLXXVIII
Здесь, в самой скудной из хибар,
Стрелой амура поражен,
Спит бедный, маленький школяр,
Что звался Франсуа Вийон.
Хоть не был пахарем рожден,
Но – то признает млад и стар –
Стол, короб, хлеб – все роздал он,
А богу стих диктует в дар
Bepcet
(рондо)
Сир, вечный уготовь ему покой,
Пусть свет над ним вовек пребудет ясный,
Он и петрушки не жевал, несчастный,
И даже миски не имел простой.
Безбровый, лысый, с бритой бородой,
Был к репе чищеной лицом причастный, –
Сир, вечный уготовь ему покой.
Лопатой наподдав под зад
Худой, его послал в изгнанье рок ужасный.
– Я в суд подам!– Воскликнул несогласный,
Поднять пытаясь неуместный вой.
Сир, вечный уготовь ему покой.
CLXXIX
Хочу, чтоб колокол стеклянный[226]
Ударил мощно, в полный глас,
И все сердца тоскою странной
Невольно дрогнули тотчас.
О колокол, он многих спас
От бед – грозы, ножей, пожара.
Звучал он часто как приказ,
И тут же прекращалась свара.
CLXXX
Четыре хлеба звонарям,
Полдюжины, коль будет мало!
Столь щедрыми и богачам
Быть как-то даже не пристало.
Щедрее камни лишь бросала
Толпа в святого. Вот Воллан[227],
Ему и жить осталось мало,
Второй же – Гард, конечно, Жан[228].
CLXXXI
Итак, чтоб кончить с делом этим,
Душеприказчиков моих,
Людей, что всех честней на свете,
Где сядешь, там и слезешь с них,
Нет, не бахвалов записных,
Хоть, видит Бог, есть чем гордиться,
Перечисляю шестерых.
Фермен, переверни страницу[229].
CLXXXII
Сам мэтр Бельфе[230], он первым будет в
Суде парижском менестрель.
Вторым? Уж пусть не обессудит
Мессир Гийом де Коломбель[231].
Конечно, если канитель
Им это вовсе не зазорна.
А третий? Жувениль Мишель[232].
Я всех троих прошу покорно.
CLXXXIII
Но если станут уклоняться,
Боясь расходов и долгов,
И потихоньку устраняться,
Я трех других назвать готов[233],
Достойных самых лучших слов:
Филип Брюнель[234], тут спору нет,
Он молодец из молодцов,
Затем Рагье[235], его сосед.
CLXXXIV
А третьим будет мэтр Жак Жам[236].
Все трое в благости сравняться:
Их души рвутся к небесам
И Бога потому боятся.
Они скорее разорятся,
Чем не исполнят мой завет,
И будут от души смеяться,
Коли на них управы нет.
CLXXXV
А регистратор завещаний,
По имени Тома Трико[237],
Молодчик, полный упований,
Он не получит ничего.
За счет его же самого
Я б рад был выпить. Будь пикета
Он мастер, я бы для него
Не пожалел «Дыры Перетты»[238].
CLXXXVI
Баллада прощения
Я у монахов-нищебродов
Всех достославных орденов,
У ротозеев и юродов,
У шлюх, владелиц бардаков,
У щеголей и вахлаков,
У знающих, что за терпенье
Для узких нужно башмаков[241], –
У всех людей прошу прощенья.
У девок, что гостям в угоду
Грудь оголяют до сосков,
У скоморошьего народа:
У лицедеев и шутов,
У приручателей сурков,
У всех, кто ладит представленья
Под звон гремушек, бубенцов, –
У всех людей прошу прощенья.
Но не у ссученной породы,
Из-за которой – будь здоров!–
Грыз сухари почти с полгода.
Я не боюсь дерьмовых псов,
Я сам на них насрать готов,
Да вот болтаюсь в заточенье.
Итак, на брань не тратя слов,
Я у людей прошу прощенья.
Пусть молотилами цепов,
Дубинками без сожаленья
Считают ребра подлецов. –
Я у людей прошу прощенья.
Баллада,которая служит заключением[242]
Вот завершилось завещанье,
Что сочинил бедняк Вийон.
Прошу вас в красном одеянье
Быть на обряде похорон:
Любовью удостоен он
Великомученика доли,
Мошонкой клялся в том, пижон,
Решив покинуть мир юдоли.
Поверить в то есть основанье:
Ведь та, в кого он был влюблен,
Отправила его в изгнанье,
Как тварь какую выгнав вон,
Да так, что мчась на Руссильён,
Одежду в клочья, взвыв от боли,
Рвал о кусты и, оголен,
Решил оставить мир юдоли.
Так и закончились страданья:
В одни лохмотья облачен,
Скончался он, но в миг прощанья
Был вновь любовью уязвлен
Больней, чем если б был пронзен
Шпеньком от пряжки. Поневоле
Был этим всякий удивлен:
Ведь покидал он мир юдоли.
Принц, гордый кречет, посвящен
Будь в суть его последней воли:
Он выпил кварту морийён[243],
Решив покинуть мир юдоли.
В год моего тридцатилетья
Свалился на меня позор,
Хоть никого не мог задеть я,
Умом не туп и не остер,
Но оговор и приговор
Шли от Тибо де Оссиньи[55] –
Он власть свою на все простер,
Включая помыслы мои.
Мне не каноник, не сеньор,
Я у него не в услуженье,
За что, не знаю до сих пор,
Оказывать ему почтенье.
Ему не раб, но в заключенье
Меня он вверг на хлеб с водой.
Ему б такое обращенье,
Как обращался он со мной.
Возможно, скажет кто-нибудь,
Что я проклятья извергаю,
Ответить поспешу: ничуть,
Его совсем не проклинаю
И только одного желаю:
Как был он милостив со мной,
Пусть будет с ним Хозяин рая,
С его и телом и душой.
Ко мне епископ был жесток.
Я это не живописую,
Но я хочу, чтоб вечный Бог
С ним тоже вел игру такую.
Прощать врагам – так Церковь всуе
Твердит. Но свой позор и стыд
На суд Господен отдаю я:
Кто виноват, пусть Бог решит.
Я ж за епископа молюсь,
Как за Котаровы раденья[56],
Но не по книге[57] – наизусть,
По лености моей до чтенья.
А как подобные моленья
Сыны Пикаровы творили,
Коль он горит от нетерпенья,
Узнает пусть в Дуэ и в Лилле.
А если знать он пожелает,
О чем прошу в молитве той,
Пускай Псалтирь он почитает,
Останется доволен мной:
Когда беру Псалтирь простой,
А не сафьяновый совсем,
Всегда читаю стих седьмой[58],
Раскрыв на «Deus laudem».
И к Сыну Божьему, Христу,
Летят мои мольбы живые,
Чтоб воплотил молитву ту,
Ведь Он в минуты роковые
Меня спасает не впервые,
Не в первый раз утишит боль.
Прославлен будь Христос, Мария
И добрый Франции король.
Достоинств Якова ему
Довольно отпустил Всевышний,
По благородству и уму
Воскрес в нем Соломон давнишний.
Не обойден он славой пышной,
Даны ему краса и сила,
Да будет ко всему не лишним
Ему и век Мафусаила.
Пускай двенадцать сыновей
Из лона королевы выйдет,
Красавцев царственных кровей,
И пусть он радостно увидит:
Богатыри – всяк в Карла выйдет,
Отвагой – каждый Марциал[59].
И жизнь его пусть не обидит,
И рай предстанет как финал.
Не волочу почти что ног –
Такую слабость ощущаю,
Но все же так, как дал мне Бог,
И ум и память сохраняя,
Я завещанье составляю,
Блюдя законы неуклонно,
Свою в нем волю излагаю, –
Оно единственно законно.
Шестьдесят первый год. Пишу
Я из тюрьмы освобожденный
Добрейшим королем. Спешу
Воспользоваться возвращенной
Мне снова жизнью. Возрожденный,
Опять я начинаю жить.
Признательностью вдохновленный,
Его лишь буду я хвалить.
Вполне понятно, после слез,
Стенаний, жалоб и рыданий,
Тех болей, что я перенес
За эти месяцы страданий,
Мой ум открыт для состраданий.
Не знаю, вы меня поймете ль,
Но, пишет автор толкований[60],
Так полагал и Аристотель.
Хоть был я на вершине бед,
Блуждал во тьме, с мошной не знаясь,
Христос, что сам пошел вослед
В Еммаус бредшим, спотыкаясь,
Мне указал: не сомневаясь,
Иди – там принимают всех.
Бог всех прощает, коль раскаясь
Придешь, каким бы ни был грех.
Я – грешник, это признаю,
Но Бог мне смерти не желает.
Он хочет: всякий жизнь свою
Добром пусть кончит, кто как знает,
Но, если грешник умирает,
Беднягу милосердный Бог
На покаянье подвигает,
Чтоб он спастись душою мог.
«Роман о Розе»[61] благородный
Нам всем советует вначале,
Чтоб сердцу в юности свободной
Грехи случайные прощали,
А то бы мы не доживали
До старости… Благой совет!
Но все враги мои едва ли
Хотят, чтоб жил я много лет.
Когда бы смерть моя полезной
Была чуть-чуть для всех людей,
Поверьте, сам рукой железной
Порвал бы нить судьбы своей.
До сей поры от юных дней
Я сам не замышлял плохого,
Так что погибелью моей
Не потрясу ничьи основы.
Царь Александр когда-то правил[62].
Однажды некто Диомед
За полное попранье правил
Был пойман и поставлен пред
Царем, чтобы держать ответ.
Разбойник по рукам был связан.
К пиратам снисхожденья нет –
Он смертью должен быть наказан.
– Ты что Заделался пиратом?–
Так Македонский вопрошал. –
За что меня ругают катом?–
Ему разбойник отвечал. –
За то, что мой кораблик мал?
В распоряжении моем
Будь армия и арсенал,
И я бы стал, как ты, царем.
Что делать! Такова судьбина
Моя, а против не попрешь.
Изменчива, коварна к сыну,
Но все ж ее не обойдешь.
Быть может, ты меня поймешь,
Сообразив, что значит бедность.
Тут будет старый стих хорош:
Ни нищий сохраняет верность.
Прослушав молча речь такую,
Царь Александр пообещал: –
Я дам тебе судьбу другую !–
И сделал тут же, как сказал.
Нет, языком он не трепал,
Он был мужчина настоящий.
Валерий так повествовал,
Знаток истории блестящий.
О, если б Бог судил с другим
Мне Александром повстречаться,
Чтоб понял он, путем каким
Я смог в злодеях оказаться.
Я б сам с собой смог разобраться
И от стыда сгореть готов, –
Нужда велит со злом спознаться
И гонит волка из лесов.
Грущу о юности своей,
Что незаметно миновала,
Хоть жил я многих веселей,
Покуда старость не настала,
Шла не пешком и не скакала,
Вдруг неожиданно совсем
Вспорхнула птицей и пропала,
Меня оставивши ни с чем.
Она прошла, а я остался,
Беду и горе претерпевший,
С умом и знанием расстался,
Как ежевика, почерневший,
Богатств, доходов не имевший
И даже средь родных изгой,
Семейным долгом пренебрегший
Творить добро и чтить покой.
Но не боюсь я обвиненья
В том, будто б сладко ел и пил.
За плотские увеселенья
Не так я дорого платил,
Чтобы кого-то разорил.
И вывод, думаю, несложен:
Уж если кто не согрешил,
Тот и винить себя не должен.
ХХ
Да, это правда – я любил.
Влюбляться буду я и впредь.
Когда ж угас сердечный пыл
И сыт к тому ж всего на треть,
Ну, как тут от любви гореть?
Чтоб думать о любовной ласке,
В таверне надобно сидеть, –
От живота зависят пляски
О Боже, в юности шальной
Учился б я и чтил порядки,
То нынче, как любой другой,
Имел бы дом и спал в кроватке.
Но лавры не казались сладки
Примерного ученика, –
С локтей давно не сходят латки,
Пишу, а на сердце тоска.
Экклесиаста слово знамо:
«О, вьюнош, в юности своей
Ты веселись!» Я слишком прямо
Его воспринял с юных дней.
Но вот все чаще, все острей,
И это, видно, неспроста,
Звучат слова, что в жизни сей
«И юность с детством – суета»
ХХVIII
Мои денечки пролетели.
Об этом Иов так изрек:
Когда ткачи соломой в деле
Горят и мечется челнок,
Глядь, холст готов и рвут уток,
О прочем не подумав даже.
И я боюсь: вот стукнет срок,
И смерть порвет тугую пряжу.
Где кавалеры записные,
Которых раньше я знавал,
Кто песни распевал лихие
И бодро языком трепал
Наедине иль прямо в зал?
Всем тем, кто спит на смертном ложе,
Хочу, чтоб рай укрытьем стал,
А тех, кто жив, помилуй Боже!
Кто вышел в люди, слава Богу,
И стал сеньор иль господин,
Кто нищ и гол, живет убого,
Ест хлеб глазами лишь с витрин:
Кто ищет устриц средь глубин,
Того прельстила и скуфья,
Иль Бенедикт[63], иль Целестин[64], –
У каждого стезя своя.
Коль сам Господь велел сеньорам
Достойно проживать в покое,
Не мне на них глядеть с укором,
Я, промолчав, глаза закрою.
Всем нищим счел я за благое
Навеки подарить терпенье,
А кто ни то и ни другое,
Тем хлеб, соленья и варенья.
Для них просверлят дырку в бочке,
Сготовят соус, крем собьют,
Вкрутую, всмятку и в мешочке –
Они любые яйца жрут.
Они не каменщики тут,
Кто тяжко вынужден трудиться,
Но вовсе не почтет за труд
Без виночерпия напиться
Я честно вынужден признать
Излишним это отступленье
Не мне проступки порицать,
Не мне карать за преступленья.
Совсем не суд мои сужденья, –
Хочу, чтоб всяк об этом знал.
Христу возносят восхваленья, –
Что написал, то написал[65].
Оставим монастырь как есть
И о другом поговорим:
Не каждый мнит, что ряса – честь,
Не всяк придет в восторг от схим.
Вот мы, несчастные, дерзим,
Бедняк готов поднять кулак,
И коль про то не говорим,
Не значит, что не мыслим так.
Как я родился бедняком,
Так нищим и живу сейчас.
Отец мой не был богачом,
Ни дед по имени Орас.
Травить оленей – не для нас,
И камень на могиле скромной,
Увы, не восхищает глаз
Ни скипетром и ни короной.
Когда терзаюсь нищетою,
Мне сердце тихо говорит:
«Эх, человече, что с тобою,
Ну, ты не Кёр[66] и не набит
Экю, с того и постный вид?
Но лучше, брат, ходить в хламиде,
Чем быть сеньором, что лежит
В гробнице пышной в лучшем виде».
Сеньором быть – кому претит?
Увы, он тоже умирает,
И место, как сказал Давид,
Того, кто был здесь, не узнает,
Мой ум ответственность слагает:
Не грешнику о том судить.
Теолог пусть в вопрос вникает,
Тут надобно провидцем быть.
Отцову душу Божья сила
Взяла на небо, плоть лежит
Под камнем. Матерь ждет могила,
И сын ее не избежит.
А я, признаюсь вам, на вид
Не вышел ангелочком милым,
И в венчике не заблестит
Моем звезда или светило.
Я знаю: нехристь и священник,
Богач несметный и бедняк,
И честный парень, и мошенник,
Скупец, добряк, мудрец, дурак,
Красавец стройный и толстяк,
И дамы в пышном облаченье,
Что описать нельзя никак,
Все смертны, все без исключенья.
И кто б ни умирал, Елена,
Парис ли, – смерть всегда страданье:
Вступает в сердце желчь мгновенно,
И прерывается дыханье.
Утопит смертный пот сознанье,
И нету никого, кто б мог
Унять предсмертное терзанье
И поручительством помог.
Смерть в дрожь вгоняет, Боже правый,
Что делает она с тобою!
Вспухают вены и суставы,
Нос виснет клювом над губою.
О тело женское, тугое,
Все совершенство и краса,
Предполагало ль ты такое?
Да, все грядут на небеса!
Баллада о дамах минувших времен[67]
Поведайте, искать в краях каких
Мне Флору[68], Рим сразившую красой
Таис[69], бессмертьем прелестей своих
Алкивиады[70] бывшую сестрой.
А Эхо[71] где, чей голос неземной
Привольно разносил свои напевы
Средь диких скал, над тихою рекой?
Снега времен, давно минувших, где вы?
Где Элоиза[72], что мудрей других
Была, но сделалась причиной злой
Того, что оскоплен был и затих
Пьер Абеляр, позор прикрыв скуфьей?
Где приказавшая в мешок большой
Упрятать Буридана, королева[73],
И в Сене утопить ночной порой?
Снега времен, давно минувших, где вы?
Бланш[74], что была белей лилей земных,
А Берта, что звалась Большой Ступней[75],
Алиса[76], Арембур[77], о сколько их…
Где Жанна[78] из семьи крестьян простой,
Которую в Руане пред толпой
Сжег англичанин, яростный от гнева?
Святая Дева, где они, Бог мой?
Снега времен, давно минувших, где вы?
Не нужно, принц, страдать вам из-за них,
Плодов не ждать от высохшего древа.
И пусть вас не тревожит этот стих:
Снега времен, давно минувших, где вы?[79]
Баллада о сеньорах минувших времен[80]
Из жизни кто уйдет
Калист[81] Был Третьим наречен
И ровно на четвертый год
Сошел, оставив папский трон.
Альфонс[82] покинул Арагон,[83]
Артур[84] – родимую Бретань,
И Карл Седьмой[85] во тьме времен…
Куда девался Шарлемань[86]?
Король шотландцев[87], тот урод,
Что с сатаной был обручен,
Поскольку от виска по рот
Пятном был красным отличен,
Царь Кипра[88] тоже погребен,
Король испанский[89]… (дело дрянь:
Не помню всех его имен)…
Куда девался Шарлемань?
Сколь ни толкуй, но кто живет,
Тот всюду смертью окружен,
И ждет, когда придет черед –
Никто судьбой не обойден.
Все, все умрут – таков закон.
Где Ланселот[90], который брань
Со смертью вел? Скончался он.
Куда девался Шарлемань?
Баллада на старофранцузском языке[94]
И все епископы святые,
Что под покровом стихарей
Епитрахилью взяв за выю,
Чтоб не обжечь руки своей,
Пытались беса гнать взашей,
Скончались, словно клир простой.
Повеял только суховей, –
Все ветер унесет с собой.
Будь император Византии[95]
И золотой кулак имей,
Будь названным святым впервые
Из всех французских королей[96].
Строитель храмов и церквей
Во славу Троицы Святой, –
Ну что с того, что всех славней?
Все ветер унесет с собой.
Дофин Гренобля[97] и иные
Достойнейшие из князей
Доле, Дижона[98], все прямые
Наследники больших семей;
Бери подряд любых людей,
Будь он герольд иль стремянной, –
Все тщетно, сколь ни ешь, ни пей,
Все ветер унесет с собой.
И принцы смертны в жизни сей,
Как всякий человек живой,
Как праведник и лиходей, –
Все ветер унесет с собой.
Все папы, короли, их дети,
Покинув лоно королев,
Не будут вечно жить на свете,
Землей и паствой завладев.
Жнивьем сменяется посев,
И мне б, разносчику на Ренна[99],
Хотелось, кроху счастья съев,
Смерть видеть честной непременно.
Да, этот мир – увы! – не вечен,
Как думает богач-грабитель.
Срок нашей жизни быстротечен,
Всех ждет загробная обитель.
О время – медленный губитель –
Вот славный в прошлом острослов
Давно умам не повелитель,
А слабоумный средь шутов.
Ходить с протянутой рукой
Необходимость вынуждает.
С неизъяснимою тоской
Так часто смерть он призывает,
Порой и Бога забывает,
Когда, в отчаянье скорбя,
Законы Божьи отвергает,
Готов разрушить сам себя.
Он в юности обетованной
Был кавалером, остряком,
Но, ставши старой обезьяной,
Он отвратителен во всем.
Он сносен, коль сидит молчком,
Но только приоткроет рот,
Как станет круглым дураком,
Что околесицу несет.
А эти женщины, бедняжки[100],
Им хлеба не на что купить,
Поскольку новые милашки
Пришли в постели их сменить.
Зачем так рано их родить
Бог повелел – звучит укор.
Бог не желает говорить:
Проспоришь им, коль вступишь в спор.
Старухе, сожалеющей о поре своей юности[101] (жалобы прекрасной Шлемницы)
Я слышу сетованья той,
Что Шлемницей звалась Прекрасной:
Ей стать бы снова молодой.
Перескажу я стон напрасный:
«Ах, старость, старость! Рок ужасный,
Зачем ты рано так настиг?
И почему рукою властной
Жизнь не прервал мне в тот же миг?
Лишилась власти я верховной,
Дарованной мне красотой:
Купец, писец, отец духовный –
Все трепетали предо мной
И что имели за душой
Беспрекословно отдавали,
Тем завладев, что сброд людской
И увидать мечтал едва ли.
Но я отказывала многим
Из-за лукавого мальца.
Зачем жила уставом строгим?–
Но я любила шельмеца,
Все отдавая до конца,
Хотя он был со мной крутенек
И не разыгрывал льстеца –
Меня любил он ради денег.
Но растоптать не смог любовь,
Напрасно злобу вызывая.
В постель меня потянет вновь
И поцелует – забываю
Несчастья тут же и не чаю
Души в злодее. Без помех
Он ластится… Я нежно таю!
А что теперь? Лишь стыд и грех!
Уж тридцать лет, как умер он,
А я вот, старая, седая,
Себя представлю тех времен,
Как выглядела я нагая
(Чем стала я, какой была я!).
Вот на себя смотрю сама:
В морщинах, страшная, худая –
От жалости сойдешь с ума.
Чем стали кудри золотые,
Чем лоб высокий, чистый стал,
И ушки нежные такие,
И взор, который так блистал,
Губ соблазнительный коралл,
И нос ни длинный, ни короткий,
Лица пленительный овал
И ямочка на подбородке?
Грудь небольшая, но тугая,
И руки гибкие вразлет,
Сулящие объятья рая,
Упругий, бархатный живот
И бедра, для любви оплот,
Когда она на спину ляжет,
И в сад восторгов тайный вход,
Укрытый между крепких ляжек?
Седой колтун, на лбу морщины,
Потух вскипавший смехом взгляд,
Тот, от которого мужчины
Сгорали дружно все подряд.
Повисший нос стал крючковат,
В ушах торчит щетина грубо,
И щеки дряблые висят,
Усохли сморщенные губы.
Красы девичьей нет в помине!
Увял лица молочный цвет
И плеч округлых нету ныне.
А груди как? Пропал и след,
Все сморщилось – один скелет.
Вход в сад любви – фи!– не для ласки.
Упругих ляжек больше нет –
Две дряблых, сморщенных колбаски.
Так дуры, старые, глухие,
Жалея горько о былом,
Мы вспоминаем дни былые
На корточках перед костром,
В котором мы очески жжем,
Что, ярко вспыхнув, гаснут скоро…
Пылали тоже мы огнем –
Таков людской удел без спора».
Баллада-поучение прекрасной Шлемницы веселым девицам
Перчаточница, ты была
Моей усердной ученицей,
Ты, Бланш-Башмачница, слыла
Средь школяров своей девицей.
Есть еще время порезвиться.
Не надо быть с мужчиной гордой,
Ведь на старуху кто польстится, –
Хожденья нет монете стертой.
Колбасница, ты в плен брала
Своим искусством танцовщицы,
Не одного с ума свела
И Гийомета-Кружевница!
Но скоро лавочке закрыться –
Где ж торговать с помятой мордой.
К кюре в кухарки подрядиться
Останется монете стертой.
Жанетта-Шляпница, смела
Будь, чтоб со свободой не проститься.
Катрин-Пирожница, мила
Останься, чтоб не очутиться
Одной, прогнав мужчин. Случится
Жить и в опале, словно мертвой:
Любовь не чтит морщин на лицах
Хожденья нет монете стертой
Девицы, что со мной творится,
Вам надобно усвоить твердо:
Никто владеть мной не стремится
Хожденья нет монете стертой.
Вот вам урок! Преподала
Его отцветшая девица.
Она красавицей была,
Какой нельзя не соблазниться.
А написал сию страницу
Фремен, мой писарь[102]. Будь охаян,
Коль сочинил он небылицу.
Ведь по слуге судим хозяин.
Что за опасности, я знаю.
Таит любовное желанье…
Я порицанья принимаю
За то, что говорю: «Вниманье!
Смотри: двуличные созданья
К любви внушают отвращенье,
Вкусишь и страха содроганье
От их дурного поведенья».
Когда за деньги любят нас
И всех подряд, то это значит,
Что вся любовь всего на час:
Смеются девки, деньги плачут.
Все норовят поймать удачу,
Но рыцарь, – упаси Господь, –
Он к благородной даме скачет,
А не в кабак, где тешат плоть.
Уже предвижу: скажет кто-то,
Что я его не убедил.
Я б поддержал его охотно,
Когда б он твердо заявил,
Что укрощать любовный пыл
Потребно лишь в пристойном месте.
Я б знать хотел: когда лишил
И кто девиц врожденной чести.
Все были честными вначале,
Никто б не мог их оскорбить.
Но вот любовью воспылали,
Ведь каждой довелось любить
Слугу ль, монаха, может быть,
Кто оказался благосклонней,
Чтоб пламя плоти потушить,
Каким горел святой Антоний[103].
Дружки, знакомые с Декретом[104],
Конечно, пламенную связь
Держали строго под секретом,
Ни с кем любовью не делясь.
Хоть эта связь оборвалась,
Постель девица снова стелет –
Любвеобилью поддалась:
Одну любовь на многих делит.
Что их влечет? Я полагаю
(Дам не желая оскорбить):
Природа женская такая –
Живой любовью всех любить.
К тому могу лишь повторить,
Как в Реймсе говорят и в Лилле:
Втроем того не сотворить,
Что вшестером мы сотворили.
Презрен любовник-простофиля,
А дамы, упорхнув без слов,
Сполна обманом заплатили
За восхищенную любовь.
Непрочны верность и альков,
А тем, кому предел мечтаний –
Амуры, шпаги, своры псов, –
За миг услады тьмы терзаний.
Двойная баллада[105]
Пускай кружат вас увлеченья,
Пусть праздник, карнавал гремит,
Оно наступит, пресыщенье,
Ведь голова у всех болит.
Страсть даже мудрых оглупит:
Сам Соломон с умом расстался,
Самсон, ослепший, с толку сбит, –
Блажен, кто страсти не поддался.
Пастух Орфей, любитель пенья
И флейты, низошел в Аид,
Где у ворот для устрашенья
Четырехглавый пес[106] сидит.
Нарцисс, тот в воду все глядит,
Он так собой залюбовался,
Что, глядь, и сам водой покрыт, –
Блажен, кто страсти не поддался.
Сарданапал, в свои владенья
Преобразивший даже Крит,
Влюбившись, в женском облаченье
Средь юных дев и сам парит.
Пророк мудрейший, царь Давид,
Босою ножкой так прельщался,
Что даже Бог дывал забыт, –
Блажен, кто страсти не поддался.
Позорное кровосмешенье
Амнон, несчастный содомит,
Свершил в порыве вожделенья:
С Фамарь, родной сестрой, накрыт,
За что и сам он был убит.
С главой Креститель распрощался,
Поскольку Ирод пляски чтит, –
Блажен, кто страсти не поддался.
За любострастное влеченье
И я, бедняга, был избит,
Как холст вальком, без сожаленья.
Катрин Воссель[107] за весь мой стыд
Ответить, верно, надлежит.
В тот миг Ноэль[108] там оказался,
Он плакать был готов навзрыд, –
Блажен, кто страсти не поддался.
Ужели юношу презренье
От юной девы отвратит?
Тому не быть! Пусть хоть сожженье
Ему, как колдуну, грозит,
Ведь девы слаще, чем бисквит,
Хоть каждый в дураках остался,
Кого прельщал их внешний вид, –
Блажен, кто страсти не поддался.
Когда бы та, кому служил
Так искренне, без размышлении.
Из-за которой пережил
Такое множество мучений,
Страданий, бед и огорчений.
Сказала сразу, что на свете
Дороже ей, я б без сомнений
Любовные порвал бы сети.
Но что бы ни посмел сказать.
Все выслушать была готова
И не пыталась возражать
Против желания любого.
Шепнешь, бывало, только слово,
Она ответит, хоть и черство.
Ну, где тут было ждать дурного.
Как угадать, что все притворство.
Приняв меня за дурака,
Она настойчиво внушала,
Что пепел – якобы мука,
Свечной нагар – оплыв металла.
Скуфья монаха шляпой стала.
Туз – тройкой. Этакая ложь
Меня, лаская, окружала –
С ней пальцем в небо попадешь.
Не небо, а сковорода,
Повисли тучи волчьей шкурой,
Не хлебный колос – лебеда,
И не денница – вечер хмурый.
Вином вывал напиток бурый,
А катапульта – ветряком,
Аббат с расплывшейся фигурой
Совсем молоденьким пажом.
Меня безбожно предавали,
Я часто целовал замок,
Водили за нос, и едва ли
Кто, убегая со всех ног,
Как я, надеть штаны бы смог.
А сам он, испытав такое,
Уж непременно бы нарек
Меня возлюбленным изгоем.
Все вдребезги, гори огнем!
Любовь я проклял как крамолу –
Из-за нее пред Судным днем
Мне быть и холодну и голу.
Под лавку сунул я виолу,
Я с ней расстался навсегда.
В толпе любовников веселой,
Клянусь, не буду никогда.
Любовь я по ветру пустил,
Кто полн надежд, гонись за нею.
Я своему по мере сил
Призванью следовать посмею.
А если спросят, как злодея,
За что любовь он отрицает,
Тем я отвечу, не робея:
«Все скажет тот, кто умирает!»
Жду смерти я в тоске и страхе
И с белой пеной на губах.
Плююсь: вот-вот придут монахи,
Чтоб утащить мой жалкий прах.
Я для Жанет[109] не вертопрах –
Калека, бывший на войне.
По думам, быть мне в стариках,
Хоть я еще петух вполне.
Скажу я Так Тибо[110] спасибо
За то, что щедро воду лил,
За яму, не за небо, ибо
Меня в ней на цепь посадил
И долго грушами кормил[111].
Все помню, но душа щедра:
Хочу, чтоб тоже получил
Он за свое… et cetera.
Ни служащих его, ни слуг
Не осуждаю я нимало.
Мне всяк из них любезный друг,
И мне хулить их не пристало.
Робер[112], к примеру, добрый малый,
Ему ль обиды предъявлю!
Как любят Господа менялы,
Я эту троицу люблю.
Я помню: выдержав беду,
Готовясь к долгому изгнанью,
Я в пятьдесят шестом году
Писал свои предуказанья,
Которые как завещанье
Распространил какой-то Каин,
То было лишь его желанье –
Не всяк трудам своим хозяин.
Я и не мыслю отменить
Все прежние распоряженья,
Пускай пришлось бы заложить
Мне все угодья и владенья.
Барр[113], он достоин поощренья:
Ему дарю к соломе мат,
Пригодный для совокупленья, –
Пускай колени не дрожат.
Кому-нибудь заветной доли
Не хватит вдруг. Рекомендую
Во исполненье моей воли
Идти к наследникам. Дарую
Им все, включив кровать большую.
Пусть отдадут! – так и скажи.
А я их всех поименую:
Маро, Провен, Робэн, Тюржи[114].
В итоге надобно сказать:
Поскольку я распоряженье
Хочу Фремену диктовать
(Он все поймет в одно мгновенье,
Когда не спит), благоволеньем
Никто не будет обойден,
И по французским всем владеньям
Рескрипт да будет оглашен.
Уж сердце бьется еле-еле,
Чирикать больше нету сил.
Фремен, поближе сядь к постели,
Чтоб челядь тщетно слух вострила.
Возьми бумагу и чернила,
Пиши быстрей, чтоб вскоре стало
Известно, что кому могила
Моя подарит. Вот начало.
Во имя и Отца и Сына,
Что Богородицей рожден
И с вечным Духом воедино
Как Бог Отец соединен.
Им род адамов был спасен,
Но вот заслуги никакой
У тех, кто верит, как в закон:
Что всякий умерший – святой.
Все умирают, проклиная,
Все смертны телом и душой.
Душа умрет, в огне сгорая,
Плоть превратится в перегной.
Достойны участи иной
Лишь патриарх или пророк.
Я полагаю, пламень злой
Их задниц праведных не жег!
Когда б спросили: «Что за мненье!
Ведь ты совсем не богослов!
Безумное предположенье!»
Я б отвечал: с Христовых слов
Напомнить притчу я готов:
Богач в аду горит в огне,
А нищий выше облаков,
Над ним, в небесной вышине.
Но, если б увидал богач,
Как тлеет палец прокаженный,
Мгновенно прекратил бы плач
Про рот, тем пальцем охлажденный.
Кто здесь пропойца забубенный,
Спустивший все, вплоть до обуток,
Там свят: напиток благовонный
Дороговат. Ну, хватит шуток!
Во имя Девы Пресвятой,
Не окочурившись в пещере,
Мне б кончить текст, начатый мной.
Худой, больной, под стать химере.
Трясучки я, по крайней мере,
По милости ее не знаю.
А про другие все потери
Молчу. Итак, я продолжаю.
Во-первых, Троице Святой
Я душу бедную вверяю
И богородице самой
Свою судьбу препоручаю.
О милости я умоляю
Все девять ангельских чинов:
Положат пусть к Престолу, с краю,
Мой самый лучший из даров.
Великой Матери-Земле
Свое я завещаю тело,
В нем жиру ровно как в золе,
Ведь столько глада претерпело.
Пускай его хоронят смело –
Прах вечно прахом остается.
Что далеко не отлетело,
На место прежнее вернется.
Потом Гийому де Вийону,
Кто был мне больше чем отцом, –
На все взирая благосклонно,
Был ласковей, чем мать с сынком,
Вернувшимся в родимый дом,
Всегда в несчастьях выручал,
Из передряг спасал, причем
Сам благодарности не знал.
Ему дарю библиотеку
И мой про «Чертов здёх» рассказ,
Что переписан человеком,
Наиправдивейшим из нас,
Ги Табари[115]. Стиль груб подчас.
Но содержания значенье
Искупит неуклюжесть фраз.
И все другие прегрешенья.
Забыла мать моя родная
Давно и радость и покой
Из-за меня. Ей завещаю
Молитву Деве Пресвятой.
Нам нет защитницы иной,
Чтоб наши утолить печали,
С ней – мы за каменной стеной,
Ведь в замках нас не привечали.
Баллада-молитва Богородице
Владычица над небом и землей,
Всех адских топей и болот Царица,
Дозволь мне к кругу избранных Тобой
Как христианке присоединиться,
Хоть нет заслуг, чтоб ими мне гордиться,
Но милости Твоей благоволенья
В сто крат мои превысят прегрешенья, –
Без них душе прощенья не иметь
И неба не достигнуть, без сомненья, –
Мне с этой верой жить и умереть.
Скажи Христу – ему верна душой,
А прегрешенья – что они? – водица:
Ведь был прощен и Теофил святой[116],
А он ведь с чертом думал породниться.
Прощение Египетской блуднице[117]
Твое же даровало снисхожденье, –
Не дай нам Бог такое знать паденье!
Хранить бы целомудрие и впредь
И, удостоясь таинств причащенья,
Мне б с этой верой жить и умереть.
Для женщины убогой и простой,
Не прочитавшей в жизни ни страницы,
Раи в церкви нарисован: там покой,
Играет всяк на лютне иль цевнице,
В аду ж котел, чтоб грешникам вариться.
Рай – благодать, ад – ужас и мученья,
Так помоги обресть успокоенье,
О Приснодева, ведь должны мы сметь
Свои надежды вкладывать в моленья, –
Мне с этой верой жить и умереть.
Взлелеянный Тобою от рожденья,
Иисус не ведал бы уничиженья;
Лишь только б стать нам, слабым, в утешенье,
Людскую долю вздумал Он терпеть.
Он, Всемогущий, принял смерть, глумленья;
Наш Бог таков – мое такое мненье, –
Мне с этой верой жить и умереть.
Моя любовь, красотка Роза[118],
Тебе ни сердца, ни печенки
Не подарю. Другая проза
Куда приятней для девчонки –
Кошель, где брякают деньжонки.
Пропащая моя душа,
Пускай висеть мне в петле тонкой –
Ей ни шиша и ни гроша.
Всего, что хочет, без меня,
Конечно, ей и так хватает.
И жар любовного огня
Мой зад давно не припекает.
Пускай все это исполняет
Мишо, наследник мой, а в мире
Его по кличке Трахаль знают[119],
Он похоронен в Сан-Сатире.
Сквитаться наступил черед
Хотя б с Любовью, не со жрицей,
Ведь тщетно ждал почти что год,
Что вдруг надежда возгорится.
Вела ль себя с другим, как львица,
В желанье тело защитить?
Клянусь Марией голубицей,
Смешно об этом говорить.
Я Ей балладу посвящаю,
Где с буквой «р» все окончанья.
Вручить ла Барру поручаю,
Когда он встретит на гулянье
То кривоносое созданье,
Ведь у него достанет духа
Спросить без ложного кривлянья:
– Откуда двигаешься, шлюха?
Баллада подруге[120]
Фальшивую красу, что для меня разор,
Радушье ложное: на вид она добра,
А трогать и не смей – всегда стальной отпор,
Назвать я вам решусь у смертного одра.
Сердечность у нее – пустая мишура,
Угрюмо-гордый взгляд как смертный приговор.
А вдруг не для нее Законы Топора,
Зане меня спасет, не ставя то в укор?
Мне б помощи искать, не с ней вступая в спор,
А у других людей – и мне б нашлась нора!
Разумней от нее бежать во весь опор,
Так нет же, мне мила любовная игра!
Ай! Караул!– кричу, а вовсе не «ура».
Ужели мне грозит как грешнику костер!
Где сердоболье, что дороже серебра,
Чтоб бедного спасти, не ставя то в укор?
Все сушит время, все! Красы исчезнет флёр,
И станешь ты сама как темная кора.
Любое тщание вернуть былое – вздор,
Лишь выжив из ума, в грядущем ждут добра.
Остыну я, старик. Ты сморщишься, стара.
Не медли, пей, пока ручей и чист и скор,
И помни, что пройдет счастливая пора, –
Несчастного спаси, не ставя то в укор.
Любвеобильный принц[121] любимого двора,
Хочу чтоб милость ты и на меня простер,
Ведь добрым душам бог внушал, и не вчера:
Несчастного спаси, не ставя то в укор.
Затем Итье Маршан[122] идет.
Ему дарил я свой клинок,
Теперь дарю (пускай поет!)
Я рондо ровно в десять строк:
Пропой под лютню: сей стишок
Как «De profundis» по красоткам
Своим, я их назвать бы мог,
Но он вспылит – так буду кротким
Рондо
Зачем с подругой разлучила,
Скажи мне, смерть? На что ты зла?
Зачем безжалостна была?
Ты ярости не утолила?
Ты и меня лишила силы,
Когда невинную свела
В могилу.
Одно нам сердце век служило,
Одно двоим, и жизнь светла
Была, но дева умерла
И жизнь мгновенно превратила
В могилу.
А следующий Жан Корню[123], –
Ему былое завещанье
На новое переменю –
Он проявлял ко мне вниманье.
Пусть он вступает в обладанье
Мной снятым садом Бурийона,
Все вычистит, починит зданья,
Запоры, крышу – все законно.
Раз нет замка – вор и украл
Мотыгу с ручкой от кирки.
И сокол птичку б не догнал.
Чтоб дом блюсти, нужны замки,
А я навесил там крючки,
Но рано вору ухмыляться –
Они достаточно крепки,
Глядишь и ночью пригодятся.
Сент-Аманова жена[124],
Которой только Бог прощает
Все, в чем была и есть грешна,
Меня за нищего считает.
Так пусть кобылу получает,
Чтоб парой с «Мерином» была,
А к «Лошачихе» припрягает,
Как мужа, «Рыжего Осла».
Тебе же, сир Эсслен Дени[125],
В Париже ставшему судьею,
Пять бочек доброго ольни,
Что я, рискуя головою,
Спер у Тюржи порой ночною.
Пусть пьет, а тронется умом,
Разбавит пусть вино водою –
Вино не вносит счастья в дом.
Мой адвокат Шарьё Гийом[126],
Ему дарю в знак уваженья
Мой меч, укрытый под бельем
(Маршану на обзаведенье
Дарил я то же). В пополненье
Его мошны дарю реал,
На Тампль в каком-то заведенье
Его на мелочь разменял[127].
Затем Фурнье, мой прокурор,
Получит щедро по труду.
Неужто в дырке луидор
Радетелю я не найду!
Он отводил всегда беду,
Был справедлив, клянусь Христом!–
Должны мы доброму суду
Всемерно отвечать добром.
Пусть Жак Рагье «Большую кружку»
На Гревской площади возьмет.
Но не дарма, не за полушку –
Четыре кругляша внесет.
Пусть хоть штаны он продает,
Оставив только башмачишки,
А там, как хочет, так и пьет
Под вывеской «Сосновой шишки».
А вот Лувьер и Меребёф, –
Я, уважая их повадки,
Им ни коров и ни быков
Не дам – им только птички сладки.
На мелкую охоту падки,
Имеет каждый по силку –
В них попадают куропатки
Из кухни тетки Мошеку.
Когда Тюржи меня отыщет,
Плачу за бочки серебром,
Но, чтоб найти мое жилище,
Быть нужно истым колдуном.
Сидеть в Совете городском
Права вручу как сын Парижа.
Крыть пуатийским языком
Обучен парой дев бесстыжих.
Они по моде разодеты,
Живут в Немож д'Ольгов Платить,
Меж Пуату с Бретанью где-то,
Точнее не определить,
Где довелось им проводить
Деньки свои. А я с ума
Не спятил, чтоб любовь забыть
И указать, где их дома.
А стражнику Рагье, что ночью
Колотит громко в деревяшку,
Желаю я всю жизнь воочью
Вкушать березовую кашку.
Пусть вымажет свою мордашку
Тем, что Байи не хочет жрать,
Фонтан ему заменит фляжку,
Ведь кашу надо запивать.
Я, Принца дураков и дур
Приветствуя с огромной свитой,
Хочу, чтобы Мишо дю Фур[128],
И красноречьем знаменитый,
И песенкой давно избитой
«Красотка сердца моего»,
Вам послужил. Дурак набитый,
Он там смешон, где нет его.
Ста двадцати сержантам пешим[129]
В лице Дени Решье с Валеттом[130],
Всегда от рвения горевшим
На страже и зимой и летом,
Чтоб отличить их перед светом,
Шнуры на шею обещаю
Надеть, пеньковые при этом,
Вот конным что дарить – не знаю.
Уже вторично Перроне[131],
Сынку побочному ла Барра,
Достойному отца вполне,
Дарю его, согласно дару
Крапленых карт, костяшек пару.
Чтоб на щите их намазюкать,
И лихорадочного жару,
Коль писать он начнет и пукать.
Я не хочу, чтоб мэтр Шоле[132],
Сбивая бочки и бочата,
Смысл жизни видел лишь в тесле,
Живя и вправду дубовато.
На инструмент свой небогатый
Пусть лучше выменяет шпагу
И с нею как солдат завзятый
Познает доблесть и отвагу.
Рыботорговцу Жану Лу[133], –
Он человек изящный, тонкий
И обожает дичь к столу, –
Как дар оставлю собачонку.
Она не обойдет сторонкой
Ни птицы на своем пути.
К тому же плащ, чтобы цыпленка.
Припрятав, мог он унести.
В делах заплечных ювелир,
Маэ[134] – сто гвоздиков гвоздики[135]
Ему дарю, а к ним имбирь;
От похоти слепой и дикий
Пусть в зад воткнет срамную пику,
Сосиску меж окороков,
Да так, что молоко при втыке
Невольно брызнет из сосков.
Отряду доблестных стрелков
Жана Руи[136] из всех запасов
Вручаю волчьих шесть голов
(То мясо не для: свинопасов).
В вине дешевом, вроде кваса,
Пусть головизна отмокает, –
Отведаешь такого мяса,
И сразу разум отшибает.
Жаркое жестче куропатки,
Жевать его одна надсада.
Его потребно есть в палатке,
Дрожа от холода: и глада
Во время длительной осады;
И если б псы не рвали сдуру
Шкур, я б сказал, как врач, что надо
И завернуться в волчьи шукры.
Гляжу на Робине Траская[137],
Как он, верша делишки ловко,
Не шаркает, себя таская,
А гордо шпорит полукровку.
Ему дарю свою шумовку
Из благородного металла,
Ведь для его экипировки
Одной ее и не хватало.
Пьерро Жирару[138], брадобрею
Из Бур-ла-Рена, две лохани
Дарю, пусть бегает резвее:
Вдвойне в лоханях всякой дряни,
Вдвойне и золота в кармане.
Шесть лет назад неделю мяса
Мне не жалел он. Врать не станет
Вам аббатиса из Пурраса[139].
О нищенствующая братия!
Доминиканцы и бегинки,
Все, все, кого бы мог собрать я,
И тюрлюпин, и тюрлюпинка[140], –
Вам суп куриный, кус грудинки,
По два пирожных и кровать,
Чтоб в ней, укрывшись по старинке,
О созерцанье толковать.
Не я кормлю, их угощают
Мамаши бойких байстрючат.
Так Бог обет им возмещает,
Что был во имя Бога взят.
Пусть жизнь веселую влачат
Особенно отцы в Париже:
Они и женщин веселят
Да и к мужьям тем самым ближе.
Жан де Пулье[141] во время оно
Подверг их было осужденью,
Но на позор себе с амвона
Сам опроверг свои сужденья.
Матеолус[142] их поведенье
С де Меном[143] тщился осмеять, –
Что Церковь чтит, в благоговенье
Должны мы тоже почитать.
Вот потому слуга покорный
Я им и словом и делами.
Смиряя свой характер вздорный,
Так низко кланяюсь, как в храме.
Чтобы глумиться над отцами,
Безумцем истым нужно быть!–
Смиренные со всеми нами,
Они жестоко могут мстить.
Я завещаю брату Бату[144],
Хотя он честный кармелит,
Глубокий шлем и алебарду –
Пусть день и ночь на страже бдит,
Чтоб Детуска[145], жандарм-бандит,
Его наложницы не спер.
Старик, а с девочками спит,
Он вправду дьявол из Вовёр[146].
А вот хранителю печати[147],
Чтобы упорно воск не мять,
Желаю, и наверно, кстати,
Воск со слюной перемешать:
Надавишь пальцем, и печать
Имеет самый лучший вид.
И может Секретарь гулять,
А всех других господь хранит!
Отделанный со вкусом хлев
Я аудиторам[148] построю
И кресла дам – трудись, присев,
Страдающий от геморроя.
За это пусть Массе, герою,
Хороший вставят фитилек,
Ведь это он, говно такое,
Спер пояс мой и кошелек:
Мэтр Франсуа де ла Вакри[149], –
Ему шотландский ворот[150] дам
(Смотри, брат, шею не натри!),
В тот миг, как дали по шеям,
Чтоб рыцарем стал прежний хам,
Он проклинал святых и Бога,
Взывал к чертям и слал к чертям, –
Хоть постыдился бы немного.
Лорану[151] с красными глазами,
Из-за того что мать с отцом
Вино глотали кувшинами,
Дарю мешок свой, чтоб тайком
Он слезы утирал рядном.
Будь он архиепископ Бурга[152],
Махал бы шелковым платком, –
Да только не по псу конурка.
Мне прокурор в Суде церковном,
Мэтр Жан Котар[153], дела верша,
Штраф записал. С тех пор огромный
Долг тяготеет – два гроша.
Дениз, стереть меня спеша,
В судебную ввязалась битву.
Котара нет, его душа
Пусть примет от меня молитву.
Баллада-молитва
Почтенный Ной, родитель винограда,
И претерпевший, как во сне дурном,
От дочерей любовную осаду
В пещере Лот, оставшийся вдовцом
(Я не в упрек упомянул о том),
Архетриклин, познавший вкус нектара,
Прошу нижайше вас принять втроем
Хмельную душу мастера Котара.
Из вашего он вышел вертограда
И душу лучшим заливал вином,
Так неужель и выпивохе надо
Еще с игольным мучиться ушком!
Отличный лучник, пьяница притом,
Он и кувшин повсюду были пара.
Сеньоры добрые, впустите вечерком
Хмельную душу мастера Котара.
Частенько видел я, как, за ограду
Цепляясь, брел он сильно под хмельком.
Однажды шишку он набил – что надо!
Споткнувшись в лавке перед мясником.
Искать на этом свете и на том
Таких пьянчуг, что красного товара!
Впустите – слышите, как просит шепотком,
Хмельную душу мастера Котара.
Принц, не плевал он на пути земном,
Он все кричал: «Я гибну от пожара!»
Но жажду не могла залить вином
Душа земельная мастера Котара.
Затем я Мерлю[154] молодому
Желаю, чтоб моей казной
Занялся – тратить по-пустому
Досуг я не желаю свой.
Меняла с щедрою душой
Даст за экю по три реала,
Шесть медяков за золотой, –
Влюбленным скупость не пристала.
Попав в Париж как на свиданье,
Узнал я про своих сирот[155]:
Они растут и не бараньи
У них мозги. Ну, кто найдет
Других таких, кто вмиг поймет,
В чем заключается суть дела.
Их Монтилен[156] к себе не ждет,
Они соображают зрело.
Учиться надо б их послать.
Есть мэтр Ришье[157] – учись, ребята!
Но как глагол «даю» спрягать
Им по грамматике Донато[158]?
Вот распевать бы «Ave, злато»[159],
Как будто бы Марию чтут,
И жить привольно и богато,
Не так, как клирики живут.
Что-что, а этот стих им ведом!
Но, забегая наперед,
Скажу, постичь величье Credo[160]
Им разума недостает.
И, чтоб набить ребятам рот,
Свой плащ порву я на две части[161],
Куплю пирожные и мед –
Мальчишки обожают сласти.
Чего б ни стоила их порка[162],
Желаю лучших им манер:
Разглажена любая сборка,
Перо на шляпе, кавалер
Так изогнется, например:
«Пардон! Ну что вы! Ничего-с!»
Толкует люд: «Из высших сфер,
Видать. Откуда что взялось».
Прекрасных, стройных, как тростинки,
Двух певчих[163], – им желал бы рая, –
Что распевают под сурдинку,
Я никогда не забываю.
Я, отблеск золота сжимая
В горсти, корысть свою отверг
И точно в срок им возвращаю
Долг, после дождичка в четверг.
Они пируют и гарцуют –
Мне это сердце веселит,
А тридцать – сорок лет минует,
И все иной воспримет вид.
Все будет так, как Бог велит.
И кто обидеть без причины
Их норовит, пусть затвердит,
Что из детей растут мужчины.
«Осьмнадцать клириков» коллеж[164] –
Я их устрою в бурсаки.
Захочешь, так не пей, не ешь,
Спи, как зимою спят сурки.
Очнувшись от такой тоски,
Проспавши юность, возраст милый,
Окажутся, как старики,
Почти перед своей могилой.
Я при раздаче бенефиций[165]
За них прошенье б написал,
Пусть их радетель обратится
Иль тот, кто за уши их драл.
Никто б вопрос не задавал:
С чего так хлопочу за них,
Узнав: с тех пор я весел стал,
Как матерей не вижу их.
Затем дарю Мишо Кольду[166],
А вместе с ним Шарло Тарану
Сто су (Вопрос: где их найду?
Ответ: падут, как с неба манна),
Сапожек пару из сафьяна –
Что обсоюзка, что опушка! –
Чтоб обратить вниманье Жанны
Или другой какой подружки.
Затем сеньору де Гриньи[167]
(Бисетром он уже владеет)
Дарю я башню де Байи[168].
Пусть все, что сгнило, что ржавеет,
Заменит он – не пожалеет.
А денег на ремонт такой
Достанет где и как сумеет, –
А у меня кошель пустой.
Тибо, конечно, де ла Гарду[169]…
Тибо? Ошибся, он ведь Жан.
Что дать, не обратясь к ломбарду
(Я год платил, а он был пьян, –
Лишь Бог рассеял сей дурман), –
Ему «Бочоночек»[170] с подносом.
Женевуа[171], он – старикан
И как питух не вышел носом.
Мэтр Басанье[172], мастак великий
Судейских дел, не для борделя
Ему корзиночку гвоздики,
А вместе с ним и для Рюэля[173],
Мотена Жана[174] и Рознеля[175] –
Пусть в сердце обретут опору
И служат ревностней от зелья
Слуге святого Христофора[176].
Ему же самому балладу
Для дамы, что прекрасней всех[177];
Амур принес ее в награду,
Когда средь рыцарских потех
Он, сняв доспехи, без помех
В Самюре всех опередил.
Столь ослепительный успех
Имели Гектор иль Троил.
Баллада для Робера д'Эстутвиля[178]
Аврора смотрит: сокол обиходный
Меж облаков, свершая круг, парит.
Беспечно жаворонок час восходный,
Резвясь, приветной песней веселит.
Упавши, сокол птицу закогтит.
Амур один так метко бьет стрелою,
Заранее внеся нас в свой рескрипт,
А посему быть вместе нам с тобою.
Души моей ты дамой благородной
Единожды назначенная быть!
Лавр да укроет нас правоугодный,
Олива горечь нам поможет смыть.
Разумно ли обычаи не чтить,
Ежели шел их верною стезею?
Заветов древних не переменить,
А посему быть вместе нам с тобою.
И я страдаю горечью бесплодной,
Какой судьба посмела уязвить.
Но верю я, что ветерок свободный
Развеет дым, не будет боль чадить.
Свое же семя как могу забыть.
И плод невинный, схожий так со мною!
Мне Бог предрек то поле бороздить,
А посему быть вместе нам с тобою.
Принцесса, вновь хочу я повторить:
Нам не делить сердца – свое, чужое.
Ты тоже можешь это подтвердить,
А посему быть вместе нам с тобою.
Пердрье, ни Франсуа, ни Жана[179],
Не осчастливлю нипочем,
Поскольку я и сам не стану,
Как им хотелось, богачом.
Был Франсуа моим дружком.
Но, будто бы играя в жмурки,
Злым, словно пламя, языком
Он и меня ославил в Бурге.
Баллада завистникам[182]
Смолу, селитру, арсеник сернистый
С расплавленным, клокочущим свинцом,
Что даже камень делает мучнистым,
Перемешать и сдобрить все притом
И щелоком, и желтым мышьяком,
Залить водой, в которой зад вонючий
Мыл прокаженный, заживо гниючий,
Добавить кровь дракона, пот сквалыг
И желчи волчьей, лисьей и барсучьей, –
Так жарится завистников язык.
В густой слюне, исторгнутой нечистым,
Беззубым, черным, пакостным котом,
Забывшим, что когда-то был пушистым,
Или больным водобоязнью псом,
Иль загнанным до смерти лошаком.
А можно в жиже, смрадной и тягучей,
Где долго возлежал кабан шатучий,
Вспухающий, как мерзостный гнойник,
От нечисти ползучей и летучей, –
Так жарится завистников язык.
В растворе сулемы, отраве истой,
Хлебнув которой, миг не проживем,
В той жидкости, зловеще кровянистой.
Что у цирюльника в тазу большом,
Позеленев, начнет чернеть потом;
В лоханях, где лежат пеленки кучей,
Чтоб отстирать с них детский кал липучий,
В горшках, что служат девкам как нужник
По всем борделям, где я гость бегучий, –
Так жарится завистников язык.
Любезный принц, и добрый, и могучий,
К подобным яствам явно не привык,
И не пытайся, сам себя не мучай,
Но с поросенком, прикажи на случай,
Зажарят пусть завистников язык.
Балладу «Спор с Готье» гурману
Андрэ Куро[183] я посылаю,
А вот к высокому тирану[184]
Вопросов я не обращаю.
С ним ссорясь, – истина святая!–
Я ничего не изменю[185].
Когда живешь в домишке с краю,
Не попадешься в западню.
Готье же не боюсь нимало[186],
Ведь нам обоим не даны
Ни капиталы, ни вассалы,
Мы одинаково бедны.
Но он твердит, что мы должны
Довольны быть зимой и летом,
Мне ж бедность хуже сатаны.
Кто прав? Поговорим об этом.
Баллада (разногласия с Франком Готье)
В просторной комнате, циновками обитой,
С жаровней пышущей, на мягких тюфяках
Пузатый иерей с веселой сидонитой[187],
Что разодета в пух, раздета нагло в прах.
Подглядываю в щель, все на моих глазах:
И днем и ночью пьют глинтвейны и оршады,
Целуются, шалят; хохочут – нету слада,
То голые лежат, ведь слаще так любить.
И мне, чтоб одолеть тоску с досадой, надо
Жить в удовольствие – что лучше может быть.
Когда бы Франк Готье с женою деловитой
Вкусил всех этих благ с понятием в делах,
Он не признал бы жизнь на сером хлебе сытой
И лакомством чеснок, которым весь пропах.
Ни простоквашу их, ни варево в горшках
Принять я не могу за щедрость и награду.
Они гордятся тем, что спят посреди сада
Под розовым кустом? Зачем постель стелить?
Да, каждому своя дарована услада.
Жить в удовольствие – что лучше может быть.
Вся жизнь их – грубый хлеб, овес замешан с житом,
Напиток – круглый год водица в кувшинах.
И, если б вынуждал угрозой быть убитым
Вести такую жизнь меня смертельный страх,
Я предпочел бы смерть и медленно не чах.
Но раз Готье с женой любви предаться рады
В кустах шиповника, укрывших их от взгляда
Дурного – пусть!– не смею возразить,
Ведь если пахарь ты, в земле твоя отрада, –
Жить в удовольствие – что лучше может быть.
Достигнуть нужно, принц, согласия и лада,
Как я о том сужу, и всем бы так судить.
Твердили с детства мне, и я усвоил смлада:
Жить в удовольствие – что лучше может быть
Поскольку Библию познала
Катрин Брюйер[188], даю ей право,
Чтобы молитвой наставляла
Она и вся ее орава
Девиц испорченного нрава
Не на одре, а там, где в раже
Язвят налево и направо, –
На рынке полотна и пряжи.
Баллада парижанкам
В карман не лезут за словцом,
Считается, венецианки,
Владели ловко языком
Все сводни, древние вакханки;
Ломбардки, римлянки, миланки –
Их всех не переговоришь, –
Пьемонтки и перуджианки,
Но на язык остер Париж.
Петь, разливаясь соловьем,
Горазды неаполитанки,
Трещат без умолку кругом
На всех наречьях иностранки:
Венгерки, немки и гречанки –
Их всех и в память не вместишь, –
И каталонки, и испанки,
Но на язык остер Париж.
Бретонка ищет слов с трудом,
Ей, как швейцарке, англичанке,
Не переспорить нипочем
С Пти-Пон торговки-горожанки,
Как ни эльзаске, ни фламандке
(Вон сколько перечислил, ишь!)
И даже из Кале гражданке –
Ведь на язык остер Париж.
Принц, остроумья парижанки
Ни с чем на свете не сравнишь.
Шумны, конечно, итальянки,
Но на язык остер Париж.
Взгляни, то парой, то втроем
Сидят, сминая платьев сборки,
У церкви, за монастырем.
Прислушавшись к скороговорке,
Поймешь, что эти тараторки
Макробия[189] не ставят в грош:
Идет такая переборка
Костей, что их не соберешь.
Монмартр – гора почти святая[190],
Ей, благочестьем обуян,
Я холм с аббатством завещаю,
Зовутся оба «Валерьян»[191],
И мой рескрипт, что в Риме дан[192], –
Грехов прощенье на полгода:
Входи любой из христиан
Туда, где нет мужчинам входа.
Служанок, слуг домов богатых
Зову ночной устроить пир
(Искать не будем виноватых!).
Пирог сюда, пирожных, сыр,
Вина – уж пир, так на весь мир.
Хозяевам пусть сладко спится,
А вы устройте свой турнир –
В осла сыграйте и ослицу.
Я ничего девицам знатным,
У коих есть отец и мать,
Дать не могу. Став деликатным.
Служанкам все успел раздать.
Хотя для них как благодать
Была б и крошка. Как гостинца
Ее все продолжают ждать,
Дни проводя у якобинцев[193],
У целестинцев[194], картезианцев[195].
Хотя их образ жизни строг,
В отличие от голодранцев,
Даров им много выдал бог.
Кто наблюдать за ними мог,
С презреньем говорят: «Пастилки!»,
Но рацион их так убог,
Что недостоин и ухмылки.
Марго-толстушка[196] – посмотри!–
С лицом прелестным на портрете,
Она всегда, черт побери,
И на виду, и на примете.
(Она милей мне всех на свете,
А я всегда ее услада.)
И, если кто-то ее встретит,
Пускай прочтет мою балладу.
Баллада толстушке марго
Вам кажется, я шут и идиот,
Раз я слуга у той, в кого влюблен?
В ней прелесть самый тонкий вкус найдет.
Ей щит и меч мой верный посвящен.
Повесы в дверь, я хвать горшок – и вон,
Тихонечко смываюсь за вином.
Хлеб, сыр, вода – все будет за столом.
Пресыщенным, скажу им: «Bene stat!»[197]
А похоть вспыхнет, вновь прошу тайком
В бордель, где мы торгуем всем подряд.
Когда же ласки даром раздает
Моя Марго, я в сердце уязвлен,
Что душу, кажется, отдам вот-вот.
С нее срываю пояс, балахон
И ну чесать ее со всех сторон.
Она вопит: «Антихрист!» – и Христом
Клянется слезно честной быть потом
И больше не блудить. Тому и рад,
Печать под нос ей ставлю кулаком
В борделе, где торгуем всем подряд.
В постели мир с любовью настает.
Пуская ветры злей, чем скорпион,
Марго, смеясь, рукой мне шею гнет,
Кричит: «Го-го!» – и гонит под уклон.
Так, опьянясь, впадаем оба в сон.
И утром, похоть чуя животом,
Она садится на меня верхом,
Чтоб груш не мять, и плоский, словно плат,
Раздавлен, наслаждаюсь я грехом
В борделе, где торгуем всем подряд.
В мороз и дождь мне здесь и хлеб, и дом.
И жить блуднице нужно с блудником.
Любому лестно зрить себя в другом.
Ленивый кот – ленивей нет мышат.
Отребье любим – с ним мы и живем.
Нам честь не в честь, она здесь ни при чем,
В борделе, где торгуем всем подряд.[198]
Я завещаю, чтоб Идола
С Бретонкой Жанной[199], две девицы,
Публичную открыли школу,
Где мэтров учат ученицы, –
Того лишь в Мэнской нет темнице.
Не нужно красных фонарей!
Ведь это самое творится
Везде и всюду меж людей.
Я завещаю, чтоб Жоли[200]
Во исполнение желанья
Букет из роз преподнесли
Из сада моего страданья.
Ученье – лучшее даянье,
И потому-то мой наказ:
Анри[201], как знак благодеянья
Вручи их двести двадцать раз.
Не знаю, что мне завещать
Отелю Дьё[202], другим больницам.
Не здесь же шутки расточать,
Не над больными же глумиться!
Всяк нищим уделить стремится
Остатки своего стола:
Я ел гуся, вот кость от птицы, –
Люд мелок, значит, мзда мала.
Цирюльнику Колен Галярну[203],
Что рядом с травником живет,
Я завещаю: пусть из Марны
Он льдину в дом приволочет.
Кусок положит на живот
И, зиму ощутив при этом,
Так и лежит примерно с год,
Зато теплее станет летом.
Я не Подкидышам[204], заблудшим
Ребятам должен помогать.
Ходить к Идоле – самым лучшим
Им мнится в жизни. Там искать
И нужно их, чтоб преподать
Урок последний и простой.
Попробуйте меня понять
Разумной, трезвой головой.
Вы, парни, думайте скорей,
Как роз на шляпах не лишиться.
С руками липкими, как клей;
Когда захочется спуститься
В долину воровства резвиться,
Представьте-ка житье-бытье:
Хоть чтил юстиции границы,
Но вздернут был Кален Кайё[205].
Игра совсем не в три гроша.
Пусть проигравший твердо знает:
Здесь ставка – тело и душа,
И смерть с позором принимает.
Кто выиграл, не получает
И тот царицу Карфагена.
Пусть всяк заранее смекает,
За что платить такую цену.
Еще есть истина одна.
Я с вами поделюсь советом:
Есть бочка – вылакай до дна,
Тяни вино зимой и летом
И денег не жалей при этом.
Кому б ты их оставить мог,
Навек прощаясь с этим светом?
Что дурно добыто – не впрок.
Поучительная баллада
Когда торгуешь буллами святыми,
Когда ты и мошенник и игрок,
Фальшивыми мухлюешь золотыми
И ждет тебя расплата – кипяток[206];
Когда ни вера, ни закон не впрок,
Когда ты – вор, слывешь совсем пропащим,
Куда несешь ты золота мешок?
В таверну, прямо к девочкам гулящим.
Цимбалы, лютня с шутками густыми,
Как будто их безумный шут извлек
Из рукава с полосками цветными[207];
На фарс с моралите, сбиваясь с ног,
Сбегаются село и городок;
Зернь, карты, кегли с тюхой проходящим,
Чтоб выиграть и тут же наутек,
В таверну, прямо к девочкам гулящим.
Позор, бесчестье, не встречаясь с ними,
Ты пашешь землю, мечешь сено в стог,
Возясь с мулами, с лошадьми своими,
Когда постигнуть грамоты не смог.
Играешь с ними – из пеньки в свой срок
Совьешь веревочку с усердьем вящим.
Чему дивиться, если труд утек
В таверну, прямо к девочкам гулящим.
Камзол расшит шнурами золотыми,
Дырявый плащ, опорки, все мы тащим
Туда, где честно доят нас, как вымя, –
В таверну, прямо к девочкам гулящим.
Друзья в гульбе, к вам обращаюсь,
Кто плотью тверд, но слаб душой:
Живите, тьмы остерегаясь,
Она покроет чернотой
Ушедших даже в мир иной.
Старайтесь жизнь прожить достойно
Во имя истины простой:
Коль умирать, умри спокойно.
Я в дом Пятнадцати по Двадцать[208]
(А проще бы сказать – трехсот)
Слепых, куда бредет спасаться
Лишенный зрения народ,
Дарую – всяк меня поймет –
Очки большие без футляра:
Пусть различают, кто есть скот,
Где чистых, где нечистых пара.
Здесь нету игр, не слышно смеха,
И чтоб деньжонок прикопить,
Ничто им, верно, не помеха,
На них могли б кровать купить,
Вино в большое брюхо лить,
Плясать, чтоб улица тряслась,
Но сколько праздника ни длить,
В конце останется лишь грязь.
Вот я смотрю на черепа
Над братской ямою. Когда-то
Была бы знатная толпа:
Сановники епископата,
Чиновники из магистрата –
О всех я б мог поговорить,
Но кто тут вор, кто член палаты,
Теперь никак не отличить.
Те важно за столом сидели,
Те гнулись наподобье дуг,
Одни творили что хотели,
Других же сковывал испуг
И раболепствие. Как вдруг
В одну могилу загремели,
Где нету ни господ, ни слуг,
Где все одной достигли цели.
Теперь их нет. Бог взял их души,
И сгнили мертвые тела.
То был сеньор или чинуша
Иль дама знатная была.
Пусть ели с царского стола,
Им крем и рис ласкали вкус,
Забавы, шутки смерть смела, –
И да простит им все Иисус!
Завет мой мертвым посвящен,
А потому оповещаю
Всех судей, регентов и трон:
Кто беззаконье отвергая
И блага обществу желая,
За право всех костьми бы лег,
Их примут, все грехи прощая,
И Доминик святой[209] и Бог.
Песня
По возвращении из тюрьмы жестокой,
Где не расстался с жизнью я чуть было,
Завистница Фортуна осудила,
Не пожалела в горести глубокой,
Но и она про месть свою забыла
По возвращеньи.
А если безрассудно рассудила,
И я расстанусь с жизнью одинокой,
Пускай господь возьмет в свой дом высокий
Живую душу, что тюрьма хранила
До возвращенья.
Затем желаю я Ламеру[213],
Спознавшись с силой колдовской,
Чтоб он любимым был без меры
(Не соблазнившись ни одной –
Ни юной девой, ни женой!)
И с сотню раз был протаранен
За вечер, чтоб забыл покой
От зависти Ажье Датчанин[214].
Дарю страдающим любовью –
К тому, что им Шартье[215] принес,
Кропильницу при изголовье,
Наполненную солью слез,
С кропилом из цветущих роз,
А все за то, чтоб монотонно
Молитву каждый произнес
За упокой души Вийона.
Желаю мэтру Жаку Жаму[216],
Что копит, копит капитал:
Пускай берет любую даму
И столько, сколько их встречал,
Лишь в жены никого б не брал.
Кому ж наследство остается?
Раз это свинство, я б сказал, –
Пусть к поросятам и вернется.
А вот курносый сенешаль[217]
(Он как-то долг мой заплатил)
Пусть будет маршалом, не жаль!
И марширует что есть сил.
Ему брехни наворотил,
Чтоб он от скуки не подох,
Пока он палочки рубил[218], –
Кто петь горазд, тот в деле плох.[219]
Даю я шевалье дю Ге[220]
В пажи двух молодых ребят:
Вот Филибер, толстяк Марке[221],
Они стояли и стоят
На страже у закрытых врат
И были паиньки притом.
Увы! уволить их хотят –
Придется топать босиком.
Шапеллену[222] я часовню
С тонзурою своей дарую –
Возможность здесь с уменьем ровня:
Пусть служит мессу, но «сухую»[223].
Его без памяти люблю я,
Ему и свой приход отдам, –
Не хочет в душу лезть чужую,
Он исповедует лишь дам.
Мои постигший побужденья,
Мэтр Жан Кале[224], известный плут,
Не видевший меня с рожденья,
Не знавший, как меня зовут,
Пусть на себя возьмет он труд
По пересмотру завещанья:
Вдруг да наследники сочтут
Невместными мои даянья.
Перетолкует, истолкует,
Где посветлей, где потемней,
Перетасует, подтасует
Рукою опытной своей,
Хоть сам совсем не грамотей,
Но выразит, чтоб смысл был ясен
Иль темен – то ему видней,
А я заранее согласен.
А если кто-то отойдет
За это время в мир иной,
Пусть Жан Кале его найдет
И там вручит подарок мой.
Но если, завистью больной,
Он этот дар себе приветит,
То грешною своей душой
Сам перед Господом ответит.
В Сент-Авуа[225], в капелле скромной,
Меня пусть тихо погребут
И только мой портрет огромный
Для лицезренья вознесут,
И то, коль дешево возьмут.
Гробница? Мрамор? Он тяжел
И весит далеко не пуд, –
Того гляди, провалит пол.
Хочу, чтоб вкруг плиты моей
Без добавленья, исправленья,
Хоть углем, если нет кистей,
Напишут пусть стихотворенье,
А в нем без всякого стесненья
Да будет сказано о том,
Каким без преувеличенья
Я был всегда весельчаком.
Эпитафия
Здесь, в самой скудной из хибар,
Стрелой амура поражен,
Спит бедный, маленький школяр,
Что звался Франсуа Вийон.
Хоть не был пахарем рожден,
Но – то признает млад и стар –
Стол, короб, хлеб – все роздал он,
А богу стих диктует в дар
Bepcet (рондо)
Сир, вечный уготовь ему покой,
Пусть свет над ним вовек пребудет ясный,
Он и петрушки не жевал, несчастный,
И даже миски не имел простой.
Безбровый, лысый, с бритой бородой,
Был к репе чищеной лицом причастный, –
Сир, вечный уготовь ему покой.
Лопатой наподдав под зад
Худой, его послал в изгнанье рок ужасный.
– Я в суд подам!– Воскликнул несогласный,
Поднять пытаясь неуместный вой.
Сир, вечный уготовь ему покой.
Хочу, чтоб колокол стеклянный[226]
Ударил мощно, в полный глас,
И все сердца тоскою странной
Невольно дрогнули тотчас.
О колокол, он многих спас
От бед – грозы, ножей, пожара.
Звучал он часто как приказ,
И тут же прекращалась свара.
Четыре хлеба звонарям,
Полдюжины, коль будет мало!
Столь щедрыми и богачам
Быть как-то даже не пристало.
Щедрее камни лишь бросала
Толпа в святого. Вот Воллан[227],
Ему и жить осталось мало,
Второй же – Гард, конечно, Жан[228].
Итак, чтоб кончить с делом этим,
Душеприказчиков моих,
Людей, что всех честней на свете,
Где сядешь, там и слезешь с них,
Нет, не бахвалов записных,
Хоть, видит Бог, есть чем гордиться,
Перечисляю шестерых.
Фермен, переверни страницу[229].
Сам мэтр Бельфе[230], он первым будет в
Суде парижском менестрель.
Вторым? Уж пусть не обессудит
Мессир Гийом де Коломбель[231].
Конечно, если канитель
Им это вовсе не зазорна.
А третий? Жувениль Мишель[232].
Я всех троих прошу покорно.
Но если станут уклоняться,
Боясь расходов и долгов,
И потихоньку устраняться,
Я трех других назвать готов[233],
Достойных самых лучших слов:
Филип Брюнель[234], тут спору нет,
Он молодец из молодцов,
Затем Рагье[235], его сосед.
А третьим будет мэтр Жак Жам[236].
Все трое в благости сравняться:
Их души рвутся к небесам
И Бога потому боятся.
Они скорее разорятся,
Чем не исполнят мой завет,
И будут от души смеяться,
Коли на них управы нет.
А регистратор завещаний,
По имени Тома Трико[237],
Молодчик, полный упований,
Он не получит ничего.
За счет его же самого
Я б рад был выпить. Будь пикета
Он мастер, я бы для него
Не пожалел «Дыры Перетты»[238].
Баллада прощения
Я у монахов-нищебродов
Всех достославных орденов,
У ротозеев и юродов,
У шлюх, владелиц бардаков,
У щеголей и вахлаков,
У знающих, что за терпенье
Для узких нужно башмаков[241], –
У всех людей прошу прощенья.
У девок, что гостям в угоду
Грудь оголяют до сосков,
У скоморошьего народа:
У лицедеев и шутов,
У приручателей сурков,
У всех, кто ладит представленья
Под звон гремушек, бубенцов, –
У всех людей прошу прощенья.
Но не у ссученной породы,
Из-за которой – будь здоров!–
Грыз сухари почти с полгода.
Я не боюсь дерьмовых псов,
Я сам на них насрать готов,
Да вот болтаюсь в заточенье.
Итак, на брань не тратя слов,
Я у людей прошу прощенья.
Пусть молотилами цепов,
Дубинками без сожаленья
Считают ребра подлецов. –
Я у людей прошу прощенья.
Баллада,которая служит заключением[242]
Вот завершилось завещанье,
Что сочинил бедняк Вийон.
Прошу вас в красном одеянье
Быть на обряде похорон:
Любовью удостоен он
Великомученика доли,
Мошонкой клялся в том, пижон,
Решив покинуть мир юдоли.
Поверить в то есть основанье:
Ведь та, в кого он был влюблен,
Отправила его в изгнанье,
Как тварь какую выгнав вон,
Да так, что мчась на Руссильён,
Одежду в клочья, взвыв от боли,
Рвал о кусты и, оголен,
Решил оставить мир юдоли.
Так и закончились страданья:
В одни лохмотья облачен,
Скончался он, но в миг прощанья
Был вновь любовью уязвлен
Больней, чем если б был пронзен
Шпеньком от пряжки. Поневоле
Был этим всякий удивлен:
Ведь покидал он мир юдоли.
Принц, гордый кречет, посвящен
Будь в суть его последней воли:
Он выпил кварту морийён[243],
Решив покинуть мир юдоли.
Разные стихотворения
Баллада благого совета[244]
О грешники, умом вы не сильны,
Извращены все ваши помышленья,
Вы, безрассудные, обольщены
Насилием, убийством, ограбленьем.
Не рады будто своему рожденью,
Вы в страхе ждете: смерть придет на двор.
Ужель не угнетает вас позор,
Не пробуждает совесть и сознанье?
Для стольких юношей повальный мор –
Вражда и страсть к чужому достоянью.
Всяк знает про себя: мы все грешны –
Оставим месть и призовем терпенье.[245]
Жизнь – всем тюрьма: те, кто заключены,
За доблесть почитают преступленье,
У них в чести насильник, мародер.
Бог не для них и добродетель – вздор;
Кто в юности подпал под их влиянье,
Тому кинжал вручают и топор
Вражда и страсть к чужому достоянью.
Кому по нраву плуты и лгуны,
Кто хочет жить распутством и глумленьем,
Готовить яд и погружаться в сны,
Питая к ближнему глухое подозренье,
Жить в подлости, в холуйском униженье?
Итак, итог: должны мы с этих пор
Вновь к Богу сердце обратить и взор –
Что значит день один для покаянья?–
Да не поставят нам отцы в укор
Вражду и страсть к чужому достоянью.
Всем нужно в мире жить, не ведать ссор,
И юношам и старцам кончить спор:
Любой закон – Священное Писанье,
Латинский кодекс – пишут в назиданье
О том, что жизнь – согласье, не раздор.
Нет выше истины. Для всех позор –
Вражда и страсть к чужому достоянью.
Баллада пословиц[246]
Быть кувшину разбитым у колодца,
К козе блохастой не приходит сон,
Железо раскаленное куется,
Дубина та, коль ей вооружен.
Не встать, когда презрением сражен,
Пока в чести, для всякого хорош,
Лишь с глаз долой, из сердца тоже вон,
Но Рождество наступит, если ждешь.
Сан проще доброй славы достается,
Откроешь рот, галдеж со всех сторон,
Нет ничего дороже, что дается
С трудом, но, если чем-то испокон,
Как манною небесной, наделен,
Подобный дар не ставишь ты ни в грош,
Поклявшись, отпираются вдогон,
Но Рождество наступит, если ждешь.
Пес сыт, пока любимым остается,
Тем слаще, чем привычней звук канцон,
Не съеден плод — он гнили достается,
Форт не сдается — лезут на рожон.
Поспешностью несчастье навлечешь,
Целуй красотку, если взял в полон,
И Рождество наступит, если ждешь.
Над кем глумятся, тот уж не смеется,
Кто платит подать, тот и разорен,
Кто жертвует — с рубашкой расстается,
Ссудил на грош, потребует мильон.
Кто слово дал, держись: оно — закон,
Кто ходит в церковь, тот и к Богу вхож,
Подует ветер — меркнет небосклон,
Но Рождество наступит, если ждешь.
Принц, дурня видно, как ни облачен,
Каким ты в мир пришел, таким уйдешь,
Умнеет только тот, кто побежден,
И Рождество наступит, если ждешь.
Баллада примет[247]
Я твердо знаю, где перед, где зад,
По платью различаю я людей,
Каким быть дню, укажет мне закат,
А вишню выдаст розоватый клей.
Про сад расскажет плод в руке моей,
Кто на кого похож, мне все вдомек:
Кто труженик, кто мот и ротозей,
Я знаю все – себя познать не смог.
По вороту узнаю, чей наряд,
Сеньор таков, каков его лакей,
Тонзура мне укажет, кто же свят,
Монахиню – чепец, что всех белей.
Узнаю шулера по темноте речей,
Я знаю, сумасшедшим люб сырок,[248]
По бочке вижу, что налито в ней,
Я знаю все – себя познать не смог.
Я знаю, что и конь, и мул влачат,
Кому из них досталось тяжелей,
Чем Беатрис с Беле[249] нас наградят,
Когда ходить не нужно с козырей,
Чем сновиденья призраков милей,
Богемцев ересь[250] знаю назубок,
Что воля Рима[251] значит в жизни сей,
Я знаю все – себя познать не смог.
Принц, знаю я, научен жизнью всей,
Как ярки краски и как бледен рок,
Я знаю смерть – она всего сильней,
Я знаю все – себя познать не смог.
Баллада нелепиц[252]
Трудиться станешь, коль сведет живот,
Лишь только враг попасть поможет в рай,
Кто голоден, тот сена пожует,
А милосерден к людям лишь лентяй.
Ты туз, когда перед тобой слюнтяй,
На страже неусыпно только сонный,
Вслепую лишь сеньорам доверяй,
Нет никого мудрее, чем влюбленный.
Кто не утоп в купели, тот живет,
Ударят – кровь со смехом утирай,
К изгоям лишь благоволит народ,
Кругом в долгах – от смеха помирай,
Любовь лукавой лестью подкрепляй,
Друзья отыщутся в беде бездонной,
Про братство речь заводит краснобай,
Нет никого мудрее, чем влюбленный.
Мы отдыхаем в суете забот,
Лишь спесь и знает, где гордыне край,
Венчает труса слава и почет,
Враньем бахвальство гуще разбавляй.
Здоровьем пышет только шалопай,
Всех желчно поучает уязвленный,
Кокетка ласкова, как теплый май,
Нет никого мудрее, чем влюбленный.
Вам нужно, чтоб я пролил правды свет?
Игра азартней, если денег нет,
Ложь искренней, чем набожней обет,
Лишь в рыцаре таится трус исконный,
Отрадны уху визги и фальцет,
Нет никого мудрее, чем влюбленный.
Баллада против врагов Франции[253]
Пусть им дракон дорогу преградит,
Как аргонавтам, плывшим за руном,
Пусть на семь лет людской утратят вид,
Как Навуходоносор, став скотом,
Иль будут стерты в прах войной священной,
Как Троя, обольщенная Еленой.
Пусть мучится от жажды, как Тантал
Иль Прозерпина среди адских скал,
Пусть, словно Иов, терпит всякий гнет,
Пускай тюрьму узнает, как Дедал,
Всяк, кто на Францию хоть мыслью посягнет!
Пусть вниз башкой, как выпь в пруду, торчит[254]
Четыре месяца, крича притом,
Иль турку за монету будет сбыт
И там, как вол, гуляет под ярмом.
Пусть тридцать лет блуждает Магдаленой,
Ни шерстью не прикрыт, ни тканью тленной.
Пусть, как Нарцисс, в воде бы он пропал,
Пусть, как Авессалом, вкусит кинжал,
В петле повиснет, как Искариот,
Как Симон-Волхв[255], изведает провал
Всяк, кто на Францию хоть мыслью посягнет!
Пусть, как в Октавиана, будет влит
В них золота расплавленного ком,
Иль в месиво их жернов превратит,
Как Сен-Виктора[256], размолов живьем.
Да будет им в пучине смерть мгновенной,
И кит да не спасет их жизни бренной.
Пусть никогда бы Феб им не сиял,
Венера б счастья спрятала фиал,
Зато пусть Марс подальше их сошлет.
Да сгинет, будто царь Сарданапал,
Всяк, кто на Францию хоть мыслью посягает!
Принц, пусть Эол преобразится в шквал
И к Главку[257] унесет весь их кагал,
Надежд и мира пусть не знает сброд:
Не может быть, чтоб доблестью блистал
Тот, кто на Францию хоть мыслью посягнет!
Рондо
И нос, и ступню
В лохани б помыл,
Жанен л'Авеню,
И чистеньким слыл.
Баллада (написанная для состязания в Блуа)[259]
У родника я жажду в летний зной,
Я лязгаю зубами в огневице,
В своей стране – я на земле чужой,
Зимой в лесу костром не стопиться.
Я гол, как червь, одетый в багряницу,
Жду без надежды и смеюсь сквозь стон,
В покоях пышных скукою сражен,
Среди веселья жду, что слезы хлынут,
Могучий, я бессилен, как Самсон,
Я всеми принят и всегда отринут.
Все постоянство в зыбкости одной,
Все смутно пред глазами очевидца.
Я сомневаюсь в истине простой,
Я, лежа на земле, боюсь свалиться.
Едва проснусь, ночь наяву мне снится.
Наукой правит случай, не закон,
Весь выигрыш я ставлю вновь на кон,
Наследства жду от тех, кто грош не вынут.
Я все имею и всего лишен,
Я всеми принят и всегда отринут.
К чему мне заниматься суетой,
Когда добычи не хочу добиться.
Кто громко хвалит, тот насмешник злой,
Кто режет правду – обмануть стремится.
Друг истинный поможет убедиться,
Что лебеди всегда черней ворон.
Кто пакостит, мне помогает он.
Я помню все, но смысл из знанья вынут,
Мне ложь и правда на один фасон,
Я всеми принят и всегда отринут.
Принц милосердный, знайте, что закон
Земной я чту с тех пор, как был рожден,
Но к мудрости я знаньем не подвинут.
Что нужно знать мне? Как достать дублон.
Я всеми принят и всегда отринут.
Послание Марии Орлеанской[260]
Снова с высоких небес
Посылается новое племя[261]
О чудный замысел небесный,
Ценнейший дар Христа, впервые,
Как отпрыск лилии известной,
Ниспосланный в края земные;
О имя сладкое МАРИЯ,
В нем всепрощенья благодать,
Покой и радость всеблагие,
На чем и должен мир стоять.
Всем бедным смысл существованья,
Богатым – умиротворенье,
Злу, скопидомству – отрицанье
Несет с собой ее рожденье.
Зачатье без грехопаденья,
Его бы, рассуждая строго,
Назвал без преувеличенья
Благоволеньем высшим бога.
О имя, что душе опора,
Утеха, радость всех людей,
Вернулось с дочерью Сеньора,
Наследницей его кровей,
Отростком правой из ветвей
Большого Хлодвигова древа;
Покоя сладостный елей
Пришла пролить на землю дева.
В любви и благорастворенье
От царских чресел зачата,
Повсюду с радостным волненьем
Она народом принята.
Дано ей волею Христа
Искоренить вражду родов,
Узилищ распахнуть врата
И сбить железо кандалов.
Но в простоте своей душевной
Есть и такие средь людей,
Кто, отвергая опыт древний,
Став жертвой темноты своей,
Хотят иметь лишь сыновей.
Но жизнь, она ведь не сутяга:
Что есть, то есть, и в жизни сей
Деяния Господни – благо.
Слова Давида вставлю в стих:
«Возвеселил господь твореньем,
Я рад деянью рук Твоих».
В счастливый час пришло рожденье.
Дитя, твое предназначенье –
Для всех небесной манной быть,
За благость стать вознагражденьем
И все несчастья искупить.
«Я как-то у кого-то прочитал…», «Достойны, Божее созданье…» (ДВОЙНАЯ БАЛЛАДА)[262]
Я как-то у кого-то прочитал,
Что следует считать того врагом,
Кто при тебе тебя же восхвалял.
Но если кто родился добряком
И простодушным, что тогда скрывать?–
Не в том добро проявит, так в другом.
Добро добром лишь надо поминать.
А Иоанн Креститель не смолчал,
Сказав про агнца пред самим Христом,
При этом в грех он никакой не впал,
Людей зажегши праведным огнем.
Святой Андрей, не ведавший о нем,
Принялся Иисуса восхвалять
И вскоре первым стал учеником.
Добро добром лишь надо поминать.
Мария, вас Христос нам ниспослал,
Чтоб от судимых яростным Судом,
Кто милости Фортуны не снискал,
Вы отвели и молнии и гром.
Я знаю все на опыте своем.
Мне Вас и бога вечно прославлять.
Родившей вас молитву вознесем, –
Добро добром лишь надо поминать.
Здесь перед Богом должен я признать,
Что мертвым быть мне было суждено,
Не совершись рожденья благодать,
И милосердия б не принесло оно.
Ему утешить и спасти дано
Бедняг, кого решила Смерть прибрать,
Оно взбодрило силы, как вино, –
Добро добром лишь надо поминать.
Вам полностью хочу себя отдать,
Способности и силы заодно, –
Так мне велит мой Разум поступать.
Нет огорчений у меня давно,
Ни бед, толкавших некогда на дно, –
До смерти буду Вам принадлежать.
Долг говорит, что так учреждено:
Добро добром лишь надо поминать.
Вам сострадания не занимать,
Вам мир открыт и не через окно,
Клад милосердия не исчерпать:
Все на себя берете, что грешно.
Не петь хвалу Вам было бы смешно.
Неблагодарным не желая стать,
Я поступаю, как заведено:
Добро добром лишь надо поминать.
Хвалу Вам, принц, пропеть немудрено,
Когда б не Вы, мне б света не видать.
И Вам и всем твержу всегда одно:
Добро добром лишь надо поминать.
* * *
Достойны, Божее созданье,
Вы восхищенья и похвал!
Бог, щедрый на благодеянья,
Вам ум и добродетель дал.
Я б Вас избранницей назвал –
Другой такой на свете нет.
Как некогда Катон сказал:
«Дитя идет отцу вослед».
Манеры, гордая осанка –
Вы старше сверстниц во сто раз.
Походка – чистая чеканка.
Ребенка я не вижу в Вас.
Я повторяю в полный глас,
Не думая держать в секрете
Пословицу, что есть у нас:
Коль мать мудра, мудры и дети.
Итог тому, что я сказал:
«И снова с высоты небесной
Бог племя новое послал».
Я честь Лукреции прелестной
И Эха отклик повсеместный,
Кассандры ум, что всех мудрен,
И мужество Юдифи честной –
Все в даме узнаю своей.
Молясь, достойнейшая Дева,
Чтоб Бог Вам долгой жизни дал,
Даю обет не вызвать гнева
Тем, что, любя Вас, возжелал.
О светлый женский идеал,
Надеюсь, Богом умудрен,
Служить Вам будет как вассал
По самый гроб школяр Вийон.
Послание герцогу Бурбонскому[263]
О грозный герцог, добрый мой сеньор,
Любимец лилий, отпрыск королей,
К Вам руку Франсуа Вийон простер,
Вконец раздавлен нищетой своей.
Он молит Вас эпистолою сей,
Чтоб оказали милость от щедрот.
Он обещанье клятвенно дает,
Что сам себе корысти не добудет
И все сполна и точно в срок вернет, –
Убытком Вам лишь ожиданье будет.
Ни одного денье он до сих пор
Не одолжал у герцогов, ей-ей,
Лишь Вы один – опора всех опор,
Но шесть экю успел проесть злодей.
Он их вернет Вам вместе с суммой всей,
Лишь дождик после четверга пройдет.
Когда в Патэ листва с дубов падет,
Он тут же, чтобы долг отдать, прибудет,
Тряхнув своей мошною без забот, –
Убытком Вам лишь ожиданье будет.
Недуг безденежья уж так припер,
Что он рискнул бы шкурою своей
И снес в заклад, нашелся б кредитор.
Какой-нибудь ломбардский лиходей.
Не кошелек у пояса – репей.
Всяк в жизни свой от Бога крест несет.
Ему же никакого не дает,
Но если Бог его могильным ссудит,
И этот крест он пустит в оборот, –
Убытком Вам лишь ожиданье будет.
Поймите, принц, как мучается тот,
Кто горечью живет среди забот,
Кого судьба безжалостно забудет.
Поняв меня, снимите тяжкий гнет, –
Убытком Вам лишь ожиданье будет.
(На обороте письма)
Лети, послание, не чуя ног,
К тому ж ни ног, ни крыльев не имея,
И расскажи, насколько изнемог
Я от безденежья, эпистолою сею.
Послание друзьям[264]
Помилуйте, помилуйте, друзья,
Хотя бы вы меня, я умоляю!
Ведь не под майским древом, в яме я
Лежу теперь, в изгнанье прозябая,
Куда спровадила Фортуна злая.
До мальчиков охочие девицы,
Жонглеры, акробаты, танцовщицы,
Что, рассмешив, до колик доведут,
Как осы колки, вольны, словно птицы,
Вийона бедного оставите ль вы тут?
Тот, кто поет раздольней соловья,
Завзятых остряков толпа густая
И, не имеющая ни копья в кармане,
Волокит беспечных стая,
Вы медлите, а я ведь умираю!
Вы, кто марает виршами страницы,
Бульон ваш теплый мертвым не сгодится,
Ведь ни гроза, ни буря не проймут
Того, кто спать в могильный склеп ложится,
Вийона бедного оставите ль вы тут?
Вы видите привольные края
И странствуете, пошлины не зная,
Вам ни король, ни герцог не судья, –
Лишь Бог единственный хозяин рая.
А мне теперь фургон – тюрьма сырая,
Я даже в праздник вынужден поститься
И после черствой корки не водицу,
А слезы горькие я лью в сосуд,
Подстилки нет и нечем мне накрыться, –
Вийона бедного оставите ль вы тут?
О принцы, стар и млад, вы там в столице
Попробуйте таких бумаг добиться,
Что узника из ямы извлекут,
Ведь и свинья на помощь не скупится:
Она визжит, спасать все стадо мчится, –
Вийона бедного оставите ль вы тут?
Разговор души и тела Вийона[265]
– Кто там?– Открой– Ты кто?– Душа твоя.
Едва держусь на ниточке одной:
Прервется вдруг субстанции струя,
Когда я вижу: ты, как пес худой,
Затравленный, забилось в угол свой.
– С чего бы?– Мне твоя гульба постыла.
– Тебе-то что?– Она тебя сгубила.
– Оставь!– Чего?– Поймать хочу я суть.
– Доколь ловить?– Ведь юность не остыла.
– Молчу. – А я и так пройду свой путь.
– О чем ты думаешь?– Как стану важным я.
– Тебе уж тридцать – годы за спиной.
Где юность?– Да, права ты, как судья.
– Тебя гордыня душит. – Чем? Петлей?
– Все путаешь. – Когда б мушиный рой
– Влип в молоко, за лье бы отличила
На черном белое. – Куда хватило!
И все?– Не ясно? Не могла смекнуть?
– Пропащее совсем… – Не тут-то было!
– Молчу. – А я и так пройду свой путь
– Скорблю от скорби твоего житья.
Я б согласилась с участью такой,
Будь идиотом ты средь дурачья,
Но ты ж красиво, ты ведь с головой –
Попробуй поищи такой другой.
Достоинства лишь злоба извратила!
Что примирит такой разлад?– Могила:
Когда умру, чем смогут упрекнуть!
– Бог мой, как мудро, просто все решило!
– Молчу. – А я и так пройду свой путь.
– Откуда зло! Злосчастий колея
Начертана Сатурном. Жребий мой
Он вытянул. – Все бред, галиматья:
Себе хозяин, будь себе слугой.
Сам Соломон писал своей рукой:
«Премудрость человека просветлила
И от воздействия созвездий оградила».
– Не верю. Кем рожден ты, тем и будь.
– Так что?– Другие у меня мерила.
– Молчу. – А я и так пройду свой путь.
– Ведь хочешь жить?– Бог дал покуда силы.
– Исправься!– Как?– Ты б совесть воскресило,
Листая книги, мудрость бы копило.
Людишек подлых брось!– Они мне милы.
– Оставь безумцев!– С кем тогда гульнуть?
Не будь друзей, все стало б так постыло.
– Молчу. – А я и так пройду свой путь.
Баллада от имени Фортуны[266]
Ученый муж нарек меня Судьбой,
Ты ж, Франсуа, кричишь: смертоубийца,
Не зная сам себя, кто ты такой;
Как ты, такого же полета птице
В каменоломне только б и трудиться,
А ты все молишь, напрягая силы,
О снисхожденье, чтоб я жизнь продлила.
Ты дел моих былых не забывай,
Взгляни вокруг, ведь ты же не слюнтяй:
Из жизни скольких выдворила вон!
Так покорись, пустого не болтай
И слушайся во всем меня, Вийон!
С царями славными поры былой
Мне тоже доводилось повозиться:
Погиб Приам с дружиной боевой,
Не помогли ни башни, ни бойницы.
В какой гробнице Ганнибал ютится?
Весь Карфаген ему теперь могила.
И Сципиона я же умертвила,
Убит в сенате Цезарь невзначай,
Помпеи в Египте прошептал: «Прощай!»,
В морской пучине утонул Язон,
Сожгла я Рим и римлян, весь их край, –
Так слушайся во всем меня, Вийон!
Вот александр – хотел взойти звездой
На небеса, великий кровопийца,
Но яд ему дала своей рукой;
Средь боя Альфасар на колеснице
Был мной сражен. Манеры обходиться
Переменять я не хочу нимало:
Причин на то пока что не встречала.
И Олоферн, божественный бугай,
В шатре уснувший спьяну (ай-яй-яй!),
Был хрупкою Юдифью порешен.
Авессалом? висит – не убегай!
Так слушайся во всем меня, Вийон!
Что ж, Франсуа, словам моим внимай:
Пускать без божьего согласья в рай,
Где всякий даже рубища лишен, –
Не зло творить, а десять, почитай.
Так слушайся во всем меня, Вийон!
Катрен[267]
Да, я – Франсуа, это горько сейчас,
В Париже рожден, ну почти в Понтуаз,
И вскорости шея узнает как раз,
Сколь задница весит, вися напоказ.
Эпитафия Вийона (баллада повешенных)[268]
Коль после нас еще вам, братья, жить,
Не следует сердца ожесточать:
К тому, кто может жалость проявить,
Верней снисходит Божья благодать.
Нас вздернули, висим мы – шесть иль пять.
Плоть, о которой мы пеклись годами,
Гниет, и скоро станем мы костями,
Что в прах рассыплются у ваших ног.
Чужой беды не развести руками,
Молитесь, чтоб грехи простил нам Бог.
Взываем к вам: не надо нас корить,
Хотя по праву суд решил карать.
Не всем дано благоразумно жить –
Вы лучше всех нас можете понять.
Простите нас, ведь мы должны предстать
Пред сыном Пресвятой Марии. С нами
Будь милосерден, Господи, и в пламя
Не ввергни нас на бесконечный срок.
К чему умерших провожать хулами,
Молитесь, чтоб грехи простил нам Бог.
Палить нас будет солнце и чернить,
Дожди нас будут сечь и отмывать,
Из глаз вороны сукровицу пить,
И бороды, и брови нам щипать.
Теперь нам ни присесть и ни привстать –
Мы до земли не достаем ногами,
Вперед-назад мотает нас ветрами,
Мы умерли, наш срок земной истек.
Ходить не надо нашими путями,
Молитесь, чтоб грехи простил нам Бог.
Христос, Господь всего под небесами,
Не дай в удел нам вечный ад с чертями.
Чтоб каждый искупить грехи там мог.
Не смейтесь, смертные, над мертвецами,
Молитесь, чтоб грехи простил нам Бог.
Хвала суду (прошение Вийона, представленное в Верховный Суд в виде баллады)[269]
Чувств органы: глаза мои и рот,
Нос, уши, кожа – орган осязанья,
Все члены тела, оптом и вразброд,
Тебе, о Суд, возносят величанье:
«То, что мы здесь, – твое благодеянье.
Высокий Суд от смерти нас сберег!»
Язык один тебе б воздать не смог
Хвалу в словах, увы, несовершенных.
Внимай же хору, царственный сынок,
Отец всех благ, брат ангелов блаженных.
О сердце, вертел пусть тебя проткнет, –
Перенеси и это испытанье, –
Так жезл пронзил скалу, чтобы народ
Еврейский не роптал в песках изгнанья.
Смири себя, изведай покаянье,
Исторгнув на себя же слез поток.
Верховный Суд сам Шарлемань испек
По образу Суда небес нетленных –
К французам добр, он к иноземцам строг,
Отец всех благ, брат ангелов блаженных.
Зубами, что раскрошатся вот-вот,
Набитый рот, забывши про жеванье,
Пусть в честь Суда, как колокол, взревет.
Вы, желчь и печень, органы дыханья,
Вся плоть моя, что жестче, чем кабанья,
Грязнее, чем нечищеный сапог,
Поняв, что я на смертный одр возлег
И бед пока не вызвал непременных,
Вопите: «Суд – он мудрости залог,
Отец всех благ, брат ангелов блаженных!»
Принц, на три дня, прошу, продлите срок,
Чтоб я с друзьями попрощаться смог
Да подзанять у них деньжат презренных,
Молю, чтоб Суд «Да будет так!» изрек,
Отец всех благ, брат ангелов блаженных.
Вопрос к тюремному надзирателю[270]
Ты с чем мое прошение сравнил?
Гарнье[271], его ты бредом посчитал?
И зверь за шкуру бьется что есть сил,
Но, даже и сраженный наповал,
Зубов хранит он яростный оскал.
Когда мне стали проповедь читать
За все грехи, которых не свершал,
Как можно было мне тогда смолчать?
Когда б в родстве с Гуго Капетом был,
Что из мясных рядов да в тронный зал,
Я б здесь, на живодерне, не тужил
И воду сквозь тряпицу не глотал[272], –
Тебе понятно, что я испытал?
Но коль взялись к тому же шельмовать,
Вот тут-то я терпеть и перестал –
Как можно было мне тогда смолчать?
Когда я апелляцию строчил,
Ни здравый смысл, ни ум не ночевал
Под шляпой у меня, – ты так решил?
Поверь, я в полном здравье пребывал
И лучше состояния не знал,
Но неожиданно пришлось мне услыхать:
«К повешенъю!»– судья пробормотал,
Как можно было мне тогда смолчать!
Принц, если б за зубами я держал
Язык, давно немым пришлось бы стать,
Среди полей я б пугалом торчал.
Как можно было мне тогда смолчать!
Баллада благого совета[244]
О грешники, умом вы не сильны,
Извращены все ваши помышленья,
Вы, безрассудные, обольщены
Насилием, убийством, ограбленьем.
Не рады будто своему рожденью,
Вы в страхе ждете: смерть придет на двор.
Ужель не угнетает вас позор,
Не пробуждает совесть и сознанье?
Для стольких юношей повальный мор –
Вражда и страсть к чужому достоянью.
Всяк знает про себя: мы все грешны –
Оставим месть и призовем терпенье.[245]
Жизнь – всем тюрьма: те, кто заключены,
За доблесть почитают преступленье,
У них в чести насильник, мародер.
Бог не для них и добродетель – вздор;
Кто в юности подпал под их влиянье,
Тому кинжал вручают и топор
Вражда и страсть к чужому достоянью.
Кому по нраву плуты и лгуны,
Кто хочет жить распутством и глумленьем,
Готовить яд и погружаться в сны,
Питая к ближнему глухое подозренье,
Жить в подлости, в холуйском униженье?
Итак, итог: должны мы с этих пор
Вновь к Богу сердце обратить и взор –
Что значит день один для покаянья?–
Да не поставят нам отцы в укор
Вражду и страсть к чужому достоянью.
Всем нужно в мире жить, не ведать ссор,
И юношам и старцам кончить спор:
Любой закон – Священное Писанье,
Латинский кодекс – пишут в назиданье
О том, что жизнь – согласье, не раздор.
Нет выше истины. Для всех позор –
Вражда и страсть к чужому достоянью.
Баллада пословиц[246]
Быть кувшину разбитым у колодца,
К козе блохастой не приходит сон,
Железо раскаленное куется,
Дубина та, коль ей вооружен.
Не встать, когда презрением сражен,
Пока в чести, для всякого хорош,
Лишь с глаз долой, из сердца тоже вон,
Но Рождество наступит, если ждешь.
Сан проще доброй славы достается,
Откроешь рот, галдеж со всех сторон,
Нет ничего дороже, что дается
С трудом, но, если чем-то испокон,
Как манною небесной, наделен,
Подобный дар не ставишь ты ни в грош,
Поклявшись, отпираются вдогон,
Но Рождество наступит, если ждешь.
Пес сыт, пока любимым остается,
Тем слаще, чем привычней звук канцон,
Не съеден плод — он гнили достается,
Форт не сдается — лезут на рожон.
Поспешностью несчастье навлечешь,
Целуй красотку, если взял в полон,
И Рождество наступит, если ждешь.
Над кем глумятся, тот уж не смеется,
Кто платит подать, тот и разорен,
Кто жертвует — с рубашкой расстается,
Ссудил на грош, потребует мильон.
Кто слово дал, держись: оно — закон,
Кто ходит в церковь, тот и к Богу вхож,
Подует ветер — меркнет небосклон,
Но Рождество наступит, если ждешь.
Принц, дурня видно, как ни облачен,
Каким ты в мир пришел, таким уйдешь,
Умнеет только тот, кто побежден,
И Рождество наступит, если ждешь.
Баллада примет[247]
Я твердо знаю, где перед, где зад,
По платью различаю я людей,
Каким быть дню, укажет мне закат,
А вишню выдаст розоватый клей.
Про сад расскажет плод в руке моей,
Кто на кого похож, мне все вдомек:
Кто труженик, кто мот и ротозей,
Я знаю все – себя познать не смог.
По вороту узнаю, чей наряд,
Сеньор таков, каков его лакей,
Тонзура мне укажет, кто же свят,
Монахиню – чепец, что всех белей.
Узнаю шулера по темноте речей,
Я знаю, сумасшедшим люб сырок,[248]
По бочке вижу, что налито в ней,
Я знаю все – себя познать не смог.
Я знаю, что и конь, и мул влачат,
Кому из них досталось тяжелей,
Чем Беатрис с Беле[249] нас наградят,
Когда ходить не нужно с козырей,
Чем сновиденья призраков милей,
Богемцев ересь[250] знаю назубок,
Что воля Рима[251] значит в жизни сей,
Я знаю все – себя познать не смог.
Принц, знаю я, научен жизнью всей,
Как ярки краски и как бледен рок,
Я знаю смерть – она всего сильней,
Я знаю все – себя познать не смог.
Баллада нелепиц[252]
Трудиться станешь, коль сведет живот,
Лишь только враг попасть поможет в рай,
Кто голоден, тот сена пожует,
А милосерден к людям лишь лентяй.
Ты туз, когда перед тобой слюнтяй,
На страже неусыпно только сонный,
Вслепую лишь сеньорам доверяй,
Нет никого мудрее, чем влюбленный.
Кто не утоп в купели, тот живет,
Ударят – кровь со смехом утирай,
К изгоям лишь благоволит народ,
Кругом в долгах – от смеха помирай,
Любовь лукавой лестью подкрепляй,
Друзья отыщутся в беде бездонной,
Про братство речь заводит краснобай,
Нет никого мудрее, чем влюбленный.
Мы отдыхаем в суете забот,
Лишь спесь и знает, где гордыне край,
Венчает труса слава и почет,
Враньем бахвальство гуще разбавляй.
Здоровьем пышет только шалопай,
Всех желчно поучает уязвленный,
Кокетка ласкова, как теплый май,
Нет никого мудрее, чем влюбленный.
Вам нужно, чтоб я пролил правды свет?
Игра азартней, если денег нет,
Ложь искренней, чем набожней обет,
Лишь в рыцаре таится трус исконный,
Отрадны уху визги и фальцет,
Нет никого мудрее, чем влюбленный.
Баллада против врагов Франции[253]
Пусть им дракон дорогу преградит,
Как аргонавтам, плывшим за руном,
Пусть на семь лет людской утратят вид,
Как Навуходоносор, став скотом,
Иль будут стерты в прах войной священной,
Как Троя, обольщенная Еленой.
Пусть мучится от жажды, как Тантал
Иль Прозерпина среди адских скал,
Пусть, словно Иов, терпит всякий гнет,
Пускай тюрьму узнает, как Дедал,
Всяк, кто на Францию хоть мыслью посягнет!
Пусть вниз башкой, как выпь в пруду, торчит[254]
Четыре месяца, крича притом,
Иль турку за монету будет сбыт
И там, как вол, гуляет под ярмом.
Пусть тридцать лет блуждает Магдаленой,
Ни шерстью не прикрыт, ни тканью тленной.
Пусть, как Нарцисс, в воде бы он пропал,
Пусть, как Авессалом, вкусит кинжал,
В петле повиснет, как Искариот,
Как Симон-Волхв[255], изведает провал
Всяк, кто на Францию хоть мыслью посягнет!
Пусть, как в Октавиана, будет влит
В них золота расплавленного ком,
Иль в месиво их жернов превратит,
Как Сен-Виктора[256], размолов живьем.
Да будет им в пучине смерть мгновенной,
И кит да не спасет их жизни бренной.
Пусть никогда бы Феб им не сиял,
Венера б счастья спрятала фиал,
Зато пусть Марс подальше их сошлет.
Да сгинет, будто царь Сарданапал,
Всяк, кто на Францию хоть мыслью посягает!
Принц, пусть Эол преобразится в шквал
И к Главку[257] унесет весь их кагал,
Надежд и мира пусть не знает сброд:
Не может быть, чтоб доблестью блистал
Тот, кто на Францию хоть мыслью посягнет!
Рондо
И нос, и ступню
В лохани б помыл,
Жанен л'Авеню,
И чистеньким слыл.
Баллада (написанная для состязания в Блуа)[259]
У родника я жажду в летний зной,
Я лязгаю зубами в огневице,
В своей стране – я на земле чужой,
Зимой в лесу костром не стопиться.
Я гол, как червь, одетый в багряницу,
Жду без надежды и смеюсь сквозь стон,
В покоях пышных скукою сражен,
Среди веселья жду, что слезы хлынут,
Могучий, я бессилен, как Самсон,
Я всеми принят и всегда отринут.
Все постоянство в зыбкости одной,
Все смутно пред глазами очевидца.
Я сомневаюсь в истине простой,
Я, лежа на земле, боюсь свалиться.
Едва проснусь, ночь наяву мне снится.
Наукой правит случай, не закон,
Весь выигрыш я ставлю вновь на кон,
Наследства жду от тех, кто грош не вынут.
Я все имею и всего лишен,
Я всеми принят и всегда отринут.
К чему мне заниматься суетой,
Когда добычи не хочу добиться.
Кто громко хвалит, тот насмешник злой,
Кто режет правду – обмануть стремится.
Друг истинный поможет убедиться,
Что лебеди всегда черней ворон.
Кто пакостит, мне помогает он.
Я помню все, но смысл из знанья вынут,
Мне ложь и правда на один фасон,
Я всеми принят и всегда отринут.
Принц милосердный, знайте, что закон
Земной я чту с тех пор, как был рожден,
Но к мудрости я знаньем не подвинут.
Что нужно знать мне? Как достать дублон.
Я всеми принят и всегда отринут.
Послание Марии Орлеанской[260]
Снова с высоких небес
Посылается новое племя[261]
О чудный замысел небесный,
Ценнейший дар Христа, впервые,
Как отпрыск лилии известной,
Ниспосланный в края земные;
О имя сладкое МАРИЯ,
В нем всепрощенья благодать,
Покой и радость всеблагие,
На чем и должен мир стоять.
Всем бедным смысл существованья,
Богатым – умиротворенье,
Злу, скопидомству – отрицанье
Несет с собой ее рожденье.
Зачатье без грехопаденья,
Его бы, рассуждая строго,
Назвал без преувеличенья
Благоволеньем высшим бога.
О имя, что душе опора,
Утеха, радость всех людей,
Вернулось с дочерью Сеньора,
Наследницей его кровей,
Отростком правой из ветвей
Большого Хлодвигова древа;
Покоя сладостный елей
Пришла пролить на землю дева.
В любви и благорастворенье
От царских чресел зачата,
Повсюду с радостным волненьем
Она народом принята.
Дано ей волею Христа
Искоренить вражду родов,
Узилищ распахнуть врата
И сбить железо кандалов.
Но в простоте своей душевной
Есть и такие средь людей,
Кто, отвергая опыт древний,
Став жертвой темноты своей,
Хотят иметь лишь сыновей.
Но жизнь, она ведь не сутяга:
Что есть, то есть, и в жизни сей
Деяния Господни – благо.
Слова Давида вставлю в стих:
«Возвеселил господь твореньем,
Я рад деянью рук Твоих».
В счастливый час пришло рожденье.
Дитя, твое предназначенье –
Для всех небесной манной быть,
За благость стать вознагражденьем
И все несчастья искупить.
«Я как-то у кого-то прочитал…», «Достойны, Божее созданье…» (ДВОЙНАЯ БАЛЛАДА)[262]
Я как-то у кого-то прочитал,
Что следует считать того врагом,
Кто при тебе тебя же восхвалял.
Но если кто родился добряком
И простодушным, что тогда скрывать?–
Не в том добро проявит, так в другом.
Добро добром лишь надо поминать.
А Иоанн Креститель не смолчал,
Сказав про агнца пред самим Христом,
При этом в грех он никакой не впал,
Людей зажегши праведным огнем.
Святой Андрей, не ведавший о нем,
Принялся Иисуса восхвалять
И вскоре первым стал учеником.
Добро добром лишь надо поминать.
Мария, вас Христос нам ниспослал,
Чтоб от судимых яростным Судом,
Кто милости Фортуны не снискал,
Вы отвели и молнии и гром.
Я знаю все на опыте своем.
Мне Вас и бога вечно прославлять.
Родившей вас молитву вознесем, –
Добро добром лишь надо поминать.
Здесь перед Богом должен я признать,
Что мертвым быть мне было суждено,
Не совершись рожденья благодать,
И милосердия б не принесло оно.
Ему утешить и спасти дано
Бедняг, кого решила Смерть прибрать,
Оно взбодрило силы, как вино, –
Добро добром лишь надо поминать.
Вам полностью хочу себя отдать,
Способности и силы заодно, –
Так мне велит мой Разум поступать.
Нет огорчений у меня давно,
Ни бед, толкавших некогда на дно, –
До смерти буду Вам принадлежать.
Долг говорит, что так учреждено:
Добро добром лишь надо поминать.
Вам сострадания не занимать,
Вам мир открыт и не через окно,
Клад милосердия не исчерпать:
Все на себя берете, что грешно.
Не петь хвалу Вам было бы смешно.
Неблагодарным не желая стать,
Я поступаю, как заведено:
Добро добром лишь надо поминать.
Хвалу Вам, принц, пропеть немудрено,
Когда б не Вы, мне б света не видать.
И Вам и всем твержу всегда одно:
Добро добром лишь надо поминать.
Достойны, Божее созданье,
Вы восхищенья и похвал!
Бог, щедрый на благодеянья,
Вам ум и добродетель дал.
Я б Вас избранницей назвал –
Другой такой на свете нет.
Как некогда Катон сказал:
«Дитя идет отцу вослед».
Манеры, гордая осанка –
Вы старше сверстниц во сто раз.
Походка – чистая чеканка.
Ребенка я не вижу в Вас.
Я повторяю в полный глас,
Не думая держать в секрете
Пословицу, что есть у нас:
Коль мать мудра, мудры и дети.
Итог тому, что я сказал:
«И снова с высоты небесной
Бог племя новое послал».
Я честь Лукреции прелестной
И Эха отклик повсеместный,
Кассандры ум, что всех мудрен,
И мужество Юдифи честной –
Все в даме узнаю своей.
Молясь, достойнейшая Дева,
Чтоб Бог Вам долгой жизни дал,
Даю обет не вызвать гнева
Тем, что, любя Вас, возжелал.
О светлый женский идеал,
Надеюсь, Богом умудрен,
Служить Вам будет как вассал
По самый гроб школяр Вийон.
Послание герцогу Бурбонскому[263]
О грозный герцог, добрый мой сеньор,
Любимец лилий, отпрыск королей,
К Вам руку Франсуа Вийон простер,
Вконец раздавлен нищетой своей.
Он молит Вас эпистолою сей,
Чтоб оказали милость от щедрот.
Он обещанье клятвенно дает,
Что сам себе корысти не добудет
И все сполна и точно в срок вернет, –
Убытком Вам лишь ожиданье будет.
Ни одного денье он до сих пор
Не одолжал у герцогов, ей-ей,
Лишь Вы один – опора всех опор,
Но шесть экю успел проесть злодей.
Он их вернет Вам вместе с суммой всей,
Лишь дождик после четверга пройдет.
Когда в Патэ листва с дубов падет,
Он тут же, чтобы долг отдать, прибудет,
Тряхнув своей мошною без забот, –
Убытком Вам лишь ожиданье будет.
Недуг безденежья уж так припер,
Что он рискнул бы шкурою своей
И снес в заклад, нашелся б кредитор.
Какой-нибудь ломбардский лиходей.
Не кошелек у пояса – репей.
Всяк в жизни свой от Бога крест несет.
Ему же никакого не дает,
Но если Бог его могильным ссудит,
И этот крест он пустит в оборот, –
Убытком Вам лишь ожиданье будет.
Поймите, принц, как мучается тот,
Кто горечью живет среди забот,
Кого судьба безжалостно забудет.
Поняв меня, снимите тяжкий гнет, –
Убытком Вам лишь ожиданье будет.
Лети, послание, не чуя ног,
К тому ж ни ног, ни крыльев не имея,
И расскажи, насколько изнемог
Я от безденежья, эпистолою сею.
Послание друзьям[264]
Помилуйте, помилуйте, друзья,
Хотя бы вы меня, я умоляю!
Ведь не под майским древом, в яме я
Лежу теперь, в изгнанье прозябая,
Куда спровадила Фортуна злая.
До мальчиков охочие девицы,
Жонглеры, акробаты, танцовщицы,
Что, рассмешив, до колик доведут,
Как осы колки, вольны, словно птицы,
Вийона бедного оставите ль вы тут?
Тот, кто поет раздольней соловья,
Завзятых остряков толпа густая
И, не имеющая ни копья в кармане,
Волокит беспечных стая,
Вы медлите, а я ведь умираю!
Вы, кто марает виршами страницы,
Бульон ваш теплый мертвым не сгодится,
Ведь ни гроза, ни буря не проймут
Того, кто спать в могильный склеп ложится,
Вийона бедного оставите ль вы тут?
Вы видите привольные края
И странствуете, пошлины не зная,
Вам ни король, ни герцог не судья, –
Лишь Бог единственный хозяин рая.
А мне теперь фургон – тюрьма сырая,
Я даже в праздник вынужден поститься
И после черствой корки не водицу,
А слезы горькие я лью в сосуд,
Подстилки нет и нечем мне накрыться, –
Вийона бедного оставите ль вы тут?
О принцы, стар и млад, вы там в столице
Попробуйте таких бумаг добиться,
Что узника из ямы извлекут,
Ведь и свинья на помощь не скупится:
Она визжит, спасать все стадо мчится, –
Вийона бедного оставите ль вы тут?
Разговор души и тела Вийона[265]
– Кто там?– Открой– Ты кто?– Душа твоя.
Едва держусь на ниточке одной:
Прервется вдруг субстанции струя,
Когда я вижу: ты, как пес худой,
Затравленный, забилось в угол свой.
– С чего бы?– Мне твоя гульба постыла.
– Тебе-то что?– Она тебя сгубила.
– Оставь!– Чего?– Поймать хочу я суть.
– Доколь ловить?– Ведь юность не остыла.
– Молчу. – А я и так пройду свой путь.
– О чем ты думаешь?– Как стану важным я.
– Тебе уж тридцать – годы за спиной.
Где юность?– Да, права ты, как судья.
– Тебя гордыня душит. – Чем? Петлей?
– Все путаешь. – Когда б мушиный рой
– Влип в молоко, за лье бы отличила
На черном белое. – Куда хватило!
И все?– Не ясно? Не могла смекнуть?
– Пропащее совсем… – Не тут-то было!
– Молчу. – А я и так пройду свой путь
– Скорблю от скорби твоего житья.
Я б согласилась с участью такой,
Будь идиотом ты средь дурачья,
Но ты ж красиво, ты ведь с головой –
Попробуй поищи такой другой.
Достоинства лишь злоба извратила!
Что примирит такой разлад?– Могила:
Когда умру, чем смогут упрекнуть!
– Бог мой, как мудро, просто все решило!
– Молчу. – А я и так пройду свой путь.
– Откуда зло! Злосчастий колея
Начертана Сатурном. Жребий мой
Он вытянул. – Все бред, галиматья:
Себе хозяин, будь себе слугой.
Сам Соломон писал своей рукой:
«Премудрость человека просветлила
И от воздействия созвездий оградила».
– Не верю. Кем рожден ты, тем и будь.
– Так что?– Другие у меня мерила.
– Молчу. – А я и так пройду свой путь.
– Ведь хочешь жить?– Бог дал покуда силы.
– Исправься!– Как?– Ты б совесть воскресило,
Листая книги, мудрость бы копило.
Людишек подлых брось!– Они мне милы.
– Оставь безумцев!– С кем тогда гульнуть?
Не будь друзей, все стало б так постыло.
– Молчу. – А я и так пройду свой путь.
Баллада от имени Фортуны[266]
Ученый муж нарек меня Судьбой,
Ты ж, Франсуа, кричишь: смертоубийца,
Не зная сам себя, кто ты такой;
Как ты, такого же полета птице
В каменоломне только б и трудиться,
А ты все молишь, напрягая силы,
О снисхожденье, чтоб я жизнь продлила.
Ты дел моих былых не забывай,
Взгляни вокруг, ведь ты же не слюнтяй:
Из жизни скольких выдворила вон!
Так покорись, пустого не болтай
И слушайся во всем меня, Вийон!
С царями славными поры былой
Мне тоже доводилось повозиться:
Погиб Приам с дружиной боевой,
Не помогли ни башни, ни бойницы.
В какой гробнице Ганнибал ютится?
Весь Карфаген ему теперь могила.
И Сципиона я же умертвила,
Убит в сенате Цезарь невзначай,
Помпеи в Египте прошептал: «Прощай!»,
В морской пучине утонул Язон,
Сожгла я Рим и римлян, весь их край, –
Так слушайся во всем меня, Вийон!
Вот александр – хотел взойти звездой
На небеса, великий кровопийца,
Но яд ему дала своей рукой;
Средь боя Альфасар на колеснице
Был мной сражен. Манеры обходиться
Переменять я не хочу нимало:
Причин на то пока что не встречала.
И Олоферн, божественный бугай,
В шатре уснувший спьяну (ай-яй-яй!),
Был хрупкою Юдифью порешен.
Авессалом? висит – не убегай!
Так слушайся во всем меня, Вийон!
Что ж, Франсуа, словам моим внимай:
Пускать без божьего согласья в рай,
Где всякий даже рубища лишен, –
Не зло творить, а десять, почитай.
Так слушайся во всем меня, Вийон!
Катрен[267]
Да, я – Франсуа, это горько сейчас,
В Париже рожден, ну почти в Понтуаз,
И вскорости шея узнает как раз,
Сколь задница весит, вися напоказ.
Эпитафия Вийона (баллада повешенных)[268]
Коль после нас еще вам, братья, жить,
Не следует сердца ожесточать:
К тому, кто может жалость проявить,
Верней снисходит Божья благодать.
Нас вздернули, висим мы – шесть иль пять.
Плоть, о которой мы пеклись годами,
Гниет, и скоро станем мы костями,
Что в прах рассыплются у ваших ног.
Чужой беды не развести руками,
Молитесь, чтоб грехи простил нам Бог.
Взываем к вам: не надо нас корить,
Хотя по праву суд решил карать.
Не всем дано благоразумно жить –
Вы лучше всех нас можете понять.
Простите нас, ведь мы должны предстать
Пред сыном Пресвятой Марии. С нами
Будь милосерден, Господи, и в пламя
Не ввергни нас на бесконечный срок.
К чему умерших провожать хулами,
Молитесь, чтоб грехи простил нам Бог.
Палить нас будет солнце и чернить,
Дожди нас будут сечь и отмывать,
Из глаз вороны сукровицу пить,
И бороды, и брови нам щипать.
Теперь нам ни присесть и ни привстать –
Мы до земли не достаем ногами,
Вперед-назад мотает нас ветрами,
Мы умерли, наш срок земной истек.
Ходить не надо нашими путями,
Молитесь, чтоб грехи простил нам Бог.
Христос, Господь всего под небесами,
Не дай в удел нам вечный ад с чертями.
Чтоб каждый искупить грехи там мог.
Не смейтесь, смертные, над мертвецами,
Молитесь, чтоб грехи простил нам Бог.
Хвала суду (прошение Вийона, представленное в Верховный Суд в виде баллады)[269]
Чувств органы: глаза мои и рот,
Нос, уши, кожа – орган осязанья,
Все члены тела, оптом и вразброд,
Тебе, о Суд, возносят величанье:
«То, что мы здесь, – твое благодеянье.
Высокий Суд от смерти нас сберег!»
Язык один тебе б воздать не смог
Хвалу в словах, увы, несовершенных.
Внимай же хору, царственный сынок,
Отец всех благ, брат ангелов блаженных.
О сердце, вертел пусть тебя проткнет, –
Перенеси и это испытанье, –
Так жезл пронзил скалу, чтобы народ
Еврейский не роптал в песках изгнанья.
Смири себя, изведай покаянье,
Исторгнув на себя же слез поток.
Верховный Суд сам Шарлемань испек
По образу Суда небес нетленных –
К французам добр, он к иноземцам строг,
Отец всех благ, брат ангелов блаженных.
Зубами, что раскрошатся вот-вот,
Набитый рот, забывши про жеванье,
Пусть в честь Суда, как колокол, взревет.
Вы, желчь и печень, органы дыханья,
Вся плоть моя, что жестче, чем кабанья,
Грязнее, чем нечищеный сапог,
Поняв, что я на смертный одр возлег
И бед пока не вызвал непременных,
Вопите: «Суд – он мудрости залог,
Отец всех благ, брат ангелов блаженных!»
Принц, на три дня, прошу, продлите срок,
Чтоб я с друзьями попрощаться смог
Да подзанять у них деньжат презренных,
Молю, чтоб Суд «Да будет так!» изрек,
Отец всех благ, брат ангелов блаженных.
Вопрос к тюремному надзирателю[270]
Ты с чем мое прошение сравнил?
Гарнье[271], его ты бредом посчитал?
И зверь за шкуру бьется что есть сил,
Но, даже и сраженный наповал,
Зубов хранит он яростный оскал.
Когда мне стали проповедь читать
За все грехи, которых не свершал,
Как можно было мне тогда смолчать?
Когда б в родстве с Гуго Капетом был,
Что из мясных рядов да в тронный зал,
Я б здесь, на живодерне, не тужил
И воду сквозь тряпицу не глотал[272], –
Тебе понятно, что я испытал?
Но коль взялись к тому же шельмовать,
Вот тут-то я терпеть и перестал –
Как можно было мне тогда смолчать?
Когда я апелляцию строчил,
Ни здравый смысл, ни ум не ночевал
Под шляпой у меня, – ты так решил?
Поверь, я в полном здравье пребывал
И лучше состояния не знал,
Но неожиданно пришлось мне услыхать:
«К повешенъю!»– судья пробормотал,
Как можно было мне тогда смолчать!
Принц, если б за зубами я держал
Язык, давно немым пришлось бы стать,
Среди полей я б пугалом торчал.
Как можно было мне тогда смолчать!
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги