Полное собрание сочинений и писем в 30 тт. Том 1: Стихотворения, поэмы, статьи и рецензии, прозаические наброски (1834-1849)

Я быстрой молнией лечу,

Пространства много пробегаю,

Однако ж всё бегу, бегу

И никогда мой бег не замедляю.

Сей памятник огромный горделивый

Благословенному поставлен был

И Николая век счастливый

Собою сам ознаменил.

Из недра скал гранитных преогромных

Рукою мощной он исторгнут был

Затем, чтоб Александра незабвенных

Он дел позднейшему потомству вспомянил.

В полночный час, когда луна взойдет

И звезды яркие на небе заблистают,

Сей храбрый гренадер мимо ее идет,

И слабые мечты Париж ему являют.

И в сердце града, середине силы

Воздвигнут памятник царем

И, на него смотря, как милы

Воспоминания и браней гром.

Россия, ты славна, огромна, величава,

Богата ты сынами днесь,

Воскликни ж: богу слава! —

И принеси царю подданства честь.

Тебе, мой друг, я посвящаю

Мою любовь, всего себя,

И с сей причиной помещаю

Я в твой альбом: люблю тебя!

Да будь тебе залогом верным

Моя любовь и здесь, и там.

Я чаю быть неизмененным

И предаю сие стихам.

Ты есь один, кому я посвящаю

Мою любовь, всего себя,

Сие пред небом заверяю

И остаюсь твой навсегда.

Губки твои розы алее,

Щечки огнем пурпуровым горят,

Темные глазки ночи чернее,

И жаркий поцелуй уста твои манят.

Едва успели мы родиться,

Как стали жить и тосковать,

С страстями начали крутиться

И тут немного горевать.

Пришла и юность молодая

С руками, полными забот,

Но и прошла она не замедляя —

Не обратится к нам опять она владычицей.

За ней вслед мужество угрюмо

На нас свой простирает взор,

И вслед толкает всех, и чинно

Заводит с нами длинный спор.

Mein bester, theurer Freund,

Ich schenke dir mein Herz sehr gerne,

Nur bitt’ ich dich, sey mir kein Feind

Und liebe mich mit ebener Wärme.

Мой лучший, дорогой друг,

Я с радостью дарю тебе мое сердце,

Только прошу тебя, не становись моим врагом

И люби меня с такой же теплотой.>

Шуми, шуми, пловец унылый,

Шуми угрюмо ты веслом;

По морю вечером носимый,

И в думу мрачную ты погружен.

И стал тянуть он невод полный,

Потом запел и затянул

Про деву милую, что где-то в волны

Убийца-варвар с горы столкнул.

И долго шум ее паденья

По волнам зыби воздымал —

Но всё умолкло, одно затмение

Луны поток изображал.

Что, мой сокол светлый, ясный,

Чернобровый, черноглазный,

Что не весело сидишь?

Что не радостно глядишь?

Что, повеся жалобно головушку

На одну сторонушку,

Ты не порхаешь по лесам

И не скачешь по долам.

Аль кручина на сердечушке

По родимой стороне лежит,

Или ноет по подружке матушке

Сердце твое ретивое?

Ноет, ноет мое сердечушко,

Изнывает мое бедное

О драгоценной моей матушке,

Пригоженькой молоденькой

Моей подруженьке.

Молю тебя, мой бог! Когда

Моими робкими очами

Я встречу черные глаза

И, осененная кудрями,

К моей груди приляжет грудь,

О дай мне силу оттолкнуть

От себя прочь очарованье.

Молю — да жгучее лобзанье

Поэта уст не осквернит

И гордый дух мой победит

Любви мятежной заклинанье.

Разыгрались снова силы,

В сердце пышет легкий жар…

Здравствуй, Май, ребенок милый,

Что ты мне приносишь в дар?

Грустно мне, но не приходят слезы,

Молча я поникнул головой;

Смутные в душе проходят грезы,

Силы нет владеть больной душой.

Смотрит месяц в окна, как виденье,

Долгие бегут от окон тени;

Грустно мне — в тоске немого мленья

Пал я на дрожащие колени.

Бог мой, бог! Коснись перстом [творящим]

[До груди] разрозненной моей,

Каплю влаги дай глазам палящим,

Удели мне Тишины твоей.

И, тобой, творец, благословенный,

Бледное чело я подыму —

Всей душой, душой освобожденной,

Набожно и радостно вздохну.

Первый звук из уст моих дрожащих,

Первый зов души моей молящей

Будет песнь, какая б ни была,—

Песнь души, веселый гимн творенья,

Полный звук — как звуки соловья.

Малейший шум замолкнет в мирной [тени],

Зари вечерней гаснет свет дневной.

В моей душе в тот час благословенный,

Как цвет ночной, все чувства расцветут.

О как легко, как полно льется слово!

Как радостно ложатся мысли в речи,

Как весело больной моей душе!

О как я горд и смел и силен щедро!

Я голову до неба [подымаю],

Я пью избыток жизни

Со дна души — я верю, верю в бога

Зову его могучим зовом…

Какой обман!..

Смотрите — вот одна: к губам рукой усталой

Она склоняет край широкого фиала.

На губки полные, вдоль [смуглых щек],

[Луч трепетный бросает мягкий ток]

Что ты, сердце, мое сердце,

Разливаешься тоской?

Что ты бьешься так тревожно,

Что поделалось с тобой?

[Овладели ль] страсти снова?

Разгулялись ли пожить?

И, как прежде, ты готово

Ненавидеть и любить?

Так даю ж тебе я волю

[Мчи меня] вперед, вперед,

И посмотрим, ты ли, сердце,

Иль судьба свое возьмет?

За минутное волненье

Иль найди себе <нрзб.>

Или в бездну упоенья

Погру<зись>

Барабан гремит [протяжно]

И мимо вождя, как волна за волной,

Проходят ряды за рядами.

На клик их он машет приветно рукой,

Игравшей в дни

[И знамя, как] < . . . . . . >[72]

< . . . . . . . . . . . . . . . . . . . >[73]

Железные лица бойцов обра<тились>

С любовью сыновней к нему;

Он держит в руках

Ich lag im hochgewachs’nen dunklen Kraute,

Es dultete so lieblich rings umher,

Der Felsen stieg sleil abwärts, der ergraute,

Es schillerte weithin das grüne Meer.

Vom Süden kamen Schwäne hergezogen,

Im Eichenlaub leis wispelte der Wind…

Ich dacht’ an sie, an sie, die ich betrogen,

Und weinte wie ein Kind.

Die Sonne schien und tausend zarte Fädchen

Von Halm zu Halm — sie wehten her und hin;

Es war so schön; doch das verlassne Mädchen

Es kam mir nicht, es kam nicht aus dem Sinn.

Das Herz zerlloss in tausend heisse Thränen,—

Ich wusste nicht wie’s enden konnte gar,

Und mich ergriff ein mächtig dringend Sehnen

Nach dem, was längst entschwunden war.

Als ich zog hin, wie war sie bleich und traurig!

Wie bitter still verschlossen war ihr Mund!

Es wurde Nacht — der Wind blies dumpf und schaurig;

Ich fühlte wohl — ihr Herz war blutend wund.

Sie wusste nicht — was sagen und was lassen;

Es zitterten die Lippen ihr so sehr;

Sie liebte mich — und konnte sich nicht fassen;

Ich liebte sie nicht mehr.

Was ich ihr sagt’ im Scheiden — längst vergessen

Ist es von mir; doch war’s kein freundlich Wort.

Ich war vergnügt und fröhlich, ja vermessen;

Und leichten Sinns und muthig zog ich fort.

Aus meiner stilien Öde zog mich mächtig

Ein Heer von Jugendträumen bunt und licht,

Und ich vergass — die Zukunft schien so prächtig —

Ob eines Mädchens Herz brach — oder nicht.

Doch als mein Fuss berührte meine Schwelle —

Da brach es los in herber Qual und Lust;

Sie lief mir nach mit wilder Liebesschnelle

Und hielt mich heftig weinend. Durch die Brust

Erinn’rung zuckte wie verklung’ner Lieder

Gelinder Nachhall, da sie mich umfing.

Doch was entschwand, das kehrt ja niemals wieder[74] —

Ich küsste leis die Stirn ihr und ich ging.

Und hatt’ ich das — o! hatt’ ich das geschworen

In jener schönen, ewig-schönen Nacht,

Als taumelnd fast, liebtrunken und verloren

Sie gab mir hin der jungen Glieder Pracht?

Ach, unter meinen Thränen, meinen Küssen

Blieb sie so stumm. Ich schwur, sie sah mich an:

«Auch du wirst mich noch einst verlassen müssen…»

Und ich, ich hab’s gethan!

Und jetzt… da jeder Hoffnung ich entsage,

Da von dem Kampf ich kehre, matt und wund —

Mit bitt’rer Reu gedenk ich jener Tage,

Des lieben Kinds und mancher gold’ner Stund.

Vergessen hat sie mich!.. О Gott, verwehr’ es!

Doch ich verdien’s — was Deine Hand mir bot,

Stiess ich zurück… Ich lieg am Rand des Meeres

Und wünsche mir den Tod.

Я лежал в высокой темной траве,

Так нежно пахло вокруг,

Седая скала круто обрывалась вниз,

Вдали мерцало зеленое море.

С юга пролетали лебеди,

В дубовой листве тихо шелестел ветер…

Я думал о ней, о той, которую обманул,

И плакал как дитя.

Сияло солнце, и тысячи тонких нитей

Колыхались — протягиваясь от стебелька к стебельку;

Было так хорошо; но мысль о покинутой девушке

Никак, никак не оставляла меня.

Сердце истаивало в потоках горячих слез,—

Я не знал, когда же это кончится,

И меня охватила страстная тоска

О том, что давно исчезло.

Когда я уходил, как она была бледна и печальна!

Как горько сомкнулись в молчании ее уста!

Настала ночь — ветер выл глухо и жутко;

Я чувствовал — сердце ее истекает кровью.

Она не знала — что говорить и что делать;

Губы ее так дрожали;

Она любила меня — и не могла побороть себя;

Я ее больше не любил.

То, что я сказал ей при расставании, — давно

Забыто мной; но это не были ласковые слова.

Я был доволен собой и весел, даже дерзок;

И с легким сердцем, бодро я ушел.

Из моего тихого уединения меня властно влекла

Толпа юношеских мечтаний, пестрая и светлая,

И я забыл — таким великолепным казалось мне будущее —

Разбилось или нет сердце девушки.

Но когда нога моя коснулась моего порога —

Вырвалась наружу жестокая мука и страсть;

Она бросилась за мной в неистовом порыве любви

И остановила меня, горько плача. В моей груди

Мелькнуло воспоминание, как слабое эхо

Отзвучавших песен, когда она обняла меня.

Но что прошло, то никогда не возвратится,—

Я тихо поцеловал ее в лоб и ушел.

И разве не клялся я — о! разве не клялся

В ту прекрасную, навеки прекрасную ночь,

Когда почти без сил, опьяненная любовью и не владея собой,

Она отдала мне прелесть юного тела?

Ах, несмотря на мои слезы, мои поцелуи,

Она оставалась молчаливой. Я поклялся, она взглянула на меня:

«И тебе когда-нибудь придется меня покинуть…»

И я, и я сделал это!

И теперь… когда я отказался от всякой надежды,

Когда я возвратился усталый и израненный в борьбе —

С горьким раскаянием вспоминаю я те дни,

Милое дитя и золотые мгновенья.

Она меня забыла!.. О боже, не допусти!

Но я это заслужил — то, что твоя рука давала мне,

Я оттолкнул… Я лежу на берегу моря

И желаю себе смерти.>

Вы говорили мне, что мы должны расстаться,

Что свет нас осудил, что нет надежды нам;

Что грустно вам, что должен я стараться

Забыть вас, — вечер был; по бледным облакам

Плыл месяц; тонкий пар лежал над спящим садом;

Я слушал вас и всё не понимал:

Под веяньем весны, под вашим светлым взглядом —

Зачем я так страдал?

Я понял вас; вы правы — вы свободны;

Покорный вам, иду — но как идти,

Идти без слов, отдав поклон холодный,

Когда нет мер томлениям души?

Сказать ли, что люблю я вас… не знаю;

Минувшего мне тем не возвратить;

От жизни я любовь не отделяю —

Не мог я не любить.

Но неужель всё кончено — меж нами

Как будто не бывало милых уз!

Как будто не сливались <мы> сердцами —

И так легко расторгнуть наш союз!

Я вас любил… меня вы не любили —

Нет! Нет! Не говорите да! — Меня

Улыбками, словами вы дарили —

Вам душу предал я.

Идти — брести среди толпы мне чуждой

И снова жить, как все живут; а там

Толпа забот — обязанности, нужды,—

Вседневной жизни безотрадный хлам.

Покинуть мир восторгов и видений,

Прекрасное, святое сердцем понимать

Не в силах быть — и новых откровений

Больной душе печально ждать —

Вот что осталось мне — но клясться не хочу я,

Что никогда не буду знать любви;

Быть может, вновь — безумно полюблю я,

Всей жаждой неотвеченной души.

Быть может, так; но мир очарований,

Но божество, и прелесть, и любовь —

Расцвет души и глубина страданий —

Не возвратятся вновь.

Пора! иду — но прежде дайте руки —

И вот конец и цель любви моей!

Вот этот час — вот этот миг разлуки….

Последний миг — и ряд бесцветных дней.

И снова сон, и снова грустный холод…

О мой творец! не дай мне позабыть,

Что жизнь сильна, что всё еще я молод,

Что я могу любить!

Я всходил на холм зеленый,

Я всходил по вечерам;

И тебя, мой ангел милый,

Ожидал и видел там.

Помнишь шёпот старых сосен,

Шелест трав и плеск ручья…

Ах! с тех пор, как околдован,

У холма скитаюсь я.

Загорятся ль в небе звезды,

Светляки в лесу, в траве —

Я бегу на холм знакомый

Через поле по росе.

Бледный месяц! милый месяц,

Поленись, не выходи…

Из-за моря, через горы,

Ветер! тучи нанеси!

Я стою… и сердце бьется.

Что за шорох? — сонный сук

Закачался… вот — промчался

Надо мной вечерний жук.

По деревне лай и пенье…

Замелькали огоньки…

Месяц близок… иль он хочет

Подсмотреть детей земли?

Слышу, по песку дорожки

< . . . . . . . . . . . . . >[75]

Торопливо мчатся ножки,

Ножки [милые] твои,

И тебя я подымаю

[И ношу, как мать дитя…]

Ах, с тех пор, как околдован,

У холма скитаюсь я!

Что тебя я не люблю —

День и ночь себе твержу.

Что не любишь ты меня —

С тихой грустью вижу я.

Что же я ищу с тоской,

Не любим ли кто тобой?

Отчего по целым дням

Предаюсь забытым снам?

Твой ли голос прозвенит —

Сердце вспыхнет и дрожит.

Ты близка ли — я томлюсь

И встречать тебя боюсь,

И боюсь и привлечен…

Неужели я влюблен?..

Одной лишь любовью

Блаженна душа.

Радостей,

Горестей,

Дум полнота.

Стремлений,

Томлений

И мук череда:

То неба восторги,

То смерти тоска…

Одной лишь любовью

Блаженна душа.

Луна плывет над дремлющей землею

Меж бледных туч,

Но движет с вышины волной морскою

Волшебный луч.

Моей души тебя признало море

Своей луной,

И движется и в радости и в горе

Тобой одной.

Тоской любви и трепетных стремлений

Душа полна;

И тяжко мне; но ты чужда смятений,

Как та луна.

Долгие, белые тучи плывут

Низко над темной землею…

Холодно… лошади дружно бегут,

Еду я поздней порою…

Еду — не знаю, куда и зачем.

После подумать успею.

Еду, расставшись со всеми — совсем,

Со всем, что любить я умею.

Молча сидит и не правит ямщик…

Голову грустно повесил.

Думать я начал — и сердцем поник,

Так же, как он, я невесел.

Осень… везде пожелтела трава,

Ветер и воет и мчится.

Дрожью сокрытой дрожит вся душа,

Странной тоскою томится.

Смерть ли я вспомнил? иль жаль мне моей

Жизни, изгаженной роком?

Тихо ямщик мой запел — и темней

Стало на небе широком.

Осенний вечер… Небо ясно,

А роща вся обнажена —

Ищу глазами я напрасно:

Нигде забытого листа

Нет — по песку аллей широких

Все улеглись — и тихо спят,

Как в сердце грустном дней далеких

Безмолвно спит печальный ряд.

Дай мне руку — и пойдем мы в поле,

Друг души задумчивой моей…

Наша жизнь сегодня в нашей воле —

Дорожишь ты жизнию своей?

Если нет, мы этот день погубим,

Этот день мы вычеркнем шутя.

Всё, о чем томились мы, что любим,

Позабудем до другого дня…

Пусть над жизнью пестрой и тревожной

Этот день, не возвращаясь вновь,

Пролетит, как над толпой безбожной

Детская, смиренная любовь…

Светлый пар клубится над рекою,

И заря торжественно зажглась.

Ах, сойтись хотел бы я с тобою,

Как сошлись с тобой мы в первый раз.

«Но к чему, не снова ли былое

Повторять?» — мне отвечаешь ты.

Позабудь всё тяжкое, всё злое,

Позабудь, что расставались мы.

Верь: смущен и тронут я глубоко,

И к тебе стремится вся душа

Жадно так, как никогда потока

В озеро не просится волна…

Посмотри… как небо дивно блещет,

Наглядись, а там кругом взгляни:

Ничего напрасно не трепещет —

Благодать покоя и любви…

И в себе присутствие святыни

Признаю, хоть недостоин ей…

Нет стыда, ни страха, ни гордыни,

Даже грусти нет в душе моей…

О, пойдем — и будем ли безмолвны,

Говорить ли станем мы с тобой,

Зашумят ли страсти, словно волны,

Иль уснут, как тучи под луной,—

Знаю я, великие мгновенья,

Вечные с тобой мы проживем.

Этот день, быть может, день спасенья,

Может быть, друг друга мы поймем.

[Когда томительное, злое

Берет раздумие меня…

Когда, как дерево гнилое,

Всё распадается святое,

Чему так долго верил я…

Когда так дерзко, так нахально

Шумит действительная жизнь —

И содрогается печально

Душа — без сил, без укоризн…

Когда подумаю, что даром

Мой страстный голос прозвенит —

И даже глупым, грубым жаром

Ничья душа не загорит…

Когда ни в ком ни ожиданья,

Ни даже смутной нет тоски,

Когда боятся так страданья,

Когда так правы старики… —

Тогда — тогда мои молитвы

Стремятся пламенно к нему,

Стремятся жадно к богу битвы,

К живому богу моему.]

Нам тягостно негодованье,

И злоба дельная — смешна,

Но нам не тягостно молчанье:

Улыбка нам дозволена.

Мы равнодушны, как могилы;

Мы, как могилы, холодны…

И разрушительные силы —

И те напрасно нам даны.

Привыкли мы к томленью скуки…

Среди холодной полутьмы

Лучи живительной науки

Мерцают нехотя… но мы

Под ум чужой, чужое знанье —

Желанье честное Добра —

И под любовь, — и под страданье —

Подделываться мастера.

Радушьем, искренней приязнью

Мы так исполнены — бог мой!

Но с недоверчивой боязнью

Оглядывает нас чужой…

Он не пленится нашим жаром —

Его не тронет наша грусть…

То, что ему досталось даром,

Твердим мы бойко наизусть.

Как звери, мы друг другу чужды…

И что ж? какой-нибудь чудак

Затеет дело — глядь! без нужды

Уж проболтался, как дурак.

Проговорил красноречиво

Все тайны сердца своего…

И отдыхает горделиво,

Не сделав ровно ничего.

Мы не довольны нашей долей —

Но покоряемся… Судьба!!

И над разгульной, гордой волей

Хохочем хохотом раба.

Но и себя браним охотно —

Так!! не жалеем укоризн!!

И проживаем беззаботно

Всю незаслуженную жизнь.

Мы предались пустой заботе,

Самолюбивым суетам…

Но верить собственной работе

Неловко — невозможно нам.

Как ни бунтуйте против Рока —

Его закон ненарушим….

Не изменит народ Востока

Шатрам кочующим своим.

Теперь, когда Россия наша

Своим путем идет одна

И, наконец, отчизна ваша

К судьбам другим увлечена —

Теперь, в великий час разлуки,

Да будут русской речи звуки

Для вас залогом, что года

Пройдут — и кончится вражда;

Что, чуждый немцу с колыбели,

Через один короткий век

Сойдется с ним у той же цели,

Как с братом, русский человек;

Что, если нам теперь по праву

Проклятия гремят кругом —

Мы наш позор и нашу славу

Искупим славой и добром…

Всему, чем ваша грудь согрета,—

Всему сочувствуем и мы;

И мы желаем мира, света,

Не разрушенья — и не тьмы.

Не ждете ль вы, что назову я,

Кого люблю?

Нет! — так легко не выдаю я

Любовь свою.

Но я скажу вам (я смелее

Среди друзей).

Что спелый колос не светлее

Ее кудрей.

Живу, ее покорный воле,

И для нее

Я жизнь и, если нужно боле,

Отдам я всё!

Любви отверженной мученья

До траты сил,

До горьких слез, изнеможенья

Переносил.

И, в сердце сдавленном скрывая

Любовь свою,

Погибну я, не называя,

Кого люблю.

Напрасно, добрый милый брат,

[Ты распекаешь брата Ваньку:]

Я тот же [толстый] кандидат

И как ни бьюсь напасть на лад,

А всё выходит наизнанку.

Поверь, умею я [ценить]

Всю пользу дружеских нападок,

Но дух беспечен — плоть слаба,

[Увы!] к грехам я слишком падок!

Пока напиток жизни сладок…

Я всё тяну… и не гляжу,

Не много ль уж я разом пью.

Мужа мне, муза, воспой; с пределов далекой Финляндьи

Даже до града Берлина [скитавшийся] долго и разно,

Много он бед претерпел, а боле от жен нечестивых.

Был он женолюбив и склонен к различным потехам,

Хитр и пронырлив весьма и в деле житейском искусен —

Слогом кудряв и речист, в ином и проворен и ловок.

Но пиит сих его похождений,

Выбрав одно, он смиренно на лире нестройной

Хочет пред вами воспеть, как в известнейшем граде Берлине

Разным беда́м и напастям подвержен был юный Неверов.

В граде Берлине, под кровом семейного мира,

Юная дева жила, и дородством, и ростом, и станом

Равная [Зевса супруге]. Но гордость ее погубила.

Впрочем, смиренной работой она занималась — и даже

Лестницы мыла и в прочем служила усердно.

Даже и в [низком] быту сияя красою небесной,

Всех привлекая сердца — но сама оставалась холодной;

В брак не вступала желанный и всех женихов презирала;

Многие с горя женились, другие пустились в писаки:

Так-то мы терпим и горе и ну́жду от жен нечестивых.

Было ей имя — Шарлотта, звучное, полное имя!

[Твердо] решилась Шарлотта остаться век — старою девой,

Но — что значат решенья людей пред вечною волею Зевса!

Он повелел; и в Берлин, по долгом и разном скитанье,

Юный Неверов явился, цветущий, как мак пурпур́овый.

Злая судьба им обоим напасти готовит,

В доме одном поселила и деву и мужа.

Пламенной страстью к ней душа возгорелась скитальца;

Искра запала любви в сердце доселе холодном

Северной Девы — и скоро веленьем Эроса

Бурным стало пожаром — и часто унылая дева

Долго мечтала о юном и стройном скитальце;

Слезы из глаз воловидны<х> бежали струями,

Белую грудь воздымало дыханье; и юный Неверов

Также томился и млел и, на помощь богов призывая,

Впрочем, на хитрость свою, на искусство надеялся твердо.

Козней коварных и слов увлекательных много,

Много вздохов и слез расточал перед нею скиталец;

Строго в сердце любовь таила злая Шарлотта —

Мнила, нехитрый ли дух ей готовит измену и горе.

Образ принявший людей, — и с страстью боролась успешно…

Жертва судьбы… крутобокой подобно телушке,

В храм свой жрецом на закланье ведомой, проворно,

Бодро идет, головой и хвостом помавает,

Полная жизни и сил — и рогами цвета[76]

Не раз почешет он затылок,

Не раз себе ударит в лоб,

При виде девок и бутылок,

Кутить он снова

Полуэкспромт — полуработа,

Где всё ж под лаком остроты

Заметны жилочки <и> пота

Неистребимые следы

[Но всё изменится — приеду

Я к вам философом, друзья]

[Ты помнишь ли, Ефремыч благодатный,

Как в Риме мы с тобой по вечерам

Беседой нашей, светской и приятной]

На Альбанских горах — что за дьявол такой? —

Собрались и нависли туманы;

Разгуляться хотят молодецкой грозой,

Затопить города и поляны.

С африканской степи на широкой груди

Через море примчал их сирокко;

— Дальше мне не летать, хоть и здесь благодать,—

Молвил он да вернулся в Марокко.

На Альбанских горах, в башмачках да в очках —

Вижу — два forestiero[77] гуляют;

Им твердит чичерон[78]: «Здесь родился Катон!»

Скажут: «Si?»[79], отойдут да зевают.

Хоть они не сыны той смешной стороны,

Что́ зовут: Inghiltrissa[80], но всё же

«Север — край наш родной, край холодный, сырой» —

На любой напечатано роже.

Двое их; первый толст; цвет лица — старый холст;

Кривоног и высокого роста,—

А второй, сибарит, слоем жира облит,

Как кусочек capretto arrosto[81].

Эх ты, старый вулкан! был ты силен и рьян —

И сверкал и гремел в свое время;

Но замолк и потух — и под заступ и плуг

Преклонил ты послушное темя.

За три тысячи лет о тебе вести нет;

Схоронил ты суровое пламя,

Но проснись, взговори, горным пеплом дохни,

Разверни ты кровавое знамя.

Для незваных гостей ты себя не жалей,

Угости их, старик мой, на славу!

И навстречу друзьям по широким холмам

Покати красногрудую лаву!

О, тогда! господа — оробев и глаза

Растопырив — куда твои плошки!

Контенанс потеряв, в панталоны…

Навострят неуклюжие ножки —

Двадцать раз упадут, нос и … разобьют,

Задыхаясь, не взвидевши света;

И, примчавшись домой, отведут страх такой

Разве 5-й бутылкой орвьето.

Отец твой, поп-бездельник,

Облопавшись кутьи,

Зачал тебя в сочельник

От гнусной попадьи.

Хоть и рожден болваном,

Пошел однако впрок

На масле конопляном

Взлелеянный цветок.

. . . . . . . . . . . . .

И что ж? теперь наш пастырь,

Наш гений, наш пророк

Кладет на брюхо пластырь

И греет ей пупок!

Витязь горестной фигуры,

Достоевский, милый пыщ,

На носу литературы

Рдеешь ты, как новый прыщ.

Хоть ты юный литератор,

Но в восторг уж всех поверг:

Тебя знает император,

Уважает Лейхтенберг,

За тобой султан турецкий

Скоро вышлет визирей.

Но когда на раут светский,

Перед сонмище князей,

Ставши мифом и вопросом,

Пал чухонскою звездой

И моргнул курносым носом

Перед русой красотой,

Как трагически недвижно

Ты смотрел на сей предмет

И чуть-чуть скоропостижно

Не погиб во цвете лет.

С высоты такой завидной,

Слух к мольбе моей склоня,

Брось свой взор пепеловидный,

Брось, великий, на меня!

Ради будущих хвалений

(Крайность, видишь, велика)

Из неизданных творений

Удели не «Двойника».

Буду нянчиться с тобою,

Поступлю я, как подлец,

Обведу тебя каймою,

Помещу тебя в конец.

Божественная ночь!.. Луна взошла;

Печально смотрит на седые стены,

Покрыв их серебристой дымкой света.

Как всё молчит! О, верю я, что ночью

Природа молится творцу… Какая ночь!

Там вдалеке сребрится Тибр; над ним

Таинственно склонились кипарисы,

Колебля серебристыми листами…

И Рим лежит, как саваном покрыт;

Там все мертво и пусто, как в могиле;

А здесь угрюмо дремлет Колизей,

Чернеясь на лазури темной неба!

. . . . . . . . . . . . . . . .

Прошли века над Римом чередой

Безмолвной и кровавой; и стирала

Их хладная рука всё то, что он хотел

Оставить нам в залог своей могучей,

Великой силы… Но остался ты,

Мой Колизей!..

Священная стена!

Ты сложена рукою римлян; здесь

Стекались властелины мира,

И своды вековые Колизея

Тряслись под ними… между тем как в цирке,

Бледнея, молча умирал гладиатор

Или, стоная, — раб, под лапой льва.

И любо было римскому народу,

И в бешеном веселье он шумел…

Теперь — как тихо здесь! В пыли

Высокая работа человека!

[Ленивый лазарони равнодушно

Проходит мимо, песню напевая,

И смуглый кондоттиери здесь лежит,

С ножом в руке и ночи выжидая.]

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Быть может,

Чрез двести лет придет твоя пора,

Мой древний Колизей, — и ты падешь

Под тяжкою рукой веков… как старый,

Столетний дуб под топором. Тогда

Сюда придут из чуждых, дальних стран

Потомки любопытные толпой

Взглянут на дивные твои останки

И скажут: «Здесь был чудный храм. Его

Воздвигнул Рим, и многие века

Стоял он, время презирая. Здесь,

Да, здесь был Колизей»…

Передо мной, как в сумрачном виденье,

Встает бессмертный Рим, со всем, что было

В нем грозного и дивного. Вот Рим!

Он развернул могучею рукою

Передо мною свою жизнь; двенадцать

Столетий был он богом мира. Много,

О, много крови на страницах жизни

Твоей, о Рим! но чудной, вечной славой

Они озарены, и Рим исчез! о, много

С ним чудного погребено!..

Мне больно;

Мне душно; сердце сжалось; голова

Горит… О, для чего нам жизнь дана?

Как сон пустой, как легкое виденье,

Рим перешел… и мы исчезнем так же,

Не оставляя ничего за нами,

Как слабый свет луны, когда, скользя

По глади вод, он быстро исчезает,

Когда найдет на нее туча… О!

Что значит жизнь? что значит смерть? Тебя

Я, небо, вопрошаю, но молчишь

Ты, ясное, в величии холодном!

Мне умереть! зачем же было жить?

А я мечтал о славе… о безумный!

Скажи, что нужды в том, что, может быть,

Найдешь ты место в памяти потомков,

Как в бездне звук! Меня, меня,

Кипящего надеждой и отвагой,

Вскормила ль мать на пищу червякам?..

Да, эта мысль меня теснит и давит:

Мгновение — и грудь, в которой часто

Так много дивного и сильного бывает,

Вдруг замолчит — на вечность! Грустно! Грустно!..

Быть так… ничем… явиться и исчезнуть,

Как на воде волнистый круг… и люди —

Смешно — гордятся своим бедным,

Пустым умом, существованьем жалким

И требуют почтенья от такой же

Ничтожной грязи, как они… Но, Стено,

Что за могилой?..

Когда я был молод,

Я свято верил в бога; часто слушал

Слова святые в храме; верил я.

Меня судьба возненавидела, — и долго

Боролся я с моим врагом ужасным…

Но, наконец, я пал; тогда вокруг

[Меня всё стало иначе… мне тяжко,]

Мне грустно было веру потерять,

Но что-то мощно мне из сердца

Ее с любовью вырвало… и я

Моей судьбе неумолимой

Отдался в руки… с этих пор

Я часто думал возвратить молитвой

Огонь и жизнь в мою холодную

Нагую душу… Нет, вотще! Во мне

Иссохло сердце и глаза! Уж поздно!

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я сделал шаг, и вдруг за мною тяжко

Низринулась скала — и преградила

Мне шаг назад: и я пошел вперед,

Пусть сбудется, чему должно! Вперед!

Мне дурно, сердце ноет… всё темнеет…

Вокруг меня… О… Стено… это смерть!

Тихо солнце над водами

Закатилось. Под окном

Кто-то стукнул и тайком

Ярко-черными очами

Заглянул в мое окно…

Я ждала тебя давно!

Кто здесь лежит, о боже!

Где?

Мадонна!

Как бледен он!

Он умер.

Нет, о нет!

Смотри, смотри… он дышит! На челе

Холодный пот… уста полураскрыты.

Джакоппо…

Джулиа?

Наш дом так близок;

Мой друг… снесем его туда…

Но тише

Бери его. Ты видишь, он так слаб…

В очах нет жизни…

Пойдем… он легок…

Как чудно бледен он; луна

Сияет прямо ему в очи… Боже,

Как холодно его чело…

Сестра…

Скорей, скорей, я зябну…

Горе… горе…

Что он сказал…

Не знаю… но недвижно

Он всё лежит… Пойдем…

Сказал он: горе!

Ты грустен, Стено?

Я? Да, Джулиа.

Грустен?

Молчишь… угрюм… и чем я…

Джулиа, Джулиа,

Я никогда не знал веселья.

Ты?

О, я люблю смотреть на это море,

Теперь оно так тихо и лазурно,

Но ветр найдет, и, бурное, восстанет,

Катя пенистые валы, и горе

Тому, кого возьмет оно в свои

Безбрежные, могучие объятья…

Изменчивее сердца девы

Оно.

О Стено, Стено!

Да.

Моя душа — вот это море, Джулиа,

Когда, забыв мои страданья, я

Вздохну свободно после долгой

Борьбы с самим собой — я тих и весел

И отвечаю на привет людей…

Но скоро снова черными крылами

Меня обхватит грозная судьба…

Я снова Стено. И во мне опять

Всё то, что было, разжигает душу,

И ненавистно мне лицо людей,

И сам себе я в тягость…

Стено,

Когда найдет на душу мрачный час

И душно тебе будет средь людей,

Приди ко мне… люблю тебя я, Стено,

И более, чем брата… ты мне всё.

В тебя я верю, как бы в бога,

Твои слова я свято берегу…

С тех пор, как я тебя нашла

Без чувств, холодного, у Колизея,

Мне что-то ясно говорит: вот он,

Кого душа твоя искала…

И я поверила себе… О Стено,

Мне упоительно дышать с тобой!

Люби меня… и буду я тебя

Лелеять, как мать сына… и когда

Свое чело горячее на грудь

Ко мне ты склонишь, я сотру лобзаньем

Твои морщины… Стено…

Джулиа, Джулиа!

Мне больно тебя видеть!

Итак, и ты, несчастное созданье,

В мою ужасную судьбу вовлечена.

Любви ты просишь? Джулиа, это сердце…

В нем крови нет… Давно, давно

Оно иссохло, Джулиа… В моей власти

Всё, всё, но не любить… Послушай…

Но, может быть, тебя разочаруют

Мои слова… ты еще веришь в счастье…

Мне, дева… жаль тебя…

Оставь меня… я, я любви не стою.

Мне ль, изможденному, принять тебя,

Кипящую любовью и желаньем,

В мои холодные объятья… Нет!

Прости мне, Джулиа… будь мне другом…

Но не теряй своей прелестной жизни.

Любить меня…

О Стено… я умру.

Не умирай, Джулиетта… О, подумай,

Мне ль перенесть ту мысль, что я, несчастный,

Проклятый небом, твой убийца… Нет!

Я буду слишком тяжко проклят небом!..

Тебе так хорошо?

О, я готова

Здесь умереть. Но расскажи мне, Стено,

Молю тебя как друга, твою жизнь!

Ты еще молод, а морщины резко

Змеятся на челе твоем… И… можно ль

Мне как сестре его поцеловать?

Джулиа! Джулиа!

Много ночей не спал я; много горя

Я перенес в свою короткую,

Но тягостную жизнь… Послушай…

Я долго жил, как живут дети

Без горя и сознанья в горе мира.

Я был невинен, как ты, Джулиа,

И добр. И я любил людей,

Любил, как братьев. Я узнал их после…

Не знал я мать… Но я любил природу,

Не знал отца… но бога я любил.

И знал я одну деву… для меня

Она была всем… миром… и она

Меня любила. О, я ее помню!

Ты на нее похожа; но глаза

Твои чернее ночи; у моей

Небесной были очи голубые,

Как это небо… Я ее любил,

Любил, как любят в первый раз, любил,

Как бога и свободу…

О!

Ну что же?

Ни слова более; мне больно, Джулиа,

Растравливать былые раны.

Слушай,

Ты меня знаешь; я перед тобой

Открыла свою душу, и холодно

Ты мне внимал; мое моленье

Отверг ты, Стено… Я не в силах видеть

Тебя и не любить… Итак, прости.

Ты отравил жизнь девы… Но прощаю

Тебя я, Стено… Ты молчишь. Прости!

А ты любил!

Когда я был еще ребенком… помню

Я этот день… однажды к нам взошла

Старуха… и потухшие глаза

Она на мне остановила… Тихо

Взглянула в очи мне и молвила печально:

«Он много горя испытает; много

Заставит горя испытать другим».

И тихо удалилась… предсказанье

Сбылось!..

Как это небо ясно! Чудным

Оно нагнулось сводом над землей;

Там тихо всё; а на земле всё бурно,

Как это море в непогоду… Чем-то

Родным сияет небо человеку

И в голубые, светлые объятья

Неслышным голосом зовет. Но нас

К себе земля землею приковала,

И грустно нам! . . . . . . . . .

. . . . . . Вот снова я, проклятый,

Еще одно прелестное созданье

Своим прикосновением убил.

О, если б мне, мне одному сносить

Тяжелое ярмо моего горя!

Его б носил я гордо, молчаливо,

Без ропота, покаместо оно

Меня бы раздавило… Я бы умер

Так, как я жил… Но видеть, что в свое

Проклятие других я завлекаю,

Но разделять свое ярмо — нет, лучше

Пускай оно меня убьет!

Темнеет.

О, мне отрадней ночью! Тогда тёмно

Всё на небе и здесь, как в моем сердце.

Но тихо всё покоится, когда

На небо ляжет ночь… а мне она

Не принесла мгновения покоя!

Как здесь пустынно всё! Едва, едва

Доходит до меня шум Тибра,

Носимый ветром. Море спит, и ясно

В нем отражается луна. Вон там

Мелькнула барка, как пред бурей

Над морем чайка… Тихо, тихо

Колышется угрюмый лес. Роса,

Как небу фимиам земли, прозрачной

Туманной пеленой по глади моря,

По лесу стелется… Всё тихо… Я один

В сем океане тишины и мира

Стою, терзаемый самим собой…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вон вьется ворон. Может быть, летит

Он к своим детям; он их любит.

Но, Стено, что ты любишь? Ко всему

Я чувствую невольное презренье

Не потому, что лучше я людей…

Нет, нет! Я хуже их! Какой-то демон

Отнял у меня сердце и оставил

Мне жалкий ум!

Пора домой.

Я долго не любила; долго, долго

Меня лелеяла судьба… о, неужели

Жить и страдать одно и то же… Вот

Однажды что-то новое во мне

Проснулось, и — что это было,

Я выразить не в силах; но я знаю,

Что с той поры мне что-то говорило,

Что я вступаю в жизнь иную. Я

С доверчивостью робкой в новый мир

Взошла. И вот он предо мной

Стоял во всем величии мужчины,

Как царь, как бог. О, до того мгновенья

Душа ждала любви, не понимая

Любовь!.. Но он был здесь, и глубоко запала

Она мне в грудь… Я жадно, с наслажденьем

Ей предалась, дышала ей, а он!..

Как чуден он! Под мраморным челом

Приветливо сияют его очи,

Как море голубые. Бледен он;

И я люблю, когда мужчина бледен.

Я слышала, что это признак гордой

И пламенной души… О Стено, Стено,

Мне долго жарко будет ложе

И беспокоен сон! . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . Но мне ли,

Мне ль, слабой деве, обратить вниманье

Царя людей… Когда я с ним, во мне

Сжимает сердце робкий ужас… Что-то

Мне говорит, что с мощным духом я.

И никогда мой взор не снес сиянья

Его очей!..

Я рад тебя найти,

Послушай, сядь поближе… Помнишь, Джулиа,

Ты смерть отца?

Джакоппо?

Перед смертью

Он нас позвал и молвил: «Мне недолго

Осталось жить. И я довольно пожил!

Мне семьдесят три года. Пора к богу!»

И мне сказал он: «Слушай, тебе Джулию

Невинной девой я отдал… Смотри,

Отдай ее невинной в руки мужа!»

Я это помню.

Джакоппо!

Но, сестра,

Я должен был тебе сказать всё то,

Что мне давно на сердце тяготило.

И я не мог молчать. Для этого я слишком

Тебя люблю. Но мне отец сказал:

Придет он из могилы, если

Не сохраню его завета — я!

Ему поклялся я — он умер.

И я сдержу, клянусь святою девой,

Этот обет. И мне ли, мне ль снести,

Чтобы… патриций от безделья

Тебя бы смял и бросил… Я молчу.

Ты любишь Стено?

Да…

Нет, нет, Джакоппо!

Не верь мне — нет!

Бедняжка! понимаю.

Тебе, должно быть, тяжело; но, Джулиа,

Пойду к нему я; прямо, откровенно

Я всё ему скажу, и если ты доселе

Была моею Джулией…

Не ходи;

О, не ходи! Мой добрый друг, Джакоппо,

Тебе ли сделать то, чего…

Ну что ж…

Я — сделать не могла!

А, вы с ним объяснялись?

Невинна я, невинна, мой Джакоппо!

Не говори так с бедною сестрой,

Я уж и так страдаю!

О!

Меня ты знаешь, Джулиа; я готов

За тебя дать всю мою кровь, и даже —

А это много, Джулиа, — мою честь.

Но слушай. Да, ты его любишь,

Я это знаю. Сохрани, мадонна,

Когда глядит он на тебя с одним

Желанием мгновенным или, страшно

Подумать мне…

с презреньем…

О, мой друг,

Меня не любит он.

Тебя не любит он?

Он мне сказал, что в его сердце

Страстей уж нет; что я ему жалка!..

И… говорил… что он любил когда-то

И с той поры он перестал любить.

И… ты ему жалка? Мне это слово

Не нравится, сестра… Но если он

Тобою презирает — неужели

В тебе нет гордости довольно, Джулиа,

Презреть им?

Я его забуду.

Джулиа…

Ну, до свиданья!

Я его спрошу,

Спрошу его, клянусь мадонной, что

Он понимал под словом «жалко»; боже!

Не дай погибнуть Джулии!

О мадонна!

Пойдет он к Стено… брата знаю я,

Он вспыльчив… и… мне сердце замирает…

О боже мой… Тебя я умоляю,

Спаси… спаси… кого? О, я сама не знаю!

Спаси… его!

О! что сказала я!

И вот как жить я начала… О сердце!

Его холодною рукою раздавила

Моя судьба… а мне шестнадцать лет!

Когда мне тяжко быть одним с собою

И в сердце вкрадется тоска… я часто

Хожу сюда. Мне здесь отрадно. Нынче

Меня томил мой демон, и хотя

Привык я с ним бороться — но я должен

Был уступить… В моей груди так бурно —

А здесь как дышит всё покоем… Да!

Здесь что-то есть гораздо выше нас!

Передо мною прямо, слабым светом

Лампады озаренное, я вижу

Изображение святого Павла.

Он строго, зорко смотрит на меня

Как будто с укоризной…

Стено!.. Чудный,

Прекрасный старец! На его челе

Читаешь ясно его веру. Важно

Его бесстрастное чело… Художник

Исполнил дивно свою мысль!..

. . . . . . . . . . . . . . . Как тёмно!

Едва змеится свет лампад по мрачным

И низким сводам церкви… и луна

Сияет в узкие окошки, ясно

Рисуя их на каменном полу.

Да, это чудно… но на это я

Не променяю — нет — моего неба,

Моего неба с ясными звездами,

Моего моря с белыми валами,

О, это ближе мне!

Благословен

Да будет бог!

Опять! и это

Монах!

Мой сын…

Оставь меня, старик;

Не говори со мною, друг… Твоей

Молитвы ждет твой бог.

Я это знаю;

Но я люблю уединенье…

А!

Ты меня гонишь вон… я вижу —

Да, ты монах!

Я?.. Ты сюда пришел

Не к богу.

О, ты думаешь, что святость

Твои глаза довольно изощрила,

Чтобы читать в моих?

Нет; я не свят,

Но я в твоих глазах читаю.

Слушай,

Ты стар. Я это вижу. Перед богом

Ты долго был во прахе… Но поверь…

Я больше жил, чем ты. В твоей груди

Давно погасли страсти, а в моей

Убито всё — и доброе, и злое…

Теперь здесь пусто… да!

Я тебя понял.

Нет!

Ты думаешь, что я убил безумно

В начале жизни мою жизнь? О нет!

Во мне она погасла… Верь мне, старец…

Послушай… ты уверен сильно,

Что в сердце человека вместе с жизнью

И вместе с кровью вера есть. Но я,

Как неба, жажду веры… жажду долго,

А сердце пусто до сих пор. О, если

Ты мне ее, мой старец, возвратишь,

То я готов всю жизнь тебе отдать…

Всё!.. всё — но ты не можешь!

Ты мне жалок.

Тебе я жалок!.. Твое имя?

Имя

Мое — Антонио.

Ты боишься ль смерти,

Антонио?

Нет.

А я ее боюсь. Но, старец,

Не думай, что, как робкое дитя,

Боюсь я жизнь покинуть. Видит небо!

Она была мне в испытанье! Но

Что будет — о скажи мне, — когда тело

Придет назад в объятия земли,—

Что будет там? и будет ли, скажи мне,

Антонио, это там?

Скажи мне, Стено,

Что тебе сердце говорит?

Молчит.

Ты произнес свой приговор.

О старец!

Смотри… ни перед кем под небом и над ним

Не преклонял колена Стено. Видишь —

Я пред тобой… Старик, я умоляю

Тебя твоим спасеньем… О, подумай

О том, что ты ответишь мне… Но ты…

Не в силах… нет!

Я слабый смертный, Стено,

И мне ли, грешному, произнести

Губительное слово приговора!..

Молись!

Я это знал!

Молиться!

О, если б видел ты, монах, как долго

Во тьме ночей, в тоске прошу я бога

Мне силу дать молиться. Но напрасно

Слова святые я произношу…

Они в душе ответа не находят…

Ее им не согреть, Антонио!

О, наконец я понял тебя, Стено!

Как трудно, тяжко тебе жить,

Ты мог бы быть великим, дивным

И… боже!

О Антонио!.. Я готов

Отдать всю мою кровь по капле,

Но дайте мне мгновение покоя,

Но дай мне слезы! Больно мне, Антонио,

Но я не знаю друга. В этом мире,

В этом огромном мире я один. И люди

Меня прозвали злым… Но это мне не нужно,

Я выше их и мненья их. В моей

Груди есть мир: теперь он мир страданья,

Он мог быть миром силы и любви!

Зачем сюда пришел ты, Стено?

Я?

Мне эти своды веют миром.

Стено,

Останься здесь.

На жизнь?

Да.

Нет.

Я здесь бы умер: я люблю свободу.

Свободу? ты?

О, знаю я, Антонио,

Что я свободен так же, как убийца,

Которому над плахой сняли цепь.

Я не живу; но я произрастаю,

Но я дышу…

И это жизнь, о Стено?

Нет. Но, Антонио, — мне жизнь эту

Покинуть страшно. Смерти жажду я,

И смерти я боюсь… И в этой, старец,

Подумай, в этой тягостной борьбе

Живу я… но мне трудно. Я слабею.

И эту мысль в могилу понесу я,

Что, когда это сердце разорвется,

Измученное горем и тоской,

Всё то, что хоронил я в своей груди,

Что мыслил я высокого, все думы

Моей души и всё, что на земле

Я выстрадал, — вся моя жизнь, Антонио,

Исчезнет безответно в молчаливых,

Безмолвных недрах вечности… Мой старец,

Как ты счастли́в!

Послушай, Стено,

И я, как ты, знал горе. Вот, ты видишь,

Моя глава уж побелела — но,

Поверь мне, друг, — здесь страсти бушевали,

Как и в твоей. Мне восемьдесят лет,

И человек давно убит во мне,

Но часто грусть меня берет невольно

И давит слезы из потухших глаз. О, бурно

Провел я молодость. Но, наконец,

Мне надоел разврат и надоела

Мне жизнь. Вот, Стено. Я однажды

Увидел деву… Стено, это было

Давно тому назад — но све́жо помню

Я мою Лору. О! она была

Прелестней неба. Ожил я. Мне снова

Приветно улыбнулась жизнь.

Я полюбил. Но не хотел творец,

Чтоб я ее, нечистый, осквернил,

И взял к себе на небо. И я понял

Здесь божий перст. И с той поры к нему

Я бросился с любовию в объятья.

Как сын к отцу. И стал я снова жить.

Узнал я сон и сладость быть слугою

Того, кто создал необъятное одним

Всесильным словом. И с тех пор я здесь,

Мне здесь отрадно.

О Антонио!

Я жил не так, как ты. Я мирно

Провел те годы, где ты бурно жил.

Молчит у меня совесть. И ты видишь,

Как я страдаю. Я скажу тебе

Мое проклятье. О старик, старик!

Молись, да не постигнет и тебя

Оно, старик, это сомненье.

Стено…

Он уж ушел. Как много силы в нем!

Как много в нем страданья. В нем творец

Нам показал пример мучений

Людей с могучею душой, когда

Они, надежные на свои силы,

Одни пойдут навстречу мира

И захотят его обнять.

Мне легче. Всё, что в моей груди

Я горя и страдания носил,

Я вылил в грудь чужую. Этот старец —

Он меня понял. О, по крайней мере

Я буду знать, что есть под этим небом

Одно живое существо, кому

Я, может быть, могу себя доверить.

До этих пор мои страданья я

Безмолвной ночи доверял. О, если б

Она могла пересказать всё то,

Что здесь

лежит, как камень на могиле,

Ей люди б не поверили. Нет, нет,

Они б меня не поняли. Меня

С душой обыкновенной люди,

Нет — не поймут. Я им высок. Когда

Я молод был душой и верил

В любовь, я знал одно создание,

Которое мне было равно. О,

Ее не позабыть мне никогда!

Душами были мы родные,

И мы друг друга понимали. Двое

Мы составляли мир — и он был чуден,

Как всё, что на земле не человек.

В ее очах читал я ее душу,

В моих очах была моя душа…

Но дух ее для тела нежной девы

Был слишком мочен и велик.

Он разорвал с презрением препону

Его могучих сил. А я… проклятый,

Остался здесь. И с этих пор напрасно

Я душу сильную, великую искал.

Всё это так ничтожно перед нею.

С своими мелкими страстями люди

Мне опротивели. Мой мир мне опустел,

А этот мир мне тесен был. Во мне

Восстало гордое желанье, чтобы

Никто моих страданий не узнал,

И я вступил в борьбу с своей судьбою.

И если я паду — тогда узнают люди,

Что значит воля человека. Низко

Поставили они названье это,

И я хочу его возвысить — несмотря

На то, что люди этого не стоят.

На небе буря. Ветер гонит тучи

Своими черными крылами. Вот порой

Взрывает молнья небо. Море ходит

Высокими пенистыми волнами,

Как будто негодуя, что нельзя

На землю ему ринуться. О, чудно!

Как я люблю, когда Природа гневно,

Могучая, все силы соберет

И разразится бурей. Что-то есть

Родное мне в мученьях диких неба,

И молньей загорится вдохновенье

В святилище души, и мое сердце

Как будто вырваться готово из груди…

О, я люблю — люблю я разрушенье!

Синьор. — Молчит. Опять! Какой-то странник

Вас хочет видеть.

Что людям до меня,

А мне до них? Кто он?

Он умоляет

Вас тем, кто спас вас некогда.

А, это

Джакоппо! Ну… введи его.

Джакоппо,

Тебя не ждал я.

Право, синьор?

Право?

Что за вопрос, рыбак?

Да, я рыбак.

И слава богу! Я не так, как вы,

Не знаю то, что хорошо и худо

Между людьми. И я свободен, синьор,

Мне весело на божий мир смотреть

И на людей. Мне жить привольно,

Но у меня сестра.

А! Джулиа!

Лучше —

Клянусь святым Геннуарием[84] — лучше б было,

Когда б не знали ее имя вы!

Да, синьор. И с таким презреньем — гордо

Вы не смотрите на меня. Я чист

Пред богом и людьми и смело

Ваш встречу взор. Покоен я.

Послушай…

Ну — продолжай.

Вы, может быть, забыли,

Что я вас некогда принес в свой дом

Без жизни и холодного. Я бога

Благодарил за то, что он позволил

Мне сделать доброе. И, синьор, вы

Мне показались добрым. До тех пор

Не знали горя мы. Моя Джулнетта

Была резва и весела. Однажды

Я на глазах ее застал слезу

И грусть на молодом челе. И я

Узнал, что она любит. Вы… вы, Стено,

Ей отвечали, что она жалка

Вам… синьор. Я поклялся богом,

Что я узнаю всё от вас. Я здесь

И жду ответа.

Слушай. Хладнокровно

Тебе внимал я. И мне жалко стало

Тебя. Я понимаю. Но клянуся,

Что Джулиа невинна. Я не в силах

Ее любить… Джакоппо, не понять

Тебе меня, — но я любви не знаю.

Прощай!

Я верю вам. Но моя Джулиа…

О, сколько бед вы причинили, Стено!

Ее это убьет. И предо мной

Она завянет. Боже! Боже — ты

Послал на нас годину испытанья,

Но я клянусь вам, если моя Джулиа…

Если ее не станет — о, тогда

Не нужно будет мне знать, кто виновен.

Тогда — пусть судит бог меня!

Джакоппо…

. . . . . Он мне жалок. На него

Смотрел я, как на идеал того.

Чем человек был некогда. И я

Вложил ему огонь мученья в грудь

И стал меж ним и счастьем. Стено,

Да, тебе тяжко будет умирать…

. . . . . . . . . . . . . . . .

Маттео!

Синьор…

А!.. останься здесь!..

Останься здесь, Маттео… Страшно мне

Быть одному… и тайный ужас грудь

Теснит и жмет… Мне сердце говорит,

<Что> что-то грозное ко мне подходит…

Ко мне идет… мой демон…

Синьор, синьор,

Мне жутко…

Близок он. На меня веет,

Маттео… чем-то неземным…

Ave Maria![85]

О… замолчи! Неслышными шагами

Подходит он, и горе мне!.. Но, Стено,

Тебе ль, как робкой деве… О, мне стыдно —

Пусть моя кровь в груди оледенеет

И высохнут глаза при встрече с тем.

Кому нет имени… Но я… вот он!

Мадонна… помоги!

Стено… Стено… Стено…

Кто ты?

. . . . . . . . . . О, именем того,

Кто власть имеет над тобою, — всем,

Что тебя выше, заклинаю я

Тебя — кто ты?

Моим познанием…

Моим мученьем заклинаю я

Тебя — кто ты?

Твой демон.

Ты… мой демон,

И эта кровь…

Твоя.

Моя!

Я взял

Чистейшую кровь твоей груди.

Страданье!

В тебе я видел дивный ум,

Кипящий силой, полный дум.

И я сказал: ему не быть великим.

Моим губительным дыханьем

Я его душу оскверню.

Он будет мой, иль я его… С тобой

Мне труден был упорный бой,

Но я исполнил предсказанье…

Я твой владыка!

Ты… владыка Стено!

И это ты мне говоришь! Проклятье!

Я ведаю — есть тайна, пред которой

Ты бледный раб!

Но в мире силы нет, перед которой

Я бы колена преклонил. И даже,

Когда в моей груди раздавят сердце,

Которое страдает так, — я буду Стено.

Исчезни!

О, мне дурно! Он исчез,

Но знаю я, что здесь он. Не хочу

Минуты я унизиться до скорби;

Но тяжело мне вечно быть под ним.

Мучение! и этак жить! нет, лучше,

О, лучше умереть! мне слишком тяжко!

Но, Стено… ты подумай… что избрать —

Ничтожество или страдание?

Мне всё он отравил. Да — всё. И это небо,

Так ясное и светлое, меня

Не радует. Всё, что еще могло

В моей груди убитой скорбь и горе

Утишить на мгновение, — теперь

Мне кажется покрытым чем-то мрачным.

Я чувствую, что надо мною он,

На меня веет холодом. Да — правда,

Судьба ожесточилась на меня

И не дает минуты мне покоя.

Пускай! Пока паду — стоять я буду,

Но если я паду — не встану я.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Одна дорога мне осталась. Да!

Я не один, преследуемый роком,

Но люди есть, которые тогда

Всё доброе в своей груди задавят

И станут ниже человека. Правда,

Тогда они несчастья не узнают,

Но оттого, что слишком станут низки

Они — чтоб быть предметом гнева

Судьбы. И мне ли, мне, который

Так долго с ней боролся, избежать

Ударов моего врага — упав,

Как подлый раб, к ее ногам. Мне стыдно,

Что я мгновенье это думать мог.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но нет! Когда я полные тоскою

На небо очи подымаю — мне

Всё еще веет чем-то дивным, светлым

От синего его шатра. Я знаю,

Мне говорит мой ум, что за могилой

Нет ничего, что всё, что я желал,

Что всё, что я мечтал, — обман и сон.

Но что-то есть во мне, какой-то

Неслышный голос — он мне говорит,

Что моя родина не здесь. Скажи,

Скажи мне, небо, о, зачем так светло,

Там высоко стоишь ты над землей.

В мою истерзанную грудь желание

Врывается к тебе, к тебе лететь,

И я горю, и что же? Бренной цепью

К земле прикован я — и нету сил

Ее порвать могучею рукою…

Как я смешон с моим умом!

Давно

Уж встало солнце, а Джакоппо нет.

Тоска лежит на сердце. Боже, боже!

Что со мной будет, если он, который

Меня так горячо любил… о, если

Его уж нет — мне не снести той мысли,

Что его убийца — боже — Стено!

Мне что-то говорит: бежи! Но сердце

Невольно говорит: постой… Меня

Не видит он… И… я теперь могу

Упиться его дивной красотою.

Я не могла… тогда… глядеть на Стено…

Всегда встречала его очи я. Он чуден!

Бездумье гордое в его очах лежит,

Но на челе его страдание… Да — в нем,

В нем страждет сердце…

Где ты — где ты,

Мой друг, мой брат?

Как бледен он! Он что-то

Невнятно говорит.

Антонио… да — я должен

Быть у него. Когда я с ним, мне легче,

И если он меня не остановит,

Не укротит моих мучений — я

Решен. В ничтожной этой грязи

Мне надоело ползать. И пускай

Между людьми, которые меня

Понять не могут и не в силах,

Про Стено скажут, что он — робкий мальчик,

Не мог снести тяжелое ярмо

Своего горя — своей жизни, что

Он от нее ушел в могилу, — мне

Всё это так ничтожно! Не хочу

Я жить в их памяти; мне было б стыдно

Быть славным у людей…

Я ничего не слышу,

Едва уста он шевелит — поближе.

Вот он опять; над морем он стоит,

Покрытый кровью; прямо в очи

Мне смотрит он. Печальная насмешка

В его глазах, и в них бессмертье муки…

Куда я ни смотрю, он предо мной!

Но пусть мои глаза заплачут кровью,

Я не закрою их.

Как дико он

Глядит на море. На его челе

Лежит презрение и ужас…

Он

Исчез. Но если б он еще одно

Мгновенье бы остался — я бы умер:

Он своим взглядом тянет мне из сердца

Всю кровь…

О Стено!

Кто здесь? Джулиа? ты?

Зачем ты здесь?

Я думала, что вы

Давно забыли, синьор, мое имя.

Зачем ты здесь? и…

О, скажите мне,

Где мой Джакоппо?

Я не знаю.

Богом

Молю я вас, что сделали вы с ним?

Я его видел. Мы расстались мирно,

И он придет.

Зачем же вы так грустны.

Я здесь давно.

Давно?

О, не сердитесь,

Я вас не понимала никогда;

Вы слишком для меня высоки; что-то

Вы говорили тихо… Я молчала…

И против воли вырвалось из груди

Из непокорной — ваше имя…

Джулиа…

Ты ничего не видишь там… над морем…

Я, Стено? Ничего.

Нет? А… я вижу…

И что теперь передо мной — дай бог

Тебе, дитя, не видеть!

Стено…

Твоя рука холодней льда. Ты болен.

Пойдем ко мне.

Прочь! Прочь! Мое дыханье

Губительно. Подходит он… подходит…

Я с ним могу бороться. Но ты, Джулиа…

Иди, иди.

Нет, я останусь здесь.

Кто тебе право дал?

Моя любовь!

Твоя любовь?

Да… да. Пред этим небом,

Перед тобой тебе я говорю —

Люблю тебя я, Стено… если ж ты

Меня с бесчувственным презреньем

Отринешь прочь…

Ну, что же?

О мой Стено!

Люби меня!

Ха! ха!

Мне верить ли глазам!

Моя сестра лежит пред ним в пыли,

И он… А, он ушел! И ты могла

Унизиться — ты, Джулиа, — до моленья!

И это видел я! Нет, это слишком… слишком.

Теперь что остается мне? Мой нож,

Мой верный нож — приди, приди ко мне,

Не измени мне!

О Джакоппо!

Да!

Пойдем! А — Стено до свиданья.

Уж скоро полночь. Лампа догорает,

Но сон меня не клонит. Я привык,

Когда всё тихо и темно, сидеть

Один и думать думу. В эти

Полночные часы ко мне слетают

Явленья странные и чудные, и я

Ясней читаю в книге жизни. Да —

Мои глаза, потухшие давно,

Привыкли разбирать во тьме видений

Слова великих тайн. Но тот,

Которого я встретил в церкви, — да,

Он выше стал меня и глубже

Проник в грудь мира. Но — безумец!

Он жизнию купил страданья. Нет,

Такого знанья не хочу я. Люди

Мне еще братья до сих пор.

Антонио!

Антонио!

Кто там?

Стено.

Я пришел

К тебе, старик, за делом тайным…

Твой тесен дом, Антонио.

Гроб теснее.

Но там нет человека… В этой келье

Он есть, и он тут весь… А! этот череп!

Зачем он у тебя, монах?

Мне он

О мне самом напоминает.

Да —

Под этой желтой костью, может быть,

Таилось много дум и много силы.

И, может быть, здесь страсти бушевали —

И это мертвое чело огнем

Любви горело… а теперь!..

Кто знает?

И череп мой к монаху попадет,

И он его положит подле библии

У ног креста. Его возьмет другой

И то же скажет, что я говорил

Теперь…

Мой сын…

Да, я забыл. Антонио,

Садись и слушай. Но, старик, когда

Во время моего рассказа здесь

Свидетель будет третий — и твои

Подымутся на голове власы,

И тайный ужас в грудь тебе заляжет, —

Не прерывай меня, будь тверд, Антонио.

Я слышал — говори.

И так да будет!

С тобой идем мы в страшный тайный бой,

Ты с верой, друг, я с<о> своим познаньем

И с муками моими. Слушай, старец,

Перед тобой я душу раскрывал

Тогда, как, помнишь, — в церкви я увидел

Тебя впервые. Но я приподнял

Тебе один конец завесы; я

К тебе пришел, самим собой гонимый,

И всю ее открыть перед тобой

Хочу теперь. Моя душа холодна,

И в сердце жизни нет. Но я хочу

Дышать свободней и в чужую грудь

Излить всё мое горе и страданья.

В удел я получил при колыбели

Высокий ум. И вот когда, впервые

Смотря на небо — я себя спросил —

Кто создал этот дивный свод лазурный,

Во мне проснулся он. Тогда еще

Во мне душа была яснее неба,

И я пошел за богом с теплой верой,

С горячей, пылкой верой. И тогда

Узнал я деву — на призыв любви

Ее душа отозвалась моей. Она

Мне по душе давно была родная,

И после бога я ее любил.

Однажды я ее искал — и долго

Не находил я моей девы. Мне

Вдруг стало безыменно грустно. С той

Поры ее я не видал. И что-то

В меня чужое вкралось… Жутко стало

Мне слушать в церкви гимны богу;

Наперекор судьбы хотел я стать

И вверился уму. Вокруг меня

Всё изменялось быстро — я людей

Познал, и глубоко. Всё, что прекрасно,

Что дивно мне казалось на земле,

Мне опротивело. И стал я мрачен,

Я чувствовал, как застывала кровь

В моей груди — во времена былые

Столь пламенной и чистой — как чело

Мое браздилось от глубоких дум.

Я счастье стал терять, и больно-больно

Мечтать мне было о былом. Но я

Тогда увидел, что напрасно

Мечтать мне было о невозвратимом.

О, лучше быть раздавленным, Антонио,

Чем побежденным, и не стал я верить.

И с той поры я умер для того,

Что любят люди. Я уж не страдал,

Во мне убито было чувство горя.

Мой дух окаменел. И думал я:

«Судьба меня оставит. Я довольно

Терпел». И вот однажды я в груди

Застал давно погасшее волненье

И тайный ужас. Надо мною что-то —

Я это чувствовал — ужасно тяготило…

И это был мой демон. Ты не веришь,

Антонио, но знай же, что он здесь,—

Мне сердце говорит. И этот демон

Всё то, о чем во тьме ночей я думал,

О чем так долго, долго я мечтал,

Мне осветил, как будто мимоходом.

И предо мной расторгнул на мгновенье

Покров, лежащий на святом челе

Природы. Что же? Я увидел — бездну

Меж мной и знаньем. Ожил я — мой взор,

Мой жадный взор хотел проникнуть тайны

Души и мира… но они так быстро…

Мелькнули предо мной — и я не мог

Постигнуть их. Но я познал ничтожность

Того, что прежде думал я. О! О!

Здесь

хаос — а в душе страдание!

Как будто бы, смеяся надо мною,

Завесу мне на миг он приподнял,

И снова она пала между мною

И целым миром. О, это мученье

Ужасней ада. Как? Перед тобой

Лежит мета твоей несчастной жизни,

Ты к ней… ты ее видишь — и нельзя!

Так близко быть и так далеко! Нет!

Пусть терпит раб — не Стено. Если

Меня не нужно смерти — я насильно

Отдамся ей!

О Стено! Никогда

Смерть не приходит слишком поздно.

Нет!

Я не хочу — не должен жить. И что

Меня так тянет к жизни? Я не нужен

Ни одному творенью на земле. И мне

Не нужно ничего. Мне в тягость жизнь. И я

Хочу, желаю смерти.

Я молчу.

Когда ты сам упал, то неужели

Ты думать мог, что я, я, слабый старец,

Тебя рукою дряхлой подыму. Иди

Один по трудному — тернистому пути

Бесцветной и холодной твоей жизни,

И если ты дойдешь…

Молчи — молчи!

Твоя рука дрожит. Не правда ли, мой старец,

Ты видишь, там стоит — он! он! всё он — с рукой

Поднятою — с безжизненно-холодной

Улыбкой на сухих устах! Меня

Зовет он — я иду.

О Стено, Стено —

С твоим умом как низко ты упал!

Да, я упал. И эта мысль меня

Убьет. Тем лучше. Что я медлю!

Прощай! И если есть за гробом

Другое время — другой мир — тогда

Мы с тобой свидимся, Антонио!

Нет.

С тобой не будет мне свиданья,

И если ты насильственно взойдешь

Туда, где судия нас ожидает,

Не искупят тебя твои страданья,

И с горестью обнимешь ты тогда

Тобой давно желанное познанье.

Надежды нет?

Надежды?.. Мало.

Риензи,

Вы говорите брату.

Да, я знаю,

Вам грустно, больно; но я должен, должен,

Мой бедный друг, вас разочаровать.

О, этот Стено!..

И давно ли, боже,

Моя Джулиетта в очи мне глядела

С улыбкой на устах! Она кипела жизнью,

И жизнью девы… А теперь — о Риензи,

У вас была сестра?

Нет.

О мой друг,

Если б вы знали, что у меня тут

И в сердце. Боже! Боже!

О, молчите!

Вы слышите ль ее дыханье?

Я?

Нет!

Джулиа! Джулиа!

Стено…

Риензи, Риензи,

Скажите мне… скорей…

Закройте ей глаза.

О!

Еще одно, еще одно дыханье,

Молю тебя, сестра, еще одно.

Подумай — ты мне, своему Джакоппо,

Ни слова не сказала. Джулиа… встань,

Скажи мне слово перед смертью, Джулиа,

Которое я б мог хранить как клад…

Меня всегда ты горячо любила

И на привет приветом отвечала.

Теперь молчишь ты — да! молчишь!

И твои руки так холодны, Джулиа?

Зачем глаза полузакрыла ты?

Ты знаешь, я люблю смотреться в них,

Они так чисты, так лазурны —

Как небо… Джулиа, Джулиа, отвечай…

О, она холодеет!

Стой! Ты от меня,

Убийца, не уйдешь! А что ты сделал

С моей сестрой.

Смотри — она мертва,

Но на щеках румянец не погас,

Ее глаза еще сияют негой,

И ты ее убил. О! деву… деву

Тебе не жалко было умертвить!

О, я тебя убью у ее ног.

Джакоппо! я Риензи!

Ха! ха! ха!

Как будто я не знаю Стено!

Но не уйдешь ты от меня,

Вот тебе жертва, Джулиа!..

О, пощади!

У меня есть отец, жена и дети!

Я их люблю, Джакоппо, — моей кровью,

Невинной кровью, нож не обагряй,

Она падет на твою душу!

О!

У тебя есть жена и дети, Стено,

Теперь могу я мстить сестру! Меня,

Ничтожный, ты ее лишил! Ни слова —

Тебе пощады нет!

О, если так,

И если все моления напрасны…

На помощь мне, отчаянье!

Я Риензи!

Смотри!

А, право!

Ты умрешь!

Прочь!

Дверь заперта! и нет спасения!

Мадонна! помоги мне!

Ты зовешь

Мадонну! высоко до неба!

Мои дети!

На ноже кровь.

Чья это кровь? Не знаю.

Что было здесь? Кто это там лежит

С кровавой раной в левой груди?

И кровь течет на белый пол,

Журча невнятно… Джулиа!.. Молчание.

О, вот она!

Теперь я понимаю…

О боже… я убийца… Риензи… Риензи,

Мой добрый друг, о встань! Нет, нет.

Удар был слишком верен. Сердце… сердце…

Зачем это всё мне!

Чу! они идут…

Ко мне! Куда мне скрыться… нет спасенья…

Находят труп кровавый… меня ищут…

Я здесь… я здесь… убийца здесь!

Меня убейте, как убил я Риензи!

На площади я вижу эшафот.

На нем лежит… блестит секира,

В тележке с палачом сидит

Убийца. И народ стоит

Вокруг него бесшумными толпами…

Пора! пора! палач зовет,

В последний раз взгляни на небо!

И вот идет он. На его челе

Лег ужас мрачной тучей… Вот кладет

Он голову на плаху… Стой! палач!

Этот убийца я!

Я вижу —

Передо мной стоит отец. Он страшен,

И дыбом на его главе стоят

Его седые волосы. На Джулию

Он кажет мне, и дик и грозен

Огонь его очей. О, пощади!

Отец; я не умел ее сберечь,

Как ты велел мне, умирая…

Ее отмстить сумею я!

И если

Моя рука убила друга… я

Еще не отомстил сестру. Клянуся небом,

И если б капля крови его там

Давила душу каменной горою —

Мне кровь его нужна. Да, Стено

От мести брата не уйдет. Клянусь.

Невинной этой кровию, клянуся

Я смертью Джулии моей,

Я не сомкну своих очей,

Пока с его потухшими очами

Не встретятся они. Тогда

Пойду я к судие. Ему

Скажу я: синьор, я убийца,

Меня судить не нужно. Палачу

Отдайте рыбака Джакоппо,

И с радостью на плаху я склоню

Мою усталую главу.

Я смело стану перед богом.

Он видит всё. И если мне и там

Удел другой, тяжелый, будет дан,

Роптать не буду я на небо,

Я искуплю своею вечной мукой

Мою сестру. И я решен. Нет, нет!

Мне не забыть кровавый свой обет…

Пора, пора, мне шепчет голос тайный,

Мой нож — ты здесь — пойдем.

Проходит ночь. Луна бледнеет. Темя

Высоких гор, покрытое снегами,

Алеет понемногу. Рим встает

С его семью холмами. Тихо, тихо

День гонит ночь. И звезды убегают

С своей царицею-луной. Как чудно

Всё на небе и на земле. По Тибру

Скользят неслышно лодки рыбаков.

Вокруг ладьи рябятся волны. В них

Мешается и слабый свет денницы,

И умирающий свет звезд. Вот солнце.

Как царь, как бог, взошло оно на небо,

И от него волнами света

На землю льется жизнь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Прошло вчера. Настало нынче. Завтра

Не будет нынешнего дня. Идет

Мгновенье за мгновеньем и проходит

Неслышно и незримо. Вечный круг

Есть твой символ, Природа. Грустно! грустно!

Но если ты, прекрасная, всегда

Одна и та же, о, всегда ты дивна!

Как велика ты для людей…

Они тебя не понимают — люди!

Какое жалкое творенье человек!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Он входит в мир. Он дышит. Вместе с жизнью

Его встречает боль. Вот он растет,

Не зная сам, зачем он в мире. Но…

Он любит всё, что видит он; ему —

Жить и любить одно и то же. Вот

В нем разум понемногу разгоняет

Его мечты любви. В нем мысль впервые

Зажглась, как молнья в туче. Он живет.

Он начал жить и уж узнал страданье,

Но в нем еще всё молодо и свежо,

Он верит в свою силу и вперед

Идет бесстрашно — полный веры. Он

Еще не познал сердцем горя,

Он для судьбы еще так мал. Он видит

На небосклоне тучи — и, надежный,

Он их зовет. Ему сразиться любо,

Он весь — огонь и сила. Наконец —

Идет судьба. Могучая, в объятья

Берет его и мочною рукой

Она пред ним открыла жизнь нагую…

И вот он узнает, что всё, что думал он

О добром, о высоком на земле —

Мечта. О, знаю я, как горько

Терять так быстро всё, чему мы верим,

К чему прилипли мы душой. И вот

Она его сломала и потом

С усмешкой бросит на путь жизни —

Живи! . . . . . . . . . . . . .

И если в нем нет силы и презренья

К земле, куда прикован он,

Пойдет вперед он, изможенный

И будет жить, пока угаснет он.

Но если в нем душа горда и смела,

Он разорвет свои оковы… Мне ль

Дышать, согбенному рукою

Судьбы? Нет! нет! Пора, пора!

. . . . . . . . . . . . . . . .

И для чего я жил? О, для того ли,

Чтобы познать, как эта жизнь низка,

Чтобы встречать бездушных тварей в людях,

Не в состоянии понять, что я

Им говорил из глубины души…

Им слишком были темны мои речи…

Они не в силах думать… Ни одной

Не встретил я высокой думы

Между миллионами людей. И вот

Кому дана в владение Природа!

Передо мною вижу я порог —

Он жизнь и вечность разделяет,

Я у него стою. Напрасно очи

Туда за ним я устремляю. Всё,

Что там нас ждет, — подернуто туманом.

О, если б мог я тайну разгадать,

Я б отдал за нее всё мое знание.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Но если я на миг остановлюсь

И оглянусь… я вижу мою жизнь…

Я вижу всё — как жил я, что я думал,

И глубоко я грустен этим взглядом.

Как мало было в этой жизни

Отрадного… О, для кого же жизнь?

И неужели этим людям? Им?

Им, столь ничтожным? им, столь низким?

А между тем тому, кто над толпой

Поднимется, ее глубоко презирая,

И к нему смело полетит,

Исполненный отвагою и силой,—

Тому один обман! Тому жизнь в наготе!

Как будто бы мы пасынки судьбы,

А эти люди ее дети!

Приди ко мне. Я не беру тебя,

Как многие — с отчаяньем и горем,—

Нет — я тебя беру как друга.

Ты разрешишь мне тайную задачу —

Ты мне откроешь всё. О, легче мне

Быть под тяжелым игом вечной скорби,

Чем жить одно мгновенье, как я жил!

Итак, мне будет этот день последним,

Такого дня не стою я. Со мной

Прощается Природа. Но напрасно

Она так щедро расточает

На небо и на землю свет и жизнь…

Меня не может это удержать. Прекрасно

Лазоревое небо надо мной,

Лазоревое море подо мной,

Меня не может это удержать. Прости,

Земля, со всем твоим чудесным,

Прости, прости! О, не сияй мне в очи

Ты, золотое око неба. Всё,

Что я любил, ты мне воспоминаешь.

Прочь! прочь!

Я вижу мою мать. Зачем, скажи, зачем

Ты смотришь с укоризною на сына?

Давно душою умер я. Зачем,

Зачем мне жить в разлуке с нею?

К тебе — к тебе — скорей. Возьми к себе,

О моя мать, твоего Стено!

Чело мое горит… О, этот пламень

Пора на вечность погасить!

Моя душа нетерпеливо ждет —

Я это чувствую — свое освобожденье,—

Ей тесно здесь. Туда, туда ее

Влечет неотразимое желанье.

Свободы час настал!

Я чувствую, пора стряхнуть мне цепи,

Обнять все тайны мира! Я готов!

Свободен я — тебе привет мой, небо!

О боже, боже! Синьор! он убит,

И нет спасенья — нет! Его чело

Раздроблено. Мой бедный-бедный барин!

Но очи его целы, — как он страшен,—

Его глаза закрою я…

Где Стено?

Вам нужен Стено. Вот он!

Где он? где он?

А, он меня предупредил!..

. . . . . . . . . . . . . Холодный,

С раздробленным челом лежит он предо мной,

И эта кровь мне шепчет: примиренье!

Холодную возьму я твою руку —

Прости мне, Стено. — мне пора!

Пойти к отцу Антонио.

Под скалою воет море.

Над скалою я летал —

Тайну мрачную свершал;

И роптало: горе! горе!

Вечно стонущее море!

Ветер, мой ветер, тучи гони!

Черными волнами, море, шуми!

Тихо! всё тихо! луна не сияет!

Мрачно! всё мрачно! звезда не блистает.

Отвсюду, отвсюду я тайных зову.

Скорее, скорее, на небе молчанье

Он найдет, его ждет здесь:

Вечность! страданье!

Тайна свершилась. Молчанье! Молчанье!

Бывало, я писал стихи — для славы,

И те стихи, в невинности моей,

Я в божий мир пускал не без приправы

«Глубоких и значительных» идей…

Теперь пишу для собственной забавы

Без прежних притязаний и затей —

И подражать намерен я свирепо

Всем… я на днях читал Pucelle и Верро.

Хоть стих иной не слишком выйдет верен,

Не стану я копаться над стихом;

К чему, скажите мне на милость? Скверен

Мой слог — зато как вольно под пером

Кипят слова… внимайте ж! я намерен —

Предупредив читательниц о том —

Предаться (грязная[86] во мне природа!)

Похабностям[87] различнейшего рода.

Читатели найдутся. Не бесплодной,

Не суетной работой занят я.

Меня прочтет Панаев благородный

И Веверов любезная семья;

Белинский посвятит мне час свободный,

И Комаров понюхает меня…

Языков сам столь влажной, столь приятной

Меня почтит улыбкой благодатной.

[Ну — к делу! Начинайся, пышный эпос,—

Пою попа соседа, попадью,

Ее сестру… Вы скажете: «Нелепо-с

Воспеть попов»… но я попов пою;

Предмет достойный эпоса — не репа-с

В наш подлый век… но что я говорю?

И мне ли, мне ль при жизни Комаришки

В политику пускаться, вроде Жижки?]

Итак, друзья, я жил тогда на даче,

В чухонской деревушке, с давних пор

Любимой немцами… Такой удаче

Смеетесь вы… Что делать! Мой позор

Я сам глубоко чувствовал — тем паче,

Что ничего внимательный мой взор

Не мог открыть в числе супруг и дочек

Похожего на лакомый кусочек.

Вокруг меня — всё жил народ известный:

Столичных немцев цвет и сок. Во мне

При виде каждой рожи глупо-честной

Кипела желчь. Как русский — не вполне

Люблю я Честность… Немок пол прелестный

Я жаловал когда-то… но оне

На уксусе настоенные розы…

И холодны, как ранние морозы.

И я скучал, зевал и падал духом.

Соседом у меня в деревне той

Был — кто же? поп, покрытый жирным пухом,

С намасленной, коротенькой косой,

С засаленным и ненасытным брюхом.

Попов я презираю всей душой…

Но иногда — томим несносной скукой —

Травил его моей легавой сукой.

Но поп — не поп без попадьи трупёрдой,

Откормленной, дебелой… Признаюсь,

Я человек и грешный и нетвердый

И всякому соблазну поддаюсь.

Перед иной красавицею гордой

Склоняюсь я — но всё ж я не стыжусь

Вам объявить (известно, люди слабы…):

Люблю я мясо доброй русской бабы.

А моего соседушки супруга

Была ходячий пуховик — ей-ей…

У вашего чувствительного друга

Явилось тотчас множество затей;

Сошелся я с попом — и спился с круга

Любезный поп по милости моей;

И вот — пока сожитель не проспится,

В блаженстве я тону, как говорится.

Так что ж?.. скажите мне, какое право

Имеем мы смеяться над таким

Блаженством? Люди неразумны, право.

В ребяческие годы мы хотим

Любви «святой, возвышенной» — направо,

Налево мы бросаемся… кутим…

Потом, угомонившись понемногу,

Кого-нибудь <…> — и слава богу![88]

Но Пифагор, Сенека и Булгарин

И прочие философы толпой

Кричат, что человек неблагодарен,

Забывчив… вообще подлец большой…

Действительно: как сущий русский барин,

Я начал над злосчастной попадьей

Подтрунивать… и на мою победу

Сам намекал почтенному соседу.

Но мой сосед был человек беспечный.

Он сытый стол и доброе вино

Предпочитал «любови скоротечной»,

Храпел — как нам храпеть не суждено.

Уж я хотел, томим бесчеловечной

Веселостью, во всем сознаться… но

Внезапная случилась остановка:

Друзья… к попу приехала золовка.

Сестра моей любовницы дебелой —

В разгаре жизни пышной, молодой,

О господи! — была подобна спелой,

Душистой дыне, на степи родной

Созревшей в жаркий день. Оторопелый,

Я на нее глядел — и всей душой,

Любуясь этим телом полным, сочным,

Я предавался замыслам порочным.

Стан девственный, под черными бровями

Глаза большие, звонкий голосок,

За молодыми, влажными губами

Жемчужины — не зубки, свежих щек

Румянец, ямки на щеках, местами

Под белой, тонкой кожицей жирок —

Всё в ней дышало силой и здоровьем…

Здоровьем, правда, несколько коровьим.

Я некогда любил всё «неземное»,

Теперь — напротив — более всего

Меня пленяет смелое, живое,

Веселое… земное существо.

Таилось что-то сладострастно-злое

В улыбке милой Саши…[89] Сверх того

Короткий нос с открытыми ноздрями

Не даром обожаем <…>[90]

Я начал волочиться так ужасно,

Как никогда — ни прежде, ни потом

Не волочился… даже слишком страстно.

Она дичилась долго — но с трудом

Всего достигнешь… и пошли прекрасно

Мои делишки… вот — я стал о том

Мечтать: когда и как?.. Вопрос понятный,

Естественный… и очень деликатный.

Уж мне случалось, пользуясь молчаньем,

К ее лицу придвинуться слегка —

И чувствовать, как под моим лобзаньем

Краснея, разгоралася щека…

И губы сохли… трепетным дыханьем

Менялись мы так медленно… пока…

Но тут я, против воли, небольшую —

Увы! — поставить должен запятую.

Все женщины в любви чертовски чутки…

(Оно понятно: женщина — раба.)

И попадья злодейка наши шутки

Пронюхала, как ни была глупа.

Она почла, не тратив ни минутки,

За нужное — уведомить попа…

Но как она надулась — правый боже!

Поп отвечал: «<…> ее? Так что же!»[91]

Но с той поры не знали мы покоя

От попадьи… Теперь, читатель мой,

Ввести я должен нового героя.

И впрямь: он был недюжинный «герой»,

«До тонкости» постигший тайны «строя»,

«Кадетина», «служака затяжной»

(Так лестно выражался сам Паскевич

О нем) — поручик Пантелей Чубкевич.

Его никто не вздумал бы Ловласом

Назвать… огромный грушевидный нос

Торчал среди лица, вином и квасом

Раздутого… он был и рыж и кос —

И говорил глухим и сиплым басом:

Ну, словом: настоящий малоросс!

Я б мог сказать, что был он глуп как мерин

Но лошадь обижать я не намерен.

Его-то к нам коварная судьбина

Примчала… я, признаться вам, о нем

Не думал — или думал: «Вот скотина!»

Но как-то раз к соседу вечерком

Я завернул… о гнусная картина!

Поручик между Сашей и попом

Сидит… перед огромным самоваром —

И весь пылает непристойным жаром.

Перед святыней сана мы немеем…

А поп — сановник; я согласен; но…

Сановник этот сильно — под шефеем…

(Как слово чисто русское, должно

«Шефе» склоняться)… попадья с злодеем

Поручиком, я вижу, заодно…

И нежится — и даже строит глазки,

И расточает «родственные» ласки.

И под шумок их речи голосистой

На цыпочках подкрался сзади я…

А Саша разливает чай душистый,

Молчит — и вдруг увидела меня…

И радостью блаженной, страстной, чистой

Ее глаза сверкнули… О друзья!

Тот милый взгляд проник мне прямо в душу…

И я сказал: «Сорву ж я эту грушу!..»

Не сватался поручик безобразный

Пока за Сашей… да… но стороной

Он толковал о том, что к «жизни праздной

Он чувствует влеченье… что с женой

Он был бы счастлив!.. Что ж? он не приказный

Какой-нибудь!..» Притом поручик мой,

У «батюшки» спросив благословенья,

Вполне достиг его благоволенья.

«Но погоди ж, — я думал, — друг любезный!

О попадья плутовка! погоди!

Мы с Сашей вам дадим урок полезный —

Жениться вздумал!!.. Время впереди,

Но всё же мешкать нечего над бездной».

Я к Саше подошел… В моей груди

Кипела кровь… поближе я придвинул

Мой стул и сел… Поручик рот разинул.

Но я, не прерывая разговора,

Глядел на Сашу, как голодный волк…

И вдруг поднялся… «Что это? так скоро!

Куда спешите?» — Мягкую, как шелк,

Я ручку сжал. «Вы не боитесь вора?..

Сегодня ночью…» — «Что-с?» — но я умолк —

Ее лицо внезапно покраснело…

И я пошел и думал: ладно дело!

А вот и ночь… торжественным молчаньем

Исполнен чуткий воздух… мрак и свет

Слилися в небе… Долгим трепетаньем

Трепещут листья… Суета сует!

К чему мне хлопотать над описаньем?

Какой же я неопытный «поэт»!

Скажу без вычур — ночь была такая,

Какой хотел я: тёмная, глухая

Пробила полночь… Время… Торопливо

Прошел я в сад к соседу… под окном

Я стукнул… растворилось боязливо

Окошко… Саша в платьице ночном,

Вся бледная, склонилась молчаливо

Ко мне… — «Я вас пришел просить»… — «О чем?

Так поздно… ах! Зачем вы здесь? скажите?

Как сердце бьется — боже… нет! уйдите»…

«Зачем я здесь? О Саша! как безумный

Я вас люблю»… — «Ах, нет — я не должна

Вас слушать»… — «Дайте ж руку»… Ветер шумный

Промчался по березам. — Как она

Затрепетала вдруг!!.. Благоразумный

Я человек — но плоть во мне сильна,

А потому внезапно, словно кошка,

Я по стене… вскарабкался в окошко.

«Я закричу», — твердила Саша… (Страстно

Люблю я женский крик — и майонез.)

Бедняжка перетрусилась ужасно —

А я, злодей! развратник!.. лез да лез.

— «Я разбужу сестру — весь дом»… — «Напрасно»…

(Она кричала — шёпотом.) — «Вы бес!»

— «Мой ангел, Саша, как тебе не стыдно

Меня бояться… право, мне обидно».

Она твердила: «Боже мой… о боже!»

Вздыхала — не противилась, но всем

Дрожала телом. Добродетель всё же

Не вздор — по крайней мере не совсем.

Так думал я. Но «девственное ложе»,

Гляжу, во тьме белеет… О зачем

Соблазны так невыразимо сладки!!!

Я Сашу посадил на край кроватки.

К ее ногам прилег я, как котенок…

Она меня бранит, а я молчок —

И робко, как наказанный ребенок,

То ручку, то холодный локоток

Целую, то колено… Ситец тонок —

А поцелуй горяч… И голосок

Ее погас, и ручки стали влажны,

Приподнялось и горло — признак важный!

И близок миг… над жадными губами

Едва висит на ветке пышный плод…

Подымется ли шорох за дверями,

Она сама рукой зажмет мне рот…

И слушает… И крупными слезами

Сверкает взор испуганный… И вот

Она ко мне припала, замирая,

На грудь… и, головы не подымая,

Мне шепчет: «Друг, ты женишься?» Рекою

Ужаснейшие клятвы полились.

«Обманешь… бросишь»… — «Солнцем и луною

Клянусь тебе, о Саша!»… Расплелись

Ее густые волосы… змеею

Согнулся тонкий стан… — «Ах, да… женись»…

И запрокинулась назад головка…

И… мой рассказ мне продолжать неловко.

Читатель милый! Смелый сочинитель

Вас переносит в небо. В этот час

Плачевный… ангел, Сашин попечитель,

Сидел один и думал: «Вот-те раз!»

И вдруг к нему подходит Искуситель:

— «Что, батюшка? Надули, видно, вас?»

Тот отвечал, сконфузившись: «Нисколько!

Ну смейся! зубоскал!.. подлец — и только».

Сойдем на землю. На земле всё было

Готово… то есть — кончено… вполне.

Бедняжка то вздыхала — так уныло…

То страстно прижималася ко мне,

То тихо плакала… В ней сердце ныло.

Я плакал сам — и в грустной тишине,

Склоняясь над обманутым ребенком,

Я прикасался к трепетным ручонкам.

«Прости меня, — шептал я со слезами,—

Прости меня»… — «Господь тебе судья»…

Так я прощен!.. (Поручика с рогами

Поздравил я.) — ликуй, душа моя!

Ликуй — но вдруг… о ужас!! перед нами

В дверях — с свечой — явилась попадья!!

Со времени татарского нашествья

Такого не случалось происшествья!

При виде раздраженной Гермионы

Сестрица с визгом спрятала лицо

В постель… Я растерялся… Панталоны

Найти не мог… отчаянно в кольцо

Свернулся — жду… И крики, вопли, стоны,

Как град — и град в куриное яйцо,—

Посыпались… В жару негодованья

Все женщины — приятные созданья.

«Антон Ильич! Сюда!.. Содом-Гоморра!

Вот до чего дошла ты, наконец,

Развратница! Наделать мне позора

Приехала… А вы, сударь, — подлец!

И что ты за красавица — умора!..

И тот, кому ты нравишься, — глупец,

Картежник, вор, грабитель и мошенник!»

Тут в комнату ввалился сам священник.

«А! ты! Ну полюбуйся — посмотри-ка,

Козел ленивый — что? что, старый гусь?

Не верил мне? Не верил? ась?.. Поди-ка

Теперь — ее сосватай… Я стыжусь

Сказать, как я застала их… улика,

Чай, налицо» (… in naturalibus —

Подумал я), — «измята вся постелька!»

Служитель алтарей был пьян как стелька.

Он улыбнулся слабо… взор лукавый

Провел кругом… слегка махнул рукой

И пал к ногам супруги величавой,

Как юный дуб, низринутый грозой…

Как смелый витязь падает со славой

За край — хотя подлейший, но родной,—

Так пал он, поп достойный, но с избытком

Предавшийся крепительным напиткам.

Смутилась попадья… И в самом деле

Пренеприятный случай! Я меж тем

Спокойно восседаю на постеле.

«Извольте ж убираться вон…» — «Зачем?»

— «Уйдете вы?»… — «На будущей неделе.

Мне хорошо; вот видите ль: я ем

Всегда — пока я сыт; и ем я много»…

Но Саша мне шепнула: «ради бога!..»

Я тотчас встал. «А страшно мне с сестрицей

Оставить вас»… — «Не бойтесь… я сильней»..

— «Эге! такой решительной девицей

Я вас не знал… но вы в любви моей

Не сомневайтесь, ангелочек». Птицей

Я полетел домой… и у дверей

Я попадью таким окинул взглядом,

Что, верно, жизнь ей показалась адом.

Как человек, который «взнес повинность»,

Я спал, как спит наевшийся порок

И как не спит голодная невинность.

Довольно… может быть, я вас увлек

На миг — и вам понравилась «картинность»

Рассказа — но пора… с усталых ног

Сбиваю пыль: дошел я до развязки

Моей весьма не многосложной сказки.

Что ж сделалось с попом и с попадьею?

Да ничего. А Саша, господа,

Вступила в брак с чиновником. Зимою

Я был у них… обедал — точно, да.

Она слывет прекраснейшей женою

И недурна… толстеет — вот беда!

Живут они на Воскресенской, в пятом

Эта́же, в нумере пятьсот двадцатом.

В отчизне Данта, древней, знаменитой,

В тот самый век, когда монах немецкий

Противу папы смело восставал,

Жил честный гражданин, Филиппо Стродзи.

Он был богат и знатен; торговал

Со всей Европой, заседал в судах

И вел за дело правое войну

С соседями: не раз ему вверяла

Свою судьбу тосканская столица.

И был он справедлив, и прост, и кроток;

Не соблазнял, но покорял умом

Противников… и зависти враждебной,

Тревожной злобы, низкого коварства

Не ведал прямодушный человек.

В нем древний римлянин воскрес; во всех

Его делах, и в поступи, во взорах,

В обдуманной медлительности речи

Дышало благородное сознанье —

Сознанье государственного мужа.

Не позволял он называть себя

Почетными названьями; льстецам

Он говорил: «Меня зовут Филиппом,

Я сын купца». Любовью беспредельной

Любил он родину, любил свободу,

И, верный строгой мудрости Зенона,

Ни смерти не боялся, ни безумно

Не радовался жизни, но бесчестно,

Но в рабстве жить не мог и не хотел.

И вот, когда семейство Медичисов,

Людей честолюбивых, пышных, умных,

Уже давно любимое народом

(Со времени великого Козьмы),

Достигло власти наконец; когда

Сам император — Пятый Карл — родную

Дочь отдал Александру Медичису,

И, сильный силой царственного тестя,

Законы нагло начал попирать

Безумный Александр — восстал Филипп

И с жалобой не дерзкой, но достойной

Свободного народа, к венценосцу

Прибег. Но Карл остался непреклонным —

Цари друг другу все сродни. Тогда

Филиппо Стродзи, видя, что народ

Молчит и терпит, и страшась привычки

Разврата рабства — худшего разврата,—

Рукою Лоренцина погубил

Надменного владыку. Но минула

Та славная, великая пора,

Когда цвели свободные народы

В Италии, божественной стране,

И не пугались мысли безначалья,

Как дети малолетные… Напрасно

Освободил Филипп родную землю —

Явился новый, грозный притеснитель,

Другой Козьма. Филипп собрал дружину,

Друзей нашел и преданных и смелых,

Но полководцем не был он искусным…

Надеялся на правоту, на доблесть

И верил обещаньям и словам

Не как ребенок легковерный — нет!

Как человек, быть может, слишком честный…

Его разбили, взяли в плен. Октавий

Разбил же Брута некогда. Как муху

Паук, медлительно терзал Филиппа

Лукавый победитель. Вот однажды

Сидел несчастный после тяжкой пытки

Перед окном и радовался втайне:

Он выдержал неслыханные муки

И никого не выдал палачам.

Сквозь черную решетку падал ровный

Широкий луч на бледное лицо,

На рубище кровавое, на раны

Страдальца. Слышался вдали беспечный,

Веселый говор праздного народа…

В окошко мухи быстро залетали,

И с вышины томительно далекой

Прозрачной, светлой веяло весной.

С усильем поднял голову Филиппо:

И вспомнил он любимую жену,

Детей-сироток — собственное детство…

И молодость, и первые желанья,

И первые полезные дела,

И всю простую, праведную жизнь

Свою тогда припомнил он. И вот

Куда попал он наконец! Надеждам

Напрасным он не предавался… Казнь,

Мучительная казнь его ждала… Сомненье

Невыразимо горькое внезапно

Наполнило возвышенную душу

Филиппа; сердце в нем отяжелело,

И выступили слезы на глаза.

Молиться захотел он, возмутилось

В нем чувство справедливости… безмолвно

Израненные, скованные руки

Он поднял, показал их молча небу,

И без негодованья, с бесконечной

Печалью произнес он: где же правда?

И ропотом угрюмым отозвался

Филиппу низкий свод его тюрьмы…

Но долго бы пришлось еще терзаться

Филиппу, если б старый, честный сторож,

Достойный понимать его величье,

Однажды, после выхода судьи,

Не положил бы молча на пороге

Кинжала… Понял сторожа Филипп,—

И так же молча, медленным поклоном

Благодарил заботливого друга.

Но прежде чем себе нанес он рану

Смертельную, на каменной стене

Кинжалом стих латинской эпопеи

Он начертал: «Когда-нибудь восстанет

Из праха нашего желанный мститель!»

Последняя, напрасная надежда!

Филиппов сын погиб в земле чужой —

На службе короля чужого; внук

Филиппа заживо был кинут в море,

И род его пресекся, Медичисы

Владели долго родиной Филиппа,

Охотно покорялись им потомки

Филипповых сограждан и друзей…

О наша матерь — вечная земля!

Ты поглощаешь так же равнодушно

И пот, и слезы, кровь детей твоих,

Пролитую за праведное дело,

Как утренние капельки росы!

И ты, живой, подвижный, звучный воздух,

Ты так же переносишь равнодушно

Последний вздох, последние молитвы,

Последние предсмертные проклятья,

Как песенку пастушки молодой…

А ты, неблагодарная толпа,

Ты забываешь так же беззаботно

Людей, погибших честно за тебя,

Как позабудут и твои потомки

Твои немые, тяжкие страданья,

Твои нетерпеливые волненья

И все победы громкие твои!

Блажен же тот, кому судьба смеется!

Блажен, кто счастлив, силен и не прав!!!

Дверь отворилась… и вошел Козьма…

Был светлый летний день, когда с охоты знойной

В свой замок, вдоль реки широкой и спокойной,

Графиня ехала. Сверкал зеленый луг

Заманчиво… но ей всё надоело вдруг —

Всё: резкий звук рогов в излучинах долины,

И сокола полет, и цапли жалкий стон,

Стальных бубенчиков нетерпеливый звон,

И лесом вековым покрытые вершины,

И солнца смелый блеск, и шелест ветерка…

Могучий серый конь походкой горделивой

Под нею выступал, подбрасывая гривой,

И умной головой помахивал слегка…

Графиня ехала, не поднимая взора,—

Под золотом парчи не шевельнется шпора,

Скатилась на седло усталая рука.

Читатель! мы теперь в Италии с тобой,

В то время славное, когда владыки Рима

Готовили венец творцу Ерусалима,

Венец, похищенный завистливой судьбой;

Когда, в виду дворцов высоких и надменных,

В виду озер и рек прозрачно голубых,

Под бесконечный плеск фонтанов отдаленных,

В садах таинственных, и темных, и немых,

Гуляли женщины веселыми роями

И тихо слушали, склонившись головами,

Рассказы о делах и чудесах былых…

Когда замолкли вдруг военные тревоги —

И мира древнего пленительные боги

Являлись радостно на вдохновенный зов

Влюбленных юношей и пламенных певцов.

Графиня ехала… Вдали, полузакрытый

Густою зеленью и солнечным лучом,

Как будто золотом расплавленным облитый,

Встает ее дворец. За ней на вороном

Тяжелом жеребце — покрытого плащом

Мужчину видим мы. Чета собак проворных

Теснится к лошади. Среди рабов покорных

Идет сокольничий, суровый и седой;

Но птицы резвые напрасно бьют крылами…

Красивый, стройный паж поспешными шагами

Бежит у стремени графини молодой.

Под шапкой бархатной, надвинутой на брови,

Его глаза блестят; колышутся слегка

На шее локоны; румянцем юной крови

На солнце весело горит его щека.

Графиня ехала… А в замке под окном

Стоял ее супруг и, прислонясь лицом

К холодному стеклу, глядел на луг широкий.

И был то человек упорный и глубокий;

Слывя задумчивым, всё наблюдал кругом,

Не требуя любви, ни от кого совета

И помощи не ждал, чуждался лишних слов;

Но светлый взор его, исполненный привета,

Умел обманывать, умел ласкать врагов.

И был он окружен послушными слугами,

Друзей удерживал обильными дарами,

И гневного лица его не знал никто.

Донато не спешил и в мести… но зато

Во тьме его души созревшие решенья

Напрасно никогда не ждали исполненья…

Без лишних слов!

Без лишних слов!

Подпоручик Иван Бубнов!

Подпоручик!

Мой амурчик,

Попляши со мной, голубчик!