Полное собрание рассказов

Роскошная жизнь некогда состоятельной семьи Курта, где были слуги, гувернантки, членство в кантри-клубе, шикарные вечеринки, путешествия за границу и частные школы для детей, в двадцатые и тридцатые годы сменилась серыми буднями среднего класса. Курта забрали из частной школы Орчард и отправили в государственную школу № 43.

Позднее (в эссе «Вербное воскресенье») Курт писал, что его мать говорила: «Когда-нибудь, когда закончится Великая депрессия, я снова займу свое место в обществе и стану членом местных кантри-клубов и приобщусь ко всему, что прилагается к такой жизни». «Она не могла понять, что все мои друзья были в государственной школе № 43… для меня это означало бы отказаться от всего».

«Мне все еще не по себе от моего благополучия», — писал Курт, когда уже самостоятельно добился его.

В своих эссе, выступлениях и романах Курт чаще всего цитирует Нагорную проповедь Иисуса и речи Юджина В. Дебса[28], последователем которого он себя считал и который говорил: «Пока существует низший класс, я в нем. Пока существуют криминальные элементы, я их часть. Пока хотя бы одна душа томится в тюрьме, я не свободен».

Воннегут всегда на стороне слабых и угнетенных, сочувствует тем, кто зарабатывает хлеб насущный, чтобы кормиться самим и кормить свои семьи — в противоположность вскармливанию иллюзий и притязаний на богатство и славу. Эти ценности ясно прослеживаются во всем его творчестве.

В рассказе «Возвращайся к своим драгоценным жене и сыну» гламурная кинозвезда, бросающая пятого мужа, без макияжа и красивых нарядов оказывается «страшнее продавленной кушетки» и еще менее желанной на роль спутницы жизни. В рассказе «Ложь» мальчик обнаруживает, что его претенциозные родители подделали результаты экзамена, чтобы отправить его в престижную подготовительную школу, учиться в которой он не хочет. В рассказе «Любое разумное предложение» агент по продаже недвижимости очень старается угодить взыскательным клиентам, но обнаруживает, что перед ним халявщики, выдающие себя за аристократов. Рассказ «Этот сын мой» — про двух отцов, пытающихся превратить своих сыновей в молодые копии самих себя, вместо того чтобы позволить им быть самими собой.

Один из наиболее умело написанных рассказов того периода — «История в Хайаннис-Порте», в которой вездесущий продавец и установщик противоураганных окон получает заказ на установку таких окон в доме богатого светского льва в Хайаннис-Порте, штат Массачусетс. Воннегуту нравится этот установщик противоураганных окон, который сам себе хозяин (никакого корпения за столом в конторе, никаких корпораций) и который умеет проложить вдоль бортика ванны герметик. Кроме того, он главный герой рассказа «Возвращайся к своим драгоценным жене и сыну».

В то время, когда Курт писал свой рассказ (купленный «Сэтерди ивнинг пост» в 1963 году, однако не изданный, так как номер отменили после покушения на президента Кеннеди в ноябре того года), Хайаннис-Порт был знаменит тем, что там находилась летняя резиденция Джона Кеннеди и его гламурной семьи. Рассказчика нанимают установить противоураганные окна в четырехэтажном доме неподалеку от резиденции Кеннеди, принадлежащем капитану Роберту Тафту Рэмфорду, чей титул восходит к тому факту, что некогда он был «капитаном» местного яхт-клуба. Рэмфорд негодует на вторжение президента и его клана нуворишей и на появление в «его» округе видных политических лиц той эпохи, приезжающих с визитами.

Когда сын Рэмфорда делает предложение четвероюродной кузине Кеннеди, недавно приехавшей из Ирландии, невыносимо претенциозный «капитан» внезапно оказывается выбит из седла. Он начинает задумываться, а вдруг он действительно именно таков, каким описывает его зазывала на экскурсионном кораблике, объяснявший туристам, что Рэмфорд посиживает у себя на веранде, тянет мартини и позволяет денежным мешкам делать что хотят. Самозваный капитан чувствует себя бесполезным и объявляет жене, что ему нужно подыскать какую-нибудь работу. А его жена, которая, вполне вероятно, свои суждения почерпнула из рассказов Воннегута, отвечает: «Понимаешь, дорогой, я все равно буду любить тебя таким, какой ты есть… но вот восхищаться мужчиной, который совершенно ничего не делает, ужасно тяжело, поверь».

В мире Воннегута — в мире Америки 1950-х годов, какой ее видели писатели, художники и «взъерошенные индивидуалисты» — восхищения достойна не всякая работа, а только та, которая избегает западни, описанной во влиятельных трудах по социологии того времени — например, «Человек организации» социолога Уильяма Ф. Уайта, «Белый воротничок» социолога С. Райта Миллса и «Жизнь в хрустальном дворце» Алана Харрингтона.

Только-только закончив колледж, мы с моими нью-йоркскими друзьями прочитали все эти книги. И подобно самому Воннегуту, который писал рассказы по вечерам и в выходные, чтобы заработать достаточно денег для себя и своей семьи и иметь возможность уйти из «Дженерал электрик», мы искали способ избежать жестких рамок корпораций. (Выражение «жить в хрустальном дворце» взято из «Записок из подполья» Достоевского: «Вы верите в хрустальное здание, навеки нерушимое, то есть в такое, которому нельзя будет ни языка украдкой выставить, ни кукиша в кармане показать. Ну, а я, может быть, потому-то и боюсь этого здания, что оно хрустальное и навеки нерушимое и что нельзя будет даже и украдкой языка ему выставить».) «Подпольный человек» считает, что боялся бы такого дворца[29].

Как писал Харрингтон, «тысячи людей ежегодно входят в хрустальный дворец. Со временем они должны сделать выбор: принять отупляющую стабильность большой корпорации или взбунтоваться против подчинения». Рассказ Воннегута «Олень» наиболее удачно и драматично описывает подобный выбор. Некогда идеалистичный молодой человек двадцати девяти лет Дэвид Портер был сам себе хозяином, но счел, что его скромную газетку ждет беспросветное будущее, а потому решил — ради стабильной зарплаты — устроиться на работу в крупную корпорацию «Заводы Илиума». Его жена только что родила вторую пару близнецов, но все равно обеспокоена его решением: «Для некоторых заводы — прекрасное место: они процветают в этой среде. Но ты всегда был таким независимым…». Стараясь быть практичным, Портер отвечает жене: «Я не имею права больше рисковать, Нэн, не теперь, когда большая семья рассчитывает на меня».

Он получает работу в отделе по связям с общественностью в «Заводах Илиума», и его первое задание — найти фотографа компании и вместе с ним выследить оленя, который забрел на огромную территорию «Заводов» и которого занесло к металлургической лаборатории. Боссу Дэвида нужна фотография оленя и «душещипательная статейка», которую напечатают в газетах по всей стране. После долгих скитаний в лабиринте зданий, таком же запутанном, как «Замок» Кафки, Дэвид наталкивается на загнанного в угол оленя. Дэвиду поручено запереть калитку, через которую олень мог бы сбежать, но Дэвид поступает ровно наоборот — он ее открывает. Олень сбегает на свободу, и следом сбегает Дэвид. «Дэвид ступил в лес и прикрыл за собой ворота. Он не оглянулся назад». Как не оглянулся Курт, когда ушел из «ДжЭ».

Дворцы побогаче

Семью Маклеллан, Грейс и Джорджа мы знаем около двух лет. Мы тогда только переехали в деревню, и они были первыми, кто зашел нас поприветствовать.

Я думал, что после первого обмена любезностями в беседе возникнет неловкая пауза, но ничего подобного не случилось. Шустрые и зоркие глазки Грейс мигом нашли тему для многочасового разговора.

— Знаете, ваша гостиная — просто чудо что такое! Из нее можно сделать настоящую конфетку! Правда, Джордж? Ты тоже видишь?

— Ага, — ответил ее муж. — Очень симпатичная.

— Надо только содрать все эти жуткие белые доски со стен, — продолжала Грейс, деловито прищурившись, — и обшить их сосновыми панелями, обработанными олифой с небольшим добавлением умбры. На диван можно сшить красный чехол — яркий, эдакий красный-красный. Понимаете, о чем я?

— Красный-красный? — переспросила Анна, моя жена.

— Да! Не бойтесь ярких цветов.

— Постараюсь, — кивнула Анна.

— А всю ту стену с маленькими безобразными окошками закройте тяжелыми шторами бутылочного цвета. Представили? Получится копия той проблемной гостиной из февральского «Дома и сада». Ну да вы ее помните, конечно.

— Этот номер я, должно быть, пропустила, — ответила Анна.

Был, кстати, август.

— Ой, а может, это было в «Домашнем уюте», милый?

— Так сразу не припомню, — ответил ей муж.

— Дома пролистаю подшивки и мигом ее найду! — Грейс вдруг встала и, не спросив разрешения, начала осмотр дома.

Кочуя из комнаты в комнату, она мимоходом предложила сдать часть мебели в «Армию спасения», обнаружила поддельный антиквариат, одним пожатием плеч уничтожила несколько перегородок и распорядилась первым делом застелить пол в одной комнате желто-зеленым ковром.

— Непременно начните с ковра, — строго проговорила Грейс, — и от него уже пляшите. Ковер превратит весь первый этаж в единое гармоничное целое.

— Гм, — сказала Анна.

— Надеюсь, вы видели статью «Девятнадцать грубых ошибок при выборе ковра» в июньском номере «Красивого дома»?

— Да-да, конечно, — ответила Анна.

— Хорошо. Тогда вам не надо объяснять, как можно испортить весь интерьер, если начать не с ковра. Джордж… Ах, он остался в гостиной!

Краем глаза я успел заметить, что Джордж сидит на диване, глубоко о чем-то задумавшись, но в следующий миг он уже выпрямился и широко улыбнулся.

Я пошел за Грейс и попробовал сменить тему:

— Так, мы сейчас на северной стороне дома. А чей дом стоит с южной?

Грейс всплеснула руками.

— О, я с ними не знакома, это Дженкинсы. Джордж! — кликнула она мужа. — Тут спрашивают про Дженкинсов! — Судя по ее тону, к югу от нас жило очаровательное семейство неимущих.

— Ну… это милые и славные люди, — сказал Джордж.

— О… ты ведь знаешь, какие они! Милые, вот только… — Она засмеялась и покачала головой.

— Только что? — спросил я, мысленно перебирая возможные ответы. Наши соседи — нудисты? Наркоманы? Анархисты? Заводчики хомяков?

— Они въехали в 1945-м, — пояснила Грейс, — и сразу же купили два очень красивых деревянных стула с росписью на спинке. А потом…

— Что? — вопросил я. Пролили на оба стула чернила? Нашли в полой ножке несколько тысячных купюр?

— А потом все. На этом и остановились.

— В смысле? — не поняла Анна.

— В прямом. Начали с двух красивейших расписных стульев, а потом выдохлись. Сдулись.

— А… — протянула моя жена. — Понятно. Какая досада. Вот, значит, что не так с Дженкинсами. Ага!

— Выражаем Дженкинсам наше «фи», — сказал я.

Грейс меня не расслышала. Она продолжала курсировать между столовой и гостиной: всякий раз, входя в гостиную или выходя из нее, она словно огибала некий невидимый предмет — строго в одном и том же месте. Заинтригованный, я встал на это самое место и немного попрыгал: может, половица расшаталась?

Тут в гостиную снова вошла Грейс. Она изумленно посмотрела на меня и охнула.

— Я сделал что-то не то? — спросил я.

— Нет-нет, я просто не ожидала увидеть вас на этом месте.

— Прошу прощения.

— Здесь будет стоять такая чудная скамеечка, знаете, как у сапожников.

Я сделал шаг в сторону и с тревогой наблюдал, как она нагибается над воображаемой скамейкой.

— Один или два ящика мы откроем и посадим в них плющ, — рассказала мне Грейс. — Правда, прелесть? — Она осторожно обогнула скамейку, чтобы не оцарапать ноги о грубое дерево, и прошла к лестнице на второй этаж. — Можно, я туда загляну? — весело спросила она.

— Ни в чем себе не отказывайте, — ответила Анна.

Джордж поднялся с дивана. Он минуту смотрел на лестницу, потом показал нам пустой бокал:

— Можно мне еще немного?

— О, простите, Джордж! Мы заболтались и совсем за вами не ухаживаем. Конечно, угощайтесь! Бутылка в столовой.

Он направился прямиком к бутылке и налил себе на добрых три пальца чистого виски.

— Плитка в ванной совершенно не подходит по цвету к полотенцам, — раздался сверху голос Грейс.

Анна, ходившая за ней по пятам, будто горничная, вяло согласилась.

Джордж поднял бокал, подмигнул и выпил до дна.

— Вы на нее не обижайтесь, она всегда так разговаривает. У вас отличный дом. Мне нравится, и ей тоже.

— Спасибо, Джордж. Приятно слышать.

Анна и Грейс наконец спустились. Вид у Анны был довольно ошалелый.

— Ох уж эти мужчины! — сказала Грейс. — Им все это неинтересно, правда? — Она улыбнулась Анне. — Они не понимают наших увлечений. О чем вы тут разговаривали, пока нас не было?

— Я советовал обернуть деревья обоями и повесить ситцевые шторки на замочные скважины.

— М-м-м-м. Что ж, нам пора домой, милый, — сказала Грейс.

Она ненадолго замерла перед входной дверью.

— У вас тут очень красивые строгие линии, — заметила она. — А вся эта пряничная мишура легко отлетит — один удар долотом, и все. Еще можно затереть ее белой краской — два раза подряд, не дожидаясь, пока высохнет первый слой. Тогда атмосфера в доме станет более уютной, более вашей.

— Огромное спасибо за полезные советы, — сказала Анна.

— У вас и без этого шикарный дом, — вставил Джордж.

— Я не понимаю, откуда берется столько художников-мужчин? — сказала Грейс. — Ни у одного из моих знакомых мужчин нет ничего похожего на художественный вкус.

— Ерунда, — тихо сказал Джордж и вдруг удивил меня, посмотрев на Грейс с искренней любовью и даже ревностью.

— Мы живем в дыре, — мрачно сказала Анна после ухода Маклелланов.

— Да брось, у нас отличный дом!

— Может быть, но нам столько всего еще нужно сделать. Я и не думала раньше. Господи, представляю, какие у них хоромы! Они живут здесь уже пять лет. Представляешь, во что она превратила дом за эти годы? Там, наверное, каждый гвоздик сияет!

— А снаружи выглядит так себе. И вообще, Анна, ты же не такая.

Она потрясла головой, словно приходя в себя.

— Вот именно! Никогда в жизни я не пыталась угнаться за соседями. Но в этой женщине что-то такое есть…

— К черту ее! Давай лучше будем водиться с Дженкинсами.

Анна рассмеялась. Чары Грейс понемногу рассеивались.

— Ты спятил? Хочешь подружиться с обладателями двух жалких стульев? С этими неудачниками?

— Ну, мы им скажем, что согласны дружить, только если они купят к тем стульям диван.

— И не какой-нибудь, а правильный диван. Красный-красный.

— Если они хотят стать нашими друзьями, они не должны бояться ярких цветов. И плясать должны от ковра.

— Это само собой, — решительно кивнула Анна.

С Дженкинсами мы познакомились не скоро и только вежливо кивали им при встрече. Грейс Маклеллан большую часть суток проводила у нас. Почти каждое утро, когда я уходил на работу, она вваливалась в гостиную с охапкой журналов по домоводству и заставляла Анну листать их в поисках идеальных решений для нашего «проблемного» дома.

— Наверно, они жутко богатые, — сказала как-то Анна за ужином.

— Вряд ли, — ответил я. — У Джорджа крошечная кожгалантерея, в которой почти не бывает покупателей.

— Значит, они все заработанное вкладывают в дом — до последнего цента.

— Вот в это я готов поверить. Но с чего ты взяла, что они богаты?

— Послушать эту женщину, так деньги для нее — пустяк! Она не моргнув глазом говорит о шторах по десять долларов за ярд и что ремонт нашей кухни не обойдется дороже чем в полторы тысячи долларов — если, конечно, не выкладывать камин булыжником.

— Я так скажу: кухня без камина, выложенного булыжником, — деньги на ветер.

— И без мягкого уголка.

— А ты не можешь как-нибудь ее отвадить, Анна? Она тебя утомляет, я вижу. Скажи ей, что у тебя много дел.

— Язык не поворачивается. Она такая милая, добрая и одинокая… — Анна беспомощно развела руками. — Вдобавок ей ничего не объяснишь. Она вообще не слушает, что ей говорят. У нее голова забита чертежами, тканями, мебелью, обоями и краской.

— Так смени тему.

— Легко сказать! Это все равно что направить Миссисипи в другую сторону. Заговоришь о политике — она переключается на ремонт в Белом доме, упомянешь породу собак — она заведет шарманку о собачьих будках.

Тут зазвонил телефон, и я поднял трубку. То была Грейс Маклеллан.

— Да, Грейс?

— Вы, кажется, занимаетесь офисной мебелью?

— Верно.

— У вас бывают в продаже старые картотечные шкафчики?

— Да. Сам я их не люблю, но иногда приходится брать.

— А можете отдать мне такой?

Я задумался. У нас как раз валялась в офисе деревянная развалина, которую я собирался отнести на помойку. Я рассказал о ней Грейс.

— О, чудненько! В прошлом номере «Дома и сада» была статья о том, что можно сделать из старых картотечных шкафчиков. Если оклеить их обоями и покрыть прозрачным шеллаком, получается очень мило!

— Не сомневаюсь. Хорошо, дорогая, я завтра вечером его привезу.

— Ужасно любезно с вашей стороны! Может, зайдете к нам пропустить по рюмочке?

Я принял приглашение и повесил трубку.

— Ну, время пришло. Мария-Антуанетта наконец пригласила нас взглянуть на Версаль.

— Я боюсь, — сказала Анна. — Вдруг после этого я не смогу смотреть на собственный дом?

— Брось, в жизни есть вещи поважнее, чем декор интерьеров.

— Знаю, знаю. Вот бы ты днем сидел дома и твердил мне это, пока она здесь!

На следующий вечер я приехал домой на пикапе, а не на своей машине — привез Грейс старый картотечный шкаф. Анна уже была у Маклелланов, и Джордж вышел мне помочь.

Шкаф был дубовый, старомодный и ужасно тяжелый: пыхтя и сопя, мы кое-как втащили его в дом, и я не больно-то смотрел по сторонам, пока не избавился от ноши в передней.

В глаза бросились еще два таких же разбитых картотечных шкафа — без всяких следов обоев или шеллака. На диване в гостиной сидела моя жена, на лице у нее застыла какая-то странная улыбка. Пружины пробили дно дивана и почти упирались в пол. Основным источником света в комнате была единственная лампочка, вкрученная в оплетенную паутиной люстру с шестью рожками. Из розетки в стене торчал перемотанный изолентой шнур — он вел к утюгу, стоявшему на гладильной доске посреди гостиной.

На полу лежал малюсенький коврик — такие обычно стелют в ванных; поцарапанные половые доски давным-давно нуждались в покраске. Всюду были пыль и паутина, окна помутнели от грязи. Единственное подобие порядка и изобилия наблюдалось на кофейном столике — то были разложенные веером журналы по домоводству.

Джордж был угрюмей и беспокойней обычного: ему явно не хотелось принимать гостей. Налив всем выпить, он сел и принялся молча буравить взглядом стенку.

Совсем иначе вела себя Грейс. Она была воплощение радушия, веселья и, как мне показалось, неукротимой гордости. Она то вставала, то садилась, то вскакивала вновь — по десять раз за минуту — и буквально танцевала по гостиной, расписывая, где и что будет. Она щупала пальцами воображаемые ткани, лениво разваливалась на плетеном стуле, на месте которого однажды будет стоять шезлонг с обивкой сливового цвета, показывала руками ширину будущего шкафчика беленого дуба, куда она хотела встроить телевизор, радиоприемник и граммофон.

Грейс захлопала в ладоши и зажмурилась.

— Вы ведь тоже это видите? Ну видите?

— Очень красиво! — ответила Анна.

— И каждый вечер, когда Джордж будет возвращаться с работы, я буду наливать нам мартини из ледяного графина и ставить пластинку. — Грейс наклонилась к воображаемому проигрывателю, нажала несуществующую кнопку и снова села на стул. Я с ужасом увидел, как она покачивает головой в такт музыке.

Примерно через минуту этого покачивания Джордж тоже заволновался.

— Грейс! — окликнул он жену. — Ты засыпаешь. — Он пытался говорить как можно беззаботней, но в голосе все равно слышалась тревога.

Грейс тряхнула головой и лениво приоткрыла глаза.

— Нет-нет. Я слушаю.

— Вы очень здорово все придумали, — сказала Анна, беспокойно покосившись на меня.

Грейс вдруг вскочила и затараторила с новой силой:

— А столовая! — Она нетерпеливо схватила журнал со столика и принялась быстро его листать. — Погодите, где она, где? Нет, не то! — Она уронила журнал на пол. — Ах да, я же вчера вырезала ее и убрала в картотеку! Помнишь, Джордж? Там еще стеклянный стол с полочкой для цветов внизу?

— Ага.

— Я решила поставить такой в столовой. — Грейс просияла. — Прямо под прозрачной столешницей будут цвести фиалки, герань и все такое прочее. Здорово? — Она кинулась к картотечным шкафам: — Нет, вы должны непременно увидеть фотографии.

Мы с Анной вежливо наблюдали, как она водит пальцем по разделителям в картотечных ящиках — забитых, как я понял, образцами тканей, красок, обоев и журнальными вырезками. Она уже заполнила ими два шкафа и собиралась занять третий, который я привез из конторы. Ящики были названы очень просто: «Гостиная», «Кухня», «Столовая» и так далее.

— Ничего себе система! — сказал я Джорджу, который как раз прошел мимо с новым стаканом.

Он пристально поглядел на меня, как будто пытался понять, издеваюсь я или нет.

— Да уж, — наконец сказал он. — Там даже есть раздел, посвященный моей будущей мастерской в подвале. — Джордж вздохнул. — Что ж, когда-нибудь…

Грейс показала нам квадратик голубого полиэтилена:

— Из этого материала будут шторки на кухне — над раковиной и посудомоечной машиной. Он не пропускает воду и прекрасно моется.

— Прелесть, — сказала Анна. — У вас есть посудомоечная машина?

— М-м-м-м? — переспросила Грейс, мечтательно глядя куда-то вдаль. — А, машина-то? Нет, но я уже знаю, какую мы купим. Это мы решили, правда, Джордж?

— Да, милая.

— И когда-нибудь… — весело сказала Грейс, перебирая пальцами содержимое ящичков.

— Да, когда-нибудь… — протянул Джордж.

Как я уже говорил, мы познакомились с Маклелланами два года назад. Анна, добрая и нежная душа, придумала безобидный способ ограничить визиты Грейс в наш дом. Но раз или два в месяц мы по-соседски пропускали по рюмочке то у нас, то у них в гостях.

Джордж мне нравился: он стал куда разговорчивей и дружелюбней, когда понял, что мы с Анной не станем издеваться над увлечением его жены, — все остальные соседи с удовольствием это делали. Он обожал Грейс и подшучивал над ее занятиями только при незнакомых людях, как это было в день нашего знакомства, а в компании друзей никогда не отзывался пренебрежительно о ее мечтах.

Анна храбро несла бремя одностороннего общения с Грейс — терпеливо и почтительно, словно слушая проповедь священника. Мы с Джорджем не обращали внимания на ее болтовню и с удовольствием разговаривали на прочие темы, не имеющие отношения к декору дома.

В ходе этих бесед стало ясно, что Джордж вот уже несколько лет не может вылезти из финансовой ямы и дела его отказываются идти на лад. Каждый месяц, с выходом очередного журнала по домоводству, это мифическое «когда-нибудь», о котором Грейс вела разговоры на протяжении пяти лет, откладывалось еще на месяц. Именно поэтому, а вовсе не из-за Грейс, рассудил я, Джордж пил столько виски.

Картотечные шкафы все пухли и пухли, а дом Маклелланов все ветшал, однако воодушевление Грейс ничуть не ослабевало. Наоборот, оно только росло, а мы снова и снова вынуждены были ходить за ней по дому, слушая бесконечные рассказы о том, как все будет.

А потом в жизни Маклелланов случилось два события, грустное и радостное. Грустным событием была внезапная болезнь Грейс: она слегла с какой-то инфекцией и два месяца пролежала в больнице. Радостное заключалось в том, что Джордж унаследовал немного денег от какого-то дальнего родственника, которого не видел ни разу в жизни.

Пока Грейс лежала в больнице, Джордж часто ужинал в нашем доме. В день, когда он получил наследство, всю его угрюмость как рукой сняло: он тоже с жаром говорил о ремонте и ни о чем другом.

— Ну вот, теперь и вас одолела эта напасть, — смеясь, сказала Анна.

— Напасть? К черту! У меня теперь есть деньги! Я сделаю Грейс сюрприз — к ее выписке наш дом превратится в дом ее мечты!

— В точности?

— В точности!!!

И мы с Анной охотно стали ему помогать с осуществлением этого плана. Мы перерыли все бумаги Грейс и нашли подробные указания по каждой комнате, вплоть до пресс-папье и мыльниц. Найти все эти предметы в продаже оказалось непросто, но Джордж не останавливался ни перед чем, Анна тоже, а деньги значения не имели.

Значение имело время. Электрики, плотники, каменщики и маляры работали в доме круглосуточно, за сверхурочные, а Анна — совершенно бесплатно — обзванивала магазины и ругалась с сотрудниками, чтобы те поторопились с доставкой заказанной мебели. За два дня до того, как Грейс должны были выписать, от наследства не осталось ни цента, а дом превратился в дворец. Джордж, несомненно, был самым счастливым и гордым человеком на планете. Ремонт удался на славу, все прошло без сучка без задоринки, за исключением одной крошечной детали: Анне не удалось найти ткань того цвета, который Грейс задумала для штор и обивки дивана в гостиной. Оттенок, которым пришлось удовольствоваться, был всего на один тон светлее. Мы с Джорджем вообще не заметили разницы.

И вот Грейс вернулась домой, веселая, но ослабевшая после болезни. День был уже в разгаре, и мы с Анной сидели в гостиной, в прямом смысле слова дрожа от волнения. Пока Джордж вел Грейс по дорожке, Анна возилась с букетом алых роз, которые она принесла и поставила в массивную стеклянную вазу посреди кофейного столика.

Джордж положил ручку на дверь, та распахнулась, и на пороге дома своей мечты появились Маклелланы.

— О, Джордж, — пробормотала Грейс. Она отпустила его руку и, словно каким-то чудом черпая силы из окружающих вещей, сама обошла все комнаты. Грейс оглядывалась по сторонам точь-в-точь как раньше — мы видели это тысячу раз. Только сегодня она молчала.

Наконец она вернулась в гостиную и растянулась на шезлонге сливового цвета.

Джордж покрутил ручку на граммофоне, и музыка превратилась в едва слышный шепот.

— Ну?

Грейс вздохнула.

— Не торопи меня. Я пытаюсь подобрать слова — самые правильные слова.

— Тебе нравится? — спросил Джордж.

Грейс изумленно посмотрела на него и рассмеялась.

— Ах, Джордж, Джордж, конечно, мне нравится! Ты чудесный, ты прелесть! Я наконец-то дома. — Ее губы задрожали, и мы все тут же встревожились.

— Что-то не так? — прохрипел Джордж.

— Ты все очень здорово устроил. У нас так красиво и уютно!

— Я бы удивился, если б было иначе, — сказал Джордж. Он хлопнул в ладоши. — Ну что, как твое самочувствие? Выпьешь с нами?

— Конечно, я же не умерла.

— Нам не наливайте, Джордж. Мы уходим. Мы только хотели увидеть ее лицо, а теперь пойдем.

— Ну нет… — начал было Джордж.

— Правда, мы серьезно. Вам лучше побыть вдвоем… то есть втроем, с домом.

— Ни шагу! — Джордж бросился в ослепительно-белую кухню смешивать напитки.

— Давай потихоньку сбежим, — сказала Анна, и мы пошли к двери. — Грейс, не вставай, мы сами выйдем.

— Что ж, если вы в самом деле не хотите оставаться, до свидания, — сказала она с шезлонга. — Не знаю, как вас и благодарить.

— Ну что ты, мы только рады. Я давно так не веселилась. — Анна окинула гостиную гордым взглядом и подошла к вазе, чтобы поправить розы. — Я немножко переживала из-за цвета штор и дивана. Ты не очень расстроилась?

— Ой, Анна, ты тоже заметила? Я-то решила, что и говорить о такой глупости не стоит. Этот пустяк не должен был испортить мне возвращение. — Она немного нахмурилась.

Анна упала духом.

— А он испортил?

— Нет-нет, что ты! Ни капельки, — ответила Грейс. — Я сама не понимаю почему, но мне совершенно все равно.

— Зато я понимаю, — сказала Анна.

— Наверно, что-то с воздухом.

— С воздухом?

— Ну да, а как еще это объяснишь? Ткань не выцветала столько лет, а тут — раз! — и поблекла за пару недель.

Вошел Джордж с графином в руке.

— Бросьте, выпейте с нами хоть немножко!

Мы с Анной, не говоря ни слова, жадно вцепились в стаканы.

— Сегодня пришел свежий номер «Красивого дома», милая, — сказал Джордж.

Грейс пожала плечами:

— Ну и что? Прочитал один — считай, прочитали все. — Она подняла бокал: — Ну, за счастье! И огромное спасибо вам за розы, милые мои.

История в Хайаннис-Порте

Одна из сфер моего бизнеса — доставка и установка противоураганных окон. Я живу в Северном Кроуфорде, штат Нью-Гемпшир, и снабжаю своими стеклами всю округу — стараясь, впрочем, не забираться чересчур далеко. Но вот как-то меня занесло в Хайаннис-Порт (это штат Массачусетс), в дом, расположенный прямо напротив летней виллы президента Кеннеди. А случилось все из-за того, что один человек превратно истолковал мои слова и зачислил меня в страстные поклонники сенатора Голдуотера. (На самом же деле Голдуотер мне совершенно безразличен.)

Произошло это так. Председатель нашего городского клуба — республиканец и, естественно, стеной стоит за пресловутого Голдуотера. Он-то и пригласил к нам на собрание некоего Роберта Тафта Рэмфорда.

Совсем молодой парень, тот был ярым республиканцем и возглавлял какую-то студенческую организацию, стремившуюся вернуть страну к «первородным ценностям» (так он их называл). Помнится, одним из первых принципов являлась отмена подоходного налога. С этим кто не согласится!

А вообще Роберт Тафт Рэмфорд сразу произвел на меня странное впечатление: казалось, политика его совершенно не интересует. Под глазами у него темнели круги, речь напоминала заезженную пластинку, и было видно, что он мечтает как можно скорее отсюда смыться. Зал оживился лишь раз — когда юнец стал рассказывать о том, как играл в гольф с самим Кеннеди, а также с его родственниками и друзьями. Выяснилось, что президент играет неважно (хотя легенды утверждают обратное), а Пьер Сэлинджер и вовсе не умеет держать в руках клюшку.

Родители Роберта Тафта Рэмфорда тоже сидели в зале — они приехали из Хайаннис-Порта, чтобы послушать выступление своего чада. На лице Рэмфорда-старшего (публике он был представлен как коммодор Уильям Рэмфорд) читалась нескрываемая гордость. Невзирая на зиму, коммодор вырядился в белые брюки и белые туфли, а сверху надел синее двубортное пальто с медными пуговицами. Уильям Рэмфорд — невысокий, плотный и краснолицый — напоминал грубоватого, но вполне дружелюбного плюшевого медвежонка; отец и сын были похожи как две капли воды. (Один из охранников Кеннеди шепнул мне потом по секрету, что президент иногда называл Рэмфордов Винни Пухами — из-за их разительного сходства с медвежонком из детской сказки.)

А вот супруга коммодора к семейству Винни Пухов явно не принадлежала: она была стройна, подвижна и возвышалась над мужем чуть ли не на полголовы. Кроме того, игрушечные медведи обычно выглядят умиротворенными, всем на свете довольными — о миссис Рэмфорд я бы этого не сказал.

Наконец оратор обрушил на голову Кеннеди последнюю порцию громов и молний и под бурные аплодисменты папаши закончил свою речь. Тут с места поднялся Хэй Бойден — строительный мастер и приверженец демократов — и наговорил юнцу массу крайне нелицеприятных слов. Я запомнил только начало: «Сынок, не выпускай в отрочестве так много пара, а то к совершеннолетию напрочь сдуешься»; дальше было еще хуже.

Как ни странно, мальчишку это не взбесило — он лишь немного смутился и ляпнул пару глупостей. А вот коммодор… покраснев, словно свекла, Рэмфорд-старший вскочил на ноги и, не обращая внимания на то, что супруга дергала его за полу плаща и умоляла не устраивать скандала, дал Бойдену достойный отпор. Скандалы коммодор, судя по всему, любил. На этом не слишком приятном инциденте собрание и закончилось.

Я подошел к Хэю Бойдену потолковать, причем разговор наш, заметьте, не имел ни малейшего отношения ни к Кеннеди, ни к Голдуотеру: Хэй недавно купил у меня ограждение для ванны и вознамерился установить его самостоятельно, сэкономив таким образом семь с половиной долларов. Однако ограждение протекло, и в столовой у Бойденов обрушился потолок. Хэй утверждал, что ему подсунули дефектный товар, я же винил во всем его самого. Бойден еще не вполне остыл от перепалки с Рэмфордами и вылил на меня остатки своей желчи. Ну, я ответил ему тем же, повернулся и пошел. Тут Рэмфорд-старший схватил меня за руку и давай ее пожимать — решил, что я защищаю его сына и Барри Голдуотера.

— Кем вы работаете? — спросил он.

Я рассказал и тут же получил заказ на установку окон во всем огромном четырехэтажном доме Рэмфордов (коммодор скромно именовал его «коттеджем»).

— Вы военный моряк? — поинтересовался я.

— Нет, — ответил Рэмфорд. — Но мой отец в свое время командовал флотом. Его звали Уильям Говард Тафт. И меня зовут так же: Уильям Говард Тафт Рэмфорд.

— Значит, вы служите в береговой охране?

— Это в личном флоте Кеннеди, что ли? — усмехнулся коммодор.

— Простите, сэр, не понял?

— Ну, — пояснил он, — так сейчас называют береговую охрану. Ведь ее главная задача — оберегать Кеннеди, покуда тот катается по морю на своей вонючей посудине.

— Так вы не служите в береговой охране? — Я ничего не понимал: в самом деле, какие же еще бывают коммодоры?

— В сорок шестом году, — гордо сообщил мне Рэмфорд, — я был начальником яхт-клуба в Хайаннис-Порте.

Он не шутил. Поэтому я не улыбнулся. Миссис Рэмфорд тоже не улыбнулась, а лишь тихо, почти неслышно вздохнула.

Смысл этого вздоха я понял несколько позднее — когда узнал, что супругу коммодора зовут Кларисса и что после 1946 года Уильям Рэмфорд никогда больше не работал. С тех давних пор он всецело посвятил себя борьбе с президентами и нещадно обливал их ушатами грязи, не пропуская никого, даже Эйзенхауэра.

Эйзенхауэра Рэмфорд-старший особенно недолюбливал.

Итак, незадолго до конца июня я завел свой грузовичок и отправился в Хайаннис-Порт, чтобы измерить окна в доме коммодора. Мистер Рэмфорд жил на Ирвинг-авеню — там же, где и Кеннеди, и вышло так, что мы с президентом приехали в город одновременно.

Пробка началась задолго до Хайаннис-Порта. Судя по номерным знакам, здесь собрались машины практически из всех штатов. Мы двигались со скоростью четыре мили в час, нас обгоняли даже пешеходы. Радиатор моего грузовичка то и дело закипал.

Что ж, торчать в пробках — удел простых смертных. От этой мысли я было немного расстроился, но, приглядевшись, вдруг узнал человека в соседней машине: им оказался сам Эдли Стивенсон.

Его лимузин тоже еле-еле полз, а из-под капота валил пар.

Когда движение окончательно застопорилось, мы с мистером Стивенсоном вышли наружу и немного прогулялись. Я поинтересовался, как идут дела в Организации Объединенных Наций, и он сказал, что нормально. Другого ответа я от него и не ожидал.

Добравшись наконец до нужного поворота, я увидел, что Ирвинг-авеню перекрыта полицией и службой безопасности и всех туристов сгоняют на соседнюю улицу. Эдли Стивенсона пропустили, а меня, естественно, нет. Я кое-как втиснулся обратно в поток машин и двинулся дальше, разглядывая витрины и вывески. Миновав мотель имени Президента и коктейль-бар имени Супруги Президента, я остановился возле кондитерского магазина имени Президентской Четы.

Оттуда я первым делом позвонил Рэмфорду — выяснить, может ли продавец оконного стекла попасть на Ирвинг-авеню, не рискуя быть застреленным. Трубку поднял дворецкий; он записал мой номерной знак, рост, цвет глаз и все такое прочее, после чего пообещал, что охрана меня пропустит.

Дело шло к обеду, и я решил немного перекусить. Все сладости, которые продавались в магазине, были названы в честь президента, а также его родственников и друзей. Например, пирожное с земляникой и кремом именовалось «Джеки», а мороженое в вафельном стаканчике — «Кэролайн». Имелся даже бисквит «Артур Шлезингер-младший».

В общем, я съел два «Тедди» и выпил чашку «Джо».

На следующем перекрестке меня действительно пропустили без помех. Ирвинг-авеню была совершенно пуста, лишь впереди маячила одинокая машина с пакистанским флажком.

Увидеть виллу Кеннеди мне не удалось — ее скрывал глухой трехметровый забор. А на другой стороне улицы, прямо напротив ворот, стоял «коттедж» Рэмфордов — огромное, прекрасно отделанное старинное здание со множеством причудливых башенок и балкончиков. На уровне третьего этажа его опоясывала крытая веранда, а чуть ниже висел громадный портрет Барри Голдуотера. Глаза сенатора, в зрачки которых были для пущего эффекта вделаны катафоты, смотрели на президентскую виллу. Судя по прожекторам, окружавшим портрет, ночью изображение подсвечивалось.

Человека, торгующего противоураганными окнами — тем более если он сам их и устанавливает, — вряд ли можно отнести к привилегированному сословию. Поэтому я был готов сразу приступить к работе, не вдаваясь в ненужные разговоры. Однако коммодор встретил меня как самого дорогого гостя: угостил коктейлем, пригласил к ужину и, сказав, что делами можно будет заняться завтра, даже предложил оставаться на ночь.

Мы взяли по бокалу мартини и вышли на веранду. Но коммодор не стал любоваться прекрасным голубым заливом — он с явным удовольствием не отрывал взгляда от огромной пробки на подступах к Ирвинг-авеню.

— Посмотрите-ка, — сказал мистер Рэмфорд, — на всех этих идиотов, возжаждавших романтики! Они и вправду думали, что их пригласят сыграть в гольф с президентом или на худой конец с министром здравоохранения — ведь они же за них голосовали! Черта с два! Оттуда, с дороги, не увидишь даже антенну на президентской вилле. А вся романтика — порция жутко дорогого мороженого, именуемого «Кэролайн».

Над верхушками деревьев с ревом пролетел вертолет и опустился на землю неподалеку от виллы Кеннеди.

— Интересно, кто бы это мог быть? — спросила Кларисса.

— Папа Иоанн Шестой, — пробурчал коммодор.

Из дома вышел Джон — дворецкий — с большим подносом, на котором желтели какие-то непонятные предметы, напоминавшие орешки или воздушную кукурузу. Выяснилось, что это значки с изображением Голдуотера. Джон направился к веренице машин и стал предлагать их разочарованным туристам. Усталые, раздраженные люди охотно разбирали значки.

Несколько человек приблизились к дому и попросили разрешения немного отдохнуть на лужайке — они шли пешком шестьдесят семь миль, от самого Бостона, а президент даже не вышел их поприветствовать.

— Надевайте значки и присаживайтесь, — ответил Рэмфорд. — Сейчас вам принесут лимонад.

— Послушайте, коммодор, — поинтересовался я, — а где же ваш мальчуган? Ну, тот, который выступал у нас в Нью-Гемпшире.

— У меня другого и нет.

— Замечательно он тогда говорил!

— А как же, — усмехнулся коммодор. — Весь в отца!

Кларисса опять тихо, печально вздохнула.

— Он ушел купаться, — сообщил Рэмфорд, — скоро придет. Если, конечно, его не утопит какой-нибудь псих на водных лыжах. У нас тут соседи, понимаете ли, водными лыжами увлекаются.

Мы перешли на другую часть веранды и стали смотреть на залив, но Роберта Тафта Рэмфорда нигде не было видно. Неподалеку от берега стоял катер охраны, отгонявший назойливых туристов, а чуть дальше качался на волнах прогулочный теплоход. На его палубах толпился народ; все смотрели в нашу сторону. Мощный громкоговоритель отчетливо доносил до нас слова экскурсовода.

— Вот тот белый корабль — личная яхта президента. А рядом — яхта его отца, Джозефа Кеннеди; она называется «Марлин».

— Вон вонючка президента, а вон вонючка его папаши, — прокомментировал Рэмфорд. (Все моторные суда он именовал вонючками.) — В нашем прекрасном заливе нужно плавать только под парусом!

На стене веранды висела большая, очень подробная карта залива. Я внимательно ее изучил и обнаружил мыс Рэмфорда, утес Рэмфорда, а также косу Рэмфорда.

— Ничего удивительного, — сказал коммодор, — мы ведь живем в Хайаннис-Порте с 1884 года.

— А почему здесь нет ни единого упоминания о Кеннеди?

— Откуда же ему взяться — они ж тут только позавчера поселились.

— Позавчера? — удивился я.

— Конечно. Всего-то в 1921-м!

Тем временем экскурсовод продолжал:

— Нет, сэр, это не дом президента. Сие огромное причудливое строение зовется «коттеджем Рэмфорда». Да, слово «коттедж» действительно не больно-то к нему подходит, но богатые вообще живут немного по-другому.

— Подыхая под бременем непосильных налогов… — едко заметил коммодор. — А знаете, до Кеннеди в нашем городе бывали и другие президенты — Тафт, Гардинг, Кулидж, Гувер. Они нередко заходили в гости к моему отцу. И поверьте, при них не было и доли тех безобразий, которые творятся сейчас.

— Нет, мадам, — доносилось из залива, — я не знаю, откуда у Рэмфордов деньги. Зато мне точно известно, что они нигде не работают, а лишь сидят на веранде, попивая мартини, и в ус себе не дуют.

Эти слова окончательно взбесили коммодора. Кларисса попыталась было что-то возразить, но Рэмфорд уже закусил удила. Буркнув на ходу: «Вы свидетель. Меньше чем миллионом они от меня не отделаются!» — он ринулся звонить своему адвокату.

Однако телефон зазвонил прежде, чем коммодор успел протянуть к нему руку: с Рэмфордом-старшим желал поговорить один из охранников президента. Звали его Рэймонд Бойл. (Позже я узнал, что в семье Кеннеди Рэймонда именовали не иначе как «специалист по Рэмфордам» или «посол в Рэмфордиании», — он улаживал все дела, связанные с коммодором и его сыном.)

— Поднимитесь наверх и возьмите трубку на другом аппарате, — прошептал мне Рэмфорд. — Послушаете, до чего дерзкой стала нынче прислуга.

— Общение с вашей секретной службой навевает ужасную тоску! — зарокотал в мембране голос коммодора. — От горнистов с барабанщиками и то больше толку. Кстати, я рассказывал вам, как Калвин Кулидж — он, между прочим, тоже был президентом — ходил с моим отцом на рыбную ловлю? Ему еще очень нравилось, как я управляю яхтой.

— Да, сэр, — ответил Бойл. — Вы мне об этом рассказывали, причем неоднократно. История очень интересная, и я охотно послушал бы ее еще раз, но сейчас я звоню по поводу вашего сына.

Тем не менее остановить Рэмфорда было невозможно.

— Президент Кулидж, — продолжал он, — всегда сам наживлял крючок. И военно-морской флот не болтался в то время по всему миру, а бороздил границы родины. И самолеты не коптили небо понапрасну. И тайные агенты соседских газонов не вытаптывали!

— Сэр, — невозмутимо сообщил ему Бойл, — ваш сын пытался незаконно проникнуть на борт президентской яхты и был задержан.

— Во времена Кулиджа по морю не носились армады разных вонючек, губящих все живое!

— Сэр! — повторил Бойл. — Коммодор Рэмфорд, вы слышали, что я вам сказал?

— Конечно, слышал! Вы сказали, что Роберт Рэмфорд, член местного яхт-клуба, был арестован за то, что прикоснулся к кораблю, принадлежащему другому члену клуба. А знаете ли вы, сухопутная крыса, что на море существует такой закон: если пловец устал, он может подплыть к любому судну, в том числе и чужому, дабы немного передохнуть? При этом береговой охране нельзя в него стрелять, а тайным агентам, или, как я их называю, «придворным стражам Кеннеди», запрещено даже пальцем к нему прикасаться?!

— Сэр, в вашего сына никто не стрелял. И уставшим его тоже не назовешь — по якорной цепи молодой человек вскарабкался, словно обезьяна. Я хочу напомнить вам, сэр, что целенаправленные действия посторонних лиц, совершаемые в непосредственной близости от места нахождения президента, должны незамедлительно пресекаться. Пресекаться любой ценой — включая насилие.

— И что, Кеннеди лично приказал арестовать злоумышленника? — поинтересовался коммодор.

— Нет, сэр. Президента на борту яхты не было.

— Выходит, вонючка стояла пустой?

— Нет, сэр. На ней находились Эдли Стивенсон, Уолтер Рейтер и один из моих людей. Они сидели в каюте, поэтому заметили Роберта, только когда тот спрыгнул на палубу.

— Стивенсон и Рейтер, говорите? Никогда больше не выпущу сына из дому без кинжала! Полагаю, он собирался открыть кингстоны, но был схвачен вашей доблестной охраной?

— Очень смешно, сэр. — В голосе Бойла начали прорезаться металлические нотки.

— А вы уверены, что это мой Роберт?

— Кто же еще носит на плавках значок с изображением Голдуотера?

— Вот как! — гневно воскликнул коммодор. — Вы не разделяете его политических взглядов?

— Значок, — ответил ему Бойл, — я упомянул только как особую примету. Политические же взгляды вашего сына службу безопасности не интересуют. И чтоб вы знали: семь лет я охранял жизнь республиканца и три года — жизнь демократа.

— И чтоб вы знали, мистер Бойл: Дуайт Дэвид Эйзенхауэр не был республиканцем.

— Даже если бы он был анархистом, я все равно бы честно ему служил. Точно так же я буду охранять следующего президента. Кроме того, я занимаюсь тем, что оберегаю людей вроде вашего сына от пагубных последствий чересчур фамильярного общения с президентом и членами его семьи. — В словах Бойла все отчетливее звучал металл. — Я заявляю серьезно и вполне официально: ваш сын не должен использовать яхту президента в качестве места для любовных свиданий.

Последняя фраза смутила и несколько обескуражила коммодора.

— Каких любовных свиданий?

— Дело в том, что Роберт встречается с девушками на борту чужих яхт. Он побывал уже практически на всех и в конце концов добрался до президентской — видимо, думал, что та пуста, но неожиданно наткнулся на Стивенсона и Рейтера.

Рэмфорд на несколько секунд замолчал.

— Мистер Бойл, — наконец сказал коммодор, — меня возмущают ваши домыслы. Если вы намерены продолжать в том же духе, я советую вам сдать оружие и приготовиться к судебному разбирательству. Мой сын Роберт никогда не встречается с девушкой, не представив ее предварительно нам с мамой.

— Сейчас и представит, — пообещал Бойл. — Молодые люди уже направляются сюда.

С коммодора слетели остатки спеси.

— Извините, не могли бы вы сообщить, как ее зовут?

— Шейла Кеннеди, — ответил Бойл, — родственница президента Соединенных Штатов. Недавно приехала из Ирландии.

В этот момент в дверях появился Роберт Тафт Рэмфорд. Он представил родителям девушку и сказал, что они собираются пожениться.

Странный ужин получился в тот день у Рэмфордов — грустный, но одновременно радостный и красивый. В нем принимали участие Роберт, Шейла, я, Рэмфорд-старший и Кларисса.

Девушка была так воспитанна, так мила и привлекательна, так образованна и умна, что я просто не мог отвести от нее глаз. Слова казались излишними — столь глубоки и искренни были чувства молодых людей. Поэтому за столом царила тишина.

Политику коммодор упомянул лишь однажды. Он нерешительно взглянул на Роберта и спросил:

— Э-э… а как насчет твоих… э-э… публичных выступлений?

— Пока я хочу заняться другим, — ответил сын.

Рэмфорд-старший пробурчал что-то неразборчивое.

— Что? — переспросил его Роберт.

— Я… э-э… хотел сказать: «Ну понятно».

Я посмотрел на супругу коммодора. С лица Клариссы исчезли все морщины, она похорошела и помолодела — ибо сбросила с плеч огромный груз, который несла много лет.

Но был этот ужин печален — слишком надломленным и притихшим выглядел сам коммодор.

Молодые ушли к морю, а мы с Рэмфордом и его женой переместились на веранду, взяли по бокалу мартини и стали глядеть на залив. Солнце село, поток туристов наконец иссяк, и лишь на лужайке возле дома, где лежали вповалку утомленные путники, кто-то негромко наигрывал на гитаре.

По лестнице поднялся дворецкий.

— Не пора ли включать прожектора, сэр? — поинтересовался он у коммодора. — А то господина Голдуотера совсем уже не разглядеть.

— Знаешь, Джон, — ответил Рэмфорд-старший, немного подумав, — давай на сегодня оставим его в покое.

— Слушаюсь, сэр.

— Пойми меня правильно, Джон: я все равно за него. Просто… пусть он сегодня отдохнет.

— Слушаюсь, сэр, — повторил дворецкий и ушел.

Коммодор помолчал и добавил:

— Да, пусть сенатор из Аризоны отдыхает. В конце концов, все и так прекрасно знают, кто он такой… А вот кто такой я?

Это прозвучало несколько неожиданно. На веранде было темно, и я не мог как следует разглядеть лицо коммодора. Чувствовалось, что ему нелегко, но прекрасная ночь, бренди и негромкие звуки гитары помогли наконец Рэмфорду-старшему сказать правду о самом себе.

— Ты? Ты очень славный человек, — ответила Кларисса.

— Да нет… Теперь, когда портрет Голдуотера выключен, а мой сын помолвлен с девушкой из семьи Кеннеди, я могу честно признаться: давешний экскурсовод сказал правду. Я человек, который сидит на веранде и пьет мартини.

— Ты прекрасно образован, умен, хорошо воспитан и все еще сравнительно молод, — указала Кларисса.

Коммодор опять замолчал.

— Пожалуй, — произнес он задумчиво, — мне нужно подыскать себе какую-нибудь работу.

— Ну конечно, — сказала ему жена. — Так будет гораздо лучше для нас обоих. Понимаешь, дорогой, я все равно буду любить тебя таким, какой ты есть… но вот восхищаться мужчиной, который совершенно ничего не делает, ужасно тяжело, поверь.

Внезапно полутьма озарилась светом фар: из ворот президентской виллы не спеша выехали два автомобиля и остановились возле дома Рэмфорда. Коммодор пошел на ту часть веранды, которая была обращена к улице, — выяснить, что происходит.

— Коммодор Рэмфорд, — послышался снизу хорошо знакомый мне голос — голос президента Соединенных Штатов, — позвольте поинтересоваться: что случилось с портретом Голдуотера?

— С ним ничего не случилось, господин президент, — почтительно ответил Рэмфорд.

— Почему же тогда он не освещен?

— Видите ли, сэр, сегодня я решил его не включать.

— Дело в том, — сказал Кеннеди, — что у меня в гостях зять Хрущева, и он бы очень хотел взглянуть на портрет господина сенатора.

— Слушаюсь, сэр, — ответил коммодор и протянул руку к выключателю. Улицу залил ослепительный свет.

— Благодарю вас, — сказал президент. — И если вас не затруднит… будьте любезны — не выключайте его.

— Что, сэр? — удивился коммодор.

Машины тронулись с места.

— Так мне гораздо лучше видно дорогу, — ответил Кеннеди.

Возвращайся к своим драгоценным жене и сыну

Глория Хилтон и ее пятый муж недолго прожили в Нью-Гемпшире, но заказать мне душевую кабину успели. Вообще-то я специализируюсь на алюминиевых противоураганных окнах и ставнях — но любой, кто торгует противоураганными окнами, обречен торговать и душевыми кабинами.

Душевую кабину заказали для личной ванной комнаты Глории Хилтон. Пожалуй, то был зенит моей карьеры. Некоторым людям на роду написано возводить дамбы или величественные небоскребы, сражаться с эпидемиями страшных заболеваний или вести в бой полчища солдат.

А я…

Я должен был уберечь от сквозняков самое знаменитое тело в мире.

Люди часто спрашивают, насколько близко я был знаком с Глорией Хилтон. Обычно я отвечаю: «Я видел эту женщину живьем всего раз в жизни, да и то через вентиляционную решетку». Так в их доме отапливалась ванная: через вентиляционную решетку. Она не была подключена к отопительной системе. Теплый воздух просто сочился в ванную из комнаты снизу. Неудивительно, что Глория Хилтон постоянно мерзла.

Я устанавливал кабину, когда снизу зазвучали громкие голоса. Щекотливый был момент: я как раз приклеивал водонепроницаемый уплотнитель к краям ванны и не мог оторваться, чтобы закрыть решетку. Волей-неволей пришлось слушать чужую ссору.

— Не говори мне про любовь, — заявила Глория Хилтон. — Ты ничего не понимаешь в любви, ты и слова такого не знаешь!

Я еще не успел заглянуть в решетку, поэтому представлял себе Глорию только по фильмам.

— Может, ты и права, — ответил пятый муж.

— Поверь мне, это я тебе говорю!

— Ну… тогда и говорить не о чем. Где мне спорить с великой Глорией Хилтон?

Как выглядит муж, я знал. Именно с ним я договаривался об установке душевой кабины. В нагрузку я продал ему два противоураганных окна «Флитвуд трипл-трак» со встроенными ставнями. Жену он называл исключительно «мисс Хилтон»: мисс Хилтон хочет то, мисс Хилтон хочет се. Ему было всего тридцать пять, но из-за кругов под глазами он выглядел на все шестьдесят.

— Мне жаль тебя, — сказала Глория Хилтон. — Мне жаль всякого, кто не умеет любить. Они самые несчастные люди на свете!

— Тебя послушать, так мне впору вешаться.

Он был сценарист, разумеется. Моя жена в курсе всех голливудских сплетен: она рассказала мне, что сначала Глория Хилтон вышла замуж за патрульного, потом за сахарного магната, потом за актера, игравшего Тарзана, потом за собственного агента и, наконец, за сценариста. Звали его Джордж Мурра.

— Все говорят, что мир катится в тартарары, — продолжала вещать Глория Хилтон. — Я знаю почему: мужчины разучились любить.

— Отдала бы мне должное: я хотя бы пытался научиться. Целый год только этим и занимался. Ну, еще душевую кабинку заказал.

— Ах, значит, в этом я тоже виновата? — вопросила Глория.

— В чем?

— В том, что со дня нашей свадьбы ты не написал ни строчки! Ну да, конечно, это все из-за меня.

— Надеюсь, я не настолько глуп, — ответил Мурра, — чтобы не заметить банального совпадения. По ночам ругань, днем налеты фотографов и так называемых «друзей»… Все это не имеет никакого отношения к моему творческому кризису.

— Ты просто любишь страдать, получаешь от этого удовольствие!

— В самом деле, что может быть приятней, — кивнул Мурра.

— Если откровенно, я в тебе разочаровалась.

— Я знал, я знал, что рано или поздно ты расхрабришься и выложишь все как на духу.

— Скажу больше: я решила положить конец нашему фарсу.

— Приятно узнать об этом в числе первых, — съязвил Мурра. — Мне сообщить Лоуэлле Парсонс, или она уже в курсе?

Я закончил приклеивать уплотнитель к ванне и мог наконец закрыть решетку, но первым делом все-таки заглянул в нее: внизу стояла Глория Хилтон. В волосах папильотки, на лице никакой косметики — даже брови не потрудилась нарисовать, — сорочка какая-то, шелковый халат нараспашку. Словом, та еще красавица, страшнее продавленной кушетки.

— Очень смешно, — сказала Глория.

— Ну, ты знала, что выходишь замуж не за комика, а за серьезного писателя.

Она встала и вскинула руки — ни дать ни взять Моисей, возвещающий иудеям, что Земля обетованная уже рядом.

— Возвращайся к своим драгоценным жене и сыну! — воскликнула она. — Я тебя не держу.

На этом я закрыл решетку.

Пятью минутами позже Мурра поднялся ко мне и велел выметаться.

— Мисс Хилтон нужно в ванную.

Я еще никогда не видел мужчину с таким лицом. Мурра покраснел, в глазах стояли слезы, но сам он давился истерическим смехом.

— Я еще не закончил, — сказал я.

— Зато мисс Хилтон закончила. Убирайтесь!

Я спустился, сел в машину и поехал в город пить кофе. В открытом кузове моего пикапа стояла стеклянная дверца для кабинки в деревянной раме — внимание, надо сказать, она привлекала изрядно.

Нормальным людям хватает на дверце какого-нибудь розового фламинго или морского конька. На заводе, где производят сами кабинки (он находится в городе Лоуренсе, штат Массачусетс), уже навострились рисовать морских коньков и фламинго пескоструйной машиной — берут за это всего шесть долларов. Но Глория Хилтон решила, что на дверце ее кабинки должна красоваться огромная буква Г, а посредине, как в раме, — ее портрет в натуральную величину, причем на высоте ровно пяти футов двух дюймов от дна: именно на этом уровне окажутся ее глаза, если она встанет босиком в ванну. В Лоуренсе от моего заказа ошалели.

В тот день я пил кофе в компании Гарри Крокера, водопроводчика.

— Надеюсь, вы собственноручно сняли мерки? — шутливо спросил он. — Досадно будет ошибиться.

— Мерки, Гарри, снимал муж, — ответил я. — Не везет, так с детства.

Я пошел к телефонному автомату: хотел спросить у Мурры, когда можно закончить работу. Линия была занята.

Не успел я вернуться за столик, как Гарри Крокер воскликнул:

— Ты где бродишь? Самое интересное пропустил!

— Что случилось?

— Глория Хилтон со своей горничной только что промчались мимо со скоростью двести миль в час!

— Куда они ехали?

— На запад, — ответил Гарри.

Я снова попробовал дозвониться до Мурры, рассудив, что, раз Глория укатила, на телефоне висеть некому. Как бы не так! Линия была занята еще больше часа. Я даже подумал, что кто-то оборвал шнур, но нет, телефонистка сказала, что линия исправна.

— Что ж, давайте попробуем еще раз, — вздохнул я. И наконец дозвонился.

Трубку поднял Мурра. Не успел я поздороваться, как он, спутав меня с каким-то Джоном, взволнованно затараторил:

— Джон, Джон, слава богу, ты позвонил! Послушай, Джон, я знаю, как ты ко мне относишься и что думаешь, но, пожалуйста, не клади трубку, дай мне объясниться! Она ушла от меня, Джон. Этот жизненный этап пройден — и забыт! Я пытаюсь склеить осколки… Джон, смилуйся надо мной, приезжай! Прошу тебя, умоляю, заклинаю!

— Мистер Мурра… — наконец вставил я.

— Да? — Он сказал это не в трубку — видимо, искал меня глазами в комнате.

— Это я, мистер Мурра.

— Кто? — не понял он.

— Я у вас душевую кабину ставлю.

— Вообще-то я жду международный звонок. Не занимайте линию.

— Прошу прощения, я на секундочку: когда мне можно подойти и закончить работу?

— К черту все! Забудьте про ванную!

— Мистер Мурра… А кто мне оплатит дверь?

— Пришлите счет, я вам ее подарю.

— Как пожелаете, мистер Мурра. И еще вы заказали два противоураганных окна «Флитвуд трипл-трак»…

— Выбросьте на помойку!

— Мистер Мурра… По-моему, вы чем-то расстроены.

— Да вы телепат!

— Может, дверцу от кабинки и в самом деле стоит выбросить, но чем вам не угодили окна? Давайте я все-таки их установлю? Вы меня даже не заметите, я работаю очень тихо.

— Ладно, ладно, ладно! — прокричал он и бросил трубку.

«Флитвуд трипл-трак» — наши самые дорогие и качественные окна, поэтому и установка нужна соответствующая. Сначала вокруг окна приклеиваешь такой же уплотнитель, как вокруг ванны, а потом долго ждешь, пока клей высохнет. После этого можно хоть всю комнату водой заполнить: наружу ни капли не выльется — по крайней мере через окна.

Пока я сидел и ждал, когда высохнет клей, в ванную зашел Мурра и предложил мне выпить.

— Простите? — не понял я.

— Или установщики душевых кабин не пьют при исполнении?

— Разве что в телефильмах, — ответил я.

Он привел меня на кухню, достал бутылку, лед и пару стаканов.

— Вы очень любезны, — сказал я.

— Может, я и не умею любить, — проворчал Мурра, — зато никогда не напиваюсь в одиночку.

— А мы что же, собрались напиться? — спросил я.

— Если у вас нет других предложений.

— Знаете, мне надо минутку подумать.

— Напрасно, — сказал Мурра. — Так можно пропустить все самое интересное. Вот поэтому вы, янки, такие ледышки. Слишком много думаете. И поэтому так редко женитесь.

— Последнее, пожалуй, от недостатка денег, — вставил я.

— Нет-нет, тут все сложнее. Вы просто не умеете хватать чертополох.

Ему пришлось объяснять, что если правильно схватиться за стебель чертополоха — быстро и крепко, — то не уколешься.

— Ни за что не поверю, — сказал я, имея в виду фокус с чертополохом.

— Типичный новоанглийский консерватизм, — заметил Мурра.

— Вы, стало быть, не из наших мест.

— О нет, судьба уберегла. Я из Лос-Анджелеса.

— Наверное, хороший город, — сказал я.

— Ну-ну! Все фальшивки, как один.

— Вам, конечно, виднее.

— Поэтому мы здесь и поселились, — объяснил Мурра. — Как говорила моя жена — то есть вторая жена — всем репортерам на нашей свадьбе, «мы сбежали от фальши. Мы будем жить среди настоящих живых людей, мы поселимся в Нью-Гемпшире! Нам с мужем еще предстоит обрести себя. Джордж будет писать, писать, писать без перерыва! Он напишет для меня самый прекрасный сценарий в истории кинематографа!».

— Как мило.

— Вы разве не читали интервью в газетах и журналах?

— Нет. Я однажды встречался с девушкой, которая выписывала журнал «Киноман», но это было давным-давно. Понятия не имею, что с ней сталось.

В ходе этой беседы из галлонной бутыли первоклассного бурбона «Погребок старины Хикки» исчезла — или была похищена, или испарилась, или чудом пропала — примерно пятая часть.

Я не помню дословно нашего разговора, но в какой-то момент Мурра рассказал, что женился очень молодым, в восемнадцать лет. Узнал я и то, кто такой Джон.

Мурре было очень больно говорить о Джоне.

— Джон — мой пятнадцатилетний сын. Других детей у меня нет. — Мурра помрачнел и показал пальцем на юго-восток: — Он живет всего в двадцати двух милях отсюда. Так близко… и так далеко.

— А почему он не остался с матерью в Лос-Анджелесе?

— Вообще-то живет он там, а сюда приехал учиться в «Маунт-Генри». — «Маунт-Генри» — очень хорошая подготовительная школа для мальчиков. — Я и в Нью-Гемпшир-то переехал в основном ради него. Хотел быть ближе. — Мурра потряс головой. — Думал, рано или поздно он со мной свяжется — перезвонит или ответит на письмо.

— Но он не связался?

— Ни разу. Знаете, что сын сказал мне напоследок?

— Нет.

— Когда я развелся с его мамой и женился на Глории Хилтон, на прощание Джон сказал мне: «Отец, ты ничтожество. Надеюсь, что до конца жизни не услышу от тебя ни слова».

— Н-да… сильно.

— Вот-вот, дружище, — прохрипел Мурра и уронил голову. — Так и сказал: «ничтожество». Хоть и мал был, а слово выбрал правильное.

— Но сегодня вам удалось выйти с ним на связь? — спросил я.

— Я позвонил директору школы и сказал, что в семье случилась беда, пусть Джон мне перезвонит, — ответил Мурра. — Слава богу, сработало. И хотя я — полное ничтожество, он согласился завтра со мной встретиться.

В ходе нашего разговора Мурра посоветовал мне как-нибудь поинтересоваться статистикой. Я пообещал, что непременно поинтересуюсь.

— Статистикой вообще или какой-то конкретной? — уточнил я.

— Бракоразводной.

— Страшно даже представить, что я там обнаружу.

— Если верить статистическим данным, — сказал Мурра, — половина семейных пар, которые поженились в восемнадцать, в конечном счете распадаются.

— Я тоже женился в восемнадцать.

— И до сих пор женаты?

— Двадцать первый год пошел, — ответил я.

— Неужели вы не чувствуете себя обделенным? Как же веселая молодость, лихие денечки?

— Ну, в Нью-Гемпшире они приходятся на возраст от четырнадцати до семнадцати.

— Хорошо, представим такую картину, — не унимался Мурра. — Допустим, все эти годы вы были женаты: ссорились с женой по всяким пустякам и большую часть времени чувствовали себя разбитым и никчемным…

— Очень хорошо вас понимаю, — сказал я.

— Допустим, в Голливуде заметили вашу книжку и попросили написать сценарий для картины, в которой снимется Глория Хилтон.

— На это моего воображения не хватит.

— Так, ладно… Возьмем вашу работу: что будет для вас самым большим достижением?

Я призадумался.

— Ну, скажем, получить заказ на противоураганные окна «Флитвуд» для всей гостиницы «Коннерс». Это около пятисот окон, а то и больше.

— Прекрасно! Вы только что подписали контракт. Впервые в жизни у вас в кошельке завелись настоящие деньги. Вы поссорились с женой и думаете о ней всякие гнусности, жалеете себя и по большому счету готовы удавиться. Но директором гостиницы оказалась Глория Хилтон — какой вы ее видели в кино.

— Дальше.

— Ну а дальше вы ставите окна, и после установки каждого вам сквозь стекло улыбается Глория Хилтон: будто вы Бог или еще кто.

— А в доме осталась выпивка? — спросил я.

— Допустим, это продолжалось три месяца. И каждый вечер вы возвращались домой, к жене, которую знаете всю свою жизнь и которая вам почти как сестра, и она все нудит, нудит о каких-то пустяках…

— Смотрю, у вас и без противоураганных окон очень жарко, — выдавил я.

— И допустим, Глория Хилтон в один прекрасный день вдруг сказала вам: «Не бойся быть счастливым, бедненький ты мой! Ах, бедненький, мы с тобой созданы друг для друга! Я млею, когда вижу тебя за работой. Боже, как тебе не повезло с женой, у меня сердце прямо разрывается от горя! А ведь со мной ты был бы так счастлив!»

После этого мы с Муррой, насколько я помню, отправились на поиски чертополоха. Он хотел показать, как схватить стебель и не пораниться.

Чертополоха мы так и не нашли, зато повыдергивали с корнем много других растений: швыряли их прямо с комьями земли о стену дома и громко хохотали.

А потом мы потеряли друг друга на великих просторах Нью-Гемпшира. Я какое-то время пытался докричаться до Мурры, но он отвечал все тише, тише, и в конце концов я чудом оказался дома.

Своего возвращения я не помню — зато помнит жена. Говорит, я всячески грубил и хамил ей. Утверждал, будто продал пятьсот окон «Флитвуд» гостинице «Коннерс». И посоветовал как-нибудь поинтересоваться бракоразводной статистикой.

Затем я поднялся в ванную и снял старую стеклянную загородку, объяснив это тем, что мы с Муррой поменялись дверцами. Я демонтировал свою и уснул прямо в ванной. Когда жена попыталась меня растолкать, я прогнал ее и заявил, что Глория Хилтон только что выкупила гостиницу «Коннерс» и скоро у нас свадьба.

Еще я хотел рассказать что-то важное о чертополохе, но так и не смог выговорить это слово и снова заснул.

Тогда жена посыпала меня солью для ванн, включила холодную воду и ушла спать в комнату для гостей.

На следующий день около трех часов дня я пришел к Мурре, чтобы поставить окна и узнать, как же мы договорились поступить с дверцей для кабинки. На всякий случай у меня в кузове лежало две дверцы: моя старая, с фламинго, и его — с портретом Глории Хилтон.

Я уже собрался звонить в дверь, когда услышал стук в окно на втором этаже: из него высовывалось взволнованное лицо Мурры. Поскольку моя лестница уже стояла у дома, я поднялся по ней и спросил, что стряслось.

Мурра открыл окно и пригласил меня внутрь. Он был очень бледен и весь дрожал.

— Ваш сын уже здесь? — спросил я.

— Да, ждет внизу. Я забрал его с автобусной остановки час назад.

— Ну как, помирились?

Мурра покачал головой.

— Он очень зол. Ему всего пятнадцать, а он уже разговаривает со мной как прапрадедушка. Я поднялся на минутку, чтобы прийти в себя, и теперь не решаюсь спуститься.

Он взял меня за руку.

— Придумал! Вы пойдете первым и… ну, наведете мосты, что ли.

— Если во мне еще остались строительные материалы, я бы лучше приберег их для дома. — Я поведал Мурре о своем плачевном семейном положении.

— Какое бы решение вы ни приняли, — посоветовал мне он, — заклинаю: не повторяйте моих ошибок! Любой ценой попытайтесь сохранить семью! Знаю, иногда бывает паршиво, но поверьте, потом будет в сто раз паршивей!

— Ну, за одно я уже готов благодарить Бога…

— За что?

— Глория Хилтон пока не признавалась мне в любви.

В итоге я все же спустился к сыну Мурры.

На юном Джоне был мужской деловой костюм — полная тройка, с жилетом и всем прочим. И большие очки в черной оправе. Он скорее походил на университетского профессора, чем на подростка.

— Джон! — сказал я. — Приятно познакомиться, я давний друг твоего отца.

— Неужели? — Он осмотрел меня с головы до ног и руки не подал.

— У тебя очень… взрослый вид.

— Мне пришлось повзрослеть. Когда отец нас бросил, я стал главой семьи.

— Ну, Джон… Твоему папе тоже пришлось не сладко.

— Моему разочарованию нет предела. Я думал, мужья Глории Хилтон — самые счастливые люди на свете.

— Джон, когда ты вырастешь, тебе многое станет понятно…

— Вы о ядерной физике, надеюсь? Скорей бы! — Он повернулся ко мне спиной и выглянул в окно. — Где отец?

— Вот он, — сказал Мурра, спускаясь по скрипучей лестнице. — Вот твой глупый никчемный старик.

— Мне пора возвращаться в школу, — проговорил мальчик.

— Уже?

— Мне сказали, что случилась беда, иначе бы я не приехал. Никакой беды, насколько я понимаю, нет — так что я поеду, если не возражаешь.

— Не возражаю? — Мурра протянул к нему руки. — Джон, ты разобьешь мне сердце, если уйдешь вот так…

— Это как, отец? — ледяным тоном осведомился мальчик.

— Не простив меня.

— Я никогда тебя не прощу. Извини, но это единственное, на что я не способен. — Джон кивнул. — Буду ждать тебя в машине.

С этими словами он вышел из дома.

Мурра сел в кресло и спрятал лицо в ладонях.

— Что же мне делать? Наверное, я это заслужил. Придется стиснуть зубы и терпеть.

— У меня в голове крутится только одно решение, — сказал я.

— Это какое?

— Дать ему пинка.

Так Мурра и поступил.

Чернее тучи, он вышел из дому и зашагал к машине.

Там он наврал Джону про сломанное пассажирское сиденье, и тот выбрался на улицу, чтобы отец его починил.

В следующий миг Мурра наподдал ему под зад: вряд ли это было больно, скорее — неожиданно.

Мальчик сверзился с холма в те самые кусты, где прошлой ночью мы с его отцом искали чертополох. Когда Джону наконец удалось остановиться и оглядеться по сторонам, вид у него был весьма удивленный и несколько ошалелый.

— Джон, — обратился к нему Мурра, — ты прости меня, но я ничего лучше не придумал.

Впервые мальчик не смог огрызнуться.

— Я совершил в жизни много серьезных ошибок, — продолжал Мурра, — но эта, по-моему, к ним не относится. Я люблю тебя и твою маму, но буду пинаться до тех пор, пока ты не смилуешься и не дашь мне второго шанса.

Мальчик по-прежнему не знал, как ответить отцу, но могу с уверенностью сказать, что новых пинков ему не хотелось.

— Вернемся в дом, — предложил Мурра, — и обсудим все как взрослые люди.

Они вернулись, поговорили, и Мурра убедил сына позвонить матери в Лос-Анджелес.

— Скажи ей, что мы помирились и хорошо проводим время, что я был ужасно раздавлен и теперь умоляю ее принять меня обратно на любых условиях, а с Глорией Хилтон покончено раз и навсегда.

Мальчик передал все это матери, и она долго плакала, и он плакал, и Мурра, и даже я.

А потом первая жена Мурры сказала ему, чтобы он скорее возвращался домой. И на этом дело закончилось.

Ах да, насчет дверцы для душевой кабинки: мы действительно решили поменяться. Ему досталась моя, за двадцать два доллара, а мне — его, за сорок восемь. Это если не считать портрета Глории Хилтон.

Когда я вернулся домой, жены не было. Я повесил новую дверцу. Пока я это делал, за мной наблюдал мой сын. У него почему-то был красный нос.

— Где мама? — спросил я.

— Ушла.

— Когда вернется?

— Сказала, что никогда.

Меня затошнило, но виду я не подал.

— Опять эти шуточки, — сказал я. — Все время она так говорит.

— А я первый раз слышу, — ответил сын.

По-настоящему страшно мне стало, когда пришло время ужина, а жены все не было. Я набрался храбрости, приготовил нам с сыном поесть и сказал:

— Видимо, что-то ее задержало…

— Отец.

— Да?

— Что ты с ней сделал вчера ночью? — Тон у сына был очень надменный и властный.

— Не твое дело. Будешь совать нос куда не просят — схлопочешь пинка.

Это немного его успокоило.

Слава богу, жена вернулась домой в девять вечера.

Она была бодра и весела. Заявила, что отлично провела время: прошлась по магазинам, отужинала в ресторане, сходила в кино — и все в одиночку.

Поцеловав меня на ночь, она ушла наверх.

Я услышал, как полилась вода в душе, и вдруг с ужасом вспомнил о портрете Глории Хилтон на дверце душевой кабинки.

— О господи! — вскричал я и бросился наверх — объяснять, откуда на кабине взялся портрет и что завтра же утром его сотрут пескоструйной машиной.

Я вошел в комнату.

Жена стояла в ванне и принимала душ.

Оказалось, они с Глорией Хилтон одного роста, поэтому портрет на дверце стал для моей жены вроде маски.

Она нисколько не злилась — наоборот, ей было смешно: она захохотала и спросила с улыбкой:

— Угадай, кто?

Ложь

Стояла ранняя весна. Солнце нехотя освещало подтаявший серый лед. Ветки вербы на фоне голубого неба золотились туманом готовых вот-вот распуститься сережек. Черный «роллс-ройс» мчался по Коннектикутской автостраде, стремительно удаляясь от Нью-Йорка.

— Потише, Бен, — велел доктор Ременцель чернокожему шоферу. — Каким бы бессмысленным ни казалось вам ограничение скорости, убедительно прошу его соблюдать. Торопиться нет нужды — у нас масса времени.

Бен сбавил ход.

— По весне машина словно сама собой вперед рвется.

— И все же постарайтесь ее придержать.

— Слушаюсь, сэр! — отчеканил Бен и добавил — уже потише, для сидевшего рядом тринадцатилетнего Илая, сына доктора: — Весной оживают не только люди и звери. Машины — те тоже рады.

— Угу, — буркнул Илай.

— Всем весна по душе! — не унимался Бен. — А тебе?

— И мне, — бесцветным голосом подтвердил Илай.

— Как не радоваться — в такую школу едешь!

Речь шла о мужской подготовительной школе Уайтхилл, частном учебном заведении в Северном Марстоне, штат Массачусетс.

Именно туда направлялся «роллс-ройс». Предполагалось, что Илай запишется на осенний семестр, в то время как отец, выпускник 1939 года, посетит собрание попечительского совета.

— А все же, доктор, парнишка-то наш невесел, — не унимался Бен. На самом деле он не собирался цепляться к Илаю, просто весеннее настроение не давало ему покоя.

— В чем дело? — рассеянно спросил у сына доктор. Он просматривал кальки — план пристройки на тридцать комнат к общежитию имени Илая Ременцеля, названному так в память о прапрадеде доктора. Чертежи были разложены на ореховом столике, который откидывался от спинки переднего сиденья. Доктор был крупным, величавым человеком, врачом, лечившим исключительно из любви к медицине, потому что богаче его был разве что иранский шах. — Что-нибудь случилось?

— Нет, — буркнул Илай.

Сильвия, очаровательная мать Илая, сидела рядом с мужем, листая буклет о школе.

— На твоем месте, — сказала она Илаю, — я бы с ума сходила от радости. Впереди четыре лучших года твоей жизни.

— Ага, — не поворачивая головы, согласился сын. На мать смотрел только его затылок с завитком жестких русых волос над белым воротничком.

— Вот интересно, сколько Ременцелей учились в Уайтхолле? — не умолкала Сильвия.

— Спроси еще, сколько покойников лежит на кладбище, — буркнул доктор и тут же ответил как на вопрос жены, так и на старую шутку: — Все.

— А если все же прикинуть, которым по счету выйдет Илай? — не унималась Сильвия.

Доктор Ременцель почувствовал легкое раздражение — вопрос показался ему не слишком уместным.

— Такие вещи вычислять не принято.

— И все-таки! — настаивала жена.

— Пойми, даже для грубого подсчета придется перелопатить архивы с конца восемнадцатого века! И потом, как учитывать Шофилдов, Хейли, Маклилланов?

— Посчитай хотя бы Ременцелей. Пожалуйста!

— Ну… — Доктор пожал плечами, калька в его руках зашуршала. — Около тридцати.

— Значит, Илай — тридцать первый! — с удовольствием объявила Сильвия. — Ты тридцать первый, золотко! — сообщила она затылку сына.

Калька раздраженно хрустнула.

— Не хватало еще, чтобы он шатался по школе, болтая всякую ерунду. Тридцать первый!

— Он не будет, он умный мальчик, — успокоила мужа Сильвия.

Азартная, амбициозная, она вышла замуж за доктора шестнадцать лет назад, без гроша за душой, и до сих пор приходила в восторг при мысли о том, что люди могут быть богаты так долго, на протяжении нескольких поколений.

— А разыщу-ка я эти самые архивы, пока вы будете заняты делами, — решила Сильвия. — И посчитаю точно, которым из Ременцелей станет Илай. Не для того чтобы он хвастался, конечно, — просто из интереса.

— Как тебе будет угодно, — согласился доктор.

— Так и будет! Я люблю подобные вещи, хоть ты и ворчишь.

Сильвия ожидала, что муж, по своему обыкновению, вскипит, но этого не случилось. Ей нравилось поддразнивать его, намекая на разницу в происхождении, и она частенько заканчивала споры словами: «Вообще, в глубине души, я все та же сельская девчонка, ею и останусь, пора бы привыкнуть!»

Однако в этот раз доктор Ременцель игру не поддержал. Его полностью захватили чертежи.

— А в новой пристройке будут камины? — спросила Сильвия, вспомнив о красивых каминах в нескольких комнатах старой части общежития.

— Это бы удвоило стоимость строительства.

— Будет здорово, если Илаю достанется комната с камином.

— Камины только у старшеклассников.

— Ну вдруг повезет…

— Что ты имеешь в виду под словом «повезет»? Что я должен потребовать камин для Илая?

— Не потребовать…

— А просто попросить?

— Возможно, в душе я всего лишь сельская девчонка, — заявила Сильвия, — но, перелистывая буклет, я вижу здания, названные в честь Ременцелей, на последней странице читаю, сколько сотен тысяч Ременцели перечисляют в школьный фонд, и не могу отделаться от мысли, что мальчик с фамилией Ременцель имеет право на некоторые поблажки.

— Отвечу прямо: даже не вздумай просить никаких поблажек, ясно? Никаких.

— Разумеется, не буду. Почему ты вечно боишься, что я тебя опозорю?

— Ничего такого я не боюсь.

— И все-таки имею я право думать что думаю?

— Если не можешь иначе.

— Не могу, — нисколько не раскаиваясь, весело подтвердила Сильвия и тоже заглянула в чертежи. — Как считаешь, новичкам понравится в пристройке?

— Каким именно новичкам?

— Из Африки.

Сильвия говорила о тридцати африканцах, принятых в Уайтхилл по требованию министерства иностранных дел. Собственно, для них и расширялось общежитие.

— Пристройка не только для африканцев, — ответил доктор. — Всех расселят вперемешку.

— Вот как! — Сильвия помолчала, обдумывая слова мужа, а затем спросила: — Значит, Илай может получить комнату с кем-то из них?

— Первокурсники тянут жребий, выбирая соседей, — ответил доктор. — Это и в буклете написано.

— Илай! — окликнула Сильвия.

— Гм? — отозвался сын.

— Что, если тебе в соседи попадется африканец?

В ответ Илай лишь вяло пожал плечами.

— Ничего?

Снова пожатие.

— Думаю, ничего, — заключила Сильвия.

— Еще не хватало, чтобы он был недоволен, — проворчал доктор.

«Роллс-ройс» поравнялся со старым «шевроле», таким разбитым, что задняя его дверь была подвязана веревкой. Доктор Ременцель мельком глянул на водителя и, внезапно просияв, приказал Бену Баркли держаться рядом.

А сам перегнулся через Сильвию, открыл окно и громко крикнул:

— Том! Том!

Водителем потрепанного «шевроле» оказался одноклассник доктора. В ответ он в восторге замахал форменным галстуком Уайтхилла и указал на славного мальчика, сидевшего рядом, поясняя кивками и улыбками, что везет сына в школу.

Доктор Ременцель, в свою очередь, ткнул пальцем в лохматый затылок Илая, показывая, что едет за тем же самым. Перекрикивая ветер, свистевший между двумя машинами, приятели договорились встретиться за обедом в «Остролисте» — гостинице, где чаще всего останавливались посетители Уайтхилла.

— А теперь вперед! — приказал доктор Бену.

— Знаешь, — сказала Сильвия, — об этом обязательно нужно написать статью. — Она поглядела в заднее стекло на отставшую от них старую машину. — Просто обязательно.

— О чем? — спросил доктор и, заметив, что Илай сполз по сиденью вниз, резко прикрикнул: — Сядь прямо! — а затем вновь обернулся к жене.

— Люди считают, что в частные школы берут только богатых и знатных, — пояснила Сильвия. — Но ведь это не так!

Она пролистнула каталог и прочла: «Школа Уайтхилл придерживается позиции, что каждый мальчик, желающий попробовать свои силы на экзамене, должен получить такую возможность, даже если его семья не в силах оплачивать полную стоимость обучения. Поэтому приемная комиссия каждый год отбирает из трех тысяч кандидатов 150 наиболее многообещающих и достойных абитуриентов, не обращая внимания на то, могут ли их родители целиком внести положенные 2200 долларов. Те, кто нуждается в материальной помощи, получают ее в необходимом объеме. В некоторых случаях оплачивается даже проезд и покупка одежды».

— По-моему, замечательно, — тряхнув головой, сказала Сильвия. — Жаль, многие и знать не знают, что в Уайтхилл может поступить даже сын простого шофера!

— При условии, что он достаточно умен, — указал доктор.

— И благодаря Ременцелям, — с гордостью добавила его жена.

— А также массе других людей.

— «В 1799 году Илай Ременцель заложил фундамент для нынешнего фонда поощрительных стипендий, пожертвовав школе сорок акров земли в Бостоне. Двенадцатью школа владеет по сию пору, стоимость их составляет три миллиона долларов», — опять прочитала вслух Сильвия.

— Илай! — прикрикнул доктор. — Да сядь же ты ровно! Что с тобой творится?

Илай снова выпрямился, но почти тут же стек обратно, как снеговик на жаре. Раскис он не просто так. Больше всего на свете ему хотелось умереть или исчезнуть без следа. Он никак не мог заставить себя признаться, что его не взяли в Уайтхилл, что он провалил экзамен. Родители не имели об этом ни малейшего понятия, потому что ужасную новость Илай узнал из письма, которое тут же разорвал на кусочки.

Доктор Ременцель с женой просто не представляли, что их сын будет учиться где-то кроме Уайтхилла. Им и в голову не приходило, что его могут не принять, потому-то они даже не поинтересовались, как он сдал экзамен, и не удивились, что из школы не пришло никаких результатов.

— А как Илай будет записываться? Что для этого нужно? — спросила Сильвия, когда «роллс-ройс» пересек границу штата Род-Айленд.

— Понятия не имею, — отозвался доктор. — Сейчас все так усложнили: анкета в четырех экземплярах, потом все эти перфокарты, машины — сплошная бюрократия. А уж вступительный экзамен! В мое время вполне хватало собеседования с директором. Несколько вопросов — и добро пожаловать в Уайтхилл!

— Неужели все слышали только «добро пожаловать»?

— Конечно, нет. Что поделаешь, если мальчик туп как пробка? Надо ведь поддерживать какой-то уровень. К примеру нынешние африканцы наверняка сдавали тот же экзамен, что и остальные. Никто не примет их в школу только потому, что министерству иностранных дел приспичило укрепить дружеские связи. Мы заявили об этом совершенно недвусмысленно. Экзамен — и точка.

— И сдали?

— Думаю, да. Во всяком случае, я слышал, что все приняты, а экзамен был тот же, что у Илая.

— Трудный, сынок? — спросила Сильвия. Раньше ей и в голову не приходило об этом справиться.

— М-м-м, — промычал Илай.

— Что-что?

— Да.

— Как я рада, что у вас такие высокие требования! — воскликнула Сильвия и тут же, поняв, что сморозила глупость, поспешила исправиться: — Разумеется, у вас высокие требования. Потому и школа так известна, а ученики многого добиваются в жизни.

Сильвия вновь уткнулась в буклет. На сей раз она развернула карту «Поляны», как по традиции назывался учебный городок, и с выражением прочла сперва имена Ременцелей, в честь которых было названо то или иное здание — птичий заповедник имени Сэнфорда Ременцеля, каток имени Джорджа Маклеллана Ременцеля, общежитие имени Илая Ременцеля, — а потом и четверостишие, напечатанное в углу карты:

— Когда читаешь школьные гимны, они кажутся такими наивными! Но стоит услышать, как эти самые слова поет школьный хор — и слезы на глаза наворачиваются, настолько это трогательно.

— О! — буркнул доктор Ременцель.

— Стихи тоже написаны кем-то из Ременцелей?

— Вряд ли. Погоди-погоди… Это же новая песня. Ее сочинил вовсе не Ременцель, а Том Хайлер.

— Тот самый, на старой машине?

— Именно. Я даже помню, как он ее писал.

— Стипендиат написал песню? Какая прелесть! Ведь Том получал стипендию, я права?

— Его отец был простым автомехаником в Северном Марстоне.

— Представляешь, Илай, какая у тебя демократичная школа!

Через полчаса Бен Баркли остановил лимузин у «Остролиста» — приземистой сельской гостиницы, на двенадцать лет старше самой Республики. Она стояла на самом краю уайтхиллской «Поляны», крыши и шпили школы проглядывали сквозь густые заросли заповедника имени Сэнфорда Ременцеля.

Бена отпустили на полтора часа. Доктор провел Сильвию и Илая в знакомый ему с самого детства мир низких потолков, оловянной посуды, часов, старого дерева, дружелюбных официантов и превосходного угощения.

Илай, неловкий в ожидании катастрофы, которая вот-вот должна была разразиться, задел локтем напольные часы, отчего те жалобно зазвенели.

Сильвия на минуту отлучилась. Доктор с Илаем прошли в обеденный зал, где хозяйка приветствовала обоих по именам и провела к столику под портретом одного из трех выпускников Уайтхилла, ставших впоследствии президентами Соединенных Штатов.

Зал быстро заполнялся другими семьями — в каждой непременно имелся мальчик, ровесник Илая. Большинство уже носили форменные блейзеры школы — черные с бледно-голубым кантом и эмблемой Уайтхилла на нагрудном кармане. Некоторые, как Илай, только должны были когда-нибудь одеться в форму.

Доктор заказал мартини и повернулся к сыну:

— Мама без конца твердит о том, что ты должен получать тут какие-то поблажки. Надеюсь, ты так не считаешь.

— Нет, сэр, — ответил Илай.

— Я бы сгорел со стыда, — высокопарно продолжил доктор, — узнав, что ты используешь наше имя, чтобы добиться привилегий.

— Знаю, — почти прошептал мальчик.

— Что ж, прекрасно, — заключил доктор.

Посчитав, что разговор с сыном окончен, он коротко помахал знакомым и заинтересовался длинным банкетным столом, стоявшим вдоль одной из стен. Поразмыслив, доктор решил, что его накрыли для прибывающей вскорости спортивной команды. Тем временем подошла Сильвия, и он раздраженно зашипел Илаю, что принято вставать, когда женщина подходит к столу.

Сильвия так и сыпала новостями. Длинный стол, оказывается, накрыли для мальчиков из Африки.

— Уверена, этот зал еще никогда не видел столько цветных сразу. Да и поодиночке тоже. Как все поменялось в наше время…

— Меняется все — это верно, — ответил ей муж. — А вот насчет цветных ты не права. Когда-то «Остролист» был важным узлом Подземной железной дороги[30].

— Надо же! — воскликнула Сильвия и коротко, как птица, завертела головой. — Как здесь интересно! Жаль только, Илай пока без формы.

Лицо доктора начало наливаться краской.

— Ему не положено!

— Знаю, знаю.

— Надеюсь, ты прямо сейчас не кинешься просить, чтобы Илаю разрешили надеть пиджак?

— Вовсе нет, — ответила Сильвия, на этот раз уже немного обиженно. — Почему ты все время ждешь, что я тебя опозорю?

— Извини. Не обращай внимания.

Лицо Сильвии просветлело при взгляде на человека, который как раз в ту минуту входил в обеденный зал.

— А вот и мой самый любимый мужчина — после мужа и сына, конечно, — взяв Илая за плечо, объявила она.

Сильвия имела в виду доктора Дональда Уоррена, директора школы Уайтхилл. Худощавый, лет шестидесяти, Уоррен явился в зал вместе с работником гостиницы, чтобы оглядеть приготовления к приезду африканцев.

Тут-то Илай и сорвался с места. Обеденный зал он пролетел бегом, пытаясь как можно быстрее оставить позади преследующий его кошмар, грубо толкнул в дверях доктора Уоррена, хотя они были давно знакомы и тот окликнул его по имени. Директор печально посмотрел ему вслед.

— Черт, да что это с ним! — воскликнул доктор Ременцель.

— Может, плохо стало? — встревожилась Сильвия.

Не успели они обсудить выходку сына, как Уоррен нашел их глазами, быстро подошел, поздоровался — несколько смущенно, учитывая поведение Илая, — и попросил разрешения присесть.

— Разумеется, — несколько нервозно воскликнул доктор Ременцель. — Почту за честь. О господи…

— Я на пару слов, — сказал доктор Уоррен. — Обедать буду вон за тем длинным столом с новичками. — Он заметил на столе пять приборов. — А вы кого-то ждете?

— Встретили по дороге Тома Хайлера с сыном. Они вот-вот должны подъехать.

— Прекрасно, прекрасно, — рассеянно пробормотал Уоррен, озабоченно поглядывая в ту сторону, куда убежал Илай.

— Его мальчик тоже поступает в Уайтхилл? — осведомился доктор Ременцель.

— Что? О да-да. Поступает.

— Будет получать стипендию, как и отец? — заинтересовалась Сильвия.

— О таких вещах не спрашивают, — оборвал ее муж.

— Простите.

— Нет-нет, интересуйтесь чем угодно, — разрешил доктор Уоррен. — Подобные сведения давно перестали считаться секретными. Мы гордимся стипендиатами, а у них есть все основания гордиться собой. Сын Тома получил высший балл за всю историю вступительных экзаменов. Мы почли за честь принять его в школу.

— А мы даже и не спрашивали, как сдал Илай, — сказал доктор Ременцель с усмешкой, подразумевающей, что особо блестящих успехов он от сына не ожидает.

— Думаю, он где-нибудь в крепких середняках, — предположила Сильвия, основываясь на том, что в младшей школе отметки Илая колебались от посредственных до ужасных.

— Разве я не сообщил вам результаты? — удивленно спросил директор.

— Мы не виделись с момента экзамена, — напомнил доктор Ременцель.

— А письмо? — недоверчиво уточнил доктор Уоррен.

— Какое письмо? Нам?

— Конечно. И ни одно послание не давалось мне так тяжело, как это.

— Мы ничего не получали, — покачала головой Сильвия.

Доктор Уоррен с потемневшим лицом откинулся на спинку стула.

— Я отправил его собственными руками. Две недели назад.

— Почта в нашей стране работает прилично, — пожал плечами доктор Ременцель. — Но иногда, конечно, что-нибудь теряется.

Доктор Уоррен обхватил голову руками.

— О боже мой. О господи. А я-то не мог понять, что здесь делает Илай. Решил, что он просто приехал с вами, за компанию.

— Почему за компанию? — удивился Ременцель. — Он приехал записываться в школу.

— Что было в письме? — спросила Сильвия.

Доктор Уоррен поднял голову и скрестил руки на груди.

— В письме было следующее — и ни одни слова я не писал с таким трудом, как эти: «На основании оценок в младшей школе и по результатам вступительных экзаменов должен с сожалением сообщить, что ваш сын и мой добрый друг Илай не может быть принят в Уайтхилл». — Голос Уоррена окреп, затвердел и его взгляд. — Принять Илая в школу и заставить его нести ту же нагрузку, что и остальных, будет неоправданно и жестоко.

Тридцать мальчиков-африканцев в сопровождении работников школы, представителей министерства и дипломатов из родных стран вошли в обеденный зал.

Следом за ними появился Том Хайлер с сыном. Они оживленно поздоровались, не подозревая, что Ременцелям сейчас вовсе не до дружеских бесед.

— Если хотите, потом поговорим поподробней, — предложил доктор Уоррен, вставая. — Сейчас я должен идти, а вот позже…

— Ничего не понимаю, — пробормотала Сильвия. — В голове пустота. Полная пустота.

Том Хайлер с сыном сели за стол. Хайлер поглядел на меню и потер руки:

— Что тут вкусного? Я проголодался. А где ваш мальчик?

— Отошел на минутку, — ровным голосом ответил доктор Ременцель.

— Нужно немедленно его найти, — сказала Сильвия мужу.

— Потом, все потом, — отозвался доктор.

— Илай наверняка знал о письме, — продолжала Сильвия. — Получил его и порвал!

При мысли о ловушке, в которую загнал себя сын, на глаза у нее навернулись слезы.

— Сейчас не важно, что натворил Илай, — проговорил Ременцель. — Сейчас важнее, как поведут себя другие люди.

— О чем ты?

Доктор Ременцель вскочил.

— Я намерен поглядеть, — разъяренно объявил он, — насколько быстро тут умеют менять свои решения.

— Первым делом, — уговаривала Сильвия, пытаясь удержать и хоть немного успокоить мужа, — нам надо разыскать Илая.

— Первым делом, — довольно громко возразил доктор, — нам надо записать Илая в Уайтхилл. После этого мы найдем его и приведем обратно.

— Но, дорогой… — начала было Сильвия.

— Никаких «но». Здесь как раз собралось большинство членов правления. И все это мои близкие друзья. Или друзья отца. Если они скажут, что Илая надо принять, Уоррену некуда будет деваться. Раз тут хватает места для всякого непонятного народа, его, черт возьми, хватит и для Илая.

Он решительно перешел к соседнему столику, тяжело опустился на стул и заговорил с величественным и суровым пожилым человеком — председателем попечительского совета.

Сильвия извинилась перед озадаченными Хайлерами и побежала искать Илая.

Расспрашивая всех, кого встретила по пути, она наконец нашла его во дворе одиноко сидящим на скамье под готовой вот-вот расцвести сиренью.

Услыхав, как под ногами матери заскрипел гравий, Илай устало спросил:

— Уже знаете? Или объяснять?

— О том, что с тобой случилось? — уточнила Сильвия. — Что тебя не взяли? Доктор Уоррен рассказал.

— Я разорвал письмо.

— Я так и подумала. Зря мы с папой вечно твердили, что ты не можешь учиться нигде, кроме Уайтхилла. Другого почему-то и представить не могли.

— Знаешь, а мне легче, — попытавшись улыбнуться, сообщил Илай. — Теперь, когда все позади. Я собирался сказать вам заранее — и не смог. Не получалось.

— Это я во всем виновата. Ты ни при чем.

— А где папа?

Сильвия так спешила найти и успокоить сына, что даже не задумалась, что собрался предпринять муж. Только тут она осознала, что доктор Ременцель намерен совершить непростительную ошибку. Теперь, когда стало понятно, как трудно пришлось бы Илаю в Уайтхилле, она совсем не хотела отдавать мальчика именно сюда.

Не зная, как объяснить ему, чем занят отец, Сильвия пробормотала:

— Думаю, скоро появится. Не бойся, он все поймет. Хочешь, подожди здесь, а я его приведу.

Но ей не пришлось бежать за доктором Ременцелем. В эту самую минуту его величественная фигура появилась у выхода из гостиницы и направилась к жене и сыну. Вид у доктора был ошеломленный.

— Ну что? — спросила жена.

— Они все сказали «нет». Все до единого! — подавленно сообщил доктор.

— Ну и хорошо. Я даже рада. Нет, в самом деле рада!

— Кто сказал «нет»? Про что? — допытывался Илай.

— Члены совета, — ни на кого не глядя, объяснил доктор Ременцель. — Я попросил их сделать для тебя исключение и принять в школу.

Лицо Илая исказили недоверие и стыд.

— Что? — переспросил он, и в его голосе не осталось ничего детского. — Это ведь не положено! — со злостью крикнул он отцу.

— Мне так и ответили, — кивнул доктор Ременцель.

— Тогда зачем? Как ты мог? Невероятно…

— Ты прав, — пробормотал отец.

— Какой позор, — сказал Илай, и видно было, что это сказано от души.

Пристыженный доктор не нашелся что возразить.

— Простите меня, — проговорил он наконец. — Зря я все это затеял.

— Теперь все знают, что Ременцель может требовать привилегий, — ответил Илай.

— Бен, полагаю, пока не появился? — продолжил доктор, хотя всем было понятно, что время подавать машину еще не пришло. — Давайте подождем его здесь. Не хочется возвращаться.

— Ременцель попросил о поблажке, — не унимался Илай. — Словно он не такой, как все!

— Боюсь… — начал доктор Ременцель и осекся.

— Боишься — чего? — озадаченно переспросила жена.

— Боюсь, мы больше никогда не вернемся в Уайтхилл.

Олень

Гигантские черные трубы заводов Федеральной машиностроительной корпорации в Илиуме плевались едким дымом и копотью в сотни мужчин и женщин, выстроившихся в длинную очередь перед красным кирпичным корпусом заводского управления. Стояло лето. Заводы Илиума, к настоящему моменту второе по величине промышленное предприятие в Америке, на треть увеличивали штат в связи с новыми заказами на вооружение. Каждые десять минут служащий охраны открывал дверь управления, выпуская из кондиционированного помещения струю прохладного воздуха и впуская внутрь трех новых кандидатов.

— Еще трое, — сказал охранник.

После четырехчасового ожидания в здание попал и человек лет под тридцать, среднего роста, с юным лицом, слегка закамуфлированным при помощи очков и усов. Его воодушевление, равно как и костюм, несколько поблекло от едкого дыма и августовского солнца, да к тому же ему пришлось пожертвовать ланчем, чтобы не потерять место в очереди. Тем не менее молодой человек старался не утратить жизнерадостности. Он был последним в тройке, представшей перед секретаршей.

— Оператор винтонарезного станка, мэм, — определил свою специальность первый.

— Пройдите к мистеру Кормоди в седьмую кабину, — сказала секретарша.

— Пластическая прессовка, мисс, — назвался второй.

— К мистеру Хойту, во вторую кабину, — ответила она и обратилась к молодому человеку в поблекшем костюме: — Специальность? Фрезеровка? Сверловка?

— Писательство, — ответил он. — Все виды писательства.

— Вы имеете в виду рекламу и продвижение товара?

— Да… именно это.

Секретарша засомневалась:

— Ну… я не знаю. Мы не объявляли о найме на эту специальность. Ведь вы не можете работать за станком, не так ли?

— Мой станок — пишущая машинка, — шутливо ответил он.

Секретарша была серьезной молодой женщиной.

— Компания не использует стенографистов мужского пола, — сказала она. — Пройдите к мистеру Биллингу в двадцать шестую кабину. Возможно, он знает о какой-нибудь вакансии в отделе рекламы.

Молодой человек поправил галстук, одернул пиджак и изобразил на лице улыбку, подразумевавшую, что он интересуется работой на заводах просто ради шутки. Он проследовал в двадцать шестую кабину и протянул руку мистеру Биллингу — такому же молодому человеку.

— Мистер Биллинг, меня зовут Дэвис Поттер. Я тут интересуюсь, что у вас имеется по части рекламы и продвижения товара, потому и заглянул сюда.

Мистер Биллинг, давно набивший руку на всем, что касается молодых людей, тщательно скрывающих горячее желание получить работу, был вежлив, но непроницаем.

— Боюсь, вы выбрали неудачное время, мистер Поттер. В этой области, как вам, вероятно, известно, очень жесткая конкуренция, и в данный момент мы едва ли можем что-либо предложить.

Дэвид кивнул:

— Понимаю.

У него совсем не было опыта по части того, как просить работу в большой организации, и мистер Биллинг сразу дал ему понять, как это чудесно — уметь управлять каким-либо станком. Дуэль нанимателя и соискателя продолжалась.

— Тем не менее присядьте, мистер Поттер.

— Благодарю вас. — Он посмотрел на часы: — Мне вскоре придется вернуться в газету.

— Вы работаете в какой-то местной газете?

— Я владелец еженедельника в Борсете, в десяти милях от Илиума.

— Что вы говорите! Борсет — милая деревушка. Так вы решили завязать с газетным бизнесом?

— Ну… я думал об этом. Я купил газету вскоре после войны, занимался ей восемь лет и не хотел бы закоснеть на одном месте. Нужно развиваться. Но конечно, все зависит от перспектив.

— У вас есть семья? — любезно осведомился мистер Биллинг.

— Жена, два сына и две дочери.

— Какая славная, большая, хорошо уравновешенная семья, — сказал мистер Биллинг. — И при этом вы так молоды.

— Мне двадцать девять, — ответил Дэвид и улыбнулся. — Мы не планировали ее такой большой. Они близнецы. Сначала мальчики, а затем, несколько дней назад, появились две девочки.

— Да что вы! — воскликнул мистер Биллинг и подмигнул: — С такой семьей поневоле задумаешься о спокойном, обеспеченном будущем, а?

Эта реплика прозвучала как бы мимоходом, словно легкая пикировка между любящими родственниками.

— Мы вообще-то так и хотели, двоих мальчиков и двух девочек, — заметил Дэвид. — Не думали, правда, что все произойдет так быстро, но мы рады. Что же касается обеспеченности — может быть, я себе и льщу, но мне кажется, что тот административный и журналистский опыт, который я приобрел, издавая газету, может кое-чего стоить в глазах соответствующих людей, если с газетой что-нибудь произойдет.

— Чего этой стране по-настоящему не хватает, — философским тоном изрек Биллинг, сосредоточенно прикуривая сигарету, — так это людей, умеющих вести дела, готовых взять на себя ответственность и добиваться результатов. Можно лишь пожелать, чтобы у нас в отделе рекламы и маркетинга были более широкие возможности. Поймите, там важная, интересная работа, но я не знаю, что вы скажете о начальном жалованье.

— Ну, я просто хотел прикинуть, что к чему… как обстоят дела. Понятия не имею, какое жалованье могла бы назначить компания человеку вроде меня, с моим опытом.

— Вопрос, который обычно задают опытные люди вроде вас, заключается в следующем: как высоко я могу подняться и насколько быстро это произойдет? А ответить на него можно так: предел для человека с волей и творческой жилкой — небеса. Подниматься такой человек может быстро или медленно в зависимости от того, как он готов работать и что способен вложить в работу. С человеком вроде вас мы могли бы начать, ну, скажем, с сотни долларов в неделю, однако неизвестно, пробудет он на этом уровне два года или всего лишь два месяца.

— Полагаю, человек мог бы содержать на это семью, пока не получит повышения, — сказал Дэвид.

— Работа в нашем отделе рекламы покажется вам почти такой же, как та, что вы делаете сейчас. Наши рекламщики превосходно пишут и редактируют материалы, а в газетах наши рекламные релизы не отправляют в мусорную корзину. Наши люди — профессионалы и пользуются заслуженным уважением как журналисты. — Биллинг поднялся со стула. — У меня сейчас одно небольшое дельце — оно отнимет минут десять, не больше. Не могли бы вы подождать? И я охотно продолжу наш разговор.

Дэвид взглянул на часы:

— О, думаю, я могу подождать еще десять-пятнадцать минут.

Биллинг вернулся в свою кабину через три минуты, чему-то посмеиваясь про себя.

— Я только что поговорил по телефону с Лу Флэммером, начальником отдела рекламы. Ему требуется новый стенографист. Лу — это что-то. Здесь все по нему с ума сходят. Он старый газетчик и, наверное, в газете и приобрел умение ладить со всеми. Ради интереса я рассказал ему о вас. Просто сказал, о чем мы с вами говорили, о том, что вы присматриваетесь. И угадайте, что сказал Лу?

— Угадай, что я тебе скажу, Нэн? — говорил Дэвид Поттер по телефону жене. Он был в одних трусах и звонил из заводского медпункта. — Завтра ты вернешься из роддома к солидному гражданину, заколачивающему по сто десять долларов в неделю. В неделю! Я только что получил бейдж и прошел медосмотр.

— Правда? — удивленно отозвалась Нэн. — Как-то все очень уж быстро. Не думала, что ты так резко начнешь.

— А чего ждать?

— Ну… не знаю. Я хочу сказать, ты ведь не понимаешь, во что ввязываешься. Ты всю жизнь работал на себя и не представляешь, каково это — быть винтиком в огромной организации. Я знала, что ты собираешься поговорить о работе с людьми из Илиума, но была уверена, что еще год ты не бросишь газету.

— Через год мне стукнет тридцать, Нэн.

— И что?

— Я буду слишком стар, чтобы начинать карьеру в промышленности. Тут есть парни моего возраста, проработавшие уже по десять лет. Здесь суровая конкуренция, а через год она будет еще страшнее. И кто знает, захочет ли Джейсон через год покупать мою газету. — Эд Джейсон был помощник Дэвида. Он только окончил колледж, и его отец собирался приобрести газету для него. — А место в отделе рекламы через год будет занято, Нэн. Нет, переходить надо теперь — сегодня же.

Нэн вздохнула.

— Наверное. Но это совсем не для тебя. Для некоторых заводы — прекрасное место: они процветают в этой среде. Но ты всегда был таким независимым… И ты любишь свою газету, не отрицай.

— Люблю, — сказал Дэвид, — и расставание с ней разбивает мне сердце. Пока не родились дети, все было отлично. А теперь я волнуюсь — детям нужно дать образование и все прочее.

— Но, милый, — возразила Нэн, — газета ведь приносит деньги.

— И в любой момент может прогореть. — Дэвид щелкнул пальцами. — Появится ежедневная с вкладышем местных новостей, и тогда…

— Дорсет слишком любит свою маленькую газету и не позволит такому случиться. Люди любят тебя и то, что ты делаешь.

Дэвид кивнул.

— А что будет через десять лет?

— А что будет через десять лет на заводах? Что вообще где бы то ни было будет через десять лет?

— Я бы поставил на то, что заводы никуда не денутся. Я не имею права больше рисковать, Нэн, не теперь, когда большая семья рассчитывает на меня.

— Большая семья будет не очень счастлива, милый, если ты не сможешь заниматься любимым делом. Я хочу, чтобы ты был счастлив, как прежде — разъезжал по округе, собирал новости, продавал рекламные объявления, — а потом приходил домой и писал то, что хочешь писать. То, во что ты веришь. Подумать только — ты на заводе!

— Я должен, Нэн.

— Что ж, как скажешь. Ты знаешь мое мнение.

— Это тоже журналистика, высококлассная журналистика, — настаивал Дэвид.

— Только не продавай газету Джейсону немедленно. Подожди хотя бы месяц или два, пожалуйста!

— Смысла ждать нет, но раз ты хочешь, так и сделаем. — Дэвид поднес к глазам брошюру, которую ему вручили после медосмотра. — Послушай, Нэн: в соответствии со страховым пакетом мне будут покрывать десять долларов в день медицинских расходов в случае болезни, сохранят полное жалованье в течение двадцати шести недель и выделят еще сто долларов на особые расходы в больнице. И жизнь застрахована за полцены. А если я вложу средства в правительственные облигации, компания будет выплачивать мне пятипроцентный бонус в течение двенадцати лет. У меня каждый год будет двухнедельный оплачиваемый отпуск, а после пятнадцати лет выслуги — трехнедельный. Плюс бесплатное членство в кантри-клубе. Через двадцать пять лет мне будет положена пенсия не меньше чем в сто двадцать пять долларов в месяц, а если проработаю дольше, то и пенсия будет куда больше!

— Святые небеса!.. — проговорила Нэн.

— Надо быть дураком, чтобы от всего этого отказаться, Нэн.

— И все-таки я хочу, чтобы ты дождался нас с девочками — хочу, чтобы ты привык к ним. Боюсь, ты просто запаниковал.

— Ничего подобного, Нэн. Поцелуй за меня малышек, а мне пора — надо представиться новому начальнику.

— Кому?

— Начальнику.

— О! Я думала, мне послышалось.

— До свидания, Нэн.

— До свидания, Дэвид.

Дэвид прицепил бейдж к лацкану пиджака и вышел из медпункта на окруженный забором раскаленный асфальт. Из обступивших его зданий доносился глухой монотонный грохот; Дэвиду просигналил грузовик и что-то попало в глаз. Он аккуратно, уголком носового платка извлек из глаза частичку сажи. Восстановив зрение, осмотрелся в поисках строения 31, где располагалось его новое место работы и где его ожидал начальник. От места, где стоял Дэвид, веером расходились четыре запруженные, казалось, уходящие в бесконечность улицы.

Он обратился к одному из прохожих, спешившему не так отчаянно, как другие:

— Не подскажете, как найти строение 31, офис мистера Флэммера?

Человек, которого он остановил, был стар, однако глаза его сверкали — казалось, лязг, вонь и нервная суета завода доставляли ему не меньшее удовольствие, чем Дэвид мог получить бы ясным апрельским днем в Париже. Он бросил взгляд на бейдж Дэвида, затем на его лицо.

— Только приступаете, верно?

— Да, сэр. Сегодня первый день.

— Что вы об этом знаете… — Старик покачал головой и подмигнул. — Только приступаете… Строение 31? Скажу вам, сэр, когда я впервые вышел на работу в 1899-м, строение 31 можно было увидеть прямо отсюда: между нами и им была сплошная грязь. Теперь все застроили. Видите вон ту цистерну, в четверти мили отсюда? От нее начинается Семнадцатая авеню, и вам нужно пройти ее почти до конца, затем через пути… Только приступаете? Наверное, лучше мне вас проводить. Я тут вышел на минутку переговорить насчет пенсии, но это может подождать. С удовольствием прогуляюсь.

— Спасибо.

— Пятьдесят лет, вот сколько я уже здесь, — гордо заявил старик и повел Дэвида по нескончаемым проездам и авеню, через железнодорожные пути, по пандусам и туннелям, сквозь цеха, переполненные плюющими, хныкающими, скулящими, рычащими машинами, по коридорам с зелеными стенами и пронумерованными черными дверями.

— Больше уже не будет людей с пятидесятилетним стажем, — с сожалением говорил старик. — В наши дни нельзя выходить на работу, пока тебе не исполнилось восемнадцать, а когда стукнет шестьдесят пять, приходится уходить на пенсию. — Он отвернул лацкан, чтобы продемонстрировать маленькую золотую кнопку. На ней было число «пятьдесят» на торговом знаке компании. — Молодежи такое уже не носить, как бы вам этого ни хотелось.

— Очень милая кнопка, — согласился Дэвид.

Старик указал на дверь:

— Вот кабинет Флэммера. Держите рот на замке, пока не разберетесь, что к чему. Желаю удачи!

Секретарши Лу Флэммера на месте не оказалось, Дэвид прошел к двери кабинета и постучал.

— Да, — раздался приятный голос. — Прошу вас, входите.

Дэвид открыл дверь.

— Мистер Флэммер?

Перед ним был толстый коротышка слегка за тридцать. При виде Дэвида он просиял.

— Чем могу быть полезен?

— Я Дэвид Поттер, мистер Флэммер.

Рождественская благостность Флэммера поблекла. Он откинулся на спинку стула, водрузил ноги на стол и засунул сигару, которую до этого прятал в кулаке, в свою огромную пасть.

— Черт, я подумал, что вы вожатый бойскаутов. — Он бросил взгляд на настольные часы, вмонтированные в миниатюру новейшей автоматической посудомоечной машины компании. — Сегодня у бойскаутов экскурсия. Должны были подойти пятнадцать минут назад, чтобы я рассказал им о наших бойскаутах. Пятьдесят шесть процентов служащих федерального аппарата в детстве были бойскаутами первой ступени.

Дэвид засмеялся, но тотчас обнаружил, что смеется он один, и замолчал.

— Внушительное число, — сказал он.

— Именно, — рассудительно подтвердил Флэммер. — Кое-что значит и для бойскаутов, и для промышленности. Теперь, прежде чем показать вам ваше рабочее место, я должен объяснить систему оценочных сводок. Так велит Инструкция. Биллинг говорил вам об этом?

— Не припомню. Очень много информации…

— Ничего сложного, — сообщил Флэммер. — Каждые шесть месяцев на вас составляется оценочная сводка, чтобы мы, да и вы сами, могли получить представление о достигнутом вами прогрессе. Три человека, имеющих непосредственное отношение к вашей работе, независимо друг от друга дают оценку вашей производственной деятельности; затем все данные суммируются в одну сводку — с копиями для вас, меня и отдела по найму и оригиналом для директора по рекламе и маркетингу. В высшей степени полезная штука для всех, прежде всего для вас, если вы сумеете взглянуть на это правильно. — Он помахал оценочной сводкой перед носом Дэвида: — Видите? Графы для внешнего вида, лояльности, исполнительности, инициативы, взаимодействия в коллективе — и далее в том же духе. Вы тоже будете составлять оценочные сводки на других сотрудников. Все это делается абсолютно анонимно.

— Понимаю. — Дэвид чувствовал, что краснеет от негодования. Он пытался побороть это ощущение, убеждая себя, что это реакция провинциала и что ему полезно будет научиться мыслить как член большой и эффективной команды.

— Теперь об оплате, Поттер, — продолжал Флэммер. — Нет смысла приходить ко мне и просить о прибавке. Это делается на основе оценочных сводок и кривой заработной платы. — Он порылся в ящиках, извлек оттуда график и разложил на столе. — Вот видите эту кривую? Это средний заработок сотрудников, окончивших колледж. Смотрите: столько средний сотрудник получает в тридцать; столько — в сорок и так далее. А эта кривая показывает рост зарплаты у тех, кто показал хороший потенциал. Видите, кривая выше и несколько круче. Вам сколько лет?

— Двадцать девять, — ответил Дэвид, стремясь разглядеть размеры заработной платы, указанные на краю графика.

Флэммер намеренно прикрыл эту сторону рукой.

— Ага. — Помусолив во рту конец карандаша, он вывел на графике маленькое «х» чуть выше средней кривой. — Вот вы где.

Дэвид всмотрелся в отметку и затем проследовал взглядом по кривой, через маленькие бугорки, покатые склоны, вдоль пустынных плато, пока она внезапно не прервалась у черты, обозначавшей шестьдесят пять лет. График не предусматривал нерешенных вопросов и был глух к аргументам. Дэвид оторвал от него взгляд и обратился к человеку, с которым ему предстояло иметь дело.

— Мистер Флэммер, вы ведь когда-то издавали еженедельную газету?

Флэммер рассмеялся.

— В дни моей наивной, идеалистической юности, Поттер, я печатал рекламные объявления, собирал сплетни, готовил набор и писал передовицы, которые должны были спасти мир, — ни больше ни меньше, Богом клянусь!

Дэвид восхищенно улыбнулся.

— Тот еще цирк, верно?

— Цирк? Скорее уж балаган. Хороший способ вырасти. Мне понадобилось около полугода, чтобы понять, что я убиваюсь за гроши, что маленький человек не способен спасти даже деревеньку в две улицы, а мир вообще не стоит того, чтобы его спасали. Я продал все это, пришел сюда — и вот он я!

Зазвонил телефон.

— Да? — сладким голосом ответил Флэммер. — Отдел рекламы. — Вдруг улыбку словно стерли с его лица. — Вы шутите? Где? Это не утка, точно? Ладно, ладно. Бог ты мой! Именно сейчас. Никого под рукой, а я вынужден ждать чертовых бойскаутов. — Он положил трубку. — Поттер, вот ваше первое задание. По заводу бродит олень!

— Олень?!

— Понятия не имею, как он сюда забрался, но он здесь. Водопроводчик чинил питьевой фонтанчик на софтбольном поле недалеко от строения 217 и углядел оленя из-под трибун. Сейчас его окружили около металлургической лаборатории. — Он встал и забарабанил пальцами по столу. — Убийственная новость! Эта история облетит всю страну, Поттер. Люди обожают такое! Прямиком на первую полосу! И надо ж было именно сегодня Элу Тэппину укатить на Аштабульские заводы — снимать новый вискометр, который они там сварганили! Ладно, вызову фотографа из города и отправлю к вам в металлургическую лабораторию. Вы готовите материал и следите, чтобы он сделал правильные снимки, договорились?

Он вывел Дэвида в холл.

— Возвращайтесь тем же путем, что пришли, только у цеха микромоторов повернете не направо, а налево, пройдете через корпус гидравлики, сядете на одиннадцатый автобус на Девятой авеню, и он доставит вас прямо на место. Когда соберете факты и снимки, мы представим их на одобрение юридическому отделу, службе безопасности компании, директору по рекламе и информации — и в типографию. А теперь поторопитесь. Олень не на зарплате — он не станет вас дожидаться. Поработайте сегодня, и завтра результат ваших трудов, если он будет одобрен, появится на первых полосах всех газет в стране. Фотографа зовут Макгарви. Вам все понятно? Сегодня ваш день, Поттер, и все мы будем наблюдать за вами.

Он захлопнул за Дэвидом дверь, и вскоре тот уже мчался по коридору, вниз по лестнице и дальше по улице, спешно протискиваясь меж пешеходов. Люди бросали на целеустремленного молодого человека восхищенные взгляды.

Он шел и шел, и мозг его закипал от обилия информации: Флэммер, строение 31; олень, металлургическая лаборатория; фотограф Эл Тэппин. Нет. Эл Тэппин в Аштабуле. Городской фотограф Флэнни. Нет, Маккэммер. Нет, Маккэммер — новый начальник. Пятьдесят шесть процентов скаутов первой ступени. Олень у лаборатории вискометров. Нет. Вискометр в Аштабуле. Позвонить новому начальнику Дэннеру и получить точные указания. Трехнедельный отпуск после пятнадцати лет работы. Новый начальник не Дэннер. Как бы то ни было, новый начальник в строении 319. Нет. Фэннер в корпусе 39981893319.

Дэвид остановился, наткнувшись на запачканное сажей окно тупика. Он понимал, что раньше никогда здесь не был, что память сыграла с ним злую шутку и что олень не на зарплате и ждать не станет. Воздух в тупике заполняла мелодия танго вперемешку с запахом горелой изоляции. Дэвид попытался носовым платком протереть окошечко в закопченном стекле в надежде увидеть проблеск хоть чего-нибудь осмысленного.

Внутри на скамьях сидели ряды женщин, кивая головами в такт музыке и тыча паяльниками в какие-то сплетения разноцветных проводов, проплывающие перед ними на бесконечных конвейерных лентах. Одна из них подняла голову, заметила Дэвида и принялась подмигивать ему в ритме танго. Дэвид поспешил ретироваться.

Вернувшись к началу аллеи, он остановил какого-то прохожего и спросил, не слышал ли тот об олене. Человек покачал головой и странно посмотрел на Дэвида. Дэвид понял, насколько странно это звучит, и поинтересовался более спокойным тоном:

— Мне сказали, он рядом с лабораторией…

— А какая лаборатория? — спросил человек.

— Я точно не знаю, — ответил Дэвид. — Их здесь несколько?

— Химическая? Лаборатория испытания материалов? Красителей? Изоляции? — подсказывал человек.

— Нет, боюсь, ни одна не подходит, — сказал Дэвид.

— Я могу так весь день стоять здесь и перечислять лаборатории. Извините, мне пора. Вы, случайно, не знаете, в каком строении помещается дифференциальный анализатор?

— Простите, не знаю, — сказал Дэвид.

Он остановил еще нескольких человек, но никто из них никогда не слышал об олене, и Дэвид попытался найти дорогу обратно к кабинету начальника, мистера Как-Там-Его. Бурное течение мотало его влево и вправо, относило назад, выбрасывало и втягивало обратно. Мозг Дэвида все более затуманивался, оставляя работать лишь могучий инстинкт самосохранения.

Он наугад выбрал какое-то здание, зашел внутрь на мгновение передохнуть от изнуряющего летнего зноя и был тотчас же оглушен лязгом и скрежетом железных пластин, принимавших самые невероятные очертания под ударами гигантских молотов, опускавшихся откуда-то сверху, из дыма и пыли. Лохматый, атлетического сложения человек сидел у двери на деревянном табурете, наблюдая за тем, как исполинский токарный станок поворачивает стальной прут размером с силосную башню.

Дэвид наконец решил поискать список внутренних телефонов компании. Он попробовал окликнуть лохматого рабочего, но голос его утонул в грохоте цеха.

Дэвид тронул его за плечо:

— Тут где-нибудь есть телефон?

Рабочий кивнул. Приложив сложенные ладони к уху Дэвида, он прокричал:

— Вверх по… и сквозь… — Громыхнул опустившийся молот. — Затем налево и идите до… — Кран над головой сбросил груду стальных пластин. — …будет прямо перед вами. Мимо не пройдете.

Со звоном в ушах и с раскалывающейся головой, Дэвид вышел на улицу и попытал счастья у другой двери. За ней царила тишина и кондиционированный воздух. Он стоял в коридоре возле демонстрационного зала, где несколько человек рассматривали ярко освещенный и водруженный на вращающуюся платформу ящик с множеством дисков и переключателей.

— Прошу вас, мисс, — обратился он к секретарше у двери, — не подскажете, где я могу найти телефон?

— Прямо за углом, сэр, — ответила она, — но, боюсь, сегодня звонить разрешено только кристаллографистам. Вы один из них?

— Да, — ответил Дэвид.

— О, тогда пожалуйста. Ваше имя?

Дэвид назвался, сидящий рядом с секретаршей человек написал его имя на бейдже и прикрепил бейдж ему на грудь. Дэвид бросился в поисках телефона, когда его ухватил за лацкан лысый большезубый улыбающийся мужчина, на бейдже которого значилось: «Стэн Дункель, отдел продаж». Он увлек его за собой к демонстрационному стенду.

— Доктор Поттер, — вопросил Дункель, — ответьте: годится такой способ для постройки рентгеновского спектрогониометра или рентгеновский спектрогониометр лучше построить вот этим способом?

— М-м… да, — промямлил Дэвид. — Этот способ сгодится.

Подошла официантка с подносом:

— Мартини, доктор Поттер?

Дэвид осушил мартини одним жадным, страстным глотком.

— Какими свойствами, по-вашему, должен обладать рентгеновский спектрогониометр? — продолжал расспросы Дункель.

— Он должен быть прочным, мистер Дункель, — сказал Дэвид и с этим оставил Дункеля, подвергнув опасности свою репутацию, которая и так представала далеко не самой прочной.

В телефонной будке Дэвид пробежал страницы справочника на А, когда вдруг в мозгу всплыло имя начальника. Флэммер! Он набрал номер.

— Кабинет мистера Флэммера, — отозвался женский голос.

— Пожалуйста, могу я поговорить с ним? Это Дэвид Поттер.

— А, мистер Поттер. Мистер Флэммер где-то на территории, но он оставил для вас сообщение. Он сказал, что в истории с оленем появилась еще одна деталь. Когда его изловят, оленина будет подана на пикник в клубе «Четверть века».

— В клубе «Четверть века»? — переспросил Дэвид.

— О, это великолепный клуб, мистер Поттер! Он для людей, проработавших в компании не меньше двадцати пяти лет. Бесплатные напитки, сигары и вообще все самое лучшее. Там превосходно проводят время.

— Что-нибудь еще?

— Больше ничего, — сказала секретарша и повесила трубку.

Дэвид Поттер, приняв на пустой желудок третий мартини, стоял перед аудиторией и размышлял, где искать оленя.

— Но наш рентгеновский спектрогониометр достаточно прочен, доктор Поттер! — крикнул ему со ступенек аудитории Стэн Дункель.

На другой стороне улицы виднелось зеленое поле, окаймленное невысоким кустарником. С трудом продравшись сквозь колючие кусты, Дэвид оказался на софтбольной площадке. Пересек ее напрямик, к трибунам, отбрасывавшим прохладную тень, и уселся на траву спиной к проволочной ограде, отделявшей заводскую территорию от густого соснового леса. В ограде было двое воротец, закрытых на скрученную проволоку.

Дэвид собирался посидеть здесь какое-то время, чтобы отдышаться и привести в порядок нервы. Может, оставить Флэммеру сообщение, что он внезапно заболел, тем более что это почти правда, или…

— Вот он! — закричал кто-то с другой стороны площадки. Следом донеслись улюлюканье, чьи-то приказы, топот бегущих ног.

Олень с обломанными рогами вынырнул из-под трибун, увидел сидящего Дэвида и бросился вдоль проволочной ограды к открытому месту. Он прихрамывал, на красновато-коричневой шкуре темнели полосы сажи и смазки.

— Тихо! Не спугните его! Главное, не выпускайте! Стрелять только в сторону леса!

Дэвид выбрался из-под трибун и увидел широкий полукруг, образованный стоящими в несколько рядов людьми, медленно смыкавшийся вокруг места, возле которого остановился олень. В переднем ряду было с десяток охранников с пистолетами наголо. Остальные вооружились палками, камнями и лассо, наскоро сплетенными из проволоки.

Олень тронул копытом траву и, опустив голову, направил на преследователей обломанные рога.

— Не двигаться! — раздался знакомый голос.

Черный лимузин компании, пробуксовав по софтбольной площадке, приблизился к задним рядам. Из окна высунулся Лу Флэммер.

— Не стреляйте, пока мы не сфотографируем его живым! — скомандовал Флэммер. Он вытолкнул фотографа из лимузина и потащил его в первый ряд.

Флэммер увидел у ограды Дэвида.

— Молодчина, Поттер! — крикнул он. — Прямо в яблочко! Фотограф заблудился, так что пришлось самому притащить его сюда.

Фотограф выстрелил ослепительной вспышкой. Олень встрепенулся и побежал по траве в сторону Дэвида. Дэвид быстро раскрутил проволоку, оттянул щеколду и широко распахнул ворота. Секундой позже белый олений хвост мелькнул среди деревьев и скрылся в зеленой чаще.

Мертвую тишину нарушил сначала пронзительный свисток маневрового локомотива, а следом за ним — негромкий щелчок щеколды, когда Дэвид ступил в лес и прикрыл за собой ворота. Он не оглянулся назад.

Любое разумное предложение

Несколько дней назад, как раз перед тем как отправиться сюда, в Ньюпорт, на отдых, хоть я и был на мели, мне пришло в голову, что нет другой такой профессии — или аферы, если угодно, называйте как хотите, — в которой получаешь от клиентов столько тумаков, сколько получает их торговец недвижимостью. Если ты стоишь на месте, тебя охаживают дубиной. Если убегаешь — стреляют вслед.

Разве что у дантистов еще более суровые отношения с клиентами, хотя я в этом сомневаюсь. Окажись человек перед выбором, с чем расстаться: с зубом или с комиссионными агенту по продаже недвижимости, он наверняка предпочтет щипцы и новокаин.

Взять хотя бы Делаханти. Две недели назад Деннис Делаханти нанял меня продать его дом, он просил за него двадцать тысяч.

В тот же день я повез предполагаемого покупателя осмотреть его. Обойдя дом, покупатель сказал, что тот ему нравится и он готов его купить. И в тот же вечер заключил сделку. Напрямую с Делаханти. У меня за спиной.

Тогда я послал Делаханти счет на мои комиссионные — пять процентов от суммы сделки, то есть тысяча долларов.

— Да кто вы такой? — пожелал он узнать. — Знаменитая кинозвезда?

— Вы с самого начала знали, какой процент составят мои комиссионные.

— Конечно, знал. Но вы проработали какой-нибудь час. Тысяча баксов за один час?! То есть, сорок тысяч в неделю, два миллиона в год! Я все подсчитал!

— Ага, а в иной год я зарабатываю по десять миллионов, — съязвил я.

— Я работаю шесть дней в неделю, пятьдесят недель в год, и оказывается, должен заплатить вам тысячу долларов за один час улыбочек, пустой болтовни и пинту бензина? Я пожалуюсь своему конгрессмену. Если это законно, значит, черт возьми, закон надо изменить.

— Он и мой конгрессмен тоже, — напомнил я, — и вы подписали договор. Вы его хоть читали?

Он повесил трубку. Комиссионных я до сих пор не получил.

Старая миссис Хеллбрюннер позвонила сразу после Делаханти. Ее дом вот уже три года был выставлен на торги и представлял собой почти все, что осталось от семейного состояния Хеллбрюннеров. Двадцать семь комнат, девять ванных, бальный зал, малый рабочий кабинет, большой кабинет, музыкальный салон, солярий, башни с бойницами для стрелков из арбалета, фальшивый подъемный мост, ворота с опускающейся решеткой и высохший ров. Где-нибудь в подвале, полагаю, там имеются дыбы и виселицы для провинившейся челяди.

— Что-то тут не так, — сказала миссис Хеллбрюннер. — Мистер Делаханти продал свою страшненькую конфетную коробочку за один день и получил на четыре тысячи больше, чем заплатил за нее в свое время. Видит Бог, я прошу за свой дом всего четверть его стоимости с учетом переоценки.

— Понимаете ли, миссис Хеллбрюннер, для вашего дома нужен специфический покупатель, — ответил я, представляя себе такового разве что как сбежавшего из психушки маньяка. — Но рано или поздно он появится. Как говорится, на всякого покупателя есть свой дом, и на всякий дом — свой покупатель. В здешних краях не каждый день встретишь человека, который ищет дом ценой в сто тысяч долларов. Но, повторяю, рано или поздно…

— Когда мистер Делаханти стал вашим клиентом, вы тут же принялись за дело и заработали свои комиссионные, — сказала она. — Почему бы вам не потрудиться и на меня?

— Но в вашем случае придется проявить терпение. Не…

Она тоже повесила трубку, и тут на пороге офиса появился высокий седовласый джентльмен. Было в нем — а может, во мне — что-то такое, от чего хотелось тут же вскочить, стать по стойке «смирно» и втянуть отвисший живот.

— Дассэр! — отрапортовал я.

— Это ваше? — спросил он, протягивая мне вырезанное из утренней газеты объявление. Он держал газетную вырезку так, словно возвращал мне грязный носовой платок, выпавший у меня из кармана.

— Дассэр! Мое, так точно! Речь идет об имении Хёрти.

— Да, Пэм, это здесь, — сказал он, обернувшись назад, и к нему присоединилась высокая строго одетая женщина. Смотрела она не на меня, а в какую-то воображаемую точку над моим левым плечом, как будто я был метрдотелем или каким-нибудь другим незначительным персонажем из обслуги.

— Может быть, вы хотели бы узнать, что они просят за имение, прежде чем осматривать его? — предположил я.

— Бассейн там в порядке? — спросила женщина.

— Да, мэм. Всего два года как построен.

— А конюшни? — поинтересовался мужчина.

— Дассэр! Мистер Хёрти держит в них своих лошадей. Они свежепобелены, обработаны огнеупорными материалами и все такое. Он просит за имение восемьдесят пять тысяч, и это его окончательная цена. В пределах ли она того, на что вы рассчитывали, сэр?

Он скривил губы.

— Я упомянул о цене только потому, что некоторые покупатели… — начал было я.

— Мы что, похожи на других покупателей? — перебила меня женщина.

— Нет, разумеется, нет. — Они и впрямь не были похожи на других, и комиссионные в размере четырех тысяч двухсот пятидесяти долларов с каждой секундой представлялись мне все более реальными. — Я сейчас же позвоню мистеру Хёрти.

— Скажите ему, что полковник и миссис Брэдли Пекем интересуются его усадьбой.

Пекемы прибыли в такси, поэтому я повез их в усадьбу Хёрти в своем стареньком двухдверном седане, за который извинился, что, судя по выражению их лиц, было нелишне.

В их собственном лимузине, сообщили они мне по дороге, появился какой-то опасный скрип, поэтому пришлось поручить его заботам местного мастера, который поклялся своей репутацией, что устранит этот скрип.

— Чем вы теперь занимаетесь, полковник? — спросил я, чтобы завязать беседу.

Брови у него поползли вверх

— Чем занимаюсь? Тем, что мне интересно. А в критические времена тем, в чем нуждается моя страна.

— В настоящий момент мой муж наводит порядок в государственной сталелитейной промышленности, — вставила миссис Пекем.

— Там творится что-то подозрительное, — сказал полковник, — но потихоньку разбираемся, разбираемся…

Мистер Хёрти лично вышел встретить гостей, в твидовом костюме, начищенных штиблетах и приподнятом настроении. Его семья пребывала в Европе. После того как я представил полковника с женой мистеру Хёрти, они больше не обращали на меня никакого внимания. Тем не менее, им нужно было еще хорошенько постараться, чтобы моя гордость, стоившая в данном случае четыре тысячи долларов с хвостиком, почувствовала себя оскорбленной.

Я вел себя смирно, как собака-поводырь или дорожная сумка, слушая лишь, как с легкой непринужденностью обменивались добродушными шутками покупатели и продавец восьмидесятипятитысячной собственности.

Никаких мелочных вопросов о том, во что обходится отопление и содержание дома или налоги и нет ли сырости в подвале. Ничего подобного.

— Я так рада, что здесь есть оранжерея, — сказала миссис Пекем. — Я возлагала на этот дом большие надежды, но в объявлении об оранжерее ничего не было сказано, так что мне оставалось лишь молиться, чтобы она здесь оказалась.

«Никогда не следует недооценивать силу молитвы», — мысленно вставил я.

— Да, хорошо вы все здесь устроили, — сказал полковник. — Лично я больше всего рад тому, что бассейн у вас сделан на совесть, не то что эти лужи в бетонном корыте.

— Есть еще кое-что, что вам будет интересно узнать, — заметил Хёртли: — вода в бассейне не хлорирована. Она обезвреживается ультрафиолетовыми лучами.

— Я очень на это надеялся, — признался полковник.

Хёртли довольно хмыкнул.

— А есть ли у вас лабиринт? — поинтересовалась миссис Пекем.

— Что вы имеете в виду? — не понял Хёртли.

— Лабиринт из декоративного кустарника. Они так живописны.

— Простите, вот этого нет, — ответил Хёрти, дергая себя за ус.

— Неважно, — примирительно сказал полковник. — Мы можем сами его устроить.

— Да, — согласилась его жена. — О, господи, — пробормотала она вдруг, глаза у нее закатились и, схватившись за сердце, она начала сползать на пол.

— Дорогая! — Полковник поймал ее за талию.

— Пожалуйста… — задыхаясь, прошептала она.

— Что-нибудь взбадривающее! — скомандовал полковник. — Бренди! Что угодно!

Нервничая, Хёртли схватил графин и плеснул немного в стакан.

Жена полковника, почти не разжимая губ, с трудом влила в себя глоток, и щеки у нее чуть-чуть порозовели.

— Еще, дорогая? — спросил полковник.

— Капельку, — шепотом ответила она.

Когда стакан опустел, полковник понюхал его.

— О, какой отличный букет! — Он протянул стакан Хёртли, и тот снова наполнил его. — Первоклассный напиток, ей-богу! — произнес полковник, смакуя и вдыхая аромат. — М-м-м. Увы, все меньше остается людей, наделенных терпением, чтобы по-настоящему наслаждаться такими изысками. Большинство просто глотают, глотают, не распробовав, и продолжают свою безумную погоню неизвестно за чем.

— Верно подмечено, — согласился Хёртли.

— Тебе уже лучше, дорогая? — обратился к жене полковник.

— Намного. Ты же знаешь, как это у меня бывает: накатывает — потом проходит.

Полковник снял с полки книгу, посмотрел выходные данные — видимо, чтобы убедиться, что это первое издание, и сказал:

— Ну, мистер Хёртли, думаю, по нашим глазам вы видите, как нам понравилось это место. Кое-что мы бы, конечно, изменили, но в целом…

Хёртли взглянул на меня. Я откашлялся.

— Итак, как вы, должно быть, догадываетесь, есть несколько покупателей, весьма заинтересовавшихся этим поместьем, — солгал я без зазрения совести. — Полагаю, если вам оно действительно нравится, следует как можно скорее оформить сделку.

— Вы же не собираетесь продать его кому попало, правда? — сказал полковник.

— Разумеется, нет! — солгал теперь уже Хёртли, стараясь вернуть себе кураж, немного подувядший во время эпизодов с лабиринтом и бренди.

— Ну, юридическую сторону дела можно будет уладить довольно быстро, когда придет время. Но сначала, с вашего позволения, мы хотели бы почувствовать дух этого места, изжить ощущение новизны.

— Да, конечно, безусловно, — сказал несколько озадаченный Хёртли.

— Ну, тогда, если не возражаете, мы немного погуляем вокруг, как будто это уже наш дом.

— Нет, то есть, да, конечно, гуляйте, пожалуйста.

И Пекемы отправились на прогулку. Я остался нервничать в гостиной, а Хёртли заперся в кабинете. Всю середину дня они ходили по дому, кормили морковкой лошадей, рыхлили землю у корней растений в оранжерее, нежились на солнце возле бассейна.

Раза два я попытался к ним присоединиться, чтобы показать им то одно, то другое, но они реагировали на меня, как на назойливого дворецкого, и я сдался.

В четыре часа они попросили горничную подать чай, и получили его — с маленькими пирожными. В пять Хёртли вышел из кабинета, обнаружил, что они все еще здесь, умело скрыл свое удивление и сделал всем коктейли.

Полковник сообщил, что всегда требует от своей прислуги натирать изнутри бокалы для мартини чесноком, и поинтересовался, есть ли поблизости хорошее поле для игры в поло.

Миссис Пекем затронула тему парковки автомобилей при большом съезде гостей и спросила, нет ли в здешнем воздухе чего-нибудь вредного для масляной живописи.

В семь Хёртли, подавляя зевоту, извинился и, сказав, чтобы Пекемы продолжали чувствовать себя как дома, отправился ужинать. В восемь, помелькав мимо ужинавшего Хёртли по пути туда-сюда, Пекемы объявили, что собираются уезжать, и попросили меня довезти их до лучшего городского ресторана.

— Как я понимаю, вы заинтересовались? — спросил я по дороге.

— Мы бы хотели кое-что обсудить, — ответил полковник. — Цена, разумеется, не проблема. Мы дадим вам знать.

— Как мне связаться с вами, господин полковник?

— Я здесь на отдыхе и предпочитаю хранить свое местопребывание в тайне, если не возражаете. Я сам вам позвоню.

— Прекрасно.

— Скажите, а чем мистер Хёртли зарабатывает на жизнь? — поинтересовалась миссис Пекем.

— Он крупнейший в этой части штата торговец подержанными автомобилями.

— Ага! — сказал полковник. — Я так и знал! Вокруг поместья витает дух новых денег.

— Означает ли это, что вы передумали? — спросил я.

— Нет, не совсем. Просто нам нужно немного поразмыслить, чтобы понять, что с этим можно сделать — если можно.

— Не могли бы вы сказать мне конкретно, что именно вас не устраивает? — спросил я.

— Если вы сами этого не видите, — ответила миссис Пекем, — никто вам этого объяснить не сможет.

— О!

— Мы дадим вам знать, — повторил полковник.

Прошло три дня. Как обычно, я звонил Делаханти, и мне звонила миссис Хеллбрюнер, но от полковника Пекема и его супруги не было ни звука.

На четвертый день, когда я уже закрывал офис, позвонил Хёртли.

— Когда, черт побери, эти Пекемы уже дозреют? — воскликнул он.

— Бог его знает, — ответил я. — У меня нет возможности связаться с ними. Он сказал, что позвонит сам.

— Вы можете связаться с ними в любое время дня и ночи!

— Как?

— Просто позвонив мне. Они пасутся здесь последние три дня, «изживают ощущение новизны», видите ли. При этом они чертовски успешно изживают мои запасы спиртного, сигар и продуктов. Мне вычесть стоимость всего этого из ваших комиссионных?

— Если будут комиссионные.

— Вы хотите сказать, что сделка под вопросом? Он расхаживает тут повсюду с таким видом, как будто деньги лежат у него в кармане и он только ждет момента, чтобы мне их отдать.

— Ну, поскольку со мной он говорить не желает, может быть, вы на него надавите? Скажите ему, что я только что сообщил вам, будто некий ушедший на покой пивовар из Толедо предлагает семьдесят пять тысяч. Это должно заставить их действовать.

— Ладно. Только придется подождать, пока они наплаваются в бассейне и явятся пить коктейли.

— Позвоните мне, когда будет ясна их реакция, и я тут же явлюсь с нужными документами.

Он позвонил через десять минут.

— Ну, умник, догадайтесь, что случилось.

— Он клюнул?

— Придется мне нанимать нового агента.

— О?

— Да, именно. Потому что я послушался совета предыдущего, и уже готовенький покупатель с женой удалились, гордо задрав носы.

— Не может быть! Но почему?

— Полковник и миссис Пекем велели вам передать, что их не может заинтересовать нечто, привлекательное для отставного пивовара из Толедо.

Поместье у него на самом деле было паршивое, поэтому я весело посмеялся и переключил внимание на более существенные дела, такие как дом миссис Хеллбрюннер. Я дал в газете набранное жирным шрифтом объявление, живописующее радости жизни в укрепленном замке.

На следующее утро, подняв голову от письменного стола, я увидел свое объявление, вырезанное из газеты, в длинных, с ухоженными ногтями, пальцах полковника Пекема.

— Это ваше?

— Доброе утро, полковник. Дассэр, так точно.

— Похоже, это — то, что нам нужно, место именно для нас, — послышался у него из-за спины голос миссис Пекем.

Миновав фальшивый подъемный мост, мы прошли под ржавой опускающейся решеткой и оказались в «месте именно для них».

Миссис Хеллбрюнер с первого взгляда прониклась к Пекемам симпатией. Хотя бы потому, что они были первыми — готов поклясться — за много поколений людьми, которых это место восхитило. Более того, они всячески дали понять, что готовы купить его.

— На его восстановление потребовалось бы около полумиллиона, — сказала миссис Хеллбрюннер.

— Да, — восхищенно произнес полковник, — теперь таких домов уже не строят.

— Ох! — задыхаясь, воскликнула миссис Пекем, и полковник поймал ее, падающую, у самого пола.

— Быстро! Бренди! Или хоть что-нибудь! — закричал полковник Пекем.

Когда я вез чету Пекемов обратно в центр города, они пребывали в чудесном настроении.

— Почему, черт возьми, вы не показали нам это место первым? — спросил полковник.

— Оно появилось на рынке только вчера, — соврал я, — и при той цене, какую за него просят, думаю, долго на нем не задержится.

Полковник сжал руку жены.

— Я тоже так думаю, дорогая, а ты?

Миссис Хеллбрюнер по-прежнему звонила мне каждый день, но теперь тон у нее был бодрый и довольный. Она докладывала, что Пекемы приезжают каждый день вскоре после полудня и что, судя по всему, с каждым визитом дом нравится им все больше.

— Я отношусь к ним совсем по-родственному, — сказала она с хитрецой.

— Отлично. Это то, что нужно.

— Я даже купила для него сигары.

— Продолжайте в том же духе. Это расходы, исключаемые из суммы, облагаемой налогом.

Четыре дня спустя она позвонила мне снова и сообщила, что Пекемы придут к ней на ужин.

— Почему бы вам, якобы случайно, не заглянуть тоже чуть позднее и, якобы случайно, не иметь при себе нужные документы?

— Они упоминали какие-нибудь цифры?

— Только мимоходом: удивительно, мол, что все это можно приобрести за сто тысяч.

Тем вечером после ужина я вошел в музыкальный салон миссис Хеллбрюннер и, поставив на пол портфель, сказал:

— Добрый вечер.

Сидя на банкетке для пианино, полковник взбалтывал лед у себя в стакане.

— Как ваши дела, миссис Хеллбрюннер? — поинтересовался я, хотя одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, что дела — хуже некуда.

— Прекрасно, — ответила она осипшим голосом. — Полковник только что рассказывал интересные вещи. Государственный департамент посылает его в Бангкок распутывать какие-то там дела.

Полковник грустно пожал плечами.

— Еще раз послужить родине, на сей раз в гражданском статусе, — пояснил он.

— Мы отбываем завтра, — сказала миссис Пекем, — нужно еще закрыть наш дом в Филадельфии…

— И закончить со сталелитейной промышленностью, — добавил полковник.

— А потом они улетают в Бангкок, — дрожащим голосом закончила миссис Хеллбрюнер.

— Дело мужчин — работать, дело женщин — плакать, — изрекла миссис Пекем.

— Ага, — подтвердил я.

На следующий день телефон уже трезвонил, когда я еще только открывал офис.

Это была миссис Хеллбрюннер. Она визжала. От родственной расположенности к Пекемам не осталось и следа.

— Я не верю, что он едет в Бангкок, — бушевала она. — Все дело в цене. Он слишком благовоспитан, чтобы торговаться.

— А вы возьмете меньше?

До того момента она решительно настаивала на сумме сто тысяч.

— Меньше? — В ее голосе послышалась мольба. — Господи! Да я и пятьдесят возьму, чтобы избавиться от этого чудовища! — Она помолчала. — Сорок. Тридцать. Только продайте его!

Я отправил телеграмму полковнику, адресовав ее в Филадельфию, в Управление сталелитейной промышленности.

Ответа не последовало. Тогда я решил позвонить.

— Управление национальной сталелитейной промышленности, — ответил женский голос.

— Полковника Пекема, пожалуйста.

— Кого?

— Пекема. Полковника Бредли Пекема. Который работает у вас.

— У нас есть один Пекем, Би Си, в чертежном отделе.

— А он входит в руководящий состав?

— Не знаю, сэр. Спросите у него сами.

В трубке послышался щелчок — она перевела мой звонок на чертежный отдел.

— Чертежный отдел, — ответил другой женский голос.

— Этот джентльмен хочет поговорить с мистером Пекемом, — объяснила первая операторша, вклинившись в разговор.

— С полковником Пекемом, — уточнил я.

— Мистер Мелроуз, — крикнула вторая женщина, — Пекем уже вернулся?

— Пекем! — рявкнул мистер Мелроуз. — Шевели задницей! К телефону!

На фоне общего гула я расслышал, как кто-то спросил:

— Хорошо провел время?

— Так себе, — издали ответил смутно знакомый голос. — Думаю, в следующий раз попробуем съездить в Ньюпорт. Из окна автобуса он выглядит неплохо.

— Черт, как тебе удается на свою зарплату отдыхать в таких фешенебельных местах?

— Уметь надо. — Потом голос стал громким и страшно знакомым. — Пекем у телефона. Чертежный отдел.

Я опустил трубку на рычаг и ощутил жуткую усталость, осознав, что с конца войны не был в отпуске. Мне необходимо было на время уехать от всего этого, чтобы не сойти с ума. Но Делаханти еще не расплатился, поэтому у меня не было ни гроша.

А потом я вспомнил, что говорил полковник Бредли Пекем насчет Ньюпорта. Там продается множество симпатичных домов, прекрасно оборудованных, меблированных, набитых всякими запасами, с видом на море.

Вот этот, например: усадьба Ван Твила. В ней есть почти все: частный пляж и плавательный бассейн, поле для игры в поло, два травяных теннисных корта, гольфное поле на девять лунок, конюшни, выгон, французский шеф-повар, минимум три исключительно привлекательные горничные-ирландки, англичанин-дворецкий, подвал, набитый марочными винами…

И лабиринт, кстати, тоже есть, и вещь это небесполезная. Я каждый день брожу по нему. Потом приходит агент по недвижимости и в поисках меня теряется в нем как раз тогда, когда я нахожу выход. Поверьте, эта недвижимость стоит каждого цента из запрашиваемой за нее цены. Я не собираюсь торговаться ни минуты. Когда придет время, я либо куплю дом, либо уеду.

Но мне нужно немного пожить в нем — изжить ощущение новизны, — прежде чем я сообщу агенту о своем решении. А пока я прекрасно провожу время. Вот бы вам тоже сюда.

Упаковка

— Ну, Мод, каково? — сказал Эрл Фентон.

Он снял с плеча свою стереоскопическую камеру, сбросил пальто и положил то и другое на телерадиопроигрыватель.

— Мы совершаем полное кругосветное путешествие, возвращаемся, и уже через две минуты после того как входим в свой новый дом, раздается телефонный звонок. Вот это цивилизация.

— Это вас, мистер Фентон, — доложила горничная.

— Эрл Фентон слушает… Кто?.. Вы уверены, что вам нужен именно я? Есть еще Брад Фентон с бульвара Сан-Бонито… Да, правильно, учился. Выпуск тысяча девятьсот десятого года… Постойте! Не может быть! Конечно, помню. Слушай, Чарли, к черту отель, ты — мой гость… Есть ли у нас комната? — Эрл прикрыл трубку ладонью и подмигнул жене: — Он хочет знать, есть ли у нас свободная комната! — Потом снова заговорил в трубку: — Послушай, Чарли, у нас есть комнаты, в которые я еще даже не заглядывал. Кроме шуток. Мы только что въехали — пяти минут не прошло… Нет-нет, все уже обустроено. Декоратор еще несколько недель назад меблировал дом наилучшим образом, прислуга работает как часы, так что все готово. Хватай такси, слышишь?.. Нет, завод я продал в прошлом году. Дети выросли и живут отдельно — Эрл-младший врач, у него большой дом в Санта-Монике, Тед только что сдал экзамены на право заниматься адвокатской практикой и работает у своего дяди Джорджа… Да, а мы с Мод решили отойти от дел и пожить на заслуженном… Черт, да что мы по телефону-то разговариваем? Сейчас же приезжай сюда. У нас есть о чем поболтать!

Эрл повесил трубку и цокнул языком.

Мод в коридоре изучала панель управления электроприборами и механизмами.

— Не понимаю, какая из этих штуковин включает кондиционер, какая открывает гаражные ворота, какая окна…

— Позовем Лу Конверса, и он нам покажет, как все это работает, — сказал Эрл. Конверс был подрядчиком, который устанавливал всю эту замысловатую многоуровневую «технику для жизни», пока они путешествовали за границей.

Выражение лица у Эрла стало задумчивым, он подошел к венецианскому окну и стал смотреть на залитую калифорнийским солнцем вымощенную камнем террасу с оборудованным на ней грилем, на разводные ворота, ведущие на посыпанную щебнем подъездную аллею, на гараж с ласточкиным гнездом под крышей, флюгером наверху и двумя «кадиллаками» внутри.

— Черт возьми, Мод, я только что говорил с призраком, — произнес он.

— А? — откликнулась Мод. — Ага! Смотри: вот так открывается венецианское окно и опускается оконная сетка. С призраком? И кто же он?

— Фримен, Чарли Фримен. Человек из прошлого, Мод. Я сначала даже не поверил. Мы с ним состояли в одном студенческом братстве, и он был едва ли не самой важной фигурой во всем выпуске тысяча девятьсот десятого года. Спортивная звезда, редактор студенческой газеты, президент братства «Фи-Бета-Каппа».

— Бог ты мой! И он осчастливит своим визитом таких бедных маленьких людей, как мы?

Перед глазами у Эрла встала неприятная картина, которая много лет хранилась где-то на задворках памяти: Чарли Фримен, с изысканными манерами, одетый со вкусом, сидит за столом, а Эрл, в официантской куртке, ставит перед ним тарелку. То, что Эрл радостно пригласил Чарли погостить, вышло у него автоматически — рефлекс человека, несмотря на весь свой жизненный успех оставшегося простым, дружелюбным рубахой-парнем, чем и гордился. Но теперь, когда он вспомнил их отношения в колледже, от перспективы приезда Чарли ему стало не по себе.

— Он был парнем из богатой семьи, — сказал Эрл. — Одним из тех, — в его голосе послышалась горечь, — у кого было все. Понимаешь?

— Ну, милый, ты ведь тоже не за дверью стоял, когда они напивались до поросячьего визга, — напомнила Мод.

— Это да… Но когда доходило до денег, моим уделом были официантская куртка и швабра.

Она посмотрела на него сочувственно, и это подвигло его до конца излить душу.

— Знаешь, Мод, для человека не проходит бесследно то, что он вынужден прислуживать своим сверстникам-приятелям, прибирать за ними, видеть, как они, шикарно одетые, с полными карманами денег, отправляются летом на какой-нибудь курорт, в то время как он должен работать, чтобы оплатить следующий год обучения. — Эрл сам удивился тому, насколько разволновали его эти воспоминания. — А они смотрят на тебя сверху вниз, словно с людьми, которым не поднесли богатство на серебряном блюде, что-то не так.

— Слушай, меня это просто бесит! — воскликнула Мод, возмущенно расправив плечи, словно хотела защитить Эрла от тех, кто унижал его в колледже. — Если этот великий Чарли Фримен так гнобил тебя в былые времена, зачем нам теперь принимать его у себя дома?

— Да черт с ним! Нужно простить и забыть, — хмуро отмахнулся Эрл. — Меня это больше не колышет. Похоже, ему хотелось встретиться, и я постарался вести себя так, как подобает доброму старому приятелю, несмотря ни на что.

— А чем занимается теперь высокородный и могущественный Фримен?

— Не знаю. Наверное, чем-нибудь важным. Он поступил на медицинский факультет, а я вернулся сюда, и мы как-то потеряли друг друга. — В порядке эксперимента Эрл нажал кнопку на стене. Из полуподвала послышалось приглушенное завывание и щелчки, это техника взяла на себя контроль за температурой, влажностью и чистотой окружавшей его атмосферы. — Но не думаю, что у Чарли есть что-нибудь лучше этого.

— А что конкретно плохого он тебе делал? — настаивала все еще возмущенная Мод.

Эрл отмахнулся. Никаких особых происшествий, о которых можно было рассказать Мод, не было. Такие люди, как Чарли Фримен, демонстративно не делали и не говорили ничего, что могло унизить Эрла, когда он обслуживал их в столовой. И тем не менее, Эрл не сомневался, что они смотрели на него свысока, и мог поспорить, что, когда он не слышал, они говорили о нем и…

Эрл тряхнул головой, отгоняя мрачное настроение, и улыбнулся.

— Ну, мамочка, как насчет того, чтобы пропустить по рюмочке, а потом совершить экскурсию по дому? Если мне предстоит показывать его Чарли, лучше заранее узнать, как работают эти штучки-дрючки, а то он подумает, что старина Эрл в таком антураже чувствует себя не хозяином, а отставным швейцаром или официантом. Господи, опять телефон звонит! Вот они, плоды цивилизации.

— Мистер Фентон, это мистер Конверс, — доложила горничная.

— Привет, Лу, старый конокрад. А мы как раз осваиваем твое рукоделие. Нам с Мод впору снова поступать в колледж и изучать электротехническое дело, ха-ха… Что? Кто?.. Шутишь! Они действительно хотят?.. Ну, этого, вероятно, следовало ожидать. Ладно, раз уж они так горят желанием, пусть приезжают. Мы с Мод объехали весь мир, и спустя две минуты по возвращении чувствуем себя как на Центральном вокзале.

Повесив трубку, Эрл почесал затылок с наигранным удивлением и усталостью. На самом деле ему была приятна вся эта телефонная суета, доказывавшая, что его жизнь — хоть позади и владение заводом, и дети, которых они вырастили и поставили на ноги, и кругосветное путешествие, — только начинается.

— Что теперь? — поинтересовалась Мод.

— А, это Конверс, говорит, что какой-то дурацкий журнал типа «все для дома» хочет сделать материал о нашем доме и сегодня пришлет съемочную группу.

— Как интересно!

— Да, наверное… Не знаю. Мне не хочется изображать на этих снимках набитое чучело. — Чтобы показать, насколько это для него неважно, он сменил тему: — Конечно, учитывая, сколько мы ей заплатили, иного и ожидать не следовало, но надо признать, что эта декораторша действительно все продумала. — Он открыл стенной шкаф рядом с дверью на террасу и извлек из него фартук, поварской колпак и асбестовые перчатки. — Ей-богу, Мод, выглядит шикарно. Глянь, что написано на фартуке.

— Очень мило, — сказала Мод и вслух прочла изречение, запечатленное на фартуке: «Не стреляйте в повара, он готовит как умеет». Ты — просто вылитый Оскар из «Уолдорфа»[31], Эрл. А теперь давай посмотрим на тебя в колпаке.

Эрл застенчиво улыбнулся и стал напяливать колпак.

— Вообще-то я точно не знаю, как все это надо носить. Чувствую себя марсианином.

— Для меня ты всегда выглядишь чудесно, и я не променяла бы тебя на сотню напыщенных Чарли Фрименов.

Рука в руке, они направились к грилю на террасе, каменному сооружению, которое издали можно было принять за небольшое почтовое отделение. Они поцеловались, как недавно целовались перед Великими пирамидами, Колизеем и Тадж-Махалом.

— Знаешь, Мод, — сказал Эрл, волнуясь так, что казалось: грудь его вот-вот разорвется, — когда-то я мечтал, чтобы мой старик был богат, чтобы такой дом, как этот, появился у нас сразу — бамс! — в ту минуту, как я закончу колледж и мы с тобой поженимся. Но тогда мы не смогли бы пережить нынешний момент, когда, оглядываясь назад, знаем, что благодаря Господу сами прошли каждый дюйм этого пути. Мы понимаем маленького человека, Мод, потому что сами когда-то были маленькими людьми. Ей-богу, никому из тех, кто родился с серебряной ложкой во рту, ни за какие деньги не дано это познать. Многие из наших спутников по круизу не желали смотреть на чудовищную нищету, царящую в Азии, чтобы не будоражить свою совесть. Но у нас с тобой, учитывая пройденный нами тяжкий путь, совесть, думаю, чиста, и мы могли смотреть на тамошних нищих и в некотором роде понимать их.

— Угу, — согласилась Мод.

Эрл пошевелил пальцами в толстых перчатках.

— И сегодня вечером я собираюсь приготовить для нас с тобой и Чарли стейки из филейной части толщиной с манхэттенский телефонный справочник, и, думаю, имею право сказать, что мы заслужили каждую унцию этого мяса.

— Мы еще даже вещи не разобрали.

— Ну и что? Я не чувствую усталости. У меня впереди еще куча дел, и чем скорее я за них примусь, тем больше успею сделать.

Эрл и Мод — Эрл все еще в поварском наряде — находились в гостиной, когда горничная проводила туда Чарли Фримена.

— Разрази меня гром, — воскликнул Эрл, — если это не Чарли!

Чарли был все еще строен и имел статную осанку; если годы и коснулись его, то разве что проседью в густых волосах. И хоть на умном лице обозначились морщины, выражение его было по-прежнему уверенным и, как показалось Эрлу, немного насмешливым. В облике Чарли осталось так много от студенческих времен, что память об их тогдашних отношениях, дремавшая сорок лет, снова всколыхнулась в душе Эрла. Помимо собственной воли он почувствовал себя отвратительно подобострастным, неотесанным и подавленным. И единственной защитной реакцией, как в былые времена, были тщательно скрываемое озлобление и обещание, даваемое самому себе, что скоро настанет день, когда все решительно изменится.

— Давненько не виделись, Эрл, да? — сказал Чарли своим по-прежнему глубоким и сильным голосом. — Отлично выглядишь.

— Много воды утекло за сорок лет, — ответил Эрл, нервно водя пальцем по дорогой обивке дивана. Потом, спохватившись, вспомнил о Мод, которая стояла у него за спиной, напрягшись и поджав губы. — Ой, прости, Чарли, это моя жена Мод.

— Долго же мне пришлось ждать этого удовольствия, — сказал Чарли. — Мне кажется, что я давно знаком с вами, Эрл так много рассказывал о вас тогда, в колледже.

— Здравствуйте, как поживаете? — приветствовала его Мод.

— Гораздо лучше, чем имел основания ожидать полгода назад, — ответил Чарли. — Какой красивый дом! — Он положил руку на консоль телерадиопроигрывателя. — Черт, а это что за штуковина?

— Это? — повторил Эрл. — ТэВэ. А на что еще это похоже?

— ТэВэ? — нахмурился Чарли. — А! Это от слова телевидение, да?

— Ты что, шутишь, Чарли?

— Ничуть. На свете более полутора миллиардов бедолаг, которые никогда ничего подобного не видели, и я один из них. К стеклянной части не опасно прикасаться?

— К экрану? — неловко рассмеялся Эрл. — Нет, черт возьми, давай.

— У мистера Фримена дома экран наверняка в пять раз больше этого, — с холодной улыбкой заметила Мод. — Видимо, он насмехается над нами, не считая телевизор с таким маленьким экраном вообще телевизором.

— Ну, Чарли, — произнес Эрл, прерывая тишину, воцарившуюся после замечания Мод, — так чему мы обязаны честью твоего визита?

— Воспоминаниям о старых временах, — ответил Чарли. — Я случайно оказался в городе и вспом…

Чарли не успел закончить фразу, так как в гостиную вошла компания, состоявшая из Лу Конверса, фотографа журнала «Красивый дом», и хорошенькой молодой журналистки.

Фотограф, представившийся коротко — Слоткин, — тут же взял руководство на себя и на протяжении всего своего пребывания в доме пресекал любые разговоры и действия, не относящиеся к съемке.

— Ну и хитрый-умный у ваз упаков, — сказал он.

— Что? — в недоумении переспросил Эрл.

— Упаковка, — пояснила журналистка. — Видите ли, сюжет нашего материала будет состоять в том, что вы возвращаетесь из кругосветного путешествия, и дом ждет вас в полной «упаковке» — то есть в нем есть все, что может понадобиться человеку для полноценной жизни.

— А-а-а!

— Абсолютно верно, — сказал Лу Конверс, — в доме есть все, вплоть до забитого под завязку винного погреба и кладовки, полной деликатесов. Машины новейших марок. Всё — новейших марок, за исключением вин.

— Ага! Они — побеждайт конкуртс, — догадался Слоткин.

— Он продал завод и ушел на покой, — объяснил Конверс.

— Мы с Мод решили, что можем теперь себя побаловать, — сказал Эрл. — Многие годы мы ограничивали себя во всем, вкладывая деньги в бизнес и все такое, поэтому, когда дети встали на ноги и подоспело предложение выгодно продать завод, мы подумали: почему бы не позволить себе небольшое безумство? Так и сделали: взяли и заказали все, о чем когда-либо мечтали.

Эрл бросил мимолетный взгляд на Чарли Фримена, который стоял в стороне, на его лице играла едва заметная улыбка, свидетельствовавшая о том, что он забавляется происходящим.

— Мы с Мод начинали с маленькой двухкомнатной квартирки в районе доков. Отметьте это в своем репортаже.

— Но мы любили друг друга, — вставила Мод.

— Да, — подхватил Эрл, — и мне не хотелось бы, чтобы кто-то подумал, будто я очередное напыщенное ничтожество, родившееся с мешком денег и кичащееся этим. Нет, господа! Это — окончание долгого и трудного пути. Так и запишите. Вот Чарли помнит меня по старым временам, когда я вынужден был вкалывать, чтобы заработать на учебу.

— Суровые были деньки для Эрла, — подтвердил Чарли.

Став центром внимания, Эрл почувствовал, как уверенность возвращается к нему, и появление Чарли в его жизни именно в этот момент представилось ему щедрым подарком судьбы, прекрасной возможностью свести счеты и избавиться от старых обид раз и навсегда.

— Отнюдь не работа делала их суровыми, — язвительно выпалил он.

Чарли удивила его неожиданная горячность.

— Тебе виднее, — сказал он. — Наверное, работа не была такой уж тяжелой. Столько времени прошло, я мог и запамятовать.

— Я имею в виду, что тяжелей всего было видеть, как на тебя смотрят сверху вниз только потому, что ты не родился с серебряной ложкой во рту, — сказал Эрл.

— Эрл! — воскликнул Чарли, не веря своим ушам. — Болванов в нашем братстве, конечно, хватало, но ни один из них никогда не смотрел на тебя сверху вниз…

— Приготовицца снимацца, — сказал Слоткин. — Начинам з грилл: хлеп, салад и большой кровави кус мясо.

Горничная принесла из холодильника пятифунтовый оковалок говядины, и Эрл занес его над решеткой гриля.

— Поторопитесь, — сказал он с улыбкой, — я не могу целый день держать корову на вытянутых руках.

За улыбкой, однако, скрывалась обида на Чарли, так небрежно отмахнувшегося от его юношеских горестей.

— Держац! — скомандовал Слоткин. Сработала вспышка. — Корошо!

Вся компания перешла внутрь дома, где Эрл и Мод позировали едва ли не в каждой комнате, поливали какое-то растение в оранжерее, читали книжные новинки у камина в гостиной, открывали окна нажатием кнопок, разговаривали с горничной у пульта управления прачечной, обсуждали меню, выпивали, сидя за барной стойкой в танцевальном зале, распиливали доску в мастерской и смахивали пыль с Эрловой коллекции оружия в его кабинете.

И всегда где-то на заднем плане фигурировал Чарли Фримен, ничего не пропускавший и явно потешавшийся над тем, как Мод и Эрл демонстрировали свою упакованную благополучную жизнь. Под взглядом Чарли Эрл все больше нервничал, ему становилось неловко за всю эту демонстрацию, а Слоткин бранил его за фальшивую улыбку.

— Ей-богу, Мод, — сказал Эрл, утирая пот в хозяйской спальне, — если мне когда-нибудь придется снова начать работать — не дай бог, стучу по дереву, — я смогу наняться на телевидение в качестве актера-трансформатора. Хоть бы это уже был последний кадр. Чувствую себя как какой-то паршивый манекенщик.

Однако это чувство не помешало ему еще раз переодеться по команде Слоткина, на сей раз в смокинг. Слоткину требовалась картинка ужина при свечах. Шторы следовало задернуть — с помощью электрического привода, разумеется, — чтобы скрыть дневной пейзаж за окном.

— Ну, полагаю, Чарли вдоволь насладился зрелищем, — сказал Эрл, пристегивая воротник и морщась, так как пуговица не хотела влезать в петлю. — Надеюсь, оно его впечатлило, черт возьми. — Его голосу недоставало убежденности, и он с надеждой обернулся к Мод за подтверждением.

Она сидела за туалетным столиком, с безжалостным видом изучая свое отражение в зеркале и примеряя разные драгоценности.

— М-м-м? — промычала она.

— Я говорю: надеюсь, все это произвело впечатление на Чарли.

— На него? — безразлично переспросила она. — На мой взгляд, он слишком невозмутим. После того кáк он третировал тебя, заявиться к нам и демонстрировать светские манеры, улыбаться…

— Да, — вздохнул Эрл. — Черт возьми, в его присутствии я бывало чувствовал себя дешевкой, и сейчас чувствую, когда он смотрит на нас так, словно мы выставляем себя напоказ вместо того, чтобы просто помочь журналистам делать свое дело. А ты слышала, что он ответил, когда я прямо заявил, чтó мне не нравилось в колледже?

— Он вел себя так, словно ты все это придумал, как будто это плод твоего воображения. Да, он, конечно, ловкач, но я не позволю ему разозлить меня, — сказала Мод. — Нынешний день начался как самый счастливый в нашей жизни, таким он и останется. А знаешь что еще?

— Что? — Поддержанный Мод, Эрл почувствовал, как крепнет его моральный дух. Сам он не был так уж уверен, что Чарли в глубине души куражится над ними, а вот Мод была, и это ее бесило.

Понизив голос до шепота, она сказала:

— При всем его чувстве превосходства, при всех шуточках насчет нашего телевизора и тому подобном, мне кажется, что великий Чарли Фримен на мели. Ты видел его костюм — вблизи?

— Слоткин так подгонял все время, что у меня не было времени рассмотреть.

— Зато я рассмотрела, Эрл, будь уверен. Костюм поношенный, лоснится, а обшлага!.. Ты бы видел! Я бы со стыда умерла, если бы ты ходил в таком костюме.

Эрл насторожился. Он так сосредоточился на своих обидах, что ему и в голову не пришло: ведь состояние Чарли могло и поубавиться со студенческих лет.

— Может, это его любимый костюм, с которым он никак не хочет расстаться? — вымолвил он наконец. — У богачей бывают причуды такого рода.

— Ага! И еще любимая старая рубашка и пара любимых старых туфель.

— Поверить не могу, — пробормотал Эрл.

Отдернув занавеску, он посмотрел на чудесную террасу с грилем, возле которого Чарли Фримен непринужденно болтал с Конверсом, Слоткином и журналисткой. Манжеты на брюках Чарли, как с удивлением увидел Эрл, действительно были обтрепанными, а каблуки туфель стоптанными. Эрл нажал на кнопку, окно спальни плавно заскользило и открылось.

— Приятный городок, — говорил Чарли. — Я мог бы поселиться здесь, как и в любом другом месте, поскольку у меня нет особых причин жить в какой-то определенной части страны.

— Оччень дорого! — вставил Слоткин.

— Да, — согласился Чарли, — возможно, было бы благоразумней переехать куда-нибудь в глубинку, где моих денег хватило бы на дольше. Черт, невероятно, как дорого все стоит в наше время!

Мод положила руку мужу на плечо.

— Что-то сомнительно все это, — прошептала она. — Ты слыхом не слыхивал о нем сорок лет, и вдруг он объявляется, явно обедневший, только для того, чтобы нанести нам теплый дружеский визит. А что дальше?

— Он сказал, что просто хотел повидаться, в память о прошлом.

Мод фыркнула.

— И ты ему веришь?

Обеденный стол выглядел как открытый ларец с драгоценностями; всполохи свечей играли на тысячах идеальных поверхностей — на столовом серебре, фарфоре, гранях хрусталя, на рубинах Мод и в исполненных гордости глазах Мод и Эрла. Горничная поставила перед каждым дымящуюся тарелку с супом, приготовленным специально для фотосессии.

— Превосхотно! — сказал Слоткин. — А теперь — говорить!

— О чем? — спросил Эрл.

— О чем угодно, — ответила журналистка. — Просто чтобы картинка не получилась постановочной. Поговорите о вашем путешествии. Какова сейчас ситуация в Азии?

На эту тему Эрл не был склонен болтать легкомысленно.

— Вы были в Азии? — спросил Чарли.

Эрл улыбнулся.

— Индия, Бирма, Филиппины, Япония. В общей сложности мы с Мод потратили два месяца на наблюдения за тамошней ситуацией.

— Мы с Эрлом совершили все местные экскурсии, какие там предлагались, — подхватила Мод. — Ему было просто необходимо увидеть собственными глазами, что там происходит.

— Беда Государственного департамента в том, что они живут в башне из слоновой кости, — заметил Эрл.

За бликами объектива и вспышками магния Эрл видел глаза Чарли Фримена. В колледже обсуждение международных проблем со знанием дела было коньком Чарли, Эрл же мог только слушать, кивать и удивляться.

— Да, сэр, — сказал Эрл в заключение, — всем участникам круиза ситуация представлялась почти безнадежной — кроме нас с Мод, и нам потребовалось время, чтобы понять, почему так. Мы осознали, что мы с ней — едва ли не единственные среди них, кто самостоятельно пробил себе дорогу в жизни, кто понимает: с какой бы низкой точки ты ни стартовал, ты можешь пробиться на самый верх, если тебе достанет смелости и решимости. — Он сделал паузу. — В азиатской ситуации нет ничего, что нельзя было бы исправить, имея определенную смелость, здравый смысл и умение делать дело.

— Рад слышать, что все так просто, — сказал Чарли. — Я боялся, что там все гораздо сложнее.

Эрл, не без оснований считавший себя человеком, с которым очень легко поладить, оказался в непривычном положении: он страшно обозлился на другого человека. Чарли Фримен, который явно потерпел неудачу, в то время как Эрл высоко вознесся в этом мире, открыто умалял одно из достижений Эрла, коим тот очень гордился, — его знание Азии.

— Чарли, я видел это сам! — воскликнул Эрл. — Я рассуждаю не как очередной тупой кабинетный стратег, который никогда не выезжал за пределы своего города!

Слоткин полыхнул вспышкой.

— Еще раз! — потребовал он.

— Конечно, нет, Эрл, — ответил Чарли. — Это было невежливо с моей стороны. То, что ты сказал, в некотором роде очень верно, но чересчур упрощенно. Такой ход мыслей, возведенный в абсолют, весьма опасен. Мне не следовало тебя перебивать. Просто это предмет, который меня очень интересует.

Эрл почувствовал, как кровь прилила у него к лицу: якобы извиняясь, Чарли утвердил себя бóльшим авторитетом по Азии, чем Эрл.

— Может быть, и я имею право на собственное мнение в этом вопросе, Чарли? Я только что оттуда, я тесно общался там с людьми, понял, как они мыслят, и многое другое.

— Видели бы вы, как он отчитывал китайских коридорных в Маниле! — вклинилась Мод, вызывающе глядя на Чарли.

— Ну, а теперь, — сказала журналистка, сверяясь со своим сценарием, — последнее, что мы хотим снять: вы вдвоем входите в дом с чемоданами и останавливаетесь в изумлении — ну, как будто вы только что приехали.

У себя в спальне Эрл и Мод снова, в который раз, послушно переоделись — в ту одежду, в которой приехали. Эрл изучал свое лицо в зеркале, примеряя выражение приятного удивления и стараясь не позволить Чарли Фримену испортить ему этот важнейший в жизни день.

— Он останется на ужин и будет ночевать? — спросила Мод.

— Да, черт возьми. Разговаривая с ним по телефону, я старался быть гостеприимным приятелем, а он, не думая ни секунды, согласился, когда я предложил ему остановиться здесь, а не в отеле. Теперь осталось только локти кусать.

— Господи! А если он проторчит здесь целую неделю?

— Кто знает? Слоткин не дал мне возможности хоть о чем-нибудь расспросить Чарли.

Мод сдержанно кивнула.

— Эрл, что все это означает?

— Что — все?

— Я хочу сказать, пытался ли ты свести все воедино: старая одежда, его бледность и эта оговорка, что теперь дела у него лучше, чем он мог надеяться полгода назад, книги, телевизор?.. Ты слышал, как он спрашивал Конверса о книгах?

— Да, это меня тоже удивило, потому что Чарли всегда был заядлым книгочеем.

— Здесь все бестселлеры, а он ни об одном даже не слышал! И насчет телевизора он вовсе не шутил. Он на какое-то время просто выпадал из жизни, это точно.

— Может, болел? — предположил Эрл.

— Или сидел в тюрьме, — прошептала Мод.

— Господь с тобой! Ты же не думаешь…

— «Подгнило что-то в датском королевстве» — вот что я думаю, — сказала Мод. — И я не хочу, чтобы он дальше тут ошивался. Неужели нельзя ничего придумать? Я все пытаюсь понять, что ему здесь нужно. И единственное разумное объяснение, которое приходит в голову: он явился, чтобы хитростью выманить у тебя все деньги, тем или иным способом.

— Ну ладно, ладно. — Эрл жестом показал, чтобы она говорила потише. — Давай вести себя как можно дружелюбней и постараемся выдворить его деликатно.

— Но как?

Подумав, они разработали план, который сочли достаточно деликатным: как покончить с пребыванием Чарли еще до ужина.

— Ну, фсе… фсе, кватит, — сказал фотограф и дружески подмигнул Эрлу и Мод, словно впервые сейчас заметил, что они — живые люди. — Збасибо. Кароший упаковк ви жить. — Он сделал последний снимок, собрал свое оборудование, поклонился и вышел вместе с Лу Конверсом и журналисткой.

Оттягивая момент, когда придется остаться наедине с Чарли, Эрл присоединился к горничной и Мод в поисках магниевых ламп, которые Слоткин разбросал повсюду. Когда последняя из них была найдена, Эрл смешал два мартини и устроился на кушетке лицом к Чарли, сидевшему на такой же кушетке напротив.

— Ну, Чарли, вот мы и одни.

— Вижу, Эрл, ты тоже прошел большой путь, не так ли? — сказал Чарли, поднимая руки ладонями вверх, чтобы выразить свое восхищение домом-мечтой. — У тебя много научной фантастики на полках. Но настоящая научная фантастика — твой дом.

— Ну да, — сказал Эрл.

Эта лесть — начало, подступ к чему-то, вероятно, ловушка, подумал Эрл. Он был решительно настроен не поддаваться на куртуазные манеры Чарли.

— Но это почти в порядке вещей для Америки — для человека, который не боится тяжелого труда, — заметил он.

— В порядке вещей — вот это?!

Эрл пристально посмотрел на гостя, пытаясь понять, не насмехается ли над ним Чарли снова.

— Если тебе показалось, что я немного расхвастался перед этими людьми из дурацкого журнала, — сказал он, — то, думаю, у меня есть кое-какие основания для гордости. Этот дом — гораздо больше, чем просто дом. Это — история моей жизни, Чарли, что-то вроде моей персональной пирамиды.

Чарли поднял стакан и провозгласил тост:

— Так пусть же он простоит столько же, сколько Великие египетские пирамиды Гизы!

— Спасибо, — сказал Эрл и решил: теперь пора заставить Чарли защищаться. — Ты ведь врач, Чарли? — спросил он.

— Да. Получил степень в тысяча девятьсот шестнадцатом.

— Угу. И где ты практикуешь?

— Староват я для того, чтобы снова начинать практиковать. За последние годы медицина в этой стране так далеко шагнула вперед, боюсь, я подотстал.

— Понимаю. — Эрл мысленно перебрал причины, которые могут привести врача в столкновение с законом, и небрежно поинтересовался: — А что это тебе вдруг пришло в голову навестить меня?

— Мой корабль пришвартовался здесь, и я вспомнил, что это твой родной город, — ответил Чарли. — Семьи у меня не осталось, и, пытаясь начать здешнюю жизнь заново, я подумал, не навестить ли мне старых друзей студенческих лет. А раз корабль зашел именно сюда, ты оказался первым.

Значит, сейчас он начнет рассказывать сказку о том, что его долго не было в стране, подумал Эрл. Еще один подвох.

— Я лично не поддерживаю связей со студенческой компанией, — сказал он и, не удержавшись от подковырки, добавил: — Кучка снобов, я был рад расстаться с ними и забыть о них навсегда.

— Да поможет им Бог, если они не переросли свои смехотворные социальные убеждения студенческих лет, — сказал Чарли.

Эрл был ошеломлен горечью, с какой Чарли это произнес, и, не понимая причины, поспешил сменить тему.

— Значит, ты долго жил за границей? А где именно?

Крик Мод из столовой, согласно плану, прервал их беседу:

— Эрл! Случилась ужасная неприятность!

— Что такое? — Эрл изобразил недоумение.

— Анджела, — сказала Мод, появляясь в дверях и, повернувшись к Чарли, пояснила: — это моя сестра. Эрл, только что позвонила Анджела, сказала, что они с Артуром и детьми приезжают сегодня перед ужином, и спросила, не можем ли мы принять их на ночь.

— Господи! — воскликнул Эрл. — Как же мы сможем это сделать? Их же пятеро, а у нас всего две гостевые комнаты, и у нас уже гостит Чарли…

— Нет-нет, — перебил его Чарли. — Скажите им, чтобы приезжали. Я так или иначе собирался ночевать в отеле, к тому же у меня есть еще кое-какие дела, так что я все равно не смог бы у вас остаться.

— Ну, раз так, ладно, — согласился Эрл.

— Конечно, если нужно идти… Нужно — значит, нужно, — подхватила Мод.

— Да, мне еще многое необходимо сделать. Прошу меня извинить. — Не допив свой мартини, Чарли направился к двери, но прежде чем выйти, обернулся и сказал: — Спасибо. Было очень приятно повидать вас. Завидую вашей «упаковке».

— Веди себя прилично, — пошутил Эрл и со вздохом облегчения закрыл дверь за гостем, передернув плечами.

Эрл еще стоял в коридоре, с удивлением размышляя о том, как может измениться человек за сорок лет, когда раздался низкий приятный перезвон дверного колокольчика. Эрл осторожно открыл дверь. На пороге стоял Лу Конверс, подрядчик. На противоположной стороне улицы Чарли Фримен как раз садился в такси.

Лу помахал ему рукой и снова повернулся к Эрлу.

— Привет! Не подумайте, что я напрашиваюсь на ужин. Я вернулся за шляпой. Думаю, что забыл ее в оранжерее.

— Входите, — сказал Эрл, провожая взглядом такси, исчезавшее в направлении центра города. — Мы с Мод как раз собираемся отпраздновать новоселье. Почему бы и вам не остаться на ужин? И кстати, раз уж вы здесь, покажите нам, как работают некоторые устройства.

— Благодарю за приглашение, но меня ждут дома. Однако я, конечно, могу ненадолго задержаться, чтобы объяснить то, что вам непонятно. Жаль только, что Фримен не остался.

Мод подмигнула Эрлу.

— Мы упрашивали его, но он сказал, что у него куча дел.

— Да, мне показалось, что он куда-то спешил. Знаете, — задумчиво произнес Конверс, — с такими людьми, как Фримен, очень непросто общаться. Они заставляют чувствовать себя одновременно и хорошо, и плохо.

— Нет, ты только подумай, Мод! — обратился к жене Эрл. — Лу интуитивно почуял в Чарли то же, что и мы! А что конкретно вы подразумеваете, Лу, под чувствовать себя одновременно и хорошо, и плохо?

— Ну, хорошо — потому что приятно сознавать, что в мире еще есть такие люди, как он, — ответил Конверс, — а плохо — потому что, когда встречаешь такого человека, не можешь не задумываться о том, на что, черт возьми, ушла твоя собственная жизнь.

— Не понял, — озадаченно сказал Эрл.

Конверс пожал плечами.

— Бог свидетель, не все способны посвятить свою жизнь тому, чему посвятил он. Не всем дано стать героями. Но, думая о Фримене, я чувствую, что, наверное, и я мог бы сделать немного больше, чем сделал.

Эрл и Мод переглянулись.

— А что рассказал вам о себе Чарли, Лу? — спросил Эрл.

— Нам со Слоткином не много удалось узнать от него. У нас ведь было всего несколько минут, пока вы с Мод переодевались; я надеялся, что когда-нибудь вы расскажете мне его историю подробней. Единственное, что он успел рассказать, так это то, что последние тридцать лет провел в Китае. А потом я вспомнил, что сегодня утром в газете была опубликована большая статья о нем, только я сначала не сопоставил имена. Вот из этой-то статьи я и узнал, что он отдал все свои деньги на больницу там, в Китае, и руководил ею, пока коммунисты не упрятали его в тюрьму, а потом выкинули из страны. Потрясающая история.

— М-да, — мрачно произнес Эрл, прервав наконец долго стоявшую тишину. — Действительно потрясающая. — Он обнял за талию Мод, не отводившую взгляда от гриля на террасе, и легонько сжав ее, добавил: — Я говорю: потрясающая история, да, мамочка?

— Но мы ведь в самом деле просили его остаться, — сказала она.

— Это совсем на нас не похоже, Мод, а если похоже, то я не хочу, чтобы так было впредь. Давай посмотрим правде в глаза, милая.

— Звони ему в отель! — сказала Мод. — Вот что мы сделаем: мы скажем, что произошла ошибка, что моя сестра не… — От сознания того, что исправить уже ничего нельзя, голос ее прервался. — Ах, Эрл, дорогой, ну почему он должен был приехать именно сегодня? Всю жизнь мы трудились ради этого дня, а потом он приехал и все испортил.

— Да, более неподходящего момента он выбрать не мог. — Эрл вздохнул. — Но обстоятельства бывают неумолимы.

Конверс смотрел на них с недоумением и сочувствием.

— Ну, дела есть дела, ничего не попишешь, — сказал он. — Это никак не умаляет вашего гостеприимства. Видит бог, нет в стране других хозяев, чей дом был бы лучше приспособлен для приема гостей, чем ваш. Чтобы удовлетворить любое желание гостя, вам достаточно повернуть выключатель или нажать нужную кнопку.

По мягкому ковру Эрл пересек комнату и подошел к панели с кнопками, располагавшейся возле книжных полок. Он наугад нажал одну из них, и свет от спрятанных в кустах прожекторов залил все пространство вокруг дома.

— Не та.

Он нажал другую — ворота гаража с грохотом закрылись.

— Нет.

Он нажал еще одну — в дверях появилась горничная.

— Вы звонили, мистер Фентон?

— Простите, это ошибка, — сказал Эрл. — Это не то, чего я хотел.

Конверс нахмурился.

— А что, собственно, вы ищете, Эрл? — спросил он.

— Мы с Мод хотели бы начать этот день сначала, — ответил Эрл. — Покажите мне, на какую кнопку надо нажать, Лу.

Бедный маленький богатый город

У Ньювелла Кади был лоск, деньги, влияние и располагающая внешность слегка идеализированного Юлия Цезаря средних лет. Но главное, что у него был талант, талант поистине бесценного свойства — и этот талант заставлял владельцев крупных предприятий гоняться за ним с настойчивостью умирающих султанов, предлагающих половину царства за средство от их болезни.

Кади мог пройтись по заводу, который теряет прибыль, заглянуть в нужные книги, зевнуть и рассказать управляющему, как тому сэкономить полмиллиона в год на сырье, уменьшить штат на треть, утроить выпуск продукции и продать отходы за сумму, превышающую стоимость монтажа систем кондиционирования и непрерывной трансляции музыки по всему заводу. Кондиционированный воздух и музыка увеличили бы индивидуальную производительность труда на целых десять процентов, а претензии со стороны профсоюза сократились бы на все двадцать.

В последний раз его наняла Федеральная аппаратная корпорация; она пожаловала Кади званием вице-президента и отправила в Илиум, штат Нью-Йорк с поручением убедиться, что новый центр компании строится как полагается. С окончанием строительства предполагалось переместить кабинеты высших руководителей компании из Нью-Йорка в Илиум, город, который фактически умер после того, как во время Второй мировой войны его текстильные фабрики были эвакуированы на юг.

Весь Илиум ликовал, когда закладывались глубокие, мощные фундаменты для нового центра, но еще больше, если это вообще возможно, торжествовал народ в деревушке Спрусфелс, в девяти милях от Илиума, где Ньювелл снял, подумывая в дальнейшем купить, один из особняков, украшающих тенистую главную улицу.

Спрусфелс представлял собой замкнутый мирок, состоящий из мелких лавчонок, средней школы, почтового отделения, отделения полиции и пожарной части, обслуживающей окрестные молочные фермы. В двадцатые годы Спрусфелс пережил бум недвижимости. Тогда-то и были построены пятнадцать особняков — на святой вере в то, что эта местность, благодаря своим горячим источникам, превратится в курорт для богатых инвалидов, ипохондриков и любителей лошадей, как произошло с Саратогой, которая, кстати, была не так уж и далеко.

Но в 1922-м выяснилось, что купание в источниках, само по себе достаточно безопасное, тем не менее послужило причиной нескольких случаев сыпи, которую один манхэттенский дерматолог без всякого уважения к проблемам недвижимости в провинции назвал «Спрусфелсской болезнью».

Все особняки и конюшни при них в одночасье стали такими же безлюдными, как покинутые дворцы и храмы Ангкора Тхома в Камбодже. Банки были лишены права выкупа тех особняков, что были заложены. Остальное стало собственностью города и пошло в счет неоплаченных налогов. Но никто не хотел давать за них даже цента, как будто спрусфелсская болезнь была проказой, холерой или бубонной чумой.

В конечном счете девять особняков были куплены у банков или у города теми местными жителями, кто не мог противиться искушению заплатить мало, а получить много. Новые владельцы пользовались максимум шестью комнатами в доме, а остальное шло на растерзание гнили, термитам, мышам, крысам, белкам и детям.

— Если нам удастся заставить Ньювелла Кади полюбить радости деревенской жизни, — сказал начальник пожарной охраны Стэнли Аткинс, выступая в субботу на чрезвычайном собрании добровольной пожарной команды, — он склонится к мысли купить, и Спрусфелс станет фешенебельной резиденцией руководства аппаратной корпорации. Без долгих проволочек, — экспансивно добавил Аткинс, — постановляю, что означенный мистер Ньювелл Кади избран полноправным членом пожарной команды и назначен главным судьей ежегодной Ярмарки Увлечений.

— Audaces fortuna juvat! — сказал Эптон Битон, высокий, суровый на вид шестидесятипятилетний пожарник. Он был последним представителем первопоселенцев Спрусфелса. — Судьба, — перевел он после паузы, — благоволит к смелым, это уж точно. Но, джентльмены, — он снова многозначительно помолчал. Аткинс покраснел от волнения, да и прочие члены пожарной команды беспокойно заерзали на стульях. Как и его предки, Битон получил декоративное образование в Гарварде и, как и они, жил в Спрусфелсе, потому что здесь ему не требовалось особых усилий, чтобы чувствовать себя выше соседей. Он выжил благодаря деньгам, которые его родня сделала за время недолгого бума.

— Но, — повторил Битон, вставая, — та ли это судьба, которая нам нужна? Нам предлагают отказаться от пункта, обязывающего кандидата в члены пожарной команды прожить среди нас не меньше трех лет. Сделать исключение — значит унизить наших товарищей. Кроме того, если мне позволено будет заметить, пост судьи Ярмарки Увлечений имеет гораздо большее значение, чем представляется постороннему человеку. В нашей маленькой деревушке у нас есть лишь маленькие способы себя возвеличить, но мы, ради поколения, идущего нам на смену, взяли на себя труд сберечь эти маленькие почести для тех из нас, кто занял самое высокое положение, какого только можно достичь в глазах деревенских жителей. Спешу добавить, что те почести, которыми отмечен я, — это свидетельство уважения к моему роду и возрасту, но не ко мне лично, и являются исключением, каковых, вероятно, должно быть как можно меньше. — Он вздохнул. — Если мы откажемся от этой гордой традиции, потом от другой и от третьей ради всех денег, то скоро увидим, что нам остается лишь выставить белый флаг презренной сдачи всего, что было нам дорого! — Он сел, сложил руки на груди, и уставился в пол.

Аткинс, который в течение этой речи стал красным как рак, боялся взглянуть на Битона.

— Агенты по продаже недвижимости, — пробормотал он, — клянутся, что цены на дома в Спрусфелсе вырастут вчетверо, если Кади останется.

— Что пользы деревне, если она обретет прибыль от продажи недвижимости, а душу свою потеряет? — спросил Битон.

Аткинс откашлялся.

— Я внес предложение, — сказал он. — Кто-нибудь его поддерживает?

— Поддерживаю, — сказал кто-то, опустив голову.

— Все за? — спросил Аткинс.

Послышался скрип стульев и тихие голоса, похожие на звуки, доносящиеся с детской площадки за милю отсюда.

— Против?

Битон молчал. Династии Битонов в Спрусфелсе пришел конец. Их отеческое руководство, не встречавшее сопротивления в течение поколений, только что было низвергнуто.

— Принято, — подвел итог Аткинс. Он начал что-то говорить, но тут же перебил себя: — Ш-ш! — почтовое отделение располагалось в том же здании, в соседней комнате, и по ту сторону тонкой перегородки мистер Ньювелл Кади пришел за почтой.

— И это все, миссис Дикки? — спрашивал он у почтмейстерши.

— У нас тут люди за год получают меньше, — сказала миссис Дикки. — Есть еще несколько писем в ящике для второсортных. Может, там найдется что-нибудь вам.

— Мм-м, — промычал Кади. — Это правительство учит вас таким способом разделять людей на сорта?

— Меня? — фыркнула миссис Дикки. — Хотела бы я взглянуть на того, кто попробует учить меня моему делу. Я здесь почтмейстершей уже двадцать пять лет, с тех пор как мой муж отошел в мир иной.

— Угу, — сказал Кади. — А пока вы не будете возражать, если я зайду к вам и взгляну на ящик для писем второго разряда?

— Простите — но правила, вы же понимаете, — сказала миссис Дикки.

Тем не менее дверь в клетку миссис Дикки скрипнула, открываясь.

— Спасибо, — сказал Кади. — Знаете, а что, если бы вместо того, чтобы сортировать почту так, как вы это делаете сейчас, вы брали бы конверты вот так, и — а… э… — надели бы резинку на большой палец, а не на указательный…

— Моя земля! — воскликнула миссис Дикки. — Да они просто летают!

— И вы управлялись бы даже быстрее, — сказал Кади, — если бы не эти ящики на полу. Почему бы не переставить их выше, на уровне глаз? Видите? А что, во имя земли, делает здесь этот стол?

— Это стол для моих детей, — сказала миссис Дикки.

— Ваши дети на нем играют?

— Не настоящие дети, — пояснила миссис Дикки. — Это я так называю цветы на столе — мудрый маленький цикламен, игривый маленький лимончик, страстная маленькая сансеверия…

— Вы понимаете, — сказал Кади, — что только на беготню вокруг стола вы тратите двадцать человеко-минут, и лишь небеса знают, сколько футо-фунтов в день?

— Ну… — протянула миссис Дикки. — Очень любезно с вашей стороны проявлять такую заботу о моей работе, но, знаете, без цветов мне будет так одиноко…

— Ничего не могу с собой поделать, — сказал Кади. — Мне больно видеть, как что-то делается неправильно, когда так легко организовать все как надо. Ну вот! Ваш большой палец уходит вправо, как раз туда, где я велел вам ни в коем случае его не держать!

— Шеф Аткинс, — прошептал Эптон Битон в зале заседаний.

— А?

— Вы неправильно чешете голову, — сказал Битон. — Расставьте пальцы вот так, ясно? И тогда уж валяйте. Покроете вдвое большую площадь за вдвое меньшее время.

— При всем моем уважении к вам, сэр, — сказал Аткинс, — хочу заметить, что наша деревня может стать лучше и воспрянуть духом.

— Я был бы последним, кто встанет на пути прогресса, — ответствовал Битон. И, помолчав, добавил: — Я отправляюсь в края, где ищет добычу зло, где возрастает богатство, а души людские гниют…

— Кади пересекает улицу, смотрит на пожарную машину, — сообщил Эд Ньюкомб — вот уже двадцать лет бессменный секретарь отдела пожарной охраны. Илиумский спец по продаже недвижимости, тот самый, чьи заверения зажгли огонек в глазах у всех, кроме Битона, убедил Ньюкомба, что его особняк в двадцать шесть комнат в георгианском колониальном стиле после покраски и наклейки обоев вызовет у представителя корпорации мысль о краже пятидесяти тысяч долларов. «Пусть порадуется!» Отец Ньюкомба купил этот ковчег у банка. Он был единственным претендентом.

Вся пожарная команда сгрудилась у пожарной машины, наперебой поздравляя своего нового члена с оказанной ему честью.

— Благодарю, — сказал Кади и критически оглядел ярко-красную машину. — Стиль короля Георга — только хрома чересчур многовато, — заметил он.

— Вы еще не видели новую! — воскликнул Эд Ньюкомб.

— Почему эти чертовы штуки расфуфыривают так, будто это карусели? — сказал Кади. — Можно подумать, что это игрушка. Боже! Представляю, как все это хромирование и прочие побрякушки сказываются на цене! А вы говорите, будет куплена еще и новая?

— Без сомнения, — гордо сказал Ньюкомб. — Правда, мы еще не голосовали, но я уверен, все будут «за».

На лицах пожарников отразилось радостное предвкушение.

— Пятнадцать сотен галлонов в минуту! — сказал один.

— Два прожектора! — воскликнул другой.

— Закрытый кузов!

— Восемнадцатифутовые лестницы!

— Цистерна!

— И поворачивающаяся форсунка на крыше, в виде башенки! — перекрывая всех, выкрикнул Аткинс.

Когда после страстного гимна новой машине установилась тишина, заговорил Кади:

— Нелепость, — сказал он. — У вас уже есть отличная машина, вполне отвечающая своему назначению.

— Мистер Кади абсолютно прав, — сказал Эптон Битон. — Это практичная, крепкая машина, которая много лет служила нам верой и правдой. Глупо было бы заставлять управление залезать в долги на двадцать лет ради того, чтобы купить пожарной команде дорогую игрушку. Мистер Кади зрит в корень.

— Я полжизни борюсь с такими вещами в промышленности, — сказал Кади. — С людьми, для которых мишура важнее того, чтобы работа была сделана. Единственная задача пожарной команды в том, чтобы тушить пожары и делать это как можно экономичнее.

Битон хлопнул Аткинса по плечу.

— Каждый день чему-нибудь учишься, а, шеф?

Аткинс улыбнулся улыбкой человека, которому только что прострелили живот.

Ежегодная Ярмарка Увлечений состоялась через три недели после того, как Кади был избран почетным членом пожарной команды. Экспонаты выставили в церковном подвале. За двадцать один день Хэл Брайтон, бакалейщик, перестал делать подсчеты на бумажных мешках, купил калькулятор и переставил прилавки вдоль стен, превратив свою лавочку из большой коробки, загроможденной так, что негде шагу ступить, в площадку для гонок. Миссис Дикки, почтмейстерша, убрала из своей клетки покрытых листвой «детей», а также их стол, и подняла нижний ряд ящиков на уровень глаз. Пожарная команда голосованием отмела красно-синие фуражки как ненужные для пожаротушения. На собрании школы был произведен потрясающий подсчет, убедительно доказывающий, что на обучение одного ученика средней школы в Спрусфелсе уйдет на семь долларов двадцать девять и шесть десятых цента в год больше, чем потребуется на то, чтобы возить детей в большую, квалифицированную, централизованную школу в Илиуме.

Население деревушки выглядело так, будто каждому вкололи мощный стимулятор. Люди начали быстрее ходить, быстрее заключать сделки, глаза их, казалось, шире раскрылись и стали ярче — даже, пожалуй, бешеными. И по этому бравому новому миру гордо шествовали два создавших его человека, теперь уже постоянные компаньоны — Ньювелл Кади и Эптон Битон. Функция Битона заключалась в том, чтобы обеспечивать Кади фактами и расчетами, а потом претворять в жизнь зверски реалистические предложения Кади насчет реформ, которые следовали за фактами и расчетами с той же неумолимостью, с какой день сменяется ночью.

Судьями на Ярмарке были Ньювелл Кади, Эптон Битон и шеф Стэнли Аткинс. Они, не торопясь, шли вдоль длинного ряда составленных торцами столов, на которых были разложены экспонаты. Аткинс, который с тех пор, как общественное мнение сказало «нет» новой пожарной машине, похудел и утратил большую часть прежней живости, нес коробку из-под обуви, в которой лежали аккуратные связки голубых наградных ленточек.

— Не думаю, что нам понадобится столько ленточек, — заметил Кади.

— Не говорите «гоп», — сказал Аткинс. — Мы трудились весь год, и наградить надо будет чертову уйму.

— Заявки разбиты на классы, — объяснил Битон. — И в каждом классе должен быть первый приз. — Он протянул руку к Аткинсу. — Будьте добры, шеф, одну с булавкой. — Он прикрепил ленточку к грязному серому шару четырех футов в диаметре.

— Постойте, — сказал Кади. — Разве мы не должны провести обсуждение? Я хочу сказать — нельзя же весело идти вдоль столов, прикрепляя ленточки везде, где нам заблагорассудится? О небо, вы присудили первый приз этой омерзительной капле, а я даже не знаю, что это такое.

— Шнурки, — пояснил Аткинс. — Это шнурки Батсфорда. Вы не поверите: первый шнурок, с которого начал расти этот шар, он нашел еще в те времена, когда Кливленда выбрали на второй срок.

— Угу, — кивнул Кади. — И только в этом году решил выставить его на Ярмарке.

— Он выставляет его на каждую ярмарку, сколько я себя помню, — сказал Битон. — В первый раз я этот шар увидел, когда он был не больше теннисного мяча.

— И за это бессмысленное и примитивное постоянство, как я полагаю, мы должны наконец осчастливить его первым призом, так? — устало уточнил Кади.

— Наконец? — переспросил Битон. — Он всегда получал первый приз в классе находок.

Кади уже собрался сказать что-то язвительное, но тут его внимание вновь было отвлечено.

— О господи!.. — воскликнул он. — А это что за гнилье, которому вы сейчас выдали первый приз?

От изумления Аткинс даже остановился.

— Как — что? Разумеется, цветочная композиция миссис Дикки.

— Эта куча — цветочная композиция? — воскликнул Кади. — Из ржавого ковша и горстки поганок я сделал бы композицию лучше. А вы даете ей первый приз. Где же соревнование?

— Никто не лезет в класс другого, — сказал Битон, кладя ленточку на палубу незаконченной модели корабля.

Кади сбросил ленту с модели.

— Подождите! Каждый получает приз — я прав?

— Ну, да, в своем классе, — сказал Битон.

— Тогда в чем же цель этой ярмарки? — нетерпеливо спросил Кади.

— Цель? — повторил Битон. — Это ярмарка, и ничего больше. Какая же тут должна быть цель?

— Черт побери! — воскликнул Кади. — Я хочу сказать, что какой-то высший смысл должен во всем этом быть — способствовать повышению интереса к искусству, ремеслам, что-то вроде того. Развивать навыки, вкус. — Он махнул рукой в сторону экспонатов. — Барахло, за что ни возьмись, все это барахло — и в течение лет эти обманутые люди получали первые призы, будто им не с чем было сравнить свои композиции или будто в мире нет более полезного занятия, чем со времен Кливленда подбирать потерянные шнурки.

Аткинс был уязвлен в самое сердце и потрясенно молчал.

— Хорошо, — сказал Битон. — Вы главный судья. Давайте делать, как вы хотите.

— Послушайте, мистер Кади, сэр… — глухо проговорил Аткинс. — Мы просто не можем не дать…

— Не становитесь на пути у прогресса, — оборвал его Битон.

— Ну что ж, насколько я могу видеть, — сказал Кади, — в этом подвале есть только одна вещь, в которой угадывается слабое мерцание истинного творческого потенциала и увлеченности.

Последние огни в Спрусфелсе в ночь Ярмарки горели почти до полночи, хотя обычно город в десять погружался в темноту. Те немногие, кто видел выставку, но не слышал, как выносили оценку, были поражены, увидев на обложке журнала для женщин изображение одного-единственного экспоната с прикрепленной к нему голубой ленточкой — единственный приз, присужденный в этот день. Прочие экспонаты в гневе тащили домой обиженные заявители, а единственный призер свое произведение унес только поздно вечером, стыдливо и тайно; голубую ленточку он не рискнул взять с собой.

Только Ньювелл Кади и Эптон Битон спали в ту ночь мирно и с сознанием хорошо выполненной работы. Впрочем, в понедельник город вновь ликовал, поскольку в воскресенье, словно в качестве компенсации за холокост, учиненный Ярмарке Увлечений, в Спрусфелс приехал спец по недвижимости. Он уже успел написать в Нью-Йорк чиновникам Федеральной Аппаратной корпорации и сообщить об особняках в Спрусфелсе, которые фактически можно украсть у простодушных аборигенов, и стоят они всего лишь в броске камня от дома, владельцем которого будет, как предполагается, их уважаемый коллега мистер Ньювелл Кади. И он показал спрусфелсцам письма чиновников, которые ему поверили.

К вечеру в понедельник было сказано последнее горькое слово о Ярмарке Увлечений, и все разговоры сосредоточились на высчитывании налогов, на том, что федеральное правительство безжалостно губит на корню желание получать прибыль, и на возмутительных расценках на строительство маленьких зданий…

— Но я же вам повторяю, — говорил Аткинс, — согласно этому новому закону, вы не должны платить никакого налога на прибыль, получаемую от продажи вашего дома. Это прибыль лишь на бумаге, простая, обычная инфляция, и ее не обложат налогом, потому что так было бы несправедливо. — Он, Эптон Битон и Эд Ньюкомб вели разговор в почтовом отделении, а миссис Дикки тем временем сортировала вечернюю почту.

— Извините, — сказал Битон, — но закон утверждает, что вы обязаны купить другой дом за цену не меньшую, чем цена вашего старого.

— Зачем мне дом за пятьдесят тысяч? — с легким трепетом спросил Ньюкомб.

— Хотите, селитесь в моем, — сказал Аткинс. — Тогда вам вообще не придется платить никакого налога. — Он жил в трех комнатах из восемнадцати, в доме, который его отец купил за бесценок.

— И получить в два раза больше термитов и в четыре — плесени? Я и так устал с ними бороться, — сказал Ньюкомб.

Аткинс не улыбнулся. Вместо этого он пинком захлопнул дверь почтового отделения, которая была приоткрыта.

— Вы что, дурак? Кто угодно может проходить мимо и услышать то, что вы тут говорите о моем доме.

Битон встал между ними.

— Успокойтесь! Снаружи нет никого, кроме старого Мансфилда, а с тех пор, как у него взорвался котел, он глух как тетерев. Господи, если такой небольшой прогресс, который мы до сих пор получили, делает всех такими нервными, что же будет, когда в каждом особняке поселится по Кади?

— Кади — настоящий джентльмен, — сказал Аткинс.

Миссис Дикки пыхтела и тихо ругалась в своей клетке:

— Я двадцать пять лет скакала вверх-вниз за этими ящиками и теперь, когда их там нет, все равно не могу отделаться от привычки. Черт! — Конверты выпали у нее из рук и рассыпались по полу. — Ну вот, так всегда, когда я ставлю большой палец так, как он мне велел!

— Это все не важно, — сказал Битон. — Ставьте его, куда велено, потому что вот он приехал.

Черный «мерседес» Кади остановился перед почтовым отделением.

— Хороший денек, мистер Кади, сэр, — сказал Аткинс.

— А? Да-да, конечно. Я просто задумался о другом. — Кади зашел к миссис Дикки за почтой, но продолжал говорить с пожарниками через плечо, вообще не глядя на почтмейстершу. — Я только что подсчитал, что проезжаю по восемь десятых мили в день, чтобы забрать свою почту.

— Хороший повод прогуляться и поболтать со знакомыми, — заметил Ньюкомб.

— Это приблизительно сто сорок девять и шесть десятых миль в год, — продолжал Кади, не слушая, — что, если считать по восемь центов за милю, составит девятнадцать долларов девяносто семь центов в год.

— Рад слышать, что вы еще можете купить что-то заслуживающее внимания за девятнадцать долларов и девяносто семь центов, — съязвил Битон.

В творческом порыве Кади не замечал растущей в маленькой комнате напряженности.

— По крайней мере сотня людей ездит за почтой, что означает ежегодный расход тысячи девятисот девяноста семи долларов, не говоря уже о человеко-часах. Подумайте об этом!

— Ох, — проворчал Битон, а Ньюкомб и Аткинс нетерпеливо переминались с ноги на ногу, торопясь скорее уйти. — Еще неприятнее думать, сколько мы тратим на крем для бритья. — Он взял Кади за руку. — Не зайдете ли на минутку ко мне? У меня есть кое-что, и я думаю, что вас…

Кади не двинулся с места.

— Это не то же самое, что крем для бритья, — сказал он. — Мужчины должны бриться, и без крема для бритья не обойтись, если хочешь снять бакенбарды. Разумеется, мы должны получать свою почту, но я выяснил кое-что, чего, очевидно, никто здесь не знает.

— Пойдемте ко мне, — сказал Битон, — и там все это обсудим.

— Это так просто, что даже нечего обсуждать, — сказал Кади. — Я выяснил, что достаточно подать заявку в почтовое отделение Илиума, и нам поставят почтовые ящики у самых домов, как заведено во всех окрестных деревнях. И много лет это приносит пользу! — Он улыбнулся и рассеянно взглянул на руки миссис Дикки. — Ай-яй-яй! — сказал он с упреком. — Возвращаетесь к старому способу, не так ли, миссис Дикки?

Аткинс и Ньюкомб открыли дверь и встали по бокам, словно два стража у дворцовых ворот, а Битон вытолкал Кади из клетки почтмейстерши.

— Когда входишь, как я, в ситуацию со стороны, это огромное преимущество, — разглагольствовал Кади. — Те, кто внутри, слишком ослеплены традицией. Вот вы, например, тратитесь на обслуживание почтового отделения, когда легко можете получить куда лучший сервис за минимум денег и хлопот. — Он скромно хихикнул, пока Аткинс закрывал за ним дверь почтового отделения. — Одноглазый в стране слепых, как вы бы сказали.

— Одноглазый тоже может быть слеп, — заявил Битон, — если он не видит лица людей и не понимает их чувств.

— О чем это вы? — не понял Кади.

— Если бы вы смотрели на лицо миссис Дикки вместо того, чтобы наблюдать за ее пальцами, вы бы увидели, что она плачет, — сказал Битон. — Ее муж погиб при пожаре, спасая своих соседей, людей, которых вы обозвали слепыми. Вы так много твердите о трате времени, мистер Кади — так вот, потратьте его побольше и обойдите как-нибудь всю деревню — попробуйте найти хоть одного человека, который не знает, что можно устроить так, чтобы почту приносили ему к дверям его дома в любое время, когда он пожелает.

Не прошло и месяца, как второе чрезвычайное собрание членов добровольной пожарной команды положило конец деятельности мистера Кади и его почетному членству. Все, кроме одного пожарника, которого не пригласили, впервые за последнее время казались довольными и подобревшими. С повесткой разделались быстро: Эптон Битон, патриарх Спрусфелса, продирижировал, а прочие члены команды хором пропели «за». Теперь все ждали, когда отсутствующий пожарник, Ньювелл Кади, зайдет в почтовое отделение, расположенное за тонкой перегородкой, чтобы забрать свою почту.

— Приехал, — прошептал Эд Ньюкомб, который стоял на часах у окна.

Минутой позже за стеной послышался сочный голос:

— О боже, вы снова поставили туда эти растения!

— Мне стало так одиноко, — сказала миссис Дикки.

— Но моя дорогая миссис Дикки, — сказал Кади, — подумайте о…

— Предложение принято, — громким голосом сказал шеф Аткинс. — Мистер Битон будет делегацией из одного человека, которая сообщит мистеру Кади, что его членство в пожарной команде, к сожалению, является нарушением правила, которое обязывает нового члена прожить у нас не меньше трех лет, прежде чем он может быть избран.

— Я ему объясню, — тоже громко сказал Битон, — что это никоим образом не личное оскорбление, а всего лишь вопрос соответствия нашим правилам, которые действуют вот уже много лет.

— Удостоверьтесь, что он понимает: мы все его любим, — сказал Эд Ньюкомб, — и скажите ему, что мы гордимся тем, что такой влиятельный человек, как он, хочет здесь жить.

— Непременно, — пообещал Битон. — Он выдающийся человек, и я уверен, поймет мудрость пункта о трехлетнем сроке. Деревня — это не завод, по которому можно пройти, краем глаза взглянуть, что там делается, а потом открыть книги и сразу понять, что устроено правильно, а что — нет. Мы ничего не производим и ничем не торгуем. Мы стараемся просто жить вместе. Каждый хочет быть своим собственным экспертом в этом вопросе, а на изучение его нужно время.

Собрание было закрыто.

Спец по продаже недвижимости из Илиума был опечален, потому что никого из тех, с кем он хотел встретиться в Спрусфелсе, он не застал. Он стоял в бакалейной лавке Хэла Брайтона, смотрел на пустынную улицу и поигрывал авторучкой.

— И что — все уехали смотреть пожарную машину? — спросил он.

— Все будут выплачивать за нее кредит в течение двадцати лет, — сказал Эптон Битон. Он присматривал за магазинчиком Брайтона, потому что Брайтон тоже отправился оценить новую покупку.

— Через неделю перед ними откроются великие перспективы, а они катаются на пожарной машине, — горько сказал агент. Он открыл холодильник и тут же снова закрыл. — В чем дело — эта штука сломалась? Все банки теплые.

— Да нет, просто Брайтон вечно забывает его включить с тех пор, как решил устроить все, как было раньше.

— Вы сказали, что он не хочет продавать свой дом?

— Один из тех, кто не хочет, — уточнил Битон.

— А еще кто?

— Да все.

— Что?!

— Сущая правда, — кивнул Битон. — Мы решили подождать и посмотреть, как мистер Кади здесь приживется. Времени у него маловато, но сердце у него доброе, и я думаю, мы все окажем ему поддержку.

Подарочек Святому Большому Нику

Люди болтали: типа, Большой Ник — самый что ни на есть настоящий наследник Аль Капоне, только на современный лад. Он слухов таких не отрицал — да и не подтверждал тоже. И правильно, чего самому на себя криминал возводить.

Покупал он — что душе приглянется: особняк в двадцать три комнаты в пригороде Чикаго, а второй — в семнадцать комнат — в Майами. Лошадок там скаковых, яхту в девяносто футов длиной. Одних костюмов — сто пятнадцать. А еще, среди прочего, вкладывал он денежки в одного боксера среднего веса, в Берни О’Хэйра по прозванию Вышибала из Шенандоа.

И даже когда тот О’Хэйр на один глаз ослеп — на тернистом пути к вершине боксерской карьеры, значит — не бросил его Большой Ник, а включил в маленькую армию своих телохранителей.

А Большой Ник — он ведь каждый год, незадолго до Рождества, праздник устраивал. Для детишек своих ребят. Ну, вот. Стало быть, праздник на вечер намечен, а утром Берни О’Хэйр, Вышибала из Шенандоа, со своей половиной, Вандой, и с сынишкой своим, четырехлетним Уилли, в дорогой торговый квартал Чикаго за покупками отправился.

Приходят это они втроем в ювелирный магазин — и тут вдруг малыш Уилли ныть принялся и за штаны отцовы цепляться — что твой пьяный звонарь за веревку колокола.

Берни, мужик молодой, но крутой, исполнительный, вся морда — в шрамах, подносик бархатный с часами отложил, брюки за ремень ухватил, поправил.

— Штаны мои отпусти, Уилли! Отпусти, слышь? — И к Ванде поворачивается. — Вот ты мне скажи: как прикажешь Большому Нику подарочек к Рождеству выбирать, ежели Уилли вот-вот штаны с меня стащит? Убрала б ты его от меня, а, Ван? Что вообще на пацана накатило?

— Здесь где-то, верно, Санта-Клаус, — отвечает Ванда.

— Откуда бы взяться Санта-Клаусам в ювелирных магазинах, — говорит Берни, а потом к продавцу поворачивается: — У вас тут Санта-Клаусов ведь никаких нет, так?

— Что вы, сэр, — продавец говорит. Тут на его морде улыбочка так и расцветает, перегибается он через прилавок и — Уилли: — Но если этому мальчугану вдруг захочется побеседовать со старым добрым святым Ником, мне так кажется, что он найдет этого веселого повелителя эльфов прямо в…

— Еще чего, — буркнул Берни.

Продавец аж побелел.

— Сэр, я всего лишь пытаюсь объяснить, что Санта-Клаус есть в соседнем универмаге, и ваш малыш…

— Ты чё — не видишь, что только сильней пацана раздразниваешь? — рычит Берни. Присаживается он на корточки перед Уилли. — Уилли, парень, никаких таких Санта-Клаусов на милю вокруг не сыскать. Этот чувак просто волну тебе гонит. Нету никакого Санты в соседнем доме.

— Да вон же, пап, вон! — кричит Уилли. И тычет пальчиком в крошечную фигурку в красном, что стоит на больших часах позади прилавка.

— Умереть, не встать! — говорит тут Берни с изумлением, аж по коленке себя прихлопнув. — У пацана-то, как до Санта-Клаусов доходит, глаз прям орлиный. — И ухмыляется этак успокоительно: — Да чего ты, Уилли, сынок, я на тебя прямо удивляюсь. Этот Санта — маленький, к тому же — пластмассовый. Ничего он тебе не сделает.

— Ненавижу его, — хнычет Уилли.

— Сколько хотите за эту штуковину? — спрашивает Берни.

— Это вы о пластмассовом Санта-Клаусе, сэр? — переспрашивает продавец, изумленный до крайности. — Боже, да это же всего лишь праздничное украшение. Вы, я уверен, сколько угодно таких за пять — десять центов в любой дешевой лавчонке купите.

— А мне надо этого, — рыкнул Берни. — И немедленно.

Продавец фигурку ему протянул.

— Совершенно бесплатно, сэр, — говорит. — Подарок от магазина.

Берет Берни Санта-Клауса, швыряет на каменный пол.

— Гляди, — говорит, — Уилли, сынок, че щас папка твой с этим старым бородатым хрычом сделает.

И каблуком с размаху — по фигурке:

— И — эхх!

Уилли сначала улыбнулся этак бледненько, а потом, глядя, как каблук отцовский на статуэтку снова и снова обрушивается, и смеяться стал.

— А теперь сам давай, Уилли, — говорит Берни. — Кто его, на фиг, боится, да?

— Я его старую башку разобью, — лепечет счастливый Уилли. — В куски его расколочу!

И сам давай скакать по Рождественскому Деду.

— Умно с твоей стороны, умнее некуда, — зашипела тут Ванда. — Сначала целый год требуешь, чтоб я приучила его хорошо относиться к Санте, а потом сам же этакие фокусы выкидываешь!

— Должен же я был сделать хоть что-нибудь, чтоб заставить его заткнуться малость! — огрызается Берни. — Ну ладно, ладно уж. Может, теперь побудем малек в тишине и в покое, чтоб я мог хорошенько часы рассмотреть? Вон те, с бриллиантами на циферблате, — сколько?

— Триста долларов, включая налоги, сэр, — говорит клерк.

— А в темноте они светятся? Мне надо, чтоб светились.

— Разумеется, сэр, циферблат — светящийся.

— Тогда беру, — кивает Берни.

— Триста баксов! — стонет Ванда с отчаянием. — Господи милосердный, Берни…

— Че ты имеешь в виду под «господи милосердный», женщина?! — ревет Берни. — Да мне со стыда бы сгореть, что дарю ему такой вот никчемушный кусок дерьма. Что самому Большому Нику эта дешевка паршивая, часы всего за триста баксов? Ты че-то рот открываешь, а вот не слыхал я, чтоб ты особо рот открывала по случаю бабок, которые на счет наш банковский так и текут. Большой Ник нам — самый настоящий Санта-Клаус, нравится тебе или нет!

— Не нравится, — отвечает Ванда. — Ни мне не нравится, ни Уилли. Посмотри на бедного малыша — у него же все Рождество испорчено!

— A-а, вон ты про что, — Берни говорит. — Да все не так уж и плохо. Со стороны Большого Ника это очень даже добросердечно — праздник для детишек устраивать. Я чё в виду имею — одно дело, что из этого получается, а другое — хочет-то он, как лучше.

— Да уж, доброе у него сердце! — усмехается Ванда. — Как лучше, точно! Выряжается в костюм Санта-Клауса, чтоб детишки вокруг него собачонками прыгали. А он попутно у них всю подноготную их родителей выспрашивает.

Покивал Берни покорно.

— Все так, а что поделаешь?

— Завяжи, — говорит Ванда. — Другую работу себе найди.

— Да что еще я делать-то умею, а, Ван? Всю жизнь же только и делал, что дрался. И потом — где я найду такие бабки, как те, что Большой Ник мне платит? Вот ты скажи — где?

К соседнему прилавку подходит тут высокий, расфуфыренный господин с усиками, в поводу — жена, вся в норке, и сынок. Примерно Уиллиных лет сынишка, — все сопел да на дверь входную оглядывался с опаской.

— Ишь ты, — Берни говорит, — да это ж мистер и миссис Пуллман. Ты, Ван, поди их помнишь с прошлого Рождества.

— Бухгалтер Большого Ника, да? — спрашивает Ванда.

— Не-е, адвокат его. — Берни рукой Пуллману помахал — в знак приветствия. — Здрасьте, мистер Пуллман.

— A-а, добрый вечер, — поздоровался и Пуллман, без особой, надо заметить, теплоты. А супруге объяснил: — Телохранитель Большого Ника. Ты, должно быть, помнишь его с прошлого Рождества.

— Вы, гляжу я, как все добрые люди — тоже рождественские подарки в последний момент покупаете, — говорит Берни.

— Да уж, — отвечает Пуллман и на сынишку своего, Ричарда, косится. — Можешь ты перестать наконец сопеть?

— У ребенка это психосоматическое, — встряла миссис Пуллман. — Стоит ему увидеть Санта-Клауса — и все, сразу же начинается сопение. Но ведь невозможно же привести ребенка незадолго до Рождества в торговый район — и не встретить ни единого Санта-Клауса! Вот один только минуту назад вышел прямо из кафе. Перепугал бедняжку Ричарда до полусмерти.

— Не нужен мне сын-сопляк, — прогремел тут Пуллман. — Ричард! Возьми себя в руки! Санта-Клаус — друг и тебе, и мне, и вообще всем нам.

— Лучше бы он у себя на Северном полюсе так и сидел, — отвечает Ричард.

— Чтоб у него там нос отмерз, — подбавляет Уилли.

— И чтоб его ведьмедь полярный сожрал, — подытоживает Ричард.

— Не «ведьмедь», а медведь. Полярный медведь, — поправляет миссис Пуллман.

— Зачем ты поощряешь ненависть мальчика к Санта-Клаусу?! — возмутился Пуллман.

А миссис Пуллман ему:

— А к чему притворство? Наш Санта-Клаус — грязный, вульгарный, грубый, дурно пахнущий сквернослов.

У продавца глаза мало из орбит не выкатились.

— Порой, дорогуша, — замечает Пуллман, — мне кажется, что ты уже подзабыла, в каком положении мы находились, пока не повстречали нашего рождественского эльфа. В весьма плачевном.

— Мое мнение — или самоуважение, или смерть, — огрызнулась миссис Пуллман.

— Большие деньги — подмоченная совесть, — отвечает Пуллман. — Одно приходит вместе с другим. И мы все в одной лодке. — Поворачивается он к продавцу, говорит: — Мне, пожалуйста, что-нибудь дико дорогое и совершенно безвкусное, — и неплохо было бы, чтоб оно еще светилось в темноте и обладало встроенным барометром. — Складывает большой и указательный пальцы — жеманно так. — Понимаете примерно, какую вещицу я ищу?

— С сожалением признаю: вы обратились именно туда, куда надо, — кивает продавец. — У нас есть модель «Мэйфлауэра». Сплошная хромированная сталь, а иллюминаторы изнутри красными лампочками подсвечены. Правда, маленькая незадача: встроены в нее часы, а не барометр. А барометр встроен в статуэтку бравого воина. Серебряная статуэтка, и у воина вместо глаз — рубины. Гм.

— Я вот думаю, — вступает миссис Пуллман, — а нельзя ли поставить статуэтку бравого моряка на палубу «Мэйфлауэра»?

— В правильном направлении мыслишь, — одобрил Пуллман. — Даже удивительно, право. И подумать не мог, что ты однажды научишься понимать Большого Ника столь глубоко. — Потер он устало глаза. — Господи, — говорит, — да что ж ему все-таки нужно, что нужно?! Берни, у тебя какие-нибудь идеи есть?

— Ничего ему не надо, — отвечает Берни. — У него всего на свете — куры не клюют. Только он говорит — мол, все равно подарки получать любит. Для того, значит, чтоб они ему про всех его друзей напоминали, сколько ни есть.

— Видимо, он считает, что таким путем друзей легче пересчитать, — усмехается Пуллман.

— Не, — отвечает Берни, — Большому Нику друзья и впрямь важны. Ему по сто раз на дню надо толковать, как его все любят, а то он из себя выходит, мебель крушить принимается, во как.

Пуллман покивал задумчиво.

— Ричард, — сказал сынишке, — ты помнишь, что должен сказать Санта-Клаусу, когда тот тебя спросит, как мамочка с папочкой относятся к дяде Большому Нику?

— Мамочка с папочкой любят Большого Ника, — гундосит Ричард. — Мамочка с папочкой считают, что он — настоящий джентльмен.

— А ты, Уилли, че скажешь? — спрашивает Берни своего отпрыска.

— Мамочка с папочкой говорят, мы дяде Большому Нику всем обязаны, — пищит Уилли. — Большой Ник — он добрый, щедрый.

— Все вокруг любят Большого Ника, — отчеканила Ванда.

— А кто не любил — тот отдыхает на дне озера Мичиган, надежно упакованный в цемент, — добавил Пуллман и мило улыбнулся продавцу, что как раз поднес ему модель «Мэйфлауэра» и статуэтку бравого моряка. — В самый раз, как раз то, что нужно. Последний вопрос: а в темноте они светятся?

В день детского праздника Берни О’Хэйр стоял на страже у парадного входа в особняк Большого Ника. В данный момент он как раз мистера и миссис Пуллман с сынишкой приветствовал.

— Хо-хо-хо, — шепнул Берни.

— Хо-хо-хо, — Пуллман ему в ответ.

— Ну, чё, Ричард, — говорит Берни Пуллману-младшему, — я гляжу, ты сегодня вроде как утихомирился?

— Мне папочка половинку снотворной таблетки дал, — пищит Ричард.

— Что, — спрашивает миссис Пуллман, — хозяин дома принял уже достаточную дозу горячительного напитка?

— Извиняйте, не попал? — дивится Берни.

— Я вас спрашиваю: он уже нажрался?

— А рыбы в воде живут или как? — хмыкает Берни.

— А солнце каждый день встает? — подтягивает Пуллман.

Тут загудел маленький телефон внутренней связи на стене.

— Чё, Ник? — говорит Берни.

— Они все уже? — интересуется кто-то сурово.

— Точно, Ник. Только что Пуллманы прибыли, а они — последние. Остальные в гостиной уже дожидаются.

— Займись там, — бурчит Ник и вешает трубку.

Вздохнул Берни тяжело. Гирлянду колокольчиков из стенного шкафа вытащил, систему сигнализации вырубил, спрятался в кусты на лужайке.

Потряс колокольчики. Заорал во всю мочь:

— Эй, ребятня! Санта-Клаус прибыл! И олешки его — Большерогий, Быстроногий, Серебряное копытце и Золотой глазок! Люди добрые! Прям у нас на крыше приземлились-то! А вон Санта уже и в дом залазит — через окошко спальной!

А после в дом зашел, колокольцы снова в шкаф упрятал, дверь на все засовы и запоры запер, систему сигнализации обратно включил, а после — прямиком в гостиную, где двенадцать ребятишек и восемь пар папаш с мамашами сидели тихонечко.

Все мужики, что там были, на Ника работали. И Берни — тот единственный из них был, что типичным «быком» смотрелся. Остальные на вид — ни дать ни взять, респектабельные, честные предприниматели. Трудились они у Ника в штаб-квартире, где никаким насилием и жестокостью даже не пахло. Типа бухгалтерские книги вели, финансовые и юридические консультации предоставляли, а также разъясняли Нику, как с преступной его деятельностью управляться самыми что ни на есть современными, значит, научными методами. Белая кость средь его людей, короче. Плюс у всех — детишки, достаточно мелкие, чтоб еще в Санта-Клауса верить.

— С Рождеством вас всех! — хрипло ревет Санта-Клаус, и его тяжелые черные ботинки грохочут вниз по лестнице.

Уилли из объятий материнских вывернулся. Бросился к Берни — отец всяко лучше защитит.

Внизу лестницы Санта-Клаус на перила облокотился. Борода — из ваты, а из-под белых усов сигара торчит. Заплывшие глазки хитро косят, перебегают по лицам приглашенных. Толстый этот Санта-Клаус, и лицо — бледное, отечное. А перегаром от него так и разит.

— Вот сей момент приперся из собственной мастерской на Северном полюсе, — сообщает этак с вызовом. — Чё тут, никто даже и не поздоровается с самим святым Ником?

Родители, что в комнате сидели, так и зашикали на детишек, сидевших, ровно каменные, — давайте, мол.

— Громче уже! — ревет Санта. — Не в мертвецкой сидим.

И пальцем-сосиской на Ричарда Пуллмана кажет:

— Ты, сынок, хорошим пацаном был, точно?

Мистер Пуллман сынишку стиснул, точно волынщик — инструмент свой.

— Да-а! — взвизгнул Ричард.

— Без базара? — спрашивает Санта подозрительно. — С папой-мамой не борзел?

— Не-ет! — кричит Ричард.

— Лады, — говорит Санта. — Прикинь, может, я тебе электрическую железную дорогу привез. А может, и нет.

Порылся он в груде разноцветных свертков под огромной елкой.

— Куда ж я задевал эту гребаную железную дорогу, а? — а после вдруг нашел сверток, на котором имя Ричарда было написано. — Ну, чё, — хочешь?

— Ага, — шепчет Ричард.

— Ну, тогда и веди себя так, чтоб я это понял! — ворчит Санта.

Малыш Ричард, бедняга, только слюну сглотнул.

— Ты, пацан, прикинь вообще, сколько эта дорога стоит? — говорит Санта. — Сто двадцать четыре бакса с мелочью! — Выдерживает драматическую паузу. — И это — ежели только оптом брать.

Наклонился он над Ричардом:

— Ну, сынок, скажи теперь спасибо!

Мистер Пуллман снова бока Ричарда сжал.

— Спа-асибо, — протянул Ричард.

— Да уж точно «спасибо», без базара, — ухмыльнулся Санта с этаким горьким сарказмом. — Со своего старика ты железную дорогу за сто двадцать четыре пятьдесят хрен когда получишь, век свободы не видать. Слышь, пацан, я те вот че скажу: кабы не я, папаша твой по сей день не знал бы, как за больничные счета расплатиться и чем кредиты отдавать. Я так понимаю, это здесь все помнят.

Мистер Пуллман зашептал что-то сынишке.

— Че за хрень такая? — спрашивает Санта. — Ну, пацан, говори — че тебе твой папаша шепнул?

— Папа сказал: «Камень ударит, а злое слово — так пролетит», — похоже, Ричарду было неловко за отцовы высказывания. Не говоря уж про миссис Пуллман — она так устыдилась, что только воздух ртом хватать могла.

— Ха! — ухмыльнулся Санта. — Мощно сказано. Башку об заклад поставлю — он эту фразочку раз десять на дню изрекает, не меньше. Ну ладно, — а вот чё он про Большого Ника дома болтает, а? Давай, Ричард, — ты с самим Санта-Клаусом базаришь, а у меня там на Северном полюсе особая книжка заныкана — про детишек, которые неправду говорят. Так и че твой папашка по-настоящему думает про Большого Ника?

Пуллман взор в никуда устремил — с таким, значит, видом, ровно ему и дела нет до того, что Ричард ответит.

— Мамочка с папочкой, — выдал Ричард урок, как по нотам, — говорят: Большой Ник — истинный джентльмен. Мамочка с папочкой любят Большого Ника.

— Ладно, сынок, — заулыбался Санта, — вот тебе твоя дорога железная. Хороший ты пацан.

— Спасибо, — пищит Ричард.

— А тут у меня еще огроменная кукла для красотули Гвен Зерба, — говорит Санта, очередной сверток из-под елки извлекая. — Только ты, Гвен, сначала сюда выйди. Давай на ушко с тобой пошепчемся, а, детка? Чтоб никто нас с тобой не подслушивал.

Главный бухгалтер Большого Ника так поддал дочурке в спину — она к Санта-Клаусу прямо бегом выбежала. А папаша сам — маленький он был, толстенький такой — ухмыльнулся двусмысленно, уши навострил, да и позеленел слегка. Кончились вопросы. Выдохнул Зерба с облегчением, снова малость порозовел. Санта-Клаус до ушей улыбается, Гвен куклу в свой угол тащит.

— Уилли О’Хэйр! — возглашает Санта-Клаус. — Говори Санте все, как на духу, — получишь клевый кораблик. Что твои старичок со старушкой там треплют про Большого Ника?

— Говорят — они ему многим обязаны, — отвечает Уилли покорно.

Санта-Клаус так хохотом и взорвался.

— Да уж без балды — обязаны, сынок! Прикинь, Уилли, где бы твой папашка был сейчас без Большого Ника? Совсем бы крышей поехал, сам с собой болтал бы, в башке — пустота кромешная, мозги наперекосяк. Вот тебе, пацан, твой кораблик. И это — с Рождеством тебя.

— Вам тоже счастливого Рождества, — ответил воспитанный Уилли. — Извиняюсь, а тряпочку мне можно?

— Тряпочку? — подивился Санта.

— Пожалуйста, — тянет Уилли. — Мне бы кораблик протереть.

— Уилли! — так и ахнули хором Берни с Вандой.

— Тихо, тихо, без понтов, — говорит Санта. — Пускай пацан выскажется. Тебе зачем кораблик протереть надо, а, Уилли?

— Грязь с него стереть бы и кровь, — отвечает Уилли.

— Кровь?! — рычит Санта. — Грязь?!

— Уилли! — вопиет Берни.

— Мама говорит: все, что мы от Санты получаем, кровью заляпано, — объясняет Уилли и указывает на миссис Пуллман. — А вон там тетя говорит: Санта грязный.

— Ничего, ничего подобного я в жизни не говорила! — визжит миссис Пуллман.

— Говорила-говорила, — вступает Ричард, — я сам слышал.

— А мой папочка, — светски нарушает Гвен Зерба неловкое молчание, — говорит: что собаку целовать, что Санта-Клауса.

— Гвен! — стонет ее отец.

— А я собачку свою каждый день целую, — продолжает Гвен, явно намеренная мысль свою до конца довести, — и ни разу не заболела. Вот.

— Наверно, мы кровь с грязью и дома отмыть сумеем, — говорит Уилли задумчиво.

— Ах, ты чистоплюй мелкий, сучонок! — ревет Санта-Клаус и уже замахивается — вмазать, значит, Уилли.

Берни тут вскочил молнией — и руки Санты накрепко перехватил.

— Пожалуйста, — говорит. — Пацан ничего такого в виду не имел.

— Руки поганые от меня убери! — орет Санта. — Тебе чё — совсем жить надоело?!

Отпустил Берни Санта-Клауса.

— Чё, — спрашивает Санта, — и «извиняюсь» не скажешь? Я-то думал, уж на извинения тебя хватит.

— Прости меня, Санта-Клаус, пожалуйста, — говорит Берни… и тут же кулак свой огромный в зубы Санты впечатывает, прямехонько, значит, в сигару. И влетает Санта точно в рождественскую елку, а после и вниз сползает, за гирлянды цепляясь и срывая их.

Детишки так завопили от восторга — в комнате больше ничего не слыхать стало. А Берни только ухмыльнулся широко — да руки победным жестом над головой вскинул, дескать, вот он, пояс мой чемпионский!

— Заткните детишек, вы! — зарычал Санта-Клаус. — Щас же заткните — или все вы, считай, покойники!

Папаши с мамашами кинулись было к ребяткам, да куда — как их утихомиришь! Вырвались из рук — прыгают, кричат, свистят, над поверженным Сантой измываются…

— Пускай он бороду свою сожрет, Берни!

— Северным оленям его скорми!

— Сволочи вы бескультурные! Все — покойники! — в голос орет Санта, так и лежа на полу. — Да я таких, как вы, оптом по двадцать пять баксов за нос закажу, так мне еще и скидка выйдет — по пятеро трупов за сотню! Валите отсюда!

Как же счастливы были детишки! Даже пальтишки не стали надевать — так и выбежали, танцуя, из дома. И распевали при этом «Бубенцы, бубенцы… чтоб те, старый хрыч», «Мишурою подавись, старый Санта-Клаус»[32], и еще всякое, в том же духе. Слишком они юны и невинны были, чтоб понять: ни черта не изменилось в общей экономической структуре, в которой отцы их по горло увязли. Слишком часто они в кино видали: один хороший хук главного героя в челюсть главного злодея — и ад превращается, значит, в истинный рай на земле.

Санта-Клаус — тот, размахивая руками, следом за детишками родителей из дома выставлял.

— Я вас достану, куда бы вы ни схоронились! — орал. — Я вам столько добра сделал — а вы вон как мне заплатили! Что ж, и я вам заплачу, да еще и с лихвой. Я ваши задницы с лица земли сотру!

— А мой папка Санте врезал, так врезал! — вопил Уилли.

— Все, я покойник. — О’Хэйр супружнице шепнул.

А она в ответ:

— Видать, и я покойница. Только дело, почитай, того стоило. Ты только глянь, до чего ж ребятишки радуются!

Что их ждало? Ясное дело — смерть от пуль киллера, ежели, конечно, не успеют забиться в какую ни то богом забытую глушь, до которой у мафии руки еще не дошли. К Пуллманам, кстати, это тоже относилось.

Святой Николай снова в дом вбежал, а после опять выскочил, в руках — цельная кипа свертков в ярких праздничных упаковках. По белой бороде — алые потеки крови, что у него из носа хлестала. Сорвал он с одного подарочка упаковку. Зажигалку вытащил — большую, в виде рыцаря в полном доспехе. Прочитал карточку, к ней приложенную, а там — «Большому Нику, моему дорогому и единственному. Люблю тебя безумно». И — подпись знаменитой кинозвезды голливудской.

После раскрывает еще один пакет, красивее даже.

— Ага, — говорит, — долгий путь проделал подарочек от дорогого друга в Италии!

Рванул изо всех сил алую ленточку. Взрыв раздался — не только бороду окровавленную и шапочку красную, мехом отороченную, с него снес, но и нос с подбородком заодно. Ну, и бардак же! Стоило б сказать — что за жуткое зрелище для бедных малышей, но нет — кто-кто, а уж дети такую картинку на все блага мира не променяли бы.

Уехала полиция, увезла в морг труп, от шеи вниз разряженный на манер Криса Крингла[33]. А супружница О’Хэйра вот что мужу сказала:

— Я так понимаю, это Рождество ребятишки не скоро позабудут. Сердцем чую — так оно и будет.

Сынишка же их, Уилли, тот и сувениром обзавелся — на память. Поздравительная открытка то была, что к бомбе прилагалась. И написано на ней было: «Счастливого Рождества самому славному парню на свете». А подписано коротко — «Семья».

Так вот жестко и закончилась эта сказка. А папашам детишек еще и новую работу пришлось искать. Хо-хо-хо!

Этот сын мой

Фабрика производила лучшие на свете центробежные насосы, и владел ей Мерле Ваггонер. Он ее основал. «Дженерал Фордж энд Фаундри» только что предложила за нее два миллиона долларов. У Мерле не было акционеров, и никому он ни цента не задолжал. Ему было пятьдесят один, он был вдовцом, и у него имелся наследник — сын. Мальчика звали Франклин. Его назвали в честь Бенджамина Франклина.

Однажды в пятницу отец с сыном вышли из конторы Мерле в цех. Они прошли по проходу к токарному станку Руди Линберга.

— Руди, — сказал Мерле, — мой мальчик приехал на три дня домой из университета, и я подумал, может, вам с сынишкой и нам с Франклином поехать завтра на ферму, пострелять по тарелочкам.

Руди обратил небесно-голубые глаза на Мерле и молодого Франклина. Он был одних с Мерле лет и обладал глубоким и стесненным чувством собственного достоинства человека, который рано узнал, где его предел, — и никогда не пытался за него шагнуть. Его мир ограничивался его инструментами, его флейтой и его обрезом.

— Можно попробовать по воронам, — сказал он.

Руди стоял навытяжку, как бравый солдат, каким и являлся. И как старый солдат, делал он это без покорности, умея дать понять, кто здесь победитель. Когда-то он первым нанялся к Мерле. Тогда за две тысячи долларов он мог бы стать партнером. А деньги у Руди водились. Но предприятие показалось ему рискованным. Теперь он как будто не жалел.

— Можем установить мою сову, — сказал Руди. У него было чучело совы, чтобы приманивать ворон. Он его смастерил со своим сыном Карлом.

— На ворон нам понадобится винтовка, — ответил Мерле. — Они про вашу с Карлом сову давно знают. Думаю, они нас и на полмили не подпустят.

— Интересно было бы подобраться к ним с телескопическим прицелом, — негромко сказал Франклин.

Он был высоким и худым, в кашемире и серой фланели. От робости и сознания вины он смотрелся почти глуповато. Он только что сказал отцу, мол, хочет стать актером, мол, фабрика ему не нужна. Собственные слова так его потрясли, что он услышал, как невольно добавляет чудовищно пустую фразу: «Но все равно спасибо».

Отец никак не отреагировал — пока. Разговор тускло сошел на ферму, стрельбу по тарелочкам, на Руди и Карла, на новый фургончик Руди и Карла, а теперь на ворон.

— Пойдем, спросим моего мальчика, какие у него планы на завтра, — сказал Руди.

Это была формальность. Карл всегда делал то, что хотел от него отец, и делал это с искренней любовью.

Руди, Мерле и Франклин пошли к токарному станку в тридцати футах. Мерле задирал подбородок. Руди смотрел прямо перед собой. Франклин смотрел в пол.

Карл был точной копией своего отца. Он так хорошо ему подражал, что у него словно бы ныли суставы от возраста. Он казался отрезвленным пятьюдесятью одним годом жизни, хотя прожил всего двадцать. Он словно бы инстинктивно побаивался возможных травм на производстве, вероятность которых на фабрике исчезла к тому времени, когда он научился ходить. Карл стоял навытяжку без покорности — в точности, как его отец.

— Хочешь поедем завтра постреляем? — спросил Руди.

— Кого постреляем? — спросил Карл.

— Ворон. Тарелочки, — сказал Руди. — Может, сурков.

— Я не против, — ответил Карл. Он коротко кивнул Мерле и Франклину. — Буду рад.

— Можем взять с собой стейки и там поужинать, — сказал Мерле. — Приготовишь соус, Руди?

— Я не против, — сказал Руди. Он прославился своим соусом и передал его секрет сыну. — Буду рад.

— Я бутылку двадцатилетнего бурбона для особого случая приберегал, — сказал Мерле. — Думаю, завтра достаточно особый. — Он закурил сигару, и Франклин увидел, что рука у отца дрожит. — Устроим вечеринку.

Мерле неумело дал Франклину по почкам, — чтобы взбодрить его по-мужски. И сразу об этом пожалел. Он громко рассмеялся, чтобы показать, мол не важно, рассмеялся, хотя сигарный дым ел ему глаза. Смех загнал дым глубоко в легкие. Удовольствие пропало. Смех все длился и длился.

— Только посмотри на него, Руди! — сказал Мерле, бичуя остальных весельем. — На фут выше своего старика и президент чего-то там в Корнеллском университете?

— Совета братств, — сконфуженно пробормотал Франклин.

Они с Карлом избегали встречаться взглядом. Отцы брали их с собой пострелять раз сто, наверное. Но мальчики почти друг с дружкой не разговаривали, обменивались обычно безрадостными кивками на попадания или покачиванием головой на промахи.

— И сколько в Корнеллском братств? — поднажал Мерле.

— Шестьдесят два, — ответил Франклин еще тише.

— И сколько человек в братстве? — нажал Мерле.

— Сорок, наверно, — сказал Франклин. Он подобрал с пола острый, блестящий завиток стальной стружки. — Красивый, — сказал он. Он знал, что реакция отца наступит как раз сейчас. Он слышал первые предупредительные вибрации в его голосе.

— Скажем, шестьдесят братств, — сказал Мерле. — Скажем, сорок человек в каждом. Это будет две тысячи четыреста мальчишек под началом у моего, Руди! В его годы под моим началом было не больше шести.

— Они не под моим началом, отец. Я никем не управляю, — сказал Франклин. — Я просто председатель на заседаниях совета и…

И… ожидаемый взрыв:

— Нет, управляешь! — взревел Мерле. — Жеманничай сколько хочешь, но ты всем управляешь!

Остальные промолчали.

Мерле постарался улыбнуться, но улыбка скукожилась, словно он вот-вот расплачется. Он взялся за лямку комбинезона Руди и потер вылинявшую джинсу между большим и указательным пальцами. Он взглянул в небесно-голубые глаза Руди.

— Мальчик хочет стать актером, Руди, — сказал он. А потом снова взревел: — Он так сказал!

Повернувшись, он бросился бегом в контору.

Только Франклин собрался уходить, как Руди заговорил, словно ничего не произошло:

— У вас патронов достаточно? — спросил он.

— Что? — переспросил Франклин.

— Патронов достаточно? Хотите, чтобы мы за ними заехали?

— Нет, — сказал Франклин. — Патронов у нас уйма. Полкоробки было, когда я прошлый раз проверял.

Руди кивнул. Он осмотрел работу на станке Карла и постучал себя пальцем по виску. Это постукивание служило сигналом, который Франклин много раз видел на стрельбах. Он означал, что Карл все делает как надо.

Руди легко коснулся локтя Карла. Это был сигнал Карлу возвращаться к работе. Руди и Карл оба подняли согнутый палец и друг дружке им отсалютовали. Франклин знал, что и это значит. Это значило: «Пока, люблю тебя».

Франклин стал ставить одну ногу перед другой и пошел искать собственного отца.

Мерле сидел за столом, опустив голову, когда вошел Франклин. В левой руке он держал стальную пластинку площадью в шесть дюймов. В середине пластинки было отверстие площадью в два дюйма. В правой руке он держал стальной кубик, который в точности подходил к отверстию.

На столе лежали два черных бархатных мешочка — один для пластинки, другой для кубика. Каждые десять секунд Мерле продевал кубик в пластину.

Франклин нерешительно сел на жесткий стул у стены. За годы, что он тут бывал, контора не слишком изменилась. Это было обычное фабричное помещение с голыми трубами над головой: холодные потели, горячие оставались сухими. Между стальными коробами змеились провода. Зеленые с кремовым стены местами были бугристыми, как слоновья шкура, от перемежающихся слоев краски и грязи, краски и грязи. Никогда не находилось времени соскрести слои, его едва-едва хватало, чтобы за ночь наскоро наляпать свежую краску.

Франклин все еще видел контору глазами ребенка. Для него она была игровой комнатой. Он помнил, как отец рылся по полкам в поисках игрушек, чтобы позабавить своего мальчика. Игрушки еще лежали здесь: макеты насосов, образцы для коммивояжеров, магниты, треснувшие очки безопасности, которые когда-то спасли небесно-голубые глаза Руди Линберга.

И игрушки, которые Франклин помнил лучше всего, — помнил лучше всего потому, что отец их ему показывал, но никогда не давал трогать. Сейчас Мерле в них играл.

Мерле еще раз продел кубик в квадратное отверстие.

— Знаешь, что это? — спросил он.

— Да, сэр, — сказал Франклин. — Это то, что Руди Линберг изготовил, когда заканчивал обучение в Швеции.

Кубик можно было пропустить через отверстие двадцатью четырьмя разными способами и так, что кубик не пропускал ни малейшего лучика света.

— Невероятное мастерство, — сказал Франклин уважительно. — Таких мастеров больше не делают.

Особого уважения он не испытывал. Он просто говорил то, что, как он знал, хочет слышать отец. Кубик и отверстие представлялись ему преступной растратой времени и полнейшей скукой.

— Невероятное, — повторил он.

— Невероятное, когда понимаешь, что не Руди их сделал, — сказал Мерле, — когда понимаешь, к какому поколению принадлежит тот, кто их сделал.

— Да? — спросил Руди. — И кто их сделал?

— Сын Руди, — сказал Мерле. — Одного с тобой поколения. — Он затушил сигару. — Он подарил их мне на прошлый день рожденья. Они лежали у меня на столе, мальчик, ждали моего прихода. Лежали бок о бок с теми, которые много лет назад подарил мне Руди.

Франклин на тот день рождения прислал телеграмму. Предположительно, телеграмма тоже ждала на столе. В телеграмме говорилось: «С днем рождения, отец».

— Я едва не расплакался, мальчик, когда увидел эти две пластины и эти два кубика рядышком, — сказал Мерле. — Ты это понимаешь? — спросил он. — Ты понимаешь, почему я едва не заплакал?

— Да, сэр, — сказал Франклин.

Глаза Мерле расширились.

— А потом, наверно, я правда пустил слезу — одну, может, две, — сказал он. — Потому что… знаешь, что я обнаружил, мальчик?

— Нет, сэр?

— Кубик Карла проходил через отверстие Руди! — сказал Мерле. — Они взаимозаменяемы!

— Надо же! — сказал Франклин. — Будь я проклят. Правда?

А теперь ему самому захотелось расплакаться, потому что ему было все равно, потому что его это не трогало, а ведь он правую руку бы отдал, лишь бы тронуло. Фабрика ухала, и бухала, и визжала в чудовищной ненужности: франклиново, все франклиново, скажи он только слово.

— Что ты с ними сделаешь? Купишь театр в Нью-Йорке? — сказал вдруг Мерле.

— С чем, сэр? — спросил Франклин.

— С деньгами, которые я получу за фабрику, когда ее продам. С деньгами, которые оставлю тебе, когда умру, — сказал Мерле. Слово «умру» он произнес с нажимом. — Во что превратятся «Насосы Ваггонера»? В «Театры Ваггонера»? В Школу актерского мастерства Ваггонера? В Приют для неимущих актеров Ваггонера?

— Я… я об этом не думал, — сказал Франклин.

Мысль превратить «Насосы Ваггонера» в нечто равно сложное не приходила ему в голову и сейчас ужаснула. От него требовалось проявить страсть к чему-то, равную страсти отца к фабрике. А у Франклина не было такой страсти — ни к театру, ни к чему-либо еще.

У него не было ничего, кроме горько-сладких, почти бесформенных мечтаний. Слова, мол он хочет стать актером, придавали мечтаниям притягательность большую, чем они взаправду имели. Слова были скорее поэзией, нежели чем-то еще.

— Не могу не испытывать толики интереса, — сказал Мерле. — Ты не в обиде?

— Нет, сэр, — сказал Франклин.

— Когда «Насосы Ваггонера» станут очередным подразделением «Дженерал Фордж энд Фоундри», и из головного офиса пришлют ушлых парней все тут переналадить, надо же мне будет чем-то себя отвлечь, — чем бы ты ни собрался заниматься.

Франклин сидел как на иголках.

— Да, сэр, — сказал он. Он посмотрел на часы и встал. — Если мы завтра на ферму, мне, наверное, стоит сегодня поехать к тете Маргарет.

Маргарет была сестрой Мерле.

— Давай, — сказал Мерле. — А я позвоню «Дженерал Фордж энд Фаундри» и скажу, что мы принимаем их предложение. — Он провел пальцем по адресной книге, пока не нашел имя и номер телефона. — Они сказали, мол, если решим продавать, нужно позвонить кому-то по имени Гай Фергюсон по добавочному пять-ноль-девять куда-то под названием «Дженерал Фордж энд Фаундри» где-то в Илиуме, Нью-Йорк. — Он облизнул губы. — Скажу ему, он и его друзья могут забирать «Насосы Ваггонера».

— Ради меня не продавай, — попросил Франклин.

— А ради кого мне ее держать? — спросил Мерле.

— Разве обязательно продавать сегодня? — сказал Франклин с ужасом.

— Я всегда говорю, куй железо, пока горячо, — сказал Мерле. — Сегодня день, когда ты решил стать актером, и так уж повезло, нам дают прекрасную цену за дело моей жизни.

— А нельзя подождать?

— Чего? — спросил Мерле. Теперь он развлекался.

— Отец! — воскликнул Франклин. — Во имя неба, отец, пожалуйста! — Он повесил голову, тряхнул ею. — Я не знаю, что делаю, — сказал он. — Я еще не знаю наверняка, что хочу делать. Я просто ношусь с разными идеями, пытаюсь найти себя. Пожалуйста, отец, не продавай дело своей жизни, не выбрасывай только потому, что я не уверен, что хочу делать с моей! Пожалуйста! — Франклин поднял глаза. — Я не Карл Линберг, — сказал он. — Я ничего не могу с собой поделать. Мне очень жаль, но я не Карл Линберг.

Стыд омрачил лицо отца, но облако прошло.

— Я… никаких гадких сравнений не делал, — сказал Мерле.

Эти самые слова он произносил множество раз раньше. Франклин его к этому вынуждал, в точности, как вынудил сейчас, извинившись за то, что он не Карл Линберг.

— Я не хочу, чтобы ты был как Карл, — сказал Мерле. — Я рад, что ты таков, каков ты есть. Я рад, что у тебя собственная большая мечта. — Он улыбнулся. — Задай им жару, мальчик… и будь самим собой! Это ведь все, чему я тебя учил, верно?

— Да, сэр, — сказал Франклин.

Последний клочок веры в какую-либо собственную мечту у него вырвали. Он никогда бы не сумел мечтать на два миллиона долларов, не смог бы мечтать ни о чем, что стоило бы смерти отцовской мечты. Актер, газетчик, социальный работник, морской капитан — Франклин был не в состоянии задать кому-либо жару.

— Пожалуй, пора поехать к тете Маргарет, — сказал он.

— Давай. А я подожду со звонком Фергюсону или как там его до понедельника.

Мерле, казалось, пребывал в мире с самим собой.

По пути через парковку к своей машине Франклин прошел мимо нового фургончика Руди и Карла. Его отец им восторгался, и сейчас Франклин присмотрелся к нему внимательнее, — он всегда присматривался к тому, что нравилось отцу.

Фургончик был немецкий, ярко-синий, с белыми покрышками и мотором сзади. Выглядел он как настоящий маленький автобус: без капота спереди, высокая плоская крыша, раздвижные двери и ряды квадратных окошек по бокам.

Внутренность была шедевром аккуратности и столярного мастерства Руди и Карла. Там было место для всего, и все было на своем месте: ружья, рыболовная снасть, кухонная утварь, плитка, холодильник, одеяла, спальные мешки, фонари, аптечка. Там были даже две ниши — бок о бок — для закрепленных на ремнях футляров с кларнетом Карла и флейтой Руди.

Пока он восхищенно глядел в окошко, у Франклина возникла любопытная цепочка ассоциаций. Мысли о фургончике смешались с мыслями об огромном корабле, который выкопали в Египте и который тысячи лет провел под песком. Корабль был оснащен всем необходимым для путешествия в рай — всем мыслимым, кроме средств туда добраться.

— Миста Вагон-а, сэ-а! — произнес голос, и взревел мотор.

Франклин обернулся и увидел, что охранник на парковке его заметил и подогнал ему машину. Франклина избавили от необходимости пройти последние пятьдесят метров.

Охранник вышел и лихо отсалютовал.

— Эта зверюга, правда, делает сто двадцать пять, как написано на спидометре? — спросил он.

— Никогда не пробовал, — ответил Франклин, садясь.

Машина была спортивная, шумная и норовистая — на двух человек. Он купил ее подержанной, против воли отца. Отец ни разу в ней не ездил. Для своего путешествия в рай она была оснащена тремя бумажными носовыми платками со следами губной помады, открывалкой для пива, полной пепельницей и картой Иллинойса.

Франклин смутился, увидев, как охранник протирает лобовое стекло собственным носовым платком.

— Не надо, — сказал он. — Не надо. Бросьте.

Ему казалось, он помнит имя охранника, но он засомневался. Потом все же рискнул:

— Спасибо за все, Гарри.

— Джордж, сэ-а! — ответил охранник. — Джордж Мирамар Джексон, сэ-а!

— А, конечно, конечно, — сказал Франклин. — Извини, Джордж. Забыл.

Джордж Мирамар Джексон сверкнул улыбкой.

— Никаких обид, миста Вагон-а! Просто запомните на следующий раз — Джордж Мирамар Джексон, сэ-а!

Во взгляде Джорджа полыхала мечта о будущих временах, когда Франклин станет боссом, и внутри откроется большой новый пост. В этой мечте Франклин говорил секретарше: «Мисс Такая-то? Пошлите за…» И выкатывалось волшебное, великолепное, незабываемое имя.

Франклин выехал с парковки без мечты, сравнимой хотя бы с мечтой Джорджа Мирамара Джексона.

За ужином, после анестезии двух крепких коктейлей и водоворота забот тети Маргарет Франклин сказал отцу, что хочет со временем перенять фабрику. Он станет Ваггонером в «Насосах Ваггонера», когда отец будет готов отойти от дел.

Без боли и труда Франклин тронул своего отца так же глубоко, как Карл Линберг своими стальной пластинкой, стальным кубиком и, один бог знает, сколькими годами терпеливого стачивания ножовкой.

— Ты единственный… ты это знаешь? — захлебнулся Мерле. — Единственный… клянусь!

— Единственный в чем, сэр? — спросил Франклин.

— Единственный сын, кто держится за то, что построил его отец или дед, а иногда даже прадед. — Мерле горестно качнул головой. — Никаких больше Хадсонов в «Пилах Хадсона», — сказал он. — Сомневаюсь, что сегодня «хадсоном» можно хотя бы сыр нарезать. Никаких Флеммингов в «Инструментах и красках Флемминга». Никакого Уорнера в «Мостовых Уорнера». Никакого Хоукса, никакого Хинкли, никакого Боумэна в «Хоукс, Хинкли и Боумэн».

Мерле махнул на запад.

— Ты никогда не задумывался, кто все эти люди с большими новыми домами в том предместье? Такие дома, а мы с их владельцами никогда не встречались, даже не видели никого, кто с ними знаком? Это они перенимают, а не сыновья. Город выставлен на продажу, и они скупают. Теперь это их город — людей по фамилии Фергюсон из мест под названием Илиум.

— Что происходит с сыновьями? — сказал Мерле. — Они же твои друзья, мальчик. Ты с ними вырос. Ты знаешь их лучше, чем собственные отцы. В чем дело? В двух войнах? В выпивке?

— Не знаю, отец, — сказал Франклин, выбирая самый удобный выход. Он сложил салфетку с аккуратной окончательностью. Он встал. — В клубе сегодня вечером танцы, — сказал он. — Я думал сходить.

— Давай, — сказал Мерле.

Но Франклин не пошел. Он доехал до стоянки кантри-клаба, но внутрь не пошел.

Ему вдруг не захотелось видеть своих друзей — убийц мечты отцов. Их молодые лица был лицами стариков, висящих вниз головами, их выражения — гротескными и тупыми. Подвешенные вниз головой, они раскачивались из бара в бальный зал, оттуда к столам с игрой в кости, оттуда назад в бар. Никто не жалел их на той великой человеческой колокольне, потому что они станут богаты, если уже не разбогатели. Им не надо мечтать, не надо и пальцем шевелить.

Франклин пошел в кино один. Кино не сумело предложить способ, как бы ему улучшить свою жизнь. Оно предлагало быть добрым, любящим и скромным, а Франклин если и был кем, то добрым, любящим и скромным.

Ферма на следующий день была цветов соломы и мороза. Земля принадлежала Мерле и была плоской как бильярдный стол. Куртки и шапки Мерле и Франклина, Руди и Карла сложились в скопленьице ярких пятнышек посреди поля.

Франклин стоял на коленях в щетине скошенных стеблей, взводя устройство, которое посылало тарелочку, иначе называемую «голубем», скакать по полю.

— Готово, — сказал он.

Мерле вскинул на плечо ружье, прищурился вдоль ствола, скривился и снова опустил.

— Тяни! — сказал он.

Франклин вырвал вытяжной шнур. Вылетела тарелочка.

Мерле выстрелил из одного ствола, потом, когда тарелочка была уже вне досягаемости, дурачась, из второго. Он промахнулся. Он промахивался весь день. И как будто не слишком расстраивался. Он ведь оставался боссом.

— Отстаю в счете, — сказал Мерле. — Наверное, чересчур стараюсь. — Он разломил ружье, выпрыгнули пустые гильзы.

— Кто следующий? — сказал он. — Карл?

Франклин зарядил в устройство еще тарелочку. «Птичку» ждет скорый конец. И следующую тоже. Карл весь день не промахивался, а за Карлом последовал Руди, который не промахивался тоже.

Удивительно, но не промахивался и Франклин. Равнодушный к происходящему, он словно бы слился со вселенной. Как оказалось, в такой бездумной гармонии он просто не может промахнуться.

Если бы выстрелы Мерле не приходились так далеко мимо цели, разговор свелся бы к мерному ритму «Готово… Тяни… Готово… Тяни». Ничего не было сказано про убийство маленькой мечты Франклина — мечты стать актером. Мерле не сделал победного объявления, мол, мальчик точно однажды переймет фабрику.

В мирке съежившегося человечка Франклин взводил и взводил устройство с кошмарным ощущением, что они уже годы и годы стреляют по тарелочкам, что ничего кроме этого в жизни нет, и конец этому может положить только смерть.

Ноги у него заледенели.

— Готово, — сказал Франклин.

— Тяни! — сказал Карл.

Вылетела птичка. Выстрелило ружье, и птичка превратилась в пыль.

Руди постучал себя по виску, потом отсалютовал Карлу согнутым пальцем. Карл ответил таким же салютом. Так происходило весь день — без тени улыбки. Карл отошел, его место занял Руди, — следующий винтик в безрадостной машине по уничтожению «птичек».

Настала очередь Карла взводить устройство. Когда они с Франклином менялись местами, Франклин хлопнул его по плечу и улыбнулся цинично. Франклин все вложил в этот хлопок и эту улыбку: отцы и сыновья, молодые мечты и старые мечты, боссы и работники, замерзшие ноги, скука и порох.

Для Франклина это была сумасбродная выходка, — самое близкое к товариществу, что когда-либо происходило между ним и Карлом. Он поступил так с отчаяния. Франклину требовалось знать, есть ли внутри Карла человеческое существо, и если да, то какое оно.

Карл чуть приоткрылся — едва-едва. Он показал, что способен краснеть. И на долю секунды показал, что есть кое-что, что ему хотелось бы Франклину объяснить.

Но все это быстро пропало. Он не улыбнулся в ответ.

— Готово, — сказал он.

— Тяни! — сказал Руди.

Вылетела птичка. Выстрелило ружье, и птичка превратилась в пыль.

— Надо найти что-нибудь посложнее для вас, ребята, и попроще для меня, — сказал Мерле. — На ружье грех жаловаться, чертова штуковина обошлась мне в шесть сотен. А нужно мне за шесть долларов и чтоб на него всегда можно было положиться.

— Солнце садится. Свет портится, — сказал Руди.

— Тогда, наверное, хватит, — сказал Мерле. — Кто чемпион среди стариков, Руди, и так ясно. Но мальчики идут голова к голове. Надо бы устроить соревнование.

— Могут попробовать с винтовкой, — сказал Руди.

Винтовка стояла прислоненная к плетню. У нее был телескопический прицел. Принадлежала она Мерле.

Мерле достал из кармана пустую пачку из-под сигарет и сорвал целлофановую обертку. Обертку он протянул Карлу.

— Повесьте-ка ее, ребята, в двухстах ярдах отсюда.

Франклин и Карл побрели вдоль плетня, побрели на двести ярдов. Они привыкли, что их вдвоем посылают с мелкими порученьями, с которыми легко бы справился один, привыкли представлять — ритуально — свое поколение в противоположность поколению отцов.

Оба молчали, пока обертка не была закреплена на столбе. А тогда, когда они отступили на шаг от мишени, Карл произнес что-то так робко, что Франклин не расслышал.

— Прости? — сказал Франклин.

— Я… я рад, что ты не переймешь фабрику, — сказал Карл. — Это хорошо… это прекрасно. Может, когда приедешь в наш город с гастролями, я приду за кулисы тебя повидать. Можно? Ты меня не забудешь?

— Забуду тебя? — переспросил Франклин. — Вот те на, Карл!

На мгновение он показался себе актером, каким недолго мечтал стать.

— Выбирайся из-под своего старика, — сказал Карл. — Так и надо поступать. Мне просто хотелось тебе сказать… На случай, если ты подумал, будто я подумал что-то другое.

— Спасибо, Карл, — сказал Франклин. Он слабо тряхнул головой. — Но я не стану актером. Я возьму на себя фабрику, когда отец уйдет на покой. Я сказал ему вчера вечером.

— Почему? — спросил Карл. — Почему? — Он рассердился.

— Это сделает старика счастливым, а лучшей идеи у меня нет.

— Но ты же можешь, — сказал Карл. — Ты можешь уехать. Ты можешь стать кем угодно!

Франклин сложил ладони, потом открыл их — цветком фатализма.

— Любой может.

Глаза у Карла расширились.

— Я не могу, — сказал он. — Я не могу! У твоего отца есть не только ты. У него есть его большой успех. — Он отвернулся, чтобы Франклин не видел его лица. — А у моего старика есть только я.

— Да ладно, — сказал Франклин. — Эй, брось!

Карл повернулся к нему снова.

— Я — то, что он предпочел бы иметь вместо половины «Насосов Ваггонера», которую получил бы за две тысячи долларов! — сказал он. — Каждый день моей жизни он мне это говорил. Каждый день!

— Будь я проклят, Карл, — сказал Франклин, — у тебя же замечательные отношения с твоим отцом.

— С моим отцом? — недоверчиво переспросил Карл. — Нет, с твоим… с твоим. Это его мне полагается заставить меня любить. Он должен хотеть правую руку отдать ради сына вроде меня. Вот в чем смысл. — Он всплеснул руками. — Фургончик, дуэты, ружья, которые никогда не мажут, сын-идиот, натасканный слушаться сигналов, — всё, лишь бы твой отец хотел себе такого же.

Франклин был поражен.

— Ты все себе напридумывал, Карл. Твой собственный отец предпочел бы тебя вместо половины «Насосов Ваггонера» или еще чего!

— И я раньше так думал, — сказал Карл.

— Вспомни про пластинку и кубик, которые ты выточил, — сказал Франклин. — Ты подарил их моему отцу, но на самом деле это был подарок твоему. Это же идеальный подарок от сына! Я своему никогда ничего такого не дарил, ничего, во что вкладывал сердце и душу. Я не мог!

Карл покраснел и опять отвернулся.

— Я их не делал, — сказал он. Его била дрожь. — Я пытался! Как я пытался!

— Не понимаю.

— Моему отцу пришлось их изготовить! — горько сказал Карл. — А я обнаружил, что не важно, кто их сделал, если только твой отец думает, что их сделал я.

Франклин тихо и печально присвистнул.

— Когда мой старик их сделал, он меня носом тыкал в то, как это для него важно. — Карл и впрямь утер нос рукавом куртки.

— Но, Карл… — сказал Франклин.

— А провались оно, — устало сказал Карл. — Я его не виню. Извини, что не сдержался. Я в порядке… Я в порядке. Переживу. — Он щелкнул пальцем по обертке. — Я промахнусь, и пошло оно.

Больше ничего сказано не было. Оба побрели назад к своим отцам. Франклину казалось, они оставляют разговор позади, что поднимающийся ветер уносит их темные мысли. К тому времени, когда они вернулись на линию стрельбы, Франклин думал только про виски, стейк и раскаленную плитку.

Когда они с Карлом стреляли по обертке, Франклин задел уголок, Карл попал в середину. Руди постучал себя по виску, потом отсалютовал Карлу согнутым пальцем. Карл ответил таким же салютом.

После ужина Руди и Карл играли дуэтом на флейте и кларнете. Они играли без нот, замысловато и красиво. Франклин и Мерле могли только отбивать такт пальцами в надежде, что их постукивание по столу звучит как барабаны.

Франклин посмотрел на отца. Когда их взгляды встретились, они решили, что их дробь ни к чему. И постукивание прекратилось.

В это мирное мгновение Франклин к приятному своему недоумению обнаружил, что музыка говорит уже не только об одних Руди и Карле. Она говорила про всех отцов и сыновей. Она говорила то, что они сами говорили, запинаясь, иногда с болью, иногда с гневом, иногда с жестокостью, а иногда с любовью: что отцы и сыновья — одно.

А еще она говорила, что близится время расставания душ — не важно, как бы один ни был дорог другому, не важно, кто бы кого ни старался удержать.

Волшебная лампа Хэла Ирвина

Хэл Ирвин соорудил волшебную лампу летом 1929 года в подвале своего дома в Индианаполисе. Он хотел сделать что-то похожее на лампу Аладдина и взял за основу старый жестяной чайник, с куском ваты в носике вместо фитиля. В боку посудины Хэл проковырял отверстие для кнопки от дверного звонка, а внутри закрепил пару батареек и сам звонок. Как и у многих примерных мужей в те времена, у Хэла в подвале была целая мастерская.

Он решил, что будет забавно вызывать таким образом прислугу. Потрешь чайник, словно это волшебная лампа, и незаметно нажмешь на кнопку. Зазвенит звонок, придет слуга — ну, если у тебя есть слуга, — и спросит, чего тебе надобно.

Своей прислуги у Хэла не было, но он собирался одолжить служанку у друга. Хэл Ирвин работал агентом в брокерской фирме, и дело свое знал досконально. Срубив на бирже полмиллиона долларов, он никому не сказал. Даже жене.

Волшебная лампа должна была стать для жены сюрпризом. Хэл собирался сказать ей, что эта штука и вправду волшебная, а потом потереть лампу и пожелать новый большой дом. И доказать, что волшебство состоялось, потому что все желания исполняются.

Пока Хэл занимался лампой, специалисты по интерьеру завершали отделку нового «французского замка» на Норт-Меридиан-стрит.

Пока лампа еще не была готова, Хэл с Мэри жили в закопченном бараке на углу Семнадцатой и Иллинойс-стрит. За два года, прошедших с их свадьбы, они выбирались в город в кино или на танцы всего пять-шесть раз. Хэл не был скрягой, нет, ни в коем случае! Он просто копил деньги, чтобы купить жене вагон счастья — и еще маленькую тележку, — и собирался вывалить его перед ней все и сразу, одним большим комом.

Он был старше Мэри на десять лет, поэтому легко мог запудрить ей мозги во многих вопросах, в том числе — и в денежном. Он не говорил с ней о деньгах, не показывал счета и чеки, никогда не сообщал, сколько денег заработал и на что их потратит. Мэри видела лишь жалкие крохи, которые он выделял на домашнее хозяйство, из чего следовал вывод, что они бедны, как церковные мыши.

Мэри это не беспокоило. Она была терпеливой и кроткой, и к тому же глубоко религиозной. Жизнь в бедности давала ей простор для служения вере. Если в конце месяца у них оставалось достаточно денег, чтобы нормально питаться, и ей не приходилось выпрашивать у мужа дополнительные гроши на расходы, она чувствовала себя маленькой белой овечкой. Мэри считала, что и Хэл тоже счастлив, несмотря на бедность, ведь она дарила ему свою любовь, а это стоит миллионов.

Единственное, что беспокоило Мэри в связи с их бедностью — это уверенность Хэла, что его жена мечтает о богатстве. И она изо всех сил старалась его разубедить.

Когда Хэл заводил разговор о роскошной жизни — о загородных клубах для богатеев и катании на яхтах, — Мэри неизменно вспоминала о миллионах несчастных китайцев, у которых нет ни еды, ни крыши над головой.

— Моя зивет осень холосо для китайсы, — ответил Хэл в один прекрасный день.

— Ты живешь хорошо и для американца, и для всех остальных, — мягко возмутилась Мэри и обняла мужа, чтобы он почувствовал себя гордым, сильным и счастливым.

— Так вот, у твоего успешного китайца есть для тебя хорошая новость, — продолжал Хэл. — Завтра мы наймем кухарку. Я отправил заказ в бюро по трудоустройству.

Вообще-то женщина, которая должна была к ним прийти — ее звали Элла Райс, — придет вовсе не для того, чтобы готовить еду. И прислало ее отнюдь не бюро по трудоустройству. Элла работала у приятеля Хэла, с которым Мэри не была знакома. Тот дал Элле выходной, чтобы она пришла к Хэлу и сыграла роль джинна. Вернее, джиннии.

Хэл отрепетировал с ней все диалоги и обещал хорошо заплатить. А лишние деньги Элле явно не помешали бы: по ее расчетам, она должна была родить через шесть недель. Да и работа была непыльная. Всего-то и нужно, что надеть тюрбан, войти в комнату в нужный момент — когда Хэл покажет Мэри волшебную лампу, потрет ее и нажмет на кнопку — и сказать:

— Я джинния, раба лампы. Чего пожелает мой добрый спаситель?

После этого Хэл станет заказывать всякие роскошества, которые он уже купил, но Мэри еще не показывал. Первым желанием будет лимузин фирмы «Мармон». К тому моменту он уже должен стоять перед домом. Каждый раз, как Хэл загадывает желание, Элла Райс должна говорить:

— Слушаю и повинуюсь.

Но это будет завтра, а мы говорим про сегодня. Мэри решила, что Хэлу не нравится ее стряпня, — а готовила она отменно.

— Дорогой, — сказала Мэри, — тебе не нравится, как я готовлю?

— Ты прекрасно готовишь. Мне не на что жаловаться.

— Тогда зачем нам кухарка?

Хэл посмотрел на жену так, словно та была глухой, слепой и тупой одновременно.

— Думаешь, у меня совсем нет гордости? — спросил он и тут же прижал палец к ее губам. — Солнышко, только не надо опять вспоминать о китайцах, которые дохнут как мухи. Я тот, кто я есть, и живу там, где живу. И у меня есть своя гордость.

Мэри хотелось заплакать. Она думала, что утешает и ободряет Хэла, а оказалось, она только все портила.

— Ты представь, что я чувствую, когда вижу, как Би Мюллер или Нэнси Госсет ходят по дорогим магазинам в своих роскошных шубах? — не унимался Хэл. — Я сразу думаю о тебе… как ты сидишь в этой халупе. Я думаю: «Какого черта?! Ведь когда-то я был президентом студенческого братства, в котором состояли их мужья! Какого черта, разве мы с Харвом Мюллером и Джорджем Госсетом не составляли Великий Триумвират?!» Так нас троих называли в колледже. Великий Триумвират! Мы правили колледжем, я не вру! Мы основали Совиный клуб, и я был его президентом! И посмотри, как все обернулось. Где они, а где мы? Мы тоже должны жить в богатом районе, на Пятьдесят Седьмой и Норт-Меридиан! И у нас должен быть коттедж на озере Максинкакки! Избавить жену от работы на кухне — это меньшее, что я могу сделать.

На следующий день, как и было задумано, в три часа пополудни Элла Райс постучалась в их дверь. В руках у нее был бумажный пакет с тюрбаном, который ей дал Хэл. Самого Хэла еще не было дома. Предполагалось, что Элла будет изображать новую кухарку и «превратится» в джиннию, когда он приедет с работы, в половине четвертого.

Хэл, однако, не предусмотрел, что Элла понравится Мэри, что Мэри примется ее жалеть и отнесется к ней не как к пришлой кухарке, а как к человеческому существу, которое переживает нелегкие времена и нуждается в участии и поддержке. Он думал, что женщины отправятся на кухню — поболтать о своем, о женском, обсудить гастрономические пристрастия самого Хэла и все такое. Но Мэри спросила Эллу о ее беременности, которая сразу бросалась в глаза. Элла врать не умела, да и не видела смысла. Она просто-напросто разрыдалась. В итоге две женщины — одна белая, другая черная — вместо того, чтобы уйти на кухню, уселись в гостиной и затеяли беседу по душам.

Элла была не замужем. Отец ребенка, узнав о ее беременности, избил ее и растворился в туманных далях. У нее все болело и кололо, у нее не было родственников, и она не знала, сколько еще времени сможет работать прислугой. Она повторила то, что говорила Хэлу: что до родов осталось еще, кажется, месяца полтора. Мэри сказала, что очень хочет иметь детей, но не может. Это было слабое утешение.

Когда Хэл подъехал к дому в своем новом «Мармоне», обе женщины находились не в лучшем расположении духа для участия в его представлении. Да они просто ревели в голос! Но ему показалось, что волшебная лампа поднимет им настроение. Он сходил на второй этаж, где был спрятан заветный чайник, вернулся в гостиную и воскликнул:

— Невероятно! Смотрите, что я нашел! Мне кажется, это волшебная лампа! Может быть, если ее потереть, то появится джинн? Или джинния? Да! Появится джинния и исполнит все наши желания!

Хэл и не думал нанимать на роль джинна чернокожего мужчину. Он вообще побаивался негров.

Элла Райс услышала условную фразу и встала с дивана, чтобы приступить к выполнению бредового поручения, за которое ей платил белый. Все, что угодно, за ваши деньги. После получаса на мягком диване вставать было больно. Даже Хэл заметил, как Элла невольно поморщилась.

Хэл пожелал «Мармон», и джинния ответила:

— Слушаю и повинуюсь.

Они вышли на улицу, Хэл велел женщинам сесть в машину — в его машину, полностью оплаченную, до последнего цента. Женщины расположились на заднем сиденье, и Мэри сказала Элле, не Хэлу:

— Большое спасибо. Это просто чудесно. Кажется, я схожу с ума.

Хэл завернул на Норт-Меридиан-стрит и принялся указывать на богатые дома по обе стороны улицы. Каждый раз, как он показывал пальцем на какой-то дом, Мэри заявляла, что дом ей не нравится, и вообще было бы намного лучше, если бы он выкинул свою «волшебную» лампу в окно. Ее разозлило мужнино унизительное обращение с ее новой подругой Эллой.

Хэл затормозил перед «французским замком», который как раз докрашивали маляры. Он заглушил мотор, потер лампу, звякнул звонком и произнес:

— Джинния, я хочу новый дом на Норт-Меридиан-стрит, 5644.

— Ты не обязана его слушаться. Не отвечай ему, — сказала Элле Мэри.

Теперь Элла разозлилась на Мэри.

— Он мне платит! — Элла добавила еще несколько фраз на языке, характерном для человека ее расы, класса и уровня образования. Потом она застонала. У нее начались схватки.

Ирвины отвезли Эллу Райс в городскую больницу, единственную в городе, где лечили негров. Элла родила здорового мальчика, Хэл все оплатил.

Хэл и Мэри забрали ее с ребенком к себе. Старый дом выставили на продажу. Мэри, которая не могла иметь детей, выделила матери и ребенку одну из семи спален, обставила ее красивой мебелью, оклеила симпатичными обоями и завалила игрушками, для которых мальчик был еще слишком мал. Вдобавок в распоряжении матери и ребенка была отдельная ванная.

Ребенка окрестили в негритянской церкви, Мэри присутствовала на церемонии. Хэл не пошел. Они с Мэри почти не разговаривали. Элла назвала сына Ирвином, в честь людей, которые ей помогли. Фамилия ему досталась материнская. Он стал Ирвином Райсом.

Мэри никогда не любила Хэла, хотя очень старалась. Это была ее работа. В те времена у женщины не было особых возможностей зарабатывать самой, а получить наследство ей было не от кого — разве что только от Хэла, если бы тот умер. Хэл был не глупее других ее знакомых мужчин. И она не хотела остаться одна. У них появился чернокожий дворник и чернокожая прачка, плюс еще белая служанка из Ирландии — она жила во флигеле. Мэри настояла, что готовить будет она сама. Элла вызвалась помочь, хотела готовить еду хотя бы для себя, но Мэри категорически не желала подпускать кого-то к плите.

Она так ненавидела новый дом, громадную машину, которая ее смущала, что ее неприязнь перекинулась и на Хэла. Раньше он хотя бы ей нравился, а теперь — нет. Для Хэла это был сильный удар, сами понимаете. Женщина, на которой он был женат, не только не согревала его любовью или хотя бы суррогатом любви, она отдавала всю свою любовь чужому ребенку, черному, как пиковый туз!

Он никому не рассказывал о своих семейных проблемах, опасаясь, что сослуживцы посчитают его слабаком. Даже ирландская служанка обращалась с ним как со слабаком, словно главой семьи была Мэри. И, наверное, считала его идиотом.

Разумеется, Элла Райс сама заправляла свою постель и прибиралась у себя в комнате. Ей тоже не нравилась вся эта ситуация, но что она могла сделать? Она кормила грудью, это была ее единственная работа. Элла не ела внизу вместе с Ирвинами. Даже Мэри не допускала подобной мысли. Элла не ела с прислугой на кухне. Она приносила еду, приготовленную Мэри специально для нее, в свою комнату и ела там в одиночестве.

Зато дела на работе у Хэла шли лучше, чем когда бы то ни было. Помимо обычной торговли акциями и облигациями клиентов, он вкладывал много собственных денег в покупку ценных бумаг с маржей. «Покупать с маржей» означало, что он оплачивал только часть стоимости этих акций, остальные деньги давала взаймы его брокерская контора. Когда из-за большого спроса акции дорожали, Хэл их продавал. После расчетов с конторой у него на руках оставался неплохой навар.

И он мог покупать с маржей еще больше акций.

Через три месяца после спектакля с волшебной лампой биржа рухнула. Акции, купленные Хэлом, обесценились. Все вдруг решили, что эти акции не стоят бумаги, на которой напечатаны. Получилось, что Хэл теперь должен своей конторе — а та, в свою очередь, должна банку — намного больше, чем он мог заплатить, даже если бы продал все, что у него есть: новый дом, еще не проданный старый дом, мебель, машина… Вплоть до последней рубашки.

Хэл Ирвин, которого и в лучшие времена не окружали особой любовью в кругу семьи, вышел в окно седьмого этажа, не надев парашют. По всей стране нелюбимые женами мужчины его профессии выходили в окна без парашютов. Банк забрал оба дома и автомобиль. А потом лопнул и сам банк, и все, кто держали там деньги, остались без денег.

Мэри пришлось переехать в другой дом — на ферму ее овдовевшего отца, недалеко от Крауфордсвилля. Элле Райс некуда было идти, кроме той самой церкви, где крестили ее младенца. Мэри проводила ее туда. В церкви давали приют матерям с грудничками и детьми постарше, старикам, калекам и даже вполне здоровым молодым людям. Там было где спать. Там раздавали еду. Мэри не спрашивала, откуда она взялась. Мэри знала, что видит Эллу и Ирвина Райса в последний раз. Но Элла будет хоть как-то питаться, а значит, сможет кормить малыша.

Когда Мэри добралась до отцовской фермы, оказалось, что там отключено электричество и дождь протекает сквозь крышу. Но отец принял ее. А как же иначе? Она рассказала ему о бездомных в негритянской церкви. Она спросила, что с ними станет в эти ужасные времена.

— Бедные позаботятся о бедных, — ответил он.

Кричать о ней на всех перекрестках

Книгу я прочел. Полагаю, в Вермонте все ее прочли, узнав, что Город ханжей — это на самом деле Крокерс-фолз.

Книжка не такая уж и неприличная, в наши дни и похуже пишут. Но из-под пера женщины такой неприличной книги еще не выходило, это точно — потому, наверное, роман и снискал такой успех.

Однажды я познакомился с автором книги — Элси Стрэнг Морган. И с ее мужем, школьным учителем. Я продавал им противоураганные окна и алюминиевые ставни — спустя два месяца после выхода романа. Тогда я еще не прочел его, а на шумиху, которую подняли в прессе, внимания не обращал.

Они жили в огромном запущенном фермерском доме в пяти милях от Крокерс-фолз, то есть в пяти милях от тех людей, которых Элси в своей книге разделала под орех. Обычно я не забираюсь так далеко на юг — клиентов у нашей фирмы там немного. В тот день я возвращался с торгового совещания в Бостоне, увидел большой дом без ставней — вот и решил заглянуть на всякий случай.

Я понятия не имел, чей это дом.

Я постучал, и ко мне вышел молодой человек в халате поверх пижамы. Выглядел он так, словно не брился неделю и примерно столько же не вылезал из пижамы и халата — вид у них был очень обжитой. Глаза молодого человека горели. Передо мной был муж. Ланс Магнум из книги, великий любовник, — правда, в жизни он больше смахивал на великого ненавистника.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Добрый день, — очень недобро ответил он.

— Я проезжал мимо и не мог не заметить, что на вашем прекрасном старом доме до сих пор нет противоураганных окон.

— Попробуйте еще раз.

— Простите? — не понял я.

— Попробуйте не заметить, что на нашем прекрасном старом доме нет противоураганных окон.

— Если вы установите такие окна, знаете, кто за них заплатит? — Это был риторический вопрос, я хотел сам на него ответить: заплатит за них местный торговец топливом, поскольку противоураганные ставни сэкономят вам уйму горючего! Но мистер Морган меня опередил:

— Конечно, знаю — моя жена, — ответил он. — В этом доме только она зарабатывает деньги. Наш добытчик!

— Хм, я не в курсе ваших семейных обстоятельств…

— Неужели? — переспросил он. — А все остальные в курсе. Вы не умеете читать?

— Умею, — ответил я.

— Тогда сбегайте в ближайший книжный, отстегните шесть долларов и прочтите о величайшем любовнике современности — обо мне! — крикнул он и хлопнул дверью.

Поначалу я пришел к выводу, что он спятил, и уже хотел уехать, когда на заднем дворе кто-то закричал. Наверное, я помешал ему убивать жену, и теперь он вернулся к своему занятию, подумал я.

Обежав дом, я увидел, что страшные звуки издает старый ржавый насос.

Впрочем, их могла издавать и женщина, потому что она заставляла кричать насос и, казалось, вот-вот закричит сама. Схватившись за рычаг обеими руками, она рыдала и давила на него всем телом. Вода лилась в переполненное ведро и хлестала на землю. Тогда я еще не знал, что передо мной Элси Стрэнг Морган. Элси Стрэнг Морган не хотелось воды. Ей хотелось тяжелой работы и шума.

Увидев меня, она замерла на месте. Откинула с лица волосы. То была Селеста, разумеется, главная героиня романа. Женщина, не знавшая любви до встречи с Лансом Магнумом, — хотя в жизни она выглядела так, словно опять забыла, что это такое.

— Вы кто? — спросила она. — Судебный пристав или продавец из «роллс-ройса»?

— Ни то, ни другое, миссис, — ответил я.

— Тогда вы ошиблись адресом. К нам теперь заходит только две категории посетителей: одни хотят отсудить у меня миллион, другие думают, будто я мечтаю жить, как арабский шейх.

— Видите ли, я торгую высококачественным товаром, — заговорил я. — Но товар этот быстро окупается. Я уже говорил вашему мужу…

— Когда?

— Только что… он открыл мне дверь.

Она удивилась.

— Поздравляю!

— Простите?

— Вы первый человек, с которым он общался после увольнения из школы, — пояснила Элси.

— Очень жаль, что его уволили…

— Вы как будто первый раз об этом слышите.

— Видите ли, я не местный, — начал оправдываться я, — живу на севере штата.

— О его увольнении знают все — от Чикахомини до Бангкока, — сказала она и вновь зарыдала.

Теперь я твердо уверился, что спятили оба: и муж, и жена. А если у них есть дети, то и они наверняка съехали с катушек. Вряд ли здесь можно найти надежных плательщиков по кредиту за противоураганные окна. Хорошенько оглядевшись по сторонам, я усомнился, что в этом доме хватит денег на первый взнос. Во дворе я заметил несколько цыплят на три доллара, «шевроле» за пятьдесят долларов и выстиранную одежду на сушилке. Наряд Элси — синие джинсы, кеды и шерстяная рубашка — в общей сложности стоил не больше полутора долларов на благотворительной распродаже в пожарной части.

— Миссис, — сказал я, готовясь уходить, — я вам очень сочувствую и был бы рад помочь, честное слово. Вы знаете, со временем все наладится, и тогда я с удовольствием покажу вам настоящий «роллс-ройс» на рынке противоураганных окон, наши великолепные рамы «Американ три-трак» из анодированного алюминия, с убирающимися ставнями — очень прочными и долговечными.

— Погодите! — крикнула она, когда я отвернулся.

— Слушаю, мэм.

Тут она схватила рычаг насоса и опять выжала из него душераздирающий крик.

Многие спрашивают меня, какая она в жизни: неужели и впрямь такая суровая и могучая, как на задней обложке книги? Не понимаю, из каких соображений она выбрала этот снимок — разве что ей хотелось, чтобы все считали ее дальнобойщиком. В жизни она гораздо привлекательней и женственней — ни капли не похожа на Джимми Хоффу[34].

Центр тяжести у нее низковат, что правда, то правда. Возможно, она чуть полновата, но многим мужчинам это нравится. Самое главное — это ее лицо. Милое, доброе, любящее лицо. В жизни Элси не выглядит так, словно напряженно пытается вспомнить, куда дела свою сигару.

На сей раз насос заверещал так громко, что на шум вышел ее муж. В руке у него была кварта пива.

— Оно уже полное! — крикнул он.

— Что? — не переставая качать, спросила она.

— Ведро полное!

— Плевать!

Тогда он взялся за рычаг и остановил жену.

— Ей нездоровится, — пояснил он мне.

— Да, я богата и знаменита, — кивнула Элси. — И у меня не все дома.

— Я бы на вашем месте поскорей отсюда убрался, — сказал ее муж. — Или посреди следующей книги вы окажетесь в постели с… да бог знает с кем!

— Не будет никакой следующей книги! — крикнула Элси. — И вообще ничего не будет! Я уезжаю отсюда — навсегда! — Она села в «шевроле» и врубила зажигание, но ничего не произошло. Аккумулятор разрядился.

Она тоже разрядилась: закрыла глаза и уронила голову на руль. Складывалось впечатление, что она хочет провести так вечность.

Прошло больше минуты, и ее муж заволновался. Он босиком подошел к автомобилю, и я сразу увидел, как он ее любит.

— Милая? — позвал он. — Сладкая моя?

Она не поднимала головы. Шевелились только ее губы:

— Позвони тому продавцу из «роллс-ройса». Я хочу «роллс-ройс». Прямо сейчас.

— Милая? — опять окликнул ее муж.

Она подняла руку.

— Хочу! — Вид у нее стал по-настоящему суровый. — Еще я хочу норковую шубу. Нет, две! Сотню платьев от Бергдорфа Гудмана! Кругосветное путешествие! И бриллиантовую диадему «Картье»! — Она вылезла из машины. Самочувствие ее, очевидно, улучшилось. — Что вы продаете? — спросила она меня.

— Противоураганные окна, — ответил я.

— Их тоже хочу! Противоураганные окна на весь дом!

— Мэм? — переспросил я.

— Вы больше ничего не продаете? На кухне лежит чек на сто шестьдесят тысяч долларов, а вы к нему даже не притронулись.

— Ну… я могу предложить вам противоураганные двери, душевые кабинки и жалюзи.

— Отлично! Беру все! — Она остановилась рядом с мужем и окинула его взглядом. — Может, твоя жизнь и кончена, — заявила она, — а моя только начинается! Может, твоей любви мне больше не видать — если ты вообще меня любил, — но зато у меня будет все, что можно купить за деньги, а это немало!

Она вошла в дом и так хлопнула дверью, что там треснуло стекло.

Ее муж подошел к ведру с водой и вылил в него кварту пива.

— Спиртное не помогает, — сказал он.

— Досадно.

— Что бы вы сделали на моем месте? — спросил он. — Как бы поступили?

— Наверное, рано или поздно совершил бы самоубийство, — ответил я. — Потому что в этом доме творится какое-то безумие. Человеческая психика долго такого не выдержит.

— Хотите сказать, мы ведем себя неразумно? — спросил он. — Что наши беды — надуманные? Да вы хоть на минутку представьте, какому испытанию подверглась наша семья!

— Как же я могу представить, если совсем вас не знаю?

Он не поверил собственным ушам.

— Не знаете? Вы не знаете, как меня зовут? — Он показал пальцем на дверь. — И ее имени тоже не знаете?

— Нет, — сознался я. — Но очень хотел бы, ведь она только что сделала мне самый большой заказ со времен гостиницы «Зеленая гора». Или она пошутила?

Теперь он смотрел на меня как на невероятно красивую диковинку, способную испариться в любую секунду.

— Я для вас — самый заурядный и обыкновенный человек? — уточнил он.

— Да. — Впрочем, это было не совсем так — после концерта, который они мне устроили.

— Заходите, заходите! — воскликнул он. — Чем вас угостить? Пивом? Кофе?

Меня устраивало что угодно. Ланс затолкал меня на кухню: я непременно должен был провести с ним этот день. Первый раз я видел человека, который так истосковался по обычной беседе. Примерно за полчаса мы обсудили все: от любви до литературы.

А потом пришла его жена: в полной боевой готовности к скандалу, самому большому скандалу в ее жизни.

— Я заказала «роллс-ройс», — заявила она, — и новый аккумулятор для «шевроле». Когда его привезут, я уеду на «шевроле» в Нью-Йорк, а тебе останется «роллс-ройс» — компенсация за моральный ущерб.

— Да ты с ума сошла, Элси…

— Сошла, но теперь вернулась. Хватит с меня этого безумия. Я начинаю жить!

— Что ж, бог в помощь.

— Рада, что ты нашел себе друга, — сказала Элси, поглядев на меня. — У меня, к сожалению, пока нет друзей, но в Нью-Йорке они появятся — это будут чудесные люди, которые не боятся принимать жизнь такой, какая она есть!

— Ты знаешь, кто этот человек? — спросил ее муж.

— Он хотел продать нам противоураганные окна, — ответила она, а потом обратилась ко мне: — Что ж, ты их продал, мальчик. Целый акр противоураганных окон — надеюсь, они защитят моего первого мужа от простуды. Чтобы покинуть этот жилище с чистой совестью, я должна убедиться, что оно абсолютно безопасно и пригодно для жизни человека, который не вылезает из пижамы.

— Элси, послушай… — начал Ланс. — Этот человек — одно из немногих живых существ на всем белом свете, которые еще не слышали ни про тебя, ни про меня, ни про книгу. Он еще видит в нас обычных людей, а не предмет насмешек, негодования, зависти, бесстыдных сплетен…

Элси Морган обдумала слова мужа. Чем дольше она думала, тем сильнее менялась. Из безумной женщины она превратилась в тихую волоокую домохозяйку.

— Как поживаете? — осведомилась она.

— Хорошо, спасибо, мэм.

— Вы, верно, подумали, что попали в сумасшедший дом.

— Ну что вы, мэм. — Ложь выбила меня из колеи, и я, не зная куда деть руки, схватился за стоявшую на столе сахарницу. Под ней оказался чек на сто шестьдесят тысяч долларов. Я не шучу, ей-богу: под треснувшей пятнадцатицентовой сахарницей лежал чек, который Элси получила за права на экранизацию романа.

От удивления я сшиб чашку и вылил на чек кофе.

Знаете, сколько человек кинулось его спасать?

Один.

Я.

Я вытащил чек из лужи и обтер, а Элси Стрэнг Морган и ее муж все это время безразлично глазели на меня, ничего не предпринимая. Чек — билет в новую жизнь, полную роскоши и развлечений — значил для них не больше, чем шанс выиграть индейку на деревенской лотерее.

— Вот, — сказал я, передавая чек мужу. — Спрячьте подальше.

— Еще чего! — Он скрестил руки на груди, отказываясь брать чек.

Тогда я протянул его Элси. Она тоже не захотела его взять.

— Отдайте в свой любимый благотворительный фонд, — сказала она. — То, что мне нужно, за деньги не купишь.

— А что тебе нужно, Элси? — спросил ее муж.

— Я хочу, чтобы все стало как раньше, — ответила она, мрачнея, — и как уже никогда не будет. Я снова хочу быть глупенькой, робкой, милой домохозяйкой. Женой школьного учителя, едва сводящего концы с концами. Я хочу опять любить своих соседей, и чтобы они тоже меня любили. Хочу радоваться всяким глупым пустякам — солнцу, подешевевшему мясу, трехдолларовой прибавке к жалованью моего мужа. — Она показала пальцем на окно. — Там сейчас весна. Ручаюсь, все женщины мира ей радуются — кроме меня.

А потом она рассказала про книгу. Рассказывая, она стояла у окна и смотрела на бесполезную весну за окном.

— Мужественный и искушенный жизнью герой романа уезжает из Нью-Йорка в крошечный вермонтский городок — преподавать английский в сельской школе.

— Это я, — пояснил муж. — Она назвала меня Лансом Магнумом вместо Лоренса Моргана, чтобы никто не узнал, а потом описала вплоть до шрамика на переносице. — Он взял из холодильника еще одну бутылку пива. — Понимаете, она сочиняла втихомолку. Я до последнего думал, будто она записывает всякую ерунду — рецепты тортов или еще что, — пока нам не принесли шесть авторских экземпляров ее изданной книги. Возвращаюсь я как-то с работы, а они лежат стопочкой на кухонном столе — шесть экземпляров «Города ханжей», автор — силы небесные! — Элси Стрэнг Морган! — Он сделал большой глоток пива и грохнул бутылкой об стол. — Вокруг разбросаны конфеты, а на стопке лежит шикарная алая роза.

— Герой книги, — сказала Элси Стрэнг Морган, выглядывая в окно, — влюбляется в простую деревенскую девушку, которая безвылазно живет в своем крошечном городке — только раз, еще в школе, они с классом ездили в Вашингтон на фестиваль цветущей вишни.

— Это ты, — сказал ее муж.

— Да, это я… была я. Взяв меня в жены, муж быстро понял, что моя наивность и застенчивость невыносимы.

— В книге? — уточнил я.

— В жизни, в книге — какая разница? — сказал муж. — Знаете, кто главный злодей?

— Нет.

— Жадный банкир по имени Уолкер Уильямс, — ответил за меня он. — А знаете, кто на самом деле заправляет Сберегательным банком Крокерс-фолз?

— Понятия не имею.

— Жадный банкир по имени Уильямс Уолкер! Боже правый, моей жене впору работать в ЦРУ — придумывать новые сверхсложные шифры!

— Ну прости, прости… — пробормотала Элси, но в ее голосе слышалось не только сожаление. Ее браку пришел конец. Всему пришел конец.

— Наверно, я должен сердиться на школьный совет — они все-таки меня уволили! Но я их не виню. Все четверо описаны в книге, да так, что ошибиться невозможно! А даже не будь их в романе, как можно позволить знаменитому сердцееду, беспощадному губителю женщин, и дальше наставлять молодежь? — Он встал за спиной у жены. — Элси Стрэнг Морган, что на тебя нашло? Что тобой двигало?

И вот как она ответила:

— Ты, — тихо проговорила она. — Мною двигал ты. Подумай, какой я была до встречи с тобой. Да я бы ни слова не написала из этой книги: подобные мысли просто не водились в моей голове. Конечно, я слышала про грязные тайны Крокерс-фолз, но меня они не заботили. Ничего вопиюще дурного я в них не видела.

Она повернулась к нему лицом.

— А потом в город явился ты, великий Ланс Магнум, и вскружил мне голову. Ты увидел, что в одном я слишком стеснительна, в другом — консервативна, а в третьем лицемерна. Ради твоей любви я изменилась.

Ты велел мне не бояться жить, и я перестала бояться. Ты велел мне разглядеть истинную сущность моих друзей и соседей — они подлые, жадные, недалекие, ограниченные, — и я увидела их истинную сущность.

Ты велел мне, — сказала жена своему мужу, — не стыдиться любви, а гордиться ею — кричать о ней на всех перекрестках.

И я кричала.

А книгу я написала, чтобы ты понял, как велика моя любовь и сколь многому ты меня научил.

А потом я начала ждать. Я ждала и ждала — хоть самого мизерного намека на то, что тебе все стало ясно, — сказала Элси Стрэнг Морган, — что эта книга не только моя, но и твоя. Я была матерью. Ты был отцом. А книга, с божьей помощью, стала нашим первенцем.

После этой речи я ушел.

Мне бы хотелось услышать, что сказал Ланс Магнум о страшном ребенке, которого прижила от него простая деревенская девушка, однако он попросил меня уйти.

На улице механик менял аккумулятор «шевроле». Тут я понял, что если кто-нибудь из них прыгнет в машину и укатит прочь, то скандальная любовная интрига между Лансом и Селестой закончится здесь и сейчас.

Поэтому я сказал механику, что произошла ошибка и нам вовсе не нужен аккумулятор.

Я от души рад своему поступку: когда я вернулся через два дня, Элси Стрэнг Морган и ее муж все еще были вместе и ворковали друг с другом, точно голубки. Они подписали договор на замену окон и дверей по всему дому — душевые кабинки продать не удалось, поскольку им еще не провели канализацию. Зато «роллс-ройс» у них уже был.

Пока я замерял окна, муж Элси Стрэнг Морган принес мне кружку пива. Он был в новом костюме и гладко выбрит.

— Смотрю, вы признали отцовство, — заметил я.

— Если б не признал, — ответил он, — то был бы самым жутким ханжой в Городе ханжей. Какой отец откажется от своего ребенка?

Недавно я слышал, что она написала вторую книгу, и мне страшно ее открывать. Говорят, главный герой торгует противоураганными окнами. Он ходит по домам и делает замеры — а книга о том, что он видит внутри.

Закрытый клуб Эда Луби

Король и королева Вселенной

Давайте на пару минут перенесемся в эпоху Великой депрессии, а точнее, в год тысяча девятьсот тридцать второй. Времена тогда были ужасные, но и хороших историй случалось немало.

В 1932-м Генри и Анне было по семнадцать лет от роду.

В семнадцать лет Генри и Анна любили друг друга, и любовь их была в высшей степени прекрасна. Молодые люди прекрасно знали, насколько прекрасно их отношения выглядят со стороны, и знали, насколько прекрасны они сами. В глазах родителей дети читали, как идеально они подходят друг другу и как идеально вписываются в общество, в котором родились и живут.

Генри, или Генри Дэвидсон Меррилл, был сыном президента Национального коммерческого банка; внуком покойного Джорджа Миллса Дэвидсона, бывшего мэром с 1916 по 1922 год. Также он приходился внуком доктору Росситеру Мерриллу, основателю детского крыла городской больницы…

Анна, или Анна Лоусон Гейлер, была дочерью президента частной газовой компании, внучкой покойного федерального судьи Франклина Пейса Гейлера. Также она приходилась внучкой Д. Дуайту Лоусону, архитектору, настоящему Кристоферу Рену из небольшого городка на Среднем Западе…

Репутация и состояние молодых людей были и оставались безупречными с момента их рождения. Любовь не требовала от влюбленных ничего сверх нежного внимания друг к другу, ухаживаний, добрых прогулок на яхте, теннисных партий или игры в гольф. Более глубокие аспекты любви влюбленных не касались, их разум оставался девственно чист, как у Винни Пуха.

Жизнь для них протекала столь весело и несложно, была столь естественна и безоблачна.

Но вот однажды, поздней ночью Генри Дэвидсон Меррилл и Анна Лоусон Гейлер в истинно виннипуховском расположении духа, подразумевающем, что неприятные события случаются исключительно в жизни людей неприятных, шли по городскому парку. Одетые в вечерние наряды, они возвращались с танцев в спортивном клубе к гаражу, где Генри оставил машину.

Ночь выдалась темная, к тому же в парке слабенько светило всего несколько фонарей, далеко отстоящих друг от друга.

В парке случались убийства. Какого-то мужчину зарезали за десять центов, а убийца до сих пор разгуливал на свободе. Однако жертвой был грязный бродяга — такие буквально рождаются, чтобы их прирезали меньше чем за доллар.

Свой смокинг Генри воспринимал как безопасный пропуск через парк — костюм, столь отличный от нарядов местного люда, наверняка защищает от всякого непотребства.

Генри взглянул на Анну и нашел, что она, как и положено, утомлена — его розовая пышечка в голубом тюлевом платье, в маминых жемчугах и с букетом орхидей от самого Генри.

— Спать на скамейке в парке вовсе не дурно, — громко выдала Анна. — Это даже забавно. Забавно жить бродягой.

Она взяла Генри за руку — своей уверенной, загорелой и по-дружески твердой рукой.

И не было в том, как их ладони соприкоснулись, ничего банально трепетного. Молодые люди выросли вместе, зная, что им суждено пожениться и состариться, и потому ничем — ни касанием, ни взглядом, ни словом, ни даже поцелуем — не сумели бы друг друга удивить.

— Зимой бродягой жить не очень забавно, — ответил Генри. Он подержал Анну за руку, а после без всякой трепетности высвободил свою ладонь.

— Зимой я бы перебралась во Флориду, — предложила вариант Анна. — Ночевала бы на пляжах и воровала апельсины.

— На одних апельсинах долго не протянешь, — отрезал Генри как настоящий мужчина, давая понять: о жестокости мира он знает куда больше.

— На апельсинах и рыбе. Я своровала бы крючков на десять центов из скобяной лавки, леску нашла бы на помойке, а грузило сделала из камня. Скажу как на духу, — добавила Анна, — это был бы рай. Из-за денег люди с ума посходили.

В самой середине парка стоял фонтан, а на краю его чаши сидело существо, похожее на горгулью. Но вот оно слезло с чаши и оказалось человеком. Мужчиной.

Ожив, фигура превратила парк в черную реку Стикс, а огни гаража — в Райские врата, далекие-предалекие.

Генри тут же поник плечами, ощутив себя неуклюжим мальчиком, надежности в котором не больше, чем в шаткой приставной лестнице. Собственная белая сорочка показалась ему маяком, влекущим воров и безумцев.

Он посмотрел на Анну — та обратилась в перепуганную курицу. Руки девушки метнулись к маминому ожерелью на шее. Орхидеи, казалось, сковали ее движения, словно тяжкие гири.

— Постойте… Прошу вас, постойте, — негромко просипел мужчина. Пьяно откашлявшись, он жестом попросил пару остановиться. — Ну пожалуйста… Всего на секунду.

В груди у Генри набухло тошнотворное возбуждение от предчувствия близкой драки, и он неопределенно поднял руки — то ли для удара, то ли изготовившись сдаться.

— Опустите руки, — попросил человек. — Я лишь хочу поговорить. Грабители уже давно спят, и по улицам в это время бродят только пьяницы, скитальцы и стихоплеты.

На нетвердых ногах он приблизился к Генри и Анне. Поднял руки, желая показать свою абсолютную безобидность. Низкорослый, костлявый, одежду он носил дешевую и мятую, словно старая газета.

Мужчина запрокинул голову, как бы подставляя хлипкую шею под удар и готовясь принять смерть от рук Генри.

— Здоровый юноша вроде вас, — вяло улыбнулся бродяга, — убьет меня двумя пальцами.

Похожий на черепашку, он пучил глаза, ожидая: поверят ему или нет.

Генри медленно опустил руки — опустил руки и бродяга.

— Чего вы хотите? — спросил Генри. — Денег?

— А вы разве их не хотите? Их хочет каждый. Бьюсь об заклад, и ваш старик не прочь их еще потранжирить. — Мужчина хихикнул и передразнил Генри: — Чего вы хотите? Денег?

— Мой отец не богат, — ответил Генри.

— Мои жемчужины не настоящие, — совсем неподобающим своему положению тоном отрывисто пролепетала Анна.

— О, смею думать, они вполне себе настоящие, — ответил незнакомец и слегка наклонился к Генри. — А ваш отец вполне богат. Лет эдак на тысячу ему денег, может статься, не хватит, но сотен на пять — очень даже.

Он покачнулся. Его подвижное лицо отразило быструю смену чувств: сначала стыд, презрение, каприз и, наконец, великую скорбь. Скорбь была у него на лице, когда он представился:

— Стэнли Карпински, так меня звать. Не надо мне ваших денег и жемчугов. С вами я хочу лишь поговорить.

Генри обнаружил, что не может избавиться от Карпински, не может не принять его руки. Для Генри Дэвидсона Меррилла Стэнли Карпински сделался человеком драгоценным, кем-то вроде маленького божества парка, сверхъестественного существа, которое умеет заглянуть в тень и видит, что кроется за каждым кустом или деревом.

Казалось, Карпински, и только Карпински, может безопасно провести Генри с Анной сквозь парк.

Ужас Анны превратился в истерическую дружелюбность, и когда Генри пожал Карпински руку, девушка воскликнула в ночь:

— Боже мой! Мы уж было подумали, что вы грабитель или еще кто!

Она рассмеялась.

Карпински, окончательно уверившись, что ему доверяют, внимательно оглядел наряды новых знакомых.

— Король и королева Вселенной — вот как она вас назовет, — сказал он. — Ей-богу, так и назовет!

— Простите? — не понял Генри.

— Моя матушка именовала бы вас так, — пояснил Карпински. — Увидит вас и решит, что прекраснее вас никого не встречала. Моя матушка — маленькая полячка, всю жизнь мыла полы. Ей даже не хватало времени встать с четверенек, чтобы выучить как следует английский язык. Вас она приняла бы за ангелов. — Карпински поднял голову и вскинул брови. — Не пройдете ли со мной и не позволите ли ей взглянуть на вас?

Вслед за страхом пришла вялость и безвольность, которая позволила Генри и Анне принять необычное приглашение Карпински. И не просто принять, но принять с охотой и огоньком.

— Ваша мать? — пролепетала Анна. — С большим… нет, с огромным удовольствием повидаем ее.

— Конечно… А где она? — спросил Генри.

— Всего в квартале отсюда, — сказал Карпински. — Пойдем к ней. Она посмотрит на вас, и можете идти куда угодно сей же момент. Это займет у нас минут десять.

— Согласен, — ответил Генри.

— Ведите, — сказала Анна. — Как забавно.

Карпински еще какое-то время смотрел на пару. Потом достал из кармана папиросу, согнутую почти под прямым углом, и, даже не выпрямив ее, закурил.

— Идем, — сказал он резко и отбросил спичку. Генри и Анна последовали за ним быстрым шагом, а Карпински уводил их прочь от огней гаража — в сторону боковой улочки, освещенной едва ли лучше самого парка.

Генри и Анна шли за Карпински след в след. Из-за необычайности его просьбы, из-за темноты парка им казалось, будто их несет сквозь темный вакуум космоса прямо к Луне.

Достигнув самого края парка, необычная процессия пересекла улицу. Та казалась мрачным тоннелем, ведущим сквозь кошмар и связующим две точки света, уюта и безопасной реальности.

Город был очень тих. Вдалеке проскрипел по ржавым рельсам пустой трамвай, вагоновожатый прозвенел в треснутый колокольчик, и в ответ ему прогудел клаксонами автомобиль.

В конце квартала показался патрульный. Он взглянул на Генри, Анну и Карпински, и в его взгляде Генри и Анна ощутили гарантию безопасности. Они даже на миг растерялись, но все же продолжили путь, твердо вознамерившись испытать приключение до конца.

И двигал ими вовсе не страх, но радостное возбуждение. Генри Дэвидсону Мерриллу и Анне Лоусон Гейлер наконец выдался неожиданный, ошеломительный, поразительный, опасный и романтический шанс прожить жизнь как им хочется.

Навстречу показался темнокожий старик, что-то бубнящий себе под нос. Опершись о стену дома и не прекращая бормотать, он проводил троицу взглядом.

Генри и Анна открыто и прямо посмотрели ему в лицо. Сейчас они сами были обитателями ночи.

А потом Карпински открыл дверь, за которой сразу же начиналась лестница. На одной из ступенек, лицом к входящим, была прибита табличка: «Стэнли Карпински, магистр естественных наук, специалист по промышленной химии. Четвертый этаж».

Глядя, как Генри и Анна читают табличку, Карпински преисполнился силы — словно бы протрезвел, принял вид уважаемого, серьезного человека, магистра естественных наук, о котором и сообщала табличка. Пригладив волосы, он оправил пальто.

До сего момента Генри и Анна полагали его стариком. Однако похудел и высох Карпински вовсе не от прожитых лет — просто он совсем о себе не заботился.

Карпински было всего лишь под тридцать.

— Следуйте за мной, — попросил он.

Стены лестничного колодца были обшиты облупившимися фанерными листами, пропахшими капустой. Дом оказался старым зданием, поделенным на жилые комнатки.

В таких грязных, небезопасных домах Генри и Анне бывать не приходилось.

Когда Карпински поднялся до третьего этажа, открылась дверь.

— Джордж… Ты, что ли? — очень невежливым тоном поинтересовались изнутри, и в коридор осторожно вышла крупная, похожая на тупое животное, женщина. Грязными руками она прижимала к бокам полы халата. — О, сумасшедший ученый… И опять нализался.

— Приветствую, миссис Перти, — ответил Карпински, заслоняя собой Генри и Анну.

— Ты моего Джорджа не видел?

— Нет.

Женщина криво усмехнулась.

— Мильон не заработал еще?

— Нет… Еще нет, миссис Перти, — сказал Карпински.

— Ну, поторопился бы, что ли, — посоветовала миссис Перти, — а то мать твоя больна и содержать тебя больше не может.

— Скоро уже, — спокойно ответил Карпински, отступая в сторону и давая миссис Перти разглядеть Генри и Анну. — Это мои добрые друзья, миссис Перти. И им очень интересна моя работа.

Миссис Перти словно громом прибило.

— Они шли с танцев в спортивном клубе. Узнали, что матушка моя очень больна, и решили заглянуть к нам — рассказать, как все важные люди на танцах обсуждают мои эксперименты.

Миссис Перти раскрыла рот и тут же захлопнула, не издав и звука.

Обернувшись к Генри и Анне, миссис Перти превратилась для них в зеркало — показала паре их собственные отражения. Такими, какими они сами себя прежде ни разу не видели и увидеть не ожидали: невероятно могущественными. Да, они живут и будут жить гораздо комфортнее, имеют и будут иметь удовольствия куда дороже, нежели доступны большинству людей, однако им прежде и в голову не приходило, что они могут быть куда могущественней.

Благоговению миссис Перти имелось лишь одно объяснение: женщина благоговела перед их силой.

— Приятно… Приятно познакомиться, — проговорила она, не сводя с пары взгляда. — Доброй ночи вам.

На том она отступила к себе в комнату и захлопнула дверь.

Дом и лаборатория Стэнли Карпински, специалиста по промышленной химии, представляла собой одну-единственную, продуваемую ветром чердачную комнату, нутром похожую на ствол дробовика. С обоих торцевых концов комнаты имелось по узенькому окошку, дрожащему в слабенькой раме.

Потолок был деревянный, образованный скатом крыши. Имелись полки, прибитые к стене прямо между оголенными распорками. На них стояли скудные пищевые запасы, микроскоп, книги, емкости с реагентами, пробирки и колбы…

Ровно посередине комнаты располагался стол темно-красного дерева с ножками в виде львиных лап. На столе стояла лампа под абажуром. Это и был лабораторный стол Стэнли Карпински, заставленный сложной системой кольцевых штативов, колб и стеклянных трубок.

— Говорите шепотом, — попросил Карпински, зажигая свет над столом. Прижав палец к губам, он многозначительно кивнул в сторону кровати у самого ската крыши. Кровать была настолько утоплена в тени, что не укажи на нее Карпински, Генри с Анной ее вовсе бы не заметили.

На кровати спала мать химика.

Женщина не пошевелилась. Дышала она медленно и каждый раз, выдыхая, словно бы говорила: «Вы-ыыы».

Карпински коснулся аппарата на столе со смесью любви и ненависти.

— Об этом, — прошептал химик, — в спортивном клубе сегодня все и говорили. Все — акулы финансов и промышленности — не имели других тем для разговоров. — Он вопросительно поднял брови. — А ваш отец, — обратился Карпински к Генри, — уверял, что оно поможет мне разбогатеть, ведь так?

Генри выдавил улыбку.

— Скажите, что да, — подсказал Карпински.

Генри и Анна не ответили из опасений вовлечь своих отцов в невыгодное предприятие.

— Да разве вы не видите, что это? — вопросил Карпински. Широко раскрыв глаза, он походил на фокусника. — Разве для вас это не очевидно?!

Переглянувшись, Генри и Анна покачали головами.

— Это то, что помогло сбыться мечтам моих отца и матери. То, что сделало богатым их сына. Подумайте, ведь они были нищими в чужой стране, даже не умели читать и писать на вашем языке. Но они тяжело трудились на земле обетованной. Каждый сбереженный цент вложили в образование своего сына. Они отправили его не только в школу, но после и в колледж! А потом — в магистратуру! И вот посмотрите, разбогател ли он?!

Чересчур юные и неискушенные Генри и Анна не распознали тона Карпински, не восприняли ужасной сатиры. Напротив, на его аппарат они взирали серьезно, готовые поверить, что он и правда поможет сколотить состояние.

Карпински какое-то время смотрел на них, ожидая реакции. И вдруг разрыдался. Хотел было схватить аппарат и швырнуть его о пол, но в последний миг опомнился — удержал одну руку другой.

— Мне что, по слогам повторить? — зашептал он. — Мой отец угробил себя на работе, чтобы обеспечить мне будущее; теперь и мать умирает по той же причине. А я — при своем образовании и степенях — не могу даже посудомоем устроиться!

Он снова потянулся к своему аппарату — вновь готовый разбить его.

— Вот это? — с тоской в голосе произнес Карпински и покачал головой. — Не уверен. Оно может оказаться и всем, и ничем. Нужны годы и тысячи долларов, чтобы проверить. — Он отвернулся в сторону кровати. — У моей матушки нет этих лет, чтобы увидеть, как я достигну успеха. Она и нескольких дней не протянет. Завтра ей ложиться в больницу на операцию, и врачи говорят: поправиться шансов немного.

Женщина вдруг проснулась. Не двигаясь, она позвала своего сына по имени.

— Так что сегодня пан или пропал, — произнес Карпински. — Стойте тут и смотрите на аппарат с восхищением, словно ничего прекраснее в жизни не видели. Матушке я скажу, что вы миллионеры и пришли купить его у меня за целое состояние!

Он опустился у кровати на колени и на польском радостно сообщил матери добрую весть.

Генри с Анной подошли к аппарату, застенчиво уронив руки вдоль бедер.

Мать Карпински тем временем села на кровати и громко заговорила.

Генри лучезарно улыбнулся, глядя на аппарат.

— Какая прелесть, правда? — сказал он.

— О да… Я согласна с тобой, — ответила Анна.

— Улыбайся! — велел Генри.

— Что?

— Улыбайся… Изображай радость! — Генри впервые командовал Анной.

Пораженная, она все-таки улыбнулась.

— Он гений, — сказал Генри. — Изобрел такую вещь.

— Он с ней разбогатеет, — добавила Анна.

— Матушка должна им гордиться.

— Она хочет поговорить с вами, — сказал Карпински.

Генри с Анной приблизились к изножью кровати, на которой молча, но излучая радостный свет, сидела мать химика.

Карпински тоже светился, светился сумасшедшей радостью. Его обман окупается с лихвой! И невероятным образом. Мать получила долгожданную награду за годы чудовищных лишений. Радость, которую она испытала в ту минуту, со скоростью света полетела обратно в прошлое, озаряя собой каждый миг тяжкой доли.

— Представьтесь ей, — попросил Карпински. — Настоящих имен можете не называть, разницы нет.

Генри поклонился:

— Генри Дэвидсон Меррилл, — представился он.

— Анна Лоусон Гейлер, — назвалась Анна.

Они постыдились называться подложными именами. В конце концов они совершили по-настоящему прекрасный поступок. Первый, достойный внимания Неба.

Карпински уложил матушку, вновь повторяя для нее глухим голосом радостную новость.

Она закрыла глаза.

Генри и Анна, сияя от счастья, на цыпочках отошли от кровати в сторону двери.

И тут в комнату ворвались полицейские.

Их было трое — один с пистолетом, двое — с дубинками. Они схватили Карпински.

Сразу же вслед за полицией вошли отцы Генри и Анны. Они буквально обезумели от страха за своих чад, как если бы с детьми случилось или может случиться нечто ужасное. Родители сообщили в полицию, что детей похитили.

Мать Карпински села на кровати. Последнее, что она увидела в жизни, был ее сын в руках у полиции. Застонав, она испустила дух.

Минут десять спустя Генри, Анна и Карпински уже не были частью одного действия, они даже не находились более в одной комнате или же, говоря поэтически, в одной и той же вселенной.

Карпински вместе с полицейскими безуспешно пытался вернуть к жизни свою матушку. Изумленный Генри покинул дом, а пораженный и напуганный отец шел следом, умоляя остановиться и выслушать его. Анна ударилась в слезы и ни о чем более думать не могла. Отец легко вывел ее на улицу к поджидавшему авто.

Шесть часов спустя Генри все еще шел. К тому времени он добрался до окраины города. Наступил рассвет. Генри сотворил любопытные вещи со своим вечерним нарядом: выбросил черный галстук, запонки и пуговицы. Закатал рукава сорочки и сорвал с себя накрахмаленную манишку, чтобы сорочка смотрелась как обычная рубашка, расстегнутая у горла. Некогда блестящие черные туфли приобрели цвет городской грязи.

Выглядел Генри как молодой бомж, которым и решил стать. В скором времени его подобрала патрульная машина и отвезла домой. Генри никого не желал слушать, ни с кем не желал общаться по-человечески. Ребенком он быть перестал, и речь его напоминала речь грубого мужика.

Анна плакала, пока не уснула, а после — почти в то же время, когда домой привезли Генри, — она пробудилась, чтобы вновь разрыдаться.

В комнату лился бледный, будто снятое молоко, свет утренних сумерек. И в этом свете Анне было видение, в котором явилась книга. Имя на обложке принадлежало самой Анне, и говорилось в книге о скудости души, трусости и лицемерии богачей.

На ум пришли первые несколько строк: «В то время царила депрессия. Люди нищали, падали духом, но кое-кто все же ходил на танцы в спортивный клуб». Анне полегчало, и она снова заснула.

Примерно в то же время, когда Анна вновь погрузилась в сон, у себя в чердачной комнате Стэнли Карпински открыл окно и часть за частью выбросил аппарат. Затем в окно отправились книга, микроскоп и прочее оборудование. Времени на это ушло немало, а некоторые вещи, падая на мостовую, гремели довольно сильно.

Наконец кто-то вызвал полицию, сообщив о психе, швыряющем из окна вещи. Полицейские прибыли, но, увидев, кто именно кидается вещами, ничего не сказали. Только подчистили за Карпински мостовую, смущенно и без слов.

Генри проспал до обеда, а когда поднялся, то вышел из дому, пока никто его не увидел. Мать — особа милая и изнеженная — услышала только, как завелась машина, и заскрипели по гравию покрышки. Генри уехал.

Вел он медленно и подчеркнуто осторожно. Казалось, надо выполнить одно очень важное дело, хоть Генри и не был уверен, в чем, собственно, это важное дело состоит. Однако важность не могла не сказаться на том, как он вел машину.

Когда Генри приехал к Анне, та уже завтракала. Служанка, впустившая Генри в дом, относилась к хозяйке, словно та — инвалид, однако девушка уплетала завтрак с завидным аппетитом и между делом умудрялась записывать что-то в школьную тетрадь.

А писала она свою книгу — и писала со злобой.

Напротив Анны за столом сидела мать, и творчество дочки — занятие столь непривычное — заставляло ее нервничать. То, как резко и дико скользил карандаш по бумаге, оскорбляло и тревожило мать. Она знала, о чем пишет дочь, ведь Анна давала ей почитать рукопись.

Приезду Генри мать Анны обрадовалась. Генри ей нравился, и она надеялась, что жених поможет изменить дурной настрой дочери.

— О, Генри, милый, — сказала она, — ты уже слышал добрые вести? Матушка тебе не передавала?

— Я не говорил с матерью, — сухо ответил Генри.

Поникнув, мать Анны произнесла:

— О… Этим утром я целых три раза созванивалась с твоей матушкой, и она говорит, что к тебе есть серьезный разговор — о том, что случилось.

— И-и… — протянул Генри. — В чем же хорошие новости, миссис Гейлер?

— Ему дали работу, — подала голос Анна. — Разве не превосходно?

Кислое выражение на ее лице говорило, впрочем, что новость все же не столь превосходная. А еще — что и сам Генри не столь уж и превосходен.

— Бедняга… с которым вы познакомились прошлой ночью… мистер Карпински… — залепетала мать Анны. — Получил работу. Замечательную работу. Ваш отец и отец Анны сегодня утром позвонили: сказали, что по их просьбе Эд Бачуолтер принял его в «Дельта кемикал». — Ее мягкие карие глаза увлажнились, словно бы умоляя Генри согласиться, дескать, нет в мире ничего такого, чего нельзя поправить одним махом. — Разве не замечательно, Генри?

— Я… Думаю, это лучше, чем ничего, — ответил Генри. Легче ему не стало.

Его безразличие сокрушило мать Анны.

— Ну что еще можно было для него сделать? — умоляюще вопросила она. — Чего еще, дети, вы хотите от нас? Нам и так плохо. Мы стараемся для бедного человека, и если бы в наших силах было помочь бедной женщине, мы бы и ей помогли. Ведь никто не знал, чем все обернется. Любой на нашем месте поступил бы именно так — когда творятся столь ужасные вещи! Похищения, убийства — бог знает что! — И она расплакалась. — Анна пишет роман о нас, словно мы какие-то преступники, а ты приходишь и даже не улыбнешься, какую бы весть тебе ни сообщили.

— Я не говорю, будто вы преступники, — возразила Анна.

— Но пишешь о нас вовсе не лестно. Тебя почитать, так твой отец, я, отец Генри и его мать, а еще Бачуолтеры и Райтсоны, и еще многие другие только порадовались, когда столь много людей осталось без работы. — Мать Анны покачала головой. — Но мне не радостно. Депрессия отвратительна, просто-напросто отвратительна. А что я могу поделать? — пронзительно сказала она.

— Книга не о тебе, — сказала Анна. — Она обо мне. И я в ней — самый дурной герой.

— Но ты замечательный человек! Очень замечательный, — защебетала мать, перестав плакать и улыбнувшись. Она задвигала локтями, словно мелкая пташка — крыльями. — Дети, давайте же вместе порадуемся! Ведь все будет хорошо! — Она обернулась к Генри. — Генри, ну улыбнись…

Генри знал, какой улыбки от него ждут — той самой, которой дитя улыбается, когда взрослые пытаются его утешить. Прежде он улыбнулся бы машинально, но только не сейчас.

Главное было показать Анне, что он — не узколобый кретин, каковым она, должно быть, его полагает. Не улыбнувшись, он добился кое-чего, однако следовало проявить себя более мужественно и решительно. И тут его осенило. Генри понял, какое неизвестное, но очень важное дело его беспокоит.

— Миссис Гейлер, — сказал Генри, — думаю, нам с Анной следует навестить мистера Карпински и выразить ему, как мы сожалеем о случившемся.

— Нет! — воскликнула мать Анны. Воскликнула резко и быстро. Даже чересчур резко и быстро, с паникой в голосе. — Я хочу сказать, — повела она руками в воздухе, словно бы что-то стирая, — об этом уже позаботились. Ваши отцы поговорили с ним. Попросили прощения, дали работу и… — Тут ее голос затих, словно она услышала себя со стороны.

Мать Анны поняла: она не может принять саму идею того, чтобы Генри и Анна повзрослели и взглянули в лицо трагедии. Она признавалась, что сама так до сих пор и не выросла, не научилась смотреть в лицо трагедии. Признавалась, что самое прекрасное, что можно купить за деньги — это детство длиною в жизнь…

Мать Анны отвернулась. Никак иначе она не могла сказать детям, мол, если считаете нужным, то ступайте и поговорите с Карпински.

Генри и Анна уехали.

Стэнли Карпински сидел у себя в комнате за столом с львиными ножками. Легонько прикусив большие пальцы рук, он смотрел на середину столешницы, где лежало то немногое, что не вылетело в окно на рассвете. Карпински спас главным образом книги в потрескавшихся переплетах.

На лестнице послышались шаги — поднимались двое. Дверь Карпински запирать не стал, так что стучаться пришедшим нужды не было. В дверном проеме появились Генри и Анна.

— Неужели? — поднялся Карпински из-за стола. — Король и королева вселенной. Большего сюрприза я ожидать просто не мог. Проходите.

Генри натянуто поклонился.

— Мы… Мы пришли сказать, что нам очень жаль.

Карпински поклонился в ответ.

— Большое спасибо вам.

— Нам очень жаль, — сказала Анна.

— Спасибо.

Последовала неловкая пауза. Генри с Анной не думали заранее, что говорить, приготовив лишь первые свои фразы. И все-таки ждали, наверное, мол, вот они пришли, и сейчас должно случиться нечто волшебное.

Карпински молчал, не находя слов. Из всех участников трагедии Генри и Анна были, пожалуй, самыми невинными и безликими.

— Ну что ж, — произнес наконец Карпински. — Может, кофе?

— Согласен, — ответил Генри.

Карпински отошел к газовой плитке, зажег ее и поставил на огонь чайник.

— А у меня теперь шикарная работа. Слышали, поди?

Ему неожиданное счастье радости доставило не больше, чем Генри и Анне.

Молодые люди не ответили.

Тогда Карпински обернулся и посмотрел на них, пытаясь понять, если выйдет, чего они ждут. И с великим трудом, поднявшись над собственной бедой, он догадался: эти двое соприкоснулись с жизнью и смертью, они потрясены до глубины души. И теперь им надо знать, к чему все это.

Порывшись в уме на предмет светлой идеи, Карпински к собственному удивлению обнаружил нечто действительно важное.

— Знаете, — заговорил он, — если бы нам удалось обмануть прошлой ночью мою матушку, я счел бы свой долг оплаченным и тем бы удовольствовался. Окончил бы жизнь на дне или даже наложил на себя руки. — Пожав плечами, он грустно улыбнулся. — Но теперь, если мне суждено платить по счетам, то следует верить, что матушка взирает на меня с Небес и видит, какого успеха я добился ради нее.

Слова эти прозвучали для Генри и Анны глубоко утешительно. Как и для самого Карпински.

Тремя днями позже Генри признался Анне в любви, и Анна призналась ему во взаимных чувствах. В любви друг другу они признавались и прежде, однако на сей раз эти признания не были пустыми словами. Молодые люди наконец поняли, что такое жизнь.

Легкие десять тысяч в год

— А, все-таки переезжаешь наконец? — сказал мне Джино Доннини, маленький, свирепого вида человечек, в прошлом — блистательный оперный тенор.

Дни его величия миновали, он разменял седьмой десяток и теперь давал уроки вокала, чтобы оплачивать захламленную квартирку этажом ниже моей и покупать себе скромную еду, вино и дорогие сигары.

— Один за другим мои молодые друзья покидают меня. И как мне теперь оставаться молодым?

— Может, на моем месте поселится кто-то, кому не наступил медведь на ухо, и вы еще рады будете.

— A-а, зато у тебя в голове пение звучит мелодично… А это что за книга?

— Да вот, разбирался на антресолях, маэстро, и откопал школьный альбом из старших классов.

Я продемонстрировал ему раздел, посвященный выпускникам, — разграфленные на клеточки страницы с фото и краткими биографиями. Сто пятьдесят человек.

— Видите? Я не оправдал возложенных на меня ожиданий. Мне прочили будущее великого романиста, а я работаю инженером по техобслуживанию в телефонной компании.

— Ох уж эти американские детки со своими большими надеждами… — Джино был американцем уже сорок лет, но по-прежнему считал себя чужаком. — Вот этот толстый мальчик вознамерился стать миллионером, а эта девочка — первой женщиной на посту спикера палаты представителей.

— Теперь у него бакалейный магазин, а она — его жена.

— Надо же, как низко пали!.. О, а вот и Ники! Я все забываю, что вы одноклассники.

Джино был старым другом отца Ники Марино. После войны Ники пришел к нему заниматься вокалом, а когда я собрался учиться на инженера на пособие для демобилизованных, подыскал мне квартирку в доме, в котором жили они оба.

— Ну, — проговорил я, — зато предсказание для Ники сбылось как по написанному.

— «Пойдет по стопам отца и станет великим тенором», — прочел Джино.

— Или по вашим стопам, маэстро, — ввернул я.

Джино покачал головой.

— Его отец был куда лучше. Ты себе не представляешь. Могу поставить пластинки, ты сразу поймешь — даже в такой паршивой записи, как тогда делали. Таких голосов теперь нет и, наверное, не будет много поколений. Чудо, а не голос. А обладатель его взял и умер в двадцать девять лет…

— Слава богу, он оставил после себя сына.

В маленьком городке, где прошло наше детство, все знали, чей сын Ники, — и никто не сомневался, что он еще прославит свою малую родину. На каждом городском мероприятии Ники должен был исполнить нечто приличествующее случаю. Его мать, далекая от музыки деловая женщина, тратила большую часть доходов от своего бизнеса на уроки вокала и сценической речи для Ники, надеясь воссоздать в сыне образ умершего мужа.

— Да, слава богу, — вздохнул Джино. — Выпьешь со мной на прощание или не в твоих правилах пить после завтрака?

— Ну, мы еще не прощаемся. Я через два дня перееду. Так что выпьем, только в другой раз. Сейчас я пойду, мне надо отдать Ники пару книжек.

Когда я зашел к Ники, хозяин принимал душ, распевая с громкостью оркестровой трубы. Я присел подождать.

Стены однокомнатной квартирки были сплошь оклеены фотографиями его отца и афишами отцовских выступлений. На столе в компании метронома, кофейника, треснутой чашки и засыпанного сигаретным пеплом блюдца лежал блокнот. Из него в три стороны топорщились края вложенных газетных вырезок об отце.

На полу валялась пестрая пижама и утренняя корреспонденция — письмо с приколотым к нему банковским чеком и фотографией. Письмо, конечно, от матери — она никогда не писала Ники, не приложив к посланию какой-нибудь сувенир в память об отце из своих бездонных запасов. Чек представлял собой часть доходов от магазинчика подарков. Суммы, поступавшие от матери, были невелики, но Ники как-то ими обходился, поскольку больше денег взять ему было неоткуда.

Из ванной появился Ники — большой, смуглый, медлительный, весь лоснящийся от воды.

— Ну, как звучит?

— Мне-то откуда знать. Я различаю только то, что громко, и то, что тихо. И это было очень громко. — Я соврал Джино по поводу книжек: на самом деле я пришел за десяткой, которую Ники занял у меня три месяца назад. — Так что там насчет моих десяти баксов?

— Да отдам я! — воскликнул он с чувством. — Все, кто был добр к Ники, пока он был никем, разбогатеют, когда он станет богат!

Ники не шутил. Именно в таком тоне и в таких выражениях говорила о нем его мать — без тени сомнения в его грядущем успехе. Именно это Ники слышал и повторял о себе всю свою жизнь. Иногда он и вел себя так, словно уже достиг славы.

— Очень мило с твоей стороны, только давай я лучше заберу свою десятку сейчас и освобожу тебя от обязанности делиться будущим богатством.

— Это что, сарказм? — Улыбка Ники погасла. — Ты намекаешь, что не настанет тот день…

— Нет, нет, стоп! Настанет тот день. Наверное. Откуда мне знать? Мне просто нужна моя десятка, чтобы нанять грузовик и перевезти вещи.

— Деньги!

— А куда без них-то? Нам с Эллен переезжать надо.

— Я как-то и без них обхожусь. Сначала война, четыре года жизни — пф, и нету! А теперь еще о деньгах надо думать…

— Что, моя десятка тоже отберет у тебя годы жизни?

— Десятка, сотня, тысяча… — Ники удрученно опустился на стул. — Джино говорит, это и в голосе у меня слышно. Неуверенность, в смысле. Говорит, я пою о счастье, а неуверенность в завтрашнем дне все отравляет. Пою о несчастье — и тоже все не так, потому что мое несчастье не велико, не благородно, это всего лишь презренные финансовые трудности…

— Так говорит Джино? Я думал, чем голоднее артист, тем больше простор для его таланта.

Ники фыркнул.

— Наоборот! Чем богаче, тем лучше, особенно это певцов касается.

— Я шутил.

— Прости, что я не смеюсь. Люди, которые продают болты и гайки, и локомотивы, и замороженный апельсиновый сок, вот у них миллиарды, а те, кто пытается привнести в этот мир толику красоты и смысла, с голоду помирают.

— Ты ведь пока не помираешь вроде?

— Физически — нет, — признал Ники, похлопав себя по животу. — Но дух мой жаждет безопасности, чувства собственного достоинства, излишеств хоть каких-то…

— Ну-ну…

— Да много ты об этом знаешь! Ты-то устроен — пенсионная программа, регулярные прибавки, бесплатная страховка на все, что можно…

— Даже неловко предлагать тебе, Ники, но…

— Да знаю, знаю! Ты сейчас скажешь: «А что б и тебе не устроиться на работу?»

— Я собирался сформулировать это более дипломатично. Вовсе не обязательно бросать занятия вокалом, ты просто мог бы обеспечить себе немного денег и капельку уверенности в завтрашнем дне, пока берешь уроки у Джино и готовишься к звездному часу. Нельзя же целыми днями петь.

— Можно и нужно! И я так и делаю!

— Найди работу на свежем воздухе и пой в свое удовольствие.

— Я подхвачу бронхит. И сам подумай, как наемный труд воздействует на мой дух — необходимость лизать сапоги, поддакивать, пресмыкаться…

— Действительно, наемный труд — это просто ужасно.

Раздался стук в дверь, и вошел Джино.

— А, ты еще здесь, — сказал он мне. — Привет, Ники, вот тебе утренняя газета. Я уже прочитал, мне она не нужна.

— Мы тут, маэстро, ведем беседы о неуверенности в завтрашнем дне, — сообщил я.

— Да, тема неисчерпаемая, — проговорил Джино задумчиво. — Эта беда ломала хребты покрепче наших и украла у мира бог весть сколько красоты. Сколько раз я подобное наблюдал, подумать страшно.

— Со мной такого не случится! — с жаром вскричал Ники.

— А что ты тут можешь сделать? — Джино пожал плечами. — Подашься в бизнес? Нет, ты слишком тонкий и артистичный. Конечно, если ты все равно соберешься пойти мне наперекор и попробовать, искать надо в разделе объявлений. Но я против. Это ниже твоего достоинства. Ты мог бы вложиться во что-то, сколотить состояние, а потом быстренько продать все и посвятить себя раскрытию голоса… но мне эта идея не по душе. Я чувствую за тебя ответственность.

Ники вздохнул.

— Давайте сюда газету. Обывателям не понять, какую цену платит артист, чтобы расцветить их жизнь красотой. — Он повернулся ко мне как к воплощению всех обывателей на свете. — Ты хоть понимаешь, о чем я?

— Я, пожалуй, займу выжидательную позицию по этому вопросу, — сказал я.

— Ники, — произнес Джино веско, — прошу тебя об одном. Обещай мне, что не дашь бизнесу полностью завладеть тобой. Обещай мне, что всегда будешь помнить о главном — о стремлении к музыке.

Ники ударил кулаком по столу.

— Да ради всего святого, Джино! Уж вы-то, человек, который знает меня не хуже родной матери! Как у вас язык-то повернулся?!

— Прости.

— Ладно, что тут есть в этой дурацкой газете…

В день переезда Ники настоял, чтобы я отвлекся от своих пустячных дел на нечто гораздо более важное — его дела. Он два дня носился по городу, рассматривая то, что предлагалось в разделе «Бизнес на продажу».

— Откуда у меня возьмется тысяча долларов?! — прокряхтел я, закидывая кресло в кузов нанятого грузовика.

Даже не подумав предложить мне помощь, он с кислой миной наблюдал за моими потугами, оскорбленный тем, что я не уделяю ему всего своего внимания.

— Ну хоть пятьсот.

— Ты с ума сошел. Я в долгах как в шелках. Машина, новый дом и ребенок на подходе. Если б индейка стоила пять центов за фунт, я б и клюв не смог купить.

— Ну и как, скажи на милость, мне тогда приобрести эту пончиковую?!

— А я тебе что, фонд Гуггенхайма?!

— Банк даст мне четыре, если я вложу четыре своих. Ты упускаешь золотую возможность! Эта пончиковая в год приносит десять тысяч. Мне все расписали. Легкие десять тысяч в год! — В голосе Ники слышался восторг. — Двадцать семь долларов в день, только руку протяни! Машина делает пончики, ты покупаешь готовую смесь для теста — и все, знай сдачу отсчитывай!

Из моей квартиры вышел Джино, неся две лампы.

— А, вернулся из банка, Ники?

— Они готовы одолжить мне только половину. Представляете? От меня тоже надо четыре тысячи.

— Немалая сумма…

— Да это мелочь! Сейчас пончиковая приносит хозяину десять тысяч в год — при том, что он не дает рекламы, не предлагает новых вкусов, не беспокоится насчет хорошего кофе к своим пончикам и даже… — Ники осекся и продолжил уже без всякого энтузиазма: — Короче, он не занимается всякими глупыми ухищрениями, к которым приходится прибегать ради наживы. Ладно, к черту все…

— Ну да, забудь ты про эти десять тысяч в год, — поддержал его Джино.

Час спустя, наконец все погрузив, я влез в кабину и повернул ключ зажигания. Из дома вдруг вылетел Ники.

— Глуши мотор! — крикнул он.

Я повиновался.

— Говорю тебе, Ники, мне даже десятка, которую ты задолжал, по карману бьет.

— Да не нужны мне твои деньги.

— Что, решил оставить эту идею? Хорошо. Мудрое решение.

— Нет. Деньги за меня вложил некий пассивный компаньон. Узнал обо мне от банка.

— И кто это?

— Неизвестно. Он пожелал назваться анонимным любителем оперы. — В голосе Ники звучал триумф. — Прямо как в старые времена. У меня появился меценат!

— Первый в истории искусства меценат, поддержавший торговца пончиками.

— Это к делу не относится!

— Ники! — Джино высунулся из дверей своей квартиры на полуподвальном этаже. — Ты чего раскричался?

Ники печально глянул на него.

— Я подписался на этот бизнес, маэстро, — сообщил он, виновато потупившись.

— Что ж, ради величия приходится страдать, — ответил ему Джино.

Ники покивал.

— Я возьму другое имя. Не стану делать этого под фамилией Марино.

— Да уж будь любезен, — сказал Джино.

Ники задумался.

— Джеффри, — провозгласил он. — Меня будут звать Джордж Б. Джеффри.

— Ну, иди торговать пончиками, Джордж, — благословил его Джино.

Хотя моя новая жизнь никак не пересекалась с новой жизнью Ники, мне было достаточно развернуть первую попавшуюся газету, чтобы убедиться: он все еще в деле. Он следил за тем, чтобы чуть ли не в каждом номере печатных изданий была его маленькая рекламка. И я не уставал поражаться тому, как разнообразно он нахваливает свои пончики.

— Может, нам следовало бы съездить к нему и купить у него пончиков? — как-то за завтраком спросила моя жена. — Может, он обижается, что мы ни разу не заглянули.

— Наоборот, — возразил я. — Мы нанесем ему смертельную обиду, если туда заявимся. Ему и так стыдно, не хватало только, чтобы старые друзья любовались на него за этим занятием. В гости к нему пойдем, когда все это будет позади — либо он разбогатеет, либо разорится, но в любом случае вернется к урокам у Джино.

Минуло примерно полгода с тех пор, как Ники решил продаться за презренный металл. И вот тем же утром после разговора с женой я поджидал свой автобус на остановке под светофором и вдруг услышал пение. Я подумал, что кто-то возмутительно громко включил радио в автомобиле. Подняв глаза от газеты, я с удивлением увидел перед собой огромный пончик — футов шести в высоту, на четырех колесах, с ветровым стеклом и бамперами.

Внутри пончика сидел не кто иной, как Ники, и, запрокинув голову, самозабвенно распевал, сверкая белыми зубами. Безумной жизнерадостностью песня определенно добирала то, что недотягивала мелодичностью.

— Ники, дружище! — закричал я.

Песня оборвалась. Ники тут же помрачнел. С кислой миной он махнул мне и открыл дверцу в боку пончика.

— Садись, в центр подкину.

— Да брось, тебе же не по пути. Магазин ведь в трех кварталах отсюда.

— Я в центр еду, — уныло сообщил Ники. — По делу.

Под рекламной бутафорией обнаружился джип, кузов которого наполняли стеллажи с разноцветными пончиками.

— М-м! Аппетитно!

— Ты издевайся, издевайся…

— Нет, правда, отменно выглядят.

— Через полгода я продам бизнес и всякому, кто предложит мне пончик, буду ломать хребет.

— Не ты ли только что тут распевал с самым счастливым видом?

— Смейся, паяц!

— А, так это было сквозь слезы? Неужто с бизнесом дела настолько плохи?

— С бизнесом! Кому охота говорить о бизнесе?

— Ну, как дела с музыкой?

— Ха, с музыкой… Джино говорит, уверенность помогает.

— Ты ж мой хороший мальчик! Значит, уверенности прибавилось?

— Немножко… что-то прибавилось, да. Джино считает, что бизнес пора уже продавать.

— Ты же только что сказал, что остаешься еще на полгода.

— А у меня выбора нет, — злобно бросил Ники. — Мой компаньон, большой поклонник оперы, подстроил все так, что я не могу продать без его разрешения. Господи! Каким же я был младенцем неразумным!

— Ого, вот это неприятно. А кто он?

— Без понятия. От его имени выступает банк.

— И все-таки на вид дела-то идут неплохо.

— С твоей точки зрения — конечно. Этим бизнесом должен заниматься такой, как ты, а не такой, как я. Вот ты из тех, кому бы это понравилось — наблюдать за конкурентами, придумывать новые подходы, новые рекламные слоганы, всю эту муру. — Он похлопал меня по колену. — Человек двадцатого столетия! Повезло тебе, что ты не родился с талантом.

— Да-да, очень мило. Извини за вопрос, а по какому делу ты в центр едешь?

— А… Одна молочная компания размышляет над возможностью доставлять наши пончики по утрам на дом вместе с молоком. Позвали вот на встречу.

— «Размышляет над возможностью»?

— Ну, в смысле, они уже решили, что хотят, — уточнил Ники рассеянно.

— Ники! Да ты будешь деньги лопатой грести! Самородок! Вот это деловая хватка!

— Какой же ты бесчувственный!

— Не хотел тебя обидеть. Можно мне пончик?

— Возьми светло-зеленый.

— Он с отравой, что ли?

— Новый вкус хотим попробовать.

Я запустил в пончик зубы.

— Ого! Мята! Неплохо!

— Нравится? — живо спросил Ники.

— Тебе-то какая разница, артист?

— Если уж я обречен печь пончики, надо хотя бы печь их хорошо.

— Да, сохраняй мужество. Мне тут выходить.

Ники остановил машину, но даже не посмотрел в мою сторону, когда я вылезал. Он во все глаза уставился на что-то на другой стороне улицы.

— Ах ты лживый мерзавец! — пробормотал он и нажал на газ.

Через дорогу я увидел ресторан с неоновой рекламой: «Лучший кофе в городе».

Вскоре после Пасхи на мой день рожденья от Ники пришла посылка. Я не видел его почти год и предполагал, что неизвестный партнер Ники уже позволил ему продать долю, так что теперь мой богатый как Крез приятель снова целыми днями учится вокалу под руководством Джино. Идея доставки пончиков с молоком сработала, это я точно знал — молочник раз в три дня приносил нам полдюжины с мятной глазурью.

Посылка, доставленная с вечерней почтой, подтвердила по крайней мере часть этого предположения: Ники определенно купался в деньгах.

— Что это? — спросила Эллен.

— Не знаю. Судя по весу и размеру, там вполне может быть трехколесный велосипед.

Я разорвал многочисленные слои ярких оберток и был ослеплен серебряным чайным сервизом бог знает на сколько персон. Пожалуй, такого рода дар мог бы преподнести посол дружественного государства на бракосочетание какой-нибудь наследницы престола.

— Боже милостивый! — выдохнула Эллен. — А это что приклеено к подносу?

— Десятидолларовая банкнота. И записка. — Я стал читать вслух: — «Ты, небось, уже и не надеялся. Спасибо. С днем рожденья. Ники».

— Как неудобно, — сказала Эллен. — Я ума не приложу, куда его поставить…

— Мы могли бы оплатить этим остаток кредита на дом… — Я помотал головой. — Просто бред. Нет, надо вернуть.

Эллен снова завернула сервиз в бумагу, и я повез его Ники.

У двери в квартиру я чуть не развернулся, подумав, что он переехал. Под дверной колотушкой значилось имя «Джордж Б. Джеффри». Звуки с той стороны доносились тоже нехарактерные — танцевальная музыка и женские голоса. Прежде мне не случалось видеть Ники в компании женщины, кроме разве что его матери. Предполагалось — то есть им самим и предполагалось, что сотни прекрасных и талантливых женщин сами прибегут к нему, как только он достигнет карьерных успехов. Именно так было с его отцом, значит, так произойдет и с сыном.

Тут я вспомнил, что «Джордж Б. Джеффри» — это псевдоним, взятый Ники для бизнеса, и постучал в дверь. Мне открыла горничная в униформе. На одной руке она держала поднос с бокалами мартини.

— Да? — сказала мне она.

За спиной у нее была та самая квартира, некогда служившая обиталищем Ники, — только теперь безукоризненно прибранная и элегантно обставленная темной викторианской мебелью. На столе виднелся все тот же блокнот с торчащими вырезками, но переплет у него был новый, дорогой, из кожи и бархата. Афиши и фотографии со стен тоже никуда не делись — их спрятали под стекло и заключили в массивные позолоченные рамы. Все это больше напоминало ухоженный музей, чем однушку без перегородок между жилой зоной и кухней.

Судя по музыке и смеху, где-то там была вечеринка, но я не видел ни души. Поразительно, где все гости? Не в ванной же с туалетом они прячутся…

— Мистер Марино дома? — спросил я горничную.

— Мистер Джеффри?

— Э… да, мистер Джеффри. Я его друг.

Распахнулись тяжелые портьеры на одной из стен, и появился Ники — довольный, раскрасневшийся. Я сообразил, что стены между этой квартирой и соседней больше нет. Очевидно, теперь апартаменты Ники занимали весь этаж. То, что скрывали портьеры, я увидел лишь на секунду — там была комната, полная смеха, сигаретного дыма и самой новомодной роскоши. Я словно взглянул на закат из глубины пещеры.

— С днем рожденья, с днем рожденья! — поздравил меня Ники.

— А ты там что, неужели продажу бизнеса празднуешь?

— А? О… нет, не совсем. — Как и прежде, Ники опечалило мое вторжение в его новую жизнь. — Так, неформальное общение с деловыми контрагентами. — Он перешел на доверительный шепот. — Иногда это совершенно необходимо, чтобы все шло гладко.

— Значит, уйти тебе пока не дают?

— Нет. Мерзавец крепко меня держит. Может, через полгода…

— Что там у вас, еще одна сделка?

— Да они одна за другой! — воскликнул он с отчаяньем. — Теперь вот еще сеть из Милуоки пытается открыть точки у нас. Конечно, мы в ответ вынуждены расширяться! А что делать? Псы пожирают друг друга. Но через полгода, бог свидетель, Джордж Б. Джеффри исчезнет, и Ники Марино возродится из пепла.

— Джорджи, милый, спой нам! — позвал женский голос из-за портьер.

Было ясно, что Ники вовсе не хочет знакомить меня со своими деловыми контрагентами и показывать мне соседнюю комнату. Но женщина снова позвала его, высунувшись и чуть приоткрыв портьеры. Одним глазком я увидел на стенах рекламные плакаты в рамках, а над камином висела карикатура, изображение пончика с чертами лица Ники — нахально ухмыляющегося и очень довольного собой.

— Слушай, Ники, я по поводу сервиза. Большое тебе спасибо, но это перебор, мы…

Ники переминался с ноги на ногу, ему не терпелось поскорее выпроводить меня и вернуться к гостям.

— Нет, нет, это подарок. Я хочу, чтобы ты его взял — иначе зачем дарить? Твои десять долларов тогда меня здорово выручили. — Он начал вежливо, но твердо подталкивать меня к двери. — В общем, возьми сервиз и передай Эллен привет от Джорджа.

— От кого?

— От Ники. — Он вытолкал меня в коридор, подмигнул и захлопнул дверь.

Я медленно спустился по лестнице, волоча в руках тяжеленный мешок серебра, и постучал к Джино.

Старик выглянул в щелочку, просиял и впустил меня.

— Добрый вечер, маэстро. Я уж думал, вы переехали. Вывески больше нет.

— Да, я ее снял. Решил наконец уйти на покой.

— Ники только что выставил меня за порог.

— Нет, это Джордж Джеффри выставил тебя за порог. Ники бы никогда такого не сделал. Чем тебя угостить? — Джино пребывал в благодушном настроении. — У меня есть хороший ирландский виски, бывший ученик прислал. Он теперь весьма успешный сварщик.

— Прекрасно.

— В любое другое время года, даже на Рождество, мне хорошо одному, — говорил Джино, наполняя стаканы, — но вот весной одиночество начинает меня тяготить, и тогда я только и могу, что тихо надираться.

С улицы донесся голос Ники.

— Живите! — кричал он, обращаясь ко всему миру.

Мы с Джино наблюдали за вереницей ног, протопавших мимо окошка под потолком — это расходилась по домам свита короля пончиков.

— Он с честью несет свой крест, ты не находишь? — сказал мне Джино.

— Вам, должно быть, больно на это смотреть, маэстро?

— Больно? Почему бы?

— Ну как же, на ваших глазах подающий надежды тенор погружается все глубже и глубже в пучину бизнеса, все дальше и дальше уходит от музыки.

— А, ты об этом… Он счастлив. Хоть и говорит, что нет. А это ведь самое главное.

— Вы говорите как предатель искусства, если я в этом что-то понимаю.

Джино встал, чтобы подлить себе еще, наклонился ко мне и прошептал:

— Единственная роль, доступная Ники в храме музыки, — это роль билетера.

— Маэстро! — Я ушам не верил. — Вы же говорили, что он точная копия…

— Это он говорил. Его мать говорила. Я такого не говорил никогда. Я просто не спорил с ним, вот и все. Ложь наполняла всю его жизнь. Если бы я честно сказал ему, что он никуда не годится, он бы еще, чего доброго, руки на себя наложил. А мы уже неуклонно приближались к моменту, когда мне пришлось бы ему сказать.

— Выходит, ему крупно повезло, что он взялся торговать пончиками, — задумчиво проговорил я. — Он по-прежнему верит, что способен продолжить славу отца, но ему не приходится этого доказывать — бизнес не дает.

— Так что ты тут не бросайся оскорблениями. «Предатель искусства», скажет тоже! Да я в прошлом году пожертвовал десять тысяч долларов городской оперной ассоциации. — Джино поднял бокал, салютуя воображаемым зрителям.

— Десять тысяч!

— Это мелочи.

Снаружи оглушительно зазвенело пение Ники — он проводил гостей и теперь возвращался домой. Джино произнес шепотом:

— Уходит Джордж Джеффри, появляется Ники Марино.

Ники сунул голову в дверь.

— Весна, друзья мои! Земля возрождается!

— Как бизнес? — поинтересовался Джино.

— Бизнес! Кому интересен этот бизнес? Еще полгодика, маэстро, и я пошлю его к черту! — Он подмигнул и скрылся.

— Так десять тысяч долларов, по-вашему, мелочи? — спросил я.

— Мелочи, — величественно повторил Джино. — Мелочи для владельца половинной доли в самой быстрорастущей пончиковой сети в мире. Значит, еще полгодика? За полгодика он и его пончики успеют сделать для оперы не меньше, чем его отец за всю жизнь. Может, когда-нибудь я и скажу ему. — Он покачал головой. — Хотя нет, этим я испортил бы все удовольствие. Пусть лучше остаток его дней станет интермедией между обещаниями матери о будущем и моментом, когда он действительно займется претворением их в жизнь.

Миллионы Килрейна

Дымка над остывающей водой и осенняя хмарь окутали полуостров Кейп-Код туманным коконом. На часах было семь вечера. Харбор-роуд освещали только пляшущий фонарик сторожа на лодочной станции, огни бакалейной лавки Бена Николсона и фары огромного черного «Кадиллака».

Автомобиль остановился перед лавкой Бена, мотор, издав благородный рык, затих. Девушка в дешевом пальтишке вышла из «Кадиллака» и ступила на порог лавки. Ее щеки покрывал румянец — верный признак здоровья, молодости и студеной погоды, но держалась девушка очень робко. Даже ступала так, словно извинялась за каждый шаг.

Хозяин лавки сидел рядом с кассовым аппаратом, уронив кудлатую голову на руки. С надеждами Бена было покончено. В двадцать семь он остался ни с чем. Его бакалейная лавка ушла за долги.

Бен поднял голову и безрадостно улыбнулся.

— Слушаю, мэм.

В ответ она что-то прошептала.

— Что-что? Простите, не расслышал.

— Не подскажете, как добраться до коттеджа Килрейна?

— Коттеджа? — переспросил Бен.

— А разве нет? Так написано на брелоке ключей!

— Все верно, — ответил Бен. — Просто звучит непривычно. Хотя, возможно, для Джоэла Килрейна это был всего лишь коттедж. Не представляю, чтобы он согласился жить в местечке поскромнее.

— Господи, неужели коттедж такой большой?

— Девятнадцать комнат, полмили пляжа, теннисные корты, бассейн. Конюшен, правда, нет. Наверное, из-за их отсутствия его и окрестили коттеджем.

Девушка вздохнула.

— А я надеялась на тихий, уютный домик.

— Мне жаль вас разочаровывать, — сказал Бен. — Значит, так: вам нужно повернуть назад, пока не дойдете до… — Он запнулся. — Вы совсем не знаете деревни?

— Совсем.

— Как же тогда объяснить… Коттедж стоит уединенно. Лучше я сам вас довезу. У меня грузовичок есть.

— Мне неловко вас утруждать.

— Все равно я через минуту закрываюсь, — сказал Бен. — Мне тут больше делать нечего.

— Но сначала я сделаю покупки.

— Хорошая новость для моих кредиторов.

Бен оглядел девушку. У нее были обкусанные ногти. И тупоносые туфли на плоской подошве, похожие на форменные — из чего Бен заключил, что девушка служит в богатом доме. Девушка была хорошенькая, но Бену не нравилась ее робость.

— Вы экономка? — спросил Бен. — Она послала вас разведать, чем тут разжилась?

— Кто она?

— Эта, Золушка. Ну, которая сорвала куш, — ответил Бен. — Сиделка на миллион. Как там ее? Роуз?

— А. — Девушка кивнула. — Да, вы угадали. — Она отвела взгляд от Бена и принялась рассматривать полки. — Дайте мне банку супа с лапшой, банку томатного супа, пачку хлопьев, буханку хлеба, фунт маргарина…

Бен выставил продукты на прилавок, сильно стукнув пачкой маргарина по дереву.

Девушка подпрыгнула.

— Я гляжу, вы сама не своя, — заметил Бен. — Это из-за Роуз? Такая привереда? Подай то, подай се?

— Роуз — обычная скромная сиделка, которая еще не осознала, что на нее свалилось, — строго ответила девушка. — А еще она до смерти перепугана.

— Ничего, освоится, — сказал Бен. — Все они одинаковые. Уже следующим летом будет расхаживать с таким видом, словно изобрела порох.

— Мне кажется, Роуз не такая. Надеюсь, что не такая.

Бен усмехнулся.

— Вас послушать, так она просто ангел милосердия. — Он поморщился. — Бога ради, да за двенадцать миллионов я бы и сам за ним ухаживал, а вы разве нет?

— Роуз не знала, что он оставит ей свое состояние, — сказала девушка.

Бен раскинул руки, облокотившись о полки в позе распятого.

— Да будет вам, слушать тошно! Одинокий больной старик в огромной квартире на Парк-авеню, который цепляется за жизнь, умоляя о помощи. — Бен живо представил себе картину. — Ночами Килрейн кричал, и кто приходил на его крик? — Бен выдавил улыбку. — Роуз, ангел милосердия. Роуз поправляла ему подушки, растирала спину, говорила, что все обойдется, давала снотворное. Она заменила ему целый мир. — Бен поднял палец. — Хотите сказать, мысль о том, что Килрейн оставит ей что-нибудь на память, никогда не посещала ее хорошенькую головку?

Девушка опустила глаза в пол.

— Посещала, — пробормотала она.

— Посещала? А что я говорил? И не раз! — Бен торжествовал. — Уверяю вас, она только об этом и думала. — Он выбил чек. — Я ее знать не знаю, но если два года в лавке чему-нибудь меня научили, так это разбираться в людях. — Он поднял глаза. — Два девяносто пять.

И с изумлением увидел, что девушка готова расплакаться.

— Что ж такое! — покаянно воскликнул Бен и коснулся ее руки. — Бог мой, да не слушайте вы меня!

— С вашей стороны не слишком хорошо рассуждать так о человеке, которого вы в глаза не видели, — сказала девушка с обидой.

Бен кивнул.

— Вы правы, тысячу раз правы. Говорю вам, не слушайте меня. Тяжелый день выдался, вы просто подвернулись под руку. Наверняка ваша Роуз и впрямь соль земли.

— Я этого не утверждала, — промолвила девушка. — Никогда.

— Ладно, какая разница, — сказал Бен. — Короче, не слушайте меня. — Он потряс головой, удивляясь двум пустым годам, которые провел в бакалейной лавке. Миллион докучных обстоятельств лишили его голоса, высушили душу. У него не было времени влюбляться и заигрывать с девушками или просто задуматься о любви и заигрываниях.

Бен покрутил пальцами, сомневаясь, что любовь и заигрывания еще вернутся в его жизнь.

— Зря я обидел такую милую девушку. Лучше бы я подарил вам улыбку и гардению.

— Гардению? — удивилась она.

— Гардению, — кивнул Бен. — Два года назад, когда я открылся, я дарил каждой покупательнице улыбку и гардению. А поскольку вы моя последняя покупательница, то и вам кое-что причитается. — И он улыбнулся ей так, словно день только начинался.

Его улыбка и обещанная гардения заставили бедную серую мышку зардеться от смущения и удовольствия.

Бен был очарован.

— Вот это да, — промолвил он. — Вы заставляете меня жалеть, что цветочная лавка уже закрылась.

Девушке явно нравился этот разговор, впрочем, как и Бену. Ему уже чудился аромат гардении в воздухе, он почти видел, как ее неловкие пальцы пытаются приколоть цветок.

— Вы продаете лавку? — спросила девушка.

Между ними словно разлилось сияние. Слова, формальные и скучные, больше ничего не значили — важны были только намеки и полутона.

— Я прогорел, — ответил Бен. Впрочем, теперь это не имело значения.

— И что вы будете делать?

— Собирать моллюсков, — ответил Бен, — если вы не придумаете чего-нибудь получше. — Он, словно актер на сцене, взглянул на девушку искоса, недвусмысленно давая понять, как соскучился по женскому обществу.

Ее пальчики сжали кошелек, но девушка не отвела глаз.

— Работа тяжелая?

— Скорее промозглая, — ответил Бен. — И одинокая, броди себе по берегу с вилами.

— Прожить-то можно?

— Как-нибудь проживу, — ответил Бен. — Много ли мне надо? Ни жены, ни детей, ни вредных привычек. Мне хватило бы денег, которые старый Килрейн тратил на сигары.

— Это все, что осталось у него в самом конце, — промолвила девушка.

— А еще сиделка.

— Он умер, а у вас вся жизнь впереди.

— Вас послушать, так я везунчик!

Бен подхватил ее небольшую сумку с продуктами, вышел на улицу и увидел «Кадиллак».

— Роуз дала вам эту махину? А сама как же?

— В нем очень неудобно, — сказала девушка. — Такая громадина. Когда я в городе, мне все время хочется спрятаться за приборной панелью.

Бен распахнул переднюю дверцу, и девушка скользнула на водительское сиденье. Рядом с громадным рулем и щитком она выглядела десятилетней девочкой.

Бен поставил сумку на пол рядом с ней и фыркнул.

— Если бы у привидений был запах, призрак Джоэла Килрейна пах бы именно так — сигарами.

Не думая прощаться, Бен устроился рядом с девушкой, словно собирался передохнуть и собраться с мыслями.

— Слыхали, как Килрейн заработал свое состояние? В тысяча девятьсот двадцать втором году он обнаружил, что… — Слова замерли у него на губах, когда Бен увидел, что чары спали, и глаза у девушки снова на мокром месте. — Мисс, вы снова плачете, — грустно заметил он.

— А я все время плачу, — пискнула она. — То одно, то другое. Ничего не могу с собой поделать.

— Но из-за чего? — спросил Бен. — Из-за чего вы плачете?

— Из-за всего, — ответила девушка с отчаянием в голосе. — Я — Роуз, и все на свете вызывает у меня слезы.

Мир вокруг Бена покачнулся, замерцал и вновь вернулся на место.

— Вы? — спросил он тихо. — Вы Роуз? Двенадцать миллионов долларов? В таком пальтишке? Покупаете овсянку и маргарин? Посмотрите на свой кошелек, лак весь потрескался!

— Я всегда так жила, — ответила Роуз.

— Вы еще очень молоды, — заметил Бен.

— Я словно Алиса в Зазеркалье, — промолвила Роуз. — Помните, она все уменьшалась и уменьшалась, а все вокруг становилось больше и больше.

Бен невесело хмыкнул.

— Ничего, подрастете.

Роуз вытерла слезы.

— Мне кажется, мистер Килрейн напоследок решил сыграть с миром злую шутку, сделав богачкой такую, как я.

Девушку трясло, ее лицо побелело.

Чтобы утешить Роуз, Бен крепко сжал ее руку.

Девушка благодарно обмякла. Ее глаза заблестели.

— Никто меня не слушает, никто мне не верит, никто не понимает. Мне еще никогда не было так одиноко и страшно. А все вокруг только и знают, что судят, судят, судят… — Она закрыла глаза и бессильно откинулась назад, словно тряпичная кукла.

— Роуз, а что, если нам выпить? Вдруг поможет? — спросил Бен.

— Н-н-не знаю, — вяло откликнулась Роуз.

— Вы пьете?

— Как-то пробовала.

— Хотите, повторим?

— Не знаю, поможет ли. Правда, я так устала сама все решать… Делайте как знаете.

Бен облизал губы.

— Я только подгоню свой грузовичок и прихвачу бутылку, про которую не знают кредиторы. А вы езжайте за мной следом.

Бен разложил покупки Роуз в просторной кухне коттеджа. Ее пожитки терялись среди каньонов стали и фаянса.

Потом смешал и отнес напитки в прихожую. Роуз, не сняв пальто, лежала на винтовой лестнице и смотрела в ажурный, словно глазурованный свадебный торт, потолок.

— Я зажег горелку, — сказал Бен. — Скоро прогреется.

— Мне кажется, я потеряла способность чувствовать, — сказала Роуз. — Все вокруг утратило смысл. Слишком много для меня.

— Не забывайте дышать, — сказал Бен. — В сложившихся обстоятельствах это немало.

Роуз с силой вдохнула и выдохнула.

Сказать по правде, Бен тоже ощущал себя не в своей тарелке. Ему чудилось жуткое присутствие третьего — и это была не тень Джоэла Килрейна, а призрак его двенадцати миллионов. Ни он, ни Роуз не могли и слова вымолвить, чтобы не отвесить боязливый, нервный кивок в сторону наследства Килрейна. А между тем миллионы Килрейна — одних процентов тысяча долларов в день — наслаждались их страхом, отпуская комментарии, превращая самое невинное замечание в пошлое и гадкое.

— Ну вот, мы на месте, — сказал Бен, подавая Роуз стакан.

— И мы, и мы, — подали голос двенадцать миллионов.

— Двое сонных людей… — начал Бен.

— А вот мы никогда не дремлем, — вклинились миллионы Килрейна.

— Странная штука судьба, — заметил Бен. — Взяла и свела нас сегодня.

— Кхе-кхе-кхе, — отчетливо, словно несмазанные петли, проскрипели миллионы Килрейна, не скрывая сарказма.

— И что прикажете делать с этим домом и остальным? — спросила Роуз. — Я простая, обычная девушка.

— А мы простые, обычные двенадцать миллионов зеленых, — последовал комментарий.

— С такими девушками я встречался в старших классах, — сказал Бен.

— Только у них не было двенадцати миллионов, — не преминули заметить миллионы Килрейна.

— Мне хватало того, что я имею, — продолжала Роуз. — Окончила курсы сиделок, сама зарабатывала себе на жизнь. У меня были славные друзья и зеленый «Шевроле», за который я почти выплатила кредит.

Двенадцать миллионов презрительно фыркнули.

— И я помогала людям.

— За двенадцать миллионов баксов любой помочь горазд, — снова встряли миллионы Килрейна.

Бен сделал жадный глоток. Роуз последовала его примеру.

— Мне кажется, ваши чувства заслуживают уважения, — сказал Бен.

— А нам кажется, кто-то хочет развести бедняжку, если она не поумнеет, — съязвили двенадцать миллионов.

Бен закатил глаза.

— А трудности, что толку о них говорить? У вас свои трудности, у меня свои, и неважно, сколько у нас денег. Если задуматься, на свете нет ничего важнее любви, дружбы и желания помогать людям.

— Ну, деньжата еще никому не помешали, — заметили двенадцать миллионов.

Бен и Роуз одновременно заткнули уши.

— По-моему, этому мавзолею не помешает немного музыки, — заметил Бен.

Он вышел в гостиную, поставил пластинку на огромный патефон и прибавил громкости. На миг Бену показалось, что он заставил миллионы Килрейна заткнуться. На миг он вообразил, что способен воспринимать Роуз такой, какой она была: юной, нежной и привлекательной.

А затем двенадцать миллионов затянули под музыку:

— Потанцуем? — спросил Бен резко. — Роуз, хотите танцевать?

Они не танцевали. Просто прижимались друг к другу под музыку в углу гостиной. Бен раскинул руки, благодарно приняв Роуз в свои объятия. Она была нужна ему. С его бакалейной лавкой, его долгами только женская ласка могла вернуть Бену цельность.

И он знал, что нужен Роуз. Сплетая руки, Бен обретал жесткость и выпуклость. Роуз доверчиво льнула к скале, которой он стал.

Растворяясь друг в друге, голова к голове, они почти перестали слышать гвалт, который производили миллионы Килрейна, резвившиеся в свое удовольствие, подпевая, отпуская шуточки, изо всех сил стремясь перетянуть одеяло на себя.

Чтобы сохранить хоть какую-то приватность, Бен и Роуз говорили шепотом.

— Странная штука время, — заметил Бен. — Должно быть, это следующее великое открытие, которое ждет науку.

— О чем ты?

— Порой два года пролетают, словно десять минут, а иногда десять минут тянутся, как два года.

— Когда?

— Например, сейчас.

— Сейчас? — Судя по тону Роуз, она давала Бену понять, что спрашивает не всерьез, давно уловив направление его мысли. — О чем ты?

— Мне кажется, будто мы танцуем много часов подряд. Словно я знал тебя всю свою жизнь.

— Забавно.

— А что чувствуешь ты?

— То же самое, — пробормотала Роуз.

Бена унесло в прошлое, в день школьного выпускного, когда детство кончилось, уступив место досадному проклятию взросления. В тот день все дороги лежали у его ног. И сейчас время словно повернуло вспять. Все еще впереди, а его девушка — самое прелестное существо на земле. И все хорошее только начинается.

— Роуз, — сказал Бен, — у меня чувство, будто я вернулся домой. Ты понимаешь?

— Понимаю, — ответила Роуз.

Она откинула голову, закрыла глаза.

Бен наклонился поцеловать ее.

— Смотри не подкачай, — встряли миллионы Килрейна. — Это тебе не что-нибудь, а поцелуй на двенадцать миллионов долларов.

Бен и Роуз замерли.

— Если разделить двенадцать миллионов на четыре губы, получится три миллиона на губу, — не унимались двенадцать миллионов.

— Роуз, я… — начал Бен, но сказать ему было нечего.

— Он хочет сказать, что любил бы тебя, — продолжали гнуть свое двенадцать миллионов, — даже если бы одни проценты с твоего состояния не составляли тысячу долларов в день. Даже если бы само состояние не свалилось как снег на голову. Даже если бы он не был гол как сокол и его не тошнило от одной мысли о работе. Хочет сказать, что любил бы тебя, даже если бы не нуждался в деньгах так отчаянно, что способен различать их запах. Даже если бы всю свою жизнь не мечтал рыбачить в тропических водах на собственной яхте «Кросби Стрипер», попивая холодный «Шлиц»!

Миллионы Килрейна набрали воздуха.

Бен и Роуз отпрянули друг от друга, их руки упали.

— Хочет сказать, что любил бы тебя, хотя сам сотни раз говорил, что единственный способ заполучить большие бабки — это на них жениться!

Миллионы Килрейна приготовились нанести решающий удар. Впрочем, в нем не было нужды. Момент был упущен и валялся под ногами, пуча пустые мертвые глаза.

— Наверное, уже поздно, — сказала Роуз Бену. — Большое спасибо за горелку и остальное.

— Был рад помочь, — кивнул Бен с несчастным видом.

И тут двенадцать миллионов нанесли последний удар.

— Он любит тебя, Роуз, несмотря на то, что тебя не назовешь ни умницей, ни красавицей. Несмотря на то, что никто на свете — старый биржевой спекулянт не в счет — никогда тебя не любил!

— Спокойной ночи, — сказал Бен. — Спите крепко.

— Спокойной ночи, — ответила Роуз. — Сладких снов.

Всю ночь Бен проворочался на узкой кровати, составляя список достоинств своей избранницы, и каждая из ее добродетелей была куда соблазнительнее двенадцати миллионов долларов. В волнении он даже содрал со стены кусок обоев.

Когда наступил рассвет, Бен твердо знал, что поцелуй заглушит голос двенадцати миллионов. Если они с Роуз поцелуются, наперекор всем гадостям, что будут петься им в уши, то докажут, что их любовь сильнее всего на свете. И будут жить счастливо, пока смерть не разлучит их.

И Бен решил застать Роуз врасплох, сразить ее своей мужественностью. Ведь, несмотря ни на что, они обычные парень и девушка.

В девять утра Бен приподнял массивный молоток на двери коттеджа Килрейна. И позволил ему опуститься. Удар эхом прокатился по всем девятнадцати комнатам.

Бен натянул одежду для охоты на моллюсков, став неуклюжим, как дровосек. На нем были болотные сапоги, две пары брюк, четыре свитера и злодейская черная кепка. Вилы он держал, словно боевой топор. Позади стояла корзина, набитая парусиновыми мешками.

Наследница миллионов Килрейна в поношенном банном халатике с маргаритками открыла дверь.

— Кто там? — Роуз отступила назад. — А, это вы. Странно видеть вас в сапогах.

Бен, закутанный до ушей, излучал тяжеловесное безразличие.

— Не возражаете, если я поищу моллюсков на вашем пляже? — спросил он.

Роуз изобразила робкий интерес.

— Неужели их можно найти прямо на пляже?

— Да, мэм. Тут много жестких ракушек.

— Кто бы мог подумать. Как в ресторанах?

— Их и покупают рестораны.

— Господь добр к жителям Кейп-Кода, если дает столько еды любому нуждающемуся.

— Верно, — согласился Бен и приложил руку к кепке. — Что ж, спасибо за все. — Он точно рассчитал момент, чтобы Роуз решила, будто он уходит из ее жизни навсегда, затем резко обернулся и заключил ее в объятия.

— Роуз, Роуз, Роуз, — произнес Бен.

— Бен, Бен, Бен, — вторила ему Роуз.

Где-то в глубине дома миллионы Килрейна взвизгнули. Не дав Бену и Роуз поцеловаться, они снова были тут как тут.

— Этого нельзя пропустить — поцелуй на двенадцать миллионов!

Роуз повесила голову.

— Нет, нет, нет, Бен, нет.

— Забудь обо всем. Есть ты и я, и только это важно.

— Как же, забудь про двенадцать миллионов долларов, словно про старую шляпу, — хмыкнули двенадцать миллионов. — Забудь ложь, на которую мужчины готовы пойти ради двенадцати лимонов!

— Я уже не знаю, что важно, — сказала Роуз. — Я больше не способна верить. — Она тихо расплакалась и закрыла дверь перед носом у Бена.

— Прощай, Ромео, — обратились к нему двенадцать миллионов. — Не грусти. Мир полон девиц не хуже, чем Роуз, есть даже посимпатичнее. Они спят и видят заполучить такого, как ты, в мужья. И все ради любви!

С разбитым сердцем Бен медленно пошел прочь.

— А любовь, как известно, — крикнули миллионы Килрейна ему вслед, — движет миром!

Бен сложил мешки на пляже и отправился бродить по мелководью с корзиной и вилами. Он погружал зубцы в воду и водил ими по песку.

Толчок прошел через рукоятку вил, отдаваясь в пальцах. Бен налег на вилы и поднял зубцы над водой. На них красовались три жирных моллюска.

Бен был рад не думать больше о любви и деньгах. Ощущая приятное шерстяное тепло, слушая голоса моря, он забылся, поглощенный охотой за сокровищами.

Не прошло и часа, как Бен набрал половину бушеля моллюсков.

Вернувшись на пляж, он высыпал содержимое корзины в мешок и присел покурить. Кости сладко ломило от тяжелой мужской работы.

Впервые за два года он осознал, какой дивный день провел на пляже и в каком прекрасном месте живет.

А затем его разум обратился к подсчетам: шесть долларов бушель… три часа работы… шесть часов в день… шесть дней в неделю… аренда квартиры восемь долларов в неделю… еда полтора доллара в день… сорок центов сигареты… банковский процент, пятнадцать долларов в месяц…

И деньги снова заговорили с Беном — на сей раз не большие, а мелкие. Они суетились, ворчали, ныли и хныкали, перепуганные и озлобленные.

Душа Бена гнулась и завязывалась узлом, как ствол старой яблони. Он снова слушал голос, который на целых два года сделал его пленником бакалейной лавки, отравил каждую улыбку со времен беззаботных школьных дней.

Бен обернулся и посмотрел на коттедж Килрейна. Испуганное лицо Роуз маячило в окне верхнего этажа.

И глядя на пленницу, сознавая, что и сам взят в плен, Бен наконец-то понял, что деньги — это огромный дракон: от миллиардов в голове до пенни в кончике хвоста. И у него столько же голосов, сколько на свете мужчин и женщин, и дракон берет в плен любого, у кого хватает глупости к ним прислушаться.

Бен перекинул мешок с моллюсками через плечо и снова подошел к двери коттеджа.

И снова ему открыла Роуз.

— Пожалуйста, уходи, прошу тебя, — промолвила она тихо.

— Роуз, — сказал Бен, — я тут подумал, вдруг ты захочешь моллюсков? Их готовят на пару, приправляют растопленным маслом или маргарином.

— Нет, спасибо.

— Я хочу дать тебе что-нибудь, Роуз. И у меня есть только моллюски. Они не стоят двенадцати миллионов долларов, но хоть что-то.

Роуз смотрела на него во все глаза.

— Конечно, — продолжил Бен, проходя мимо нее в гостиную, — если мы влюбимся и поженимся, я стану таким же богачом, как и ты. И это будет для меня таким же ударом, каким стало для тебя решение старика Килрейна.

Роуз возмутилась.

— По-твоему, это смешно? Ты находишь свои слова забавными?

— Такова правда, — сказал Бен. — Все зависит от того, как с ней обращаться. Истина в последней инстанции. — Он вынул из ящика сигару. Табачные листья крошились в его пальцах и падали на ковер.

— Прошу тебя по-хорошему: уходи! — рассердилась Роуз. — Откровенность за откровенность. Я вижу, что была права — я совершенно тебя не знаю. — Она вздрогнула. — Ты грубый, бессердечный…

Бен поставил мешок на пол и зажег остатки сигары. Затем поставил ногу на подоконник и приосанился, приняв оскорбительную позу мужского превосходства.

— Роуз, тебе известно, где зарыты твои денежки?

— Вложены в дело по всей стране.

Бен указал кончиком сигары в угол.

— А я тебе говорю, что они забились в тот угол, где им и место, потому что я уже сказал все, что они намеревались сказать.

Роуз с любопытством посмотрела в угол.

— Видишь ли, с деньгами надо построже, — сказал Бен. — Задумаешь схитрить, они обязательно расскажут о твоих намерениях. — Он снял ногу с подоконника. — Пожадничаешь, не замедлят поведать о твоей жадности миру. — Он затушил сигару. — Решишь обидеть кого-нибудь, и будь уверена, они не станут стесняться. Протяни пальчик, отхватят руку по локоть. — Бен стянул перчатки и сложил их на подоконнике. — Похоже, я люблю тебя, Роуз. И сделаю все, чтобы ты была счастлива. Если ты меня любишь, давай поцелуемся, и ты подаришь мне богатство, о котором я не смел мечтать. А после сварим этих моллюсков на пару.

Мгновение Роуз размышляла, глядя в угол. Затем сделала так, как просил Бен.

Миллионы Килрейна позволили себе последнюю реплику:

— Чего изволите? — подобострастно осведомились они.

Пока смертные спят

Если бы Фред Хэклман и Рождество могли обойти друг друга за квартал, они бы так и сделали. Фред Хэклман был холостяк, редактор отдела местных новостей, гениальный журналист, и три года моей работы под его началом были одним нескончаемым мучением. Между Хэклманом и Духом Рождества было не больше общего, чем между деревенским котом и Национальным Одюбоновским обществом[35].

Хэклман вообще во многом походил на деревенского кота: независимый, обманчиво мягкий и вальяжный, но всегда готовый выпустить когти ехидного остроумия.

Когда я работал под его началом, ему было уже хорошо за сорок, и он окончательно разочаровался не только в Рождестве, но и в правительстве, браке, предпринимательстве, патриотизме и практически во всех серьезных ценностях. Его идеалы, насколько я мог судить, сводились к хлесткому слогу, грамотности, точности и оперативности в освещении глупости человеческого рода.

Я помню лишь одно Рождество, когда он излучал некое подобие радости и благодушия. Однако это было случайное совпадение: двадцать пятого декабря у нас в городе заключенный бежал из тюрьмы.

Помню другое Рождество, когда он довел до слез литобработчицу новостей, написавшую в статье, что человек ушел из жизни после того, как его переехал товарный состав.

— Он что, встал, отряхнулся после мелкого недоразумения с паровозом, хмыкнул и куда-то ушел своими ногами? — вопрошал Хэклман.

— Нет. — Она закусила губу. — Он умер и…

— А почему ты так сразу не написала? Он умер. После того, как по нему проехал паровоз, тендер и пятьдесят восемь нагруженных товарных вагонов, он умер. Вот все, что мы можем сообщить читателям, не боясь ввести их в заблуждение. Первоклассный репортаж: он умер. Попал ли он в рай? Туда ли он ушел?

— Я… я не знаю.

— А твоя статья утверждает, что мы знаем. Сообщил ли репортер определенно, что умерший сейчас в раю — или на пути в рай? Связалась ли ты с пастором покойного, узнала ли, есть ли у того хоть малейший шанс оказаться на небе?

У девушки брызнули слезы.

— Надеюсь, он в раю! — с яростью проговорила она. — И нисколько не жалею, что так написала!

Девушка, сморкаясь, побрела к выходу из редакции и уже в дверях обернулась к Хэклману.

— Потому что сегодня Рождество! — выкрикнула она и навсегда ушла из газетного мира.

— Рождество? — переспросил Хэклман. Он обвел редакцию ошарашенным взглядом, словно ждал, что кто-нибудь переведет ему непонятное слово. Затем подошел к настенному календарю и повел пальцем по датам, пока не отыскал число «25». — А… день, написанный красным. Хм.

Но больше всего мне запомнилось последнее Рождество, которое я провел с Хэклманом. Именно тогда произошла кража, которую он, жмурясь от удовольствия, объявил самым гнусным преступлением в истории города.

В первых числах декабря я услышал, как он, читая утреннюю почту, бормочет:

— Черт побери, не много ли почестей человеку за одну короткую жизнь?

Затем он подозвал меня к своему столу и сказал:

— Несправедливо, что почести, изливаемые на редакцию каждый день, достаются только руководству. Вы, простые репортеры, заслужили их куда больше.

— Спасибо, — с опаской проговорил я.

— Так что вместо того, чтобы дать тебе заслуженную прибавку к жалованью, я назначаю тебя моим заместителем.

— Заместителем редактора отдела новостей?

— Бери выше. Мой мальчик, с этой минуты ты заместитель информдиректора Ежегодного рождественского конкурса уличной иллюминации. Ты ведь наверняка думал, будто я не замечаю твоих талантов и самоотверженного труда? — Он пожал мне руку. — Теперь ты знаешь, как я их ценю. Поздравляю.

— Спасибо. Что я должен делать?

— Начальники умирают молодыми, потому что не умеют делегировать полномочия, — сказал Хэклман. — Ты добавишь мне двадцать лет жизни, поскольку я целиком делегирую тебе полномочия информдиректора, возложенные на меня Торговой палатой. Дерзай! Если сумеешь представить нынешний Ежегодный рождественский конкурс уличной иллюминации более ярким и более грандиозным, чем все предыдущие, перед тобой откроются необозримые перспективы. Кто знает — может быть, ты станешь следующим информдиректором Национальной недели изюма?[36]

— Боюсь, я плохо знаком с этой конкретной формой искусства.

— Ничего сложного, — ответил Хэклман. — Участники конкурса вешают на свои дома электрические фонарики, и тот, чей счетчик крутится быстрее, побеждает. Вот тебе и Рождество.

Как прилежный заместитель информдиректора я проштудировал историю конкурса и узнал, что он проводился каждый год (исключая военные) с 1938-го. Первым победителем стал человек, который поместил на фасад своего дома контур Санта-Клауса из фонариков высотой в два этажа. Следующий повесил под крышей два фанерных колокольчика, украшенных по контуру гирляндами. Колокольчики раскачивались из стороны в сторону, а спрятанный в кустах громкоговоритель транслировал записанный звон.

Так и продолжалось: каждый новый лауреат затмевал прошлогоднего, так что теперь без помощи инженера нечего было и рассчитывать на победу, а в ночь подведения итогов, Рождественский сочельник, все оборудование Компании по энергоснабжению и освещению работало с опасной перегрузкой.

Как я сказал, Хэклман не желал иметь с этим ничего общего. Однако, на беду Хэклмана, владельца газеты выбрали президентом Торговой палаты, и он не желал, чтобы его подчиненные увиливали от общественного долга.

Владелец редко заглядывал в редакцию городских новостей, но его визиты всегда запоминались надолго — особенно визит, который он нанес нам за две недели до Рождества, чтобы прочесть Хэклману нотацию о его роли в обществе.

— Хэклман, — сказал он, — каждый сотрудник газеты не только журналист, но и активный гражданин.

— Я голосую, — ответил Хэклман. — И плачу налоги.

— И ничего больше, — укоризненно проговорил владелец. — Десять лет вы руководите отделом городских новостей и все десять лет уклоняетесь от общественных обязанностей, связанных с вашим положением, — перекладываете их на первого попавшегося репортера.

Он указал на меня и добавил:

— Это пощечина городу — поручать зеленым мальчишкам работу, которую большинство граждан сочло бы высокой честью.

— У меня нет времени, — пробурчал Хэклман.

— Найдите время. Никто не требует от вас сидеть в редакции по восемнадцать часов в сутки. Вы сами придумали себе такой режим работы, а зря. Развейтесь немного, Хэклман. Выйдите к людям. Сейчас для этого самое время — рождественские праздники. Займитесь конкурсом и…

— Что мне Рождество? — спросил Хэклман. — Я не религиозен, не отец семейства, от яичного пунша у меня разыгрывается гастрит, так что к чертям Рождество.

Владелец на время утратил дар речи.

— К чертям Рождество? — хрипло повторил он после паузы.

— Безусловно, — ответил Хэклман.

— Хэклман, — ровным голосом произнес владелец, — я приказываю вам принять участие в организации конкурса — проникнуться духом Рождества. Вам это будет только на пользу.

— Я увольняюсь, — сказал Хэклман, — и не думаю, что вам это будет на пользу.

Хэклман не ошибся. Его уход оказался газете не на пользу. Это была катастрофа. Газета не могла существовать без Хэклмана. Впрочем, среди руководства не было плача и скрежета зубовного — только спокойное, терпеливое огорчение. Хэклман уходил и раньше, но ни разу не продержался больше суток. Он тоже не мог существовать без газеты. С тем же успехом форель могла бы уйти из горной речки и устроиться продавцом в магазин «Все по десять центов».

Поставив новый рекорд отсутствия в газете, Хэклман вернулся за свой стол через двадцать семь часов. Он был слегка пьян, мрачен и никому не смотрел в глаза.

Когда я тихо и почтительно проходил мимо его стола, он что-то пробормотал.

— Простите? — спросил я.

— Я сказал «с Рождеством».

— И вас с Рождеством.

— Значит, скоро старый дуралей с длинной белой бородой пронесется над крышами, звеня колокольцами, и привезет нам всем подарочки.

— Вряд ли.

— От человека, который хлещет кнутом маленьких северных оленей, можно ждать чего угодно, — сказал Хэклман. — В общем, введи меня в курс дела, малыш. Что там за идиотский конкурс?

В оргкомитет конкурса входили большие люди: мэр, директор крупной промышленной компании, председатель совета по недвижимости. Им, разумеется, недосуг было себя утруждать. Хэклман оставил меня своим заместителем, так что вся черная работа досталась нам с ним и мелкой рыбешке из Торговой палаты.

Каждый вечер мы ездили смотреть украшения домов, а их были тысячи. Нам предстояло составить список двадцати лучших, из которых комитет в Рождественский сочельник выберет победителей. Сотрудники Торговой палаты прочесывали южную часть города, мы с Хэклманом — северную.

Это вполне могло быть весело. Стоял легкий морозец, не лютая стужа, звезды сияли каждую ночь — яркие, четкие, холодные на черном бархатном небе. Хотя улицы расчищали, во дворах и на крышах лежали сугробы, так что мир казался мягким и чистым; из радиоприемника в нашей машине звучали рождественские песни.

Однако весело не было, потому что Хэклман безостановочно отпускал ехидные замечания про Рождество.

Раз я слушал, как детский хор исполняет «Тихую ночь», и чувствовал себя настолько близко к раю, насколько это возможно, если ты не безгрешен и не умер. Внезапно Хэклман с раздражением переключил станцию, и машина наполнилась грохотом джаза.

— Зачем? — спросил я.

— Они перегибают палку, — буркнул Хэклман. — Мы сегодня слышали это восемь раз. Рождество продают как сигареты — вбивая в мозги одну и ту же строчку снова и снова. У меня Рождество уже из ушей лезет.

— Его не продают, — сказал я. — Ему просто радуются.

— Всего лишь очередная форма рекламы.

Я повертел колесико и вновь отыскал детский хор.

«В яслях дремлет Дитя-я-я», — выводили тонкие голоса. Потом заговорил диктор. «Эту пятнадцатиминутную подборку любимых рождественских песен, — сказал он, — спонсировал универсальный магазин братьев Буллард, который открыт до десяти вечера каждый день, кроме воскресенья. Не откладывайте рождественские покупки на последнюю минуту. Успейте до очередей!»

— Вот! — торжествующе заметил Хэклман.

— Это побочная сторона. Главное, что в Рождество родился Спаситель.

— Опять неверно, — сказал Хэклман. — Никто не знает, когда он родился. В Библии ничего об этом не сказано. Ни слова.

— Меньше всего я ждал услышать от вас экспертное мнение о Библии, — с досадой произнес я.

— Я зубрил ее в детстве, — ответил Хэклман. — Каждый вечер я должен был выучить новый стих. Если ошибался хоть в слове, отец меня колотил.

— Правда?

Я даже немного растерялся от неожиданности. Хэклман был в наших глазах сверхчеловеком отчасти и потому, что никогда не упоминал о своем прошлом и вообще о том, что делает и думает вне редакции. Теперь он заговорил о своем детстве и впервые выказал при мне хоть какое-то чувство помимо раздражения или цинизма.

— За десять лет я не пропустил ни одного урока в воскресной школе, — сказал Хэклман. — Являлся, как штык, в любую погоду, здоровый или больной.

— Вы были таким набожным?

— Боялся отцовского ремня до беспамятства.

— Он еще жив? Ваш отец.

— Не знаю, — равнодушно ответил Хэклман. — В пятнадцать лет я убежал из дома и больше его не видел.

— А ваша мама?

— Умерла, когда мне был год.

— Сочувствую.

— Тебя кто-то просил о сочувствии?

Мы остановились перед большим домом, который собирались сегодня осмотреть. Это был выкрашенный розовой краской особняк за ажурной металлической оградой, с железными фламинго у входа и пятью телевизионными антеннами на крыше. Он соединял в себе все самые безобразные черты колониальной архитектуры, современной техники и шальных денег. Никакой рождественской иллюминации мы не видели — только обычный свет из окон.

Мы постучали, желая убедиться, что приехали по адресу. Дворецкий сообщил, что иллюминация и впрямь есть, с другой стороны дома, но ему нужно разрешение хозяина, чтобы ее включить.

Через минуту появился хозяин, толстый и волосатый, с торчащими передними зубами, похожий на сурка в малиновом домашнем халате.

— Мистер Флитвуд, сэр, — обратился дворецкий к хозяину, — эти джентльмены…

Хозяин взмахом руки велел тому замолчать.

— Как поживаете, Хэклман? — спросил он. — Час довольно поздний, но для старых друзей мой дом открыт всегда.

— Гриббон, — проговорил Хэклман медленно, словно все еще не верил своим глазам. — Лео Гриббон. Сколько вы здесь живете?

— Теперь меня зовут Флитвуд, Хэклман, Дж. Спрэг Флитвуд, и я идеальный законопослушный гражданин. Была одна история, когда мы виделись последний раз, но она в прошлом. Здесь я живу уже год, тихо и порядочно.

— Бешеный Пес Гриббон живет тут уже год, а я ничего не знаю? — спросил Хэклман.

— Не смотрите на меня, — сказал я. — Мне поручено освещать школы и пожарную часть.

— Я заплатил долг обществу, — заявил Гриббон.

Хэклман поднял и опустил забрало рыцарского доспеха, стерегущего вход в пышно обставленную гостиную.

— Сдается мне, вы заплатили по два цента с доллара, — сказал он.

— Инвестиции, — ответил Гриббон, — законные инвестиции на биржевом рынке.

— Как ваш брокер смыл с денег кровь, чтобы хоть отличить десятки от соток? — спросил Хэклман.

— Если вы будете оскорблять меня в моем доме, Хэклман, мне придется вас вышвырнуть, — сказал Гриббон. — Так что вам нужно?

— Они хотят посмотреть иллюминацию, сэр, — вмешался дворецкий.

Хэклман сразу сник.

— Да, — пробормотал он, — мы в чертовом идиотском комитете.

— Я думал, победителя выбирают в Рождественский сочельник, — сказал Гриббон, — и не думал включать иллюминацию до тех пор. Это будет приятный сюрприз для города.

— Генератор горчичного газа? — спросил Хэклман.

— Ладно, умник, — высокомерно произнес Гриббон, — сегодня вы увидите, какой образцовый гражданин Дж. Спрэг Флитвуд.

На заснеженном заднем дворе Дж. Спрэга Флитвуда, иначе говоря Бешеного Пса Гриббона, синели странные тени. Была полночь, мы с Хэклманом притоптывали ногами и дули на ладони, чтобы согреться. Гриббон и трое слуг бегали по двору: плотнее втыкали вилки и суетились с отвертками и канистрами смазочного масла возле чего-то, похожего на скульптуры.

Гриббон велел нам встать подальше, чтобы, когда иллюминация включится, мы увидели ее целиком. Мы не знали, чего ждать. Наше любопытство особенно раздразнил дворецкий: он надул из баллона огромный воздушный шар, затем повернул рукоять лебедки, и шар, привязанный за веревку, величаво взмыл к небу.

— Это зачем? — шепотом спросил я Хэклмана.

— Запрос последних указаний от Бога, — ответил Хэклман.

— За что он сидел?

— Держал нелегальный игорный бизнес. Человек двадцать убили по его поручению — все ради блага франшизы. Так что его посадили на пять лет за неуплату подоходного налога.

— Свет готов? — рявкнул Гриббон. Он стоял на крыльце, воздев руки — заказывал чудо.

— Готов, — ответил голос из-за куста.

— Звук готов?

— Готов, сэр.

— Воздушный шар готов?

— Воздушный шар поднят, сэр.

— Включай! — заорал Гриббон.

В кронах деревьев взвыли демоны.

Взорвались несколько солнц.

Мы с Хэклманом от страха машинально закрыли лицо руками.

Медленно, осторожно мы отвели ладони от глаз. Перед нами в неестественном слепящем свете был вертеп в натуральную величину. Из громкоговорителей по сторонам рвались оглушительные рождественские гимны. Гипсовые коровы и овцы мотали головами, пастухи поднимали и опускали руки, как железнодорожный шлагбаум, указывая в небо.

Иосиф и Дева Мария умиленно глядели на младенца в яслях. Механические ангелы хлопали крыльями, механические волхвы двигались вверх-вниз, как поршни.

— Смотри! — Хэклман, перекрикивая шум, указал туда, куда указывали пастухи — туда, где пропал в небе воздушный шар.

Там, над розовым дворцом Бешеного Пса Гриббона, в рождественских небесах висела под мешком с газом фальшивая Вифлеемская звезда.

Внезапно огни погасали, шум стих. В голове у меня осталась звенящая пустота. Хэклман тупо смотрел в небо, где уже не было звезды.

К нам рысцой подбежал запыхавшийся Гриббон.

— Ну как, есть у кого-нибудь что-либо подобное? — гордо спросил он.

— Не-а, — с тоской отвечал Хэклман.

— Думаете, я выиграю?

— Угу, — пробормотал Хэклман. — Если кто-нибудь не устроит атомный взрыв в форме Красноносого оленя Рудольфа.

— Люди будут идти за много миль, чтобы на это поглядеть. Просто напишите в газете, что звезда укажет им путь.

— Послушайте, Гриббон, — сказал Хэклман, — вы знаете, что за первое место денег не положено? Только паршивая грамота ценой, может, в доллар.

Гриббон сделал оскорбленное лицо.

— Конечно, — сказал он. — Это все для блага общества.

Хэклман хмыкнул и повернулся ко мне.

— Ладно, малыш, давай, что ли, по домам?

Это было огромное облегчение — узнать безусловного победителя за неделю до конкурса. Получалось, что судьи и помощники вроде меня могут провести Сочельник в семье, а не колесить весь вечер по городу, силясь выбрать лучших из двадцати примерно равноценных вариантов. Нам осталось лишь подъехать к заднему двору Гриббона, ослепнуть, оглохнуть, пожать бывшему гангстеру руку, вручить грамоту и поспешить домой, чтобы поставить елку, разложить подарки по чулкам и пропустить несколько стаканов яичного пунша.

И хотя под Рождество задерганные сотрудники Хэклмана подобрели и помягчели, даже стали повторять нелепый слух, будто у него золотое сердце, сам Хэклман вел себя в обычной предпраздничной манере: клялся, что полетят головы, потому что Бешеный Пес Гриббон год как вышел из тюрьмы и живет в городе, а ни один репортер этого не разнюхал.

— Черт возьми, — сказал он. — Придется мне самому снова выйти на улицу, или газета зачахнет от недостатка новостей.

И в следующие два дня именно это бы и произошло, не будь новостей с телетайпа, поскольку Хэклман отправил нас всех искать материал про Гриббона.

Как ни накрутил нас Хэклман, мы не нашли и намека на что-нибудь недолжное в жизни Гриббона после тюрьмы. Оставалось признать, что тот столько заработал на преступлениях, что в сорок с небольшим полностью отошел от дел и намерен до конца дней жить в роскоши и в полном согласии с законом.

— Его деньги и впрямь получены от акций и облигаций, — устало сообщил я под конец второго дня. — Налоги он платит, как пай-мальчик, с прежними дружками не видится.

— Ладно, ладно, ладно, — раздраженно проговорил Хэклман. — Забудь. Пустяки.

Я еще не видел, чтобы мой редактор был настолько на взводе. Он барабанил пальцами по столу и вздрагивал от неожиданных звуков.

— У вас против него что-то личное? — спросил я.

Обычно Хэклман ни под кого не копал с таким рвением. Казалось, ему безразлично, кто возьмет верх: правосудие или преступление, лишь бы история давала хороший материал для газеты.

— В конец концов, он больше ни в чем таком не участвует, — добавил я.

— Забудь. — Хэклман внезапно переломил карандаш, встал и вышел из редакции — на много часов раньше обычного.

Следующий день был у меня выходной. Я проспал бы до полудня, но меня разбудили крики мальчишки-газетчика под окном. Он продавал внеочередной выпуск. Огромный черный заголовок состоял из одного-единственного страшного слова: ПОХИЩЕНИЕ! В статье сообщалось, что у мистера Дж. Спрэга Флитвуда похитили гипсовые фигуры Иисуса, Марии и Иосифа, и хозяин обещает тысячу долларов за информацию, которая позволит разыскать их до подведения итогов Ежегодного рождественского конкурса уличной иллюминации в Сочельник.

Через несколько минут позвонил Хэклман: потребовал немедленно ехать в редакцию и следить за поступающими сведениями.

Полицейские жаловались, что, если улики и были, их уничтожили толпы сыщиков-любителей. Однако никто не ждал отгадки от полицейских. К вечеру поиски украденных фигур превратились в веселое повальное безумие. И это было дело для обычных людей, не для полиции.

Толпы ходили от двери к двери, спрашивали, не видел ли кто-нибудь младенца Христа.

Кино крутили перед пустыми залами, в местной радиопрограмме ведущий жаловался, что никто из горожан не берет телефонную трубку — все на улице.

Тысячи пожелали обыскать единственную конюшню в городе, справедливо рассудив, что лишь там есть ясли с сеном. Владелец конюшни неплохо заработал на продаже горячего шоколада и пончиков. Предприимчивый хозяин гостиницы купил целую полосу под объявление, что если кто-нибудь найдет Иисуса, Марию и Иосифа, то гостиница готова разместить их у себя.

Передовица каждого номера была посвящена поискам, и все выпуски разлетались, как горячие пирожки.

Хэклман оставался по обыкновению желчным, саркастичным и деловым.

— Это чудо, — сказал я ему. — Раздув эту историю, вы оживили Рождество.

Хэклман вяло пожал плечами.

— Просто подвернулось, когда не было других новостей. Если возникнет что-нибудь получше, а я надеюсь, возникнет, я это задвину в сторону. Самое время кому-нибудь устроить стрельбу в детском саду, а?

— Извините, что открыл рот.

— Я не забыл поздравить вас с сатурналиями?

— С сатурналиями?

— Да. Мерзкий языческий праздник в конце декабря. Римляне в это время закрывали школы, наедались и напивались до одури, говорили, что всех любят, и дарили друг другу подарки. — Зазвонил телефон, и Хэклман взял трубку. — Нет, мэм, мы еще Его не нашли. Да, мэм, если Он объявится, будет внеочередной выпуск. Да, мэм, ясли в конюшне уже проверили. Спасибо. До свидания.

Поиски больше походили на спонтанный карнавал, чем на серьезные попытки найти пропавшие фигуры. Строго говоря, у их участников не было ни малейших шансов на успех. Они шумели и шли только туда, куда им хотелось или было интересно пойти. Вор — очевидно, сумасшедший, — без труда мог спрятать свою добычу от толпы.

Однако людей так захватила аллегория происходящего, что надежды росли сами собой, без подогрева со стороны газеты. Все были уверены, что Святое Семейство найдется в Рождественский сочельник.

Однако в Сочельник ни одной новой звезды не засияло над городом, если не считать пятисотваттной лампы на воздушном шаре над домом обокраденного Дж. Спрэга Флитвуда, иначе говоря, Бешеного Пса Гриббона.

Мэр, директор крупной промышленной компании и председатель совета по недвижимости расположились на заднем сиденье принадлежащего мэру лимузина, а мы с Хэклманом сидели на откидных сиденьях лицом к ним. Мы все ехали, чтобы вручить грамоту Гриббону, который заменил похищенные фигуры новыми.

— Повернуть на ту улицу? — спросил шофер.

— Звезда укажет путь, — сказал я.

— Это лампочка, вшивая электрическая лампочка, какую может повесить на свой дом каждый, у кого есть деньги, — вмешался Хэклман.

— Вшивая электрическая лампочка укажет путь, — сказал я.

Гриббон ждал. Он был в смокинге и сам распахнул дверцу нашей машины.

— С Рождеством, господа.

Он потупился, благоговейно сложил руки на выступающем брюшке и повел нас по дорожке, вдоль которой были натянуты веревочные перила. Дорожка тянулась вдоль всей задней стороны дома. За углом, чуть не доходя до места, с которого нам предстояло смотреть иллюминацию, Гриббон остановился.

— Мне нравится думать, что это храм, куда люди идут за мили на свет звезды.

Он отступил на шаг, приглашая нас отойти еще чуть дальше.

И вновь сияющая панорама ошеломила нас, как уличный урок ритмики: фигуры с застывшими лицами подпрыгивали, махали руками, хлопали крыльями.

— Гангстерский рай, — прошептал Хэклман.

— Ой-ой, — выговорил мэр.

Председатель совета по недвижимости выглядел шокированным, однако он прочистил горло, взял себя в руки и сказал почти нормальным голосом:

— Итак, это иллюминация.

— Где вы добыли новые фигуры? — спросил Хэклман.

— Оптом со склада универмага, — ответил Гриббон.

— Какое чудо инженерного искусства, — заметил промышленник.

— Здесь работали четыре инженера, — гордо объявил Гриббон. — Слава богу, тот, кто спер фигуры, не тронул неоновые венчики. Там есть переключатель, и я могу сделать их моргающими, если вы думаете, что так будет красивее.

— Нет, нет, — сказал мэр. — Лучшее враг хорошего.

— Я выиграл? — вежливо спросил Гриббон.

— Ммм? — протянул мэр. — Выиграли ли вы? Нам надо подумать. Мы известим вас о своем решении сегодня же вечером.

Никто не знал, что еще можно сказать, и мы поплелись назад к лимузину.

— Тридцать два электромотора, две мили проводов, девятьсот семьдесят шесть электрических лампочек, не считая неоновых, — сказал Гриббон, когда мы садились в машину.

— Я думал, мы вручим ему грамоту на месте, — заметил торговец недвижимостью. — Мы же так и собирались?

— У меня язык не повернулся сказать, что он выиграл, — вздохнул мэр. — Давайте заглянем куда-нибудь и пропустим по рюмочке.

— Он явно выиграл, — сказал промышленник. — Мы не можем отдать приз никому другому. Он выиграл грубой силой: грубыми долларами, грубыми киловаттами, при всем своем чудовищном вкусе.

— У нас еще один пункт, — сообщил Хэклман.

— Мне казалось, мы едем только в одно место, — возразил промышленник. — Вроде бы мы так договаривались.

Хэклман показал открытку.

— Регламент. Официально прием заявок заканчивался сегодня в полдень. Это доставили с нарочным примерно за две секунды до последнего срока. Мы не успели туда съездить.

— Наверняка им Флитвуда не переплюнуть, — заметил мэр. — Никому не переплюнуть. Где это?

Хэклман назвал адрес.

— Бедный район на окраине города, — сказал торговец недвижимостью. — Не конкуренты нашему другу Флитвуду.

— Давайте не поедем туда, — предложил промышленник. — У меня скоро гости соберутся и…

— Плохой пиар, — серьезно заметил Хэклман. Мне было странно слышать от него это слово, произнесенное подчеркнуто уважительным тоном. Он сказал как-то, что самые омерзительные формы жизни — крысы, пиявки и пиарщики… в порядке возрастания мерзости.

Трех больших людей на заднем сиденье слово напугало и смутило. Они помычали, поерзали, но спорить не решились.

— Давайте тогда быстренько, — сказал мэр, и Хэклман отдал водителю открытку.

Когда мы остановились на светофоре, веселая компания на тротуаре — очевидно, поисковый отряд — окликнула нас и спросила, не знаем ли мы, где Святое Семейство.

Мэр порывисто высунулся в окно.

— Там вы его точно не найдете, — сказал он, указывая на лампу над домом Гриббона.

Другая компания перешла улицу перед нами, распевая:

Зажегся зеленый, и мы в молчании поехали дальше. Приличные дома кончились, лампу над домом Гриббона закрыли от глаз черные фабричные трубы.

— Адрес точно правильный? — с сомнением проговорил шофер.

— Наверное, человек знает свой собственный адрес, — ответил Хэклман.

— Зря мы сюда потащились, — сказал промышленник. — Давайте уже поедем к Гриббону, или Флитвуду, или как там его зовут, скажем, что он победил, и черт с ним.

— Согласен, — сказал мэр. — Но коли уж мы заехали в такую даль, давайте посмотрим.

Лимузин свернул в темный проулок, подпрыгнул на выбоине и остановился.

— Приехали, господа, — сказал шофер.

Машина стояла перед покосившимся домом без крыши, где явно давно никто не жил.

— Крысы и термиты могут участвовать в конкурсе? — спросил мэр.

— Адрес совпадает, — упрямо сказал шофер.

— Поворачивай, и едем домой, — распорядился мэр.

— Подождите, — сказал агент по недвижимости. — Там позади в сарае свет. Я приехал судить и, клянусь богом, буду судить.

— Пойди глянь, что там в сарае, — приказал мэр шоферу.

Шофер пожал плечами, вылез и по засыпанному снегом мусору зашагал через двор к сараю. Он постучал, и дверь распахнулась от его касания. Долю секунды шофер черным силуэтом стоял в прямоугольнике слабого дрожащего света изнутри, потом рухнул на колени.

— Пьяный? — спросил Хэклман.

— Вряд ли, — пробормотал мэр и облизнул губы. — По-моему, он молится — первый раз в жизни.

Мэр вылез из машины, и мы следом за ним молча пошли к сараю. А дойдя до шофера, опустились на колени рядом с ним.

Перед нами были три пропавшие фигуры. Иосиф с Марией, склонившись, укрывали от тысячи сквозняков спящего на соломе младенца Иисуса. Сцену освещал единственный керосиновый фонарь, и в дрожащем свете они казались живыми, исполненными любви и трепетного восхищения.

В рождественское утро газета сообщила горожанам, где те найдут Святое Семейство.

Все Рождество люди тянулись в холодный пустой сарай, чтобы поклониться Младенцу.

Небольшая заметка сообщала, что мистер Дж. Спрэг Флитвуд выиграл Ежегодный рождественский конкурс уличной иллюминации с помощью тридцати двух электромоторов, двух миль проводов, девятисот семидесяти шести электрических лампочек, не считая неоновых, и списанного армейского воздушного шара.

Хэклман был за рабочим столом, разочарованный и недовольный, как всегда.

— Прекрасная, прекрасная история, — сказал я.

— У меня она уже в печенках. — Хэклман потер руки. — Теперь я жду января, когда начнут приходить рождественские счета. Основной месяц самоубийств.

— Но у рождественской истории должно быть продолжение. Мы по-прежнему не знаем, кто это сделал.

— Как мы его найдем? На открытке стояло вымышленное имя, владелец сарая не бывал в городе последние десять лет.

— Отпечатки пальцев, — сказал я. — Мы могли бы снять с фигур отпечатки пальцев.

— Еще одно подобное предложение, и ты уволен.

— Уволен? — переспросил я. — За что?

— За кощунство! — величаво ответил Хэклман, давая понять, что разговор окончен, что ему интересны будущие репортажи, и нечего жить прошлым.

Он последний раз вернулся к теме кражи, поисков и Рождества под вечер, когда отправил меня с фотографом в сарай. Задание было рутинное, и Хэклман объяснял его скучающим голосом.

— Снимайте толпу со спины, чтобы фигуры смотрели в камеру, — сказал он. — Они, небось, здорово запылились, учитывая, сколько грешников толчется вокруг. Так что советую перед съемкой протереть их влажной тряпкой.

Танго

Любая анкета на соискание работы обязательно требует таблиц, где по датам расписано, чем вы занимались в течение своей взрослой жизни, и строго запрещает оставлять неучтенные периоды. Я немало бы отдал за разрешение вычеркнуть последние три месяца, когда я служил гувернером в городишке под названием Писконтьют.

У тех, кто написал моему тамошнему работодателю рекомендательные письма, восхваляющие мою ценность, уши сгорели бы от стыда. В каждой анкете на соискание работы имеется небольшое пустое место для заметок, где я мог бы изложить свою версию приключившейся в Писконтьюте истории. Боюсь только, меня не поймут те, кто никогда не видел Писконтьюта. А шансы обычного человека увидеть Писконтьют примерно такие же, как получить при сдаче два флеш-рояля кряду.

«Писконтьют» — это индейское слово, означающее «сверкающие воды», и те счастливчики, кто знает о существовании этого городка, произносят его как Понит. Писконтьют представляет собой неприметную горстку домов на побережье. Въезд туда никак не обозначен, лишь ничего не обещающая грунтовка уводит от главной дороги в сосновый бор. Там, где грунтовка делается пошире, прямо в лесу, живет сторож, он разворачивает любую машину, которая не из Писконтьюта, и отправляет ее восвояси. Те машины, что из Писконтьюта, как на подбор или очень большие, или совсем крошечные.

Я служил там гувернером у Роберта Брюера, дружелюбного, но не слишком умного молодого человека, который готовился к вступительным экзаменам в колледж и нуждался в помощи.

Думаю, смело можно сказать, что Писконтьют — совершенно особенная община. За время моего пребывания там один джентльмен продал свой дом по причине того, что его соседи — «сборище ханжей». Он вернулся на родину, в Бикон-Хилл под Бостоном. Мой наниматель, отец Роберта, Герберт Клюз Брюер, большую часть времени, остающегося от парусных гонок, проводил за написанием раздраженных писем в Вашингтон. Его раздражало, что каждое здание городка изображено на картах Геодезической службы Соединенных Штатов, которые может купить любой желающий.

Община была тихая. Ее члены платили внушительные суммы за спокойствие, и даже легкая рябь казалась там приливными волнами. В основе моих неприятностей лежало самое обыкновенное танго.

Танго, как мы знаем, это танец испанско-американского происхождения, обычно исполняемый на четыре доли и отличающийся глубокими наклонами и волнообразным шагом на цыпочках. Однажды, субботним вечером, на еженедельных танцах в писконтьютском яхт-клубе, юный Роберт Брюер, мой ученик, который за все восемнадцать лет своей жизни ни разу не видел, как исполняют танго, попробовал глубокие наклоны и шаги на цыпочках. Поначалу он двигался неуверенно, и это напоминало непроизвольные конвульсии. Когда случилось непоправимое, и лицо его, и сознание были пусты. Горячая латиноамериканская музыка сквозь уши просочилась под стриженый ежик, не застала никого дома и взяла под контроль долговязое худое тело.

Что-то щелкнуло, встраивая Роберта в музыкальный механизм. Его партнерша, простая благоразумная девушка с тремя миллионами долларов и низким центром тяжести, сначала в замешательстве попыталась сопротивляться, а затем, углядев огонь страсти в глазах Роберта, уступила ему. Двое стали единым целым, причем это целое двигалось очень быстро.

Такого в Писконтьюте не допускалось. Танцами в Писконтьюте назывался незаметный перенос веса с одной ноги на другую, причем не отрывающиеся от пола ноги находились одна от другой на расстоянии от трех до шести дюймов. Этот простой перенос веса считался любым танцем под любую музыку, будь то самба, вальс, гавот, фокстрот, банихаг или хоки-поки.

Невзирая на то, что новый танец уже стал гвоздем сезона, Писконтьют легко победил его. Бальный зал можно было бы по плечи заполнить чистым желатином, и танцорам Писконтьюта это бы не помешало. Можно было бы заполнить зал по ноздри, и это лишь сделало бы беседы похожими на разговор астматиков. А тут Роберт — вновь и вновь скользит из конца в конец зала, словно яхта на регате.

Никто не обращал ни малейшего внимания на галсы и крены Роберта и его партнерши. С таким же равнодушием в иные времена и в иных местах людей колесовали или бросали в каменные мешки. Роберт поставил себя на одну доску с теми бедолагами из истории Писконтьюта, один из которых выкрасил дно своей яхты черной краской, двое слишком поздно узнали, что никто в городке не купается в море до одиннадцати часов, а еще один никак не мог избавиться от привычки говорить по телефону: «Приветик!».

Когда музыка закончилась, разгоряченная партнерша Роберта поспешила удалиться, а отец Роберта присоединился к нему за барной стойкой.

Когда мистер Брюер гневался, он высовывал кончик языка между зубов, пряча его лишь для того, чтобы произнести звук «с».

— Боже правый, Бабс! — бросил он Роберту. — Ты кем себя вообразил? Жиголо?

— Я не знаю, что стряслось. — Роберт покраснел. — Я раньше никогда не пробовал этот танец, а тут словно с ума сошел. Я как будто летал.

— Считай, что тебя подбили, — сказал мистер Брюер. — Здесь тебе не Кони-Айленд, и здесь никогда не будет Кони-Айленда. А теперь попроси прощения у матери.

— Да, сэр, — весь дрожа, пробормотал Роберт.

— Ты был точь-в-точь чертов фламинго, который решил поиграть в футбол, — сказал мистер Брюер.

Он кивнул, спрятал язык, с клацаньем сомкнул зубы и пошел прочь. Роберт принес извинения матери и немедленно отправился домой.

Мы с Робертом делили апартаменты с ванной, гостиной и двумя спальнями на четвертом этаже сооружения, именуемого загородным домиком Брюера. Когда я пришел вскоре после полуночи, Роберт, казалось, спал. Однако в три ночи меня разбудила доносящаяся из гостиной тихая музыка, сопровождаемая такими звуками, словно кто-то возбужденно расхаживал из конца в конец комнаты.

Я открыл дверь и застукал Роберта за танго в одиночку. До того мгновения, как он увидел меня, ноздри его раздувались, а глаза были широко раскрыты — горящие глаза арабского шейха.

Он хватанул ртом воздух, выключил проигрыватель и рухнул на диван.

— Продолжай, — сказал я. — У тебя отлично получается.

— Думаю, нам зря кажется, что мы цивилизованные, — сказал Роберт.

— Многие приличные люди танцуют танго, — заметил я.

Он продолжал сжимать и разжимать кулаки.

— Дешевка, примитив!

— Танго не для красоты. Танго для того, чтобы хорошо.

— В Поните так не делают, — проговорил Роберт.

Я пожал плечами.

— А что такое Понит?

— Не хочу показаться невежливым, — сказал он, — но ты, скорее всего, не поймешь.

— Я пробыл здесь достаточно, чтобы понять, что тут практикуется.

— Тебе легко делать замечания. Легко смеяться над тем, за что не несешь никакой ответственности.

— Ответственность? — хмыкнул я. — Ты несешь ответственность? За что?

Роберт задумчиво повел глазами вокруг.

— За вот это… за все. Когда-то все это станет моим, я полагаю. А ты, ты свободен как ветер, ты можешь отправиться куда пожелаешь и смеяться над чем угодно.

— Роберт, — сказал я. — Это всего лишь недвижимость. Если она тебя угнетает, что ж, когда она станет твоей, просто продай ее.

Роберт был потрясен.

— Продать? Но это построил мой прадед.

— Отменный каменщик, — сказал я.

— Это же образ жизни, который исчезает повсюду!

— Счастливого пути, — сказал я.

— Если Понит пойдет ко дну, — сурово проговорил Роберт, — если мы все покинем корабль, кто тогда сохранит традиционные ценности?

— Какие ценности? Приверженность теннису и хождению под парусом?

— Ценности цивилизации! Лидерства!

— Какой цивилизации? Ты о той книжке, которую твоя мать все собирается когда-нибудь прочесть?

— Мой прадед, — заявил Роберт, — был вице-губернатором Род-Айленда.

В качестве ответа на эту невероятную новость я включил проигрыватель, и комнату вновь наполнили звуки танго.

В дверь тихонько постучали, я открыл и увидел юную красавицу Мэри, горничную верхних этажей — она была в домашнем халате.

— Я услышала голоса, — сказала Мэри. — Подумала: вдруг воры.

Ее плечи плавно двигались в такт музыке.

Я подхватил ее и в ритме танго увлек в гостиную.

— С каждым шагом, — сказал я ей, — мы предаем нашу мелкобуржуазную природу и погружаемся все глубже в сердце цивилизации.

— М-м? — пробормотала Мэри, не открывая глаз.

Я почувствовал руку на своем плече. Роберт, задыхаясь от волнения, вклинился между нами.

— После нас хоть потоп, — сказал я, загружая пластинки в автомат.

Так началось тайное падение Роберта — равно как и наше с Мэри. Почти каждую ночь ритуал повторялся: мы включали проигрыватель, Мэри спускалась узнать, что происходит, и я с ней танцевал. Роберт молча наблюдал за нами, потом тяжело поднимался с дивана, словно пораженный артритом старик, и так же молча забирал ее у меня.

Для Писконтьюта это было эквивалентом черной мессы.

Через три недели Роберт был превосходным танцором, по уши влюбленным в Мэри.

— Как такое могло случиться? — спрашивал он меня. — Как?

— Ты мужчина, она женщина, — сказал я.

— Мы совершенно разные!

— Да здравствует совершенная разница, — сказал я.

— Что же мне делать? Что же делать? — подавленно проговорил Роберт.

— Объяви о своей любви, — сказал я.

— К горничной? — не веря ушам, пробормотал он.

— Голубых кровей больше не существует, — сказал я. — У потомков вице-губернатора Род-Айленда нет другого выхода, как только жениться на простых девушках. Это как в той детской игре, когда кому-то всегда не хватает стула.

— Не смешно, — горько проговорил Роберт.

— Послушай, тебе ведь не на ком жениться в Писконтьюте, верно? — заметил я. — Сторож в лесу дежурит уже три поколения, и все здесь давно уже по крайней мере в троюродном родстве. Система взращивает в себе семена собственного разложения, пока жизнь не заставит вас начать смешивать кровь с шоферами и горничными.

— Свежая кровь появляется постоянно, — запротестовал Роберт.

— Свежая кровь уехала, — сказал я. — Вернулась домой в Бикон-Хилл.

— Правда? Я не знал, — удивился Роберт. — Я последнее время вообще мало кого вижу, кроме Мэри. — Он приложил руку к груди. — Эта сила… она делает с тобой все, что пожелает, заставляет чувствовать то, что она хочет.

— Спокойно, мой мальчик, спокойно, — сказал я и отправился прямо спросить у Мэри, любит она Роберта или нет.

Под гуденье пылесоса она отвечала двусмысленно и загадочно.

— Я словно создала его. Практически из ничего.

— Он говорит, ты разбудила в нем дикаря.

— Я о том и толкую. Не думаю, что там был дикарь, которого можно было бы разбудить.

— Какая досада, — заметил я. — А ведь сколько сил потрачено, чтобы держаться от дикарей подальше. Если ты за него выйдешь, у тебя будет очень богатый дикарь.

— Пока что он как дитя из инкубатора, — зло проговорила Мэри.

— Жизнь для Роберта потеряла смысл, — сказал я. — Ты и не представляешь, что с ним сделала. Ему теперь абсолютно плевать, выигрывает он или нет в теннисе и гонках.

Рассказывая о любви другого, я заглянул в широкие голубые окна ее души, и безумное желание захлестнуло меня.

— Он теперь даже не улыбается, когда кто-то произносит «Писконтьют» так, как это пишется, — пробормотал я севшим голосом.

— Мне жаль.

Потеряв голову, я схватил ее за запястье.

— Ты любишь меня?

— Я могла бы, — ответила она.

— Да или нет?

— Для девушки, которую учили быть дружелюбной и мягкой, такое сказать нелегко. А теперь позволь честной девушке делать ее работу.

Я сказал себе, что никогда еще не встречал такой честной и милой девушки, и вернулся к Роберту уже ревнивым соперником.

— Я не могу есть, не могу спать, — пожаловался он.

— Не рыдай у меня на плече, — отрезал я. — Ступай к своему папочке и расскажи ему. Пусть посочувствует.

— Боже, нет! С чего это тебе такое пришло в голову?

— Ты когда-нибудь разговаривал с ним хоть о чем-нибудь? — поинтересовался я.

— Ну, в детстве было кое-что… он называл это «узнать мальчишку получше». Выделял на это вечер среды, когда я был маленьким.

— Превосходно, — сказал я. — У вас есть прецедент. Возроди дух тех деньков.

Я хотел, чтобы он поскорее убрался с дивана, чтобы я мог вытянуться на нем и уставиться в потолок.

— Ну, мы не то чтобы разговаривали, — сказал Роберт. — Дворецкий приходил в мою комнату, устанавливал кинопроектор, а потом приходил отец и запускал ровно на час мультфильмы с Микки-Маусом. Пока они крутились, мы просто сидели в темноте.

— Прямо неразлейвода, — проговорил я. — И по какой же причине закончилось столь эмоциональное общение?

— По разным. В основном из-за войны. Отец был главным по гражданской обороне в Поните, заведовал сиренами и все такое. Это занимало у него массу времени. Так что я заряжал пленку и смотрел мультфильмы один.

— Детишки здесь рано взрослеют, — заметил я, раздумывая над непростой дилеммой.

Моим долгом как гувернера было сделать из Роберта взрослого индивидуума. В то же время его незрелость давала мне огромное преимущество в нашей борьбе за Мэри. В конце концов я остановился на плане, который должен был сделать из Роберта мужчину и в то же время привести Мэри в мои объятия.

Я остановил ее в холле и спросил в лоб:

— Мэри, так все-таки Роберт или я?

— Тс-с-с-с! — шикнула она. — Потише. Внизу коктейльная вечеринка, а звуки отсюда очень хорошо разносятся.

— Ты бы хотела распрощаться со всем этим? — прошептал я.

— Отчего же? Я люблю запах мебельной политуры, зарабатываю больше, чем моя подруга на авиационном заводе, и общаюсь с людьми из высшего общества.

— Я хочу, чтобы ты вышла за меня, Мэри, — сказал я. — Я никогда не буду тебя стыдиться.

Она отступила на шаг.

— Зачем ты так плохо говоришь? Кто стыдится меня? Я хочу знать!

— Роберт, — сказал я. — Он любит тебя, но его стыд сильнее его любви.

— Он любит танцевать со мной, — запротестовала она. — Мы чудесно проводим время.

— Не на людях, — сказал я. — Как думаешь, при всем твоем очаровании станцевал бы он с тобой хоть одно па в яхт-клубе? Черта с два!

— Станцевал бы, — медленно проговорила она. — Если бы я захотела. По-настоящему захотела.

— Да он скорее умрет. Слыхала о тайных алкоголиках? Которые пьют, запершись в гардеробных? Так вот, ты завела себе такого же гардеробного возлюбленного.

Я оставил Мэри наедине с этой досадной мыслью и с удовлетворением увидел вызов в ее взгляде, когда поздним вечером она пришла танцевать. Впрочем, ничего не происходило, пока между нами не вклинился Роберт. Обычно Мэри просто переходила из моих объятий в объятья Роберта, не открывая глаз и не сбиваясь с шага. Сегодня она остановилась, широко раскрыв глаза.

— В чем дело? — спросил Роберт, изгибаясь всем телом и крутясь на носках, тогда как Мэри стояла выпрямившись, словно стальная мачта. — Что-то случилось?

— Ничего, — ответила Мэри хрупким голосом. — Почему ты решил, будто что-то случилось?

Успокоенный, Роберт вновь принялся изгибаться и крутиться, и вновь Мэри не двинулась с места.

— Все-таки что-то случилось, — проговорил он.

— Как ты полагаешь, Роберт, я привлекательна? — холодно поинтересовалась Мэри.

— Привлекательна? — поразился Роберт. — Привлекательна? Господи, конечно же, да! Я готов трубить об этом на каждом перекрестке.

— Не менее привлекательна, чем любая моя ровесница в Писконтьюте?

— Намного более! — воскликнул Роберт, снова и снова безуспешно пытаясь начать танец. — Намного, очень-очень намного, — продолжал он, постепенно замедляя движения.

— У меня хорошие манеры?

— Самые лучшие! — Роберт казался озадаченным. — Лучше не бывает, Мэри.

— Так отчего же ты не пригласишь меня на танцы в яхт-клуб?

Роберт окаменел.

— В яхт-клуб? — переспросил он. — Здесь, в Поните?

— Другого поблизости нет, — сказала Мэри.

— Роберт, — с надеждой проговорил я. — Она интересуется, мужчина ты или мышь. Хочет знать, пригласишь ли ты ее на танцы в яхт-клуб или ей придется исчезнуть из твоей жизни и отправиться работать на авиазавод.

— На авиазаводе наверняка нуждаются в приличных девушках, — подтвердила Мэри.

— Лучше я и не встречал, — кивнул я.

— Там, на авиазаводе, своих девушек не стыдятся, — продолжала Мэри. — Их приглашают на пикники и на рождественские вечеринки, и на свадьбы и куда угодно; бригадиры, вице-президенты, главный инженер и инспектор приходят на вечеринки и танцуют с девушками и веселятся. Мою подругу повсюду водит инспектор.

— А что такое инспектор? — спросил Роберт, пытаясь выиграть время.

— Не знаю, чем он занимается, — заявила Мэри, — но точно знаю, что он сам зарабатывает на жизнь и не прячет свою возлюбленную.

Роберт лишился дара речи.

— Мужчина или мышь? — задал я вопрос, чтобы не дать ему улизнуть.

Роберт какое-то время жевал губу и наконец пробормотал что-то неразборчивое.

— Что ты сказал? — спросила Мэри.

— Мышь… — выдохнул Роберт. — Я сказал «мышь».

— Мышь, — тихо произнесла Мэри.

— Не говори так, — с отчаянием произнес Роберт.

— А как еще можно сказать «мышь»? — усмехнулась Мэри. — Спокойной ночи.

Я последовал за ней в холл.

— Ну что ж, — сказал я. — Это было жестоко, зато…

— Мэри! — В дверях появился бледный Роберт. — Тебе это не понравится. Это будет отвратительно, и ты переживешь ужасные минуты. Вот почему я сказал «мышь»!

— Пока играет музыка, — сказала Мэри, — и джентльмен гордится своей леди, ничто не имеет значения.

— Угм, — сказал Роберт.

Он снова скрылся в гостиной, и мы услышали скрип диванных пружин.

— Ты говорил… — начала Мэри.

— Я говорил, что это было жестоко, — сказал я ей, — но когда-то сослужит ему хорошую службу. Это годами будет грызть его изнутри, и есть хороший шанс, что он станет первым полноценным человеком в истории Писконтьюта.

— Слышишь? — сказала вдруг Мэри. — Он говорит сам с собой. Что он говорит?

— Мышь, мышь, мышь, — говорил Роберт. — Мышь, мышь…

— Мы подожгли фитиль духовной бомбы замедленного действия, — прошептал я.

— Мышь, мужчина, мышь, мужчина, — говорил Роберт.

— И через пару лет, — сказал я, — бабах!

— Мужчина! — закричал вдруг Роберт. — Мужчина, мужчина, мужчина! — Он вскочил и выбежал в холл. — Мужчина! — яростно вскрикнул он, бросился к Мэри и принялся осыпать ее поцелуями. Затем крепко схватил за руку и потащил за собой вниз по ступенькам на третий этаж.

В ужасе я последовал за ними.

— Роберт, — задыхаясь, проговорила Мэри, — что происходит?

Роберт уже барабанил в двери родительской спальни.

— Сейчас увидишь, — бросил он. — Я собираюсь заявить всему миру, что ты моя!

— Роберт, послушай, — начал я, — может, стоит сначала немного остыть и…

— Ага! Великий создатель мышей! — бешено прохрипел он и сшиб меня с ног. — И как тебе мышиный удар? — Он снова забарабанил в дверь. — Кто в теремочке живет?

— Я не хочу быть твоей, — проговорила Мэри.

— Мы уедем куда-нибудь на Запад, — сообщил ей Роберт, — и будем выращивать герефордских коров или соевые бобы.

— Я просто хотела на танцы в яхт-клуб! — испуганно пискнула Мэри.

— Ты что, не поняла?! — рявкнул Роберт. — Я твой!

— Но я — его!

Мэри ткнула в меня пальцем, вывернулась из хватки Роберта и бросилась наверх в свою комнату. Роберт последовал за ней, однако она захлопнула дверь и повернула ключ.

Я медленно поднялся, потирая разбитую скулу.

Дверь спальни мистера и миссис Брюер распахнулась. Мистер Брюер стоял в проеме, не сводя с меня горящих глаз, кончик языка между зубами.

— Итак? — вопросил он.

— Я… э… м-м… — промычал я, пытаясь выдавить улыбку. — Не обращайте внимания, сэр.

— Не обращать внимания?! — взревел он. — Вы ломитесь в дверь, словно наступил конец света, а теперь советуете мне не обращать внимания? Вы пьяны?

— Нет, сэр.

— Что ж, и я не пьян, — сообщил он. — Мой ум ясен как стекло, и вы уволены.

Он захлопнул дверь.

Я отправился в наши с Робертом апартаменты и принялся паковать вещи. Роберт снова лежал на диване, таращась в потолок.

— Она тоже пакуется, — сказал он.

— Гм?

— Теперь вы поженитесь, да?

— Похоже на то. Мне нужно найти другую работу.

— Сочти свои благословения, — переиначил он старую песенку, — ибо, по благодати Божией, лжец ты.

— Остыл немного? — поинтересовался я.

— Я все равно покончил с Понитом.

— Мудро.

— Я хотел бы, — продолжал Роберт, — чтобы вы с Мэри оказали мне перед отъездом одну услугу.

— Говори.

— Я бы хотел протанцевать с ней по ступенькам. — Глаза Роберта расширились и загорелись как в тот раз, когда я застал его танцующим в одиночестве. — Как Фред Астер.

— Конечно, — кивнул я. — Такое я не упустил бы ни за какие деньги.

Проигрыватель был включен на полную громкость, и все двадцать шесть комнат загородного домика Брюера на рассвете запульсировали в ритме танго. Роберт и Мэри, словно единое целое, изгибались и крутились на носках, спускаясь по спиральной лестнице. Позади шел я со своим и ее багажом.

И снова мистер Брюер вихрем вылетел из спальни.

— Бабс! Что все это значит?

Ответ Роберта отцу — я думаю об этом каждый раз, когда заполняю анкету соискателя работы — мог бы быть и не таким отважным. Не будь эти слова произнесены, отношение мистера Брюера ко мне с годами могло бы смягчиться. Но теперь, когда я пишу его имя последним в ряду моих работодателей, то всегда немного смазываю его подушечкой большого пальца в надежде, что потенциальный наниматель удовлетворится моей честной улыбкой.

— Это значит, сэр, — сказал Роберт, — что вам следовало бы поблагодарить моих друзей за то, что они воскресили меня из мертвых.

Обманщики

Жизнь была добра к Дарлингу Стедману. Он водил новенький «Кадиллак» цвета вареного лобстера. А к заднему бамперу «Кадиллака» крепилось сцепное устройство, при помощи которого Стедман перемещал свой серебряный дом на колесах весной на Кейп-Код, а осенью во Флориду. Стедман был художником — писал картины, хотя художника он не слишком напоминал. Своими профессиональными приемами он частью походил на стопроцентного бизнесмена, делового человека, который понимает, что такое платить по счетам, человека из народа, полагающего, что художники по большей части — глупые мечтатели, а искусство в основном представляет собой сущую чепуху. Стедман приближался к шестидесятилетию и внешностью напоминал Джорджа Вашингтона.

Вывеска над его мастерской в квартале художников городка Семинол-Хайлендс, штат Флорида, говорила сама за себя: «Дарлинг Стедман — искусство без дураков».

Он расположил свою мастерскую в самом логове соперничающих друг с другом художников-абстракционистов. Ловкий ход, поскольку большую часть туристов абстракционисты сердили и раздражали, и тут посреди разноцветной невнятицы зеваки вдруг натыкались на Стедмана и его работы. Картины Стедмана были очаровательны, как почтовые открытки, а сам художник казался старым приятелем из родных мест.

— Я — оазис, — любил говаривать он.

Каждый вечер Стедман выставлял мольберт прямо перед входом в мастерскую и демонстрировал свое мастерство. Он работал примерно час под внимательными взглядами зевак, затем ставил точку, помещая картину в золоченую рамку. Толпа понимала, что действо закончилось, и разражалась аплодисментами. Шум уже не мог испортить шедевр, потому что шедевр был завершен.

Стоимость шедевра указывалась на карточке, прикрепленной к рамке: «60 долларов вместе с рамкой. Спрашивайте о наших специальных условиях». Слово «наших» на карточке означало, что речь идет о Стедмане и его жене Корнелии.

Корнелия не слишком разбиралась в искусстве, однако была уверена, что ее муж — второй Леонардо да Винчи. Впрочем, так считала не только Корнелия.

— Богом клянусь, — однажды вечером проговорила потрясенная женщина из толпы зевак, — когда вы рисовали эти березы, вы и впрямь будто березовую краску взяли — будто любой может такую краску взять, и вот вам березовая кора. И с облаками так же: будто это облачная краска такая, что любой возьми да и нарисуй не глядя!

Стедман игриво протянул ей мольберт и кисть.

— Прошу, мадам.

Он безмятежно улыбнулся, но улыбка была дежурной — просто чтобы не сорвать представление. Все было вовсе не безмятежно. Сегодня, отправляясь на ежевечернюю демонстрацию своего мастерства, Стедман оставил жену в слезах. Он не сомневался, что Корнелия и сейчас еще рыдает в трейлере — рыдает над вечерней газетой. В этой газете художественный критик назвал Стедмана многокрасочным обманщиком.

— Святые угодники, нет! — воскликнула женщина, которой Стедман предложил мольберт и кисть. — У меня даже пустое место не получится на себя похожим. — Она отшатнулась, спрятав руки за спину.

И тут на сцене появилась Корнелия. Бледная и дрожащая, она вышла из мастерской и встала рядом с мужем.

— Я хочу кое-что сказать всем этим людям, — заявила она.

Все эти люди раньше не встречали Корнелию, однако она мгновенно заставила их понять, что собой представляет. Испуганная, робкая и застенчивая, она никогда раньше не обращалась к толпе. Было совершенно ясно, что только катаклизм невиданной силы мог развязать ей язык. Корнелия Стедман внезапно стала олицетворением всех милых, тихих, преданных и смущенных домохозяек всех времен и народов.

Стедман лишился дара речи. Ничего подобного он не ожидал.

— Через десять дней, — дрожащим голосом проговорила Корнелия, — моему мужу исполнится шестьдесят. И я все думаю, как долго нам еще придется ждать, когда мир в конце концов очнется и признает его одним из величайших живописцев, когда-либо живших на свете. — Она прикусила губу, пытаясь сдержать слезы. — Один чванливый болван-критик написал в сегодняшней газете, будто мой муж обманщик. — Слезы хлынули из ее глаз. — Чудесный подарок на шестидесятилетие человеку, который всю свою жизнь посвятил искусству!

Собственные слова настолько потрясли Корнелию, что она едва собралась с силами, чтобы продолжить.

— Мой муж, — в конце концов произнесла она, — представил десять чудесных работ на ежегодную выставку так называемой Ассоциации искусств Семинол-Хайлендс, и все они до единой были отвергнуты.

Корнелия указала пальцем на картину в витрине другой мастерской, расположенной через дорогу прямо напротив. Ее губы шевелились. Она пыталась сказать что-то о картине — громадной ужасающей абстракции, но не смогла издать ни единого осмысленного звука.

Речь Корнелии была окончена. Стедман нежно препроводил ее в мастерскую и прикрыл дверь. Он поцеловал жену, смешал ей коктейль. Стедман чувствовал себя не слишком уютно, поскольку прекрасно знал, что он действительно обманщик. Знал, что его картины ужасны, знал, что такое хорошая живопись и что такое хороший живописец. Вот только почему-то так и не удосужился поделиться этим знанием с женой.

Высокое мнение Корнелии о его таланте хотя и демонстрировало ее ужасный вкус, было самым ценным сокровищем Стедмана. Прикончив напиток, Корнелия смогла наконец закончить и речь.

— Все твои чудесные работы отвергнуты, — проговорила она. Затем ткнула в картину через дорогу, и рука ее была тверда и неподвижна. — А эта мазня взяла первую премию!

— Ну-ну, малышка, — сказал Стедман. — Что ни делается, все к лучшему, а лучшего у нас хватает.

Картина через дорогу была невероятным творением, мощным и искренним — и Стедман знал это, чувствовал всем естеством.

— Малышка, в живописи существуют самые разные направления, — сказал он. — Некоторым людям нравится одно, а некоторым совсем другое, так устроен мир.

Корнелия не отводила взгляда от картины напротив.

— Я бы этот кошмар и в сарай не повесила, — мрачно проговорила она. — Против тебя сплели заговор, и пришла пора положить ему конец. — Корнелия встала, медленно, угрюмо, по-прежнему глядя на противоположную сторону улицы. — И что это она вывесила в витрине?

На противоположной стороне улицы Сильвия Лазарро клеила газетную вырезку в витрину мастерской своего мужа. Вырезка была с той самой статьей, где Стедмана назвали обманщиком. Сильвия выставила статью на всеобщее обозрение вовсе не из-за этого, а по причине того, что в статье говорилось о ее муже, Джоне Лазарро.

А там говорилось, что Лазарро — самый выдающийся художник-абстракционист во Флориде. Говорилось, что он способен выразить сложные эмоции при помощи невероятно простых элементов. Там говорилось, что Лазарро пишет одной из самых редких красок — что он пишет душой. А еще там говорилось, что Лазарро начал свою карьеру как мальчик-вундеркинд, обнаруженный в трущобах Чикаго.

Лазарро было всего двадцать три года. Самоучка, он никогда не учился в художественной школе.

В витрине с газетной вырезкой была выставлена картина, которая заслужила все эти похвалы, равно как и денежный приз в двести долларов. На этой картине Лазарро попытался запечатлеть на холсте тягостную неподвижность, безумную боль и холодный пот за мгновение до того, как разразится гроза. Облака на картине не были похожи на настоящие облака. Они были похожи на серые валуны — плотные, как гранит, и в то же время каким-то образом рыхлые и пропитанные влагой. И земля не была похожа на настоящую землю. Она скорее напоминала горячую, потускневшую медь. Нигде никакого укрытия. Любой, кто оказался бы в этот мрачный миг в этом мрачном месте, вынужден был бы съежиться на горячей меди под сырыми глыбами — и принять то, что в следующее мгновение обрушит на него природа.

Картина была до ужаса мрачной — место для такой нашлось бы только в музее или в собрании маниакального коллекционера. Картины Лазарро продавались плохо. Он и сам был им под стать — грубый и злой. Ему нравилось казаться опасным, казаться бандитом. Но он не был опасен. Он боялся. Боялся того, что он самый большой обманщик из всех.

Лазарро лежал одетый на кровати в темноте. Единственным источником света в мастерской был отблеск расточительной иллюминации, освещающей жилище Стедмана на той стороне улицы. Лазарро угрюмо размышлял о том, какие подарки он мог бы купить жене на двухсотдолларовую премию, если бы ее тут же не растащили кредиторы.

Сильвия отошла от окна и присела на краешек его кровати. До того, как Лазарро посватался к ней, она была бойкой простушкой-официанткой. Три года совместной жизни со сложным и талантливым мужем добавили Сильвии кругов под глазами, а кредиторы превратили всегдашнюю живость в веселое отчаяние. Но Сильвия не собиралась сдаваться. Она не сомневалась, что ее супруг — второй Рафаэль.

— Почему ты не хочешь почитать, что о тебе написали в газете? — спросила она.

— Никогда не видел толку в художественных критиках, — ответил Лазарро.

— Зато они в тебе видят, — возразила Сильвия.

— Ура, — безучастно проговорил Лазарро.

Чем больше хвалы возносили ему критики, тем сильнее он съеживался на горячей меди под сырыми глыбами. Руки и глаза Лазарро были так устроены, что он не мог добиться в изображаемых предметах ни малейшего сходства. Его картины были жестокими не потому, что он хотел выразить эту жестокость, — он просто не умел писать по-другому. На первый взгляд, Лазарро не испытывал к Стедману ничего, кроме презрения. Однако глубоко в душе он испытывал благоговение перед руками и глазами Стедмана — руками и глазами, которые могли сделать все, чего тот хотел от них.

— У лорда Стедмана через десять дней юбилей, — сообщила Сильвия. Она прозвала Стедманов «лорд и леди Стедман», потому что те были так богаты — и потому что Лазарро были так бедны. — Леди Стедман вышла из трейлера и произнесла по этому поводу большую речь.

— Речь? — переспросил Лазарро. — Не знал, что у леди Стедман есть голос.

— Сегодня прорезался, — сказал Сильвия. — Она просто взбесилась оттого, что газета назвала ее мужа обманщиком.

Лазарро нежно взял ее за руку.

— Ты защитишь меня, крошка, если кто-то скажет такое обо мне?

— Я убью любого, кто скажет о тебе такое.

— У тебя сигаретки нет? — спросил Лазарро.

— Кончились, — ответила Сильвия.

Сигареты кончились еще в обед.

— Я подумал, вдруг ты припрятала пачку, — сказал Лазарро.

Сильвия уже была на ногах.

— Пойду стрельну у соседей.

Лазарро схватил ее за руку.

— Нет, нет и нет, — проговорил он. — Пожалуйста, ничего больше не стреляй у соседей.

— Но если ты хочешь курить… — начала Сильвия.

— Неважно. Забудь! — возбужденно сказал Лазарро. — Я бросаю. Первые несколько дней самые тяжелые. Зато сэкономим кучу денег — и здоровья.

Сильвия сжала его руку, отпустила, подошла к фанерной стене и принялась колотить в нее кулачками.

— Это нечестно, — горько проговорила она. — Ненавижу их!

— Ненавидишь кого? — Лазарро сел.

— Лорда и леди Стедман, — произнесла она сквозь сжатые зубы. — Выставляют повсюду напоказ свои деньги. И этот лорд Стедман со своей толстенной двадцатипятицентовой сигарой в зубах — продает свои дурацкие картинки, только свист стоит… а ты пытаешься принести в наш мир что-то новое и прекрасное и не можешь позволить себе даже сигарету!

В дверь настойчиво постучали. Снаружи слышался людской гомон, словно зеваки Стедмана переместились на эту сторону улицы. А потом послышался голос и самого Стедмана, терпеливо увещевающий:

— Послушай же, малышка…

Сильвия подошла к двери и распахнула ее.

Снаружи стояли леди Стедман, гордо задрав голову, лорд Стедман, понурившийся от неловкости, и горстка зевак, весьма заинтересованная происходящим.

— Сию же секунду уберите эту мерзость из вашей витрины! — заявила Корнелия Стедман Сильвии Лазарро.

— Убрать что из моей витрины? — поинтересовалась Сильвия.

— Уберите газетную вырезку из вашей витрины, — сказала Корнелия.

— А что не так с вырезкой? — осведомилась Сильвия.

— Вы знаете, что не так с вырезкой, — нахмурилась Корнелия.

Лазарро слышал, как голоса двух женщин повышаются. Поначалу они звучали достаточно безобидно — почти по-деловому, но каждая фраза заканчивалась на чуть более высокой ноте. Лазарро подошел к двери мастерской как раз вовремя, за секунду до того, как между двумя женщинами сверкнула молния — между двумя славными женщинами, которые зашли слишком далеко. Тучи, которые сгустились над Корнелией и Сильвией, не были тяжелыми и влажными. Они сверкали ядовитой зеленью.

— Вы имеете в виду, — решительно проговорила Сильвия, — ту часть статьи, где говорится, что ваш муж обманщик, или ту, где моего называют великим художником?

И грянул гром.

Женщины не касались друг друга. Они стояли лицом к лицу, и каждая хлестала соперницу страшной правдой. Но независимо от того, какие слова они выкрикивали, ни одна не чувствовала удара, поскольку обеих захватил безумный угар битвы. Кто по-настоящему страдал, так это их мужья.

Каждая насмешка Корнелии больно жалила Лазарро. Он взглянул на Стедмана и увидел, что тот моргает и хватает ртом воздух каждый раз, как очередную колкость отпускает Сильвия.

Когда перепалка постепенно начала утихать, слова женщин стали более конкретными и взвешенными.

— Вы в самом деле думаете, что мой муж не способен намалевать дурацкую старомодную картинку с индейцем в березовом каноэ или хижиной в лесу? — поинтересовалась Сильвия Лазарро. — Да он не глядя такое нарисует! Он не делает этого, потому что слишком честен, чтобы копировать старые календари.

— А вы считаете, мой муж не сможет намазать пятен и придумать им загадочное название? — парировала Корнелия Стедман. — Не сможет размазать краску так, чтобы ваши дружки, чванливые критики, пришли и сказали: «Вот что я называю истинной душой»? Вы серьезно так думаете?

— Еще бы я не думала! — фыркнула Сильвия.

— Хотите маленькое состязание? — осведомилась Корнелия.

— Что пожелаете. — Сильвия пожала плечами.

— Чудненько, — сказала Корнелия. — Сегодня ночью ваш муж напишет картину, на которой хоть что-то будет похоже на само себя, а мой муж напишет то, что вы называете душой. — Она вскинула седую голову. — А утром посмотрим, чья возьмет.

— По рукам. — В голосе Сильвии зазвучали победные нотки. — По рукам.

— Просто размажь краску, — сказала Корнелия Стедман, заглядывая через плечо мужа.

Она чувствовала себя великолепно, словно сбросила пару десятков лет. Ее муж уныло сидел перед чистым холстом. Корнелия выбрала тюбик краски и выдавила из него на холст карминового червяка.

— Чудесно, — проговорила она, — отсюда можно и начать.

Стедман апатично взял в руку кисть и продолжал сидеть неподвижно. Он знал, что потерпит поражение. Стедман много лет вполне жизнерадостно мирился с творческими поражениями, поскольку научился покрывать их сладкой глазурью наличных. Но сегодня — он знал это — творческий крах предстанет перед ним так откровенно, так ярко, что придется открыто его признать. На другой стороне улицы Лазарро в эти самые минуты наверняка пишет нечто настолько совершенное, живое и трепещущее, что потрясет даже Корнелию вместе с толпами зевак. А Стедману станет настолько стыдно, что никогда уже больше он не возьмет в руки кисть. Стедман смотрел куда угодно, только не на холст, изучал картины и объявления в мастерской, словно видел их впервые.

«Десятипроцентная скидка на все, что выходит из-под кисти Стедмана, — гласило одно объявление. — И совершенно бесплатно Стедман сделает так, что закат на картине совпадет по гамме с вашими портьерами и ковром».

«Стедман, — сообщало другое объявление, — создаст уникальную картину маслом по любой вашей фотографии».

Стедман вдруг поймал себя на мысли о том, какой шустрый этот Стедман.

Стедман принялся рассматривать работы Стедмана. На каждой картине присутствовала одна тема: уютный маленький домик с дымом из каменной трубы. Прочный маленький домик, который, сколько ни надувай щеки, не сдуть никакому волку. И в каком бы месте картины Стедман ни поместил этот домик, он словно говорил: «Входи, усталый путник, кем бы ты ни был, — входи и насладись отдыхом».

Стедман представил, как входит в домик, закрывает двери и ставни и садится на коврик у камина. Он смутно осознавал, что на самом деле здесь, в домике, и пробыл последние тридцать пять лет. А теперь его пытаются извлечь оттуда.

— Милый, — позвала Корнелия.

— Гм?

— Ты разве не рад?

— Рад? — переспросил Стедман.

— Рад тому, что мы сможем доказать, кто настоящий художник.

— Ужасно рад. — Стедман выдавил улыбку.

— Так почему же ты не начнешь работать? — спросила Корнелия.

— И правда, почему, — пробормотал Стедман.

Он поднял кисть и принялся тормошить ею карминового червяка. Через несколько секунд на холсте появилась карминовая березовая роща. Еще пара дюжин бездумных движений кистью, и рядом с рощицей был возведен маленький карминовый домик.

— Индеец! Нарисуй индейца. — Сильвия Лазарро расхохоталась, потому что Стедман всегда рисовал индейцев. Она прикрепила к мольберту Лазарро свежий холст и теперь барабанила по нему пальцами. — Сделай его ярко-красным, с орлиным носом, — продолжала она. — А позади за горами пусть садится солнце, и не забудь маленький домик на склоне горы.

Взгляд Лазарро остекленел.

— Все на одной картине? — угрюмо спросил он.

— Конечно! — воскликнула Сильвия. Она снова превратилась в игривую невесту. — Нарисуй все это, чтобы раз и навсегда положить конец разговорам этих людей о том, что у них детишки рисуют лучше тебя.

Лазарро сгорбился и потер глаза. То, что он рисовал, как ребенок, было абсолютной правдой. Он рисовал, как поразительный ребенок с безумным воображением — но все равно, как ребенок. Некоторые картины, которые Лазарро писал сейчас, почти не отличались от тех, что он рисовал в детстве.

Он иногда думал, что, возможно, его самая первая работа и есть самая великая. Лазарро нарисовал ее крадеными цветными мелками на тротуаре чикагской трущобы. Ему было двенадцать. Он начинал свою первую большую работу частью как розыгрыш, частью как шантаж. Картина мелками становилась все больше и больше — и все безумнее. Зеленые полотнища дождя, украшенные кружевом черных молний, хлестали по скрюченным пирамидам. Местами на картине был день, а местами ночь, и днем светила бледная серая луна, а ночью — жаркое красное солнце.

Чем больше и безумнее становилась картина, тем больше она нравилась растущей толпе зрителей. На тротуаре все изменилось. Незнакомцы приносили художнику все новые мелки. Приехала полиция. Приехали репортеры. Приехали фотографы. Приехал даже сам мэр. Когда юный Лазарро наконец поднялся с колен, он стал, хотя бы на один день, самым знаменитым и любимым художником на Среднем Западе.

Сегодня Лазарро уже не был мальчиком. Он мужчина, который зарабатывает на жизнь, рисуя, как мальчик, а жена просит его изобразить индейца, который действительно похож на индейца.

— Это же так легко, — говорила Сильвия. — Тут ведь не надо ни во что вкладывать душу. — Она нахмурилась и прищурила глаза, словно высматривая что-то на горизонте, как один из индейцев Стедмана. — Просто нарисуй им здоровенного краснокожего!

К часу ночи Дарлинг Стедман был на грани сумасшествия. Холст перед ним был покрыт несколькими фунтами краски. А сколько фунтов ему уже пришлось соскоблить! Какую бы абстракцию ни пытался изобразить Стедман, сквозь нее пробивались банальные жизненные сюжеты. Куб все равно превращался в домик, конус — в покрытую снегом горную вершину, а сфера становилась полной луной. Отовсюду выглядывали индейцы в таком количестве, что их хватило бы для панорамы битвы при Литтл-Бигхорн.

— Никак не можешь отодвинуть в сторону свой талант? — посочувствовала ему Корнелия.

Стедман вскипел и велел ей отправляться в постель.

— Мне будет легче, если ты не станешь смотреть, — раздраженно сказал Джон Лазарро жене.

— Я просто не хочу, чтобы ты слишком перенапрягался. — Сильвия зевнула. — Если я уйду, то, боюсь, ты опять начнешь вкладывать душу и все усложнишь. Просто нарисуй индейца.

— Я рисую индейца, — сказал Лазарро. Нервы его были натянуты как струна.

— Ты… не против, если я задам вопрос? — спросила Сильвия.

Лазарро закрыл глаза.

— Конечно, не против.

— Где индеец?

Скрипнув зубами, Лазарро ткнул в центр холста.

— Вот твой паршивый индеец.

— Зеленый? — спросила Сильвия.

— Это подмалевок.

— Милый, не нужно тут никакого подмалевка. Просто нарисуй индейца. — Сильвия взяла тюбик краски. — Вот, смотри, отличный цвет для индейца. Просто нарисуй его, а потом раскрась — как в книжках-раскрасках с Микки-Маусом.

Лазарро отшвырнул кисть в другой конец комнаты.

— Да я и Микки-Мауса не раскрашу, когда кто-то смотрит мне через плечо! — взревел он.

Сильвия отшатнулась.

— Прости. Я просто хотела объяснить тебе, как это легко.

— Марш в постель! — приказал Лазарро. — Ты получишь своего гребаного индейца. Только иди спать.

Услышав вопль Лазарро, Стедман ошибочно принял его за вопль радости. Стедман был уверен, что такой вопль может означать только две вещи: или Лазарро закончил картину, или окончательно скомпоновал ее, и скоро она будет написана.

Он пытался представить себе картину Лазарро — то как мерцающего Тинторетто, то как туманного Караваджо, а то и как вихреобразного Рубенса. Упрямо, не понимая, жив он или мертв, Стедман принялся методично убивать индейцев ножом-палитрой.

Его презрение к себе достигло пика. Осознав, насколько глубоко это презрение, Стедман прекратил работу. А презрение к себе оказалось настолько глубоким, что Стедман решил, невзирая на стыд, без всякого стеснения перейти улицу и купить у Лазарро картину, в которой есть душа. Он готов был заплатить Лазарро круглую сумму за право поставить свою подпись под картиной Лазарро и за обещание Лазарро хранить молчание об этой позорной сделке.

Приняв такое решение, Стедман снова принялся рисовать. Но теперь это была бесстыдная оргия его старого доброго, вульгарного, бездушного «я». Несколькими сабельными ударами кисти он создал горный хребет. Провел кистью над горами, и после нее остались облака. Тряхнул кисть над склонами, и отовсюду повыскакивали индейцы.

Индейцы тут же изготовились к атаке на что-то в долине. Стедман знал, на что. Он встал и сердито нарисовал домик. Нарисовал открытые двери. Нарисовал себя внутри.

— Вот вам квинтэссенция Стедмана, — презрительно бросил он и горько рассмеялся. — Вот он, старый болван.

Стедман вернулся в трейлер и убедился, что Корнелия крепко спит. Проверил деньги в бумажнике, прокрался обратно в мастерскую и отправился на другую сторону улицы.

Лазарро дошел до полного измождения. У него было чувство, будто он не работал последние пять часов, а пытался спасти индейца с вывески сигарной лавки из зыбучего песка. Зыбучий песок был изображен на холсте Лазарро.

В конце концов Лазарро прекратил попытки вытащить индейца на поверхность и позволил ему ускользнуть в Леса Счастливой Охоты.

Поверхность картины сомкнулась над индейцем — а также над самоуважением Лазарро. Жизнь назвала Лазарро лжецом, и он всегда знал, что когда-нибудь такое случится. Он попытался ухмыльнуться, словно жулик, который решил бросить свои проделки, которыми занимался долгие годы. Но в действительности Лазарро не хотел этого. Он очень любил писать картины и хотел писать их всю жизнь. Если он и обманщик, то одновременно он и жертва самого изощренного обмана.

Уронив неуклюжие руки на колени, Лазарро представил, что сейчас делают умелые руки Стедмана. Если Стедман велит своим волшебным рукам стать искушенными и умелыми, как у Пикассо, они станут искушенными и умелыми. Если велит им быть жестко прямолинейными, как у Мондриана, они станут жестко прямолинейными. Велит стать злобно-детскими, как у Клее, станут злобно-детскими. А велит стать сердито-неумелыми, как у Лазарро, и эти волшебные руки смогут стать именно такими.

Лазарро готов был пасть настолько низко, что в голову ему даже пришла идея выкрасть одну из работ Стедмана, поставить на ней свое имя и силой заставить бедного старика молчать. Ниже падать было уже некуда, и Лазарро принялся писать картину о своих чувствах — о том, какой он лживый, какой грубый, какой мерзкий. Картина была почти черной. Это была последняя картина, которую собирался написать Лазарро, и она называлась «Ни черта хорошего».

У дверей студии послышались звуки, словно снаружи подошло какое-то больное животное. Лазарро яростно продолжал работу. Звуки послышались снова. Лазарро направился к двери и распахнул ее.

Снаружи стоял лорд Стедман.

— Если я похож на человека, которого вот-вот вздернут, — сказал Стедман, — то не сомневайтесь, именно так я себя и чувствую.

— Входите, — сказал Лазарро. — Входите.

Дарлинг Стедман проспал до одиннадцати. Он пытался заставить себя поспать еще, но не смог. Стедман не хотел вставать. Анализируя причины этого нежелания, он обнаружил, что совершенно не напуган грядущим днем. В конце концов, проблему минувшей ночи он сумел разрешить весьма ловко — обменявшись картинами с Лазарро.

Стедман больше не боялся унижения. Он поставил свое имя на картине, где есть душа. Там, в странной тишине, царящей снаружи, его наверняка ждет слава. Стедман не хотел вставать по другой причине — у него было чувство, будто прошлой безумной ночью он утратил нечто бесценное.

Пока Стедман брился и рассматривал себя в зеркало, он понял, что бесценная вещь — это не честность, он по-прежнему оставался гениальным старым обманщиком. И это не деньги — они с Лазарро поменялись баш на баш. Стедман прошел из трейлера в мастерскую, но там никого не было. Для туристов рановато, они появятся часам к двенадцати. Корнелии тоже нигде не было видно.

Чувство, будто он утратил что-то важное, стало настолько сильным, что Стедман поддался порыву перерыть все шкафы и ящики в мастерской в поисках один Бог знает чего. И он хотел, чтобы жена помогла ему.

— Милая! — позвал он.

— А вот и он! — раздался возглас Корнелии снаружи.

Она вбежала в мастерскую и потащила его на улицу к мольберту, на котором Стедман демонстрировал туристам свое мастерство. На мольберте стояла черная картина Лазарро. Она была подписана Стедманом и при свете дня предстала совершенно в новом качестве. Чернота блестела, казалась живой. А другие цвета больше не казались грязными оттенками черного. Они придавали картине мягкий, божественный отсвет витража. Более того, это не была картина Лазарро. Она была лучше, чем у Лазарро, потому что в картине отсутствовал страх. Там были красота, гордость и трепещущая жизнь.

Корнелия сияла.

— Ты победил, милый… ты победил, — проговорила она.

Молчаливым полукругом перед картиной стояли несколько человек, совсем не похожие на тех зевак, к которым привык Стедман. Серьезные художники тихо пришли посмотреть на творение Стедмана. Они были смущены и полны уважения — пустой, глупый Стедман доказал, что он гораздо больший мастер, чем все они, вместе взятые. Горечь и радость смешались в улыбках, которыми они приветствовали нового мастера.

— Вы только гляньте на мазню на той стороне! — воскликнула Корнелия.

Она указала пальцем через улицу. В витрине мастерской Лазарро была выставлена картина, которую Стедман написал прошлой ночью. На ней стояло имя Лазарро. Стедман был потрясен. Картина нисколько не напоминала его работы. Да, она была похожа на открытку, но на открытку, отправленную из чьего-то персонального ада.

Индейцы, и домик, и старик в домике, и горы, и облака на этот раз не выражали никакого напыщенного романтизма. С реалистичностью Брейгеля, плавностью линий Тернера и гаммой Джорджоне картина повествовала о мятущейся душе несчастного старика.

Картина была тем самым бесценным предметом, который утратил Стедман прошлой ночью. Единственной настоящей работой, которую он создал за всю свою жизнь.

Прямо через дорогу навстречу Стедману шагал Лазарро. Он был очень возбужден. Сильвия Лазарро тянула его за рукав.

— Я никогда тебя таким не видела! — воскликнула она. — Да что случилось?

— Мне нужна эта картина, — громко и раздраженно проговорил Лазарро. — Сколько вы за нее хотите? — рыкнул он на Стедмана. — У меня сейчас нет денег, но я заплачу, когда появятся. Заплачу, сколько скажете. Назовите цену.

— Ты рехнулся? — вскипела Сильвия. — Да у меня для такой вшивой картинки и стены не найдется!

— Заткнись! — рявкнул Лазарро.

Сильвия заткнулась.

— А что вы скажете… что вы скажете насчет обмена? — проговорил Стедман.

Корнелия Стедман расхохоталась

— Обменять чудесную работу на эту жалкую мазню?

— Молчать! — приказал Стедман. На сей раз старый художник не казался величественным, а действительно стал им. Он обменялся с Лазарро дружеским рукопожатием. — По рукам?