Полное собрание рассказов

Курт Воннегут начал публиковать свои рассказы в 1950-е годы, и большинство из них вышли в популярных глянцевых журналах того времени. Его «военные» рассказы ничуть не утратили своей актуальности, а вот рассказы, повествующие о женщинах и романтике, — отражение канувшей в Лету эпохи, которая сегодня воспринимается таким же поразительным ретро, как мир кринолинов и кавалерийских атак. Будучи на десяток лет моложе Курта Воннегута, я взрослел в пятидесятые (в 1955 г. закончил Колумбийский университет) и жил в Нью-Йорке. Как показал в своем документальном фильме «Нью-Йорк 50-х» Кальвин Тиллин, сейчас трудно вообразить себе новостные журналы того времени: тогда сотрудники четко делились по половой принадлежности: авторами статей, репортерами и редакторами неизменно были мужчины, а женщины занимались исключительно сбором информации. Работа, которую могли получить женщины, определялась их полом, а никак не способностями или талантом. Не менее трудно вообразить, что романистку Линн Шэрон Шварц не взяли на работу в издательский дом на том основании, что она вышла замуж и может родить ребенка.

И Курт Воннегут, и его жена Джейн Кокс, выпускница колледжа Суортмор, одного из лучших гуманитарных вузов США, к тому же состоявшая в уважаемом студенчеством обществе «фи-бета-каппа» (именно она заставила Курта прочитать «Братьев Карамазовых» во время медового месяца), начали учиться на старших курсах Чикагского университета одновременно. Когда Джейн забеременела, само собой разумелось, что она бросит учебу и посвятит себя роли жены и матери, и верной соратницы Курта («Она верила в его талант больше него самого», — писал их первенец Марк), а также личной секретарши — Джейн частенько отвечала вместо него на письма и выполняла просьбы литературных критиков и исследователей, пытавшихся разыскать библиографию его произведений. Будучи редактором литературного журнала Суортмора, Джейн читала и редактировала рукописи Курта, подсказывала ему идеи и изучала рынок, чтобы понять, что требуется «глянцу», и, разумеется, перепечатывала на машинке все его рукописи (в то время это входило в обязанности «жены писателя»). Помимо всего этого она растила не только собственных троих детей, но также троих сыновей сестры Курта — Алисы. Муж Алисы погиб в железнодорожной катастрофе всего за день до того, как сама она умерла от рака.

В те годы я и сам был подвержен традиционному мужскому шовинизму. А несколько десятилетий спустя одна моя бывшая подруга, выпускница гуманитарного колледжа Смита, перепечатавшая на машинке рукопись моей первой книги (в награду я подарил ей переносной радиоприемник за сорок долларов), прислала мне свою собственную книгу. Я ответил ей письмом с поздравлениями и вопросом, который задавал и себе самому: «Почему юнцам пятидесятых годов не приходило в голову, что девушки пятидесятых годов тоже хотят писать книги, а не просто перепечатывать чужие рукописи?»

Редакторами журналов (в том числе и женских) были исключительно мужчины, но Курта это вполне устраивало, поскольку его собственные представления о мужчинах и женщинах были точно такими же, что и у любого мужчины его времени. Женщины в его рассказах почти всегда привлекательны: «красивая… с милыми голубыми глазками» («Ночь для любви»), «самая хорошенькая девушка, какую ему доводилось видеть… безупречное украшеньице» («ГЛУЗ»), «хорошенькая, уверенная в себе девушка двадцати одного года» («Девичье бюро»), «Ей было восемнадцать, и она была свежей, как лепесток» («Мисс Сноу, вы уволены»), «бывшая модель и известная фигуристка» («Париж, Франция»).

С некрасивыми девушками и женщинами из рассказов в нашем разделе «Романтика» автор жесток, — возможно, чтобы сделать красавиц еще более желанными. Начальница мисс Нэнси в рассказе «Девичье бюро» — «тетка рослая, крепкая, как лось, и очень правильная». Разумеется, читателей не удивляло, что она не замужем. Им следовало удивляться, что в конечном итоге она оказывалась такой же участливой и доброй, как «симпатичная, уверенная в себе выпускница секретарского училища». Эта концовка вполне в духе О’Генри, Дэйв Эггерс позднее назовет это «воннегутовским рассказом-мышеловкой»: такой рассказ «заставляет читателя пройти через сложный (но не слишком) механизм рассказа, под конец пружина срабатывает и читатель оказывается в ловушке». Читатели популярных журналов были рады оказаться в этой ловушке, они хотели, чтобы их удивляли, и испытывали удовольствие от неожиданного, но убедительного финала. Подобный ход удовлетворял и редакторов, чьей задачей было привлечь потенциальных читателей и заставить их купить подписку.

Два рассказа в разделе «Романтика» кажутся мне наиболее убедительными и очаровательными. В каждом из них по два персонажа — мужчина и женщина, и ни в одном женщина не названа «красивой», «свежей, как лепесток» или «безупречным украшеньицем». Для меня притягательность этих историй заключается не в современной политкорректности, а в том, что они рисуют знакомые, будничные ситуации, и действие в них разворачивается в ограниченный период времени, обычно за пару часов. В обоих присутствует характерная для Воннегута «концовка-мышеловка», но в этих рассказах она естественно вытекает из поведения персонажей.

Из этих двух рассказов «Город» никогда не публиковался. Литературный агент Воннегута Кеннет Литтауэр написал: «“Город” вернулся из “Америкэн мэгэзин” и был отправлен в “Тудейз вумен”». На том все как будто и кончилось. Могу себе вообразить, что романтическая героиня, которую мужчина называет «пухлая мышка», не слишком пришлась по душе «Тудейз вумен» 1950-х годов. Рассказу не хватает гламура, который требовали редактора популярных журналов того времени; напротив — там подчеркивались «будничность и приземленность персонажей», видящих недостатки и в себе, и в человеке, который их заинтересовал.

Герои этого рассказа, вероятно, устроились на первую свою работу в большом городе, и под конец рабочего дня оба не слишком довольны своей участью. В ожидании каждый своего автобуса они критически рассматривают самих себя, а после, украдкой, друг друга. У парня — соринка в левом глазу, он рассматривает свое «покрасневшее отражение в зеркальной поверхности дешевых весов». Он старается промокнуть глаз носовым платком и думает: «Мерзкое место для жизни: куда ни повернись — сажа в глаза летит».

Девушка рассматривает свое отражение в витрине аптеки и спрашивает себя, «не становятся ли у нее бедра шире от вечного сидения за письменным столом, и придает ли нитка жемчуга менее строгий вид ее блузке?».

В ее собственное представление о себе укладывается и то, как видит ее парень. А видит он перед собой «пухлую мышку», которая из-за блузки похожа на «школьную училку». И ее оценка немногим лучше. «Круглолицым мужчинам не следует носить галстуки-бабочки, — раздраженно подумала она. — Они делают их лица широкими и толстыми».

По мере того, как бегут минуты, их восприятие друг друга не становится менее критичным, но в него закрадывается толика симпатии. Он думает: «А по ее виду можно сказать, что недостатка в еде она не испытывает. Маленькая толстушка. Мне нравится. Правда, выглядит усталой. Контора — не место для такой девушки, как она. Наверняка всякие волокиты проходу ей не дают». А она размышляет, мол «мужчины такие беспомощные. Только посмотрите на этот воротничок — позор! Кто-то должен его перелицевать. Перелицуешь — и носи рубашку еще хоть целый год».

Их взгляды на мгновение встречаются, и девушка начинает писать воображаемое письмо матери, в котором рассказывает, как трудно в большом городе завести друзей, а после предается фантазиям: «сегодня вечером я встретила очень славного молодого человека. Мы ходили с ним на спектакль, а потом выпили содовой. Я почувствовала себя как дома». А он в то же время воображает, как приглашает ее в театр, и сердце у него бешено колотится.

Каждый старается придумать предлог для знакомства, но ни одному не хватает смелости сделать первый шаг. Она думает, мол, можно сделать вид, будто заблудилась, но ей страшно рисковать: «Я бы умерла, если бы он подумал, что я обычная дешевая…» Ему не хочется, чтобы поняла его превратно. Подъезжает автобус, и девушка импульсивно в него садится, хотя это и не тот, которого она ждала, и надеется, что парень войдет следом. Дверь закрывается, но парень вдруг осознает, что она уже в автобусе. Он барабанит в дверь, входит и садится на свободное место рядом с ней. Они набираются смелости завести пустой разговор и признать, что оба обычно ездят домой другим маршрутом.

— Чей же это автобус? — спрашивает она.

— Наш, — рискует ответить он.

— Ладно, — говорит она. — И куда он нас везет?

— Не знаю. Поедем вместе и выясним…

«Они робко посмотрели друг на друга и улыбнулись. Городскую мглу вдруг словно смыло водой. Мир вокруг стал чистым и теплым, а впереди засверкало будущее, которое можно было обсуждать, пока они в трепетной надежде ехали к неведомому чуду, ожидавшему в конце этого зачарованного маршрута».

Знаю, знаю, современному читателю, привыкшему к сериалу «Девчонки» на канале «НВО», этот «рассказ пятидесятых» и его наивные, не от мира сего персонажи покажутся ископаемым пережитком из плезозойской эры. Но если читателям по душе «литературная археология», то «Город» достоверно воссоздает ту эпоху и делает это с легкостью и изяществом, поднимающими простоту на уровень искусства.

Сам Курт Воннегут не слишком хорошо отзывался о подобных рассказах. Например, рассказ, который, на мой взгляд, хорош и сегодня, Воннегут в предисловии к сборнику «Добро пожаловать в обезьянник» назвал «тошнотворно глянцевой любовной историей из «Лейдиз хоум джорнал», которую редактор, помоги нам Боже, снабдил заголовком «Долгая прогулка в вечность»». Курт писал, что включил этот рассказ в свой первый сборник «из уважения к браку, который состоялся» (его первый брак с любовью его студенческих лет Джейн Кокс), и с явным притворством добавлял: «Сам я озаглавил его “Ад, с которым миришься”. Разумеется, ни сам Курт, ни его литературные агенты не послали бы рассказ о любви с таким названием в женский журнал 1950-х годов (он был опубликован в 1960-м.). Далее он старается реабилитировать себя за то, что считал в 1968 году сентиментальностью, за рассказ, в котором «описываются послеполуденные часы, которые я провел с моей невестой. Стыд и позор переживать сцены из женского журнала».

В предисловии к «Обезьяннику» он писал: «Моя жена красива. Я никогда не встречал жены писателя, которая не была бы красива». (И я тоже, включая мою собственную.) В пятидесятых женщины, хотевшие стать писательницами, часто выходили замуж за писателей и в награду становились их редакторами, литературными агентами и домохозяйками — если считать это достойной наградой. Их судьбы сравнимы с судьбами женщин той эпохи, которые хотели сделать карьеру в церкви и становились церковными органистками. «Мне сказали, что подняться выше и надеяться нечего», — сказала мне одна бывшая органистка, которая в 1981 году поступила на обучение в семинарию, чтобы получить сан.

Единственные персонажи в «Долгой прогулке в вечность» — парень и девушка (как они сами бы себя называли в годы Второй мировой войны, к которым отнесено действие рассказа), и в рассказе нет описания их внешности. Солдату по имени Ньют и девушке Кэтрин по двадцать лет, и нам дают понять, что они знают друг друга очень давно, но не виделись с тех пор, как парень записался добровольцем.

Давний друг Курта Виктор Джоз (они познакомились, когда учились в школе в Шортридже и оба состояли в литературном клубе) как-то сказал мне, что сюжет рассказа очень близок к событиям из жизни самого Курта. Он познакомился со своей будущей женой Джейн в подготовительных классах и много лет ухаживал за ней. Вернувшись в 1944 году на побывку, он узнал, что Джейн обручилась с неким парнем из колледжа Суортмор. И «Курт поспел как раз вовремя», чтобы уговорить ее порвать с женихом.

В рассказе Кэтрин открывает дверь, держа в руке журнал, посвященный нарядам для свадеб, и очень удивляется, увидев на пороге Ньюта.

Пока они прогуливаются, он объясняет, что не сможет попасть к ней на свадьбу, которая состоится уже на следующей неделе, потому что будет на гауптвахте, ведь его непременно туда посадят, когда он вернется и сообщит, что уходил в самоволку. На гауптвахте ему придется провести тридцать дней.

На вопрос, зачем он вернулся, он отвечает, мол, повидаться с ней.

Он хотел повидаться с ней, потому что он ее любит.

Она взбудоражена и рассержена, и хочет остановиться, но он идет дальше: «Шаг один, шаг второй, по лесам и долам, по мостам…» Всякий раз, когда она хочет остановиться, он уговаривает ее идти дальше. Наконец, они садятся под деревом. Она устраивается подальше от него и смотрит, как он засыпает. Позднее она его будит. Он просит ее выйти за него замуж, а она отвечает отказом, и тогда он уходит.

Он останавливается, поворачивается и зовет. И она бежит к нему.

Рассказ построен на скудных, лаконичных репликах: Ньют уговаривает Кэтрин идти дальше, а она протестует, но идет. Не имея никаких сведений об их прошлом или характерах, не зная про них никаких «фактов», мы начинаем чувствовать, что они нам знакомы. Нам очень не хочется, чтобы Кэтрин вышла замуж за своего жениха, мы бы предпочли, чтобы она выбрала Ньюта, и так и происходит.

Рассказ имеет аккуратную, неизбежную концовку хемингуэевского рассказа, построенного на диалоге — но не таком обрывистом и резком, не таком жестком. С другой стороны, он не производит впечатления сентиментального: никто не произносит цветистых речей, не закатывает мелодраматичных сцен. В нем есть естественный ритм, сродни дыханию, сродни ходьбе — «Шаг один, шаг второй, по лесам и долам, по мостам…»

Воннегут овладел формулой написания романтического рассказа для глянцевых журналов, однако отказался от ее основополагающих элементов — юных красавиц и ослепительных героев. Он вырывался из оков общепринятых правил и нашел для себя нечто оригинальное и уникальное, истинно передающее жизнь (его жизнь). При всем его самобичевании, что написал подобный рассказ (а ведь невзирая на собственные протесты, он все-таки включил его в свой первый сборник), он, возможно, просто стыдился, что открыл людям, насколько глубоки его собственные чувства, что в те времена считалось недостойным мужчины. Возможно, поэтому ему было так трудно писать о женщинах.

Перечитав этот рассказ, я понял, что мне не дает покоя. Мне смутно казалось, что я читал что-то в том же ключе и с той же чистотой стиля. Но я никак не мог вспомнить, а потом меня вдруг осенило. В романе «Времетрясение», значительную часть которого составляют его размышления о жизни, есть отрывок, в котором описан его последний телефонный разговор с Джейн за две недели до ее смерти. Она жила в Вашингтоне, была замужем за Адамом Ярмолински, а Курт жил в Манхэттене и был женат на Джилл Крименц. Он не помнил уже, «кто из нас кому позвонил, кому это пришло в голову. Могло прийти любому из нас. Так вот, кому бы это ни пришло в голову, вышло так, что разговор стал нашим прощанием […]

Последний наш разговор был очень личным. Джейн спросила меня, как будто я мог это знать, как отзовется в других ее смерть. Она, наверное, чувствовала себя персонажем какой-нибудь моей книги. В некотором смысле так и было. За время нашего двадцатидвухлетнего брака именно я решал, что мы будем делать дальше — отправимся ли мы в Чикаго, в Скенектади или в Кейп-Код. Моя работа определяла, что мы будем делать дальше. Джейн нигде и никогда не работала. Она воспитывала шестерых детей.

Я ответил ей, как. Я сказал ей, что перед тем, как она умрет, один загорелый, беспутный, надоедливый, но счастливый десятилетний мальчишка, которого мы знать не знаем, выйдет на гравийную насыпь у лодочной пристани в начале Скаддерс-лейн. Он будет стоять и оглядываться вокруг, смотреть на птиц, на лодки или на что-то еще, что есть в гавани Барнстейбла, мыс Кейп-Код.

В начале Скаддерс-лейн, на трассе 6А, в одной десятой мили от лодочной пристани, стоит большой старый дом, где мы растили нашего сына, двух наших дочерей и трех сыновей моей сестры. Теперь там живут наша дочь Эдит, ее муж-строитель Джон Сквибб и их маленькие дети, мальчики по имени Уилл и Бак.

Я сказал Джейн, что от нечего делать этот мальчик поднимет с земли камешек. Так обычно поступают мальчишки. Он кинет его далеко-далеко в море.

И в миг, когда камень упадет в воду, она умрет».

«Долгая прогулка» окончена.

Кто я теперь?

«Kлуб Парика и Маски Северного Кроуфорда» — любительский драмкружок, в котором я состою, — проголосовал за то, чтобы весной поставить «Трамвай “Желание”» Теннесси Уильямса. Дорис Сойер, наш бессменный постановщик, неожиданно отказалась от участия: у нее разболелась мама. Еще она заявила, что кружку давно пора воспитывать новых постановщиков, ведь она не вечна, пусть и благополучно дожила до семидесяти четырех.

Так я стал постановщиком, хотя до сих пор ставил только противоураганные окна и заслоны, которыми сам же и торговал. Да-да, я продавец противоураганных окон, дверей и иногда — душевых кабин. Что же касается театральной сцены, самой моей важной ролью до сего дня был либо дворецкий, либо полисмен — не знаю, кого из них играть престижней.

Прежде чем согласиться на должность постановщика, я выдвинул кружку немало собственных условий, ключевым из которых было позвать на главную роль Гарри Нэша, единственного настоящего актера «Клуба Парика и Маски». Чтобы вы получили какое-то представление о многогранном таланте Гарри Нэша, перечислю вам его роли за один только прошлый год: капитан Куигг в «Трибунале над бунтовщиком с “Кейна”», Эйб Линкольн в спектакле «Линкольн в Иллинойсе» и, наконец, молодой архитектор в «Синей луне». В этом году Гарри сыграл Генриха VIII в «Тысяче дней Анны», Дока в «Вернись, малышка Шеба», а теперь еще я прочил ему роль Стенли, которую в фильме Элии Казана играет Марлон Брандо. Гарри не явился на собрание кружка и потому не мог согласиться или отказаться. Он никогда не посещал собрания — и вовсе не из-за важных дел, а потому что стеснялся. Гарри не был женат и даже не ходил на свидания, близких друзей у него тоже не было. На собрания он не приходил, поскольку без сценария не мог выдавить из себя ни слова.

Словом, на следующий день мне пришлось отправиться в скобяную лавку Миллера, где Гарри работал продавцом, и спросить его лично, согласен он на роль или нет. По дороге я зашел в контору телефонной компании, откуда мне почему-то прислали счет за звонок в Гонолулу, хотя я никогда в жизни в Гонолулу не звонил.

За окошком сидела дивной красоты девушка, которая вежливо объяснила мне, что компания установила новую машину для выписывания счетов, которая пока не отлажена и иногда ошибается.

— Вряд ли хоть один житель Северного Кроуфорда когда-нибудь позвонит в Гонолулу, — заметил я.

Пока девушка делала перерасчет, я спросил ее, местная ли она. Девушка ответила, что нет: телефонная компания прислала ее обучить местных сотрудниц обращаться с новой машиной. Закончит с этой — отправится в какой-нибудь другой город, обучать других сотрудников.

— Что ж, пока вместе с машинами присылают людей, за мир можно не опасаться.

— Простите? — не поняла девушка.

— Вот если машины начнут приезжать сами, тогда пиши пропало.

— А-а, — равнодушно протянула девушка. Видимо, тема ее не очень интересовала, да и все остальное как будто тоже. С виду она была какая-то деревянная — сама почти машина, генерирующая вежливые ответы от имени телефонной компании.

— И долго вы здесь пробудете? — спросил я.

— В каждом городе я провожу ровно два месяца, сэр, — ответила девушка. У нее были прекрасные голубые глаза, но в них не горело ни намека на любопытство или надежду. Она рассказала мне, что ездит из города в город уже два года — и везде чужая.

Мне пришло в голову, что из нее могла бы получиться отличная Стелла, жена героя Марлона Брандо, жена персонажа, на роль которого я хотел взять Гарри Нэша. Словом, я рассказал ей о нашем драмкружке и заверил, что все мы будем очень рады, если она придет на пробы.

Девушка очень удивилась и даже немного оттаяла.

— Знаете, мне еще никогда не предлагали поучаствовать в каком-то общем деле.

— Посудите сами: нет лучше способа быстро познакомиться со множеством хороших людей, чем сыграть с ними в спектакле.

Девушка сказала, что ее зовут Хелен Шоу, и — к нашему обоюдному удивлению — согласилась прийти на пробы.

Вам может показаться, что Северный Кроуфорд был по горло сыт игрой Гарри Нэша, раз он сыграл в стольких спектаклях. Но на самом деле публика могла любоваться Гарри вечно, потому что на сцене он переставал быть собой и полностью вживался в роль. Когда в актовом зале районной средней школы бордовый занавес взмывал к потолку, Гарри душой и телом перевоплощался в того, кем ему полагалось быть по сценарию.

Однажды кто-то сказал, что Гарри следует обратиться к психиатру — мол, это поможет ему добиться успехов и в настоящей жизни. Глядишь, женится и найдет себе работу получше, чем торговать железками в лавке Миллера за пятьдесят долларов в неделю. Лично я не представляю, что бы такого мог разузнать о нем психиатр, чего уже не знал весь город. Беда с Гарри в том, что его младенцем оставили на ступенях унитарианской церкви, и ему так и не удалось найти своих родителей.

Когда я сказал Гарри, что меня выбрали постановщиком и что я хочу пригласить его на роль в новом спектакле, он задал мне тот же самый вопрос, который задавал всем, кто предлагал ему роль, — и это довольно грустно, если задуматься:

— А кто я теперь?

Наконец пришло время проб. Я устроил их в обычном месте: в аудитории на втором этаже публичной библиотеки. Дорис Сойер, наш бессменный постановщик, пришла поделиться со мной богатым театральным опытом. Мы с ней уселись наверху и стали по одному вызывать к себе кандидатов, собравшихся на первом этаже.

Гарри Нэш тоже явился на пробы, хотя то была напрасная трата времени. Сдается мне, он просто хотел еще немножко поиграть.

Чтобы сделать ему — и себе — приятное, мы с Дорис попросили его разыграть тот эпизод, где его герой избивает жену. Уже одна эта сцена в исполнении Гарри могла бы сойти за целый спектакль, и автором пьесы был явно не Теннесси Уильямс. К примеру, у Теннесси Уильямса не было ни слова про то, как Гарри Нэш, ростом пять футов восемь дюймов и весом сто сорок пять фунтов, берет в руки сценарий и мигом становится еще на четыре дюйма выше и на пятьдесят фунтов тяжелее. На Гарри был куцый двубортный пиджачок от костюма, в котором он ходил еще на школьный выпускной, и крошечный красный галстук с конской головой. Гарри снял пиджак и галстук, расстегнул воротник и повернулся к нам с Дорис спиной, чтобы как следует распалиться. Рубашка его оказалась порванной на спине, хотя и выглядела довольно новой: Гарри нарочно порвал ее для роли, чтобы еще больше походить на Марлона Брандо.

Наконец он обернулся к нам с Дорис: огромный, красивый, самодовольный и жестокий. Дорис читала роль Стеллы, и Гарри так запугал древнюю старушку, что та в самом деле возомнила себя молоденькой беременной девчонкой, выскочившей замуж за похотливого орангутанга, который вот-вот вышибет из нее мозги. Я тоже в это поверил. Сам я читал слова Бланш, старшей сестры Стеллы, и, ей-богу, Гарри даже во мне открыл неизвестно откуда взявшуюся увядающую алкоголичку с Юга.

А потом, когда мы с Дорис потихоньку приходили в себя после пережитого — точно очухивались после наркоза, — Гарри отложил сценарий, повязал галстук, надел пиджак и вновь превратился в обыкновенного бледного продавца из скобяной лавки.

— Ну как, нормально? — спросил он, искренне опасаясь, что не получит роль.

— Что ж, для первого чтения сойдет, — ответил я.

— Как думаете, я получу роль? — Не знаю, почему он всегда делал вид, что роль может ему не достаться.

— Мы уверенно склоняемся именно к вашей кандидатуре, — проговорил я.

Гарри очень обрадовался.

— Спасибо! Спасибо огромное! — воскликнул он и пожал мне руку.

— Не видели там внизу красивую молоденькую девушку? — спросил я, имея в виду Хелен Шоу.

— Не заметил, — ответил Гарри.

Хелен действительно пришла на пробы — и разбила сердце нам с Дорис. Мы сперва решили, что в «Клубе Парика и Маски Северного Кроуфорда» наконец появилась по-настоящему красивая и молодая актриса: вместо юных девушек нам, как правило, приходилось всучивать зрителю потрепанных жизнью сорокалетних дам.

Но в Хелен Шоу не оказалось ни грамма актерского дара. Какую бы сцену ей ни давали, она оставалась той же очаровательной девушкой с заранее заготовленной улыбкой для недовольных клиентов.

Дорис попыталась ее вразумить, объяснить, что Стелла — очень страстная девушка и полюбила неандертальца потому, что ей был нужен только неандерталец. Но Хелен снова и снова читала строчки с прежним выражением — то есть без него. Мне показалось, что даже извержение вулкана не заставит ее вскрикнуть «о!».

— Голубушка, — наконец не выдержала Дорис, — я хочу задать вам личный вопрос.

— Давайте, — кивнула Хелен.

— Вы когда-нибудь влюблялись? Ну хоть раз в жизни? Я спрашиваю, потому что воспоминания о прежней любви помогли бы вам вжиться в роль.

Хелен глубоко задумалась и нахмурила лоб.

— Видите ли, я постоянно живу в разъездах, — наконец заговорила она. — Почти все мужчины, которых я встречаю по работе, женаты, а неженатых я встретить не успеваю, потому что нигде надолго не задерживаюсь.

— Ну а школа как же? Первая любовь, все эти девчачьи слезы и переживания?..

Хелен снова глубоко задумалась.

— В школе я тоже постоянно переезжала. Отец работал на стройке, и его то и дело направляли на новые объекты. Я не успевала привязаться к людям: только поздороваешься, как уже пора прощаться.

— Гм, — сказала Дорис.

— А знаменитости считаются? — спросила Хелен. — Ну, то есть в жизни-то я ни с кем не знакома, но мне нравятся некоторые актеры.

Дорис взглянула на меня и закатила глаза.

— Ну, в каком-то роде это тоже любовь…

Хелен немного взбодрилась.

— На некоторые фильмы я ходила много-много раз! — сказала она. — А иногда даже воображала, что вышла замуж за какого-нибудь знаменитого актера. Это ведь были единственные люди, которые сопровождали нас всюду, куда бы мы ни поехали.

— Гм-гм, — сказала Дорис.

— Что ж, спасибо вам большое, мисс Шоу, — сказал я. — Спускайтесь на первый этаж к остальным, мы вас вызовем.

Мы стали искать новую Стеллу. И никого не нашли: ни одна мало-мальски свежая девица на пробы не пришла.

— Зато Бланш хоть отбавляй, — сказал я, имея в виду увядших красавиц, которые могли бы сыграть роль увядшей Стеллиной сестры. — Наверно, такова жизнь: двадцать Бланш на одну Стеллу.

— А стоит отыскать такую Стеллу, — добавила Дорис, — как выясняется, что она ничего не знает о любви.

Тогда мы с Дорис придумали хитрость: позвать Гарри Нэша, чтобы разыграл какую-нибудь сцену вместе с Хелен.

— Может, это хоть немножко ее растормошит, — сказал я.

— Было бы что тормошить! — проворчала Дорис.

Мы снова позвали наверх Стеллу и попросили найти Гарри. Он никогда не сидел на пробах вместе с остальными — да и на репетициях тоже. Когда ему не нужно было играть, он тут же прятался в каком-нибудь укромном уголке, подальше от чужих глаз. На пробах Гарри обычно уходил в справочный зал и коротал время, разглядывая флаги разных стран на стеллаже со словарями.

Хелен поднялась к нам, и мы с большим прискорбием увидели, что у нее заплаканное лицо.

— Ах, голубушка! — запричитала Дорис. — Да что же… что с вами стряслось?

— Я ужасно читала, так ведь? — спросила Хелен, повесив голову.

Дорис произнесла ту единственную фразу, какую можно сказать в любительском драмкружке плачущей актрисе:

— Да будет вам, вы прекрасно играли!

— Нет, я ходячий ледник и знаю это, — возразила Хелен.

— Вот еще глупости! Глядя на вас, никто так не скажет.

— Когда узнает получше — скажет. Именно так говорят все, с кем я знакомлюсь. — Хелен расплакалась еще горше. — Но я не нарочно такая! Просто по-другому не получается, когда вся жизнь в разъездах… Только и влюбляюсь, что в кинозвезд! А когда встречаю кого-то в настоящей жизни, меня будто сажают в большую стеклянную бутыль и я даже потрогать никого не могу, как бы ни старалась. — Хелен пощупала руками воздух, словно трогая стенки бутылки. — Вот вы спросили, влюблялась ли я в кого-нибудь. Нет, но очень хочу! Я знаю, о чем эта пьеса, знаю, какие чувства должна испытывать Стелла и почему. Я… я… я…

Новый приступ плача не дал ей договорить.

— Что, голубушка? — осторожно спросила Дорис.

— Я… — Хелен снова пощупала воображаемые стеклянные стенки. — Я просто не знаю, с чего начать!

С лестницы донеслись тяжелые шаги: как будто по ступеням поднимался водолаз в свинцовых башмаках. То был Гарри Нэш, перевоплотившийся в Марлона Брандо. Едва не волоча кулаками по полу, он вломился в аудиторию и, завидев плачущую женщину, ухмыльнулся — до такой степени он вошел в образ.

— Гарри, — сказал я, — познакомься, это Хелен Шоу. Хелен, это Гарри Нэш. Если вы получите роль Стеллы, на сцене он будет вашим мужем.

Гарри даже не протянул руки новой знакомой: вместо этого он сунул оба кулака в карманы, подался назад и с ног до головы окинул Хелен раздевающим взглядом. Та вмиг прекратила плакать.

— Гарри, мне бы хотелось взглянуть, как вы ссоритесь, а потом миритесь, — сказал я.

— Не вопрос, — ответил он, не сводя глаз с Хелен. Эти глаза сжигали одежду быстрее, чем она успевала надеть новую. — Если Стелл в игре, я тоже.

— Простите? — Щеки Хелен стали цвета клюквенного сока.

— Стелл… Ну, Стелла, — это ты. Моя жена.

Я вручил обоим сценарии. Гарри выхватил свой, даже не сказав «спасибо», а Хелен едва сумела протянуть руку — мне пришлось самому сжать ее пальцы, которые отчего-то отказались ее слушаться.

— Мне бы что-нибудь тяжелое, — проговорил Гарри.

— Зачем? — не понял я.

— Ну, по сценарию я должен швырнуть в окно радио, — пояснил Гарри. — А мне что швырнуть?

Я дал ему пресс-папье вместо радио и пошире отворил окно. Хелен Шоу побелела от ужаса.

— С какого места начинать? — спросил Гарри, поводя плечами, как боксер перед боем.

— Давай начнем за несколько реплик до того, как ты выбросишь радио, — предложил я.

— О’кей, о’кей, — ответил Гарри, все разминаясь и разминаясь. Он пробежал глазами по ремаркам. — Так-так… Значит, сперва я вышвырну радио, потом она спрыгнет со сцены, а я ее догоню и вдарю хорошенько.

— Все верно.

— О’кей, детка, — сказал Гарри, исподлобья глядя на Хелен. Похоже, нам с Дорис предстояло увидеть сцену почище знаменитой гонки на колесницах из «Бен-Гура». — На старт, внимание… Марш, детка!

Когда эпизод подошел к концу, Хелен Шоу вся взмокла, точно подносчик кирпичей на стройке, и едва стояла на ногах. Она рухнула на стул и свесила голову набок, не в силах даже прикрыть рот. От бутылки не осталось и следа. Стеклянные стенки, не дававшие ей раскисать, рухнули. Воображаемая бутылка исчезла.

— Я получил роль или нет?! — рявкнул Гарри.

— Безусловно, — ответил я.

— Вот так бы сразу! — воскликнул он. — Ну, тогда я отчаливаю… До скорого, Стелла, — бросил он Хелен и вышел, бахнув дверью.

— Хелен? Мисс Шоу? — позвал я.

— Мф? — откликнулась она.

— Роль Стеллы — ваша. Вы прирожденная актриса!

— Да вы что? — не поверила она.

— Я и не подозревала, что в вас столько огня, голубушка! — сказала ей Дорис.

— Огня?.. — Хелен словно не могла сообразить, стоит она на ногах или сидит на коне.

— Прямо-таки фейерверки! Шутихи! Бенгальские свечи! — продолжала Дорис.

— Мф, — сказала Хелен. И умолкла. Вид у нее был такой, будто она собралась всю жизнь просидеть на стуле с открытым ртом.

— Стелла, — позвал я.

— А?

— Вы можете идти, я разрешаю.

Итак, мы начали репетировать: четыре раза в неделю на сцене актового зала районной школы. Гарри и Хелен задали постановке такой темп, что уже на вторую или третью репетицию мы все едва не спятили от волнения и усталости. Обычно постановщик умоляет актеров учить роли, но мне не пришлось этого делать. Гарри и Хелен так слаженно работали, что все остальные считали своим долгом и честью не отставать от них.

Мне невероятно везло — или, по крайней мере, я так думал. Актеры так пылали на сцене, что после очередной любовной сцены мне пришлось немного осадить Гарри и Хелен:

— Ребята, приберегите немного пороху для премьеры, ладно? Вы же сгорите дотла!

Я это сказал на четвертой или пятой репетиции, а рядом со мной сидела Лидия Миллер, которая играла Бланш, увядшую полубезумную сестру Стеллы. В настоящей жизни она была женой Верна Миллера, хозяина скобяной лавки и начальника Гарри.

— Лидия, — спросил ее я, — ну что, удалась нам постановка или нет?

— Удалась, еще как, — с укором ответила она, будто я совершил ужасное преступление. — Можете собой гордиться.

— В каком смысле?

Не успела Лидия ответить, как со сцены раздался вопль Гарри: не пора ли по домам? Я кивнул, и Гарри, все еще в образе Марлона Брандо, ушел, раскидывая мебель и хлопая дверями. Хелен по-прежнему сидела на диване с тем же опешившим видом, что и после проб. Ее выжали как лимон.

Я снова повернулся к Лидии.

— Знаете, до сих пор я считал, что у меня есть все поводы для гордости. Я что-то упустил?

— Вы в курсе, что эта девочка влюблена в Гарри? — задала Лидия встречный вопрос.

— По сценарию?

— По какому еще сценарию? Репетиция закончилась, а вы посмотрите на нее! — Она грустно хохотнула. — В этом спектакле заправляете отнюдь не вы.

— А кто же?

— Матушка-природа, и нынче от нее добра не жди. Бедняжка, что с ней будет, когда она увидит истинный характер Гарри? Верней, его полное отсутствие?

Я тоже обеспокоился, но предпринимать ничего не стал, поскольку не хотел лезть в чужие дела. Вскоре Лидия сама попыталась предотвратить катастрофу, но ничего не добилась.

— Знаете, милочка, — сказала она Хелен, — я ведь однажды играла Энн Ратлидж, а Гарри был Авраамом Линкольном.

Хелен захлопала в ладоши:

— Какое это, верно, было блаженство!

— В каком-то смысле да, — кивнула Лидия. — Иногда я настолько входила во вкус, что влюблялась в Гарри всей душой, как Энн в Линкольна. Мне приходилось каждую минуту возвращаться на землю и напоминать себе, что Гарри никогда не отменит рабства, что он всего лишь продавец в скобяной лавке моего мужа.

— О, что вы, он потрясающий! Я еще никогда не встречала таких мужчин!

— Однако в первую очередь вы должны помнить о том, что случится с Гарри после последнего спектакля.

— Простите? — не поняла Хелен.

— Как только занавес опустится, все замечательные качества Гарри исчезнут без следа.

— Не верю, — ответила Хелен.

— Что ж, в это действительно сложно поверить, — признала Лидия.

Тут Хелен немного разозлилась:

— А если и так, мне-то что за дело? Какая мне разница?

— Ну, н-не знаю… Просто я подумала, вам это может быть интересно…

— Ни капельки! — воскликнула Хелен.

Лидия ушла, чувствуя себя такой же никому не нужной старухой, как Бланш в пьесе. После этого разговора никто не осмеливался заговорить с Хелен о Гарри: даже когда поползли слухи, что она решила прекратить разъезды и поселиться в Северном Кроуфорде.

Наконец настала пора показать спектакль городу. Мы давали «Трамвай “Желание”» три вечера подряд — в четверг, пятницу и субботу, — и всякий раз зал рукоплескал. Люди верили каждому слову, произнесенному на сцене, и когда бордовый занавес наконец опустился, готовы были вслед за бедной Бланш отправиться в сумасшедший дом.

В четверг девушки из телефонной компании прислали Хелен букет красных роз. Когда Хелен и Гарри выходили кланяться, я передал ей этот букет, а она вынула из него одну розу и хотела подарить Гарри, но, когда повернулась, его нигде не было: наш Марлон Брандо бесследно исчез. На этой маленькой немой сцене — Хелен протягивает розу в никуда — занавес опустился в последний раз.

Я прошел за кулисы: Хелен так и стояла с единственной розой в руке, а букет отложила в сторону. В ее глазах блестели слезы.

— Что я сделала? Чем его обидела?

— Ничем, — ответил я. — Он всегда так делает после выступления. Как только спектакль заканчивается, Гарри быстренько скрывается из виду.

— Завтра он опять исчезнет?

— Даже грим не снимет, вот увидите.

— И в субботу? А как же наша вечеринка в клубе?

— Гарри не ходит на вечеринки, — ответил я. — В субботу занавес опустится, и больше мы его не увидим до понедельника — тогда он придет на работу в скобяную лавку.

— Как грустно…

В пятницу Хелен играла хуже, чем в субботу: казалось, что-то другое занимает ее мысли. После поклонов Гарри ушел, а она молча проводила его взглядом.

Зато в субботу Хелен играла, как никогда. Обычно бал правил Гарри, но в субботу ему пришлось потрудиться, чтобы не отставать от Хелен.

Когда занавес наконец опустился, Гарри хотел уйти — и не смог. Хелен не отпускала его руку. Все актеры, работники сцены и множество доброжелателей из зрительного зала столпились вокруг них, а Гарри все норовил вырваться.

— Э-э… ну, мне пора, — промямлил он.

— Куда? — спросила Хелен.

— Ну… домой.

— Неужели вы не пойдете со мной на вечеринку?

Гарри ужасно покраснел.

— Боюсь, вечеринки не по моей части… — От Марлона Брандо не осталось и следа, он превратился в хорошо знакомого нам Гарри: напуганного и смущенного заику.

— Что ж, ладно, — сказала Хелен. — Обещаю отпустить вас, но только сначала вы мне кое-что пообещаете.

— Что? — спросил Гарри. Мне показалось, что он готов выпрыгнуть в окно, стоит Хелен отпустить его руку.

— Пообещайте, что дождетесь, пока я принесу подарок.

— Подарок? — Гарри испугался пуще прежнего.

— Обещаете или нет? — настаивала Хелен.

Он пообещал, и только тогда она отпустила его руку. Стоя с жалким видом за кулисами, пока Хелен бегала в гримерную за подарком, Гарри принял множество поздравлений и комплиментов, но они его не радовали. Ему хотелось поскорей уйти.

Наконец Хелен вернулась. В руке у нее была маленькая голубая книжка с красной лентой вместо закладки — «Ромео и Джульетта» Шекспира. Гарри ужасно смутился. Он кое-как выдавил «спасибо» и умолк.

— Закладкой отмечена моя любимая сцена, — пояснила Хелен.

— Угу.

— Неужели вы не хотите узнать какая?

Гарри пришлось открыть книжку на заложенной странице.

Хелен подошла ближе и прочла слова Джульетты:

— Как ты сюда пробрался? Для чего? Ограда высока и неприступна. Тебе здесь неминуемая смерть, когда тебя найдут мои родные.

Хелен показала на следующие строчки:

— А вот что отвечает ей Ромео.

— Угу, — выдавил Гарри.

— Прочтите его слова, пожалуйста!

Гарри откашлялся. Ему не хотелось читать слова Ромео, но раз попросили — что поделаешь?

— Меня перенесла сюда любовь, — прочел он обычным громким голосом. И вдруг в нем произошла какая-то перемена: — Ее не останавливают стены, — прочел Гарри, выпрямившись и разом скинув лет восемь. Перед нами стоял храбрый и веселый юноша. — В нужде она решается на все! И потому — что мне твои родные?

— Они тебя увидят и убьют, — прошептала Хелен и повела Гарри за кулисы.

— Твой взгляд опасней двадцати кинжалов. — Хелен повела его к черному ходу. — Взгляни с балкона дружелюбней вниз, и это будет мне от них кольчугой.

— Не попадись им только на глаза![22]

На вечеринку они так и не пришли, а через неделю поженились.

Знаете, это очень счастливая пара, хотя временами они оба немного чудят — в зависимости от пьес, которые читают друг другу.

Недавно мне снова пришлось зайти в контору телефонной компании: машина для выписывания счетов опять начала делать глупые ошибки. Я спросил Хелен, какие пьесы они с Гарри недавно прочли.

— За прошлую неделю, — ответила она, — я побывала замужем за Отелло, меня полюбил Фауст, а затем похитил Парис. Мне кажется, я самая счастливая девушка в городе!

Я ответил, что это действительно так и что большинство местных женщин тоже так думают.

— Ну, они сами упустили свой шанс.

— Они просто не вытерпели накала страстей, — нашелся я. А потом сообщил, что меня опять назначили постановщиком, и предложил им с Гарри поучаствовать в новом спектакле. Хелен широко улыбнулась и спросила:

— А кто мы теперь?

Долгая прогулка в вечность

Они росли по соседству, на окраине города, а рядом расстилались поля, леса и сады. Из окон их домов виднелась красивая колокольня, принадлежавшая школе для слепых.

Недавно им обоим исполнилось по двадцать. Они не виделись около года. Им всегда было радостно, тепло и уютно в компании друг друга, но ни о какой любви и речи не шло.

Его звали Ньют. Ее — Кэтрин. Как-то ранним утром Ньют постучался в дверь ее дома.

Открыла сама Кэтрин. В руках она держала толстый глянцевый журнал, целиком посвященный невестам.

— Ньют! — изумленно воскликнула она.

— Прогуляемся? — с ходу предложил он.

Вообще-то Ньют был очень застенчивый, даже с Кэтрин. Свою застенчивость он скрывал за отсутствующим тоном, как будто мысли его витали где-то высоко-высоко: у собеседников складывалось впечатление, что они разговаривают с тайным агентом, находящимся при исполнении некоего важного и благородного задания. Ньют всегда так разговаривал, даже если живо интересовался предметом беседы.

— Прогуляемся? — переспросила Кэтрин.

— Ну да. Шаг один, шаг второй, по лесам и долам, по мостам…

— Я не знала, что ты вернулся.

— Да вот сию минуту прибыл.

— Служба еще не кончилась? — спросила Кэтрин.

— Семь месяцев осталось, — ответил Ньют. Он служил рядовым первого класса в артиллерии. Мятая форма, пропыленные насквозь сапоги, щеки заросли щетиной. Он потянулся к журналу: — Какой красивый журнальчик, дай посмотрю.

Кэтрин дала.

— Я выхожу замуж, Ньют, — сказала она.

— Я понял. Пойдем гулять.

— У меня страшно много дел, Ньют. Свадьба уже через неделю.

— Прогулки — это полезно. Придешь веселая и румяная. Будет у твоего жениха румяная невеста. — Он принялся листать журнал, показывая на фотографии невест: — Как эта… и вот эта… и эта.

При мысли о румяных невестах Кэтрин залилась краской.

— Это будет мой свадебный подарок Генри Стюарту Чейзенсу, — продолжал Ньют. — Сходив с тобой погулять, я подарю ему румяную невесту.

— Откуда ты знаешь, как его зовут?

— Мама написала. Из Питсбурга, значит, приехал?

— Да. Он бы тебе понравился.

— Может быть.

— Ты… ты придешь на свадьбу, Ньют?

— Вряд ли.

— Такая короткая побывка?

— Побывка? — переспросил Ньют, любуясь разворотом с рекламой столового серебра. — Я не на побывке.

— Как? — удивилась Кэтрин.

— Это называется «самоволка», — пояснил Ньют.

— Ой, Ньют, что ты такое говоришь? Я тебе не верю! — воскликнула Кэтрин.

— Я сбежал из армии, — сказал он, все еще листая журнал.

— Зачем, Ньют?

— Хотел узнать, как называется узор на вашем столовом серебре. — Он стал читать названия узоров из журнала: — «Альбемарль»? «Хизер»? «Легенда»? «Рэмблер-роуз»? — Он поднял глаза и улыбнулся. — Хочу подарить вам с мужем ложечку.

— Ньют, Ньют, я серьезно!

— Давай погуляем, очень тебя прошу.

Она заломила руки в шуточном гневе.

— Ах, Ньют, да ты просто дурачишься, ни в какой ты не в самоволке!

Ньют тихо изобразил вой полицейских сирен и поднял брови.

— Откуда… откуда ты сбежал?

— Из Форт-Брэгга.

— Это в Северной Каролине? — спросила она.

— Верно, — ответил он. — Рядом с Фейетвиллом — это где маленькая Скарлет О’Хара ходила в школу.

— Как же ты сюда добрался, Ньют?

Он помахал рукой с оттопыренным большим пальцем.

— Два дня на попутках.

— А твоя мама в курсе?

— Я не к ней приехал.

— К кому же тогда?

— К тебе.

— Зачем?

— Затем, что люблю тебя, — просто ответил он. — Ну теперь-то мы можем прогуляться? Шаг один, шаг второй, по лесам и долам, по мостам…

Они вышли из дому и побрели по лесу: дорожка была усыпана коричневыми листьями.

Кэтрин очень злилась и волновалась, чуть не плакала.

— Ньют, — сказала она, — это безумие какое-то!

— Почему же?

— Ты так не вовремя признался мне в любви! Ведь ты раньше никогда ничего подобного не говорил! — Она остановилась.

— Пойдем дальше.

— Нет! Ни шагу больше не сделаю! Напрасно я вообще с тобой пошла!

— Но пошла же.

— Чтобы увести тебя подальше от дома! Если бы кто-нибудь из родных подошел и услышал, что ты несешь, да еще за неделю до свадьбы…

— Что бы они подумали?

— Что ты спятил!

— Почему?

Кэтрин глубоко вздохнула и начала речь:

— Скажу так: я глубоко польщена и почтена твоей безумной выходкой. Мне не верится, что ты действительно сбежал из армии, но, может, это и правда. Мне не верится, что ты меня любишь, но, может, это и правда. И все-таки…

— Это правда.

— Что ж, я польщена, — сказала Кэтрин, — и я очень люблю тебя как друга, Ньют, очень-очень, но теперь слишком поздно! — Она попятилась. — Ты даже ни разу меня не целовал! — Она тут же выставила вперед руки. — Это не значит, что надо целовать сейчас. Я просто объясняю, как это все неожиданно. Понятия не имею, что мне теперь делать!

— Просто давай еще немного погуляем. Хорошо проведем время.

Они пошли дальше.

— На что же ты надеялся? Чего ждал? — спросила Кэтрин.

— Откуда мне было знать, на что надеяться? Я ничего подобного в жизни не делал.

— Ты ведь не думал, что я брошусь в твои объятия? — предположила Кэтрин.

— Может, и думал.

— Прости, что не оправдала ожиданий.

— Я нисколько не расстроен, — сказал Ньют. — Я не рассчитывал на это. Мне хорошо даже просто гулять с тобой.

Кэтрин снова остановилась.

— Ты ведь знаешь, что будет дальше?

— Не-а, — ответил Ньют.

— Мы пожмем друг другу руки, попрощаемся и расстанемся друзьями, — сказала Кэтрин. — Вот что будет дальше.

Ньют кивнул:

— Хорошо. Вспоминай обо мне иногда. Вспоминай, как я тебя любил.

Сама того не желая, Кэтрин расплакалась. Она повернулась спиной к Ньюту и вгляделась в бесконечную колоннаду леса.

— Что это значит?

— Это значит, что я очень злюсь! — воскликнула Кэтрин и стиснула кулаки. — Ты не имел права…

— Я должен был убедиться.

— Если б я тебя любила, ты бы сразу об этом узнал!

— Правда?

— Ну да. — Кэтрин повернулась к нему. Щеки у нее изрядно покраснели. — Ты бы узнал.

— Как?

— Ты бы увидел… Женщины не умеют скрывать чувства.

Ньют пригляделся к Кэтрин. Она с ужасом осознала, что сказала истинную правду: женщины не умеют скрывать любовь.

Ее-то Ньют и увидел.

А увидев, сделал то единственное, что мог и должен был: поцеловал Кэтрин.

— Это черт знает что такое! — воскликнула она, когда он выпустил ее из объятий.

— Правда?

— Напрасно ты это сделал!

— Тебе не понравилось?

— А ты чего ждал… дикой, безудержной страсти?

— Повторяю: я никогда не знал и по-прежнему не знаю, что будет дальше.

— Мы попрощаемся, и все.

Он немного нахмурился.

— Хорошо.

Кэтрин произнесла еще одну речь:

— Я не жалею, что мы поцеловались. Это было очень приятно и мило. Нам давно стоило это сделать, ведь мы были так близки. Я всегда буду помнить тебя, Ньют. Желаю тебе удачи и счастья.

— И тебе того же.

— Спасибо.

— Тридцать дней, — сказал Ньют.

— Что?

— Тридцать дней мне придется провести в военной тюрьме за этот поцелуй.

— Это… это ужасно, но я не просила тебя уходить в самоволку!

— Знаю.

— За такие глупые выходки звание Героев точно не присуждают.

— Наверно, здорово быть героем. Генри Стюарт Чейзенс — герой?

— Мог бы им стать, если бы такой шанс представился. — Кэтрин с тревогой заметила, что они двинулись дальше. Ньют, похоже, благополучно забыл о прощании.

— Ты вправду его любишь?

— Конечно! — с жаром ответила она. — Иначе бы я не стала за него выходить!

— И что в нем хорошего?

— Да сколько можно! — вскричала Кэтрин, снова остановившись. — Ты вообще представляешь, как мне обидно это слышать? В Генри много, много, очень много хорошего! И наверняка также много-много плохого. Но это совершенно тебя не касается. Я люблю Генри и не подумаю вас сравнивать!

— Прости.

— Я серьезно!

Ньют снова ее поцеловал. Он поцеловал ее, потому что она сама этого хотела.

Они вошли в большой сад.

— Когда мы успели забраться так далеко от дома, Ньют? — спросила Кэтрин.

— Шаг один, шаг второй, по полям и лесам, по мостам… — проговорил Ньют.

— Так незаметно они складываются… шаги.

На колокольне школы для слепых зазвонили колокола.

— Школа для слепых, — сказал Ньют.

— Школа для слепых. — Кэтрин сонно тряхнула головой. — Мне пора домой.

— Тогда давай прощаться.

— Когда я пытаюсь, ты всякий раз меня целуешь, — заметила она.

Ньют сел на невысокую стриженую травку под яблоней.

— Присядь, — сказал он.

— Нет.

— Я тебя пальцем не трону.

— А я тебе не верю.

Она села под другое дерево, в двадцати футах от Ньюта. Села и закрыла глаза.

— Пусть тебе приснится Генри Стюарт Чейзенс.

— Что?

— Пусть тебе приснится твой замечательный будущий муж.

— Хорошо, — кивнула Кэтрин и еще крепче зажмурилась, чтобы скорей представить себе жениха.

Ньют зевнул.

В ветвях деревьев жужжали пчелы, и Кэтрин едва не задремала. Когда она открыла глаза, Ньют спал.

И тихо похрапывал.

Кэтрин дала ему поспать около часа — и на протяжении этого часа всем сердцем его обожала.

Тени яблоневых деревьев потянулись к востоку. Со стороны школы для слепых вновь раздался колокольный звон.

— Чик-чирик, — прощебетала синица.

Где-то вдалеке взревел и заглох мотор. Потом снова взревел и снова заглох.

Кэтрин встала и присела на колени рядом с Ньютом.

— Ньют, — окликнула она.

— А? — Он открыл глаза.

— Поздно уже.

— Привет, Кэтрин, — сказал он.

— Привет, Ньют, — отозвалась она.

— Я тебя люблю.

— Знаю.

— Слишком поздно?

— Слишком поздно.

Ньют встал и со стоном потянулся.

— Отлично прогулялись, — сказал он.

— Согласна.

— Ну что, расходимся?

— Куда ты пойдешь? — спросила она.

— Да в город, куда еще. Сдамся.

— Удачи.

— И тебе, — кивнул он. — Выходи за меня, Кэтрин?

— Нет, — ответила она.

Он улыбнулся, пристально на нее посмотрел и быстро зашагал прочь.

Кэтрин провожала взглядом его силуэт, исчезающий в длинной перспективе деревьев и теней, и думала: если он сейчас остановится, если обернется, если позовет ее, она обязательно к нему побежит. По-другому просто нельзя.

Ньют остановился. И обернулся. И позвал ее.

— Кэтрин!

Она подбежала, она обвила его руками. Она не могла говорить.

Ночь для любви

Лунный свет — это для молодых. А уж что до женщин, так они его просто обожают. Но мужчина, чем он старше, тем обычно меньше нравится ему лунный свет. Слишком жиденький и холодный, неуютный какой-то. Терли Уайтмен именно так и считал. Терли стоял в пижаме у окна в спальне и ждал, когда его дочь Нэнси вернется домой.

Это был огромный добродушный и симпатичный мужчина. Из него получился бы замечательный король, но работал он копом, охранником автостоянки, что у главного офиса компании «Рейнбек Эбрейсивс». Его дубинка, револьвер, патроны и наручники валялись в кресле, у постели. Терли пребывал в растерянности и тревоге.

Жена Милли лежала в постели. Впервые со дня их медового месяца в 1936-м Милли не накрутила волосы на бигуди. И теперь эти волосы рассыпались по подушке, отчего она сразу стала казаться моложе, мягче и как-то загадочней.

Милли уже давным-давно не выглядела загадочной в постели. Глаза ее были широко раскрыты, и смотрели они на луну.

Ее отношение к проблеме просто бесило Терли — Милли категорически отказывалась беспокоиться и думать, что с Нэнси что-то могло случиться, там на улице, в лунном свете, поздней ночью. Милли незаметно для себя уснула, а потом проснулась и некоторое время смотрела на луну с таким видом, словно на уме у нее было нечто необыкновенно важное. И не говорила о том, что думает, а потом… потом опять уснула.

— Ты не спишь? — спросил жену Терли.

— А? — сонно откликнулась Милли.

— Решила не спать?

— Я не сплю, — мечтательным и дремотным, точно у молоденькой девушки, голоском откликнулась Милли.

— Небось и задремала немножко, но как-то не заметила, — ответила она.

— Да ты целый час дрова пилила, — сказал Терли.

Он специально сказал жене гадость. Думал, что, может, это заставит ее окончательно проснуться. Он хотел, чтобы она проснулась и говорила с ним вместо того, чтобы пялиться на эту дурацкую луну. Никаких дров во сне она, разумеется, не пилила. Лежала себе тихо и спокойно, и была такая красивая…

Некогда его Милли считалась первой красоткой в городе. Теперь ее место заняла дочь.

— Знаешь, я тебе честно скажу. Я ужасно волнуюсь, — сказал Терли.

— Ах, милый, — протянула Милли, — да все с ними в порядке. Здравый смысл у них, слава богу, есть. Не какие-нибудь там полоумные подростки.

— Ты что же, хочешь тем самым сказать, что они не валяются сейчас где-нибудь в канаве, в разбитой машине?

Эти слова разом и окончательно пробудили Милли. Она села в постели, моргая и хмурясь.

— Ты что, и правда думаешь…

— Да, думаю! — рявкнул Терли. — Он дал мне честное благородное слово, что доставит девочку домой в целости и сохранности. И произойти это должно было еще два часа тому назад!

Милли откинула одеяло, спустила босые ноги на пол.

— Ясно, — сказала она. — Теперь я окончательно проснулась. И тоже начала волноваться.

— Давно пора, — буркнул Терли. Демонстративно повернулся к жене спиной и снова уставился в окно, нервно постукивая большой ступней по радиатору.

— Так мы что же, просто будет ждать и волноваться? — спросила Милли.

— А что ты предлагаешь? — огрызнулся Терли. — Если хочешь позвонить в полицию и узнать, не было ли каких несчастных случаев, можешь не утруждаться. Я позаботился об этом, пока ты пилила дрова.

— И никаких несчастных случаев?.. — еле слышно спросила Милли.

— Никаких, насколько им известно, — ответил Терли.

— Что ж… тогда… это немного ободряет, верно?

— Может, тебя и ободряет, — сказал Терли, — а лично меня — нет. — И покосился на жену. И увидел, что она уже и думать забыла про сон и вполне в состоянии выслушать то, что он собирался ей сказать. — Ты уж извини, дорогая, за прямоту, но у меня сложилось впечатление, что ты относишься ко всей этой истории, как к развлечению или каникулам. И ведешь себя так, будто это тебя, а не Нэнси, вывозит на прогулку в своем авто мощностью в триста лошадиных сил этот богатенький смазливый щенок. Будто это неслыханная честь какая!..

Милли встала и смотрела обиженно и растерянно.

— Каникулы? — пролепетала она. — Я?..

— Думаешь, я ничего не замечаю? Специально распустила волосы, чтоб выглядеть моложе и симпатичнее. На тот случай, если он вдруг заглянет, когда, наконец, привезет нашу девочку домой.

Милли прикусила губу.

— Просто подумала, если он вдруг зайдет и начнется скандал, эти бигуди в волосах… будет еще неприличнее и хуже…

— А ты, конечно, считаешь, что обязательно должен быть скандал, да? — спросил Терли.

— Не знаю. Ты глава семьи, тебе видней. Поступай, как считаешь нужным. — Милли подошла к мужу, легонько дотронулась до его плеча. — Милый, — протянула она, — лично я тоже не вижу в том ничего хорошего. Нет, честно, нет. И тоже изо всех сил стараюсь сообразить, как сейчас лучше поступить и что сделать.

— К примеру? — спросил Терли.

— Почему бы тебе не позвонить его отцу? — сказала Милли. — Может, он знает, где они. Или какие у них были планы.

Это предложение подействовало на Терли самым странным образом. Он продолжал возвышаться над Милли, но уже словно бы не властвовал ни над домом, ни над своей маленькой босоногой женой.

— Да, замечательно, ничего не скажешь! — протянул он.

И, хотя произнес эти слова достаточно громко, прозвучали они глухо, точно рокот большого барабана.

— Почему нет? — не унималась Милли.

Терли был больше не в силах смотреть на жену. Поднес часы к окну, взглянул на циферблат.

— Просто замечательно, — повторил он, обращаясь к городку, утопавшему в лунном свете. — Вытащить самого Л.Ч. Рейнбека из постели! «Привет, Л.Ч. Это Т.У. Что, черт побери, делает до сих пор ваш сын с моей дочуркой, а?» — и Терли с горечью расхохотался.

Милли, похоже, не поняла мужа.

— Но ты имеешь полное право позвонить ему, как и любому другому человеку, если считаешь дело срочным и важным, разве нет? — спросила она. — Просто я хочу сказать, все люди свободны и равны в такой поздний час.

— Говори за себя! — огрызнулся Терли. — Может, это ты считаешь себя свободной и равной с великим Л.Ч. Рейнбеком, но лично я таковым себя никогда не считал! Более того, и не собираюсь.

— Просто я хотела сказать, что и он тоже человек, — продолжала гнуть свое Милли.

— Да, в этих вопросах ты у нас настоящий эксперт, — проворчал Терли. — Чего не скажешь обо мне. Уж он-то никогда не возил меня на танцы в загородный клуб.

— Меня тоже не возил, не волнуйся, — заметила Милли. — Он вообще не любит танцевать. — Она тут же поправилась: — Вернее, не любил.

— Пожалуйста, не засоряй мне голову всеми этими подробностями среди ночи! — взмолился Терли. — Получается, что он все-таки тебя вывозил, пусть даже не на танцы. И делал с тобой все, что ему вздумается. И уж кому, как не тебе, знать, на что он способен.

— Но дорогой, — жалобно возразила Милли, — он и вывозил меня всего-то один раз, поужинать, в «Голубую мельницу». Да, и еще раз, в кино. Помню, мы смотрели «Тонкого человека». Причем заметь, говорил только он, а я слушала. И ничего интересного или там романтичного в его разговорах не было. Просто рассуждал вслух о том, что собирается превратить свою фабрику по производству абразивных материалов в фарфоровый завод. Что якобы сам собирается сделать все чертежи и расчеты. Но так и не сделал. И никакой я не эксперт по Луису Ч. Рейнбеку. — Она прижала ладонь к груди. — Я уж скорее эксперт по тебе.

Терли то ли хмыкнул, то ли хрюкнул нечто нечленораздельное.

— Что, милый? — спросила Милли.

— По мне? — раздраженно воскликнул Терли. — Стало быть, ты считаешь себя экспертом… по мне?

Милли беспомощно всплеснула руками. Терли не заметил этого жеста.

Он стоял, неподвижный и твердый, как скала, но все больше заводился. И внезапно сорвался с места и неуклюже, но стремительно бросился к телефону, что стоял на тумбочке возле постели.

— А почему действительно ему и не позвонить? — прорычал он. — Почему бы и не позвонить?..

Толстыми негнущимися пальцами он листал телефонную книгу в поисках номера Рейнбека, а про себя думал: интересно, сколько людей из компании осмеливались поднять своего босса с постели по ночам?

Начал набирать номер, повесил трубку, стал набирать снова. Похоже, храбрость его таяла с каждой секундой.

Милли была не в силах видеть это.

— Да не спит он, не спит, — сказала она, чтоб подбодрить мужа. — У них сегодня вечеринка.

— У них сегодня что? — рассеянно спросил Терли.

— У Рейнбеков сегодня вечеринка. Может, только что кончилась.

— Откуда тебе знать? — спросил Терли.

— Было напечатано в газете, в разделе светских новостей. Кроме того, — продолжила Милли, — можешь пойти на кухню и посмотреть сам. Горит у них в доме свет или нет.

— Так что же это получается? Выходит, дом Рейнбеков виден с нашей кухни? — спросил Терли.

— Конечно! — воскликнула Милли. — Только надо пригнуться пониже и наклонить голову немного набок. И тогда в самом уголке окна будет виден дом Рейнбеков.

Терли как-то странно кивнул и задумчиво и изучающе уставился на жену. Потом опять набрал номер Рейнбеков, услышал два гудка и повесил трубку. Теперь он снова доминировал над женой, домом, всеми его комнатами.

Милли поняла, что допустила страшную ошибку. И готова была проглотить свой болтливый язык.

— Так значит, ты всегда читаешь в газетах, что делают и чем занимаются эти самые Рейнбеки? — медленно начал Терли.

— Но дорогой, — возразила Милли, — все женщины читают колонку светских новостей. И это ровным счетом ничего не значит. Согласна, глупое, пустое занятие. Но что еще читать, когда приходят газеты? Все женщины это делают.

— Конечно, — насмешливо протянул Терли. — Ясное дело. Но многие ли из них могут сказать себе: «А я проводила время с мистером Луисом Ч. Рейнбеком»?

Терли изо всех сил старался сохранять спокойствие. Говорил с Милли чуть ли не отеческим тоном, словно давая понять, что заранее готов простить жене все.

— Так тебя действительно волнует, что произошло с двумя ребятишками, затерявшимися неведомо где в свете луны? — спросил он. — Или хочешь и дальше притворяться, что этот инцидент — единственное, о чем думает сейчас каждый из нас?

Милли похолодела.

— Что-то я тебя не пойму… — пробормотала она.

— По сто раз на дню чуть ли не шею себе сворачиваешь, подглядывая из кухонного окна за тем, что творится в доме Рейнбеков, в их большом и красивом белом доме, и якобы не понимаешь, что я имею в виду? — взорвался Терли. — Наша девочка болтается неизвестно где. Ночью, с парнем, который в один прекрасный день станет хозяином этого самого дома, а ты якобы не понимаешь, что я хочу сказать? Распустила волосы, пялишься на луну, слышать не желаешь ни единого моего слова и делаешь вид, что не понимаешь? — Терли удрученно покачал большой величественной головой. — Нет, это просто ни в какие ворота не лезет!

В большом белом доме на холме зазвонил телефон. Издал два гудка — и снова умолк. Луис Ч. Рейнбек сидел в это время под светом луны, на лужайке, в белом металлическом кресле. И глядел на поле для гольфа с таким приятным глазу мягким уклоном, на открывающееся за ним пространство и город. Ни одно из окон в большом белом доме освещено не было. И он подумал, что его жена Натали уже спит.

Луис пил. Лично ему всегда казалось, что от лунного света мир не выглядит хоть сколько-нибудь лучше. Точно все вокруг вымерло, как на Луне.

Зазвонил телефон. Издал два гудка и смолк — что вполне соответствовало мыслям и настроению Луиса. Звонок телефона был приятным штрихом — обозначал некое срочное дело, которое может и подождать.

— Лишь взбаламутил ночь, а потом, видите ли, повесил трубку. — Эти слова Луис Ч. Рейнбек произнес вслух.

Вместе с домом и компанией «Рейнбек Эбрейсивс» он унаследовал от отца и деда глубокое и приносящее удовлетворение ощущение, что он, Рейнбек, совершенно развращен коммерцией. И, подобно своим предкам, считал себя исключительным и тонким знатоком фарфора, человеком, способным создавать самые замечательные его образчики. Вот только не повезло — родился не в том месте и не в то время.

После двух прозвучавших в глубине дома звонков в дверях, словно по заказу, возникла жена Луиса. Натали была холодной и субтильной девушкой из Бостона. И ее роль сводилась к тому, чтобы не понимать мужа. И исполняла она эту роль, надо сказать, просто блестяще, разбирая на части и анализируя все перепады его настроения — точно опытный механик детали какого-нибудь механизма.

— Слышал телефонный звонок? — спросила она мужа.

— А?.. Ах, ну да. Ага, — ответил Луис.

— Позвонил, а потом перестал, — сказала Натали.

— Знаю, — ответил Луис. И глубоко вздохнул, как бы предупреждая тем самым жену, что вовсе не желает обсуждать с ней ни телефонный звонок, ни что-либо другое, творящееся в доме, как и подобает истинному янки.

Но Натали проигнорировала предупреждение.

— Интересно, — сказал Луис.

— Может, кто-то из гостей забыл что-нибудь? Ты ничего такого не заметил, никаких посторонних предметов?

— Нет, — ответил Луис.

— Сережку, что-нибудь еще в этом роде… — продолжала Натали. На ней был бледно-голубой, похожий на облако, пеньюар, подарок мужа. Однако появление ее в неглиже не имело должного подтекста, поскольку она тащила за собой по лужайке тяжеленное металлическое кресло. Хотела посидеть рядом с мужем. Подлокотники кресел щелкнули, соприкоснувшись. Луис едва успел убрать пальцы.

Натали уселась.

— Привет, — сказала она.

— Привет, — ответил Луис.

— Какая луна, а?

— Ага, — буркнул Луис.

— Наверное, люди славно проводят время в такую ночь, — заметила Натали.

— Почем мне знать, — буркнул Луис. — К тому же лично мне так не кажется, — тем самым он как бы хотел подчеркнуть, что на сборищах, подобных сегодняшней вечеринке, он, Л.Ч. Рейнбек, всегда оказывался единственным художником и философом в душе. А все остальные были просто бизнесменами.

Натали было не привыкать. И она пропустила это его замечание мимо ушей.

— А во сколько приехал Чарли? — осведомилась она. Чарли был их единственным сыном, полностью именовался Луисом Чарльзом Рейнбеком-младшим.

— Не помню, — ответил муж. — Он мне не докладывается. Как и все остальные в доме.

Натали, доселе мирно любовавшаяся луной, с тревогой подалась вперед.

— Так его что, до сих пор еще нет? — спросила она.

— Не имею ни малейшего понятия, — ответил Луис.

Натали вскочила.

И, щурясь, стала всматриваться в ночь, пытаясь разглядеть машину Чарли в тени гаража.

— А с кем он сегодня встречался? — спросила она.

— Он со мной не разговаривает, — напомнил муж.

— С кем? — не отставала Натали.

— Ну, если не сам с собой, то непременно с кем-то еще, кого ты, как всегда, не одобряешь, — сказал Луис.

Но жена уже не слышала его. Она бежала к дому. Снова зазвонил телефон, и трезвонил до тех пор, пока Натали не подошла.

Она протянула трубку мужу.

— Какой-то человек по имени Терли Уайтмен, — сказала она. — Говорит, что один из твоих охранников.

— На заводе что-то случилось? — сказал Луис и взялся за телефон. — Не иначе пожар?

— Да нет, — ответила Натали, — ничего такого серьезного. — По опыту Луис уже знал, что случилось нечто гораздо худшее. — Вроде бы наш сын повез куда-то дочку мистера Терли, и они должны были вернуться несколько часов тому назад. Ну и понятно, мистер Терли очень волнуется о своей дочери.

— Мистер Терли? — бросил Луис в телефонную трубку.

— Терли всего лишь мое имя, сэр, — ответил Терли. — А полностью я Терли Уайтмен.

— Пойду наверх и послушаю через второй аппарат, — шепнула Натали. И, подобрав пышные полы пеньюара, помчалась наверх крупными скачками на мужской манер.

— Вы, наверное, меня не помните, хотя видели, — сказал Терли. — Я охраняю автостоянку возле главного здания.

— Ну, конечно, помню, почему нет. И имя, и все прочее, — солгал Луис. — Так что там произошло с моим сыном и вашей дочерью?

Но Терли еще не был готов подойти к сути дела. Продолжал знакомить босса со своей семьей.

— А мою жену вы уж наверняка знаете куда лучше, чем меня, сэр, — добавил он.

В трубке послышался тихий и удивленный женский возглас.

Сперва Луис не понял, кто издал этот жалобный вскрик — его жена или супруга Терли. Но когда услышал, что на другом конце линии, видимо, происходит борьба и кто-то пытается повесить трубку, понял, что это у Терли. И что, по всей видимости, жена этого самого Терли не хочет, чтоб в разговоре упоминалось ее имя.

Но Терли был настроен решительно и выиграл борьбу.

— Вы знали ее еще под девичьей фамилией, — сказал он. — Милли… Милли О’Ши.

Все протесты на том конце провода прекратились. И это стало для Луиса потрясением. Потрясение усугублялось еще и тем, что он вдруг вспомнил молоденькую хорошенькую и пылкую Милли О’Ши. Он не думал о ней вот уже много лет, понятия не имел, что с ней сталось.

Но стоило только упомянуть ее имя, и Луису показалось, что все это время он думал о ней постоянно — с того самого момента, когда они обменялись прощальным поцелуем в свете луны. А было это страшно давно.

— Да, да, конечно, — пробормотал Луис. — Да, я… я очень хорошо ее помню, — и ему вдруг захотелось плакать — по утраченной молодости, по всему тому, что некогда связывало молодых возлюбленных.

После упоминания имени Милли Терли повел разговор с великим Луисом Ч. Рейнбеком в нужном ему русле. Произошло чудо — равенство торжествовало. Терли и Луис беседовали, как мужчина с мужчиной, отец с отцом. И Луис даже бормотал какие-то невнятные извинения, когда речь заходила о его сыне.

Затем Луис поблагодарил Терли за то, что тот позвонил в полицию. На его месте он бы поступил в точности так же. Мало того, теперь он сам, лично, позвонит в полицию. И если что-то узнает, тут же перезвонит Терли. Обращаясь к Терли, Луис называл его «сэр».

Страшно возбужденный, Терли повесил трубку.

— Передает тебе большой привет, — сказал он Милли. Но, обернувшись, увидел, что говорит в пустоту. Босоногая Милли бесшумно выскользнула из комнаты.

Терли нашел ее на кухне. Она подогревала кофе на новой электроплите. Плита называлась «Глобмастер». И у нее была очень сложная панель управления. Сбылась давнишняя и самая заветная мечта Милли — завести в доме плиту «Глобмастер». Далеко не все заветные мечты Милли о приобретении хороших вещей сбывались.

Кофе уже кипел, кофейник шипел и плевался. Милли, казалось, не замечала этого, хотя и смотрела на кофейник с видом крайнего сосредоточения. Вот кофейник плюнул кипятком и обжег ей руку. И тут вдруг Милли разрыдалась, поднесла руку ко рту. И увидела мужа.

Хотела было проскочить мимо него в коридор, но он крепко ухватил ее за плечо.

— Милая, — как-то заторможенно произнес он. И выключил свободной рукой «Глобмастер». — Милли…

Милли отчаянно старалась вырваться. Но Терли с легкостью удерживал ее, по-видимому, даже не осознавая, что причиняет жене боль. Наконец Милли утихла, ее славное личико раскраснелось и было искажено гневом.

— Может, все-таки скажешь мне, дорогая, что не так? — спросил Терли.

— Обо мне не беспокойся, — отрезала Милли. — Лучше думай о людях, которые умирают в канавах.

Терли отпустил ее.

— Я сказал что-то не то? — похоже, растерянность его была ничуть не наигранной.

— Ах, Терли, Терли, — пробормотала Милли. — Вот уж не думала, не гадала, что ты можешь причинить мне боль. Мне больно! Очень больно!.. — И она сложила ладошки лодочкой, точно держала в них нечто страшно ценное. А потом разжала пальцы и выронила драгоценность из рук на пол.

Терли проследил взглядом за этим воображаемым предметом.

— Только потому, что я назвал ему твое имя? — спросил он.

— Когда… когда ты сказал ему мое имя… Это не просто имя, ты тем самым сказал гораздо больше. — Ей хотелось простить мужа, но это было выше ее сил. — Думаю, ты сам не понимаешь, что делаешь и говоришь. Не мог понять…

— Да я всего-то и сказал, как тебя зовут, вот и все, — пытался оправдаться Терли.

— Для Луиса Ч. Рейнбека это было более, чем достаточно! — пылко заметила жена. — И он тут же вообразил, что женщина, с которой он двадцать лет тому назад встречался пару раз, с тех пор ни о ком другом и думать не желает! И говорить — тоже. И что ее муж знает об этих двух дурацких свиданках и страшно ими гордится. Как она. Даже больше!

Милли пригнулась, склонила голову набок и выглянула из окна. И указала пальцем на яркие отблески белого света в самом уголке этого окна.

— Вот, посмотри, полюбуйся, — сказала она. — Великий Луис Ч. Рейнбек зажег в своем доме все огни. В знак того, что я любила его все эти годы, — огни в доме Рейнбеков тут же погасли. — А теперь погасил и сидит где-нибудь в свете луны. И думает о бедной маленькой женщине, и ее бедном маленьком муже, и их беспутной маленькой дочурке. — Милли содрогнулась. — Так вот! Никакие мы не бедные! Во всяком случае, не были ими до сих пор.

Великий Луис Ч. Рейнбек вернулся к своей выпивке и белому металлическому креслу на лужайке. Он позвонил в полицию, где ему сказали то же самое, что и Терли — ни о каких несчастных случаях или катастрофах им на данный момент ничего не известно.

Натали снова вышла и снова уселась рядом с мужем. Пыталась обратить на себя его внимание, хотела, чтоб он видел ее насмешливую и одновременно встревоженную покровительственную улыбку. Но Луис на нее не смотрел.

— Так ты знал… мать этой девочки? — спросила она.

— Знал, — буркнул муж.

— И вывозил ее на прогулки по ночам? Таким, как сегодня? Полная луна и все такое прочее, да?

— Давай откопаем в доме календарь двадцатилетней давности и посмотрим, какие в том году были фазы луны, — сухо ответил Луис. — Полнолуния, как тебе, наверное, известно, избежать нельзя. Оно случается раз в месяц.

— А какая была луна в день нашей свадьбы? — спросила Натали.

— Полной? — не слишком уверенно ответил Луис.

— А вот и нет, — сказала Натали. — Молодой. Молоденький такой, новорожденный месяц.

— Ну, женщины, они вообще как-то чувствительней к разным мелочам, — заметил Луис. — Обращают внимание на всякую там ерунду.

И сам себе удивился — до чего же сварливый, раздражительный у него голос. А уж что касается памяти, так она проделывала с ним самые странные шутки. Он ничего не помнил об их с Натали медовом месяце. Напрочь вылетело из головы.

Зато он прекрасно и в самых мельчайших подробностях помнил ту ночь, когда они с Милли О’Ши гуляли по полю для гольфа. И луна в ту ночь была особенно яркой и полной.

А Натали меж тем все говорила и говорила что-то. И когда наконец умолкла, Луис попросил ее повторить все с самого начала. Ибо он не слышал ни слова.

— Я сказала: «На что это похоже?» — повторила Натали.

— Что на что похоже?

— Быть молодым горячим самцом с фамилией Рейнбек, когда кровь кипит в жилах, а сердце разрывается от желания. Когда ты сбегаешь с холма рука об руку с самой хорошенькой в городе девушкой, гуляешь с ней под луной! — Она расхохоталась. — Должно быть, божественное ощущение.

— Да нет, — буркнул в ответ Луис.

— Значит, не божественное?

— Божественное? Да я сроду за всю свою жизнь ни разу не чувствовал себя так… по-человечески! — Луис отбросил пустой бокал, запустил им в темноту, в сторону поля для гольфа. И при этом ему страшно захотелось стать сильным и метким, и угодить бокалом в то самое место, где Милли наградила его прощальным поцелуем.

— Тогда будем надеяться от всей души, что наш Чарли женится на этой крутой малышке из города, — сказала Натали. — Пусть на свете больше не будет холодных и бездушных жен Рейнбеков, вроде меня. — Она встала. — Давай смотреть правде в глаза. Ты был бы в тысячу раз счастливее, если б женился тогда на этой самой Милли О’Ши!

И она отправилась спать.

— К чему обманывать самих себя? — спросил Терли Уайтмен жену. — Ты была бы в миллион раз счастливее, если б вышла замуж за Луиса Рейнбека. — Он вернулся на свой пост, у окна в спальне. И снова смотрел в ночь, и снова нервно постукивал большой ступней по радиатору.

Милли присела на краешек кровати.

— Ни в миллион раз, ни даже в два раза, ни в тысячную долю раз, — возразила он. — И, пожалуйста, Терли, прекрати молоть чушь. Я просто больше не вынесу, это безумие какое-то!

— Ну да, как же! Только что, на кухне, ты называла вещи своими именами, — заметил Терли. — Закатила целый скандал из-за того, что я, видите ли, назвал твое имя самому великому Луису Рейнбеку! Позволь теперь и мне назвать вещи своими именами. И сказать, что ни один из нас не хочет, чтобы наша дочь повторила твою ошибку.

Милли подошла к мужу, обняла его.

— Терли, прошу тебя, пожалуйста, перестань! Ничего глупее и противнее в жизни от тебя не слышала!

Терли налился краской, набычился, стоял упрямо и не сдаваясь, как статуя.

— Помню, сколько всего наобещал тебе тогда, Милли, — сказал он. — Помню всю эту болтовню. Ни один из нас тогда не считал, что работать охранником на автостоянке — это предел мечтаний, а не работа.

Милли затрясла мужа, но ничего тем самым не добилась.

— Мне плевать, какая у тебя работа! — воскликнула она.

— Я собирался сделать больше денег, чем у великого Л.Ч. Рейнбека, — сказал Терли. — Причем, заметь, собирался сделать их сам, без чьей-то там помощи. Помнишь, Милли? Это тебя и подкупило, верно?..

Она тут же отдернула руки.

— Нет, — сказала она.

— Тогда что же? Моя непревзойденная красота? — спросил Терли.

— Вот это уже ближе к истине, — сказала Милли. В ту пору они считались самой эффектной парочкой в городе. — Но в основном, — продолжила она, — всему виной великий Луис Ч. Рейнбек. И еще луна.

Великий Луис Ч. Рейнбек находился в спальне. Жена лежала в постели, закутавшись с головой в одеяло. До чего же обманчиво уютна эта комната, создает иллюзию романтики и неумирающей любви — вне зависимости от того, что в ней происходит.

Правда, до сих пор все, что происходило в этой комнате, было относительно приятно. Теперь же вдруг выяснилось, что браку Луиса и Натали настал конец. Когда Луис все же решился и отдернул одеяло, ему открылось опухшее от слез лицо жены. И сразу стало ясно — это конец.

Луис чувствовал, что глубоко несчастен. Он был не в силах понять, как это все могло развалиться, разлететься в прах, причем столь стремительно и внезапно.

— Да я… я об этой Милли О’Ши лет двадцать как не вспоминал, — пробормотал он.

— Пожалуйста, не надо! Только не лги! Не надо ничего объяснять, — сказала Натали. — Я и без того все прекрасно понимаю.

— Клянусь, — сказал Луис, — я не видел ее двадцать лет.

— Верно, — кивнула Натали. — Но это и есть самое худшее. Лучше уж бы ты виделся с ней… встречался, когда захочется. Это было бы куда как лучше, чем все это… это, — она села в постели, судорожно подбирая нужное слово. — Чем все эти ужасные, пустые, болезненные и бесполезные сожаления и нытье!

И она снова рухнула на подушки.

— Сожаления о Милли? — спросил Луис.

— О Милли, обо мне, об этой дурацкой компании, обо всех тех вещах, которых ты хотел и не добился. О том, что получил, сам того не желая. А мы с Милли — всего лишь наглядный пример, который говорит обо всем!

— Но я… я не любил ее. Никогда не любил, — пробормотал Луис.

— Нет, все-таки она, должно быть, тебе нравилась. С ней ты первый и единственный раз в жизни почувствовал себя человеком, — не унималась Натали. — И то, что происходило между нами в лунном свете… короче, тебе с ней было хорошо. Куда как лучше, чем со мной.

Луис пришел в еще большее смятение. Нет, этот кошмар никогда не кончится! Потому что он знал: Натали говорит правду. В жизни ему не было так хорошо, как тогда, с Милли, под луной.

— Но между нами ничего такого не было, — жалобно пробормотал он. — Совершенно никакой основы для любви. Мы были абсолютно чуждыми людьми. И я совсем не знал ее. И до сих пор не знаю.

Мышцы губ подбородка у него свело, слова выходили с трудом — от сознания того, что вот сейчас он наконец скажет нечто страшно важное и самое главное.

— Я… мне кажется, она была лишь символом моего разочарования в самом себе. Всего того, чего я мог бы добиться и не сумел, — выдавил он.

А затем подошел к окну в спальне и мрачно взглянул на заходящую луну. Свет ее стал еще более плоским и тусклым, и отбрасывал длинные тени на поле для гольфа, зрительно увеличивая его. Обман зрения, игра в ошибочную географию. Он видел флажки, они развевались на ветру там и сям, но ровным счетом ничего не обозначали. Именно здесь разыгралась тогда величайшая любовная сцена в его жизни.

И тут вдруг он все понял.

— Лунный свет… — пробормотал Луис.

— Что? — не поняла Натали.

— Да, именно, должно быть, в нем все и дело! — И Луис рассмеялся, очень уж простым оказалось объяснение. — Нам просто ничего не оставалось, как влюбиться, под такой-то луной! Таковы уж законы природы и этого мира. Во всем виновата луна.

Натали снова села в постели, похоже, она немного воспрянула духом.

— Самый богатый юноша в городе, самая хорошенькая в городе девушка, — сказал Луис. — Мы ведь не могли подвести луну, верно?

И он опять засмеялся, и заставил жену подняться с постели, подойти к окну и взглянуть на луну вместе с ним. «И там я тогда подумал, что между мной и Милли что-то серьезное, но это было так давно… — Он покачал головой. — А на деле всего лишь красивый обман в лунном свете».

Он подвел жену к постели.

— Ты единственная в мире, кого я всегда любил и люблю. Час назад я этого еще не понимал. Зато теперь знаю.

И все у них с тех пор было замечательно.

— Не стану тебе лгать, — сказала Милли Уайтмен мужу. — Я любила великого Луиса Ч. Рейнбека. Но совсем недолго. Влюбиться там, на поле для гольфа, в свете луны… другого выхода просто не было. Можешь ты это понять или нет? Я была просто вынуждена влюбиться в него, пусть даже мы друг другу не так уж и нравились.

Терли силился представить, как это могло случиться. И понял жену. Но не почувствовал себя от этого счастливее.

— Мы и целовались-то всего один раз, — продолжила Милли. — И если бы он тогда поцеловал меня как следует, наверное, и правда, была бы я сейчас миссис Луис Ч. Рейнбек. — Она кивнула. — И говорю я тебе все это только потому, что мы сегодня договорились называть вещи своими именами. А как раз перед тем, как поцеловались на том поле для гольфа, я еще подумала: «До чего же несчастный богатый мальчик! Насколько счастливее я смогу сделать его, чем любая холодная злобная кривляка, богатенькая девица из клуба!» А потом, когда он поцеловал меня, я поняла, что он меня не любит. Никогда и ни за что не полюбит. И тот поцелуй оказался прощальным.

— Вот в том-то и была твоя ошибка, — заметил Терли.

— Нет, — ответила Милли. — Потому что второй парень, с которым я целовалась, делал это как надо. Показал, что знает, что такое любовь. Пусть даже никакой луны тогда на небе не было. И с тех пор я жила с ним счастливо. До сегодняшнего дня. — Она крепко обняла мужа. — А теперь поцелуй меня скорей. Как тогда, в первый раз. И я снова буду счастлива.

Терли выполнил ее просьбу. Теперь и у них тоже все было хорошо.

Примерно минут через двадцать в обоих домах зазвонили телефоны. Смысл сообщений сводился к тому, что с Чарли Рейнбеком и Нэнси Уайтмен все в полном порядке. Однако эта парочка по-своему интерпретировала значение лунного света. Они решили, что Прекрасный Принц и Золушка имеют полное право жить вместе долго и счастливо. И поженились.

И вот образовалась новая семья. А все ли у них будет хорошо, мы еще посмотрим. Луна сделала свое дело и ушла за горизонт.

Найди мне мечту

Если коммунисты еще надеются побить демократический мир в производстве канализационных труб, им придется поднапрячься — всего лишь один завод в Креоне, штат Пенсильвания, производит труб вдвое больше, чем Россия и Китай, вместе взятые. Это чудное предприятие называется Креонский завод и принадлежит Сталепрокатно-сталелитейной компании.

Директор завода, Эрвин Бордерс, говорит всем инженерам-новичкам: «Если вам не нравятся канализационные трубы, вам не понравится у нас в Креоне». Сам Бордерс, сорокашестилетний холостяк, с гордостью носит прозвище Мистер Труба.

Креон — город труб. Футбольная команда местной школы зовется «Креонские трубники». Единственный загородный клуб в округе — гольф-клуб «Труба-сити».

В холле клуба действует постоянная экспозиция различных видов труб, а оркестрик, который по пятницам играет на танцах, называется «Энди Миддлтон и Креонские трубадуры».

В один из таких летних вечеров Энди Миддлтон оставил своих подчиненных на попечение клавишника и вышел на поле для гольфа — расслабиться и подышать воздухом. К своему удивлению, он обнаружил там плачущую молодую женщину. Энди не встречал ее раньше — а он тут родился и прожил двадцать пять лет.

Энди спросил, чем он может ей помочь.

— Спасибо, — сказала она. — Все нормально. Ничего страшного.

— Ага, — согласился Энди.

— Нет, правда, у меня постоянно глаза на мокром месте. Я могу расплакаться совсем без причины.

— Ваших близких, наверное, это не радует?

— И не говорите.

— Зато это может пригодиться на похоронах тех людей, которых вы не любили.

— В индустрии канализационных труб это точно не пригодится, — вздохнула она.

— А вы занимаетесь трубами? — спросил Энди.

— А разве не все в этом городе занимаются трубами?

— Я — нет.

— И как же вы добываете себе пропитание?

— Торчу на сцене со своим оркестром, даю уроки музыки и все в таком духе.

— О господи, музыкант, — всхлипнула она и отвернулась.

— Это плохо? — удивился он.

— Видеть вас не хочу, всех до единого!

— В таком случае закройте глаза, и я уйду от вас на цыпочках, — сказал он. Но не ушел.

— Это ваш оркестр сегодня играет? — спросила она.

Музыка была слышна на удивление ясно.

— Он самый.

— Можете остаться.

— Не понял.

— Вы — не музыкант, — заявила девушка. — У музыканта от такой музыки завяли бы уши и случился удар.

— Вы первая, кто в нее вслушался, — признался он.

— Я вам, наверно, поверю, — сказала она. — Эти люди не слышат ничего, кроме разговоров о своих трубах. Когда они танцуют, они хотя бы придерживаются ритма?

— Когда они что?

— Что — что? Танцуют.

— Да кто здесь танцует? — усмехнулся Энди. — Мужчины проводят весь вечер в раздевалке, пьют, играют в кости и говорят о канализационных трубах, а женщины сидят на террасе, обсуждают то, что подслушали из разговоров мужей о канализационных трубах, вещи, которые они купили на деньги от продажи труб, и вещи, которые они бы хотели купить на деньги от продажи труб.

Девушка снова заплакала.

— Опять ничего страшного? — спросил Энди. — Опять все нормально?

— Все нормально, — ответила она. В этот момент нестройный, фальшивый маленький бэнд в пустой танцевальной комнате издал серию хрипов и визгов. — Боже мой, за что же ваш оркестр так ненавидит музыку?

— Так было не всегда, — сказал он.

— А что случилось?

— Они поняли, что навсегда застряли в Креоне и что никто в Креоне не будет их слушать. Если бы сейчас я пошел и сказал им, что прекрасная девушка слушает их и плачет, то они попытались бы вспомнить кое-что из своих прежних талантов — и показать вам, на что способны.

— А вы на чем играете? — спросила она.

— На кларнете. А хотите, пока вы тут плачете в одиночестве, мы сыграем оттуда что-нибудь специально для вас?

— Нет, — сказала она. — Спасибо за предложение, но мне не хочется музыки.

— Транквилизаторы? Аспирин? Сигареты, жвачка, конфеты?

— Чего-нибудь выпить, — сказала она.

Протискиваясь через забитый бар, носивший гордое название «Веселый трубник», Энди получил массу полезной информации по трубному бизнесу. Оказывается, Кливленд закупил много дешевых труб производства другой компании, и через двадцать лет Кливленд об этом сильно пожалеет. Он узнал, что ВМФ не просто так одобрил креоновские трубы для всех видов зданий, и жалеть об этом никому не придется. Мало кто знает, услышал он, что весь мир просто-напросто потрясен достижениями американской трубопрокатной индустрии.

Еще он узнал, кем была та женщина. На танцы ее привел Эрвин Бордерс, директор Креонского завода. Он встретил ее в Нью-Йорке. Малоизвестная актриса, вдова джазового музыканта, мать двух совсем маленьких дочек.

Все это Энди узнал от бармена. В бар зашел Эрвин Бордерс, сам Мистер Труба. Он вытягивал шею и вертел головой, явно кого-то разыскивая. В руках он держал два стакана — лед в них успел растаять.

— Ее так нигде и не видно, мистер Бордерс, — крикнул ему бармен.

Бордерс огорченно кивнул и вышел.

— Кого нигде не видно? — спросил Энди у бармена.

И бармен выдал ему все, что знал про вдову. И шепотом добавил, что, по его мнению, в Илиуме, в штаб-квартире Сталепрокатно-сталелитейной компании, знают об этом романе и не очень его одобряют.

— Ну скажи на милость, — спросил бармен у Энди, — что молодой нью-йоркской актрисе делать у нас в Креоне?

Женщина называла себя сценическим псевдонимом, Хильди Мэтьюс. Бармен понятия не имел, кто был ее мужем.

Энди зашел в зал для танцев, чтобы попросить своих Трубадуров играть немного приличнее — для плачущей женщины на поле для гольфа, — но застал там еще и Эрвина Бордерса. Бордерс, грузный, серьезный дядька, попросил группу сыграть «Индейский зов любви» как можно громче.

— Громче? — удивился Энди.

— Чтобы она услышала и пришла сюда, — сказал Бордерс. — Ума не приложу, куда она запропастилась. Оставил ее на террасе, с женщинами… всего на минуту! А она словно испарилась.

— Может, ей надоели разговоры о трубах? — спросил Энди.

— Трубы ее очень даже интересуют, — сказал Бордерс. — От женщины с такой внешностью трудно этого ожидать, но мои рассказы о заводе она может слушать часами. И ей никогда не бывает скучно.

— А «Зов любви» ее вернет?

Бордерс промямлил что-то неразборчивое.

— Прошу прощения?

Бордерс покраснел и насупился.

— Я сказал, — буркнул он, — что это наша мелодия.

— Понятно, — кивнул Энди.

— И зарубите себе на носу: я собираюсь на ней жениться, — сказал Бордерс. — Сегодня мы объявим о нашей помолвке.

Энди отвесил легкий поклон.

— Поздравляю. — Он поставил стаканы на стул и взял в руки кларнет. — «Индейский зов любви», ребята. И погромче!

Музыканты замешкались. Они не торопились играть, все пытались что-то сказать.

— Что случилось? — спросил Энди.

— Прежде чем мы начнем, — сказал клавишник, — тебе не мешало бы узнать, для кого мы играем, для чьей вдовы.

— И чьей?

— Я и не знал, что он так знаменит, — встрял Бордерс. — Упомянул его имя, и твои ребята чуть со стульев не попадали.

— Кто?

— Наркоман, алкоголик, избивавший жену, донжуан, которого в прошлом году застрелил ревнивый муж-рогоносец, — возмущенно сообщил Бордерс. — Не понимаю, что вы все так восхищаетесь этим типом?

И он назвал имя человека, который, наверное, был величайшим джазменом всех времен и народов.

— Я решила, что вы уже не придете, — сказала она, увидев Энди.

— Пришлось играть песню на заказ. Кое-кто попросил нас сыграть «Индейский зов любви», громко, во всю мочь.

— А! — сказала она.

— Вы слышали и не пришли?

— А что, от меня этого ждали?

— Он сказал, что это «ваша мелодия».

— Это он так считает. Думает, что это лучшая песня в мире.

— А как вы вообще познакомились? — спросил Энди.

— У меня совсем не было денег, я искала работу, все равно какую. В Нью-Йорке Сталепрокатно-сталелитейная компания отмечала юбилей. Им нужна была актриса для торжественного открытия. Роль получила я.

— И какую?

— Меня нарядили в золотую фольгу, дали корону из водопроводных тройников и представили, как Мисс Новые Возможности Трубопрокатного Бизнеса в Золотые Шестидесятые. На этом мероприятии присутствовал и Эрвин Бордерс.

Она залпом осушила стакан.

— Будем, — сказала она.

— Будем, — согласился он.

Она отобрала у него второй стакан.

— Извините, но мне надо выпить и это тоже.

— И еще десять стаканов?

— Если этот десяток стаканов даст мне силы вернуться к этим людям, этим огням, этим трубам, я выпью все десять. И даже больше.

— Что, так все плохо? — спросил он.

— Зачем я вышла сюда? — выдохнула она. — Лучше бы я оставалась там!

— Иногда самая большая ошибка, — сказал Энди, — это отойти в сторонку и задуматься. Очень легко потерять решимость.

— Ансамбль играет так тихо, что я почти не слышу музыки, — заметила она.

— Они знают, чья вдова их слушает, — сказал он, — и замолкли бы совсем, если бы могли.

— Вот как. Они знают. И вы знаете.

— Он… Он что, ничего вам не оставил?

— Долги. Двух дочерей, за которых я ему благодарна.

— А его труба?

— Похоронена вместе с ним. Вы могли бы принести мне еще выпить?

— Еще один стакан, и вы отправитесь к жениху ползком.

— Я вполне способна о себе позаботиться. И не надо меня опекать.

— Простите.

Женщина легонько, мелодично икнула.

— Как же не вовремя, а… Но это не от выпивки!

— Да, я вам верю.

— Не надо. Не верите, я знаю. Хотите, проведем тест? Что мне сделать? Пройти по прямой или сказать какое-нибудь заковыристое слово?

— Не нужно.

— Вы же не верите, что я люблю Эрвина Бордерса? — спросила она. — Так вот что я вам скажу: любить у меня получается лучше всего. Не притворяться, а любить, любить по-настоящему. Когда я кого-то люблю, я не сомневаюсь и не раздумываю. Я иду до конца — а сейчас я люблю Эрвина Бордерса.

— Каков счастливчик.

— Хотите скажу, как много я знаю о производстве труб?

— Ну, давайте.

— Я прочла целую книгу о том, как делаются трубы. Пошла в библиотеку и взяла книгу о трубах, только о них.

— И о чем в ней говорится?

С запада, от теннисных кортов, донеслось далекое воркование. Бордерс прочесывал окрестности клуба в поисках своей Хильди.

— Хильди-и-и-и! — кричал он. — Хильди?

— Мне крикнуть «ау»? — спросил Энди.

— Шш-ш, — зашипела она. И снова тихонько икнула.

Эрвин Бордерс повернул в сторону стоянки, его призывы стали тише, а потом смолкли совсем, утонув в окружающей темноте.

— Вы собирались рассказать мне про трубы, — напомнил Энди.

— Давайте лучше поговорим о вас.

— И что вы хотите узнать обо мне?

— А вас обязательно спрашивать или сами придумаете?

Он пожал плечами.

— Провинциальный музыкант. Холостяк. Были красивые мечты. Все впустую.

— Какие мечты?

— Стать музыкантом хотя бы наполовину таким, как ваш муж. Хотите слушать дальше?

— Я люблю слушать чужие мечты.

— Вот, к примеру — любовь.

— Вы никогда не любили?

— Думаю, я бы заметил.

— Можно задать вам нескромный вопрос?

— Про мои способности великого любовника?

— Нет. Это был бы очень глупый вопрос. Я уверена, что в молодости все мужчины — потенциально великие любовники. Просто нужен шанс.

— Задавайте свой нескромный вопрос, — напомнил Энди.

— Сколько вы зарабатываете?

Он ответил не сразу.

— Слишком нескромный, да? — спросила она.

— Да нет, думаю, не умру, если отвечу. — Он произвел в голове кое-какие расчеты и выдал ей честный отчет о своем финансовом положении.

— Ну, весьма неплохо, — сказала Хильди.

— Больше школьного учителя, меньше школьного уборщика, — пошутил он.

— Вы живете в квартире или где?

— В большом старом доме, унаследованном от родителей.

— Если так подумать, вы неплохо устроились, — сказала она. — А вы любите детей? Девочек?

— Вам не кажется, что пора возвращаться к жениху?

— Мои вопросы становятся все более и более нескромными. Ничего не могу поделать, моя жизнь тоже была нескромной. Дикие, очень нескромные вещи происходят со мной всю жизнь.

— Я думаю, нам лучше сменить тему.

Она не обратила внимания на его слова.

— Вот, например, когда я молюсь, чтобы в моей жизни появились определенные люди, они появляются. Когда я была совсем молодой, то молилась, чтобы в меня влюбился великий музыкант — так и случилось. И я тоже его любила, хотя он, наверно, был худшим из всех мужей, каких только можно представить. Вот как я умею любить.

— Аллилуйя, — пробормотал он.

— Потом, когда умер мой муж и мне нечего было есть, меня достали круглосуточные скандалы, я молилась о солидном, внимательном и богатом бизнесмене.

— Так и случилось, — сказал Энди.

— А теперь, когда я вышла сюда, убежала от людей, которые живут только трубами… знаете, о чем я молилась?

— Не-а.

— Чтобы мне принесли выпить. Только и всего. Клянусь честью, больше ни о чем.

— И я принес вам два стакана.

— Но это не все, — сказала она.

— Да?

— Мне кажется, я могу в вас влюбиться, сильно-сильно.

— Боюсь, это не так-то легко.

— Только не для меня. Мне кажется, вы можете стать очень хорошим музыкантом, если вас кто-то вдохновит. А я могу подарить вам огромную и прекрасную любовь, в которой вы так нуждаетесь. Это я вам обещаю.

— Вы делаете мне предложение? — спросил он.

— Да. И если вы мне откажете, я… я не знаю, что сделаю. Заползу в кусты и умру. Я не могу вернуться к этим трубникам, а больше мне некуда деваться.

— И я должен сказать «да»?

— Если хотите сказать «да», скажите.

— Ладно. — Он помолчал, а потом сказал: — Да.

— Мы оба не пожалеем о том, что сейчас случилось, — сказала она.

— А как насчет Эрвина Бордерса?

— Мы окажем ему услугу.

— Серьезно?

— О да. Там на террасе ко мне подошла женщина и прямо сказала, что, женившись на особе вроде меня, он, скорее всего, погубит свою карьеру. Я думаю, она права.

— Из-за нее вы и прятались здесь, в темноте?

— Да. Мне совсем не хотелось портить кому-то карьеру.

— Вы очень заботливы.

— А с вами, — она взяла его под руку, — все по-другому. Я не представляю, как я могла бы навредить вашей жизни. Только наоборот. Вот увидите. Вы увидите.

Глуз

Словечко «синопоба», сокращение от «ситуация нормальная — полный бардак», появилось во время Второй мировой войны и продолжает использоваться довольно широко. Родственное ему «глуз», возникшее примерно в то же время, теперь почти забыто. Оно означает «глубочайшая задница» и достойно лучшей судьбы. Особенно полезно оно для описания неурядиц, возникших не по злому умыслу, а в результате административных сбоев в какой-либо большой и сложной организации.

Так, например, Мелч Рохлер угодил в глуз, работая в «Дженерал фордж энд фаундри компани». Он знал это слово — услышал однажды, и сразу понял, что оно облегает его, точно эластичные нейлоновые плавки. Мелч сидел в глузе в Илиумском отделении компании, которое состояло из пятисот двадцати семи пронумерованных строений. К глузу он пришел классическим путем, то есть стал жертвой временных мер, которые превратились в постоянные.

Мелч Рохлер работал в отделе по связям с общественностью, все сотрудники которого размещались в Строении 22. Но когда Мелч устраивался на службу, в Строении 22 уже не осталось свободных мест, и Мелчу временно выделили стол в кабинете рядом с машинным помещением лифта под самой крышей Строения 181.

Строение 181 не имело никакого отношения к связям с общественностью. За исключением предоставленного самому себе Мелча, здание целиком и полностью принадлежало подразделению, занимавшемуся исследованием полупроводников. У Мелча был общий кабинет — и машинистка — с кристаллографом, доктором Ломаром Хорти. Мелч просидел там восемь лет, чужой для окружающих и призрак для тех, среди кого должен был находиться. Начальство не держало на него зла. О нем просто не вспоминали.

Мелч не увольнялся по простой и вполне уважительной причине — у него на руках была тяжелобольная мать. Но за покорность глузу приходилось платить высокую цену. Мелча одолела апатия, он стал желчным и чрезвычайно замкнутым.

А потом, когда пошел девятый год работы Мелча в компании, а ему самому исполнилось двадцать девять, в дело вмешалась судьба. Она направила жир из кафетерия, расположенного в Строении 181, в шахту лифта. Жир скопился на подъемном механизме, воспламенился, и Строение 181 выгорело дотла.

Но в Строении 22, где должен был сидеть Мелч, по-прежнему не хватало места, и ему временно выделили кабинет в цоколе Строения 523, рядом с последней остановкой автобуса, курсировавшего по территории компании.

В Строении 523 располагался спортивный комплекс.

Одно достоинство у нового кабинета все-таки было: сотрудники посещали комплекс только в нерабочее время и по выходным, так что в служебные часы никто не плавал, не играл в боулинг, не танцевал и не закидывал мяч в баскетбольную корзину у Мелча над головой. Звуки веселья его не только отвлекали бы, но и дразнили, что было бы совсем невыносимо. Все эти годы у Мелча, ухаживавшего за больной матерью, не оставалось времени для развлечений.

Еще одна приятная перемена заключалась в том, что Мелч наконец-то стал начальником. В своем спортивном комплексе он был настолько изолирован от остальных, что не мог пользоваться услугами чужой машинистки. Ему теперь полагалась собственная.

Мелч сидел в своем новом кабинете, прислушиваясь к стуку капель из протекающего душа за стенкой, и ждал прихода новой барышни.

Было девять часов утра.

Мелч вздрогнул: наверху гулко хлопнула входная дверь. Наверное, в здание вошла новая машинистка, потому что больше ни у кого в мире не могло быть здесь никаких дел.

Мелчу не было нужды вести девушку через баскетбольную площадку, мимо дорожек для боулинга, потом вниз по металлической лестнице и дощатому настилу к своему кабинету. Сотрудники административно-хозяйственного отдела обозначили путь стрелками, на каждой из которых имелась надпись: «Отдел по связям с общественностью, сектор общих ответов».

Сектором общих ответов отдела по связям с общественностью на протяжении всей своей нелепой карьеры в компании был Мелч. Он отвечал на письма, адресованные просто «Дженерал фордж энд фаундри компани», которые логика не позволяла направить никакому конкретному подразделению. Половина таких писем были просто бессмысленными. Мелчу вменялось в обязанность вежливо отвечать даже на самые глупые и бессвязные письма, демонстрируя то, что неустанно демонстрировал отдел по связям с общественностью — у «Дженерал фордж энд фаундри компани» сердце большое, как целый мир.

Мелч услышал, как новая барышня осторожно спускается по лестнице. Вероятно, она не очень доверяла указателям. Ее шаги были нерешительными и временами слишком легкими, словно девушка шла на цыпочках.

Послышался скрип двери, на который тут же отозвалось какое-то жуткое, неестественное эхо, многократно отраженное эхо. Девушка свернула раньше времени и по ошибке открыла дверь в плавательный бассейн.

Отпущенная на свободу дверь с громким стуком захлопнулась.

Девушка снова пошла, теперь уже правильной дорогой. Деревянный настил скрипел и хлюпал у нее под ногами. Она постучала в дверь сектора общих ответов отдела по связям с общественностью.

Мелч открыл.

И замер, как громом пораженный. Ему улыбалась самая жизнерадостная и самая хорошенькая девушка из всех, каких он когда-либо видел. Новехонькая, свежеотчеканенная особа женского пола никак не старше восемнадцати лет.

— Мистер Рохлер? — спросила она.

— Да? — сказал Мелч.

— Я Фрэнсин Пефко. — С очаровательной скромностью она склонила свою милую головку. — Вы мой новый начальник.

От смущения Мелч почти лишился дара речи, поскольку в секторе общих ответов такой девушке было явно не место. Мелч предполагал, что ему пришлют унылую и скучную женщину, работящую, но ограниченную, которая с мрачной покорностью смирится с никчемным начальником и убогой обстановкой. Он не принял в расчет перфокарточную машину отдела кадров, для которой девушка — просто девушка.

— Входите… входите, — растерянно пробормотал Мелч.

Фрэнсин вошла в жалкий тесный кабинет, по-прежнему улыбаясь, излучая оптимизм и здоровье. Она явно только что устроилась на работу в компанию, поскольку принесла с собой все брошюры, которые в первый день выдают новичкам.

И подобно многим девушкам в свой первый рабочий день, Фрэнсин оделась — по выражению одной из брошюр — чересчур нарядно. Каблуки ее туфель были слишком тонкими и высокими. Платье легкомысленное и дерзкое, с целым созвездием сверкающей бижутерии.

— Здесь мило, — сказала она.

— Правда? — удивился Мелч.

— Это мой стол? — спросила девушка.

— Да, — подтвердил Мелч. — Ваш.

Фрэнсин пружинисто опустилась на вращающийся стул, сдернула чехол с пишущей машинки, скользнула пальцами по клавишам.

— Я готова приступить к делу, как только вы скажете, мистер Рохлер, — сообщила она.

— Да… конечно, — кивнул Мелч.

Он боялся приступать к делу, потому что не находил способа представить свою работу в выгодном свете. Стоит им начать, и это юное существо поймет всю бесконечную никчемность самого Мелча и его служебных обязанностей.

— Это первая минута первого часа первого дня моей первой в жизни работы, — объявила Фрэнсин. Глаза ее сияли.

— Правда? — спросил Мелч.

— Да, — подтвердила Фрэнсин.

Потом, сама того не подозревая, Фрэнсин Пефко произнесла несколько слов, необыкновенная поэтичность которых потрясла Мелча. Эта фраза с безжалостностью великой поэзии напомнила Мелчу, что его главные опасения относительно Фрэнсин носят не производственный, а эротический характер.

Фрэнсин сказала вот что:

— Я пришла сюда прямо из «цветника».

Она имела в виду всего лишь центр приема и распределения, созданный компанией для новых сотрудниц и немедленно получивший название «цветник».

Однако воображению Мелча предстал благоуханный сад, где хорошенькие молодые женщины вроде Фрэнсин раскрываются на клумбах, как бутоны, тянут головки к солнцу, добиваясь внимания энергичных и успешных молодых людей. Такие прекрасные существа не могли иметь ничего общего с мужчиной, который давно и безнадежно сидел в глузе.

Мелч с беспокойством посмотрел на Фрэнсин. Она, такая свежая и желанная, только что из «цветника», совсем скоро обнаружит, насколько жалкая работа у ее начальника. А еще она поймет, что ее начальника не назовешь настоящим мужчиной.

Обычно по утрам рабочая нагрузка сектора общих ответов составляла примерно пятнадцать писем. В то утро, когда к работе приступила Фрэнсин Пефко, ответа ждали всего три письма.

Одно было от мужчины из психиатрической лечебницы. Он утверждал, что вычислил квадратуру круга. За это он хотел сто тысяч долларов и свободу. Второе письмо прислал десятилетний мальчик, желавший стать пилотом первой ракеты, которая полетит на Марс. В третьем письме женщина жаловалась, что не может отучить свою таксу лаять на пылесос компании «Дженерал фордж энд фаундри».

К десяти часам Мелч и Фрэнсин разделались со всеми тремя письмами. Фрэнсин подшила их в папку вместе с копиями вежливых ответов Мелча. В шкафу для хранения документов больше ничего не было. Все старые папки сектора общих ответов погибли при пожаре в Строении 181.

В работе наступило временное затишье.

Фрэнсин едва ли могла заняться чисткой пишущей машинки — новенький механизм и так сверкал. Мелчу было трудно с серьезным видом рыться в бумагах, поскольку у него на столе лежал всего один документ: краткое напоминание, что начальники должны решительно бороться с перерывами на кофе.

— Пока все? — спросила Фрэнсин.

— Да, — ответил Мелч. Он вглядывался в лицо девушки — не мелькнет ли на нем насмешливое выражение. Но ничего не заметил. — Вы… так уж вышло, что сегодня мало работы, — сказал он.

— Когда приходит почтальон? — спросила Фрэнсин.

— Почтовая служба не забирается в такую даль, — сказал Мелч. — Когда я утром иду на работу, а потом возвращаюсь с обеда, то беру наши письма в почтовом отделении компании.

— А, — произнесла Фрэнсин.

Протекающие головки душа за стенкой вдруг решили шумно вдохнуть. Потом их носовые ходы, похоже, прочистились, и стук капель возобновился.

— Наверное, у вас временами бывает много работы, мистер Рохлер? — с трепетом спросила Фрэнсин; перспектива кипучей деятельности вызывала у нее приятное волнение.

— Бывает довольно много, — подтвердил Мелч.

— А когда к нам приходят люди, что мы для них делаем? — поинтересовалась Фрэнсин.

— Люди? — не понял Мелч.

— Разве у нас не отдел по связям с общественностью? — удивилась Фрэнсин.

— Да… — сказал Мелч.

— И когда же приходят люди?

Фрэнсин окинула взглядом свой в высшей степени презентабельный наряд.

— Боюсь, люди так далеко не забираются.

Мелч чувствовал себя хозяином самой долгой и самой скучной вечеринки, которую только можно представить.

— О… — протянула Фрэнсин и посмотрела на окно комнаты. Из окна, находившегося в восьми футах над полом, открывался вид на изнанку конфетной обертки, лежащей в проходе между зданиями. — А как же люди, с которыми мы работаем? — спросила девушка. — Разве они не снуют весь день туда-сюда?

— Боюсь, мы больше ни с кем не работаем, мисс Пефко, — сказал Мелч.

— О… — произнесла Фрэнсин.

Сверху послышался устрашающий хлопок паропровода. Огромная батарея отопления в крошечном кабинете принялась шипеть и плеваться.

— Почему вы не читаете брошюры, мисс Пефко? — спросил Мелч. — Может, вам стоит с ними ознакомиться?

Фрэнсин кивнула, желая угодить начальнику. Потом немного подумала и начала улыбаться. Натянутая улыбка была первым признаком того, что Фрэнсин считает новое место работы не таким уж веселым. Читая брошюры, она слегка нахмурилась.

На стене тикали часы. Каждые тридцать секунд раздавался щелчок, и минутная стрелка почти незаметно сдвигалась. До обеда оставался час и пятьдесят одна минута.

— Ха, — фыркнула Фрэнсин, комментируя что-то из прочитанного.

— Прошу прощения? — сказал Мелч.

— Здесь каждую пятницу вечером устраиваются танцы — прямо в этом здании, — объяснила Фрэнсин, отрывая взгляд от брошюры. — Вот почему наверху все так разукрашено, — прибавила она.

Девушка имела в виду, что на баскетбольной площадке были развешены японские фонарики и серпантин. По всей вероятности, следующая вечеринка планировалась в деревенском стиле, потому что в углу стоял настоящий стог сена, а на стенах в художественном беспорядке висели тыквы, сельскохозяйственные орудия и снопы из кукурузных початков.

— Я люблю танцевать, — сообщила Фрэнсин.

— Угу, — промямлил Мелч. Он никогда не танцевал.

— Вы с женой много танцуете, мистер Рохлер? — спросила Фрэнсин.

— Я не женат, — сказал Мелч.

— О! — Фрэнсин зарделась и, поджав губы, снова уткнулась в брошюру. Когда краска сошла с ее щек, она подняла голову. — Вы играете в боулинг, мистер Рохлер?

— Нет, — тихим, напряженным голосом сказал Мелч. — Я не танцую. Я не играю в боулинг. Боюсь, я почти ничем не занимаюсь, кроме ухода за матерью, которая болеет уже много лет.

Мелч закрыл глаза. Укрывшись за пурпурной тьмой опущенных век, он размышлял о жестокости жизни — о том, что жертвы не зря называются жертвами. Заботясь о больной матери, он многого лишился.

Открывать глаза не хотелось, поскольку Мелч знал: то, что он увидит на лице Фрэнсин, ему не понравится. Он не сомневался, что на ангельском личике Фрэнсин будет написана самая жалкая из всех положительных оценок — уважение. А к уважению неизбежно примешается желание оказаться как можно дальше от этого неудачливого и скучного мужчины.

Чем больше Мелч думал о том, что увидит, открыв глаза, тем меньше ему хотелось их открывать. Часы на стене вновь щелкнули, и Мелч понял: еще тридцати секунд пристального взгляда мисс Пефко ему не выдержать.

— Мисс Пефко, — произнес он, не открывая глаз. — Не думаю, что вам здесь понравится.

— Что? — сказала Фрэнсин.

— Возвращайтесь в «цветник», мисс Пефко, — сказал Мелч. — Расскажите там о ненормальном, которого вы нашли в подвале Строения 523. Потребуйте нового назначения.

Мелч открыл глаза.

Лицо Фрэнсин было бледным и напряженным. Удивленная и испуганная, она едва заметно покачала головой.

— Вы… я вам не понравилась, мистер Рохлер? — спросила девушка.

— Дело совсем не в этом. — Мелч встал. — Просто уходите отсюда — ради собственного блага.

Фрэнсин тоже встала, продолжая качать головой.

— Тут не место для такой милой, умной, работящей и очаровательной девушки, как вы, — нервно сказал Мелч. — Останетесь здесь — сгниете!

— Сгнию? — повторила Фрэнсин.

— Как я, — сказал Мелч. Путаясь в словах, он изложил историю своей жизни в глузе. Потом, красный как рак и опустошенный, повернулся спиной к Фрэнсин. — Прощайте, мисс Пефко, — сказал он. — Был чрезвычайно рад с вами познакомиться.

Фрэнсин неуверенно кивнула. Она ничего не ответила. Часто моргая, собрала вещи и вышла.

Мелч снова сел за стол и закрыл лицо руками. Он прислушивался к удаляющимся шагам мисс Пефко и ждал громкого, гулкого хлопка входной двери, который скажет, что мисс Пефко навсегда ушла из его жизни.

Он все ждал и ждал буханья двери, пока не стало ясно, что Фрэнсин умудрилась выйти беззвучно.

А потом он услышал музыку.

Это была запись популярной песенки, дешевой и глупой, но многократное эхо в пустых помещениях Строения 523, накладываясь само на себя, сделало мелодию таинственной, фантастической и волшебной.

Мелч поднялся наверх, навстречу музыке. Он обнаружил ее источник — большой проигрыватель у стены гимнастического зала. Мелч слабо улыбнулся. Значит, музыка была маленьким прощальным подарком от Фрэнсин.

Он подождал, пока закончится пластинка, потом выключил проигрыватель. Вздохнул и обвел взглядом украшения и игрушки.

Если бы Мелч поднял взгляд до уровня балкона, то увидел бы, что Фрэнсин еще не ушла. Она сидела в кресле первого ряда, облокотившись на перила из труб.

Но Мелч не смотрел наверх. Думая, что в зале больше никого нет, он уныло попытался сделать несколько танцевальных па — без всякой надежды на успех.

И тут Фрэнсин заговорила:

— Помогло?

Мелч испуганно поднял голову.

— Помогло? — повторила она.

— Помогло? — переспросил Мелч.

— Музыка подняла вам настроение? — пояснила Фрэнсин.

Мелч обнаружил, что не знает, как ответить на этот вопрос.

Фрэнсин не стала дожидаться ответа.

— Я подумала, что музыка вас немного развеселит, — сказала она. Потом покачала головой. — Конечно, я не надеялась что-то изменить. Просто… — Девушка пожала плечами. — Понимаете… а вдруг она хоть немного поможет.

— Это… спасибо за заботу, — промямлил Мелч.

— Помогло? — спросила Фрэнсин.

Мелч задумался и дал честный ответ — неопределенный.

— Да… — сообщил он. — Я… думаю, помогло. Немного.

— Можно всегда включать музыку, — сказала Фрэнсин. — Здесь тонны пластинок. И я подумала, что музыка — это еще не все.

— Да? — сказал Мелч.

— Вы можете плавать, — заявила Фрэнсин.

— Плавать? — изумился Мелч.

— Именно, — подтвердила Фрэнсин. — Будете как голливудская кинозвезда в собственном бассейне.

Мелч улыбнулся ей — первый раз за время знакомства.

— Наверное, когда-нибудь я так и сделаю, — сказал он.

Фрэнсин перегнулась через перила.

— Почему когда-нибудь? — спросила она. — Если вам так грустно, почему бы не поплавать прямо сейчас?

— В рабочее время? — удивился Мелч.

— Но ведь вам теперь все равно нечего делать, правда? — сказала Фрэнсин.

— Нечего, — согласился Мелч.

— Тогда вперед, — сказала Фрэнсин.

— У меня нет плавок, — возразил Мелч.

— И не нужно, — сказала Фрэнсин. — Плавайте голышом. Я не буду подглядывать, мистер Рохлер. Останусь здесь. Вам понравится, мистер Рохлер. — Фрэнсин теперь демонстрировала Мелчу новые качества своего характера, о которых он еще не догадывался. Силу и твердость. — А может, вам не стоит плавать, мистер Рохлер, — саркастически прибавила она. — Может, вам так нравится быть несчастным, что вы ничего не станете менять.

Мелч стоял у края плавательного бассейна, смотрел на одиннадцать футов прохладной воды. Он был голый и сам себе казался костлявым и бледным. И еще он чувствовал себя последним дураком. Только последний дурак может пойти на поводу у восемнадцатилетней девушки, подчиняясь ее логике.

Гордость заставила Мелча повернуться спиной к бассейну. Он направился в раздевалку, но логика Фрэнсин вернула его обратно. Прохладная, глубокая вода, несомненно, была воплощением удовольствия и благополучия. Если он теперь откажется нырнуть в это хлорированное блаженство, тогда он и вправду презренное существо, человек, которому нравится быть несчастным.

Мелч прыгнул.

Прохладная, глубокая вода не подвела его. Она приятно взбодрила, смыла ощущение бледности и костлявости. Когда Мелч первый раз вынырнул на поверхность, его легкие распирала мешанина из смеха и криков. Он залаял, словно собака.

Звук Мелчу понравился, и он полаял еще немного. А потом услышал ответный лай, далекий и гораздо более тонкий. Фрэнсин услышала его и залаяла ему в ответ в вентиляционное отверстие.

— Помогло? — крикнула она.

— Да! — без стеснения и колебаний ответил Мелч.

— Как вода? — спросила Фрэнсин.

— Чудесно! — крикнул Мелч. — Нужно только решиться.

Мелч вновь поднялся в гимнастический зал первого этажа, полностью одетый, ощущая бодрость и силу. И вновь его вела музыка.

Фрэнсин, сбросив туфли, танцевала на баскетбольной площадке — серьезно, с уважением к грации, которой одарил ее Бог.

Послышались фабричные гудки — одни близко, другие далеко, но все они звучали печально.

— Обеденный перерыв, — сказал Мелч, выключая проигрыватель.

— Уже? — удивилась Фрэнсин. — Так быстро.

— Что-то странное случилось со временем, — подтвердил Мелч.

— Знаете, — сказала Фрэнсин, — если вы захотите, то сможете стать чемпионом компании по боулингу.

— В жизни не играл в боулинг, — признался Мелч.

— А теперь можете играть, — сказала Фрэнсин. — Сколько угодно. Вообще-то вы можете стать универсальным спортсменом, мистер Рохлер. Вы еще молодой.

— Наверное, — произнес Мелч.

— В углу я нашла целую груду гантелей, — сообщила Фрэнсин. — Если каждый день понемногу упражняться, то со временем вы станете сильным, как бык.

Взбодрившиеся мышцы Мелча приятно напряглись, желая стать сильными, как мышцы быка.

— Наверное, — повторил Мелч.

— Мистер Рохлер, — умоляюще произнесла Фрэнсин, — мне правда нужно возвращаться в «цветник»? Можно я останусь? Когда появится работа, я буду лучшим в мире секретарем.

— Хорошо, — согласился Мелч. — Оставайтесь.

— Спасибо, спасибо, спасибо, — пропела Фрэнсин. — Я думаю, это лучшее место работы во всей компании.

— Может быть, — удивленно протянул Мелч. — Я… вы не пообедаете со мной?

— Ой, сегодня не могу, мистер Рохлер, — сказала она. — Простите.

— Наверное, вас ждет молодой человек, — сказал Мелч; ему вновь стало грустно.

— Нет, — ответила Фрэнсин. — Мне нужно в магазин. Хочу купить себе купальный костюм.

— Думаю, мне он тоже не помешает.

Из здания они вышли вместе. Дверь захлопнулась за ними с оглушительным грохотом.

Оглянувшись на Строение 523, Мелч что-то тихо произнес.

— Вы что-то сказали, мистер Рохлер? — спросила Фрэнсин.

— Нет, — ответил Мелч.

На самом деле он сказал себе одно-единственное слово: «Рай».

Девичье бюро

Моя родная, моя ненаглядная жена, урожденная Эми Лу Литтл, досталась мне из девичьего бюро — благоуханного цветника, где девушки, мечта одинокого мужчины, склоняют хорошенькие головки над пишмашинками.

Эми Лу Литтл была симпатичная, уверенная в себе выпускница бирмингемского секретарского училища. В характеристике моей будущей жене написали, что она печатает быстро и аккуратно, и агент по найму завода металлоизделий «Монтесума» предложил ей очень хорошее жалованье с условием, что она переедет в Питсбург.

В Питсбурге мою будущую жену отправили в девичье бюро завода металлоизделий «Монтесума», где ей выдали наушники, диктофон и электрическую пишущую машинку. Посадили ее рядом с мисс Нэнси Хостеттер, начальницей секции С девичьего бюро, которая проработала здесь двадцать два года — на год больше, чем Эми жила на свете. Мисс Хостеттер, тетка рослая, крепкая, как лось, и очень правильная, печатала фантастически быстро и аккуратно. Она велела Эми относиться к ней как к старшей сестре.

Я тоже работал на заводе металлоизделий «Монтесума», одинокий и неустроенный улещиватель невидимых клиентов. Они писали на завод, а мы, двадцать пять сотрудников отдела, отвечали им компетентно и благожелательно. Я не видел клиентов, клиенты не видели меня, и никто не предлагал нам обменяться фотокарточками.

Целый день я говорил в диктофон, а курьеры относили пленки в девичье бюро, где я ни разу не бывал.

В бюро работали шестьдесят девушек, по десять в секции. Стенды в кабинетах утверждали, что девушки — в полном распоряжении всякого, кто имеет доступ к диктофону, и почти каждый нашел бы в бюро подругу себе по вкусу. Там были молоденькие и незамужние, как моя будущая жена, были искушенные красавицы с фигурой киноактрис, дородные матроны и несгибаемые старые девы вроде мисс Хостеттер.

По стенам девичьего бюро, выкрашенным в приятный зеленый цвет, висели картины из сельского быта, в воздухе плыла рапсодия девичьих духов и музыки с пластинок Андре Костеланеца и Мантовани[23]. С утра до вечера в ушах у девушек звучали записанные на диктофон голоса мужчин — сотрудников «Монтесумы».

Однако мужчины присылали только свои голоса, без лиц, и всегда говорили исключительно о деле. К девушкам они обращались «оператор».

«Молибден, оператор, — произнес голос в наушниках Эми. — Пишется м-о-л-и-б-д-е-н».

Глухой бостонский выговор резал Эми слух — словно бьют в надтреснутый колокол. Это был мой голос.

— Дзень-брень, — сказала Эми моему голосу.

«Впрочем, в комплектацию агрегата входят силиконовые сальники. С-и-л-и-к-о-н-о-в-ы-е, оператор».

— Можешь не диктовать по буквам, — ответила Эми. — Я уже полгода работаю в этом дурдоме, так что про силикон знаю все.

«Искренне ваш, — продолжал мой голос. — Артур К. Уитни-младший, секция связи с покупателями, отдел продажи бойлеров, отделение крупногабаритной техники, кабинет четыреста двенадцать, здание семьдесят семь, питсбургский завод».

Эми отпечатала внизу листа: «исп. А. Уитни, печ. Э. Литтл», вытащила копирку, положила экземпляры в свой лоток для исходящих и убрала мою запись с диктофона.

— Почему ты никогда не заглядываешь в девичье бюро, Артур? — спросила моя будущая жена мою запись. — Мы бы встретили тебя как Кларка Гейбла. Мы бы почти любого мужчину так встретили.

Она взяла из своего лотка для входящих следующую запись и обратилась к ней:

— Давай, красавчик. Растопи сердце холодной девушки из Алабамы. Вскружи мне голову.

«Шесть экземпляров, оператор, — произнес новый, скрипучий голос в ухе Эми. — Мистеру Гарольду Н. Брюстеру в отдел шарикоподшипников машиностроительной корпорации Йоргенсона, Лансинг пять, Мичиган».

— А ты дядька с огоньком, да? — спросила Эми. — Что вам всем так горячит кровь — неужели бойлеры?

— Ты что-то сказала, Эми? — Мисс Хостеттер сняла наушники. Она была рослая и не носила украшений, только золотую булавку «Двадцать лет на заводе». Сейчас она смотрела на Эми с угрюмой укоризной. — Что у тебя опять не так?

Эми остановила диктофон.

— Я говорила с джентльменом в записи, — ответила она. — Надо же с кем-то разговаривать, чтобы не рехнуться.

— Здесь много приятных людей, с которыми можно поговорить. Ты все принимаешь в штыки, хотя даже не разобралась, зачем это и для чего.

— Так объясните, зачем это и для чего, — сказала моя будущая жена, обводя рукой ряды столов с пишущими машинками.

— В «Вестнике «Монтесумы» очень хороший рисунок, он все объясняет, — сказала мисс Хостеттер.

Еженедельную газету «Вестник «Монтесумы» компания выпускала для сотрудников.

— Это где призрак Флоренс Найтингейл парит над плечом у стенографистки? — спросила Эми.

— Тот рисунок тоже хорош, но я имела в виду другой, где мужчина стоит перед новым обогревателем, а вокруг тысячи женщин, такие немного призрачные. И подпись: «Он не шлет им розы. А мог бы прислать — тем десяти тысячам женщин, что стоят за каждым надежным и долговечным агрегатом завода «Монтесума».

— Призраки, призраки, призраки, — сказала моя будущая жена. — Все здесь призраки. Врываются по утрам из холода и дыма, весь день суетятся и переживают из-за бойлеров, молибдена и силиконовых сальников, а в пять растворяются без следа. Здесь никто не женится, не влюбляется, не шутит. У нас в школе…

— Школа — это не жизнь, — возразила мисс Хостеттер.

— А сидеть в этом курятнике, значит, жизнь, — сказала моя будущая жена.

Женщины глянули друг на друга с неприязнью, которую оттачивали последние полгода. В глазах их сверкали клинки, хотя обе продолжали вежливо улыбаться.

— Жизнь такая, какой ты ее делаешь, — сказала мисс Хостеттер, — а неблагодарность — один из худших пороков. Посмотри вокруг! На стенах картины, на полу ковер, прекрасная музыка, больничные, пенсия, рождественский банкет, живые цветы на каждом рабочем месте, перерыв на кофе, собственный кафетерий, отдельная комната отдыха с телевизором и столом для пинг-понга.

— Все, кроме жизни, — ответила моя будущая жена. — Первый живой человек, о котором я тут слышу, — бедный Ларри Барроу.

— Бедный Ларри Барроу! — возмущенно повторила мисс Хостеттер. — Эми, он убил полицейского!

Эми открыла верхний ящик стола и принялась разглядывать фотографию Ларри Барроу на обложке «Вестника “Монтесумы”». Барроу, красивый молодой преступник, застрелил полицейского при попытке ограбить питсбургский банк два дня назад. Видели, как он перелезал через забор, чтобы укрыться где-то на территории завода «Монтесума». Мест, где спрятаться, там было предостаточно.

— Он мог бы сниматься в кино, — сказала Эми.

— В роли убийцы, — заметила мисс Хостеттер.

— Вовсе необязательно, — возразила Эми. — Он похож на многих симпатичных ребят из моей школы.

— Не глупи. — Мисс Хостеттер отряхнула большие руки. — И вообще, что мы бездельничаем? До перерыва на кофе еще десять минут. Давай постараемся успеть за них побольше.

Эми включила диктофон.

«Уважаемый мистер Брюстер, — сказал голос, — ваша заявка на оценку возможности дополнительного оснащения имеющегося у вас обогревательного устройства компрессорами серии DM-114 отправлена телетайпом специалисту в вашем районе и…»

Пальцы Эми плясали по клавишам, а голова была свободна думать о чем угодно. Верхний ящик стола был по-прежнему открыт, газета по-прежнему лежала на виду, поэтому моя будущая жена стала думать о Ларри Барроу, как тот прячется где-то на заводе — раненый, продрогший, голодный, ненавидимый и преследуемый всеми.

«Учитывая, что теплопроводность кирпичных стен обогреваемого здания, — сказал голос у Эми в ухе, — пять БТЕ — это сокращение от «британская тепловая единица», оператор, все буквы прописные — в час на квадратный фут на градус Фаренгейта — Фаренгейта с большой буквы, оператор…»

И моя будущая жена увидела себя в облаке розового тюля, как на выпускном балу, под руку с еще немного хромающим, но свободным Ларри Барроу. Действие происходило на Юге.

«А также, учитывая коэффициент — к-о-э-ф-ф-и-ц-и-е-н-т, оператор, — тепловой диффузии — два «эф», оператор, — можно с большой долей уверенности…»

Моя будущая жена была по уши влюблена в Ларри Барроу. Любовь наполняла ее жизнь, и все остальное не имело значения.

— Динь-динь. — Мисс Хостеттер глянула на стенные часы и сняла наушники. Перерывов на кофе было два, в первой и второй половине дня, и мисс Хостеттер каждый раз изображала жизнерадостный колокольчик, который включается по часам. — Динь-динь, все.

Эми подняла глаза на угрюмое лицо мисс Хостеттер, и ее розовые мечты разлетелись вдребезги.

— О чем думаем, Эми? — спросила мисс Хостеттер.

— О Ларри Барроу, — ответила Эми. — Что бы вы сделали, если б его увидели?

— Я бы притворилась, будто его не узнала, — отчеканила мисс Хостеттер, — и продолжала бы идти, пока не увижу других людей.

— А если бы он вдруг схватил вас и взял в заложники? — спросила Эми.

Щеки мисс Хостеттер зарделись.

— Не надо накручивать себя и других, — сказала она. — Вот так и распространяется паника. Девушки из Отдела кабелей и проводов настолько друг дружку запугали, что их пришлось отпустить домой. Здесь такого не произойдет. Мы в девичьем бюро сделаны из другого теста.

— И все равно… — начала Эми.

— Он совсем в другой части завода, — отрезала мисс Хостеттер. — А может, его уже и в живых нет. Говорят, вчера ночью он проник в один из кабинетов, и утром там на полу нашли кровь. Так что он в любом случае совсем слабый и не может никого схватить.

— Никто не знает наверняка, — ответила Эми.

— Вот что я скажу: тебе сейчас нужна чашечка горячего кофе и партия в пинг-понг. Идем! Спорим, я тебя обыграю.

«Уважаемый сэр! — сказал голос в хорошенькое ушко моей будущей жены. — Приглашаем вас на презентацию всего спектра отопительных приборов нашей компании в Бронзовом зале отеля «Грешем» в среду, 16:30…»

Письмо было не одному адресату, а тридцати. Каждому надо было напечатать отдельное приглашение.

Отстучав десятый раз одно и то же письмо, Эми почувствовала, что задыхается. Она отложила задание и, просто для разнообразия, взяла из лотка следующую диктофонную запись.

Пальцы Эми лежали на клавишах, ожидая указаний с диктофона, но оттуда доносился лишь тихий шелест, похожий на гул моря в раковине.

Через много секунд мягкий, звучный, ласково-вкрадчивый голос заговорил у Эми в ухе — заговорил с записи.

«Я прочел о вас на стенде, — сказал он. — Там написано, девушки в полном распоряжении каждого, у кого есть доступ к диктофону. — Раздался тихий смешок. — Так вот, я получил доступ к диктофону».

Долгое шуршащее молчание.

«Мне холодно, плохо, и я очень давно не ел, — сказал голос и закашлялся. — Меня бьет лихорадка. Я умираю, мисс. Наверное, когда я сдохну, все будут только рады».

Снова тишина, потом снова кашель.

«Вся моя вина — что я не хотел гнуть спину на чужих людей, мисс. Может быть, где-нибудь на свете есть девушка, которая считает, что человека нельзя морить голодом и гнать, как дикого зверя. Может быть, где-нибудь есть девушка, у которой в груди еще осталось сердце. Может быть, — продолжал голос, — где-нибудь найдется девушка, у которой есть сердце, и она принесет этому человеку поесть. И бинты, чтобы у него появился шанс протянуть еще чуть-чуть. А может, у нее каменное сердце, и она донесет в полицию; тогда этого человека застрелят, а она будет радоваться и гордиться. Мисс, — сказал диктофонный голос моей будущей жене, — я расскажу вам, где был и где буду, когда это к вам попадет. Можете поступить со мной как угодно. Захотите — спасете, не захотите — сдадите полиции или вовсе оставите подыхать. Я буду в здании двести двадцать семь. — Вновь раздался смешок. — За бочкой. Здание маленькое, мисс. Вы найдете меня без труда».

Запись кончилась.

Эми представила, как нежными мягкими руками поддерживает голову Ларри Барроу.

— Не бойся, — прошептала она. — Все будет хорошо.

Глаза ее наполнились слезами.

Чья-то рука легла Эми на плечо.

— Ты слышала, как я сказала динь-динь на перерыв? — спросила мисс Хостеттер.

— Нет, — ответила Эми.

— Я наблюдала за тобой, Эми, — сказала мисс Хостеттер. — Ты просто слушала. Не печатала. Что-нибудь не то с записью?

— Самая обычная запись.

— Ты выглядела очень расстроенной.

— У меня все хорошо.

— Я твоя старшая сестра, — сказала мисс Хостеттер. — Если я чем-нибудь…

— Мне не нужна старшая сестра! — с чувством воскликнула Эми.

Мисс Хостеттер закусила губу, побледнела и быстром шагом вышла в комнату отдыха.

Эми незаметно завернула запись Ларри Барроу в бумажную салфетку и сунула в нижний ящик стола, где у нее лежали крем для рук, крем для лица, губная помада, пудра, румяна, лак для ногтей, маникюрные ножницы, пилочка для ногтей, карандаш для бровей, пинцет, английские булавки, пузырек с витаминами, иголка, нитка, глазные капли, расческа и щетка.

Она задвинула ящик, подняла голову и встретилась глазами с мисс Хостеттер, которая недобрым взглядом наблюдала за ней через толпу девушек, входящих в комнату отдыха. Мисс Хостеттер пила кофе, а на блюдце у нее лежали две маленькие печеньки.

— Кто в пинг-понг? — спросила Эми делано бодрым голосом.

Сразу несколько девушек весело приняли вызов, и весь перерыв моя будущая жена грезила под стук целлулоидного мячика, а не под стрекот пишущей машинки.

В пять по всей территории завода, по всему Питсбургу ликующе раскатились гудки.

Моя будущая жена провела остаток дня в еле сдерживаемой лихорадке волнения, любви и страха. Испорченные страницы одна за другой отправлялись в мусорную корзину. Эми не решалась еще раз прослушать запись Барроу или хотя бы обменяться взглядами с мисс Хостеттер из боязни выдать свою ужасную тайну.

В пять выключили Андре Костеланеца, Мантовани и вентиляторы отопительной системы. Девушки из внутренней курьерской службы принесли лотки с новыми записями, которые предстояло расшифровать утром, и выбросили увядшие цветы из ваз на столах — каждое утро туда ставили новые из заводских парников. Девичий цветник заколыхался, словно под ветром, и устремился к вешалкам. У разных вешалок Эми и мисс Хостеттер надели свои пальто.

Вихрь окончания дня понес девушек дальше, по железной лестнице, на улицу. Последней спустилась моя будущая жена.

Она постояла в каньоне нумерованных зданий, где в воздухе еще висела поднятая девичьим вихрем угольная пыль, затем вернулась в бюро, освещенное лишь оранжевым пламенем далеких заводских печей.

Дрожа от волнения, Эми выдвинула нижний ящик стола. Записи не было.

Вне себя от неожиданности и злости, Эми открыла нижний ящик мисс Хостеттер. Запись была здесь. Кроме нее, в зеленом стальном лотке лежали только пузырек меркурохрома[24] и вырезка из «Вестника “Монтесумы”» под заголовком «Кредо сотрудницы “Монтесумы”». «Я — сотрудница “Монтесумы”, — начинался текст, — рука об руку с мужчинами — сотрудниками “Монтесумы” шагаю в лучшее будущее под тройным знаменем Бога, Родины и Фирмы, гордо неся щит своего служения».

Эми взвыла от ярости. Она пулей вылетела из бюро, пробежала по лестнице и дальше вдоль ряда нумерованных зданий к проходной, где располагался главный пост заводской полиции. Моя будущая жена не сомневалась, что мисс Хостеттер там: гордо сообщает полицейским, где искать Барроу.

Главный пост заводской полиции располагался в большом помещении сразу за входом. Вдоль стен были выставлены образцы продукции, над ними висели стенды с чертежами и диаграммами. Посредине стоял прилавок, за которым толстая буфетчица продавала сладости, журналы и сигареты.

Высокая женщина в пальто взволнованно говорила с дежурным полицейским.

— Мисс Хостеттер! — запыхавшись, выговорила Эми.

Женщина, обернувшись, с любопытством глянула на мою будущую жену, потом снова заговорила с полицейским. Это была не мисс Хостеттер, а посетительница. Она ходила на экскурсию по заводу и где-то потеряла кошелек.

— Или я его обронила, или его украли, — говорила женщина. — Может, там, где был такой грохот, искры и расплавленный металл, или там, где работают огромные молоты, или там, где ученый показывал нам всякие умности у себя в лаборатории… Да где угодно! Может, его вытащил у меня убийца, который у вас на заводе прячется.

— Мэм, — терпеливо ответил полицейский, — да он уж помер наверняка. А если и живой, то не за кошельками охотится, а за едой. Ему жить охота.

Он мрачно улыбнулся:

— Но жить ему в любом случае недолго.

Уголки нежных алых губ моей будущей жены невольно пошли вниз.

Где-то на территории залаяли собаки.

— Слышите? — довольно спросил полицейский. — С собаками ищут. Если ваш кошелек у него, мэм, то скоро вы все получите назад.

Эми обвела глазами большую комнату, ища мисс Хостеттер. Ее тут не было. Эми без сил опустилась на жесткую банкетку под стендом «Может ли силикон разрешить ваши проблемы?».

На нее навалилась беспросветная тоска. Эми знала это чувство — оно всегда накатывало после окончания хорошего фильма. В зале зажигался свет, унося восторги чужой любви. Эми не имела права на экранную любовь. Она была лишь зрительницей — одной из многих.

— Слышите собак? — спросила за спиной у Эми буфетчица, обращаясь к покупателю. — Говорят, особенная порода. Ищейки вообще-то добрые, но те, с которыми ищут Барроу, — наполовину енотовые гончие. Вот уж они злющие! Их специально натаскивают на преступников.

Эми резко вскочила и подошла к буфету.

— Плитку шоколада, пожалуйста, — сказала она. — Большую, за двадцать пять центов. Два батончика, кокосовый и карамельный. И пакетик арахиса.

— Решила устроить себе праздник? — спросила буфетчица. — Главное, не забывай, что сладкое портит кожу.

Эми торопливо вернулась на территорию завода и втиснулась в переполненный служебный автобус. Кроме нее, там были одни мужчины, работающие во вторую смену. Увидев мою будущую жену, они все стали очень вежливыми и внимательными.

— Скажете, когда будет здание номер двести двадцать семь? — спросила Эми шофера. — Я не знаю, где это.

— И я не знаю, — ответил шофер. — Вроде его раньше не спрашивали.

Он вытащил из-за щитка от солнца замусоленную карту заводской территории.

— И не спросят, — вмешался пассажир. — В двести двадцать седьмом ничего нет, кроме фонарей и бочек с песком. Ну, может, еще чугунная печка. Вам точно не туда, мисс.

— Сотрудник позвонил в бюро и сказал, что ему сегодня допоздна нужна стенографистка, — ответила Эми. — Кажется, он сказал «двести двадцать семь».

Она глянула на карту и увидела, что палец шофера остановился на одиноком квадратике рядом с железнодорожным депо. На квадратике стоял номер 227. Ближайшее большое здание, номер 224, располагалось сбоку от путей.

— Может быть, он сказал «двести двадцать четыре», — проговорила Эми.

— О, точно! — радостно подхватил шофер. — Транспортный цех. Туда-то вам и надо.

Весь автобус облегченно вздохнул. Мужчины с ласковой гордостью смотрели на хорошенькую южаночку, которой так замечательно помогли.

Все пассажиры, кроме Эми, уже вышли. Автобус ехал по пустырю, отделявшему цеха от железнодорожного депо. Между шлаковыми кучами и грудами металлолома плясали лучи карманных фонарей.

— Фараоны с собаками, — сказал шофер.

— А? — рассеянно переспросила Эми.

— Начали с кабинета, куда он вломился вчера ночью. Судя по тому, как собаки себя ведут, они уже близко к цели.

Эми кивнула. Моя будущая жена мысленно разговаривала с мисс Хостеттер.

«Если вы сообщили в полицию, — говорила она, — вы все равно что сами его убили. Ровно так же, как если бы навели пистолет и спустили курок. Понимаете? Или вам наплевать? Неужели у вас не осталось и капли женственности?»

Двумя минутами позже шофер высадил Эми у транспортного цеха.

Когда автобус уехал, Эми пошла в темноту и остановилась перед железнодорожными путями. Море угольной щебенки, разрезанное стальными рельсами, поблескивало в свете красных, зеленых и желтых семафорных огней.

Когда глаза Эми привыкли к темноте, сердце у нее забилось чаще: среди невнятных серых силуэтов она различила приземистое здание — почти наверняка номер 227, — где умирающий ждал девушку, у которой еще есть сердце.

Мир исчез, ночь подхватила мою будущую жену и завертела волчком. Эми побежала по угольному щебню к зданию. Перед облезлой дощатой стеной она остановилась, переводя дух и пытаясь расслышать хоть что-нибудь за шумом крови в висках.

Внутри кто-то ходил и вздыхал.

Эми отыскала дверь. Навесной замок был сорван вместе с петлями.

Эми постучала.

— Это я, — прошептала она. — Принесла тебе поесть.

Внутри кто-то шумно выдохнул, но не ответил.

Она толкнула дверь.

В прямоугольнике серого полусвета из открытой двери стояла мисс Хостеттер.

Женщины смотрели друг сквозь друга, словно каждая хотела уничтожить соперницу силой мысли. Лица у обеих были каменные.

— Где он? — спросила Эми наконец.

— Умер, — ответила мисс Хостеттер. — Лежит там… за бочками.

Эми, волоча ноги, бесцельно заходила взад-вперед. Потом остановилась как можно дальше от мисс Хостеттер, спиной к начальнице.

— Умер?

— Как собака, — ответила мисс Хостеттер.

— Не говорите про него так! — воскликнула моя будущая жена.

— Но именно так он умер, — возразила мисс Хостеттер.

Эми с досадой обернулась.

— Вы не имели права брать мою запись!

— Это была общая запись. К тому же я думала, тебе не хватит духу сюда прийти.

— Как видите, хватило. И я рассчитывала по меньшей мере прийти сюда одна. Я думала, вы побежали в полицию.

— Как видишь, ты ошиблась. Ну и конечно, кто-кто, а уж ты должна была догадаться, что я сюда приду.

— Для меня это полная неожиданность, — ответила Эми.

— Ты сама меня сюда отправила, милочка. — На миг показалось, что лицо мисс Хостеттер сейчас смягчится, но его мышцы тут же напряглись, и резкие черты остались такими же строгими. — Ты много что говорила про мою жизнь, Эми, и я все слышала. Мне было очень больно, и вот я здесь.

Она глянула на свои руки, медленно повела быстрыми и аккуратными пальцами.

— Я еще призрак? Или эта безумная попытка спасти умирающего сделала меня менее призрачной?

Глаза моей будущей жены наполнились слезами.

— Ой, мисс Хостеттер, простите, что я вас обидела! Вы не призрак, правда! И никогда им не были. — Ее захлестывала жалость к угловатой одинокой тетке. — Вы очень добрая и отзывчивая, мисс Хостеттер, иначе бы вы сюда не пришли.

Если эти слова и тронули мисс Хостеттер, она не подала виду.

— А что привело сюда тебя?

— Я любила его. — Гордость влюбленной женщины заставила Эми расправить плечи, вернула румянец ее щекам. Моя будущая жена вновь почувствовала себя прекрасной и значительной. — Я его любила.

Мисс Хостеттер печально покачала головой.

— Если ты его любила, — сказала она, — то пойди полюбуйся на своего милого. У него очаровательный нож в очаровательной руке и очаровательная ухмылка, от которой ты поседеешь на месте.

Эми ойкнула и схватилась за горло.

— По крайней мере, теперь мы с тобой подруги, — сказала мисс Хостеттер. — Ведь это же что-то да значит?

— Да, да, — кое-как проговорила Эми. Она выдавила улыбку. — Это очень важно.

— Ладно, идем, — проговорила мисс Хостеттер. — Сюда идут полицейские с собаками.

Когда они вышли из здания № 227, полицейские с собаками прочесывали пустырь в четверти мили от депо.

Женщины сели на автобус у входа в транспортный цех и молчали всю долгую, томительную дорогу до проходной.

От выхода им надо было идти к разным автобусным остановкам.

— До свидания, — с натугой выговорила Эми.

— Увидимся завтра утром, — тоже с трудом ответила мисс Хостеттер.

— Девушке трудно понять, что правильно, — сказала моя будущая жена, охваченная тоской и ощущением собственной беспомощности.

— Думаю, это и не должно быть просто, — ответила мисс Хостеттер. — И никогда не было.

Эми серьезно кивнула.

— А еще, Эми, — сказала мисс Хостеттер, беря ее за локоть, — не злись на фирму. Люди не виноваты, что хотят видеть свои письма аккуратно отпечатанными.

— Постараюсь не злиться, — ответила Эми.

— Где-то такую замечательную девушку, как ты, ждет замечательный молодой человек. У тебя в жизни будет еще много хорошего! — сказала мисс Хостеттер и, прежде чем серым призраком растаять в холодном питсбургском тумане, добавила: — Что нам сейчас обеим нужно, так это горячая ванна!

Эми серым призраком скользнула к остановке, где серым призраком стоял я.

Мы чинно сделали вид, будто не замечаем друг друга.

И тут на мою будущую жену накатил долго сдерживаемый страх; она расплакалась и прижалась к моему плечу, а я похлопал ее по спине.

— Господи, — сказал я. — Живая душа.

— Вы даже представить не можете, насколько живая, — ответила она.

— А вдруг все-таки смогу? Я постараюсь.

Я постарался, и стараюсь до сих пор, и провозглашаю перед вами тост счастливого человека: да не увянет нежный цветник девичьего бюро!

Рим

Это история девушки, которую воспитывал отец. Она боготворила его, а потом вдруг узнала, что он был ужасным лицемером. Все случилось на самом деле.

В тот год я возглавил «Клуб Парика и Маски» в Северном Кроуфорде. Примерно в то же время в городе Барбелл, штат Оклахома, разгорелся жуткий скандал из-за махинаций при торговле сорго и маслом. Главным обвиняемым по делу стал предприниматель Фред Ловелл. У него была восемнадцатилетняя дочка по имени Мелоди, которую он растил без жены. В Северном Кроуфорде жила его сестра, поэтому на время разбирательств он отправил Мелоди к ней.

Ловелл надеялся, что гроза пройдет стороной. Судьба распорядилась иначе.

Мелоди вступила в «Клуб Парика и Маски». Она была очень красивой, и мы, чтобы отвлечь ее от судебного процесса, сразу же дали ей главную роль в новой пьесе — роль Беллы, проститутки с добрым сердцем, из драмы «Рим» Артура Гарвея Ульма.

В пьесе было всего четыре действующих лица: Белла, Бен (хороший американский солдат), Джед (плохой американский солдат) и Бернардо — циничный полицейский из Рима. Действие происходило во времена Второй мировой.

Роль хорошего солдата, и поэта заодно, досталась Брайсу Уормерграну. Брайс был типичным маменькиным сынком из Нью-Йорка. Его матери, вдове, принадлежала «Уормергран ламбер компани», а той, в свою очередь, — чуть ли не каждое дерево и пенек на севере Нью-Гэмпшира. Брайса отправили в Северный Кроуфорд на год, чтобы он как можно больше узнал о деревьях. Он был славным мальчиком: умным, вежливым и застенчивым.

Играл Брайс впервые; прежде в нашем клубе он разливал пунш во время антракта. Как выразился Джон Шервуд, подрядчик-электрик, «работенка в самый раз для него». Этим он очень точно оценил таланты Брайса.

Джон Шервуд тоже играл в пьесе, ему дали роль плохого солдата. Он был высоким, почти два метра ростом, худощавым, широкоплечим и блудливым. Дамы любили его за умение танцевать, искусство ругаться и улыбку барракуды. Играть он умел. И любил. Так, чтобы женщины в зале ерзали на месте, сгорая от страсти.

Мне досталась роль циничного полицейского. Пришлось отрастить длинные усики.

Режиссером была Салли Сент-Кер.

Для первого чтения пьесы Салли собрала нас четверых в задней комнате своего магазина подарков. Магазин назывался «Сто очков». Разговаривала Салли, в основном, с Мелоди. Мы же трое впервые получили возможность взглянуть на девушку поближе.

А Мелоди, надо сказать, была поразительной, причем не только из-за красивого лица, но и из-за странной позы. Она прижимала к себе локти и сутулила плечи, а руки держала перед собой, точно опасаясь подхватить заразу. Брайс потом сказал, что она «чистая». Он говорил, что до встречи с ней и не верил, будто женщина может быть столь невинной. То, что сказал о ней Джон Шервуд, в приличном обществе повторить нельзя. Если вкратце, его безмерно оскорблял сам факт существования подобных «ледышек». В глазах Джона непорочность считалась хуже смертного греха.

В том, что Мелоди невинна, не было никаких сомнений. Первым же делом она спросила у Салли:

— Извините, мисс Сент-Кер, но кто такая проститутка?

— Начинается! — шепнул мне Джон.

— Проститутка? — переспросила Салли. — Ну-у, это такая женщина… которая берет деньги.

— О, ясно, — ответила Мелоди.

— Салли только что подмочила репутацию каждой женщины-кассира на всем белом свете, — не унимался Джон.

— Вернемся к пьесе, — перевела тему Салли. — Действие проходит на Бродвее, в течение одной ночи. Прочитав текст, я сразу поняла, что мы обязаны ее сыграть. Пьеса великолепна, и нам выпал отличный шанс сделать достойную постановку.

— А кто такой Артур Гарвей Ульм? — спросил Джон.

— Он автор пьесы.

— Это я знаю. Мне интересно, кем еще он работает?

— Э-э-э… вряд ли он занимается чем-то другим, — растерялась Салли.

— Хорошо устроился, — хмыкнул Джон.

— Можно еще вопрос? — спросила Мелоди.

— Конечно, милая, — храбро ответила Салли.

— Я прочитала весь текст, и там в некоторых местах говорится, что я должна целовать мужчин.

— И?

— Мне и правда придется это делать? — Мелоди недовольно покачала головой.

— Ммм… да-а-а, — ответила Салли.

— Мисс Сент-Кер, я обещала папе, что буду целовать только своего законного супруга!

Джон раздраженно, с присвистом, выдохнул.

Мелоди наградила его ледяным взглядом и произнесла:

— Полагаю, вы находите это весьма старомодным или наивным?

— С чего бы? — отозвался тот. — Я считаю, это очень самоотверженно.

— Правда?

Тут заговорил Брайс. Я впервые слышал, чтобы он вмешался в чужой разговор. Молодой человек прерывисто выдохнул, весь заливаясь яркой краской.

— Мисс Ловелл, любая женщина, в наш век готовая держаться столь высоких идеалов, достойна самого почтенного уважения!

Та польщенно улыбнулась.

— Благодарю. Не думала, что на свете есть мужчины, способные уважать девушку с принципами.

— Есть! — пылко заверил ее Брайс.

— И даже больше, чем хотелось бы, — вставил Джон.

— Заткнись, — велел я ему.

— Милая моя, так что насчет поцелуев?.. — начала Салли.

— Я просто не могу этого сделать, мисс Сент-Кер, особенно на глазах публики.

— Хм, — только и сказала Салли.

— Папа говорит, что целоваться в присутствии посторонних — отвратительно.

Человек, который ей это внушил, теперь обвинялся в краже шести миллионов долларов.

— Солнышко, мы на сцене, — убеждала ее Салли. — Если актриса играет падшую женщину, это не значит, что она сама развратница.

— И как можно играть такие роли без пошлых мыслей в голове?

— Отличный вопрос! — вставил Джон.

— Милая моя, ты наверняка смотришь разные телешоу, а ведь актрисы из них на самом деле ведут вполне респектабельную жизнь…

— Назовите хоть одну, — шепнул Джон.

— Я не смотрю телевизор, — заявила Мелоди. — И фильмы не смотрю. Папа говорит, что современное телевидение, как и книги, засоряет молодежи мозги.

Она заметила ухмылку Джона. Мелоди ненавидела его так же сильно, как он — ее.

— О, вам смешно? Я привыкла, что люди надо мной смеются. Папа предупреждал, что так и будет. «Пусть смеются, — говорил он. — Ты, зайка, будешь смеяться последней, когда попадешь в рай, а они — прямиком в преисподнюю».

Уж не знаю почему, менять мы ничего не стали. Это главное правило любительского театра — продолжать несмотря ни на что. «Рим» обещал быть не худшей постановкой «Клуба Парика и Маски». Вот с «Эдипом» Софокла мы провалились. Впрочем, то была совсем другая история. Могу лишь сказать, что казначей ссудно-сберегательной ассоциации Северного Кроуфорда предстал перед своими вкладчиками в одной лишь простыне, а затем вырвал себе глазные яблоки, потому что нечаянно женился на собственной матери.

На репетициях пьесы Артура Гарвея Ульма мы не раз пытались спровадить Мелоди, но она не уходила.

— Нет, — заявляла она. — Если я начала, должна дойти до самого конца. Папа всегда говорит: «Зайка, не бросай дело на полпути. Прошу лишь об одном: не делай ничего такого, чтобы я тебя стыдился».

В конце концов она сдалась перед уговорами Салли и обещала поцеловать и Брайса, и Джона, и даже меня. Но не на репетициях. Только в вечер представления.

— Наверное, это к лучшему, — вздохнула Салли. — Помнишь «Хоровод»?

«Хоровод» — это пьеса одного австрийца по имени Артур Шницлер о крайне запутанной любовной истории в Вене. Мы как-то пытались поставить ее цензурную версию. На репетициях все только и делали, что целовались друг с другом, — и тут разразилась эпидемия азиатского гриппа. Пьесу мы так и не сыграли. Актеры все поголовно слегли с лихорадкой.

Спросите, что Мелоди думала об отце, которого обвиняли в серьезном преступлении? В первый же вечер она произнесла на эту тему пламенную речь. Все началось с того, что мы осторожно попытались выяснить, какой веры они придерживаются.

— Мой отец просто читает Библию и живет по ее заветам… — начала она, с каждым словом повышая голос. — В Оклахоме он вел самый набожный образ жизни. Я знаю моего папочку, и когда начнется судебный процесс, весь мир тоже его узнает! И все эти люди на суде — о да, они заберут свои слова обратно! Они увидят непорочного святого верхом на белом коне. И эти сквернословы, пьяницы и развратники, которые пытаются навесить на него клеймо, сами отправятся в тюрьму, и вот тогда я посмеюсь… да, посмеюсь! И тогда в Барбелле поднимут флаги, и зазвонят колокола, и бойскауты пройдут парадом, а губернатор Оклахомы скажет: «Этот день я объявляю Днем Фреда Ловелла!».

Наконец Мелоди взяла себя в руки.

— Давайте продолжим.

— А твоя мама — она умерла? — спросила Салли.

— Она в Лос-Анджелесе, предается разврату. Папочка бросил ее, когда мне было два года.

Она шмыгнула маленьким носом.

— Бросил?

— Она была грязной, — пояснила Мелоди. — И душой, и телом.

Пьеса Ульма начиналась со сцены на перекрестке. Брайс Уормергран, хороший солдат, видит под лампой девушку столь невинной внешности, что и не догадывается о роде ее занятий. Она молода, красива, а он впервые в жизни выпил вина и потому принимает ее за ангела.

— Что за дивный цветок расцвел этой римской ночью? — Он не только солдат, но и поэт.

Брайс с первой же реплики вжился в роль. Ему даже не пришлось играть: Мелоди его покорила.

А Мелоди говорит в ответ:

— Ночные цветы не редкость в Риме. Но ты столь молод и невинен, солдат… Может, тебе не стоит его срывать?

Завязывается болтовня, когда Брайс начинает доказывать, что цветы не надо рвать, пусть растут, где росли, чтобы другие тоже могли любоваться их красотой. Он говорит, что только на войне люди ломают цветы на корню, и так далее, и тому подобное.

И в Мелоди просыпается чувство собственного достоинства, потому что мужчина впервые заговорил с ней уважительно. А Брайс, только что получивший жалование за три месяца, отдает ей все до последнего цента за один лишь поцелуй.

— Не проси объяснять. Нельзя объяснить, что движет тобой во сне. — Он замолкает. — На войне. — Еще одна пауза. — В жизни. — Ульм снова заставляет его затихнуть. — И в любви, — говорит он наконец, исчезая в ночи.

А потом вразвалочку приходит Джон Шервуд, плохой солдат. Он вусмерть пьян и пыхтит сигарой. Из армии он дезертировал и сколотил состояние на черном рынке. В руке у него чемодан, забитый колготками, сигаретами и шоколадными батончиками.

Мелоди, все еще сияя после встречи с Брайсом, глядит тому вслед. А Джон подкрадывается к ней сзади и произносит:

— А ты, крошка, хорошо говоришь по-английски.

— Что? — переспрашивает она.

— Ты, должно быть, частенько общалась с янки? Каждую ночь, наверное?

— Ты слышал, как я разговаривала с тем мужчиной?

— Скорее уж, с тем мальчишкой. Он ребенок, крошка. Тебе ли не знать разницу между мальчиком и мужчиной?

— Не понимаю, о чем ты!

Джон зубасто ухмыляется, вновь разнося ее самоуважение вдребезги. И они оба уходят прочь.

Компания в Бостоне, которая продала нам сборник пьес и имела авторские права на произведения Ульма, заинтересовалась постановкой. Мы были первой любительской труппой, которая решилась поставить «Рим». Из компании мне прислали письмо, спрашивая, с какими трудностями мы столкнулись на репетициях.

Я заглянул к Салли в магазин и показал ей письмо.

— Трудности, значит… — повторила она. — Они издеваются, что ли?

— Просто хотят знать, есть ли у текста Артура Гарвея Ульма какие-то особенности, — сказал я. — Вряд ли им будут интересны новости про оклахомский Барбелл.

— Я бы тоже век о нем не слышала, — буркнула Салли.

Шла пятая неделя репетиций. До премьеры оставались считаные дни; из-за Мелоди пьеса обещала провалиться. Дело было дрянь.

— Может, лучше отменить показ, — предложил я.

— В Гэмпшире сейчас и без того тошно, — возразила Салли. — Зима близко.

Беда в том, что Мелоди вообще не могла раскрыть характер персонажа. А ведь главное действие пьесы Артура Гарвея Ульма разворачивалось в душе проститутки. Он описал, что происходит с ней после общения со столь разными мужчинами. В небольшом предисловии Ульм указал: «Для того чтобы “Рим” ожил на сцене, душа Беллы на глазах публики должна стать слепящим калейдоскопом, затянутым дымом адского пекла. Если Белла отразит лишь один цвет из спектра того, что значит быть обездоленной молодой женщиной в раздираемой войной стране, пьеса обречена на провал».

Я напомнил Салли о предисловии Ульма и уточнил, знает ли Мелоди, что такое калейдоскоп.

— Да, — ответила та. — И что такое спектр тоже. Она не знает только, что значит быть женщиной.

— Ты хочешь сказать, какой женщина должна быть.

— Как пожелаешь, — ответила Салли.

Повисло сосредоточенное молчание. Дело шло к полуночи. Салли вдруг прикрыла губы рукой и затараторила:

— Нет-нет-нет-нет!

Она подражала Мелоди. Та всегда так делала на репетициях, когда мы доходили до мест, где она должна поцеловать Брайса или Джона.

Да и между поцелуями она играла не лучше. Мелоди была дочерью Фреда Ловелла и старалась ни единым поступком не осрамить отца.

— Может, стоило дать ей роль святой Жанны д’Арк? — заметил я.

Салли фыркнула.

— С чего ты решил, что Жанна д’Арк была такой стылой ледышкой?

Как бы там ни было, мы продолжали.

Все в той или иной степени выучили свою роль. Накануне финальной репетиции я сказал Салли, что в ночь перед премьерой всегда кто-то говорит: «Шоу должно продолжаться».

— Вопрос в том, что за шоу у нас получится, — заявила она.

Салли была права.

Пока что Мелоди оставалась самой собой, как и Брайс, Джон и даже я. И вот мы четверо каким-то чудом попали в Рим. Время от времени мы открывали рот, и оттуда вылетали странные, совершенно чуждые нам слова, пришедшие будто из космоса или другого мира. Слова, написанные Артуром Гарвеем Ульмом.

Репетиция была в самом разгаре. В той сцене я не участвовал и сидел в зале с одной из подружек Джона. Ее звали Марти. Она была официанткой из Южного Кроуфорда. А еще у нее был кривой нос — ей, как и половине поклонниц Джона, его когда-то сломали. И, по-моему, каждую вторую его девчонку звали Марти.

Что до этой самой Марти, то она вдруг ткнула меня локтем под ребро:

— А этот Брайс Уормергран — он секси, правда?

И разразилась безудержным смехом. Марти думала, мы ставим комедию.

Хотя, помоги нам господь, Брайс и правда был смешон. Его сводила с ума и Мелоди, и это ее «не трогайте меня», поэтому он безбожно переигрывал. Выхаживал вокруг девушки на полусогнутых ногах, как Граучо Маркс[25], и глядел телячьими глазами, старательно следуя инструкциям Ульма в сценарии: «Бен имеет столь же переменчивую душу, как и девушка. Помните: он поэт, а поэтические страсти по определению своему нельзя ни предсказать, ни контролировать».

Марти спросила меня, не переживает ли Мелоди из-за скорого суда над отцом. Я ответил, что мы не знаем точную дату. В Барбелл отправили целую команду следователей, и, судя по масштабам обвинения, им потребовалось бы несколько лет, чтобы выяснить все подробности дела.

— Что до Мелоди, — продолжил я, — то ее отца обвиняют во всех смертных грехах. Но поскольку она уверена в его святой непогрешимости, то считает, что и переживать не о чем. — Я пожал плечами. — Кто знает, может, он и впрямь еще выкрутится.

— Угу, — согласилась Марти. — Вон, Эйхман ведь прятался столько времени… А Ловелл, он под арестом или на свободе?

— Думаю, его выпустили под залог, — ответил я.

— Кто бы сомневался, — сказала Марти.

И в этот самый момент в зал вошел Фред Ловелл собственной персоной.

Я сразу понял, кто он такой. Его фотографии печатались во всех газетах, да и по телевизору он часто мелькал. Фред Ловелл был коренастым и круглолицым, с высоким лбом и носом-картошкой. Он носил очки в стальной оправе и чересчур квадратный двубортный пиджак, будто бы сшитый из листа фанеры. На лице застыло одно выражение — хмурой королевы Виктории.

Из нагрудного кармана у него торчало несколько перьевых ручек, а отворот пиджака сверкал не хуже Млечного Пути. Ловелл нацепил с дюжину эмблем различных братств и общественных организаций, членом которых он являлся. Я ничуть не удивился, увидев среди них и бутылочную крышечку «Доктора Пеппера».

А еще от нашего гостя нещадно разило алкоголем.

Я встал и громко поздоровался, чтобы предостеречь остальных:

— Мистер Ловелл! Какой приятный сюрприз! Мы и не думали, что вы к нам заглянете!

В зале вспыхнул свет. Пьеса остановилась. Мелоди на сцене завопила от радости, бросилась к отцу и повисла у него на шее.

Интересно, заметит ли она крепкий перегар?

— Ой, папа, папа, папочка! — запричитала Мелоди. — Ты опять вылил на себя слишком много одеколона.

Салли предложила сыграть пьесу заново.

— Мистер Ловелл, присядьте пока в зале. Думаю, вас обрадуют успехи вашей дочери.

— Да уж не сомневаюсь! — отозвался тот. — Она никогда не дает мне повода для разочарований.

В зале было шесть человек и триста свободных стульев. Однако Ловелл выбирал себе место с видом комика У. К. Филдса, искавшего прямой бильярдный кий[26]. Наконец он сел на кресло, которое только что освободил я, — рядом с кривоносой подружкой Джона Шервуда.

— А вы кого играете? — спросил он у нее.

— Я не участвую в пьесе.

— Тогда почему на вас столько грима?

За пару секунд до того, как свет погас, в зал проскользнул еще один незнакомый мужчина и сел на последнем ряду. У него были чересчур длинные волосы, а воротник рубашки расстегнут, но мне показалось, что это агент ФБР. Наверное, он присматривал за Фредом Ловеллом, чтобы тот не сбежал.

Я участвовал в первом акте и потому поднялся на сцену: мне предстояло молча пройтись туда-сюда с крайне циничным видом. Мелоди заняла место у фонарного столба. Все мы дожидались, когда поднимут занавес.

— М-м-м… Уж поверь, парень, эти губы перецеловали немало женщин, — промычал Джон, красноречиво выпячивая рот. — Жду — не дождусь пятницы. О да-а-а, обещаю, это будет лучший поцелуй в ее жизни.

— Не надо над ней смеяться лишь потому, что у нее не сломан нос, — сказал я.

— Ты видишь только кривой нос, а я — женщину, которая знает, как сделать мужчину счастливым. — Он покачал головой, поглядывая на Брайса, ждущего своего выхода на другом краю сцены. — Хоть бы наш мальчик не помер на радостях после пятничного чуда.

— С чего бы?

— Вряд ли у парнишки к таким делам иммунитет, — пояснил Джон.

И тут занавес поднялся.

Мелоди вертелась в круге фонарного света. Так велела ей Салли. Мелоди еще спросила: «Зачем?» Переодеваться в костюм она не стала, но в руках держала большую кожаную сумку, болтая ею за длинный ремень. Как бы ни были чисты помыслы девушки, никто, кроме Брайса Уормерграна, не усомнился бы в роде ее занятий.

Подружка Джона выпалила громкое «Ух ты!». Пьеса ей сразу понравилась.

Однако прежде чем на сцене успели произнести хоть слово, Фред Ловелл издал ужасающий стон.

— Закройте занавес! — рявкнул он.

Занавес тут же опустился. В зале вспыхнул свет. Я как руководитель клуба пошел поговорить с этим сумасшедшим. Он вскочил на ноги, побагровев от возмущения. Молодой человек в полурасстегнутой рубашке и пальто тоже встал.

— Что за мерзкая пьеса! — выпалил Ловелл.

— Простите… в чем дело? — уточнил я.

— Моя милая дочурка! Самое прекрасное, что у меня есть! Свет моей жизни!.. — Он давился словами. — А вы поставили ее под фонарный столб вертеть сумкой! «Обрадуетесь», значит? Так вот, я ничуть не рад!

Напуганная Мелоди выглянула из-за кулис.

— Ты здесь больше не останешься! — рявкнул ей Ловелл.

— Мы вернемся в Барбелл, папочка?

— Нет, поедешь к своей тете.

— Можно мне с тобой? Ну пожалуйста!

— Нет, доченька. Потом как-нибудь. А от этих людей держись подальше! Они доведут тебя до беды! Поняла?

— Поняла, — не стала спорить Мелоди. Она взяла отца за руку, и они вышли из зала.

С ними исчез и молодой незнакомец. За его спиной тихо хлопнула дверь.

Я повернулся к Салли.

— Что думаешь?

— Он плакал, — ответила та.

— Да нет же, глаза у него были сухими.

— Ты о ком? — не поняла она.

— О Ловелле. Он Тартюф.

Тартюф был лицемером из французской пьесы, которую мы ставили примерно в то же время.

— А я о молодом человеке в пальто.

— Агенты ФБР не плачут, — возразил я.

На следующий день история была во всех газетах: Фред Ловелл сбежал. Скрылся от следствия. Завез Мелоди к тете и сразу же поехал к канадской границе. Добрался до Монреаля, а оттуда рванул на самолете в Бразилию.

В газетах писали, что залог в восемьдесят тысяч долларов сгорит. Все равно деньги принадлежали не Ловеллу. Нужную сумму собрали обычные граждане Барбелла, которые по-прежнему в него верили.

Газетчики раскопали еще одну неприятную историю. Тоже с фотографиями. На них была изображена любовница Фреда Ловелла — юная красотка с длинными торчащими во все стороны ресницами, алмазными сережками и волосами цвета шампанского. Снимок сделали в Новом Орлеане, когда она тоже садилась на самолет до Бразилии.

— Как пьеса? — поинтересовалась у меня за ужином жена.

— Уже никак, — ответил я.

— Боюсь даже спрашивать о главном.

— Как Мелоди? Бог ее знает… Салли весь день пыталась ей дозвониться, но она не берет трубку. Говорят, заперта в спальне.

— А дверь закрыта изнутри или снаружи?

— Хороший вопрос. Изнутри.

Тут зазвонил телефон. Я ответил. Это был Джон Шервуд. Хотел узнать, состоится ли вечером генеральная репетиция.

— А сам как думаешь? — спросил я.

— Ну, у меня есть одна мысль, — ответил тот. — Постеры ведь уже развешены, пьесу рекламировали несколько недель, и билеты почти все проданы. К тому же я изрядно потратился на костюмы и реквизит…

— Не ты один, Джон.

— Может, моя подружка сыграет Беллу? Что скажешь?

— Марти? — уточнил я. — А она умеет играть?

— А Мелоди что, умеет? — фыркнул Джон. — Марти хотя бы знает, о чем пьеса. Она была почти на каждой репетиции. За оставшиеся три дня, включая пятницу, выучит текст.

— Давай попробуем, — решился я. — Обзвоню людей, скажу, что генеральная репетиция пройдет по расписанию.

— Шоу должно продолжаться?

— Вроде того.

Тем же вечером незнакомец опять сидел в последнем ряду.

— Можно спросить? — обратился к нему я.

— Допустим.

— Не отвечайте, если не хотите… но вы агент ФБР?

— Я что, похож на агента?

— Не совсем, — признался я.

— Тогда думайте, что вам угодно.

— Если вы ищете Фреда Ловелла, боюсь разочаровать: птичка упорхнула.

— Ну и черт с ним, — ответил молодой человек.

На этом разговор закончился. Я пошел на сцену. Репетиция еще не началась, но подружка Джона уже стояла под фонарем, вживаясь в роль.

— Как она? — спросил я у Салли.

— «Клуб Парика и Маски» Северного Кроуфорда за все время существования впервые ждет полицейская облава, — ответила та.

Я понял, о чем она. Марти и впрямь превращала шедевр Артура Гарвея Ульма в низкопробную вульгарную пьеску.

— А Брайс ее видел?

— Весь побелел и исчез куда-то. Должно быть, прячется в подвале.

И тут вошла Мелоди. Глаза у нее были красными, под ними залегли круги, но вела она себя совершенно спокойно. Налепила накладные ресницы, густо накрасила их тушью и нанесла румяна на скулы. А губы, как пишут в романах, призывно алели.

Девушка излучала такое драматичное достоинство, что все сами расступались с ее пути. Марти без лишних слов освободила ей место под фонарем.

Мелоди взошла на сцену, окинула нас взглядом, зажмурилась ненадолго, а потом снова открыла глаза и произнесла:

— Ну что, начнем?

Господи Иисусе, вот это была игра! Мелоди будто прожила на сцене десяток разных жизней. Публика в зале рыдала, потому что Мелоди стала живым воплощением женской сущности — от Девочки со спичками до Марии Магдалины.

А когда дело дошло до поцелуев, то девушка превзошла себя. Когда она поцеловала Брайса, тот будто воспарил на крыльях и, потеряв дар речи, упорхнул. Когда поцеловала Джона, он удалился со сцены достойно, однако за кулисами, вдали от чужих глаз, обессиленно упал на четвереньки.

После первого акта за кулисы ушла и Мелоди. Я сгреб ее в объятия.

— Ты лучшая актриса, которую видел этот клуб!

— Я такая же, как она! Развратница! Дрянь!

Мелоди высвободилась из моих рук, подошла к Джону и обняла его за шею.

— Ты нужен мне, а я нужна тебе. Давай сбежим?

Джон одобрил ее предложение:

— Конечно, детка. Ты и я — только скажи!

Тут распахнулась дверь, и в нашу каморку влетел тот самый незнакомец. Сегодня он выглядел еще растрепаннее обычного. Он оттолкнул Джона в сторону и сгреб Мелоди в объятия.

— Я люблю тебя больше всех на свете! И не буду звать тебя замуж! Потому что ты все равно за меня выйдешь! В любом случае! Прямо сегодня!

— Постойте-ка, а что на это скажет Джон Эдгар Гувер[27]? — спросил я.

— А он-то здесь при чем? — удивился незнакомец.

— А то, что вы самый чокнутый агент из его бюро!

— Я не агент ФБР, — возразил он.

— Кто же вы?

— Я драматург. Меня зовут Артур Гарвей Ульм.

Мисс Сноу, вы уволены

Эдди Уэтцел работал инженером в компании «Дженерал фордж энд фаундри» в Илионе, штат Нью-Йорк. Компания производила керамические изоляторы, и в здании пятьдесят девять, где находился кабинет Эдди, все было равномерно покрыто тонким слоем глиняной пыли.

К двадцати шести годам Эдди стал определенно неравнодушен к красивым женщинам. Женская красота неизменно пробуждала в нем сильные чувства: страх и ненависть. Однажды он женился на красавице и прожил с ней шесть волшебных месяцев. За полгода новоиспеченная супруга распугала всех друзей Эдди, нахамила начальству, повесила на него долг в двадцать три тысячи долларов и растоптала самооценку. Уходя, она присвоила себе обе машины и вывезла мебель, забрала даже часы, зажигалку и запонки. А подавая на развод, обвинила его в психологическом насилии. По решению суда, Эдди полагалось выплачивать ей двести долларов в месяц.

Словом, Эдди был весьма суровым молодым человеком, когда на должность его секретаря назначили Арлин Сноу — восемнадцатилетнюю выпускницу колледжа Илион-Хай. Спустя месяц ее признали самой красивой девушкой компании, территория которой насчитывала семнадцать въездов. Конкурс проводила корпоративная газета «Джи эф энд эф топикс». В голосовании приняли участие тридцать одна тысяча шестьсот двадцать три сотрудника. Из них двадцать семь тысяч четыреста двадцать один отдали свой голос Арлин.

— Мои сердечные поздравления, — сказал Эдди, узнав о победе Арлин. — К сожалению, наша работа — не украшать собой мир, а производить изоляторы. Если не возражаете, предлагаю заняться делом.

Измученная язвительностью босса, Арлин хваталась за любую возможность хоть ненадолго вырваться из пыльного кабинета. Чаще всего эту возможность предоставлял Арманд Флеминг, редактор «Джи эф энд эф топикс» и зять вице-президента по связям с общественностью. Жена сорокалетнего Флеминга была монументальна и непреклонна, как воинский мемориал. Флеминг постоянно привлекал Арлин в качестве бесплатной модели. Анонс каждого нового продукта в газете сопровождался фотографией Арлин, приветствующей новинку одинаковой лучезарной улыбкой. Во всех предпраздничных выпусках первую страницу занимало фото Арлин, призванное воплотить дух очередного торжества. На День независимости Арлин в купальнике с узором американского флага готовилась поджечь шутиху высотой в собственный рост. Подпись гласила «Ба-бах!»

Накануне Хэллоуина Арлин в откровенном комбинезончике пугалась фонаря из тыквы. Фото было озаглавлено «Караул!»

На День благодарения Арлин воплотила сразу два образа: женщины из первых поселенцев выше пояса, и девушки из рекламы сигарет из Лас-Вегаса ниже пояса. На нее грозно надвигалась индейка, а подпись гласила «Кулды-кулды».

На последнем фото у вице-президента компании лопнуло терпение. Он заявил зятю, что считает сюжет и композицию откровенно похабными; кроме того, любому сотруднику ясно, что Флеминг втюрился в Арлин, поскольку никого другого не фотографирует. Больше он ее не увидит, заключил босс.

Пока Флеминг получал выговор от тестя, Арлин была занята в фотостудии. Одетая в умопомрачительное мини, стилизованное под костюм Санта-Клауса, она изящно обнимала обнаженной рукой гипсового оленя Рудольфа.

Тем временем Эдди Уэтцел в своем кабинете рвал и метал. Из-за отсутствия секретарши ему приходилось самому печатать письма двумя негнущимися пальцами. Над ухом разрывался телефон, причем изоляторы звонивших не интересовали. Все звонки были адресованы Арлин и были так или иначе связаны с ее неофициальным титулом корпоративной богини любви.

— Нет! Я понятия не имею, когда она вернется! — заорал Эдди в трубку неизвестному молодому человеку. — Я ей всего лишь начальник и не в курсе ее личной жизни! — Раскрасневшись и шумно дыша, он швырнул трубку на место.

В кабинет вошли Арлин и Флеминг. Флеминг выглядел совершенно раздавленным. Он не признался девушке, в чем дело. Из головы не шли слова вице-президента.

Флеминг с тоской осознал, что тесть попал в точку.

Арлин робко поздоровалась с начальником и тут заметила свежую надпись, сделанную пальцем на пыльной столешнице. Размашистым округлым почерком Эдди вывел: «Мисс Сноу, вы уволены».

Эдди Уэтцел добился увольнения в два счета. Арлин получила увесистый щелчок по очаровательному носику.

Эдди без труда доказал, что она рассеянна, сосредоточена на себе, печатает медленно и с ошибками, не в состоянии разобрать собственный почерк, не проявляет должной лояльности отделу керамических изделий, неоднократно замечена в опозданиях и прогулах, и примерно так же профпригодна, как одноглазая помойная кошка.

Здравый смысл вкупе с малодушием не позволили никому из сотрудников компании предложить Арлин работу. Любой, кто заинтересовался бы ее услугами, неизбежно столкнулся бы с вопросом, услуги какого рода имеются в виду.

Бедняга Флеминг был более всех бессилен ей помочь. Он с позором удалился в свой кабинет, где весьма долго отвечал на звонок жены. Та почти дословно повторила нотацию тестя и потребовала, чтобы он держался подальше от «этой потаскухи».

Вечером Арлин пришлось пройти через унизительный ритуал изъятия пропуска. Вооружившись огромными ножницами, охранник безжалостно раскроил надвое ангельское личико в ламинированном пластике и швырнул обрезки в урну. Он изо всех сил старался не смотреть в глаза Арлин, беспомощно застывшей посреди унылой серой слякоти.

Арлин ушла в ночь, и ее бледное лицо затерялось в бескрайнем море таких же бледных лиц. В тусклом свете уличных фонарей встречным было не разглядеть слез девушки.

На автобусной остановке ее дожидался Арманд Флеминг. Обычно он не ездил общественным транспортом, но сегодня оставил машину на стоянке компании, опустевшей в пять часов.

— Вы на автобусе, мистер Флеминг? — спросила Арлин.

— На автобусе, на самолете, на поезде… — отозвался тот. — Как знать, на чем меня понесет в предстоящее путешествие?..

— Простите?

— Выпьете чего-нибудь со мной? Я ваш должник, и это самое малое, что я могу сделать. Все случилось по моей вине.

— Вы ничего не должны, — возразила Арлин.

— Знаю, что не должен. Просто мне до смерти надоело делать то, что я должен. Отныне я намерен делать только то, чего хочется. — Глаза Флеминга безумно поблескивали, однако погруженная в переживания Арлин ничего не заметила. — Я настаиваю на своем приглашении!

Они направились в небольшой бар в ближайшем переулке. Красная неоновая вывеска «Бар» мутно сверкнула им навстречу. Обоим было невдомек, что Эдди Уэтцел снимал квартиру прямо над баром и каждый вечер заходил туда на пару бокалов мартини.

Эдди сидел в кабинке и читал письмо от бывшей жены. Она по-прежнему его любит, писала она, не затруднит ли его выслать ей сто сорок два доллара семьдесят пять центов? Произошла небольшая авария, и деньги нужны на ремонт машины. «Несправедливо вешать этот долг на меня, — писала она, — и я уверена, что судья со мной согласится».

Письмо было отправлено из Майами-Бич.

Голоса в соседней кабинке отвлекли Эдди от чтения. Подслушивая поневоле, он вскоре узнал обоих участников.

— Арлин, я привык плыть по течению, — говорил Арманд Флеминг. — Я никогда не шел ва-банк и не жил на полную катушку — никогда не следовал за своими желаниями.

— Очень жаль, мистер Флеминг.

— Я не стремился обрести счастье.

— Почти все так живут, — заметила Арлин.

— Так может, пора что-то менять? — Он наклонился вперед. — «Pendant toute notre vie, Арлин, jouissons de la vie!»

— Простите, я не понимаю. Я училась делопроизводству.

— Пока мы живы, — перевел Флеминг, накрыв ее ладонь своей, — давайте наслаждаться жизнью!

Флеминг и сам довольно слабо владел французским. Собственно, этой фразой его познания исчерпывались. Она была написана на фартуке, который жена подарила ему на последний День отца.

— Сегодня что-то во мне щелкнуло, и теперь я намерен жить! И хочу, чтобы вы тоже жили!

— После всего, что мистер Уэтцел про меня наговорил, — вздохнула Арлин, — мне хочется свернуться клубком и умереть.

— Забудьте о нем!

— Не могу. Худшего грубияна я не встречала. — Она помрачнела. — И главное, за что? Я ничего ему не сделала.

— Я помогу вам его забыть! — сказал Флеминг.

— Как?

— Увезу вас отсюда прочь — от слякоти, холода, Уэтцелов, «Дженерал фордж энд фаундри», прочь от лицемерия, страха, ханжества, двуличия, травли, компромиссов, прочь от ненужного самоотречения. Арлин, — добавил Флеминг, — за всю жизнь я не встречал никого прекраснее! Я не могу позволить себе упустить вас. Я вас люблю и хочу, чтобы вы уехали со мной.

— Мистер Флеминг! — изумленно прошептала Арлин.

— Знаете, как я поступил, когда вас уволили? — спросил Флеминг. — Вернулся к себе в кабинет и все обдумал. Затем пошел прямиком в кассу и потребовал назад свои облигации военного займа, а также забрал все до цента выплаты в пенсионный фонд и все до единой акции, которые накопил по бонусной программе. — Он распахнул куртку, демонстрируя внутренние карманы, набитые ценными бумагами. — И вот я здесь. Я стою семь тысяч четыреста девятнадцать долларов. Куда вы хотите отправиться, Арлин, чтобы стереть из памяти Эдди Уэтцела и ему подобных жалких личностей? Что вас влечет? Таити? Акапулько? Французская Ривьера? Кашмирская долина?

— О, мистер Флеминг! — Арлин встала и попыталась высвободить руку. — Спасибо за теплые слова, я навсегда сохраню их в своем сердце, но… я, пожалуй, предпочла бы поехать домой.

— Домой? — Флеминг вскочил, не отпуская ее руку. — Вы думаете, я так просто откажусь от своего счастья?

— Почему вы решили, что я могу вас осчастливить?

— Разве вы никогда не смотрели в зеркало? Неужели вы не знаете, как вы прекрасны?

— Вот-вот, об этом мистер Уэтцел тоже говорил — что я слишком часто красуюсь перед зеркалом.

Флеминг сжал свободную руку в кулак.

— Надо было ему врезать! Жаль, я сразу не догадался!

— А мне совершенно не жаль! — Арлин по-прежнему старалась отнять руку, не ранив чувства человека, готового ради нее на любые жертвы.

— Вы бы тогда увидели, что я мужчина, — не унимался Флеминг. Уровень адреналина в его крови зашкаливал. И тут он заметил Эдди Уэтцела в соседней кабинке.

Исход драки был предрешен. Флеминг остался с разбитым носом, пальцем не тронув Эдди Уэтцела.

Бармен немедленно выгнал всех троих из заведения.

— В следующий раз, — заявил он заплаканной Арлин, — сделайте одолжение, водите своих кавалеров в другое место!

Они поднялись в квартиру Эдди, чтобы оказать несчастному Флемингу первую помощь. Крошечная квартирка была обставлена с удручающим минимализмом: ни единой шторы или ковра и даже ни единого стола, только два дешевых стула. Флеминга уложили на единственное спальное место — узкую металлическую кровать, купленную на распродаже списанного военного имущества.

— Господи боже! — обратился Флеминг к потолку. — Нет хуже дурака, чем старый дурак.

— Я не хотел бить так сильно, — сказал Эдди. — То есть, я вообще не хотел бить.

— Лучше бы ты меня убил, — сказал Флеминг.

Арлин искала в кухне лед, чтобы приложить Флемингу к носу. В холодильнике нашелся только одинокий ломтик ливерной колбасы и банка пива. Интересно, где Эдди ест, подумалось Арлин, если у него даже стола нет.

И тут она заметила остатки завтрака на холодильнике. Выходит, Эдди ел стоя. Там же находился единственный декоративный предмет во всей квартире — фотография ослепительно красивой невесты в золотой рамке.

Войдя в кухню, Эдди застал Арлин разглядывающей фото.

— Натали, — сказал он.

— Что?

— Ее зовут Натали, — повторил он. — Да вы и сами знаете. Девушки в отделе наверняка все вам рассказали в первый же рабочий день.

— Да, — кивнула Арлин. — Сожалею, что ваш брак распался.

— Я, глупец, думал, что ее характер так же прекрасен, как и внешность. Грандиозная ошибка.

— Если она так ужасно обошлась с вами, зачем вы храните ее фотографию? — спросила Арлин.

— Знаете, некоторые оставляют на память пулю, извлеченную из раны. — Он неуклюже поспешил сменить тему. — И вот что… извините меня. Я сожалею, что пришлось вас уволить.

— Вы очень доходчиво объяснили причину, — возразила Арлин. — Из ваших слов следует, что увольнение совершенно заслуженно.

Эдди поднял ладони вверх.

— Ладно-ладно, не драматизируйте! Можно подумать, я вас обрек на голодную смерть.

— Да-да, конечно, — рассеянно кивнула Арлин.

Она согласилась бы с любой его фразой в обмен на возможность удовлетворить исследовательский интерес, а Эдди показался ей исключительно редким экземпляром. Кажется, она даже поняла, почему его брак был обречен.

— Вообще-то, — заметил Эдди, — такой девушке, как вы, не место в бизнесе.

— А где мое место? — с интересом спросила Арлин.

Эдди растерялся. Женская красота приводила его в такое замешательство, что он не видел для нее надлежащего места в устройстве мира.

Протяжный стон Флеминга избавил Эдди от необходимости отвечать.

Кровотечение у Флеминга прекратилось само по себе, и теперь он сидел на краю кушетки и сокрушался о том, что успел наделать глупостей.

— Ничего страшного, мистер Флеминг, — сказала Арлин. — Завтра вернете свои деньги и облигации.

Флеминг покачал головой.

— Записка!

Оказалось, он оставил на столе прощальную записку, в которой высказал коллегам все, что думает, не стесняясь в выражениях. Особенно досталось его властной жене и тестю вице-президенту.

— Лучшее мое письмо за всю жизнь — единственное, где я написал правду, — стонал Флеминг. — Я объявил, что намерен жить полной жизнью, что уезжаю в Океанию писать великий американский роман. Наверняка все уже прочли. — Его передернуло.

— Так не меняйте планов! — воскликнула Арлин. — На самом деле поезжайте к южным морям! На самом деле напишите роман!

— Без вас? — В глазах Флеминга промелькнула смутная надежда, что Арлин все-таки передумает.

— Я не поеду. Я не влюблена в вас, да и подобная авантюра не в моем духе.

Флеминг кивнул.

— Да-да, конечно. — Он прикрыл глаза. — Сегодня день, когда я сошел с ума. День, когда я свихнулся. День, когда я убедился, что представляю собой полный ноль среди мышей и людей.

— Вы можете вернуться к жене и на работу, если захотите, — сказала Арлин. — Все поймут.

— Если захочу, — повторил Флеминг. — Я ничего не хочу, кроме вас, дорогая.

— Вы меня даже толком не знаете. — Арлин обернулась к Эдди. — Да и вы тоже. Для вас обоих я — всего лишь абстрактная красивая девушка. Даже если мой характер будет меняться раз в пять минут, никто из вас ничего не заметит. Думаю, ту же ошибку вы допустили с женой.

— Я прекрасно относился к жене, — возразил тот.

— Когда мужчину не интересует личность женщины, она вынуждена совершать массу глупостей, просто чтобы ощутить себя живой. Когда девушка ведет себя плохо, обычно это значит, что ей не уделяли достаточно внимания. — Она повернулась к Флемингу. — Спасибо, что прославили меня.

С этими словами Арлин удалилась.

Флеминг проводил Арлин взглядом, затем ушел сам.

— Иногда полезно получить хорошую встряску, — криво усмехнулся он. — Спокойной ночи. Приятных снов.

Эдди думал, что Флеминг поедет домой. Собственно, так думал и сам Флеминг.

Однако на пути к пустой стоянке он встретил Арлин, которая ждала автобуса. Девушка поинтересовалась, едет ли он домой.

Флеминг остановился и, поразмыслив, воскликнул:

— Домой?! Вы с ума сошли!

Он бросился обратно в город и в самом деле улетел на Таити.

Автобус опаздывал, и Эдди, побежавший следом, успел застать Арлин на остановке, прежде чем она окончательно покинула его жизнь.

— Вот что… — сказал он. — Я могу пригласить вас на ужин?

— С чего бы это?

— Я перед вами в долгу.

— Ничего подобного, — возразила Арлин.

— Тогда я в долгу перед собой. Хочу убедиться, что я способен по-человечески обойтись с милой девушкой. — Он вздохнул. — Или уже поздно?

Она одарила его печальной улыбкой, в которой читалось желание понять и простить при выполнении некоторых идеальных условий.

— Нет, — сказала Арлин, — в таких делах не бывает поздно.

Париж, Франция

Гарри Буркхарт был профессиональным гольфистом в загородном клубе «Скэнтик-хиллс» в Лексингтоне, штат Массачусетс. Его жена Рейчел — бывшая модель и известная фигуристка, которой в двадцать с хвостиком предложили роль в Ледовом шоу Голливуда, — предпочла стать домохозяйкой и матерью, выйдя замуж за Гарри. В то время он был первым футболистом в истории Академии береговой охраны, вошедшим в символическую любительскую сборную Америки по версии Ассошиэйтед Пресс.

Когда обоим исполнилось по 37 лет, Гарри и Рейчел решили отдохнуть в Европе. Всего две недели — Лондон, Париж и снова через Лондон домой. Честно говоря, даже это короткое путешествие они позволить себе не могли, потому что по уши сидели в долгах. Однако все равно поехали, поскольку врач и пастор в один голос советовали им придумать что-нибудь романтичное и экстравагантное, дабы не возненавидеть друг друга окончательно. Спасать отношения стоило ради четверых детей, которые благодаря этому брачному союзу появились на свет, но под его же влиянием становились все более требовательными, капризными и неуправляемыми.

В Лондоне Гарри и Рейчел неплохо повеселились: наслаждались вкусной едой и дорогими напитками, тратили последние деньги, которые взяли в кредит. При деньгах всегда легче ладить.

Из Лондона в столицу Франции они добирались поездом и на пароме. Когда Гарри и Рейчел нашли свое купе в поезде Кале — Париж, там уже сидела пара пожилых туристов из Индианаполиса — супруги Футц. Артуру и Мари было по шестьдесят пять, они впервые в жизни добрались до Европы и совсем пали духом. Артур Футц возненавидел Европу с первого взгляда.

— Европа смердит, — заявил он, как только поезд тронулся. — Англия тоже смердит. Передавай я новости отсюда домой, повторял бы каждый вечер: «Европа смердит. С вами был Артур Футц, а теперь вернемся в студию Эн-би-си в Нью-Йорке».

По словам старого сантехника на пенсии, в Лондоне его оскорбили, обобрали и отравили. Он сокрушенно качал головой.

— А ведь это еще даже не Европа! Я хоть мог понять, что они говорят. Страшно подумать, какие приключения ждут нас в «веселом Париже»!

— А может, это будут самые незабываемые дни в нашей жизни, — робко предположила его жена.

Мари Футц — милая, тихая, немного суматошная старушка — старалась получать удовольствие от поездки, но муж ей не давал.

— Ни минуты не сомневаюсь, — ответил он, — и готов поспорить, что французские способы разлучать американцев с дорожными чеками другим странам даже не снились.

— Париж считают самым красивым городом на свете, — мечтательно вздохнула Мари.

— Самый красивый город на свете — Индианаполис в штате Индиана, — изрек старый Футц. — Самый красивый на свете дом находится на Грейсленд-авеню, а самое красивое на свете кресло — в гостиной этого дома. И если вдруг, сидя в этом кресле, я почувствую, что из моего кармана исчезают деньги, мне нужно лишь засунуть руку под любимую старую подушку и достать их оттуда.

— Ну, на Грейсленд-авеню мы вернемся, причем очень скоро, — Мари взглядом поискала сочувствия у Рейчел, — и больше никогда не тронемся с места.

Она произнесла это голосом, полным сожаления и грусти.

— Трогаться с места было глупо с самого начала. — Старик Футц ткнул пальцем в два пустых сиденья у двери и сказал, обращаясь к Гарри и Рейчел: — Это места самых разумных людей в мире: им хватило ума остаться дома.

Затем он извинился и вышел в коридор искать туалет.

— Надеюсь, у меня хватит денег, чтобы зайти в туалет и выйти оттуда, — если здесь вообще есть туалет. Сдерут с меня небось по сотне долларов в один конец.

Несчастная Мари Футц не удержалась и обронила пару слезинок, после чего решила поделиться своими тревогами с попутчиками.

— Мой муж всю жизнь так много работал, что совсем разучился расслабляться. Отдых для него труднее, чем работа. Эту поездку затеяла я, но теперь вижу, что сделала глупость. Как только мы оказались в Англии, Артур пришел в ужас и сразу захотел вернуться на Грейсленд-авеню.

Мари говорила все тише и тише.

— Тогда я сказала ему: если тебе действительно так плохо, давай вернемся, но прежде хоть на денек съездим в Париж, всего на денечек, раз ты больше не вынесешь, только чтобы увидеть Эйфелеву башню и Джоконду. Ведь кто знает, окажемся ли мы еще когда-нибудь так близко от Парижа, и как долго ни один из нас не сможет увидеть множества знаменитых, прекрасных вещей, помимо четырех стен нашего дома № 4916 на Грейсленд-авеню?

Конец вопроса истаял как эхо в бездонном колодце человеческой тоски.

— Только теперь поняла, какая я эгоистка, — продолжила после паузы Мари.

— Я вовсе не считаю вас эгоисткой, — ответила Рейчел.

Описание неурядиц семейства Футц заставило ее почувствовать себя моложе, она словно расцвела. Гарри и Рейчел боялись старости еще больше, чем безденежья. Встречи с настоящими стариками оказывали на них благотворный смягчающий эффект, подобно доступному кредиту.

— Люди должны хотя бы иногда брать от жизни то, что им хочется, — сказал Гарри, вытянув вперед свои проворные цепкие руки. Конечно, хватка с каждым годом слабеет, но они еще долго не станут дрожащими, пятнистыми и немощными, как у Футца.

— Нельзя всю жизнь делать то, чего хотят от тебя другие, — подхватила Рейчел.

Она, по своей привычке, держала в руке большую пудреницу и, быстро щелкая крышкой, заставляла зеркальце подмигивать себе. Подмигивающее зеркало отражало стройную худощавую брюнетку с чертами, утратившими былую нежность. Хотя привлекательности еще хватало, однако любой мужчина, который поддавался ее чарам, сразу понимал, что Рейчел — крепкий орешек.

Сиюминутное чувство благополучия Гарри и Рейчел было соткано из тонкого и дешевого материала и рвалось легко, как мокрое бумажное полотенце. Уже по советам, которые Гарри с Рейчел давали бедной Мари Футц, было видно, насколько хрупок их союз.

— В некоторых случаях человек должен во что бы то ни стало идти своим путем, — заметила Рейчел.

— Порой люди идут на бесконечные компромиссы, пока в них совсем не останется жизни, — подхватил Гарри.

— Жизнь слишком коротка, — добавила Рейчел.

И все в таком духе, высказанное чрезвычайно дружелюбным тоном. Те же самые слова они часто говорили и даже кричали — зло и оскорбительно — друг другу во время ссор.

Маленькая седовласая старушка была поражена до глубины души.

— Я не имела в виду, что мы с Артуром плохо ладим, — произнесла она. — Мы друг без дружки вообще не можем. Мне не стоило все это говорить. Я… я просто хотела, чтобы он расслабился и пожил в свое удовольствие. На самом деле, его никто здесь не обидел и не ограбил, все были милы и приветливы. Просто вдали от дома он чувствует себя потерянным.

Она подумала, какими аргументами убедить Буркхартов, что ее брак удался, и, наконец, нашлась:

— Мы любим друг друга всей душой.

— Думаю, мы тоже, — ответил Гарри. — Не знаю… Вот ведь черт, смешная штука жизнь.

— Как-нибудь разберемся, — сказала Рейчел, продолжая играть с пудреницей.

Ей все больше нравилось отражение в зеркале. Для Гарри и Рейчел наступил момент глубочайшей привязанности. И тут судьба одним махом все разрушила. Из коридора послышались голоса, проводник открыл дверь и указал на свободные места. Юноша и девушка, которых он привел, были молоды, ослепительно хороши собой и безумно влюблены друг в друга. Молодой человек одарил проводника за труды с необыкновенной щедростью.

Двое баловней судьбы, явно молодожены, уселись лицом к лицу, помогая друг дружке устроиться шелковистыми прикосновениями и ангельским шепотом. Они были так интересны друг другу, что все остальные могли пялиться на них сколько угодно, не рискуя обидеть. Рейчел отложила свою мигающую пудреницу — перед ней была настоящая красота. Гарри немедленно влюбился в девочку и бесстыдно возжелал ее. Мари Футц издала непроизвольный тяжелый вздох, похожий на гудок далекого товарного поезда.

Юноша говорил с британским акцентом, застенчивые ответы девушки выдавали в ней ирландку из южного Бостона. Молодой человек владел не только английским — он бегло общался с проводником на французском.

Артур Футц вернулся из туалета и первым заговорил с новенькими.

— Я дважды прошел мимо, — тяжело выдохнул он. — Увидел вас и подумал, что ошибся купе.

Он шумно сел на свое место.

— Футц, старый дурак, сказал я себе, как ты дошел до такой жизни, что заблудился в поезде посреди Франции?

— Здесь нетрудно заблудиться, — согласился молодой человек и пояснил, что они тоже сначала сели не в свое купе, и проводник только что отвел их в правильное.

— Наш сосед так хорошо говорит по-французски! — сообщила Мари Футц мужу. — Слышал бы ты, как он разговаривал с проводником.

Она повернулась к молодому человеку и спросила:

— Ведь это французский?

— Кое-кто достаточно снисходителен, чтобы считать его французским, — ответил юноша.

— Мы с Артуром слушали записи на фонографе, только там говорят очень медленно. А вы говорите очень быстро, даже непонятно, какой это язык. Ваша жена, наверное, тоже знает французский?

— Нет, — сказал молодой человек, — но обязательно выучит.

— Я так точно эту премудрость не освою, — проворчал Футц.

— А я бы хотела выучить только одну фразу: «Отвезите меня к Джоконде и Эйфелевой башне», — сказала Мари.

Она повернулась к Рейчел Буркхарт, которая смотрела на проплывающие за окном ряды тополей и оранжевые крыши, а видела лишь призрачные отражения своих попутчиков в пыльном стекле. Рейчел начинала закипать.

— Вы с мужем не пробовали эти уроки на пластинках? — спросила у нее Мари, но та ее не услышала.

Даже по отражению было видно, как Гарри жалеет, что не женился на юной трогательной красавице. Помрачнев, Рейчел стала перебирать в памяти всех мужчин, которых могла завоевать одной улыбкой и ленивым бряцанием браслета. Не дождавшись ответа, Мари Футц повернулась к Гарри.

— А вы знаете какие-нибудь другие языки?

— Немецкий, — сказал Гарри. — Мой второй язык — немецкий.

Рейчел недоверчиво обернулась.

— Что-о?

— Почему ты вечно норовишь меня поддеть? — спросил ее Гарри, залившись краской.

— Ты не говоришь по-немецки! — заявила Рейчел.

— Не думай, что знаешь обо мне все! — парировал Гарри. — Я изучал немецкий в академии.

Немецкий в академии был безнадежно завален, но что с того? Гарри с головой погрузился в мечты о том, что могло бы случиться, что должно было случиться, и что еще может случиться. Перестав отличать правду от вымысла, он был убежден, что знает немецкий. Вена с ее океанами пива, вальсами и ласковыми, уступчивыми белокурыми девушками в широких пестрых юбках уже казалась ему чуть ли не духовной родиной.

Его вернул к действительности голос юноши, заговорившего по-немецки, приглашая Гарри разделить красоту этого лающего и рычащего наречия.

— Мне… я… не все понял, — жалко промямлил Гарри.

Юноша повторил все снова, медленно и отчетливо. Безуспешно стараясь разгадать смысл сказанного, Гарри уставился на собеседника, как баран на апельсины. Неловкое молчание нарушил резкий смех Рейчел — словно каминные щипцы проехались по полке с бокалами для шампанского.

— Кто бы сомневался, — хрипло бросила она. — В этом ты весь!

Гарри встал, дрожа от злости, и с оскорбленным видом вышел из купе.

— Вечно одно и то же, — безжалостно фыркнула Рейчел, — строит из себя невесть что.

Для Рейчел было в порядке вещей прохаживаться по поводу супруга перед посторонними, и Гарри по любому поводу отвечал ей тем же. Больше ничего хоть сколько-нибудь интересного они друг в друге не находили. Так или иначе, размолвка отбила у присутствующих вкус к беседе, и в купе воцарилась тягостная тишина.

Через некоторое время старый Футц достал свои билеты, паспорт и целую кипу всяких путевых документов. У него был такой обеспокоенный вид, что остальные тоже принялись шуршать бумагами. В разговоре выяснилось, что все возвращаются в Лондон через три дня. Мало того, снова поедут в одном купе.

— Интересно, какие истории мы расскажем друг другу через три дня? — мечтательно произнесла Мари Футц.

Гарри Буркхарт так и не вернулся в купе. Всю дорогу до Парижа он курил в коридоре и по прибытии в Город Влюбленных заходился в приступах кашля. Когда поезд подошел к перрону, Рейчел вышла из купе и подобрала мужа в коридоре, словно дешевый чемодан.

— Где твое чувство юмора? — презрительно спросила она.

— У меня его нет, — ответил Гарри.

— Милый, Париж! Мы в Париже! — радостно воскликнула Мари Футц.

— Ох, что-то мне не по себе. Нехорошо как-то, — проворчал старый Футц.

Юные влюбленные мгновенно растаяли в парижских сумерках, легко слившись с ними своей окраской. Знакомство юноши с городом и языком открывало перед ними все пути.

А Футцам и Буркхартам пришлось искать переводчика, чтобы получить багаж и обменять фунты на франки, а затем объяснить таксистам, куда их отвезти.

Ожидая такси, Рейчел продолжала подначивать Гарри:

— Жаль, что мы не в Германии, там ты был бы королем.

Гарри выругался и решил немного прогуляться, чтобы усмирить свой гнев. Не пройдя и трех шагов, он наткнулся на прекрасную девушку, стоящую под фонарем. Она заговорила с ним по-английски, сразу давая понять, что считает его героем. Прямо на глазах у Рейчел, в каких-нибудь десяти шагах, девушка пообещала Гарри по-настоящему пылкую и страстную любовь, которой он достоин.

Три пары поселились в разных гостиницах, но время от времени сталкивались друг с другом. Так, Гарри Буркхарт, плывший на прогулочном катере по Сене с неизвестной женщиной, явно не женой, заметил на набережной Мари Футц, которая с помощью разговорника пыталась завести светскую беседу с удивленным уличным художником.

Мари, в свою очередь, увидела юную пару на скамейке в Тюильри в разгар ожесточенного спора.

А Рейчел с ввалившимися глазами и старик Футц столкнулись в большой американской аптеке у Триумфальной арки. Футц покупал сироп от несварения желудка, а Рейчел — краску для волос. Они не заговорили друг с другом. У старика Футца была грязь под ногтями, и вообще он имел вид чрезвычайно занятого человека, который страшно спешит. Более того, он обращался к аптекарю по-французски. На плохом, убогом французском, но объясниться сумел.

А спустя три дня старик Футц провел Мари через весь Гар-дю-Нор в нужный поезд и без всяких переводчиков нашел нужное купе. Они пришли первыми, и Мари смотрела на мужа, как на блистательного вундеркинда.

— Ты почерпнул из этих пластинок куда больше, чем я думала, — сказала она.

— Ничего я из них не почерпнул! — недовольно проворчал Футц. — Любой язык — всего лишь шум, который люди производят своим ртом. Я слышу чужой шум и произвожу шум в ответ.

— Почему-то мой шум никто не понимал, — возразила Мари.

— Это потому, что тебе нечего сказать, — съязвил Футц.

Мари молча проглотила оскорбление. Своей вежливой и старательной тарабарщиной она за эти три дня поставила в тупик не одного француза.

Следующей взошла на борт прелестная юная леди — одна. И если по пути в Париж ее отгораживала от остальных пассажиров любовь, то сейчас — гораздо менее радостное чувство. Она не поздоровалась и молча села на свое место, полностью погруженная в себя, без капли косметики, окутанная плотной вуалью достоинства и скуки. Она не смотрела на часы, не выглядывала в коридор или в окна, то есть явно никого не ждала.

Последними с большой помпой прибыли Гарри и Рейчел Буркхарт. Их сопровождала целая свита: полицейский, проводник, носильщик и молодой человек из американского посольства. Гарри был пьян и расхристан, галстук повязан криво, на пальто не хватало пуговиц, на локтях и коленях — грязные пятна. Картину дополняли разбитая губа и радужный синяк под глазом.

Рейчел выглядела как белая королева племени людоедов. Она осветлила свои черные волосы и выкрасила их в ярко-оранжевый цвет. В отличие от мужа, она была трезва как стеклышко. С нежностью, казавшейся еще трогательнее в сочетании с диким видом, Рэйчел помогла погрузить Гарри на борт. Гарри не хотел ее нежности, хотя отчаянно в ней нуждался. Он то благодарил Рейчел, то посылал жену к черту. Раз в порыве благодарности даже назвал ее мамой.

Когда поезд тронулся, Гарри помахал рукой в окно и сказал: «Прощай, Париж, прощай, старая…» — и назвал его так, как именуют женщину, с которой он провел эти три дня.

Прелестная одинокая девушка проявила легкий интерес к столь непристойному прощанию и вновь ушла в себя. Только такой сумасшедший, как Гарри, мог задать ей прямой вопрос.

— Видите, что случилось с ее мужем? — обратился он к девушке, ткнув пальцем в Рейчел. — А что с вашим?

— Он задержался, — вежливо ответила она.

— А мне вот нет удержу, — гордо заявил Гарри. — Я один из самых неудержимых гостей Парижа за всю его историю.

Он устремил стеклянный взгляд на Футца, раскачиваясь взад и вперед, в то время как поезд петлял между задними дворами с бельем на веревках в заколдованном лесу дымовых труб.

— Господин Футц, — наконец произнес он.

— Да?

— Могу я поговорить с вами наедине?

— Что ты опять затеял, Гарри? — забеспокоилась Рейчел.

— Хочешь еще немного покомандовать моей жизнью?

— Нет, — поспешно ответила Рейчел и больше не сказала ему ни слова.

Гарри с трудом уговорил старика Футца выйти с ним в коридор.

— Я хочу извиниться за своего мужа, — пробормотала Рейчел.

— Не страшно, — успокоила ее Мари, — я понимаю. На всех мужчин иногда находит.

— Разве только на мужчин? — сказала Рейчел. — Вы видели мои волосы?

— А вы видели мою руку? — отозвалась Мари и стянула с левой руки тонкую белую перчатку.

— А что с ней не так? — заинтересовалась Рейчел.

— Нет обручального кольца, — пояснила Мари, удивленно распахнув глаза. — Мое бедное, старенькое, потертое колечко, где оно? Валяется теперь где-то на дне Сены. Когда вернемся в Индианаполис, пойдем с Артуром в ювелирный магазин, и ему придется купить новое кольцо для своей шестидесятипятилетней невесты.

Символичность утраты обручального кольца оказалась столь острой, что тронула даже очаровательную девушку.

— Вы уронили его с моста? — спросила она.

— Нет, смыла в сток умывальника в Лувре, — ответила Мари. — Когда мы рассматривали замечательную «Джоконду», Артур вдруг громко отрыгнул. Потом сказал, что в театре «Гилберт-Серкл» в Индианаполисе висит неплохая репродукция, а потом — что некоторые обложки «Сэтерди ивнинг пост» дадут ей сто очков вперед. И наконец, заявил, что разгадал тайну загадочной улыбки Джоконды — у нее тоже изжога.

Тогда я пошла в дамскую комнату и дала волю слезам. Плакала и плакала, никак не могла остановиться. Он раздавил мое счастье, как таракана. Не понимая, что делаю, я крутила на пальце обручальное кольцо, снимала и вновь его надевала. А потом бедное старое колечко вдруг звякнуло и упало в раковину.

— Разве нельзя было как-то его достать? — спросила Рейчел, бессознательно нащупывая свое собственное обручальное кольцо.

— Все эти три дня Артур работал бок о бок с французскими сантехниками, — ответила Мари, — не считаясь с расходами. Когда рабочие Лувра хотели прекратить поиски, Артур дал им денег, чтобы они продолжали работу. Он исследовал Париж под землей, а я — на поверхности, и это были лучшие дни в нашей жизни. Он вылез из канализационного люка, говоря по-французски, как настоящий парижанин. Прошлым вечером его новые друзья устроили для нас прощальную вечеринку. Они подарили ему корону, а мне — ожерелье из трубопроводной арматуры, и назвали нас королем и королевой парижской канализации. Если подумать, кто мы такие и кем были всегда, — добавила старая Мари Футц, — я и мечтать не могла о более высокой чести на закате жизни. Теперь я рада, что вернусь на Грейсленд-авеню и больше никогда не тронусь с места.

В окне показались руины фабрики, которую разбомбили во время Второй мировой войны. Оранжевоволосая Рейчел посмотрела на эти не подлежащие восстановлению развалины и сказала:

— Думаю, Париж дает каждому то, за чем он пришел.

И снова прелестная девушка не смогла не включиться в беседу.

— А разве это касается не любого чужого города? — спросила она.

— Я никогда раньше не встречала города, который позволяет человеку быть таким разным, — ответила Рейчел. — На всех парижских вокзалах должны быть надписи на всех языках: «Это сон. Не бойся совершать глупости, о которых мечтаешь, и увидишь, что получится». — Она тронула свои волосы. — В любую минуту я могу проснуться, и мои волосы вновь станут черными.

— По-моему, вы очень привлекательны и в таком виде, — великодушно заметила Мари Футц.

— Привлекательна? — с болезненной иронией отозвалась Рейчел. — Сейчас расскажу вам, как я привлекательна. Как привлекательны мы оба, я и Гарри.

В Париже мы с ним решили пойти каждый своей дорогой, исполнить свои собственные мечты. Гарри встретил миленькую шлюшку, которая дала ему столько любви, сколько никогда не могла дать я. Это обошлось ему в пятьсот долларов, наручные часы и запонки. Когда у моего мужа закончились деньги, девчонка позвала своего дружка, и тот избил его до полусмерти.

Мой путь заключался в том, чтобы выяснить, насколько я еще привлекательна. В результате большую часть этих трех дней я пряталась в своем гостиничном номере от мужчин, которых привлекаю: коридорных и пьяниц старше шестидесяти.

Поезд сбавил ход на станции, но не остановился, а медленно проплыл мимо кирпичной стены с огромной надписью мелом: «Янки, убирайтесь домой!»

Теперь Рейчел с Мари ждали, что своими приключениями поделится юная прелестница. Однако она так ничего и не рассказала — ни им, ни кому-либо еще. Не горела желанием рассказывать, потому что не знала, гордиться или стыдиться. Ее рассказ подтвердил бы слова Рейчел, но она больше сочувствовала Мари Футц, история которой тоже была связана с обручальным кольцом.

Девушку звали Хелен Донован. Несмотря на кольцо, она никогда в жизни не была замужем. Не так давно Хелен стала помощником библиотекаря в американском посольстве в Лондоне, и воздух Бостона еще не выветрился из ее легких. Она находилась вдали от дома ровно шесть недель — достаточный срок, чтобы успеть влюбиться в молодого человека, которого звали Тед Эшер. Она была так влюблена и находилась так далеко от дома, что согласилась поехать с ним в Париж. Однако смогла отважиться на такое путешествие лишь после покупки обручального кольца, чтобы все видели: она замужем. Ее парижской мечтой были брачные узы, а мечтой Теда — легкая, беззаботная любовь. До смерти напугав друг друга, юная парочка рассталась, причем добродетель Хелен не пострадала.

В купе протиснулся старик Футц. Выяснилось, что Гарри занял у него небольшую сумму и отправился в вагон-ресторан за черным кофе.

— Скоро очухается, уже почти совсем протрезвел, — доложил старик.

— А что он говорил обо мне? — поинтересовалась Рейчел.

— Сказал, не понимает, как такая прекрасная женщина столько времени терпела такую задницу, как он, — ответил Футц.

Окрыленная Рейчел помчалась в вагон-ресторан за Гарри. Ресторан был еще закрыт, но по просьбе Гарри его открыли. Рейчел впустили только после долгих объяснений.

Старик Футц был прав: Гарри почти протрезвел.

— Привет, — сказала Рейчел, садясь напротив.

— Привет, — ответил Гарри.

— Это всего лишь я.

— Мне кажется, я смог бы, если бы и ты…

Вместо ответа Рейчел взяла его за руку.

— Я тут сижу и думаю всякую чушь. — Гарри закрыл глаза и ущипнул себя за нос.

— В смысле?

— Кто знает, мы могли бы однажды даже влюбиться.

— Я больше не люблю себя, как раньше, — сказала Рейчел.

— Я тоже очень сильно разошелся со своим «я». И вряд ли буду с ним когда-либо разговаривать.

— Может, мы смогли бы утешить друг друга после разрыва отношений со своими «я»? — предложила Рейчел.

И они стали утешать друг друга. По дороге из Кале в Дувр все принимали их за молодоженов — немного потрепанных, но самых настоящих.

На другом конце парома Мари Футц освободила от упаковки гипсовую модель Эйфелевой башни высотой в два фута — сюрприз для мужа. В башню был встроен барометр, сделанный в Японии, и старый Футц сразу обратил внимание, что тот навечно застрял на отметке «ураган».

— Дорог не подарок, а внимание, — сказал он. — Большое тебе спасибо.

На корме стояла в одиночестве Хелен Донован, завороженная кильватерной струей. Девушка сняла поддельное обручальное кольцо и бросила в сторону Франции. Это увидел стоявший неподалеку француз. Он подошел и сказал:

— Пардон, мадам, от моего взгляда не укрылся ваш драматический жест.

Его звали Гастон Дюпон, и он продавал автомобили «Рено». Гастон собирался хорошенько повеселиться в Лондоне, который считал самым развратным городом в мире. Он подумал, что поймал удачу за хвост, встретив симпатичную девушку, так кстати выбросившую в море обручальное кольцо. Однако жестоко ошибся: Хелен решительно отвергла его завуалированные непристойные предложения.

Прибыв в Лондон, бедный Гастон, отвергнутый Хелен, угодил в переплет и был обобран с поистине королевским размахом. Особенно постаралась некая Айрис с Пиккадилли. После трех дней в Лондоне Гастон выглядел куда хуже, чем Гарри Буркхарт в Париже.

Хелен Донован начала писать роман о своих трех днях в Париже. Но уже первые две строчки положили конец ее затее. «Любовь — странное чувство, — написала она, — и я пока не считаю себя достаточно взрослой, чтобы ее понять».

Город

Он поддерживал пальцами раздвинутые веки левого глаза, в котором ощущал острую резь, и смотрел на его покрасневшее отражение в зеркальной поверхности дешевых весов. Было такое ощущение, что частичка золы все еще в глазу, хотя он ее не видел. Он беспомощно промокнул кончиком носового платка глазное яблоко. Мерзкое место для жизни: куда ни повернись — сажа в глаза летит, подумал он. Платок тоже не слишком чистый — еще инфекцию какую-нибудь занесешь…

Она осмотрела свое расплывчатое отражение в витрине аптекарского магазина и подумала: уж не становятся ли у нее бедра шире от вечного сидения за письменным столом, и придает ли нитка жемчуга менее строгий вид ее блузке? Блузку она только что забрала из прачечной — и посмотрите на нее! Разве можно носить что-нибудь белое в этом городе? Хватает одного дня, чтобы белая одежда приобрела такой вид, будто ею угольный бункер чистили. Ну что за дела, пятнадцатых автобусов прошло уже четыре, а одиннадцатого — ни одного. Если этот человек не перестанет терзать свой глаз, он у него вытечет. Хоть бы кто-нибудь сказал ему, чтобы он высморкался. Только так можно удалить сажу из глаза. Я думала, это все знают. Просто нужно раз или два хорошенько сморкнуться и…

Ну, наконец-то, облегченно подумал он, мстительно разглядывая злосчастную черную соринку на носовом платке. А ведь казалось, что она размером с Гибралтар. Черт возьми, это уже, кажется, четвертый пятнадцатый номер, а девятого — ни одного! Мог ведь остаться в городе, посмотреть спектакль. Но надо ехать домой — носки постирать и написать письмо маме. Он зевнул. Одни и те же лица на одном и том же углу — каждый вечер. Вон та пухлая мышка, которая ждет одиннадцатый автобус. Он выгнул бровь. Вы посмотрите на нее — прихорашивается, любуется собой в витрине. Им никогда не надоедает смотреть на себя. Хоть бы кто-нибудь сказал ей насчет одежды — эта блузка делает ее похожей на школьную училку. Он поправил галстук-бабочку. Если автобус не придет через две минуты, пойду в кино. Взгляните на эти огромные синие невинные глаза. Такая девушка, как эта, нуждается в защите…

Круглолицым мужчинам не следует носить галстуки-бабочки, раздраженно подумала она. Они делают их лица широкими и толстыми. Будь я его девушкой, я бы заставила его носить обычные галстуки. И еще я объяснила бы ему, что нельзя надевать полосатые галстуки к полосатым пиджакам. Она энергично кивнула в подтверждение своих соображений. Опять пятнадцатый! Характерно для этого города, правда? Вот уже почти месяц я вижу его здесь каждый вечер, и единственное, что я о нем знаю, это что он ездит на девятом автобусе. Она вздохнула. Пока доберусь домой, времени останется только на то, чтобы сделать маникюр и написать перед сном письмо маме. Можно было остаться посмотреть спектакль. Но, наверное, опасно одной возвращаться домой так поздно. Девушке не пристало… Ха, он взвешивается. Бьюсь об заклад, что он ни на унцию больше ста пятидесяти пяти не весит. Кому-то нужно заставить его позаботиться о себе, нарастить немного мяса на кости. Он должен весить по меньшей мере сто восемьдесят.

Сто пятьдесят четыре фунта, отметил он про себя. За десять месяцев потерял восемнадцать фунтов. Гамбургеры, кофе и салат из сырой капусты. У меня совсем пропал аппетит. Ей-богу, недельную зарплату отдал бы за домашнюю еду. А по ее виду можно сказать, что она недостатка в еде не испытывает. Маленькая толстушка. Мне нравится. Правда, выглядит усталой. Контора — не место для такой девушки, как она. Наверняка всякие волокиты ей проходу не дают там, где она работает. Такая девушка должна выйти замуж, иметь большую семью, заботиться о ней. Интересно, ее родные знают, с чем ей, предоставленной самой себе, приходится сталкиваться в таком городе, как этот? Не говоря уж о том, что с ней может здесь случиться. Будь она моей дочерью, я бы, черт побери, не позволил…

Мужчины такие беспомощные, думала она. Только посмотрите на этот воротничок — позор! Кто-то должен его перелицевать. Перелицуешь — и носи рубашку еще хоть целый год. Их глаза на миг встретились, она быстро отвела взгляд, слепо уставившись в витрину табачного магазина на противоположной стороне улицы, и поймала себя на том, что мысленно сочиняет письмо маме: «Работа очень интересная. Новостей почти нет. Здесь трудно завести друзей, но сегодня вечером я встретила очень славного молодого человека. Мы ходили с ним на спектакль, а потом выпили содовой. Я почувствовала себя как дома. Он не похож на большинство здешних мужчин. Тебе он бы очень понравился». Она мимолетно взглянула на него и, заметив, что он снова на нее смотрит, покраснела, повернулась к нему спиной и нарочито сосредоточенно стала разглядывать выставленные в витрине аптекарского магазина аспирин и будильники.

Спросить у нее, как пройти к театру? — подумал он. Сердце у него бешено колотилось. Что в этом плохого? А потом предложить посмотреть спектакль и после выпить содовой. Наверняка люди всегда так и делают. Господи, это же единственный способ познакомиться в таком городе. Вот она снова на меня посмотрела…

Я могла бы притвориться, что заблудилась, и спросить у него, как пройти к театру или еще куда-нибудь, нервно думала она. Тронуть его за рукав и спросить. О боже, он идет сюда. Что бы он обо мне подумал, если бы я остановила его и спросила…

А вдруг она подумает, что я очередной приставала, как другие, и просто ищу…

О нет, я просто не могу. Я бы умерла, если бы он подумал, что я обычная дешевая… Она закусила губу. Он проходит мимо. У него такой вид, будто он собирался что-то сказать, но не решился. Он не такой, как другие. Если бы я только могла дать ему понять…

Кишка тонка, кишка тонка, кишка тонка, глумился он над собой. Шагах в десяти от нее он замешкался и вытянул шею, делая вид, будто высматривает автобус с этой новой позиции. Если бы только знать наверняка, что она не поймет превратно, если… Автобус подкатил к бордюру, и двери открылись. Ну, вот и пока-пока, детка. Вон она подходит к своему автобусу — наконец-то пришел одиннадцатый. Он рассеянно взглянул на лобовую панель автобуса. Ой, нет — снова пятнадцатый!

Она встала перед автобусом, несколько секунд внимательно вглядывалась в большую цифру пятнадцать на лобовой панели, а потом, не оглядываясь, поднялась в салон. Дверь с лязгом закрылась за ней, и водитель переключил скорость, ожидая, когда на светофоре зажжется зеленый свет. Не сработало, сказала она себе и, усталая, расстроенная, плюхнулась на свободное двойное сиденье. Выйду на следующем углу и пройдусь пешком… Он стучит в дверь! О нет… что я ему скажу?

С рассеянным видом, глядя куда угодно только не на нее, он двинулся по проходу и занял место рядом с ней. В голове у него вертелась одна и та же фраза: что я ей скажу? Так он и сидел молча, обдумывая этот вопрос. Постепенно он начал снова ощущать болезненную резь в левом глазу. О господи, опять что-то в глаз попало! Он даже обрадовался, что это отвлекло его, и снова стал деловито промокать глаз платком.

На светофоре зажегся зеленый, и автобус с ревом отъехал от бордюра.

— Высморкайтесь поэнергичней, — тихо посоветовала она. — Это помогает удалить соринку.

Он решительно высморкался.

— Будь я проклят! — просиял он. — Помогло.

Они впервые посмотрели друг другу прямо в глаза.

— Я думала, это все знают, — скромно сказала она, и с каждым словом голос ее звучал все уверенней. — Надо просто разок-другой хорошенько сморкнуться и…

Автобус дернулся и остановился. Вошел какой-то пассажир и посмотрел на них. Автобус снова устремился вперед.

— Это ведь не ваш автобус, правда? — спросил он.

Она одарила его робкой улыбкой.

— И не ваш, насколько мне известно.

— Нет, — ответил он, — и не мой.

— Забавно, — сказала она. — Чей же он тогда?

— Наш, — предположил он.

— Ладно, — ответила она, устраиваясь поудобней. — И куда он нас везет?

— Не знаю, — сказал он. — Поедем вместе и узнаем.

— Это будет чудесно, — сказала она и устроилась еще уютней.

Они робко посмотрели друг на друга и улыбнулись. Городскую мглу вдруг словно смыло водой. Мир вокруг стал чистым и теплым, а впереди засверкало будущее, которое можно было обсуждать, пока они в трепетной надежде ехали к неведомому чуду, ожидавшему в конце этого зачарованного маршрута.